Литературный сайт Аркадия Хасина

Всем, кто меня слышит, - прием!

 

Содержание

 

Краткое вступление

Возвращение с Голгофы

Сабанеев мост

Флаг «России»

Зенитчицы

Бухта Нагаево

Утренняя Звезда

Одессит из Сеуты

Каторга моя - Ланжерон...

Еще раз об «Адмирале Нахимове»

Ушедший в легенду

Как радист Пантелеев получил автомашину «Волгу»

Капитан Голубенко

Русское кладбище в Бизерте

Солдат вермахта Генрих Бёлль

Витражи Шагала

Точка опоры

Несгоревший Бабель

Побег

Узница тюрьмы «Санта-Мария»

Черная мадонна

Заключение

 

Краткое вступление

 

Всем известно, если судно терпит в море бедствие, оно посылает в эфир сигнал «SOS».

Но бывает, судно не горит, не тонет, но кому-то из экипажа нужна медицинская помощь, а врача на судне нет. Тогда капитан по радио-телефону посылает в эфир вот эти несколько слов: «Всем, кто меня слышит, прием!».

Он повторяет и повторяет эти слова по многу часов не сходя с капитанского мостика, пока какое-нибудь судно, на котором есть врач, услыхав этот призыв, изменит курс и поспешит на помощь…

За долгие годы плаваний на судах Черноморского пароходства, разграбленного и уничтоженного в годы горбачевской перестройки, мне не раз приходилось слышать этот призыв.

Так было, например, когда штормовой ночью, огибая мыс Доброй Надежды, я плавал тогда старшим механиком на теплоходе «Большевик Суханов», мы услыхали этот призыв с японского рыболовного траулера, промышлявшего в том районе.

На траулере заболел матрос. Врача у японцев не было. А у нас, как и на всех советских судах, врач был. И несмотря на шторм мы спустили моторный бот и поспешили на метавшийся среди волн огонек японского «рыбака» помочь одному из его матросов.

Повторяю, таких случаев за годы моих плаваний было немало. По этому призыву приходилось выручать из беды моряков разных стран. Одним давать пресную воду, другим дизельное топливо, третьих из-за потери хода брать на буксир и буксировать в ближайший порт.

А однажды, на подходе к Калькутте, мы увидели на близком уже берегупылавшую деревушку. Оттуда неслись крики о помощи.

Застопорив ход, мы спустили шлюпки и поспешили к терпящим бедствие.

Нам удалось вытащить из огня нескольких детей и стариков. Наш врач оказал им первую помощь.

К тому времени к деревушке подъехали индийские военные, очевидно из расположенной поблизости воинской части, и стали помогать жителям тушить их хижины.

А спасенных нами нескольких детишек и стариков один из военных погрузил в армейский джип и повез в ближайшую больницу…

В детстве я пережил страшные годы фашистской оккупации, гетто, концлагерь, и если бы не помощь простых людей, не знаю, остался ли бы жив.

В 1945 году, когда закончилась Великая Отечественная война, я был уверен, что на земле наступит вечный мир.

Рвы Бабьего Яра, газовые камеры Освенцима, Майданека и других лагерей смерти, созданных немецкими фашистами, миллионы загубленных ими жизней должны были напоминать людям к чему приводят войны.

Но мир продолжали и продолжают сотрясать вражда, ненависть и жажда истребления «инакомыслящих».

Эта книга, как и предыдущие мои книги, призывает к добру и взаимопониманию людей, независимо от цвета их кожи, вероисповедания и национальности. Поэтому я и назвал ее: «Всем, кто меня слышит, прием!»…

 

Возвращение с Голгофы

 

Чем дальше уходят в историю события Второй мировой войны, тем меньше остается свидетелей тех страшных событий, и тем больше возможностей у тех, кто пытаются в силу политических коньюктурных интересов переписывать, а вернее, искажать исторические факты.

Я бы не начинал эту книгу с этого очерка, который публиковался в предыдущих моих книгах, если бы не прочитал недавно в Одессе на стене какого – то дома в районе 2-й станции Большого Фонтана написанные огромными буквами по–украински слова: «ХОЛОКОСТУ НЕ БУЛО!»

Поэтому считаю своим долгом засвидетельствовать следующее.

В ночь с 14 на 15 октября 1941 года последние части Красной Армии, оборонявшие Одессу, погрузились на корабли и ушли в Севастополь. По приказу Москвы, в связи с прорывом немцев в Крыму, Одесса была сдана.

Но вражеские войска, осаждавшие город. появились на его улицах лишь к вечеру 16 октября. Они шли озираясь, как воры, не веря, что почерневшая от пожаров, ожесточенно сражавшаяся и непристуная еще вчера эта черноморская крепость – покинута своими защитниками.

Первый оккупант вошел к нам во двор в тот же вечер, 16 октября. Это был грязный, обросший черной щетиной румынский солдат. Стоявшим во дворе испуганным женщинам он показал жестом, что хочет есть.

Одна женщина побежала в дом и вынесла ему сухарь. Другая принесла в кастрюльке суп. А дворничиха поставила перед ним табурет. Солдат сел, положил у ног винтовку и набросился на еду.

Во двор вышли еще соседи. Я протиснулся вперед, чтобы получше рассмотреть первого вражеского солдата. А он выскреб кастрюльку, облизал ложку и вдруг с казал:

- Жидан капут.

Все переглянулись. А дворничиха переспросила:

- Жидан? Ото, мабуть, жиды по-нашему.

Так началось знакомство с оккупантами.

В ту же ночь дворник привел к нам «гостей». В ожидании худшего мы не ложились спать и сидели одетыми. Но румыны, их было трое, перерыли шкаф, забрали теплые вещи и ушли.

Жили мы в Красном переулке, в доме № 5. Отец мой ходил на костылях. Перед войной он попал в автомобильную катастрофу и потерял ногу. По этой причине его не взяли на фронт. По этой же причине он все не решался эвакуироваться. А когда решил, было уже поздно. Все пути из Одессы были отрезаны. Так мы остались в оккупированном городе…

В первые дни прихода новых властей евреев не трогали. И отец с моей старшей сестрой Розой каждый день ходили на Привоз менять на продукты у приезжавших в город крестьян взятые из дому вещи.

22 октября партизаны взорвали на улице Энгельса ( сейчас Маразлиевская), расположившийся в бывшем здании НКВД румынский штаб. При взрыве там погибло много генералов и офицеров, и румыны начали на улицах хватать заложников.

Отец с сестрой тоже попали в облаву. Но когда их загоняли в какой-то подвал, отец, сняв с руки часы, сунул их румынскому капралу, и это помогло ему и сестре благополучно вернуться домой.

А утром 23 октября недалеко от нашего дома, на углу Красного переулка и улицы Розы Люксембург ( сейчас Бунина), я увидел повешенных…

Прошло еще два дня и наступил наш черед. Вернувшись с Привоза, отец сказал, что по всему городу расклеен приказ: евреям Одессы явиться в тюрьму. За неявку – смертная казнь.

Всю ночь отец пёк коржи. Мать шила котомки. Утром пришли прощаться соседи. Плач и причитания наполнили квартиру.

Настала пора уходить. Мать надела нам на спины котомки, подняла свою. Отец докурил папиросу и взял костыли.

Мы еще были в квартире, когда дворничиха начала вытаскивать наши вещи, а дворник, распахнув окно, мы жили на первом этаже, стал пропихивать в него мою кровать.

Впервые я увидел на глазах отца слезы. Заскрипев костылями, он направился к воротам. Сгорбившись под тяжестью котомок, мы побрели за ним.

Тюрьма была переполнена. В камерах не было мест. Мы расположились в тюремных мастерских. Спать, не раздеваясь, улеглись на железном верстаке. Из разбитых окон дуло. У меня сразу потекло из носа. Да и все вокруг сморкались и кашляли.

Ночью меня разбудили громкие голоса. Я открыл глаза. Немцы! Они стояли возле нашего верстака и тормошили отца. Он сел, взял костыли. Увидев, что перед ними инвалид, немцы пошли дальше. Вскоре раздался истошный крик. Кого-то протащили мимо нас и вытолкали во двор.

Утром мы узнали, что из тюрьмы угнали всех мужчин. В основном пожилых. Потому что молодые с первых дней войны были призваны в Красную Армию. Угнанные немцами мужчины понадобились им для каких-то земляных работ. А через неделю прошел слух, что всех угнанных в ту ночь мужчин после окончания работ расстреляли…

Дни в тюрьме проходили относительно спокойно. По утрам я с сестрой бежали на тюремный двор и становились в очередь к единственному крану, из которого еле капала вода. Мать захватила из дому чайник, и пока мы набирали в него воду, отец разжигал под забором костер. Жалкие супы или каши из взятых дома продуктов мать варила в том же чайнике. Но у многих загнанных в тюрьму людей не было и такой посуды. И пищу готовили в найденных на тюремной свалке красноармейских касках.

А ночи были ужасны! Пьяные румыны, посвечивая фонариками, рыскали по мастерским в поисках девушек. Те прятались под верстаки. Румыны вытаскивали их оттуда, и плач, крики, а то и выстрелы сотрясали гулкое помещение до утра.

В середине ноября нас неожиданно выпустили из тюрьмы. Ракспахнулись мрачные ворота и румыны с криками: «Ла касса! ( Домой!), начали выгонять всех на волю.

Многие, думая, что это какая-то провокация, не хотели уходить, и румыны выталкивали их за ворота тюрьмы прикладами винтовок.

Очевидно тюрьма понадобилась румынским властям для более серьезных преступников…

Мы вернулись в Красный переулок, но на дверях своей квартиры увидели крест и надпись: «Здесь живет русская православная христианка Ольга Нехлюдова».

Это была дочь дворника. При виде нас она растерянно спросила:

- Как? Разве вас не убили?

- Как видите, нет, – ответил отец.И, отстранив Ольгу костылем, переступил порог.

Квартиру Ольга освободила. Но пробыли мы в ней не долго. Уже в декабре по городу был расклеен новый приказ, в котором евреям Одессы было приказано прибыть на Слободку, в гетто.

И снова начались сборы…

В начале Слободки, сразу за железнодорожным мостом, стоит огромное здание. До войны в нем было общежитие Водного института. Сейчас там экипаж Морской академии. А в 1941 году, с приходом в Одессу фашистских оккупантов, в этом здании было организовано еврейское гетто.

Здание и сегодня огорожено тем самым забором, и у тех же ворот стоит дежурный курсант. А тогда эти ворота охраняли румынские солдаты. За плату они пучкали жителей Слободки в гетто, и с утра до вечера во дворе нашей новой тюрьмы шумел настоящий базар. За оккупационные марки или за какую-нибудь вещь можно было съесть миску супа, вареники или несколько пирожков. Все это привозилось в гетто на саночках в укутанных тряпками кастрюлях.

Наша семья расположилась в комнате, куда набилось человек двадцать. Отец успел занять стоявший у окна стол. На нем спали я и сестра. Отец с матерью на полу. Позже мы с сестрой тоже стали спать на полу, уступив по просьбе матери, стол беременной женщине. Однажды ночью на нас что-то полилось. Я услышал сдавленный стон, а потом слабый писк. Утром мы узнали, что на нашем столе родился ребенок, мальчик…

А зима пришла лютая. Морозы доходили до тридцати градусов. И в эти страшные холода людей начали выгонять на этапы.

