Каторга моя - Ланжерон...
В мае 2010 года я приехал в Гамбург в гости к старому другу. Когда-то мы вместе плавали на сухогрузном теплоходе «Большевик Суханов» и в 1967 году, во время Шестидневной войны между Израилем и Египтом, были заблокированы в Суэцком канале. Над мачтами застрявших в канале судов проносились израильские самолеты, где-то неподалеку гремели взрывы и, казалось, нам никогда уже не вырваться из желтого оскала охваченной войной Синайской пустыни, среди которой прорыт Суэцкий канал.
Нам было что вспомнить. И рейсы в сражающийся с американцами Вьетнам, которому Советский Союз помогал оружием и продовольствием. И в раздираемую гражданской войной Анголу, куда мы тоже привозили продовольствие, и где перед нашим приходом были подорваны диверсантами два черноморских судна: «Капитан Чирков» и «Березовка». И буксировку из Одессы на Камчатку плавучего крана, когда в Средиземном море в шторм лопнул буксирный трос, и мы, спустив мотобот, преодолевая ярость волн, заводили на кран новый стальной буксир...
Но мой рассказ о другом.
Когда я гостил у друга, познакомился с его соседом, Гельмутом Шлинком, который родился в России, в Поволжье, а в годы сталинских репрессий, как и многие жившие в СССР немцы, был осужден и попал в лагерь. Там Гельмут Шлинк жил в одном бараке с бывшим военнопленным, уроженцем Одессы Борисом Никольским. Они были соседями по нарам.
После каторжного рабочего дня на сорокаградусном морозе, в тайге, где бывшие советские военнопленные вместе с уголовниками и пособниками оккупантов - украинскими полицаями - валили лес, Никольский возвращался в барак. Отогревшись у железной печки и поужинав лагерной баландой, он укладывался рядом со Шлинком на нары и начинал рассказывать о своем родном городе с такими подробностями, что никогда не бывавший в Одессе немец знал ее не хуже любого одессита! А если Борис в тайге во время работы видел обессилевшего товарища, который уже не мог держать пилу, и которого «за саботаж» мог пристрелить вертухай, охранявший зеков, он, подбадривая товарища шуткой, помогал ему свалить неподатливое дерево, хотя сам к концу дня еле держался на ногах...
Как рассказывал Шлинк, до войны Борис Никольский плавал мотористом на пассажирском теплоходе «Аджария». С началом войны теплоход был превращен в плавучий госпиталь. В сентябре 1941 года, когда под Севастополем уже шли ожесточенные бои, «Аджария», ошвартованная в Камышовой бухте, принимала раненых и была атакована фашистскими самолетами. От прямого попадания фугасной бомбы судно затонуло прямо у причала.
Борису Никольскому вместе с несколькими моряками удалось спастись. Оказавшись на берегу, они пошли воевать в морскую пехоту. В июле 1942 года Севастополь пал. Многие его защитники, не успев уйти на кораблях в море, попали в немецкий плен.
Попал в плен и Борис Никольский. Был в нескольких лагерях. Сначала под Севастополем, где в огороженной колючей проволокой огромной яме пленным, как собакам, бросали еду - сырую свеклу и гнилую картошку. Потом в пересыльном лагере в Румынии. Потом в Германии. Здесь немцы строили секретный подземный завод, и военнопленные, работая в штольнях, вырубали кирками скалистую породу и вывозили ее вагонетками на поверхность. Иногда в вагонетки вместе с породой грузили умерших. Люди умирали от голода и побоев надзирателей-эсэсовцев.
В лагерь приезжал генерал Власов вербовать людей для своей армии, воевавшей в рядах фашистских войск с большевизмом. Обещал всякие блага. Спасаясь от невыносимой лагерной жизни, многие пошли к Власову, но Борис устоял...