Вскоре в гетто поползли страшные слухи, что людей, вывозимых со Слободки, доставляют в товарных поездах на станцию Березовка, откуда местные полицаи гонят их на расстрел. Местами расстрелов назывались села Одесской (ныне Николаевской области) – Мостовое, Доманёвка, Богдановка, Акмечтка.

В день этапа жителей Слободки в гетто не пускали. И когда во двор начинали въезжать скрипевшие по снегу подводы, плач и крики неслись из всех комнат. Старухи рвали на себе волосы, старики раскачивались в молитвах, призывая на помощь Бога. А обезумившие матери метались по этажам, стараясь спрятать детей.

Но ничего не помогало. Людей, намеченных румынской администрацией к отправке, солдаты находили на чердаках, выгоняли из уборных, вытаскивали из подвалов и силой усаживали на подводы.

Возчики стегали кнутами заиндевевших от мороза лошадей, подводы трогались, увозя несчастных женщин, детей и стариков, и на несколько дней в гетто наступало затишье. А потом готовился к отправке новый этап…

В начале наступившего Нового, 1942 года, в гетто началась эпидемия сыпного тифа. И подводы начали приезжать не только за живыми, но и за мертвыми. Почти каждый день из гетто вывозили горы трупов. И когда подводы, нагруженные этим страшным грузом, начинали двигаться к воротам, за ними, оплакивая покойников, шли родственники. Но у ворот их останавливали румыны и, замахиваясь прикладами винтовок, заставляли вернуться назад…

Заболел тифом и я. Потом сестра. А потом мать. Отец ухаживал за нами. насколько позволяли ему костыли.

Тифозных румыны не трогали. Боялись заразы. Больным выделили верхний этаж, где хозяйничали заключенные в гетто врачи. Помню профессора Срибнера, доктора Сушон, доктора Тернера. И еще – «Олю с термометром». Так называли одну женщину, у которой на все гетто был единственный термометр. Не доверяя его никому, она сама измеряла больным температуру и вывешивала для врачей температурные листки.

В дни этапов температура у многих была на пределе. Как призналась мне после войны «Оля с термометром», ( она была прекрасной пианистской и вела после войны в Одесском дворце пионеров музыкальный кружок, который посещал и я), так вот, в дни этапов она завышала выздоравливающим температуру, спасая своим термометром обреченным на смерть людям жизнь…

Когда мы начали поправляться, заболел отец. Было это в конце марта. А в апреле он умер. Дата его смерти – 17 апреля 1942 года.

Увозили нас со Слободки последним этапом. Был яркий солнечный день. Закрылись за нами ворота, и Одесское гетто перестало существовать.

Везли нас на подводах по Пересыпи на станцию Одесса – Сортировочная. Свистели и бросали в нас камни бежавшие за подводами мальчишки. Останавливаясь на тротуарах, смотрели нам вслед прохожие. А мы отправлялись в новый скорбный путь, оставляя братские еврейские могилы, в одной из которых лежал мой отец…

В Березовку нас везли в грязных товарных вагонах. Грохотали колеса. Плакали голодные дети. Причитали старухи. Состав был из-под угля. И когда в Березовке встречавшие нас полицаи открыли вагоны, мы услышали хохот:

- Хлопци, хиба то жиды? То ж нэгры!

Отряхиваясь от угольной пыли, мы с ужасом смотрели на этих людей. За плечами у них были винтовки. В руках кнуты. Очевидно, это были те самые полицаи, встречавшие зимние этапы и гнавшие их на расстрел.

Обыскав наши котомки и забрав приглянувшиеся им вещи, «хлопци»построили нас в колону и погнали в Мостовое.

По мере приближения к селу меня все больше сковывал страх. Рядом со мной молодая женщина тащила за руку маленькую дочку. Девочка плакала, просилась на руки, но измученная женщина не имела сил ее нести. И тут девочка сквозь слезы сказала: « Ну понеси хоть немножечко, мамочка. Все равно нас скоро убьют!» Женщина в отчаянии подняла девочку и прижала к себе. Но тут объявили привал. Полицаи пошли «исты». А мы, сев на землю на околице села, затравленно оглядывались по сторонам.

Охранниками к нам приставили нескольких мальчишек. Очевидно, это были сыновья полицаев. Уходя в село, полицаи оставили им свои кнуты. Пощелкивая кнутами, мальчишки хмуро поглядывали на нас, - вот, мол, попробуйте бежать! Но куда могли бежать поставленные вне закона несчастные женщины со своими детьми и старики!

Часа через два полицаи вернулись и погнали нас дальше.

Миновав село, мы еле пйлелись по пыльной дороге, ожидая, что вот-вот покажется глубокий овраг, на краю которого нам прикажут остановиться и начнется расстрел.

Но Мостовое осталось далеко позади, а мы все шли и шли, и даже полицаи устали подгонять нас кнутами и криками.

Лишь позже мы узнали, что мать румынского короля Михаила Первого, королева Елена, упросила своего сына прекратить расстрелы евреев на территории оккупированной румынскими войсками. Расстрелы прекратились. Оставшихся в живых румынские власти решили согнать в концлагеря и использовать на разных работах.

Во исполнение этого решения мы и шли под конвоем полицаев, не подозревая, что многим из нас вместо пули уготована другая смерть: от голода, болезней и побоев…

Долгий путь из Мостового завершился на хуторе Семихатка. Этап принял глава местных полицаев Дорошенко – здоровенный детина в пропотевшей армейской гимнастерке и фуражке, на которой был виден след красноармейской звездочки.

Очевидно, Дорошенко дезертировал при отступлении советских войск и пошел служить оккупантам. В руке он держал плетку. На поясе у него болтался наган. Осмотрев наш понурый строй, Дорошенко выругался матом и объявил:

- Жиды, я ваш бог!

На хуторе нас поселили в полевых вагончиках. Но многим в них мест не хватило, и половина этапа разместилось под вагончиками. В том числе и я, с матерью и сестрой. Но было начало жаркого лета. Спать мы ложились прямо на землю, и нагретая за день, ночью она отдавала нам свое тепло.

С рассветом нас гнали в поле пропалывать кукурузу. Командовал нами однорукий бригадир Чиж. Целый день он бегал по полю и кричал:

- Ну хто ж так робыть? Хто? От посадылы на мою голову цих жидив! Нычого не можуть. Стий! Дывысь!

И ловко, одной рукой выдирая сорняки, он показывал профессору Срибнеру, доктору Тернеру и адвокату из Черновиц Мозбергу, бежавшему от немцев в Одессу и попавшего с нами в гетто, как полоть кукурузу.

Прополка кукурузу была своеобразным экзаменогм. Тех, кто могли работать, отправляли потом в Доманёвку или в соседнюю с ней Карловку Кто не мог – в Ахмечетку. Это был самый страшный концлагерь. Если в других концлагерях работавшим давали хоть какой-то жалкий паек, то в Ахмечетке люди умирали голодной смертью. Отправляли туда женщин с грудными детьми, инвалидов и немощных стариков. Об Ахмечетке рассказывали жуткие вещи. Вши там ползали по земле. А постоянно пьяные полицаи, устраивая по вечерам перекличку, командовали: «По баракам! Без последнего!» Кто бежал последним, пристреливали…

Меня с матерью и сестрой отправили в Карловку. Но Семихатка с полевыми вагончиками и полицаем Дорошенко запомнилась на всю жизнь. И вот почему.

Еще на Слободке, после смерти отца, мать зашила мне в пиджачок два золотых обручальных кольца. Свое и отца. На внутренней стороне отдного кольца было выгравировано: «Софочке от Иосифа», на другом: «Иосифу от Софочки». И дата их свадьбы.

При обыске в Березовке полицаи колец не нашли. Но по прибытию в Семихатку, через несколько дней нас неожиданно рано пригнали с поля.

У вагончиков стоял Дорошенко в окружении нескольких полицаев. Приказав нам сесть на землю, он поставил у ног ржавую миску и заявил:

- Золото сдать! Хто не здасть, повишу!

Угроза подействовала. Люди начали вставать, подходить к миске и бросать, - кто запрятанное где-то под одеждой колечко, кто сережки.

Но мне не хотелось отдавать этому бандиту последнюю память об отце. Я сидел на земле позади всех, и никто не обращал на меня внимания. Распоров осторожно подкладку пиджачка, я вынул кольца и зарыл под собой. Благо земля была рыхлой, утром прошел дождь.

После обыска я успокоил маму и, как только стемнело, побежал к своему тайнику. Но, как только вырыл кольца, услыхал зловещий голос:

- А ну, покажь!

Это был Дорошенко.

Спрятавшись в темноте у бочки с водой, он наблюдал за нами.

Забрав кольца, Дорошенко стегнул меня плеткой и потащил к какому-то сарайчику, приговаривая: «А утром повишу! А утром повишу!»

От боли и страха я закричал. На мой крик прибежала мама. Увидев меня в руках Дорошенко, она бросилась ему в ноги и целуя его сапоги, стала умолять отпустить меня. Дорошенко окружили и другие женщины, упрашивая не проявлять такую жестокость.

После долгих слез и мольб, после того как мама отдала ему все деньги, вырученные от продажи вещей на Слободке, Дорошенко смилостивился и толкнул меня к маме:

- На, бери свого жидка!

Так я избежал виселицы…

И вот – Карловка. Пока мы брели по размытой дождем дороге, жители села, стоя возле своих хат, молча разглядывали нас.Уже за селом нам повстречалась девочка, подгонявшая палкой корову. Поровнявшись с нами, она вдруг сказала:

- Гонють их и гонють. А чого? Воны ж таки люды, як мы.

Я остановился и с удивлением посмотрел на нее. Но сопровождавший нас полицай подтолкнул меня дулом винтовки: «Иды!»

Концлагерь был расположен в километрах трех от Карловки, на месте бывшей свинофермы. Первое, что я увидел возле барака, где раньше содержали свиней, а теперь нам предстояло жить, была школьная спортивная «кобыла». Как объяснили старожилы концлагеря, полицаи притащили ее из сельской школы, чтобы наказывать на ней провинившихся заключенных. За малейшую провинность человека привязывали к «кобыле» и на глазах всего лагеря секли кнутом.

В первый же день с нами провел беседу староста Карловского концлагеря, бессарабский еврей Абрамович. Говорил он на идишь, и мама переводила нам с сестрой его слова. А слова эти были о том, что если мы будем плохо работать, нас познакомят с этой «кобылой»…

Заключенные лагеря строили дорогу. Нас тоже пригнали на стройку. Маме дали тачку, мне и сестре лопаты. Мы наполнили тачку землей, и мама покатила ее по деревянным мосткам, проложенным через болотистую местность к насыпи, по которой должна была пройти шоссейная дорога.

Работали на стройке, в основном, женщины и дети. Мужчин в лагере почти не было, за исключением нескольких стариков. Кормили нас один раз в день супом из гнилой картошки. И когда повариха, мадам Вайнштейн, привозила на повозке, запряженной дряхлой лошадью, этот суп, рядом с ней сидел на облучке господин Абрамович, держа в руке палку. И когда кто-нибудь из детей, во время раздачи супа, протискивался к повозке без очереди или, того хуже, просил добавку, господин Абрамович пускал в ход палку.

Женщины называли между собой старосту лагеря «Гицель». Так в Одессе звали людей, устраивающих облавы на бродячих собак. И не дай бог, если бы господин Абрамович об этой своей кличке узнал!..

В конце месяца нам выдавали паек – две кружки грязного пшена и кружку кукурузной муки. За время пребывания в Карловском концлагере я забыл, как выглядел хлеб.

За порядком на стройке следил косноязычный полицай Стефан. Любимым выражением у него было: «Маещь задницу, двадцать пять!»Это означало, что в любой момент Стефан мог наказать провинившегося двадцатью пятью ударами кнута. Он же проводил экзекуции и на «кобыле».

В дождливую погоду работы на стройке не велись. И, по примеру других детей, я с сестрой ускользали из лагеря просить милостыню. Просили в ближайших селах: Викторовке, Ивановке, Новоселовке. Иногда нам подавали: кусок мамалыги, горстку огурцов или несколько яблок. А иногда спускали на нас собак.

Ходить по селам было опасно. Если бы нас поймали полицаи, Стефан засек бы на «кобыле». Но голод толкал не только на унижения, но и на смертельный риск…

В Карловском концлагере был барак, который называли «Комнатой голых». В него попадали те, кто износили свои вещи на каторжной работе. Одежда, превращаясь в тряпье, расползалась на теле. И те, у кого это случалось, отправляли в «Комнату голых». Эти несчастные люди лежали на нарах, прикрытые грязными, тряпками и умирали голодной смертью. Они не работали, им не полагался паек. Некоторых подкармливали работающие родственники. Но одинокие были обречены…

Каждое утро к «Комнате голых» подъезжала запряженная парой волов повозка. С нее слезал старый одноглазый Гершман и, шаркая босыми ногами, входил в барак. Вскоре он вытаскивал оттуда нескольких мертвецов, укладывал на повозку, накрывал рогожей и увозил. В лагере не говорили: «Умер». «Гершман забрал».

В этой «Комнате голых» была одна женщина. Звали ее Муза. По вечерам она читала голыма по памяти рассказы Зощенко, Шолом-Алейхема, Чехова или стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Слушать Музу приходили и из других бараков. А заодно приносили ей кто кусочек мамалыги, кто немного пшенной каши. Так Муза жила. Не знаю, кем была до войны эта Муза. То ли актрисой, то ли преподователем литературы. Но своим чтением она многим спасала жизнь…

Зимой 1943 года в Карловский концлагерь пригнали цыган. Они поселились в соседнем с нашим бараке. Это были простые работящие люди. Жилось им легче, чем нам. Мужчины ходили по селам подковывать лошадей. А женщины – гадали.

Моя мама подружила с одной старой цыганкой. Звали ее Лиза. Она курила длинную трубку, и когда мама заходила к ним в барак, Лиза сразу говорила: «Софа, расскажи».

Лиза любила слушать рассказы мамы о нашем довоенном бытье. Мама преподовала музыку и рассказывала цыганке интересные истории о своих учениках. А возвращалась мама от Лизы обязательно с какой-нибудь едой…

Полицаи побаивались цыган, поэтому не так притесняли их. Кроме того, мужчины приносили им из сел самогон.

Но концлагерь – был концлагерем. И до самого освобождения нас объединяло с цыганами одно горе. И разъединяло одно – смерть…

В начале марта 1944 года в лагере стал слышен отдаленный гул приближающегося фронта. Исчезли вдруг полицаи. Реже стал показываться господин Абрамович. А вскоре через Карлловку потянулись отступающие немецкие войска. Шли они по выстроенной нами дороге. А мы, прячась в кустах, наблюдали за ними.

Это были уже не те немцы, которых я видел в первые дни оккупации Одессы. Те даже на своих союзников румын смотрели с презрением. А эти шли, опустив головы и многие, как и мы. были в лохмотьях.

В один из таких дней возле нашего барака остановилась грязная повозка. На облучке сидел немецкий солдат. В повозке стонали раненые. Обитатели барака мгновенно попрятались. Но немец заметил меня и по манил пальцем. Дрожа от страха, я подошел. У немца не было никакого оружия. Мундир на нем был разодран. Потное лицо заросло рыжей щетиной. Он произнес только одно слово: «Вассер!» Немец просил воды. Я показал ему, где колодец. Немец достал из-под повозки ведро и пошел к колодцу. Набрав полное ведро воды, он напоил сначала лошадей, потом раненых. Потом напился сам. Уже разворачивая повозку, он снова подозвал меня и дал яблоко. Держа в руке яблоко, я долго смотрел ему вслед…

Как-то вечером в наш барак вбежала молодая цыганка:

- Ховайтесь! В селе власовцы! Узнают. Что вы евреи, постреляют!

О власовцах шла дурная слава. Говорили, что отступая, они сжигают целые деревни.

Несколько дней мы провели за лагерем, в глубоком овраге. Наконец, не выдержав, я сказал маме:

- Пойду посмотрю. Может в Карловке уже наши.

- Только будь осторожен, - предупредила мама.

Со мной пошла и сестра.

Не успели мы вылезти из оврага, как увидели двух всадников. На плечах у них были погоны.

Мы бросились назад. Но всадники заметили нас и закричали:

- Эй, ребята! Немцы в селе есть?

Мы остановились. Всадники подъехали ближе. На ушанках у них были красные звездочки.

Наши!

Это произошло 28 марта 1944 года.

А через несколько дней – оборванные, грязные, босые, но безмерно счастливые, мы шли за наступающей Красной Армией домой, в Одессу!

 

Сабанеев мост

Уверен, - любой одессит, вернувшийся в Одессу из длительной поездки, спешит повидать любимые места родного города. Для одних –это пройтись по Дерибасовской. Для других – полюбоваться с Приморского бульвара на порт и раскинувшееся за маяком море. Для третьих – Соборная площадь или Аркадия. Что же касается меня, то мое излюбленное место - Сабанеев мост. И вот почему.

Как известно. Одесса была освобождена от фашистских оккупантов 10 апреля 1944 года. А уже в июне того же года в начале Сабанеевого моста, со стороны Екатерининской площади, напротив школы Столярского, которая лежала в руинах, как немой свидетель страшных лет фашистской оккупации, в небольшом особняке, из окон которого были видны Военная гавань и задымившая первыми после изгнания оккупантов заводскими трубами Пересыпь, открылась Школа мореходного обучения. Сокращенно ШМО.

Тогда же на Чкалова, 2 (сегодня Большая Арнаутская), начала работать и Школа юнг. Но она просуществовала почему-то недолго. А ШМО, перебравшись позже на Таможенную площадь, готовила для судов Черноморского пароходства рядовой состав вплоть до развала Советского Союза, когда пароходство было разграблено и уничтожено.

Так вот. Еще шла война, еще до победного мая 1945 года было далеко, а тогдашнее руководство пароходства, флот которого после постоянных налетов фашистской авиации и торпедных атак фашистских подводных лодок почти весь лежал в братской могиле Черного моря, начало готовить матросов, мотористов, машинистов и кочегаров для своих будущих пароходов и теплоходов.

И когда сразу после окончания войны в Одессу начали приходить американские пароходы типа «Либерти», которые всю войну в тяжелейших условиях доставляли в Северные порты СССР оружие и продовольствие для сражавшейся с врагом Красной Армии, а после войны были переданы Советскому Союзу в аренду по Ленд - Лизу, и когда из поверженной фашистской Германии стали поступать в пароходство немецкие трофейные суда, вопрос укомлектования этого флота рядовым составом был решен.

Что же касается командного состава, штурманов и механиков, их начало готовить открывшееся в том же 1944 году мореходное училище, носящее сегодня имя Героя Советского Союза Александра Маринеско. А позже и впервые открывшееся в Одессе Высшее мореходное училище…

Но вернемся на Сабанеев мост.

Мне было 7 лет. когда моя мама, обучавшая меня с детства игре на пианино, привела меня на Сабанеев мост в школу Столярского.

Мама мечтала сделать из меня пианиста, с таким же громким именем, какими славились выпускники школы Столярского - Давид Ойстрах, Оскар Фельцман, Эмиль Гиллельс и Борис Гольдштейн. Об этом пианисте ходили по Одессе слухи, что когда Борис выступал на каком-то конкурсе в Москве и его игру слушал по радио Сталин, он настолько пришел в восторг от игры юного одессита, что распорядился дать ему в Москве квартиру!..

Но я не хотел стать пианистом. У моего отца была хорошая библиотека, и научившись рано читать, познакомившись с приключенческими романами Жюль Верна, с «Островом сокровищ» Стивенсона, с рассказами о море Станюковича, Джозефа Конрада и Джека Лондона, меня тянуло на просмоленные палубы кораблей, к их надутым тугим океанским ветром парусам, которые несли эти корабли в далекие неведомые страны…

В школу Столярского я шел без всякой охоты. Был жаркий августовский день, и когда мы подошли к школе, я услыхал из открытых ее окон звуки роялей и скрипок.

Мама подтолкнула меня к широкой двери, но я увернулся и побежал к парапету моста. С него открывалась широкая панорама Одесского порта. И глядя на порт, на дымившие у причалов пароходы, мне еще больше захотелось стать моряком.

Запомнился мне тот день и тем, что я увидел самого Столярского!

А произошло это так.

Как только мы вошли в школу, мама тихо ахнула:

- Смотри, это он!

С широкой, устланной красным ковром лестницы, медленно спускался толстый старик. В руке он держал соломенную шляпу. За ним торопливо спускалась какая-то женщина, тащившая за руку худенького мальчика, и громко спрашивала:

- Петр Соломонович, что же вы молчите? Скажите что-нибудь!

Спустившись с лестницы, Столярский остановился, надел на седую голову шляпу и когда женщина поравнялась с ним, картавя и растягивая слова, сказал:

- Объясните своему ребенку, что слово «скрипка» не от слова «скрип». Только когда он это поймет, можете опять привести его ко мне.

Сказав это, он вышел на улицу, где его ждала машина…

Меня не приняли в эту школу. Экзаменатор - неприветливая дама, которой я сыграл на пианино какую-то приготовленную с мамой вещь, сказала, что у меня «плохо поставлена рука». Но чтобы успокоить разволновавшуюся маму, добавила, что на следующий год меня «можно будет попробовать снова».

Поступил я в обыкновенную школу. А по вечерам мама заставляла меня сидеть за пианино в надежде, что я все же поступлю в «музыкальную школу для особо одаренных детей», как писалось в объявлении о приеме в школу Столярского.

Но, очевидно, я не был «особо одаренным» ребенком. К огорчению мамы не приняли меня и на следующий год, и я продолжал учиться в обыкновенной школе, пока не началась война…

Я помню все бомбардировки фашистскими самолетами города и порта. Помню обстрелы Одессы из артиллерийских орудий, когда немецкие и румынские войска были уже на подступах к городу.

Помню, как на Куликовом поле лежал перевернутый трамвай. Возле него разорвался снаряд. Рядом с трамваем стояла машина «Скорой помощи». Санитары вытаскивали из трамвая убитых и раненых, а милиционеры отгоняли свистками толпившихся вокруг людей.

И помню, как в середине лета 1941 года Одесса осталась без воды. Фашисты захватили на Днестре Беляевку, откуда Одесса снабжалась водой, и город задыхался от жажды и ненависти.

В один из таких дней мы с мамой пошли искать воду. Нам сказали, что на Военном спуске, недалеко от Сабанеева моста, в каком-то дворе есть колодец.