В апреле 1945 года лагерь освободили англичане. А в ноябре того же года большой английский пароход привез освобожденных из нацистских концлагерей советских военнопленных в Одессу. Но в тот же день войска НКВД загнали их в товарные вагоны и отправили на Колыму...
Слушая Гельмута Шлинка, я вспомнил тот осенний день и бывших пленных, выходящих из ворот одесского порта на Таможенную площадь. Я был там. Об этом дне я писал в очерке «Ангелы живут на земле». Очевидно, тогда на площади в толпе военнопленных стоял и Борис Никольский. И можно только представить, что испытывал этот человек, попав после долгих лет разлуки в свой родной город и не имея возможности пойти домой и обнять своих близких, считающих его без вести пропавшим!..
На каторжной работе в морозной тайге Борис заболел воспалением легких и попал в больничный барак. Санитаркой там работала красивая женщина, тоже одесситка, Надя Самойлова. Она получила срок за сожительство во время оккупации с румынским офицером, от которого родила ребенка. Надю отправили на Колыму вместе с двухлетним сыном Владиком.
Дети заключенных тоже жили за колючей проволокой, в бараках, под опекой нянь-заключенных. И охраняли этих детей, как настоящих преступников.
Свидание с Владиком разрешали Наде раз в месяц. Ее приводили на свидания под конвоем. В присутствии конвоира, всхлипывая, прижимала она к себе сына и обломком гребешка расчесывала на его головке редкие волосики...
Узнав, что Надя из Одессы, Борис не отставал от нее с расспросами. Как выглядит город после бомбежек и румынской оккупации? Уцелел ли оперный театр? Сохранились ли в Городском саду фонтан и медные львы, охраняющие сад со стороны Дерибасовской? И как выглядит любимый пляж Ланжерон, на котором прошло его детство? Жил Борис по соседству с Ланжероном, в одном из переулков возле парка Шевченко.
Дел в больничном бараке санитарке хватало. Работала, не разгибая спины. Прибирала, мыла полы, раздавала баланду... И вообще - нужна была всем. Одному ночью подаст водички, другому поможет встать по нужде, а с третьим просто посидит в минуту острого отчаяния и поговорит по душам. Но больше всего в свободное время она стала засиживаться возле своего земляка. А однажды наклонилась к нему и поцеловала. Но в этот момент в барак вошла главврач, строгая энкавэдэшная дама, прозванная зеками за злой нрав Гадюкой. За «аморальное поведение» Надя на следующий день была отправлена на «остров прокаженных» - в известковый забой, где отпетые уголовницы добывали известь. А Бориса Никольского, еще не оправившегося от болезни, главврач выписала из больничного барака. И снова под конвоем его погнали на лесоповал, в звенящую от мороза тайгу...
Сроки бывшим офицерам и солдатам Красной армии за пребывание в немецком плену давали большие. И не все из них после колымских лагерей возвращались домой. Не вернулся и Борис Никольский. Он умер, лежа на нарах рядом с Гельмутом Шлинком. Умер в конце февраля 1953 года, за несколько дней до смерти своего палача, «отца народов» товарища Сталина. Умер от истощения и от тоски, как умирало в колымских лагерях множество людей. Последние слова Бориса, как сказал мне Гельмут Шлинк, были такие: «Каторга моя не Колыма. Каторга моя - Ланжерон...».
Вернувшись в Одессу, я пошел на этот пляж. Но не днем, когда там полно народа, а вечером.
С моря дул свежий ветер, на горизонте всходила красная луна, и шумно набегавшие на берег волны несли на себе ее багровый отсвет. Пляж был пустынен, только недалеко от воды сидела, обнявшись, какая-то пара, не обращая внимания на долетавшие до них брызги волн. Постояв немного, я поднялся наверх, в шумевший под ветром парк. Там я зашел в первый попавшийся ресторанчик, заказал вина и помянул человека, который так любил Ланжерон и которому не довелось его больше увидеть...
2010 г.