Мы нашли этот двор по длинной очереди, которая тянулась со двора на улицу. Но только заняли очередь, как завыли сирены воздушной тревоги. Очередь начала разбегаться, оставляя на улице пустые ведра. Люди забегали в подворотни соседних домов, а мы с мамой забежали под Сабанеев мост. И тут же услышали залпы зенитных орудий и взрывы бомб.

Я выглянул из-под моста и увидел фашистский бомбардировщик. С ужасающим ревом он начал снижаться, сбрасывая бомбы. Меня оглушил взрыв. Я упал. А когда поднялся, увидел трясущуюся от страха маму.

Мост был цел. Он нас спас. А дом на Военном спуске, рядом с Сабанеевым мостом, в подворотне которого спрятались стоящие в очереди за водой люди, был разрушен. Над ним поднимались тучи черной, пахнущей гарью пыли…

Наступил октябрь, и в один холодный промозглый день я со своим другом Сережей Багдасарьяном прибежал на Сабанеев мост смотреть как покидают город его защитники.

Вдоль всего Военного спуска стояли женщины и дети, смотревшие на проходившие под мостом войска, спускавшиеся в порт. Скрипели подводы, на которых везли раненых. Командиры, выбегая из строя, кричали: «Подтянись! Подтянись!», и красноармейцы, вскидывая за плечами винтовки, прибавляли шаг, стараясь не смотреть на молча провожавших их этих женщин и детей, которых оставляли они рвущемуся в город врагу.

А 16 октября 1941 года я увидел первых вражеских солдат.

Ну а потом…

Потом была тюрьма, куда нас загнали, как евреев. Потом на Слободке гетто. А потом Карловский концлагерь…

Обо всем этом я писал в книге «Возвращение с Голгофы» и в очерках, которые публиковала «Вечерняя Одесса».

Освободили нас Советские войска. Было это 28 марта 1944 года.

И когда мы, чудом оставшись в живых, оборванные и босые вернулись в Одессу, я первым делом побежал на Сабанеев мост. Он был цел. Но порт, который я привык видеть с моста, был пуст. И лишь в море один за другим вскипали фонтаны воды. Это тральщики на подходах к порту взрывали немецкие мины.

Тем же летом я поступил в открывшуюся здесь Школу мореходного обучения.

По возрасту меня бы не приняли. Но так как по возвращению из концлагеря никаких документов у меня не было, то в милиции, с моих слов, до получения паспорта, мне выдали справку, в которой я прибавил нужный для поступления в эту школу возраст, И приемная комиссия, на основании этой справки и прочитав в моем заявлении о пережитом в годы фашистской оккупации, написала резолюцию: «Принять».

Так я получил путевку в морскую жизнь.

Вот что для меня значит Сабанеев мост, с которого, как мне кажется, стоит лишь протянуть руку и можно дотронуться до выпуклой синевы моря…

 

Флаг «России»

Когда-то этот огромный белоснежный лайнер заполнял своей громадой чуть ли не весь Одесский порт. Он был первым трофейным «пассажиром», который пригнали в Одессу из поверженной фашистской Германии. И первым открывшим после войны мирную международную линию Одесса — Нью-Йорк.

Правда, линия эта продержалась недолго. Между СССР и США началась «Холодная война», и лайнер перевели в каботаж, на линию Одесса – Батуми.

На этой линии он работал много лет, но иногда все же выходил за Босфор. Привозил в СССР молодых кубинцев, которые становились студентами советских учебных заведений, возил на различные международные фестивали советскую молодежь, а одно время, по просьбе кубинского правительства, был занят на перевозках кубинских войск. Ходил с Кубы в Анголу, где шла гражданская война, в которой правительство Фиделя Кастро помогало одной из сражающихся сторон.

И достоверно известно, об этом рассказывает «Морская энциклопедия Одессы», изданная в 2012 году судоходной компанией «Укрферри», что на борту этого лайнера, который у гитлеровцев назывался «Патрия», в мае победного 1945 года командующий гитлеровским подводным флотом гросс-адмирал Денниц в присутствии представителей военного командования СССР, США и Англии подписал акт безоговорочной капитуляции всех военно-морских сил фашистской Германии. А когда на лайнере был спущен фашистский флаг и поднят красный, советский, лайнер получил имя «Россия».

Вот такая биография была у этого гиганта, давно забытого, как забывается уже и Черноморское пароходство, которому он принадлежал…

А вспомнил я о нем, встретив недавно старого друга, с которым вместе когда-то поступал на работу в Черноморское пароходство, Владимира Андреевича Митина.

«Россия» была дизель-электроходом. И проработал Митин на ней сначала электриком, а потом электромехаником с 1949 - го по 1984 год. 35 лет! Проработал до того самого времени, когда лайнер был продан на металлом в Японию.

И именно он, электромеханик Митин, по приходу в японский порт Курэ, по поручению капитана, как старейший член экипажа, спускал с кормового флагштока флаг, чувствуя как по щекам катятся слезы…

В Японию лайнер пришел под другим именем. И я видел его под этим именем в Индийском океане.

А было это так.

В конце декабря 1984 года теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я тоже проработал много лет, погрузив в Сингапуре 12 тысяч тонн каучука, снялся на Одессу.

Пройдя Малаккский пролив, мы вышли в Индийский океан. Рано утром, когда я собирался идти в кают-компанию пить чай, позвонил капитан и попросил подняться на мостик. Увидев меня и поздоровавшись, капитан сказал:

- Вы работаете в пароходстве с первых послевоенных лет. Знаете почти все наши суда. Но вот навстречу идет вроде «Россия». Но название другое. А ну, гляньте.

С этими словами капитан протянул мне бинокль.

Судно было уже недалеко, и даже без бинокля было видно, что это «Россия». Но на носу большими буквами было выведено «Анива».

- Да…Странно, - отдавая капитану бинокль, сказал я. – А давайте у них спросим.

Капитан засмеялся:

- В том то и дело, что я уже связывался с ними по радиотелефону. Не выходят на связь. Молчат. Засекреченные, что ли? А флаг у них красный, советский. Да и «Россия» никогда не была ни на кого похожа. Откуда же взялась эта «Анива»?

Так мы тогда и не смогли разгадать эту загадку. И лишь спустя какое-то время, встретив Митина в отделе кадров пароходства, рассказав ему о встрече в океане, я узнал в чем было дело.

Да, это была «Россия». Но когда было решено продать устаревший лайнер в Японию на металлолом, из Москвы, из Министерства морского флота СССР, поступила команда: «Переименовать судно, чтобы никто не мог сказать, что Россию продали японцам!»

Вот тогда и стала «Россия» «Анивой»…

От Митина я узнал, что дизель-электроход долго стоял на дальнем Одесском рейде, пока начальство решало, что с ним делать. Сначала хотели сделать из «России» гостиницу, и уже подбирали для нее в порту нерабочий причал. Потом появился на судне какой-то богатый американец. Говорили, что он хочет угнать «Россию» в Америку и приспособить под увеселительное заведение. Потом приехали немцы, и стали просить, чтобы состарившийся лайнер вернули им. Они хотели поставить его в Гамбурге на вечный прикол и сделать из него музей.

Все это длилось долго. Начальство никак не могло принять решение, что же делать. А лайнер ржавел. По ночам он стоял в полной темноте, и лишь на носу и на корме тускло светили два огня, означая, что судно стоит на якорях.

А когда Одесский залив пенился от штормового ветра, и когда огромную пустую «Россию» раскачивали волны, на баке печально позванивала рында, усиливая ощущение обреченности этого некогда ярко освещенного, нарядного, всегда переполненного пассажирами величественного судна.

Команда на «России» не держалась. Кому интересно было здесь работать, если дни этого гиганта были сочтены. Капитаны то же - сменялись чуть ли не каждый день. И лишь несколько старых членов экипажа, и среди них Владимир Андреевич Митин, были преданы своей «России», поддерживая еле тлевшую на ней жизнь.

Судно пришло в полное запустение. Доходило до того, что вахтенные матросы даже не поднимали по утрам кормовой флаг. И тогда он, Митин, бежал на корму и поднимал на флагштоке Государственный флаг СССР.

Поднятый им флаг весело подхватывал ветер и на душе, как говорил мне Митин, становилось теплей.

Наконец поступила из Москвы команда: «Идти в Японию, на металлолом». И престарелый лайнер, подготовленный вновь прибывшим экипажем к дальнему переходу, снялся в последний рейс.

Когда пришли в японский порт Курэ, где у причалов стояли такие же старые, обреченные на слом суда, на борту появился пожилой японец, представившийся директором военно-морского музея. Зная, что русское судно пригнали на металлолом, он попросил капитана передать музею судовой флаг.

Как сказал этот японец, в музее есть флаги русских военных кораблей, разгромленных японцами в Цусимском бою во время русско-японской войны 1904 года. А вот красного, советского флага, в музее нет.

- И не будет! – резко ответил капитан. – Мы ведь пришли не в плен к вам сдаваться, верно?

Узнав об этом разговоре, Митин почти не уходил с кормы, боясь что флаг его родной «России» могут попросту украсть.

И вот, он получил команду: «Спустить флаг!»

На эту печальную церемонию собрался весь экипаж. Сняв фуражки, моряки молча смотрели как просоленный ветрами многих морей и океанов, флаг «России» пополз с кормового флагштока вниз.

Владимир Андреевич поцеловал спущенный флаг, бережно свернул и передал капитану. А на следующий день, оставив судно японцам, экипаж улетел в Одессу.

- А что же было с флагом дальше? – спросил я.

- В Одессе мы отдали его в Музей морского флота, - ответил Митин. - И хоть я плавал потом на других судах, возвращаясь из рейсов, всегда приходил в музей, где возле стоявшей под стеклом большой модели «России» был развернут и ее флаг. А потом Музей сгорел. Погиб и флаг…

На этом можно было закончить рассказ о судьбе черноморского лайнера «Россия» и его флага. Но каждое судно, это прежде всего его экипаж, люди. Много интересного можно было бы рассказать о многолетнем капитане «России» Дмитрии Игнатьевиче Сороке, выросшего под Херсоном в захолустном городке Голая пристань и ставшего знаменитым капитаном, удостоенным высокого звания Героя Социалистического Труда!

Можно было бы рассказать и о главном механике «России» Антоне Антоновиче Бардецком, работавшем на дизель-электроходе со дня приемки и до ухода на пенсию.

О них в советские времена много писали газеты и журналы. К сожалению, их нет уже в живых.

Но в этом очерке мне хочется рассказать о необычной судьбе бессменного члена экипажа «России», - Владимире Андреевиче Митине.

Когда в первые послевоенные годы мы вместе поступали на работу в Черноморское пароходство, я знал только то, что он закончил Одесскую мореходную школу, которая находилась тогда на Сабанеевом мосту, напротив школы Столярского. Позже она была переведена на Таможенную площадь.

Эту школу закончил и я, только учились мы в разных группах. А подру- жили, когда нас уже приняли в пароходство, и мы каждый день приходили в отдел кадров, надеясь получить назначение на какое-нибудь судно, выстаивая длинную очередь к инспектору, который ведал рядовым составом.

Но судов было мало. Почти весь флот Черноморского пароходства за годы войны был потоплен, и работу в первую очередь получали стоявшие в очереди демобилизованные из армии и военно-морского флота моряки, одни - одетые в потертые фронтовые шинели, другие - в морские бушлаты, под которыми и у тех и у других позвякивали ордена и медали.

Так продолжалось долго. Наконец Митин получил назначение на какой- то пароход, названия уже не помню. А вскоре ушел в свой первый рейс и я.

Потом я узнал, что он плавает на самом большом пассажирском судне Черноморского пароходства дизель-электроходе «Россия», и порадовался за него. Встречались редко. А потом и вовсе потеряли друг друга из вида.

Но вот, в 1999 году, уже после развала Черноморского пароходства, когда, уйдя на пенсию, я, как бывший малолетний узник Одесского гетто и Карловского концлагеря, работал в Ассоциации бывших узников фашизма, мы встретились снова.

Произошло это так.

Рабочий день заканчивался, и я уже собирался идти домой, когда в комнату, где я работал, вошел Митин. Хоть мы долгое время не виделись, я сразу узнал его и воскликнул:

- Володя, ты?

Он посмотрел на меня как-то растерянно и кивнул.

Сначала я подумал, что узнав где я работаю, он зашел меня повидать. Но оказалось, он пришел в Ассоциацию стать на учет. Я не поверил своим ушам:

- Ты? На учет? Мы регистрируем только бывших узников гетто и концлагерей!

- А я и был узником гетто, - ответил он, присаживаясь к столу. - Только об этом никогда никому не говорил.

- Ты что, еврей?

- Мать была еврейкой. А отец русским. У меня его фамилия и отчество. А писался я, конечно, русским.

И тут я узнал, что пришлось ему пережить в годы фашистской оккупации Одессы.

Отец с первых дней войны ушел на фронт. А мать осталась с маленьким Володей в оккупированном городе. В декабре 1941 года, согласно приказа оккупационных властей, она, как и сотни других одесских евреев, одев себе и Володе на плечи котомки, поплелась с ним на Слободку, где румынами было организовано еврейское гетто.

Зима была снежной, морозной. И люди, загнанные в гетто, были обречены на смерть от голода и холода. Почти каждый день в течение всей той страшной зимы вывозили из гетто на подводах горы трупов.

Умерли бы от голода и Володя с матерью, если бы не их соседка по двору полячка Ядвига Жуковская. До войны мать не очень с ней общалась. Считала высокомерной, недоступной, и – вот…

Каждую неделю, пешком, несмотря на жуткий мороз, Ядвига добиралась до гетто и приносила Володе с мамой какую-нибудь еду или немного денег.

Гетто охраняли румыны, и за взятку туда можно было пройти. По воскресеньям разрешено было в гетто устраивать базар, и за несколько оккупационных марок на этом базаре можно было поесть.

Торговали на базаре жители Слободки. И помимо пирожков с капустой или картошкой, они привозили на санках укутанные тряпками кастрюли с супом и борщом.

С начала января 1942 года людей из гетто начали вывозить в села Одесской области - Доманевку, Богдановку, Карловку,Акмечетку, где оккупанты организовали концлагеря. И Ядвига Жуковская стала просить Володину мать отдать сына ей. Мать не соглашалась. Но когда узнала, что назначена в очередной этап, согласилась.

А вывела Ядвига Володю из гетто так. Взяла за руку, подвела к воротам, возле которых топал ногами сизый от холода румынский солдат, и, кивнув ему на прощание, пошла по скрипучей от мороза дороге в сторону города.

Но скрывать Володю у себя Ядвига не могла. По всему городу был расклеен приказ: «За укрывательство евреев – расстрел!».

Во дворе знали, что Ядвига забрала мальчика из гетто и молчали. Но могли найтись другие доносители. И она решила Володю крестить.

Жили они на Успенской, в четвертом номере, где недалеко от их дома открылся заброшенный при Советской власти монастырь. Он и сегодня там, и его настоятельница матушка Серафима хорошо известна в городе своей общественной деятельностью.

А при румынах служил в этом монастыре приехавший из Бухареста православный священник, отец Константин. В 1920 году вместе с рагромленной в Гражданскую войну Белой армией он бежал от большевиков за границу. К нему и повела Ядвига Володю.

Узнав от Ядвиги историю мальчика, священник не только его окрестил, выдав на румынском языке свидетельство о крещении, чтобы Володя мог ходить по городу, не боясь румынских патрулей, но и сказал Ядвиге, что заберет мальчика к себе. Ему нужен помощник по дому. А главное – у него Володя будет в полной безопасности.

Было Володе тогда тринадцать лет. Переселившись к отцу Константину, который жил одиноко на Софиевской в четырнадцатом номере, Володя стал помогать ему по хозяйству. Ходил на базар, готовил непритязательную еду, как научил его священник, стирал, колол дрова. И когда отец Константин приходил с монастырской службы, в их небольшой квартирке стараниями Володи было натоплено, а на столе, накрытый чистым полотенцем, ждал священника обед. Ядвига часто навещала Володю, подсказывая как лучше вести хозяйство отца Константина. Так и жил он до весны 1944 года.

Когда к Одессе стал приближаться фронт, и стал слышен гул орудий наступающих советских войск, отец Константин забеспокоился, стал рассеянным, на вопросы Володи отвечал невпопад и в начале марта, собрав дрожащими руками потрепанный чемодан, обнял Володю и сказал: «Прощай, дорогой. Уезжаю. Придут большевики, мне не сдобровать. Второй раз от них убегаю». И на следующий день, оставив Володю одного, покинул Одессу.

В те же дни румыны, чувствуя что город им не удержать, стали вывозить из Одессы все, что только можно было вывезти: мебель, картины, ювелирные изделия, церковную утварь, музейные ценности, даже телеграфные столбы и трамвайные рельсы.

Немцы, не доверяя своим союзникам, начали строить вокруг Одессы оборонительные сооружения. Но удержать стремительный натиск советских войск уже не могли. И 10 апреля 1944 года Одесса была освобождена!

А следующий день принес новую неожиданную радость. Утром, когда наскоро попив чай, Володя выскочил во двор, собираясь бежать в освобожденный от фашистов город, чтобы полюбоваться на красный флаг, который, как он слышал от дворовых мальчишек, был вывешен над Оперным театром, вместо развевавшегося там в годы оккупации румынского, он увидел идущих ему навстречу двух женщин. И вдруг одна из них, одетая в какой-то рваный мешок, босая, с растрепанными волосами бросилась к нему, схватила и затряслась от рыданий.

- Мама!

Это была она. А привела ее Ядвига.

Мать Володи была освобождена из концлагеря в Акмечетке наступавшими на Одессу советскими войсками. Было это в конце марта 1944 года. Вместе с другими чудом выжившими узниками, идя вслед за наступавшими войсками, она сразу после освобождения Одессы пришла в родной город и – встретила сына…

Летом 2013 года я был в гостях у Владимира Андреевича Митина. Живет он на Варненской 18, в старом пятиэтажном доме, «хрущевке», в квартире полученной когда-то от пароходства.

Его комната увешана Почетными грамотами, которые он получал в разные годы за время работы на «России». Здесь же – большая карта мира с отметками стран, в которых он побывал. А рядом с картой фотография, на которой он спускает на «России» флаг.

- А какая судьба Ядвиги? – спросил я

- Сразу после войны уехала в Польшу. Зная, что советским людям переписываться с заграницей запрещалось, нам не писала. Так и потеряли мы друг друга.

Я сидел у Владимира Андреевича долго. Было о чем поговорить, что вспомнить. Потом он пошел меня провожать.

Мы вышли на Варненскую. Был тихий летний вечер. В небе, как в открытом море, переливались звезды. И хотя море было отсюда далеко, после воспоминаний о наших плаваниях, мне показалось, что на Варненскую доносится его шумный прибой.

Я стал ждать попутную маршрутку. И вдруг мой друг сказал:

- Знаешь, чтобы ни говорили сегодня про Советскую власть, но нам с тобой она дала все. Освободила от фашистов. бесплатно дала образование, любимую работу. И когда смотрю на фотографию, где я спускаю на «России» флаг, становится не по себе. Это как прощание с первой любовью, которая не забывается никогда…

Подошла маршрутка. Мы попрощались. Но я дал себе слово написать о флаге «России» и ее бессменном электромеханике Владимире Митине. И вот – написал…

К оглавлению

 

Зенитчицы

Наверно, мало кто уже помнит, что после освобождения Одессы от фашистских оккупантов 10 апреля 1944 года начались налеты немецкой авиации.

Снова, как и в 1941-м, выли сирены воздушной тревоги, милиционеры загоняли прохожих в ближайшие подворотни, и от судорожных залпов зениток в окнах домов звенели стекла.

Фронт был недалеко, и после каждого воздушного налета наша дворничиха, подметая осколки зенитных снарядов во дворе, ворчала:

- Скориши бы, туды чи сюды.

«Сюды» означало, что фашистская оккупация может начаться снова.

Такие разговоры ходили в городе. Мы - я, мать и сестра, вернувшиеся после освобождения из Доманёвского концлагеря, испытывали тот же ужас, что и морозной зимой 1941-го, когда по приказу оккупационных властей мы должны были явиться на Слободку, в гетто.

Бомбардировки прекратились лишь в конце лета, когда советские войска, начав Яссо-Кишиневскую операцию, вышли к границам Румынии.

Но тогда...

На склонах Приморского бульвара между Потемкинской лестницей и Городской думой была расположена зенитная батарея. Обслуживали ее девушки из войск противовоздушной обороны.

Мы с моим другом Сережей Багдасарьяном почти каждый день прибегали на Приморский бульвар и наблюдали за жизнью на батарее.

Зенитчицы ни минуты не сидели без дела. Одетые в пропотевшие гимнастерки и кирзовые сапога, они то углубляли между орудиями ходы сообщения, дружно работая лопатами, то подтаскивали к орудиям ящики со снарядами, а то поправляли сорванные ветром маскировочные сети.

Батарея прикрывала от воздушных налетах порт. Он лежал в руинах. Целым был лишь Платоновский мол, возле которого дымили приходившие в освобожденную Одессу пароходы.

У Сергея был старенький потертый бинокль. Глядя по очереди в этот бинокль, мы рассматривали пришвартованные у Платоновского мола пароходы, и я до сих пор помню их названия: «Березина», «Курск», «Димитров». Это были те немногие суда Черноморского пароходства, которые в годы войны, несмотря на беспрерывные налеты фашистских самролетов и торпедные атаки подводных лодок оставались на плаву, а теперь привозили в родную Одессу строительные материалы для восстановлении родного города после после страшных лет фашистской оккупации.

Когда начинали выть сирепны воздушной тревоги, милиционеры прогоняли нас с бульвара. Мы забегали в подворотню дома, расположенного рядом с гостиницей «Лондоская» с ее знаменитыми фонарями описанными Юрием Олешей в его сказке «Три толстяка», и наблюдали оттуда за разворачиваюшимися над портом немецкими бомбардировщиками.

Батарея вела по ним яростный огонь. В один из таких налетов зенитчицы сбили фашистский самолет. Задымив, он упал в море. И мы, выбежав на бульвар, где уже собрался народ, вместе со всеми восторженно кричали: «Ура!».

Но в следующий налет, а это было ночью, зажигательная бомба попала во Дворец моряков, и он начал гореть.

Утром, прибежав на бульвар, мы увидели возле Дворца моряков пожарные машины. Из окон здания валил густой дым. Пожарные в брезентовых робах, стоя на приставных лестницах, направляли из шлангов в окна тугие струи воды, а милиционеры свистками отгоняли собиравшихся у пожарных машин любопытных.

Но самое страшное произошло на склонах бульвара. От прямого попадания фугасной бомбы батарея была разворочена. Девушек нигде не было видно. По разбитой батарее ходили другие военные, что-то измеряя и записывая. И все же мы увидели одну девушку. Она сидела на перевернутом снарядном ящике. Голова у нее была перевязана. Вытирая слезы, она что-то рассказывала стоящему перед ней майору.

В это время к памятнику Пушкину подъехала санитарная машина. Выскочивший из нее капитан медицинской службы закричал майору:

«Давайте ее сюда! Кроме убитых, остальные уже у нас!».

Майор помог девушке подняться. С его помощью, прихрамывая, она пошла к санитарной машине.

А через несколько дней на месте развороченной бомбой батареи стояли новые зенитные орудия, только обслуживали их уже не девушки из войск ПВО, а степенные усатые зенитчики...

Несмотря на воздушные налеты, город приходил в себя. Расчищались развалы разбомбленных домов, восстанавливались трамвайные пути (румыны, оставляя Одессу, вывезли из города даже трамвайные рельсы), готовились к новому учебному году школы и институты.

На Сабанеевом мосту, напротив школы Столярского, которая тоже лежала в руинах, открылась Мореходная школа. С детства мечтая стать моряком, я подал заявление и был принят туда в группу судовых мотористов.

Так началось мое море...

Плавая по окончании школы на разных судах и повышая заочно морское образование, я стал судовым механиком, а с 1965 года - старшим механиком.

В те годы шла война во Вьетнаме. Коммунистический Север воевал с некоммунистическим Югом. Юг поддерживали американцы. Север -Советский Союз. И не было в Черноморском пароходстве судна, которое не ходило бы в сражающийся Вьетнам.

Наши суда, помимо оружия, возили туда продовольствие и промышленные товары. Единственный порт Северного Вьетнама, Хайфон, был перегружен, подвергаясь, ко всему прочему, налетам американской авиации. На рейде Хайфона собиралось до двадцати-тридцати советских судов из разных пароходств - Черноморского, Балтийского, Дальневосточного, и стоянки там затягивались на несколько месяцев...

Сдав экзамены на должность старшего механика, я получил назначение на теплоход «Большевик Суханов», который грузился в Одессе на Вьетнам.

В экипаже, помимо поварихи и буфетчицы, была еще одна женщина - радист Екатерина Григорьевна Ковалева. С сильной проседью в коротко стриженых волосах, в клетчатой рубашке и застиранных джинсах, она при нашем знакомстве с такой силой пожала мне руку, что я чуть не вскрикнул.

Весь переход до Вьетнама я редко видел ее, в основном в радиорубке, куда приносил для отправки в Одессу служебные или личные радиограммы. На обед в кают-компанию она прибегала позже всех и, наскоро поев, возвращалась в радиорубку.

А в столовую команды, где «кинщик» матрос Голубев крутил по вечерам кино, не приходила вовсе. Точки и тире на ключе она выстукивала с молниеносной быстротой, останавливаясь только тогда, когда большая стрелка висевших в радиорубке часов каждые пятнадцать минут приближалась к красному сектору, означавшему три минуты молчания.

Согласно Международным правилам судовые радисты, находясь в море, в течение этих трех минут должны слушать эфир, чтобы не пропустить сигнал «505», если какое-нибудь судно терпит бедствие.

По штату «Большевику Суханову» полагалось два радиста. Но перед отходом из Одессы второй радист устроил в каком-то ресторане пьяный дебош и попал в милицию.

Случилось это в воскресенье, отдел кадров не работал, рейсы в сражающийся с американцами Вьетнам были на особом контроле начальника пароходства, и капитан, вызвав Екатерину Григорьевну, спросил, справится ли она без второго радиста. Пьянки ее напарника случались и раньше, его не раз вызволяли из милиции, но на этот раз Екатерина Григорьевна решила «Хватит!» и ответила капитану: «Да». Потому и не хватало у нее времени спокойно поесть или посмотреть кино...

На рейд Хайфона мы пришли ночью. Тонкинский залив (в него впадает река, на которой расположен Хайфон) сонно помаргивал огоньками стоящих на якорях судов. Небо было в тучах. А когда в разрывах показывалась луна, она освещала паруса рыбачьих джонок, вышедших на ночной лов.

Утром я проснулся от гула летевших над нами американских самолетов. Быстро одевшись, выбежал на палубу. Самолеты направлялись в сторону Хайфона, и вскоре оттуда послышались взрывы бомб...

Мы тогда простояли на рейде целый месяц. Был декабрь, подошло Рождество, и налеты американцев прекратились. Но когда в январе мы стали к причалу, сирены воздушной тревоги выли чуть ли не каждый день. Порт американцы не бомбили: у причалов стояли советские суда. Но по сигналу воздушной тревоги подъемные краны останавливались, грузчики убегали в укрытия, матросы задраивали крышки трюмов и порт замирал до сигнала «Отбой!».

Во время бомбардировок столбы дыма и огня, поднимаясь над Хайфоном, застилали небо. Судно содрогалось от взрывов бомб, на палубу и крышки трюмов со звоном падали осколки зенитных снарядов.

А после отбоя, когда выгрузка судов возобновлялась, над рекой еще долго стоял удушливый запах гари, и мимо нашего борта проплывали обугленные бревна, перевернутые лодки и обломки развороченных взрывами плоскодонных вьетнамских барж...

Недалеко от порта на зеленом холме стояла зенитная батарея. Обслуживали ее девушки-вьетнамки. Я бы не знал об этом, если бы не наша радистка Екатерина Григорьевна.

Как-то она попросила меня зайти в радиорубку. У нее что-то не ладилось с радиопередатчиком, и ей нужна была помощь электромеханика. А послать нашего электромеханика поработать в радиорубке мог только я, стармех. Разобравшись в ситуации, я сказал Екатерине Григорьевне, что электромеханик сейчас придет. Но в это время в порту завыли сирены тревоги. Начался очередной воздушный налет.

Я был уверен, что Екатерина Григорьевна вместе со мной спустится в столовую команды, где во время воздушных тревог обычно собирался весь экипаж. Но она, распахнув иллюминатор, дала мне бинокль и сказала:

- Посмотрите на этих девочек. Точно так в сорок четвертом защищали небо Одессы наши девчата!

В бинокль хорошо было видно, как молоденькие вьетнамки, быстро перезаряжая зенитные орудия, вели непрерывный огонь по американским самолетам. Но откуда могла знать Екатерина Григорьевна, как защищали небо Одессы наши девчата?!

Возвращая бинокль, я спросил ее об этом, и узнал, что Екатерина Григорьевна, пережившая вместе с матерью фашистскую оккупацию, в 1944 году, когда город был освобожден, вместе с другими девушками, которым исполнилось 19 лет, была призвана в войска ПВО и служила подносчицей снарядов на зенитной батарее, которая располагалась на склонах Приморского бульвара. На той самой, которую я так хорошо знал!

В тот день я засиделся в радиорубке допоздна. Уже давно прозвучал отбой воздушной тревоги, а мы все говорили и говорили. Оказалось, что Екатерина Григорьевна была той самой раненой в голову девушкой, которую последней увезла с батареи санитарная машина. В госпитале она пролежала больше месяца. А когда выписалась, ее демобилизовали.

В 1945-м она поступила на курсы радистов при Черноморском пароходстве и, закончив их, стала работать на грузовых судах. Вот такое боевое прошлое было у нашей радистки.

Выгружались мы тогда в Хайфоне до конца февраля. А 23 февраля, в День Советской армии и Военно-Морского флота, который в то время широко отмечался в СССР, Генеральное консульство Советского Союза в Хайфоне устроило большой прием. На этот прием были приглашены капитаны и старшие механики стоящих в порту советских судов и представители вьетнамской общественности.

Наш капитан взял на этот прием и Екатерину Григорьевну. Зная, что она была зенитчицей, защищавшей небо Одессы, он поручил ей выступить с приветствием в адрес вьетнамских зенитчиц, защищающих небо Хайфона. Среди приглашенных на прием вьетнамцев было несколько девушек-зенитчиц. Их представил вьетнамский полковник, командовавший противовоздушной обороной Хайфона.

И когда Екатерина Григорьевна зачитала обращенное к ним приветствие, сказав, что тоже была зенитчицей, девушки, подбежав к ней, начали ее целовать, а зал зааплодировал. До конца приема вьетнамские зенитчицы уже не отходили от Екатерины Григорьевны, разговаривая с ней через переводчика. А потом одна из них куда-то убежала и, вернувшись, вручила Екатерине Григорьевне большой букет цветов!

Уходили мы из Хайфона ранним утром. Солнце только взошло, позолотив верхушки мачт стоящих у причалов судов. Несмотря на ранний час, река уже дымилась от зноя, по ней медленно проплывали рыбачьи джонки, направляясь в море на утренний лов.

На отход мне нужно было спуститься в машинное отделение. Перед этим я решил пройти на корму, попрощаться с Хайфоном. На корме уже стояла Екатерина Григорьевна, размахивая косынкой и глядя в сторону батареи.

Матросы отдали швартовы. Ржавый, неуклюжий буксир начал оттаскивать нас от причала, в этот момент на батарее звонко ударили зенитки.

- Салют в нашу честь! - улыбнулась Екатерина Григорьевна.

Но тут завыли сирены тревоги. Это начинался очередной воздушный налет...

 К оглавлению

 

Бухта Нагаево

Куда только не забрасывала меня морская судьба! Зимой, например, после жаркой Кубы, куда мы возили сельскохозяйственную технику, могли пойти в скованную морозом Канаду и погрузить пшеницу на Новороссийск. Из Новороссийска с грузом цемента могли пойти в Африку. А потом, помыв после цемента трюмы и взяв в одном из африканских портов груз бобов -какао, пойти на Дальний Восток.

Так на теплоходе «Аркадий Гайдар» попал я однажды в бухту Нагаево. Сюда, на Крайний Север, в столицу Колымского края Магадан, расположенный на берегах этой бухты, мы привезли из Владивостока полные трюмы ящиков со свиной тушенкой и сгущенным молоком.

Сегодня название этой бухты ни о чем не говорит. Да и мало кто знает, где она находится. Но в советские времена при одном упоминании этого названия людей охватывал страх.

В годы сталинских репрессий в бухту Нагаево привозили «врагов народа». А везли их на Дальний Восток со всей необъятной Советской страны. По прибытии во Владивосток загоняли их в пароходные трюмы, набивая каждый трюм так, что несчастным арестантам трудно было дышать.

В этих душных, наглухо закрытых трюмах, за время морского перехода из Владивостока в бухту Нагаево многие погибали. И тогда конвой просто выбрасывал их за борт.

Я читал об этом в книге Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». Евгения Гинзбург, мать знаменитого писателя Василия Аксенова, провела на Колыме в сталинских концлагерях 18 лет.

Из ее книги я и узнал, как привозили в бухту Нагаево тысячи и тысячи «врагов народа», и как гнали их из Магадана под злобные крики конвоиров и лай сторожевых собак в тайгу, в страшные колымские лагеря, откуда мало кто возвращался живым…

Начав работать над этим очерком, я перечитал книгу Антона Павловича Чехова «Остров Сахалин». Поездку на Сахалин и возвращение пароходом в Одессу А.П.Чехов осуществил в 1890 году.

На уничижительный отзыв своего издателя А.Суворина, что поездка писателя на Сахалин была «дикой фантазией и Сахалин никому не нужен и не интересен», А.П.Чехов резко ответил: «Сахалин может быть не нужным и не интересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей. Это место невыносимых страданий, которые может вынести не каждый человек…».

Узнав о задуманном А.П.Чеховым путешествии на Сахалин, родные и друзья наперебой отговаривали его от этого опасного предприятия. Но писатель был непреклонен.

А.П.Чехов прибыл на Сахалин в июле 1890 года. За несколько месяцев пребывания на острове он общался с сосланными, узнавал истории их жизней, причины ссылки и набирал богатый материал для задуманной книги.

За время пребывания на Сахалине он прошел и объехал весь остров, побывав во всех расположенных на Сахалине тюрьмах. Работа, задуманная А.П.Чеховым, была поистине каторжной. Но не смотря ни на что, книга была написана и вызвала широкий резонанс в России и за рубежом.

А.П.Чехова возмущали условия содержания и унизительные наказания, которым подвергались сосланные царским судом на сахалинскую каторгу арестанты.

Но чтобы сказал А.П.Чехов, побывав на Колыме в сталинских концлагерях!

В царской России на Сахалин ссылались убийцы, казнокрады, аферисты и воры. А в СССР при Сталине ссылались на Колыму в зону вечной мерзлоты на непосильные работы высокопоставленные партийные и комсомольские чины, писатели, поэты, артисты, архитекторы, агрономы, инженеры, врачи, священники, филологи, военачальники, авиаконструкторы, ученые и дипломаты!

Добиваясь абсолютной власти, уничтожив оппозицию, Сталин загонял страну в многолетний страх. И тех, кто содержались на Колыме в невыносимых условиях, судили за надуманные преступления, обвиняя в диверсиях и шпионаже, в участии в подпольных террористических организациях, в попытках покушений на членов правительства и на самого товарища Сталина. Изощренными пытками заставляли арестованных подписывать протоколы о несовершенных ими преступлений, приговаривая в лучшем случае к ссылке на Колыму, в худшем – к расстрелу.

Достаточно прочитать тот же «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова или «Непридуманное» Льва Разгона, где он пишет как сидела с ним в одном лагере арестованная по приказу Сталина жена Председателя Верховного Совета СССР Михаила Ивановича Калинина Екатерина Калинина, чтобы содрогнуться от произвола сталинской репрессивной политики, которая не только калечила судьбы ни в чем не повинных людей и отнимая у них жизнь, но и на долгие годы делала их имена проклятыми для народа под хитроумным нагромождением лжи и вздорных политических обвинений.

Был сослан на Колыму прекрасный и горестный поэт Николай Заболоцкий. Там же погиб гениальный Осип Мандельштам. Сидели там и выдающиеся певцы Лидия Русланова и Вадим Козин. Отбывали длительные сроки в этом северном аду известные всему Советскому Союзу артистки кино Татьяна Окуневская и Зоя Федорова. Сидел на Колыме академик, создатель советских космических ракет, Сергей Королев. По навету недругов и завистников был арестован и погиб в сталинских застенках гениальный ученый Николай Вавилов. Да всех не перечесть. Вот что означала для советских людей бухта Нагаево!..

Не помню, какой был год, когда мы туда пришли. Но у власти в стране был уже не Н. Хрущев, разоблачивший в знаменитой своей речи на ХХ съезде КПСС в феврале 1956 года злодеяния И.Сталина, после чего из колымских концлагерей начали выпускать тысячи политзаключенных, а Леонид Ильич Брежнев. При нем неугодных не ссылали на Колыму, а садили в «психушки» или высылали за границу, лишая советского гражданства.

Так были наказаны за свои убеждения писатели Александр Солженицын, Виктор Некрасов, Владимир Войнович. Выдающаяся певица, Народная артистка СССР Галина Вишневская и ее муж, гениальный музыкант Мстислав Ростропович и многие другие талантливейшие советские люди. .

Сталинскими палачами после страшных пыток был расстрелян гениальный режиссер Всеволод Мейерхольд, а при Брежневе был вынужден бежать за рубеж и указом «Дорогого Леонида Ильича», как величали Брежнева советские газеты, лишен советского гражданства выдающийся режиссер Юрий Любимов. Таких примеров – не счесть.

Но вернемся в бухту Нагаево. Пришли мы туда коротким северным летом, в белые ночи. Они не давали спать. И выйдя посреди ночи на палубу, странно было видеть не по - ночному светлое небо и застывшие в нем белые облака. Бухту, как и город с хмурыми неприглядными домами, окружали высокие сопки, похожие на тюремные стены.

Да и сама бухта, со снующими по ней закопченными мотоботами и густо дымившими буксирами, с грязной пропахшей нефтью водой и торчавшими в разных местах гнилыми сваями, с несколькими стоявшими у причалов ржавыми рыболовными траулерами, лесовозами и с каким-то неказистым пассажирским суденышком, выглядела угрюмо и неприветливо, словно ожидая очередную партию арестантов, была разочарована, что привезли мы из Владивостока не «врагов народа», а совсем другой груз.

Оживляли бухту только белевшие на воде чайки, словно нерастаявшие льдинки после долгой колымской зимы…

Грузчики поднимались к нам на борт медленно, гуськом, как идущие под конвоем арестанты. Сходство с арестантами придавало им и то, что когда наши матросы открывали по утрам трюмы, возле каждого трюма становился милиционер. Он следил за тем, чтобы ни один ящик не был разбит, и чтобы банки со свиной тушенкой и сгущенным молоком грузчики не прятали по углам трюма. Эти же милиционеры обыскивали грузчиков, когда закончив работу те вылезали из трюмов.

Видя эту картину, мне казалось, что и меня пригнали сюда из одного из колымских лагерей, и обыск, которому подвергались эти люди, дойдет сейчас и до меня…

Через несколько дней после нашего прихода к нам пришвартовался небольшой танкерок. Суденышко доставило заказанное нами еще на подходе к бухте Нагаево дизельное топливо. Танкерок назывался «Камчадал».

Ко мне, как к стармеху, вошел капитан «Камчадала», пожилой человек в замасленном ватнике и в старенькой морской фуражке.

Поздоровавшись, он протянул мне лабораторный анализ привезенной «дизельки», добавив, что она - «высший класс».

- А чего вы в ватнике? – удивился я. – На дворе же лето.

- Это для вас лето, - усмехнулся он, усаживаясь в стоявшее напротив моего письменного стола кресло. – Те, кто провели много лет в колымских лагерях, не могут согреться всю оставшуюся жизнь.

- Вы были в этих лагерях?

- А что вы удивляетесь? Товарищ Сталин в этом плане никого не забывал.

И тут я узнал удивительную судьбу этого человека.

Звали его Николай Федорович Синицын. Родился и вырос он недалеко от Одессы, в Измаиле. Когда началась Великая Отечественная война ему исполнилось 19 лет, и он только закончил Одесский морской техникум. Его сразу призвали в военный флот, где получив звание младшего лейтенанта, он был назначен штурманом на минный тральщик, приписанный к Одесской военно-морской базе.

С экипажем тральщика прошел оборону Одессы и Севастополя. Сопровождал транспортные суда, которые вывозили из осажденных немецкими фашистами городов женщин, стариков и детей, отгоняя яростным артиллерийским огнем налетавшие на транспорты фашистские бомбардировщики. Участвовал в десантных операциях в Керчи и Новороссийске.

В январе 1944 года его вызвали в штаб флота, который базировался в Геленджике, вручили лейтенантские погоны и с группой военных моряков отправили самолетом в Мурманск.

Из Мурманска группа вылетела на американскую военно – морскую базу в Норфолк, где приняла несколько новеньких американских тральщиков, вооруженных новейшим скорострельным оружием и специальной техникой для борьбы с минами.

В условиях строжайшей секретности, с погашенными ходовыми огнями и без радиосвязи, моряки перегнали «американцев» через Атлантический океан и Средиземное море к берегам охваченного войной Кавказа, где полученные от правительства США новые тральщики вступили в состав советского военно-морского флота.

Оставляя под натиском советских войск черноморские порты, немцы минировали акватории портов и подходы к ним, так что тральщикам работы хватало…

Демобилизовался он в 1946 году. Вернувшись в родной Измаил, устроился на работу в портовой флот, где вскоре стал капитаном буксира, женился, и все пошло хорошо.

Но вот, в 1949 году, в разгар сталинской кампании «по борьбе с безродными космополитами и низкопоклонством перед Западом», накануне Дня Победы его, как участника Великой Отечественной войны, пригласили в одну из школ выступить перед школьниками и преподователями с воспоминаниями об участии в боях с немецко-фашистскими захватчиками.

В конце выступления, когда он рассказал, как воевал с немцами на советском минном тральщике, а потом на тральщике полученном от американцев, которые были в то время союзниками СССР в борьбе против гитлеровской Германии, кто-то из школьников спросил:

- А какая была разница между советскими и американскими тральщиками?

Он ответил, что американские отличались от советских лучшим вооружением, лучшей техникой по уничтожению мин и лучшими бытовыми условиями.

Через несколько дней его арестовали. Кто – то из школьных преподователей доложил в соответствующие органы, что он, Николай Федорович Синицын, расхваливал перед школьниками американскую военную технику.

Ему было предъявлено обвинение в антисоветской агитации и пропаганде и в преклонении перед Западом. Наказание – десять лет со ссылкой на Колыму.

Уже в одном из Колымских лагерей, где в сорокаградусные морозы заключенных гнали на валку леса, он получил от жены письмо. Она писала, что не желая быть женой «врага народа», подала на развод. Детей у них не было. Родители его давно умерли, так что попав на Колыму, он стал, как сказал он мне, «круглым сиротой».

5 марта 1953 года умер Сталин. Просыпаясь по утрам в переполненном зэками бараке, Николай Федорович не мог себе представить, что нет уже того, кто на протяжении долгих лет воплощал в стране безумие и жестокость, которые с трудом постигались обычным человеческим разумом. .

Помнит, какие споры шли среди заключенных, какие были предсказания и предположения. Но единой для всех была уверенность, что кто бы ни сел на московский престол, будет менее жесток чем скончавшийся Вождь. Потому что более жестоким быть нельзя не только по человеческой, но даже по дьявольской мерке!..

Освободили его только в 1956 году, после речи Н.Хрущева на ХХ съезде КПСС о злодеяниях И.Сталина, когда из колымских лагерей начали выпускать тысячи политических заключенных.

Морских специалистов в Магадане не хватало, и когда выдавали ему документы об освобождении, предложили остаться работать на судах, приписанных к Магаданскому порту. Зарплата была намного выше, чем он получал в Измаиле. Плюс - северные надбавки.

Он задумался. Ему вернули украденную жизнь. Но возвращаться в Измаил, где его никто не ждал? Возвращаться туда, где с его женой, наверняка, живет другой человек? А дадут ли там ему работу? Ведь он бывший зек!

И – он остался.

Сейчас, как сказал он мне, у него одна мечта – накопить денег и с выходом на пенсию купить где-нибудь на Юге, у моря какой-нибудь домишко и доживать там свои дни.

Вот такую историю узнал я в бухте Нагаево.

Уходили мы оттуда ранним утром. Над угрюмыми сопками всходило солнце и вода в бухте отражала розовевшие от солнца облака.

Буксир, густо дымя длинной трубой, оттащил нас от причала, и за нами с криками полетели чайки, провожая в очередной дальний рейс.

А когда выходили из бухты увидели стоявший на якоре недалеко от маяка «Камчадал». С крыла его мостика прощально махал нам фуражкой капитан. Странный человек, получивший свободу и оставшийся на Колыме.

 

 

Утренняя звезда

Название этого очерка не поэтический образ, а перевод с немецкого на русский язык фамилии человека, о котором писали когда-то американские и советские газеты.

Фамилия его была Моргенштерн, что в переводе и означает – «Утренняя звезда».

А писалось в газетах о нем и о его товарищах в связи с тем, что в 1947 году, преодолев штормовой Атлантический океан, они пригнали из Нью-Йорка в Одессу небольшой буксир.

Назывался буксир «Циклон». Предназначался он для работы в Одесском порту и перегон его через бушующий Атлантический океан был поистине героическим перегоном.

Из Нью-Йорка до Гибралтара «Циклон» шел на буксире парохода «Генерал Черняховский». А от Гибралтара до Одессы своим ходом.

В Атлантике волны накрывали «Циклон» с головой. В машинном отделении гуляла вода. Ее еле успевали откачивать. И весь переход до Гибралтара моряки не снимали спасательных жилетов, передвигаясь по судну через внутренние ходы сообщения, потому что от стремительной качки выход на палубу был связан с риском моментально оказаться за бортом…

Когда корреспонденты американских газет узнали, что в Нью-Йорк прибыли советские моряки для перегона через океан небольшого портового буксира, они буквально осадили гостиницу, в которой поселился экипаж «Циклона».

Фотографии капитана П.И.Биюля и других моряков, принимавших в Нью-Йорке буксир, не сходили со страниц нью-йоркских газет.

Но особенно американские корреспонденты охотились за 3-м механиком «Циклона» Соломоном Рувимовичем Моргенштерном. Им рассказал о нем старший механик П.С.Умысков.

С.Р. Морргенштерн, воевавший с немецкими фашистами в морской пехоте, участник боев на Малой земле, получивший тяжелое ранение зимой 1943 года при высадке десанта недалеко от Керчи, когда несмотря на жестокий огонь немецких береговых батарей морские пехотинцы, прыгая с переправивших их через Керченский пролив самоходных барж и катеров в ледяную воду, неудержимо рвались к захваченному врагом крымскому берегу, был для нью-йоркских корреспондентов интересен тем, что в американской прессе в годы Второй мировой войны много писалось и об уничтожении евреев в фашистских концлагерях, и о том что, по версиям советских газет, героизм в борьбе с немецким нацизмом проявляли в основном воины советской армии только русской национальности.

А тут – еврей!

Соломон Рувимович всячески уклонялся от встреч с нью-йоркскими корреспондентами, прекрасно понимая, что по возвращении в Советский Союз в «компетентных органах», как тогда называли НКВД, его общение с американцами будет истолковано не в его пользу.

Но когда «Циклон» покидал нью-йоркский порт, американские корреспонденты, провожая его на катерах до выхода из гавани, все же поймали Соломона Рувимовича в объективы фотоаппаратов, когда он вышел из машинного отделения на палубу, так что ему пришлось быстро спуститься назад, в машинное отделение…

По прибытии «Циклона» в Одессу руководство Черноморского пароходства устроило во Дворце моряков торжественное собрание, на котором приветствовало экипаж маленького суденышка, преодолевшего штормовой Атлантический океан.

Мне посчастливилось быть на том собрании, слушать выступление капитана П.И.Биюля и других моряков «Циклона», подробно рассказывающих о их необычном рейсе.

После собрания членов экипажа «Циклона» окружили корреспонденты советских газет и журналов, забросав вопросами. Я тоже стоял в этой толпе, слушая ответы моряков, а когда все стали расходиться, набравшись храбрости, подошел к Соломону Рувимовичу.

Почему именно к нему? Наверно потому, что своим внешним видом он был похож на героев морских рассказов любимого мною тогда Джека Лондона.

Смущаясь, я задал ему глупый вопрос: «Не страшно ли ему было в штормовом океане?» Он улыбнулся и ответил: «Страшно было когда до «Циклона» я был без работы. Вот тогда было страшно. А в океане, нет»

Прошло какое-то время, и я встретил его в отделе кадров пароходства. Увидев меня, он подошел, приветливо поздоровался и сказал, что получил назначение на теплоход «Краснодар».

Тогда это было одно из лучших судов Черноморского пароходства, полученное в счет репараций из поверженной фашистской Германии.

До начала «Холодной войны между США и СССР, которая разразилась в конце 1949 года, «Краснодар» ходил на порты Соединенных штатов Америки. А стармехом на «Краснодаре» был П.С.Умысков, с которым С.Р.Моргенштерн перегонял из Нью-Йорка в Одессу «Циклон». И, вероятней всего, по рекомендации П.С.Умыскова Соломон Рувимович и получил назначение на этот теплоход.

Прошло еще несколько лет, и я встретил Соломона Рувимовича в Одесском порту. Он шел с чемоданом на стоявший у Платоновского мола небольшой сухогрузный теплоход «Любовь Шевцова».

В Одессе собралось тогда несколько таких судов, построенных в Венгрии и названных именами комсомольцев-подпольщиков из Краснодона, погибших от рук фашистских палачей.

Писатель Александр Фадеев написал об этих ребятах роман «Молодая гвардия». По романуА.Фадеева режиссером Сергеем Герасимовым был снят одноименный фильм.

И вот, после книги и фильма, появилась серия судов, названных именами погибших героев: «Олег кошевой», «Любовь Шевцова» , «Ульяна Громова» и других членов подпольной организации «Молодая гвардия».

Из Одессы эти суда перегоняли на Дальний Восток, где они плавали в составе Дальневосточного и Сахалинского пароходств.

Не знаю, как долго работал на «Любови Шевцовой» Соломон Рувимович, но в 1950-м году мне встретилась его фамилия в небольшой заметке, напечатанной в газете «Моряк».

Из этой заметки я узнал, что он плавает 3-м механиком на дизель-электроходе «Россия» и в судовом социалистическом соревновании его вахта завоевала первое место.

Но в том же 1950-м году, в разгар сталинской кампании по «борьбе с безродными космополитами», когда из Черноморского пароходства увольняли десятки людей: капитанов, старших механиков и других специалистов «нерусской национальности», был уволен и С.Р. Моргенштерн. Об этом я узнал от своего друга Игоря Анисимова, плававшего мотористом на «России».

С Соломоном Рувимовичем он стоял вахту. Называл его Сеня. Так называли Соломона Рувимовича все работавшие с ним моряки. И о своем вахтенном начальнике Игорь Анисимов отзывался в высшей степени положительно, добавив, что Сеня очень отважный человек.

Главным механиком на «России» был Антон Антонович Бардецкий, строгий и очень требовательный руководитель машинной команды.

Но Соломон Рувимович своей самоотверженной работой так сумел расположить к себе главного механика, что когда Анисимов вышел как-то на вахту выпивший и это заметил спустившийся в машинное отделение А.А.Бардецкий, который, возмутившись, хотел Анисимова с судна списать, остаться работать на «России» помог Игорю не кто иной, как Соломон Рувимович Моргенштерн…

Уволенный из Черноморского пароходства, Соломон Рувимович перебивался случайными заработками. А потом, узнав, что в Мурманске требуются морские специалисты, уехал туда, был принят на работу и получил назначение 2-м механиком на теплоход «Кола».

Так началась его жизнь на Севере, где суровый полярный климат требовал от людей не анкетных данных и «чистоты крови», а тяжкого самоотверженного труда!..

Прошли годы. Я уже плавал старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар», когда однажды в газете «Водный транспорт», органе Министерства морского флота СССР, увидел знакомую фамилию.

Из газетной статьи узнал, что Соломон Рувимович Моргенштерн не только плавал старшим механиком на судах Мурманского пароходства, но как лучший специалист командировался в ГДР, Польшу, Данию и Финляндию наблюдать за строительством судов для плавания по Северному морскому пути.

В этой же статье было сказано, что «Решением Коллегии Министерства морского флота и ЦК профсоюза рабочих морского и речного флота за достижения наилучших результатов в соревновании по профессиям за 1970 год Моргенштерну Соломону Рувимовичу присвоено звание «Лучший старший механик Министерства морского флота СССР».

Вот такая была у меня встреча с человеком, который участвовал когда-то в перегоне из Нью-Йорка в Одессу буксира «Циклон», и на которого при нашем знакомстве в Одесском Дворце моряков я смотрел как на героя…

В 2012 году в Одессе, благодаря финансовой поддержке судоходной компании «Укрферри» и по инициативе ее директора по развитию и маркетингу, члену-корреспонденту Транспортной Академии Украины, лауреата конкурса «Люди дела» памяти Б.Ф.Деревянко, - Романа Соломоновича Моргенштерна вышла в свет «Морская энциклопедия Одессы».

К участию в создании этой уникальной энциклопедии был привлечен и я, как автор статей о море и моряках.

Так я познакомился с сыном Соломона Рувимовича, от которого узнал много интересного о его отце.

Рос Соломон Рувимович в Одессе, в семье музыканта. И, конечно, родители мечтали о том, что профессией сына станет музыка.

Но рос он на улице Софиевской, номер 11, рядом с морем. Рос в том самом дворе, где жил будущий Герой Советского Союза, командир подводной лодки С-13, потопившей в январе 1945 года самый большой пассажирский лайнер фашистской Германии «Вильгельм Густлофф», Александр Иванович Маринеско.

Маринеско был не намного старше Соломона Моргенштерна, и вместе они бегали к воротам Одесского порта, за которыми можно было видеть огромные корпуса пароходов, их мачты и обветренные океанскими ветрами флаги.

Как и Маринеско, Соломон Моргенштерн поступил в Одесский морской техникум. Было это в 1936 году. Закончил в 1940 -м, получив специальность «Судовой механик», и сразу был призван в Военно-Морской флот. Служил в Севастополе, а потом на кораблях Дунайской военной флотилии. Там, на границе с Румынией, и встретил войну.

Корабль, на котором он служил, от прямого попадания фашистской бомбы был потоплен. Тяжело раненный Соломон Рувимович чудом остался жив. Отлежавшись в госпитале, был направлен в бригаду морской пехоты. Участвовал в обороне Севастополя, потом Кавказа. Высаживался с десантом на Малой земле и в Керчи. И снова - тяжелое ранение, после которого на фронт уже не попал.

Демобилизовавшись из армии в 1946 году, он был принят на работу в Черноморское пароходство.

Ну, а о дальнейшем, я уже рассказал.

Остается добавить, что все годы, когда он работал в Мурманске, семья его оставалась в Одессе. И в родной город он приезжал лишь в отпуск. Встретив однажды на Дерибасовской того же Игоря Анисимова, сказал, что хотя суда, на которых он плавает, приписаны к Мурманску, но для него портом приписки остается Одесса.

Умер Соломон Рувимович в Мурманске, в 1980 году. Но жена забрала его и похоронила в Одессе.

Вот такая судьба моряка по фамилии Моргенштерн. Что в переводе на русский язык и означает - «Утренняя звезда»…

 

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom