Литературный сайт Аркадия Хасина

Женщины в море

Оглавление

 

Начало

Штормовой обед

Зенитчицы

Дом Трапани

Узница тюрьмы «Санта Мария»

Прачка

Тетя Соня из Нью-Йорка

Танк на пьедестале

Свадебный марш Мендельсона

«Победа» привозит армян

Провожание

И в заключение

 

Приношу глубокую благодарность моим

друзьям  Юрию Задорину  и  Сергею Тодорову 

за финансовую поддержку, благодаря которой

издана эта книга.                                                 

Автор

 

 

Начало

Несколько лет назад во Всемирном клубе одесситов состоялась презентация моей книги «Море на вкус соленое». После презентации подошла ко мне одна женщина и сказала:

- В своей книге вы рассказываете о моряках Черноморского пароходства, где проработали много лет. Но я знаю, что на судах пароходства плавало много женщин: врачей, радисток, буфетчиц, поварих. Почему бы вам о них не написать?

Так родился замысел этой книги.

Но где было собирать для нее материал? Одно дело, когда я плавал судовым механиком и видел, как трудятся ходившие с нами в дальние рейсы женщины. А другое - когда я давным-давно не хожу в моря, да и Черноморского пароходства давно уже нет!

Копаться в архивах? Но что могли дать сухие анкетные данные из «личных дел» работавших в море женщин? Да и как выбрать из огромного количества какую-нибудь повариху или радистку, о которой стоило написать? И я стал вспоминать. Вспоминать тех, с кем приходилось работать в разное время на разных судах. Так написалась эта книга. Но начну ее издалека...

Каждой весной, когда по одесским улицам начинают бродить теплые, хмельные ветры, и море, устав от зимних штормов, засыпает, доверчиво уткнувшись в прибрежный песок, возле мореходных училищ собираются молодые парни с дорожными сумками на плечах. Одеты они по-разному, но разговоры ведут об одном - о море. Я люблю походить среди них, послушать их разговоры.

- Отец говорит: «Какое море? К нам на завод иди!». А я вот, до Одессы добрался. А вдруг поступлю.

- Мать плакала: «В море же тонут. А попадешь в плен к пиратам, я же с ума сойду!» Но я все равно документы подам. Не примут, в порт пойду грузчиком. Все же к пароходам ближе...

Слушая этих ребят, вспоминаю, как начиналось мое море.

«От норд-веста шел шторм...»

Давным-давно, когда мне было лет десять, в читальном зале библиотеки Дворца пионеров, читая какую-то захватывающе интересную приключенческую книгу, я наткнулся на эту фразу. Помню, отложив книгу, я подошел к окну и стал смотреть на видневшееся из окна библиотеки море. Оно было спокойно. За маяком дымил какой-то пароход. Но где-то бушевал шторм. Я слышал его гул, видел размашистую зыбь, ощущал на губах соленый вкус брызг. И мне захотелось туда, в этот неистовый шторм...

Только много лет спустя, став моряком, я понял, что «шторм от норд-веста», как и любой другой, это изматывающая качка, бессонные ночи, тяжкий труд...

Моим первым судном был старый, изношенный пароход «Курск». Построенный в Англии в 1911 году по заказу РОПИТ (Российского общества пароходства и торговли), он участвовал в Первой мировой войне, в 1936-м ходил к берегам Испании, где шла гражданская война, а в Великую Отечественную сражался на Черном море с фашистами.

А когда в 1947 году инженеры Регистра признали пароход негодным к дальнейшему плаванию, моряки «Курска» не согласились с этим решением.

Зимой, работая в промерзших трюмах и холодном машинном отделении по 10-12 часов, они отремонтировали пароход, и «Курск» плавал еще целых шесть лет, завоевывая в ежегодном социалистическом соревновании судов Черноморья переходящий вымпел Министерства морского флота СССР!

Когда я пришел на «Курск» на должность кочегара второго класса, мне было 17 лет. Заступая на вахту, лез в бункерную яму, загружал углем железную тачку, «рикшу», и катил ее к гудящим от напряжения котлам, где работали обнаженные по пояс кочегары первого класса.

Уголь был плохой, пыльный, сгорал быстро. И кочегары, с лязгом открывая дверцы топок, подломав тяжелыми ломами, «понедельниками», спекшийся жар, кричали мне: «Давай!» И я только успевал бегать от бункерной ямы к котлам со своей тачкой.

В конце вахты я чистил поддувала, выгребая горячий шлак, и заливал его водой, отчего кочегарка наполнялась едким паром. А после вахты выходил на «подвахту» - выбрасывать шлак в море.

Несмотря на адский труд, кочегары были добрыми и отзывчивыми людьми. Когда я, выбиваясь из сил, не успевал подвозить к котлам уголь, старшина кочегаров Николай Петрович Гончарук, человек большой физической силы, воевавший в морской пехоте, защищавший Одессу, Севастополь, Новороссийск, говорил кому-нибудь:

- А ну, помоги хлопцу!

У меня тут же отбирали «рикшу», и я садился на кучу шлака передохнуть.

Повезло мне не только с кочегарами. Работала на пароходе дневальной Екатерина Федоровна Панина, милая, отзывчивая женщина. Когда я приходил в столовую команды на обед, она всегда старалась подсунуть мне лишний кусочек хлеба и насыпать побольше каши.

На «Курск» я пришел в 1947 году, когда он только вышел из ремонта. В стране тогда была карточная система - хлеб и другие продукты население получало по карточкам.

«Курск» плавал в каботаже, возил в своих пяти огромных трюмах уголь из Мариуполя в Одессу, и кормили моряков скудно. На завтрак - чай с двумя маленькими кусочками сахара и кусок черного хлеба. На обед - жиденький суп и перловая или ячневая каша с котлеткой, а на ужин - если что-то оставалось от обеда.

Зная, что в годы фашистской оккупации Одессы я был в еврейском гетто, а потом в концлагере, Екатерина Федоровна и старалась меня подкормить.

Сама она тоже пережила оккупацию и, хоть была по национальности русской, жилось ей несладко. До войны она работала санитаркой в одной из одесских больниц. А муж - в порту, грузчиком. Когда в начале августа 1941 года в Одессе было объявлено осадное положение, многие портовые грузчики, в том числе и ее муж, присоединились к морским пехотинцам, защищавшим родной город.

В бою под Одессой муж Екатерины Федоровны был тяжело ранен. Больница, где работала она, была превращена в военный госпиталь, и мужа, прямо с поля боя, привезли туда. Как рассказывала Екатерина Федоровна, «день и ночь» не отходила она от своего Васеньки. Но когда он мог уже подниматься с койки, советские войска оставили Одессу, и в город вошли враги. Было это 16 октября 1941 года. Поздно вечером того страшного дня в палату, где лежал ее муж и другие тяжело раненые советские бойцы, ворвались румынские солдаты. Командовавший ими офицер приказал всех раненых выгнать во двор. Находившаяся в палате Екатерина Федоровна стала умолять офицера не трогать раненых. Но офицер, размахивая пистолетом, пнул ее ногой и стал орать на солдат, чтобы побыстрей выполняли приказ. Стащив полуголых, в окровавленных бинтах, людей с коек, толкая их прикладами в спины, румыны выгнали всех во двор, где стоял крытый брезентом грузовик. На глазах выбежавшей вслед за ранеными Екатерины Федоровны румыны затолкали их в кузов и увезли. А через несколько дней она узнала, что все раненые советские бойцы и командиры, которых румыны вывезли из госпиталя, той же ночью были расстреляны у стены 2-го христианского кладбища.

Все это Екатерина Васильевна рассказывала мне, приглашая по вечерам в свою каютку, где, быстро работая спицами, вязала для меня теплые носки. Была она доброй не только со мной. Обстирывала матросов и кочегаров, хотя это не входило в круг ее обязанностей, и каждому, кто к ней обращался, могла залатать брюки или зашить порванную рубашку.

Вот такой была дневальная парохода «Курск»

- Екатерина Федоровна Панина, милая, пожилая женщина, которую я встретил в начале своего морского пути...

К оглавлению

 

 

Штормовой обед

А начать эту книгу я решил с самой трудной, на мой взгляд, морской профессии. Профессии повара.

Повар на судне один. И в любую погоду должен приготовить обед. Заменить повара некем. Можно заменить заболевшего или укачавшегося матроса, моториста, механика, штурмана. Их на судне по нескольку человек. А повар один. И от того, как он готовит, зависит многое...

В 1967 году я работал старшим механиком на теплоходе «Большевик Суханов». Ходили в Пакистан, Индию, на остров Цейлон. В Индии и на Цейлоне грузили на порты Черного моря чай, а в Пакистане рис.

Экипаж был дружный. Была у нас даже футбольная команда. Тренировались на балластных переходах в пустых трюмах. И нередко в Бомбее, Карачи или Коломбо играли в футбол с местными клубами, собирая на эти матчи немало болельщиков!

А вот с поварами не везло. То попадался неумеха, у которого суп был похож на столярный клей, а котлеты такого черного цвета, словно их жарили не на сковороде, а в топке пароходного котла. А то пьяница, варивший по ночам брагу и целый день ходивший под хмельком. А бывало, напившись, он вообще не появлялся на камбузе и обед готовил кто-нибудь из матросов.

В рейсе от такого повара не избавишься. Приходилось терпеть до Одессы. А там, придет капитан в отдел кадров просить другого повара - ему пообещают, но пришлют перед самым отходом. И на что способен новый кормилец моряки узнают, когда скроются за кормой родные берега...

Как я уже сказал, был 1967 год. Снялись мы из Одессы на Индию в первых числах июня. А когда подошли к Суэцкому каналу, между Израилем и Египтом началась война.

Эта война получила название «Шестидневной» потому что длилась всего шесть дней. И все эти дни мы стояли на рейде Порт-Саида под вой проносившихся над мачтами израильских самолетов, под ожесточенную стрельбу зенитных орудий и гремевших где-то за городом взрывов бомб.

Порт израильтяне не бомбили. На рейде под флагами многих стран стояли десятки судов, застрявших в ожидании проводки по каналу. Но о том, чтобы пройти канал, не могло быть уже и речи.

Повариха у нас была новая. Пришла перед самым отходом. Звали ее Ангелина Ивановна Стрельникова. Лет ей было под пятьдесят. Лицо доброе, скуластое, и когда я заглядывал на камбуз проверить, как работает электрическая плита или хлебопечь, грузная фигура поварихи в белом накрахмаленном колпаке вселяла уверенность, что с питанием все будет хорошо.

Так оно и оказалось. Борщ, который готовила Ангелина Ивановна, ребята съедали по две тарелки. Изголодались при прежних поварах. А на второе Ангелина Ивановна готовила не отдававшие гарью котлеты, а аппетитный гуляш или жаркое с черносливом. На вечерний чай пекла пирожки. Не жизнь настала - праздник!

Но вот - война...

Закончилась она полным разгромом египтян. (Об этом сообщил капитану побывавший у нас на борту аккредитованный в Порт-Саиде представитель Черноморского пароходства. Сообщил по секрету, так как Советский Союз, вооружавший египетскую армию и настраивавший тогдашнего президента Египта Насера против Израиля, больше недели после окончания войны не сообщал о ее результатах, и мы продолжали стоять на рейде Порт-Сайда, не получая из пароходства никаких указаний).

Все стоявшие рядом с нами суда - польские, немецкие, английские, итальянские, снялись с якорей и ушли в Средиземное море, чтобы кружным путем, минуя переставший работать Суэцкий канал, добираться до нужных портов. А мы стояли в неведении, куда следовать дальше, хотя каждый день капитан запрашивал об этом пароходство. Но ответ был один: «Ждите».

Казалось, в пароходстве, а вернее, в Москве, в Министерстве морского флота СССР, которому подчинялось Черноморское пароходство, еще надеялись, что верный союзник СССР президент Египта Насер, получивший во времена правления Хрущева из его рук золотую звезду Героя Советского Союза, продолжит военные действия и, как объявил накануне «Шестидневной» войны, «въедет в Тель-Авив на белом коне».

Но маленький Израиль, которому угрожал тогда Египет (Насер блокировал Акаббский залив, не давая возможности израильским судам выходить из порта Эйлат в Красное море), разгромив вооруженную Советским Союзом египетскую армию и уничтожив на аэродромах даже не успевшую подняться в воздух египетскую авиацию, показал всему миру, чего он стоит! И тогда руководившие СССР все эти брежневы и сусловы не нашли ничего другого, как прервать с ненавистным им еврейским государством дипломатические отношения...

Как-то вечером я поднялся на шлюпочную палубу. Оттуда хорошо был виден Порт-Саид, приходивший в себя после «Шестидневной» войны. Светомаскировку отменили, но город был освещен слабо, и ветер доносил с его улиц запах гари. Рейд был совсем темным, освещался только пробегавшим по нему лучом маяка. На рейде стояли только мы и несколько потрепанных израильтянами египетских военных кораблей. На них даже не горели якорные огни.

Неожиданно подошла ко мне Ангелина Ивановна. Она поднялась на шлюпочную палубу подышать свежим воздухом и, почувствовав запах гари, сказала:

- Так в сорок первом после бомбежек пахли улицы Одессы.

- Вы помните?

- Еще бы! Когда началась война, мне было двадцать лет. Я окончила пищевой техникум и работала в порту на фабрике-кухне технологом. Моя смена пришлась на воскресенье 22 июня. Утром мы пришли на работу, но о войне еще никто не знал. Хотя фашисты бомбили уже Киев и Севастополь. Радио с утра передавало только сводки о социалистическом соревновании колхозников и шахтеров. И лишь в 12 часов дня по радио выступил Молотов и сообщил, что началась война.

И еще помню, как в конце лета 1939 года, после подписания в Кремле договора о дружбе СССР с фашистской Германией, в Одессе на углу Садовой и Петра Великого (сейчас Дворянская), в здании, где теперь детская больница, открылось германское консульство, Над ним был поднят фашистский флаг. И каждый день на Садовой собирались люди, с недоумением и страхом разглядывая этот флаг. Ведь долгие годы нам твердили: фашизм ~ величайшее зло. И вдруг - это полотнище!..

Постояв еще немного, Ангелина Ивановна вздохнула:

- Пойду. Мне рано вставать.

Она ушла, а я остался стоять у шлюпок, вспомнив, как с мальчишками нашего двора тоже мчался на Садовую не только смотреть на неожиданно взмывший над городом фашистский флаг, но и ждать, пока из консульства выйдет какой-нибудь живой фашист.

До этого мы видели их только в кино, например, в фильме «Профессор Мамлок», в котором рассказывалось о преследовании в фашистской Германии евреев. И еще знали их по кадрам кинохроники, снятой в сражающейся с фашистами Испании знаменитым кинооператором Романом Карменом. Он снимал эти кадры на улицах Мадрида и Барселоны, где после фашистских бомбежек люди разбирали развалины домов, извлекая раненых и убитых. И страшно было смотреть, как над окровавленными трупами испанских детей рыдают их несчастные матери...

Та война в Испании сегодня забыта. Но в годы моего детства все жили событиями, происходившими в той стране, где в 1936 году против законного правительства Испанской республики был поднят фашистский мятеж. Испанских фашистов поддержали Гитлер и Муссолини, направив свою авиацию бомбить испанские города. А из всех европейских стран на сторону испанского народа стало лишь правительство СССР.

Помню проходившие в Городском саду митинги солидарности с испанцами, поднявшимися на борьбу с фашизмом. Еще помню, как в Одессу стали приходить пароходы с испанскими детьми. Их отправляли в Советский Союз, спасая от бомбежек. И мы бегали к воротам порта встречать маленьких испанцев.

И вот Ангелина Ивановна напомнила о событиях тех лет.

На страницах этой книги я еще вернусь к тем событиям. Тогда фашисты топили в Средиземном море советские суда, следовавшие в испанские порты. А моряков, успевших отойти от гибнувших судов на шлюпках, арестовывали и загоняли в концентрационные лагеря...

На следующий день после разговора с Ангелиной Ивановной мы, наконец, получили из пароходства радиограмму - следовать в Индию через Атлантический и Индийский океаны.

Собрав экипаж, капитан прочитал радиограмму и пошутил:

- Пойдем вокруг всей географии.

Экипаж приуныл. Рейс затягивался на долгие месяцы. Но приказ есть приказ...

Когда мы снялись из Порт-Саида и взяли курс на Гибралтарский пролив, соединяющий Средиземное море с Атлантическим океаном, встретили пассажирский теплоход «Феликс Дзержинский». Он работал на Ближневосточной линии.

Капитан связался с теплоходом по радиотелефону и узнал, что «Феликс Дзержинский» идет из Александрии в Хайфу - вывозить из Израиля сотрудников советского посольства и их семьи.

Армия Египта была вооружена советским оружием и обучена советскими военными советниками. Но после того как Египет позорно проиграл войну (израильские войска вышли через Синайскую пустыню к Суэцкому каналу, укрепившись на его берегах), советское руководство объявило Израиль агрессором и прервало с ним, как я уже сказал выше, дипломатические отношения.

Суэцкий канал не работал почти 10 лет. Открыт он был для судоходства лишь в 1975 году Экономика Египта, державшаяся на доходах от канала, пришла в упадок. А сам президент Египта Гамаль Абдель Насер после проигранной войны вскоре был убит.

Такова была цена египетско-советской авантюры...

Погудев на прощание и пожелав нам счастливого плавания, «Феликс Дзержинский» скрылся за кормой.

А для нас потянулись долгие морские будни...

После разговора в Порт-Саиде с Ангелиной Ивановной мне хотелось больше узнать о ее жизни. Чувствовалось - судьба у нее не из легких. Но поговорить, а вернее, разговорить ее, не представлялось возможности. В шесть утра она уже гремела на камбузе кастрюлями, рубила принесенное из морозильной камеры мясо, месила тесто, сажала в печь хлеб. К 12 дня у нее должен был

быть готов обед. К 5 вечера ужин. А потом, подоткнув подол юбки, босая, тянула за собой тяжелый шланг, скатывая камбуз.

Даже по вечерам, когда в столовой команды крутили кино, Ангелины Ивановны среди зрителей не было. Уйдя с камбуза, она принимала душ и укладывалась спать, чтобы с рассветом начать новый рабочий день...

Пока мы шли Атлантикой, погода нас баловала. Заштилевший океан блестел, как стекло. Только когда из воды взлетали стайки летучих рыб, на поверхности океана появлялась легкая рябь.

Ближе к мысу Доброй Надежды показались альбатросы. На огромных распластанных крыльях висели они неподвижно за кормой, терпеливо ожидая, пока им бросят какой-нибудь корм. Иногда они медленно пролетали вдоль борта, жадно погладывая на палубу, облетали полубак и возвращались за корму. И когда кто-нибудь из матросов, сбегав на камбуз, брал у Ангелины Ивановны ведро с отходами и выливал за борт, альбатросы стремительно ныряли в глубину, а потом, взмыв вверх, снова повисали за кормой.

Но чем ближе подходили мы к южной оконечности Африки, тем сильнее менялся океан. Ветер развел сильную волну и нес на судно водяную пыль. Мачты, палуба - все блестело, как от дождя, и все больше начинало качать.

Настоящий шторм разыгрался в районе Кейптауна. Мы проходили его днем. Но из-за черных

туч день был похож на глухую ночь, и в этом мраке белели лишь гребни волн. С грохотом врываясь на палубу, они обдавали брызгами надстройку, и при стремительных кренах мачты судна касались их вспененных гребней.

На обед никто не рассчитывал. При прежних поварах в такую погоду питались всухомятку. Каково было наше удивление, когда в 12 часов дня, заглянув в кают-компанию, мы увидели там Ангелину Ивановну. Наш буфетчик Коля, молодой паренек, совершавший первый рейс, укачался и не выходил из каюты. Ангелина Ивановна вместо него накрывала столы. Постелив мокрые скатерти, чтобы на них держалась посуда, она стояла у буфетной стойки, придерживая тяжелую кастрюлю, и каждый, кто подходил к ней с тарелкой, получал порцию горячего борща. А на второе были отбивные с жареной картошкой. Только не было компота.

- Я его сварила, - оправдывалась Ангелина Ивановна, - но когда снимала с плиты, так качнуло, что кастрюля с компотом оказалась на палубе.

- Ничего, - успокоил ее капитан, - для штормового обеда и так сойдет!

Трое суток, преодолевая неистовый шторм, огибали мы южную оконечность Африки. Но обеды и ужины были. На камбуз Ангелина Ивановна не пускала никого. Когда я туда заглянул, она закричала:

- Уходите! Видите, как качает! Кастрюли перевернутся и вас обварят!

Шторм утих когда повернули в Индийский океан. И снова - яркая синева океана слепила глаза, а по ночам над мачтами сиял Южный Крест.

Мы были в тропиках. И надо же случиться - вышел из строя кондиционер. Чтобы выяснить причину пришлось разобрать его компрессор, вытащить поршни и вскрыть подшипники. Один подшипник оказался изношенным. Его заменили. На разборку и сборку компрессора, подгонку подшипника, зарядку системы фреоном пришлось затратить несколько дней. И все это время в каютах от духоты не было спасения.

Многие члены экипажа, повытаскивав из кают матрацы, расположились на ночлег под шлюпками. Но Ангелина Ивановна боялась там спать. В тропиках большая влажность, и если спать на открытой палубе постель к утру становится мокрой. Молодым - терпимо. Но Ангелина Ивановна страдала ревматизмом, и, несмотря на духоту, спала в каюте. Вентилятора у нее не было, я отдал ей свой.

Когда кондиционер наконец заработал, и по жилым помещениям разлилась спасительная прохлада, Ангелина Ивановна пришла ко мне поблагодарить за вентилятор. Я попросил ее сесть, достал из холодильника холодную бутылку «Боржоми» (в те времена эту минеральную воду мы брали в рейсы ящиками) и, подав ей стакан и бутылку, сказал:

- Когда мы стояли на рейде Порт-Саида, вы вспомнили об открывшемся в 1939 году в Одессе германском консульстве. Я тоже бегал смотреть на развевавшийся над консульством фашистский флаг. А потом...

Отпив из стакана немного воды, Ангелина Ивановна сказала, вставая:

- Я ведь оставалась в оккупации и хорошо знаю, что было потом. Извините, пойду, а то жаркое у меня пригорит. А за вентилятор еще раз спасибо.

Так и не удалось ее разговорить.

Но за несколько дней до прихода в Индию, в Калькутту, я заглянул на камбуз. Ангелина Ивановна сидела на перевернутом ведре и чистила картошку. Лицо ее было заплаканным.

- Что с вами? Кто вас обидел?

Подойдя ближе, я увидел на запорошенном мукой столе, на котором Ангелина Ивановна месила тесто, радиограмму: «Умерла Рая тчк Оля».

Утерев слезы, Ангелина Ивановна встала, забрала со стола радиограмму и вдруг сказала:

- Зайдите вечером. Помянуть мою Райку нечем. Так я вам хоть о ней расскажу...

У каждого человека бывает состояние, когда хочется выговориться, «излить душу». Такое состояние было у Ангелины Ивановны, когда вечером того дня я зашел к ней в каюту. Хотя мы давно ушли из Одессы, и запасы сухого вина, которое полагалось морякам по стакану в день при плавании в тропиках, не рассчитанные на долгий рейс, были израсходованы, я, войдя к Ангелине Ивановне, увидел на покрытом белой скатеркой столе раздобытую ею у кого-то бутылку «тропического» и незамысловатую закуску. И вот что узнал в тот скорбный вечер.

Мать Ангелины Ивановны умерла, когда девочке было семь лет. Отец снова женился, но мачеха невзлюбила падчерицу. Отец пропадал на работе и мало занимался дочерью. В родном доме жилось несладко. И когда у Ангелины появилась подруга-одноклассница Рая Райзман - она стала больше бывать у подруги, чем дома.

Рая росла без отца. Мать ее была преподавателем музыки, и их дом, наполнявшийся по вечерам звуками пианино, на котором под руководством матери играла Рая, и где Ангелину всегда старались приласкать и накормить, стал для нее родным домом.

В 1937 году отца Ангелины Ивановны арестовали. Мачеха стала относиться к ней еще хуже, и мать Раи предложила ей жить у них. Они с Раей стали как сестры.

После окончания школы Рая поступила в музыкальное училище, а Ангелина Ивановна - в техникум. Готовить она любила с детства и, окончив техникум, с удовольствием стала работать на фабрике-кухне в порту. Рядом было море, пароходы, их просоленные океанскими ветрами флаги, и это тоже было интересно и увлекательно!

В порту она и познакомилась со своей первой любовью, механиком парохода «Декабрист». Дело шло к свадьбе. Но началась война...

Рая с матерью пытались эвакуироваться, даже сидели уже на чемоданах в порту. Но во время налета фашистских самолетов пароход, на который они должны были погрузиться, от прямого попадания бомбы затонул у причала, и они вернулись домой...

А потом пришли оккупанты. Было это 16 октября 1941 года.

И снова Ангелина Ивановна увидела фашистский флаг. Не один, как перед войной, когда он развевался над германским консульством на Садовой, а много. И хотя Одесса была отдана во власть румынам и румынских флагов в городе хватало, преобладали немецкие, со свастикой. Как и портреты Гитлера на фронтоне Оперного театра и в витринах открывшихся в городе магазинов и ресторанчиков. Кое-где на этих портретах Гитлер был рядом с королем Румынии, молодым красавцем Михаилом Первым. Но чаще - один.

И улицы были переименованы. Пушкинская стала называться имени Адольфа Гитлера, Преображенская - короля Румынии Михаила Первого, Екатерининская - румынского маршала Антонеску. А еще повсюду висели транспаранты с надписями по-румынски: «Тряске маре Романия!» - «Да здравствует великая Румыния!».

В первые же дни оккупации Ангелина Ивановна увидела на улицах виселицы, труп выданного дворником и расстрелянного румынами прямо во дворе их дома старого коммуниста Козлова, а потом - толпы угоняемых в гетто евреев. Ушли в своих стареньких пальто, с котомками за плечами на Слободку, в гетто, и Рая с матерью.

До того, как евреев со Слободки стали вывозить в организованные оккупантами в Одесской области концлагеря - в Доманёвку, Богдановку, Акмечетку, Карловку - в гетто разрешен был базар. Торговали на этом базаре жители Слободки, продавая евреям за оккупационные марки или выменивая на вещи всякую снедь.

Стала приходить туда и Ангелина Ивановна. Только не торговать, а не дать умереть с голоду Рае и ее матери.

Зима стояла морозная. Снега выпало много. И Ангелина Ивановна, установив на саночки укутанную тряпьем кастрюлю с борщом или супом, везла ее через весь город на Слободку, в гетто. Но однажды пришла и не застала ни Раю, ни ее мать. Их угнали, то ли в Доманёвку, то ли в Богдановку. Так рассталась она с самыми дорогими ей людьми.

А выживала в оккупации так.

Сначала ходила на Привоз менять на продукты оставшиеся в квартире Райзманов, где она осталась жить, кое-какие вещи. Из близлежащих сел в Одессу приезжали на подводах крестьяне, привозили картошку, муку, сало, и всего этого понемногу можно было выменять на юбку, кофту или шерстяной свитер.

А потом, когда Раи с матерью в гетто уже не было, устроилась посудомойкой в кафешантан «Северный», который открыл в Театральном переулке (сейчас переулок Чайковского ) приехавший из Бухареста в Одессу знаменитый певец Петр Лещенко. Пластинки Лещенко до войны доставались «из-под полы». И за прослушивание их, как и за прослушивание пластинок другого эмигранта, Александра Вертинского, можно было сесть в тюрьму.

Так и жила Ангелина Ивановна до апреля 1944 года, когда город был освобожден от ненавистных оккупантов.

Освободили Одессу 10 апреля. А через несколько дней появилась Рая - оборванная, босая! Все это время Рая с матерью находились в Доманёвском концлагере. Мать умерла, а Рая выжила.

Но через несколько дней после возвращения Раи Ангелину Ивановну арестовали. Ее обвинили в сотрудничестве с оккупантами. И всех, кто работали в «Северном», где Лещенко пел для румынских и немецких офицеров - поваров, официантов, посудомоек, даже сторожа - посадили в тюрьму. И теперь уже Рая носила своей подруге передачи.

За «сотрудничество с оккупантами» Ангелина Ивановна получила 10 лет. И отбыла их на Колыме. Вернувшись в Одессу, как бывшая заключенная, долго не могла устроиться на работу. Жила вместе с Раей, которая, как и ее мать, стала преподавателем музыки. И только в 1956 году, после знаменитого доклада Хрущева на XX съезде КПСС о злодеяниях Сталина, когда из колымских лагерей стали выпускать политических заключенных, Ангелина Ивановна получила справку о полной реабилитации и устроилась поваром в столовую судоремонтного завода.

Замуж ни она, ни Рая так и не вышли.

Работая в заводской столовой, где из кухонного окна было видно море, Ангелина Ивановна решила попытаться устроиться на какой-нибудь пароход. В отделе кадров Черноморского пароходства, которое в те годы было самым большим в Советском Союзе и постоянно получало новые суда, повара были нужны. Документы у нее приняли, и вскоре она ушла в свой первый рейс.

Эту историю узнал я от нашей поварихи...

И вот - Калькутта! Огромный, густонаселенный, в яркой тропической зелени город. Но стоит выйти за ворота порта, как за вами потянется толпа нищих: старики с выеденными трахомой глазами, женщины с голыми детьми на руках, калеки, и все, выставляя напоказ изъеденные язвами тела, будут умолять дать одну рупию. Но стоит дать кому-нибудь эту рупию, как толпа с дикими воплями помчится за вами, требуя еще. Вскочить в проезжающий мимо переполненный автобус невозможно. Спасение - если подъедет

такси. Тогда выскочит из машины усатый индус, разгонит толпу, и, плюхнувшись на сидение, спросит: «Куда ехать, сэр?» Но куда бы вы ни попросили, привезет на шумный калькуттский базар...

И именно там, в Калькутте, первый раз за весь рейс Ангелина Ивановна не накормила экипаж обедом. Случилось это на следующий день после нашей швартовки в порту. Пришли мы в кают-компанию в 12 часов дня, а на столах пусто.

- Что случилось? - спросил капитан буфетчика. - Вроде не качает, у причала стоим. А обеда нет, как в хороший шторм!

- Ангелина Ивановна обед каким-то монашкам отдала. А вам яичницу жарит.

И тут в кают-компанию вошла взволнованная повариха:

- Вы уж извините меня. Пришли две монашки из сиротского приюта. Говорят, у них дети голодные. Просили помочь чем-нибудь. А у меня обед готов. Борщ, жаркое. Они с тачкой были. Ну, я им все и погрузила. Мне еще боцман помог. А вас сейчас яичницей накормлю. Уж вы извините. На ужин все будет, как следует.

Мы растерянно молчали. Только капитан сердито сказал:

- Был бы другой повар, я бы ему выговор вкатал! - И вдруг засмеялся: - Ладно, давайте яичницу!

Вот такой была наша повариха - Ангелина Ивановна Стрельникова!...

К оглавлению

 

Зенитчицы

Наверно, мало кто уже помнит, что после освобождения Одессы от фашистских оккупантов 10 апреля 1944 года начались налеты немецкой авиации.

Снова, как и в 1941-м, выли сирены воздушной тревоги, милиционеры загоняли прохожих в ближайшие подворотни, и от судорожных залпов зениток в окнах домов звенели стекла.

Фронт был недалеко, и после каждого воздушного налета наша дворничиха, подметая осколки зенитных снарядов во дворе, ворчала:

- Скориши бы, туды чи сюды.

«Сюды» означало, что фашистская оккупация может начаться снова.

Такие разговоры ходили в городе. Мы - я, мать и сестра, вернувшиеся после освобождения из Доманёвского концлагеря, испытывали тот же ужас, что и морозной зимой 1941-го, когда по приказу оккупационных властей мы должны были явиться на Слободку, в гетто.

Бомбардировки прекратились лишь в конце лета, когда советские войска, начав Яссо-Кишиневскую операцию, вышли к границам Румынии.

Но тогда...

На склонах Приморского бульвара между Потемкинской лестницей и Городской думой была расположена зенитная батарея. Обслуживали ее девушки из войск противовоздушной обороны.

Мы с моим другом Сережей Багдасарьяном почти каждый день прибегали на Приморский бульвар и наблюдали за жизнью на батарее.

Зенитчицы ни минуты не сидели без дела. Одетые в пропотевшие гимнастерки и кирзовые сапога, они то углубляли между орудиями ходы сообщения, дружно работая лопатами, то подтаскивали к орудиям ящики со снарядами, а то поправляли сорванные ветром маскировочные сети.

Батарея прикрывала лежавший в руинах порт. Целым оставался лишь Платоновский мол, с бульвара были видны дымившие у мола пароходы. У Сергея имелся старенький, потертый бинокль. По очереди глядя в него, мы рассматривали пароходы. Я до сих пор помню их названия: «Березина», «Курск», «Димитров». Это были те немногие суда, которые в годы войны, несмотря на многочисленные бомбежки и торпедные атаки фашистских подводных лодок, остались на плаву и после освобождения Одессы стали возвращаться в родной порт.

Когда начинали выть сирены воздушной тревоги милиционеры прогоняли нас с бульвара. Мы забегали в подворотню дома, расположенного рядом с гостиницей «Лондонская», и наблюдали оттуда за разворачивающимися над портом немецкими бомбардировщиками.

Батарея вела по ним яростный огонь. В один из таких налетов зенитчицы сбили фашистский самолет. Задымив, он упал в море. И мы, выбежав на бульвар, где уже собрался народ, вместе со всеми восторженно кричали: «Ура!».

Но в следующий налет, а это было ночью, зажигательная бомба попала во Дворец моряков, и он начал гореть.

Утром, прибежав на бульвар, мы увидели возле Дворца моряков пожарные машины. Из окон здания валил густой дым. Пожарные в брезентовых робах, стоя на приставных лестницах, направляли из шлангов в окна тугие струи воды, а милиционеры свистками отгоняли собиравшихся у пожарных машин любопытных.

Но самое страшное произошло на склонах бульвара. От прямого попадания фугасной бомбы батарея была разворочена. Девушек нигде не было видно. По разбитой батарее ходили другие военные, что-то измеряя и записывая. И все же мы увидели одну девушку. Она сидела на перевернутом снарядном ящике. Голова у нее была перевязана. Вытирая слезы, она что-то рассказывала стоящему перед ней майору.

В это время к памятнику Пушкину подъехала санитарная машина. Выскочивший из нее капитан медицинской службы закричал майору:

«Давайте ее сюда! Кроме убитых, остальные уже у нас!».

Майор помог девушке подняться. С его помощью, прихрамывая, она пошла к санитарной машине.

А через несколько дней на месте развороченной бомбой батареи стояли новые зенитные орудия, только обслуживали их уже не девушки из войск ПВО, а степенные усатые зенитчики...

Несмотря на воздушные налеты, город приходил в себя. Расчищались развалы разбомбленных домов, восстанавливались трамвайные пути (румыны, оставляя Одессу, вывезли из города даже трамвайные рельсы), готовились к новому учебному году школы и институты.

На Сабанеевом мосту, напротив школы Столярского, которая тоже лежала в руинах, открылась Мореходная школа. С детства мечтая стать моряком, я подал заявление и был принят туда в группу судовых мотористов.

Так началось мое море...

Плавая по окончании школы на разных судах и повышая заочно морское образование, я стал судовым механиком, а с 1965 года - старшим механиком.

В те годы шла война во Вьетнаме. Коммунистический Север воевал с некоммунистическим Югом. Юг поддерживали американцы. Север -Советский Союз. И не было в Черноморском пароходстве судна, которое не ходило бы в сражающийся Вьетнам.

Наши суда, помимо оружия, возили туда продовольствие и промышленные товары. Единственный порт Северного Вьетнама, Хайфон, был перегружен, подвергаясь, ко всему прочему, налетам американской авиации. На рейде Хайфона собиралось до двадцати-тридцати советских судов из разных пароходств - Черноморского, Балтийского, Дальневосточного, и стоянки там затягивались на несколько месяцев...

Сдав экзамены на должность старшего механика, я получил назначение на теплоход «Большевик Суханов», который грузился в Одессе на Вьетнам.

В экипаже, помимо поварихи и буфетчицы, была еще одна женщина - радист Екатерина Григорьевна Ковалева. С сильной проседью в коротко стриженых волосах, в клетчатой рубашке и застиранных джинсах, она при нашем знакомстве с такой силой пожала мне руку, что я чуть не вскрикнул.

Весь переход до Вьетнама я редко видел ее, в основном в радиорубке, куда приносил для отправки в Одессу служебные или личные радиограммы. На обед в кают-компанию она прибегала позже всех и, наскоро поев, возвращалась в радиорубку.

А в столовую команды, где «кинщик» матрос Голубев крутил по вечерам кино, не приходила вовсе. Точки и тире на ключе она выстукивала с молниеносной быстротой, останавливаясь только тогда, когда большая стрелка висевших в радиорубке часов каждые пятнадцать минут приближалась к красному сектору, означавшему три минуты молчания.

Согласно Международным правилам судовые радисты, находясь в море, в течение этих трех минут должны слушать эфир, чтобы не пропустить сигнал «505», если какое-нибудь судно терпит бедствие.

По штату «Большевику Суханову» полагалось два радиста. Но перед отходом из Одессы второй радист устроил в каком-то ресторане пьяный дебош и попал в милицию.

Случилось это в воскресенье, отдел кадров не работал, рейсы в сражающийся с американцами Вьетнам были на особом контроле начальника пароходства, и капитан, вызвав Екатерину Григорьевну, спросил, справится ли она без второго радиста. Пьянки ее напарника случались и раньше, его не раз вызволяли из милиции, но на этот раз Екатерина Григорьевна решила «Хватит!» и ответила капитану: «Да». Потому и не хватало у нее времени спокойно поесть или посмотреть кино...

На рейд Хайфона мы пришли ночью. Тонкинский залив (в него впадает река, на которой расположен Хайфон) сонно помаргивал огоньками стоящих на якорях судов. Небо было в тучах. А когда в разрывах показывалась луна, она освещала паруса рыбачьих джонок, вышедших на ночной лов.

Утром я проснулся от гула летевших над нами американских самолетов. Быстро одевшись, выбежал на палубу. Самолеты направлялись в сторону Хайфона, и вскоре оттуда послышались взрывы бомб...

Мы тогда простояли на рейде целый месяц. Был декабрь, подошло Рождество, и налеты американцев прекратились. Но когда в январе мы стали к причалу, сирены воздушной тревоги выли чуть ли не каждый день. Порт американцы не бомбили: у причалов стояли советские суда. Но по сигналу воздушной тревоги подъемные краны останавливались, грузчики убегали в укрытия, матросы задраивали крышки трюмов и порт замирал до сигнала «Отбой!».

Во время бомбардировок столбы дыма и огня, поднимаясь над Хайфоном, застилали небо. Судно содрогалось от взрывов бомб, на палубу и крышки трюмов со звоном падали осколки зенитных снарядов.

А после отбоя, когда выгрузка судов возобновлялась, над рекой еще долго стоял удушливый запах гари, и мимо нашего борта проплывали обугленные бревна, перевернутые лодки и обломки развороченных взрывами плоскодонных вьетнамских барж...

Недалеко от порта на зеленом холме стояла зенитная батарея. Обслуживали ее девушки-вьетнамки. Я бы не знал об этом, если бы не наша радистка Екатерина Григорьевна.

Как-то она попросила меня зайти в радиорубку. У нее что-то не ладилось с радиопередатчиком, и ей нужна была помощь электромеханика. А послать нашего электромеханика поработать в радиорубке мог только я, стармех. Разобравшись в ситуации, я сказал Екатерине Григорьевне, что электромеханик сейчас придет. Но в это время в порту завыли сирены тревоги. Начался очередной воздушный налет.

Я был уверен, что Екатерина Григорьевна вместе со мной спустится в столовую команды, где во время воздушных тревог обычно собирался весь экипаж. Но она, распахнув иллюминатор, дала мне бинокль и сказала:

- Посмотрите на этих девочек. Точно так в сорок четвертом защищали небо Одессы наши девчата!

В бинокль хорошо было видно, как молоденькие вьетнамки, быстро перезаряжая зенитные орудия, вели непрерывный огонь по американским самолетам. Но откуда могла знать Екатерина Григорьевна, как защищали небо Одессы наши девчата?!

Возвращая бинокль, я спросил ее об этом, и узнал, что Екатерина Григорьевна, пережившая вместе с матерью фашистскую оккупацию, в 1944 году, когда город был освобожден, вместе с другими девушками, которым исполнилось 19 лет, была призвана в войска ПВО и служила подносчицей снарядов на зенитной батарее, которая располагалась на склонах Приморского бульвара. На той самой, которую я так хорошо знал!

В тот день я засиделся в радиорубке допоздна. Уже давно прозвучал отбой воздушной тревоги, а мы все говорили и говорили. Оказалось, что Екатерина Григорьевна была той самой раненой в голову девушкой, которую последней увезла с батареи санитарная машина. В госпитале она пролежала больше месяца. А когда выписалась, ее демобилизовали.

В 1945-м она поступила на курсы радистов при Черноморском пароходстве и, закончив их, стала работать на грузовых судах. Сначала в каботаже, на пароходе «Курск», ходившем на угольной линии Мариуполь-Одесса, потом на судах заграничного плавания. Вот такое боевое прошлое было у нашей радистки. При этом мы вспомнили, что в том памятном 1944 году, после освобождения города от фашистов, были призваны в Советскую армию и ребята, которым исполнилось по 19-20 лет. Необученных, неопытных, их бросили в самое пекло войны, и мало кто из них вернулся домой...

Выгружались мы тогда в Хайфоне до конца февраля. А 23 февраля, в День Советской армии и Военно-Морского флота, который в то время широко отмечался в СССР, Генеральное консульство Советского Союза в Хайфоне устроило большой прием. На этот прием были приглашены капитаны и старшие механики стоящих в порту советских судов и представители вьетнамской общественности.

Наш капитан взял на этот прием и Екатерину Григорьевну. Зная, что она была зенитчицей, защищавшей небо Одессы, он поручил ей выступить с приветствием в адрес вьетнамских зенитчиц, защищающих небо Хайфона. Среди приглашенных на прием вьетнамцев было несколько девушек-зенитчиц. Их представил вьетнамский полковник, командовавший противовоздушной обороной Хайфона.

И когда Екатерина Григорьевна зачитала обращенное к ним приветствие, сказав, что тоже была зенитчицей, девушки, подбежав к ней, начали ее целовать, а зал зааплодировал. До конца приема вьетнамские зенитчицы уже не отходили от Екатерины Григорьевны, разговаривая с ней через переводчика. А потом одна из них куда-то убежала и, вернувшись, вручила Екатерине Григорьевне большой букет цветов!

Уходили мы из Хайфона ранним утром. Солнце только взошло, позолотив верхушки мачт стоящих у причалов судов. Несмотря на ранний час, река уже дымилась от зноя, по ней медленно проплывали рыбачьи джонки, направляясь в море на утренний лов.

На отход мне нужно было спуститься в машинное отделение. Перед этим я решил пройти на корму, попрощаться с Хайфоном. На корме уже стояла Екатерина Григорьевна, размахивая косынкой и глядя в сторону батареи.

Матросы отдали швартовы. Ржавый, неуклюжий буксир начал оттаскивать нас от причала, в этот момент на батарее звонко ударили зенитки.

- Салют в нашу честь! - улыбнулась Екатерина Григорьевна.

Но тут завыли сирены тревоги. Это начинался очередной воздушный налет...

 К оглавлению

 

 

Дом Трапани

Этот небольшой двухэтажный особняк стоит в Одессе за Строгановским мостом, на пересечении улиц Греческой и Юрия Олеши. Построен он в незапамятные времена, и на его фасаде со стороны Греческой до сих пор видна табличка, написанная со старой русской орфографией: «Домъ Трапани».

В книге «Ни дня без строчки» Юрий Олеша писал, что, живя на Карантинной (при советской власти улица Лизогуба, сейчас - Юрия Олеши), он, будучи гимназистом, каждый день по дороге в гимназию проходил мимо дома Трапани, возле которого с раннего утра уже толпились морские люди.

До революции дом принадлежал итальянскому судовладельцу, пароходы которого ходили и на Дальний Восток, и к берегам Америки.

У меня с этим домом связано много воспоминаний.

Здесь жил известный всей припортовой Одессе старшина водолазов Иван Афанасьевич Медведев, человек богатырского роста. После освобождения города от фашистских оккупантов он со своими водолазами работал по подъему затонувших в Одесской бухте судов. Когда по утрам он шел на работу, то за ним бежала ватага ребят, которым он покупал на расположенном в те времена у портовых ворот базарчике всевозможные сладости.

Когда я уже работал в Черноморском пароходстве, там жил мой друг, Володя Кравцов. Я плавал с ним на теплоходе «Устилуг», и, приходя из дальних рейсов, мы почти всем экипажем отмечали в его холостяцкой квартире возвращение в родную Одессу.

А до войны в этом доме жил мой школьный товарищ Витя Садовников. Я любил приходить к нему делать уроки. Потом мы взбирались на чердак, откуда были видны порт, Воронцовский маяк и дымившие на рейде пароходы.

Мечтая о море и дальних плаваниях, мы смастерили из найденного на чердаке ржавого колеса штурвал и установили перед чердачным окном. Представляя, что находимся в рулевой рубке океанского лайнера, мы вращали этот штурвал, отворачивая от встававших в нашем воображении по курсу лайнера рифов.

Квартира, в которой жил Витя, как и многие другие в то время одесские квартиры, была коммунальной. Витя жил с бабушкой. О своих репрессированных родителях он говорил мало. А вот о соседке, которая плавала судовым врачом на пассажирском теплоходе «Крым», говорил постоянно.

Звали ее Тамара Васильевна. Детей у нее не было. Жила она одна и, плавая на пассажирском судне по Крымско-Кавказской линии, всегда привозила Вите из Батуми апельсины и мандарины, которых в Одессе в те времена не было. А если изредка их и продавали, то за ними выстраивались огромные очереди.

Как-то я пришел к Вите, и его бабушка, едва открыв мне дверь, с гордостью показала газету, где рассказывалось об их соседке, Тамаре Васильевне Поповой. В море она сделала одному из пассажиров неотложную операцию и спасла человеку жизнь.

А когда началась война и Одесса оказалась в осаде немецко-румынских войск, Витя с бабушкой, благодаря Тамаре Васильевне, эвакуировались из подвергавшегося постоянным бомбардировкам города на том же «Крыме».

Вернулись ли они после войны в Одессу, я так и не узнал. После освобождения города я приходил в дом Трапани в надежде встретить Витю. Но в их квартире жили другие люди. И на мои расспросы о бывших жильцах лишь пожимали плечами. Не было в этой квартире и Тамары Васильевны. Позже случайно я узнал о ее судьбе. Но рассказывая о ней, нужно рассказать и о теплоходе «Крым».

...В декабре 1941 года на подходе к Новороссийску теплоход был торпедирован немецкой подводной лодкой. На его борту были женщины и дети, которых «Крым» вывозил из осажденного Севастополя. Хлынувшая в пробоину вода начала затапливать машинное отделение. Палубная команда во главе со старпомом стала заводить на пробоину пластырь. Но пассажиров охватила паника. Схватив детей, женщины бросились к шлюпкам. Началась давка. И если бы не судовой врач, неизвестно, чем бы это кончилось. Бегая по шлюпочной палубе, Тамара Васильевна сумела успокоить обезумевших женщин и дала возможность морякам спустить шлюпки на воду.

К поврежденному судну подошли теплоход «Ворошилов» и ледокольный пароход «Торос». Спустив и свои шлюпки, они начали снимать с «Крыма» пассажиров. Благодаря быстрой заводке на пробоину пластыря «Крым» остался на плаву. Но двигаться своим ходом не мог. И когда все пассажиры с «Крыма» были сняты, «Торос» взял его на буксир и повел в Новороссийск.

При торпедировании «Крыма» были тяжело ранены находившиеся в машинном отделении вахтенный моторист и вахтенный механик. Их перенесли в судовой лазарет, и пока Тамара Васильевна успокаивала на шлюпочной палубе пассажиров, ее помощница, медсестра, перевязала им раны. Прибежав в лазарет, Тамара Васильевна взяла на себя заботы о раненых. Она не отходила от них, пока «Крым» не поставили в Новороссийске к причалу. А потом отвезла раненых в госпиталь.

От беспрерывных бомбардировок с воздуха Новороссийск был окутан дымом пожаров. Во время очередного налета вражеской авиации одна из бомб взорвалась рядом с «Крымом», повредив капитанский мостик. Полностью потеряв мореходность, «Крым» должен был стать на ремонт. И было принято решение отбуксировать его на судоремонтный завод в Батуми.

Немцы были уже на подступах к Новороссийску. Для защиты города в помощь регулярным частям Красной Армии со всех стоящих в порту судов начали сходить на берег моряки для формирования отрядов морской пехоты.

Сошли на берег матросы, мотористы и часть командного состава «Крыма». Тамара Васильевна тоже осталась в Новороссийске, став врачом отряда морских пехотинцев, в который вошли члены экипажа теплохода.

Немцам не удалось взять Новороссийск. Они были уже на его окраинах, захватили цементные заводы, но войти в город так и не смогли.

Героическая оборона Новороссийска поразила мир отчаянной храбростью и стойкостью его защитников. Чего стоила только высадка десанта под командованием майора Цезаря Куникова в тыл врага на небольшой клочок земли, расположенный недалеко от Новороссийска, на берегу Цемесской бухты! Отбитый у немцев этот важный стратегический плацдарм, который удерживали морские пехотинцы до подхода основных сил, стали называть «Малой землей».

Немцы предпринимали отчаянные попытки сбросить десантников в море. Их бомбила авиация, обстреливала тяжелая артиллерия, но, как только на окопавшихся десантников начинала наступать немецкая пехота, Куников поднимал бойцов в атаку и в рукопашных схватках отбивал натиск врага. В одном из боев командир десанта был тяжело ранен. Ночью на катере его доставили в Геленджик, в госпиталь. Но спасти не смогли. Отважный защитник «Малой земли» майор Цезарь Куников посмертно был удостоен звания Героя Советского Союза.

Тамара Васильевна не участвовала в боях на «Малой земле». Отряд морских пехотинцев, в котором она была врачом, защищал подступы к Новороссийской нефтегавани, куда особенно стремились немцы.

Моряки оборудовали для Тамары Васильевны медпункт, где она оказывала раненым первую помощь, перед отправкой в тыловой госпиталь. Рядом рвались мины, снаряды. Медпункт - вырытую за линией окопов землянку - трясло от взрывов, заволакивало дымом и гарью. Но, в забрызганном кровью халате, Тамара Васильевна сосредоточенно делала свое дело, словно была не в двух шагах от поля боя, а в море, в лазарете теплохода «Крым».

Однажды притащили раненого немца. Вражеские позиции были так близко, что как-то ночью немецкий солдат, отправившись то ли за водой, то ли еще за чем-то, вместо своих попал к советским морякам. Услыхав, как с окопного бруствера посыпалась земля и увидев спрыгнувшего в окоп немца, кто-то из моряков крикнул: «Фрицы!» и выстрелил.

Поднялась суматоха. Но, поняв, что «фриц» всего один, к тому же ранен, его доставили к Тамаре Васильевне.

- Вы не очень с ним возитесь, - сказал притащивший немца матрос. - Сдохнет - туда ему и дорога.

- Мы не фашисты! - резко ответила Тамара Васильевна. - Я окажу раненому помощь. А там пусть начальство решит, какой дорогой его отправлять.

Немца, которого Тамара Васильевна спасла, вынув из его груди пулю, отправили в тыл. Может, он и дожил до конца войны в лагере для военнопленных, но Тамара Васильевна не дожила. В землянку, служившую ей медпунктом, попала немецкая мина...

В Новороссийске «Крыму» заварили в борту пробоину, и ледокольный пароход «Торос» отбуксировал теплоход в Батуми. Но на ремонт «Крым» не поставили. Теплоход, построенный в 1929 году в Германии по заказу Советского Союза, имел главные двигатели фирмы «Крупп». При торпедировании двигатели были повреждены. Запасных частей не было, и ремонт «Крыма» был отложен на неопределенный срок.

В Батуми на «Крыме» расположилось эвакуированное из Одессы Управление Черноморского пароходства. Так и стоял он до конца войны. Управление пароходства вернулось в Одессу. А «Крым», на котором так и не сделали ремонт, был отбуксирован в Ялту, на нем разместилась школа юнг.

В Одессу теплоход притащили на буксире в 1946 году. Здесь он был поставлен на восстановительный ремонт, который длился десять лет! Вышел теплоход из ремонта в 1956 году. И первый рейс совершил в Испанию.

Я хорошо помню тот жаркий июльский день, когда «Крым» уходил из Одессы в Барселону. Газета «Моряк», где я тогда часто печатался, поручила мне сделать материал о проводах теплохода.

Пассажирами «Крыма» были испанцы. Те самые испанские дети, которых в 1937-1938 годах, когда в Испании шла гражданская война, спасая от фашистских бомбежек, вывезли в Советский Союз.

Капитаном теплохода был назначен один из опытнейших черноморских капитанов Михаил Иванович Григор.

Я знал его еще до войны - он часто приходил к кому-то в дом Трапани. А когда он выходил из парадной и направлялся в порт, мы с моим другом Витей бежали за ним. Молодой, высокий, в капитанской форме, с трубкой во рту, Михаил Иванович привлекал внимание прохожих. А что уж говорить о нас, мечтавших о море мальчишках!

Во время войны Михаил Иванович был капитаном парохода «Ян Фабрициус». Зимой 1942 года пароход вез в Новороссийск войска и подвергся налету фашистской авиации. От взрывов бомб пароход стал тонуть, но Михаил Иванович так организовал спасение войск и экипажа, успев высадить всех на шлюпки и спасательные плоты, что почти никто не пострадал. Сам капитан сошел с тонущего парохода последним.

В 1949 году я плавал мотористом на пассажирском теплоходе «Львов», которым командовал капитан Григор. И когда мы подходили к месту гибели «Яна Фабрициуса», Михаил Иванович выходил на мостик, снимал фуражку, убавлял ход и давал три печальных протяжных гудка...

В тот июльский день 1956 года, когда «Крым» увозил из Одессы испанцев, я видел Михаила Ивановича только издали. Он стоял на крыле мостика, с неизменной трубкой во рту, наблюдая за посадкой пассажиров. Хоть у меня и было удостоверение нештатного корреспондента «Моряка», я понимал: поговорить с Михаилом Ивановичем не удастся. И, стоя на причале, только наблюдал за проводами испанцев.

Сиял медными трубами духовой оркестр. Пионеры держали в руках транспаранты с надписями на русском и испанском языках. А с возведенной на причале трибуны выступала прилетевшая из Москвы Генеральный секретарь Коммунистической партии Испании Долорес Ибаррури, «Пассионария», как называли ее во время гражданской войны в Испании. После падения в 1939 году Испанской республики и утверждения в стране фашистского режима она эмигрировала в СССР и жила в Москве. Ее сын в Советском Союзе стал летчиком. В 1942 году он погиб в воздушном бою под Сталинградом, и его именем названа одна из улиц этого легендарного города.

Работая над этим очерком, я перечитал книгу знаменитого советского кинопублициста Романа Кармена «Но пассаран!». Этот лозунг «Они не пройдут», провозглашенный Долорес Ибаррури, был самым популярным среди защитников Мадрида от наступавших фашистских войск.

Вот как описывает свою встречу с Ибаррури Роман Кармен, снимавший в Испании события тех лет:

«Я встретил Долорес в знойный день на выжженных солнцем холмах под Мадридом. Снимал жителей города. Они рыли окопы. Переходя от одной группы к другой, я увидел Пассионарию. Равномерно взмахивая киркой, она била каменистую красноватую землю. Сотни людей, работающих на этих холмах, знают, что она здесь. Никто не приходит поглазеть на нее. Это - не сенсация. Долорес с народом. Это в порядке вещей.

Работают дети, старики, юноши, девушки. Девочки с розами, вплетенными в косы, носят кувшины с водой. Одну из них подзывает Долорес и медленными глотками пьет воду. Девочка ласково говорит ей:

- Долорес, хочешь, я принесу тебе вина?

Долорес улыбается, благодарит, вытирает со лба пот и снова берется за кирку».

В те годы, когда в Испании шла гражданская война, имя этой пламенной женщины было одним из самых популярных в Советском Союзе. Ее портреты печатались в газетах и журналах. И вот - в Одесском порту, протиснувшись к трибуне сквозь толпу провожающих, я стоял почти рядом с ней...

После Долорес выступали еще многие, было много добрых, напутственных слов, улыбок.

И все же проводы были невеселыми. Да, пассажиры «Крыма» отправлялись на родину, с которой были разлучены почти двадцать лет, но в Советском Союзе они выросли, получили образование, профессии, многие успели жениться и обзавестись детьми.

Не все русские жены были согласны отправиться с мужьями-испанцами в неизвестность, тем более в страну, где правил фашистский режим.

Так что слез при отходе теплохода хватало...

Попал я на «Крым» лишь спустя несколько лет, когда теплоход плавал по Крымско-Кавказской линии. Михаил Иванович Григор здесь уже не работал. Он принял в Германии новый пассажирский лайнер «Иван Франко», на котором долгие годы проплавал капитаном.

А плыл я на «Крыме» в Новороссийск. Там стоял танкер «Ельня», на который я был назначен 2-м механиком.

Знакомясь с «Крымом», переходя с одной палубы на другую, осматривая уютные салоны, где отдыхали пассажиры, я забрел в судовой музей в нижней части теплохода, оборудованный из двух смежных кают.

Первое, что я увидел - фотографии «Крыма». На одной теплоход стоял у причала с поврежденным капитанским мостиком. Снимок был сделан во время войны, в Батуми. На корме теплохода сохло на веревках белье. Сотрудники Управления Черноморского пароходства, которое в то время размещалось на «Крыме», жили на теплоходе с семьями. Поэтому корма теплохода и была похожа на завешенный стираным бельем одесский дворик.

На другой - теплоход был сфотографирован в доке Одесского судоремонтного завода. Вдоль корпуса висели подвески с рабочими, которые оббивали ржавчину.

На отдельном стеллаже, под стеклом, лежал осколок торпеды, попавшей в «Крым».

А на переборках я увидел фотографии членов экипажа теплохода, которые во время войны стали в Новороссийске бойцами отрядов морской пехоты. Под фотографиями были краткие биографии. Здесь и увидел я фотографию Тамары

Васильевны Поповой, соседку моего школьного друга Вити Садовникова, жившего до войны в доме Трапани. Я узнал, что Тамара Васильевна погибла она от взрыва попавшей в медпункт мины. В биографии было написано: «медпункт судового врача теплохода «Крым» был расположен недалеко от передовой».

И еще узнал я из надписи, сделанной на медной табличке при входе в этот музей, что создан он после восстановительного ремонта «Крыма» по инициативе и непосредственном участии капитана теплохода Михаила Ивановича Григора...

Прошло много лет. Как и многие моряки, получившие от пароходства на одесских Черемушках квартиру, я редко оказывался в районе, где пересекаются улицы Греческая и Юрия Олеши. А если и случалось идти в ту сторону по Строгановскому мосту, с которого разворачивается великолепная панорама Одесского порта, то больше обращал внимание на стоявшие у причалов суда, чем на старый особняк за мостом, с табличкой на облупленном фасаде «Домъ Трапани».

Но вот как-то довелось побывать мне в небольшом итальянском порту Анкона. Было это в 1975 году.

Теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, пришел на рейд Анконы, и в ожидании лоцмана стал на якорь. Вскоре к нашему трапу подошел лоцманский катер, на борт судна быстро поднялась черноволосая итальянка в сверкающей белизной форме портового лоцмана. Женщина-лоцман редкость. Поэтому, пока мы швартовались к причалу, я, стоя в машинном отделении и выполняя сыпавшиеся с мостика по машинному телеграфу команды: «Малый назад!», «Стоп!», «Самый малый вперед!», «Стоп!», думал о том, как бы еще раз увидеть эту женщину, пока она не сошла на берег. Обычно лоцманы после окончания швартовки, подписав у капитана лоцманскую квитанцию, сразу покидают судно.

Когда швартовка закончилась, в машинное отделение позвонил капитан, попросив меня зайти к нему в каюту.

Еще с моря мы заказали в Анконе несколько бочек машинного масла, и я был уверен, что у капитана ждет меня наш поставщик. Но когда я вошел в капитанскую каюту, то вместо поставщика увидел ту самую черноволосую итальянку. Лоцмана. Она сидела за журнальным столиком и пила кофе.

- Знакомьтесь, - сказал капитан. - Синьора Мария Трапани. Ей поручено передать, что бочки с маслом нам доставят завтра утром.

Трапани?!

Как-то в затянувшемся на долгие месяцы рейсе я разговорился с капитаном о старых домах Одессы. Наш капитан, Леонид Григорьевич Зин-чик, вырос на Молдаванке, на Костецкой, в доме, где, как гласила дворовая легенда, бывал знаменитый бандит Мишка Япончик, прототип бабелевского Бени Крика.

С томиком Бабеля Леонид Григорьевич не расставался. Это была, как он говорил, его Библия. Книгу он брал с собой даже на мостик. И когда поблизости не было встречных судов, пристраивался где-нибудь в углу мостика, чтобы не мешать вахтенному штурману вести наблюдение за морем, и перечитывал любимого писателя.

О доме, где Леонид Григорьевич вырос, он знал все. И кто его строил, и кому до революции принадлежал. Но особенно Леонид Григорьевич любил рассказывать о жильцах дома, запомнившихся с детства. Быт этого типично одесского дома с его бурлящей, не затихающей до поздней ночи дворовой жизнью, с тесным соприкосновением людей разных национальностей: болгар, греков, украинцев, евреев, по словам Леонида Григорьевича, был достоин пера только такого писателя, как Бабель. Особенно любил вспоминать капитан прозвища соседей: «Катя-Гуту», «Митя-Шкалик», «Манька-Бочка», «Ривеле-Язва» и другие.

И когда я рассказал ему о доме Трапани, он сразу воскликнул: «Кто же в Одессе не знает этот дом! Я тоже там бывал. И даже помню красивую мраморную лестницу, которая вела на второй этаж, в апартаменты хозяина дома. А управление его пароходной компании находилось там с 1880 года!».

И вот, зная мой интерес к этому дому, когда в

Анконе на мостик поднялась лоцман с фамилией Трапани, Леонид Григорьевич попросил ее после швартовки немного задержаться, чтобы я мог с ней познакомиться.

Как оказалось из разговора с нашей милой гостьей, она слышала об этом доме, принадлежавшем когда-то ее деду. В Одессе она никогда не была, хотя, получив морское образование, плавая штурманом на судах итальянского торгового флота, побывала почти во всех странах мира.

Допив кофе и закурив тонкую дамскую сигарету, она рассказала о себе.

Отец ее родился в Одессе в 1885 году. Закончил Одесское училище торгового мореплавания и, хотя был совладельцем пароходной компании, не отсиживался в кабинете, а, имея диплом штурмана дальнего плавания, выходил в море на судах компании. А потом плавал капитаном на пароходе «Святая Анна».

Во время разразившейся в России Гражданской войны на стоявшую в Одесском порту «Святую Анну» стали грузиться отступавшие под натиском большевиков офицеры и солдаты Белой армии. Было это в 1920 году. Не захотев уходить с белыми, несколько кочегаров и матросов сбежали ночью с парохода, отец не знал, как без них выйти в море. Но офицеры пригрозили ему расстрелом, и пришлось подчиниться.

К топкам пароходных котлов встали солдаты, а швартовные концы вместо сбежавших матросов отдавали офицеры.

Выйдя за маяк, пароход взял курс на Босфор.

В Одессу отец не вернулся. Знал: за помощь белым большевики не помилуют. После долгих скитаний обосновался в Италии. В Генуе. Там в 1925 году и родилась она...

Посмотрев на часы, наша гостья заторопилась. Но, прощаясь, вдруг вынула из сумки блокнот, написала адрес и протянула мне:

- Вернетесь в Одессу, сделайте, пожалуйста, фотографию этого дома и пришлите по этому адресу.

Я кивнул. Хотя заранее знал, что просьбу итальянки не выполню. В советские времена для моряка заграничного плавания переписка с иностранцами была равносильна подписанию себе смертного приговора. Каждое почтовое отделение курировалось сотрудниками КГБ, и вся корреспонденция, адресованная за рубеж, прежде чем попасть к адресатам, проходила через руки работников этого ведомства.

Чего боялись стражи государственной безопасности - не ведаю. Но знаю много примеров, когда молодые ребята, перед отправкой в первые плавания подписавшиеся в отделе кадров Черноморского пароходства под «Правилами поведения советского моряка за границей», где черным по белому было написано, что всякая почтовая переписка категорически запрещается, попав на Филиппины, в Индонезию, Сингапур или в какую-нибудь другую экзотическую страну, забывали об этой подписке и слали домой восторженные письма об увиденном, за что по возвращению в Советский Союз лишались права на загранплавание. То же было и с теми, кто посылал письмо из Союза - «туда». Так что, к своему стыду, просьбу синьоры Трапани я не выполнил...

Можно было давно забыть об этой истории, но каждый раз, проходя мимо дома Трапани, я вспоминаю ту итальянскую встречу.

Сегодня можно переписываться со всем миром. Но я давно потерял тот адрес. Да и кому послать фотографию дома Трапани? Ведь после встречи прошло столько лет!

Рядом с домом Трапани, на Греческой, поднялись новые высотные дома. Выросшее на улице Юрия Олеши здание «Ощадбанка» заслонило вид из этого скромного двухэтажного особняка на море и порт.

Но он стоит. «Дом Трапани». Неизгладимая память о старой Одессе...

 К оглавлению

 

Узница тюрьмы «Санта-Мария»

Женщина, о которой я хочу сейчас рассказать, несколько затрудняет меня. Я уже писал о ней, а по литературным законам повторять себя нельзя. Но в книге, где я пишу о женщинах в море, рассказ о ней был бы кстати. Поэтому постараюсь написать о ней с такой же точностью, как писал раньше, но несколько по-иному...

В 1999 году я был избран председателем Все-украинской Ассоциации бывших узников нацистских концлагерей и гетто. В этой должности проработал до 2001 года и ушел по болезни. Но за несколько лет моего председательствования услышал столько человеческих историй, что их хватило бы на несколько потрясающих романов. Вот одна из таких историй...

Этот день в Ассоциации бывших узников концлагерей и гетто был обычным рабочим днем. Телефонные звонки, посетители, просьбы, вопросы. Но посетитель, который в этот день пришел в Ассоциацию, ни о чем не спрашивал и ни о чем не просил. Слегка заикаясь, он сказал, что зовут его Олег, и положил передо мной потертую коленкоровую папку:

- Посмотрите, пожалуйста.

Я раскрыл папку и увидел фотографию женщины в морской форме. Лицо ее показалось мне очень знакомым.

- Это моя бабушка, - сказал Олег. - Она давно умерла. Но она была узницей фашизма еще до того, как Гитлер напал на Советский Союз. Она плавала на судах Черноморского пароходства. Но там ее давно забыли. Да и пароходства уже нет. Пусть ее помнят хотя бы в вашей Ассоциации.

И, оставив папку, он ушел.

Когда схлынул поток посетителей, я стал рассматривать содержимое папки. Кроме фотографий там оказалось еще несколько старых газет. А под газетами я увидел диплом капитана дальнего плавания на имя Берты Яковлевны Рапопорт.

Так вот почему таким знакомым мне показалось ее лицо! Кто же в Черноморском пароходстве, где и я проработал много лет, не знал Берту Яковлевну Рапопорт! «Легендарную Берту», как называли ее моряки.

В Советском Союзе было всего две женщины с дипломами капитана дальнего плавания. В Дальневосточном пароходстве - Анна Ивановна Щетинина и в Черноморском - Берта Яковлевна Рапопорт.

Взволнованный, я с нетерпением развернул пожелтевшие газеты. Одна была одесской, «Большевистское знамя» за 5 июня 1939 года. Вторая - московской, «Вечерняя Москва», за то же число. В обеих газетах под огромными заголовками сообщалось о возвращении в Одессу из фашистского плена на пассажирском теплоходе «Армения» большой группы советских моряков. Среди них была и старший помощник капитана парохода «Катаяма» Берта Яковлевна Рапопорт.

1939 год...

Мне было всего 9 лет, но я хорошо помню очереди у кинотеатров, где показывали кинохронику, которую снимал в раздираемой гражданской войной Испании Роман Кармен. Помню названия населенных пунктов, где шли ожесточенные бои с фашистами: Уэска, Брюнете, Теруэль. И помню огромную карту Испании, вывешенную в Городском саду, возле которой собиралась сначала шумная, а потом все более сдержанная толпа одесситов. Помню и испанских детей, которых, спасая от бомбежек, привозили морем в Одессу. И мы, пионеры, стройными колоннами, под звуки горнов и барабанов, ходили в порт встречать маленьких испанцев.

«Но пассаран!», «Они не пройдут!» Этими обжигающими, как испанское солнце, словами одесситы выражали свою солидарность с мужественной борьбой почти безоружного испанского народа, пытавшегося преградить путь фашизму.

А началось все с простой фразы: «Над всей

Испанией безоблачное небо». Этот сигнал к фашистскому мятежу прозвучал в эфире 18 июля 1936 года. Мятеж против законного республиканского правительства возглавил генерал Франко. Ему сразу стали помогать фашистские единомышленники - германский фюрер Адольф Гитлер и итальянский диктатор Бенитто Муссолини.

Как я уже писал в предыдущих очерках, не остался в стороне от испанских событий, став на сторону республиканцев, и Советский Союз. И хоть путь морем от советских берегов к берегам Испании был не близкий, почти каждый день с оружием и продовольствием стали уходить из Одессы, держа курс на испанские порты, суда Черноморского пароходства.

Морские пираты Франко безжалостно топили или захватывали в плен советские суда. И те из моряков, что стали узниками франкистов, первыми прочувствовали, что такое фашизм.

Испытала это и Берта Яковлевна Рапопорт...

И вот теперь, спустя много лет после тех трагических событий, я держал в руках ее диплом и, читая скупые, но выразительные слова: «настоящий диплом на звание капитана дальнего плавания выдан...», вспоминал наше знакомство.

Было это зимой 1949 года. Пароход «Очаков», на который я был назначен кочегаром, стоял на одесском рейде в ожидании бункера. На пароход я должен был прибыть к восьми часам утра. В порт я прибежал к семи. Но море штормило, и рейдовый катер за маяк не шел. Стоя на обледеневшем причале, я со страхом думал: «Что же теперь будет?» В те времена за опоздание на работу судили.

Вдруг ко мне подошла женщина в стеганом ватнике и берете с «крабом».

- Опаздываешь?

- Ага.

- Какой пароход?

- «Очаков».

- Иди за мной.

Я даже не спросил: «Куда?». Тон этой женщины и весь ее облик подействовали на меня завораживающе.

У Платоновского мола дымил длинной трубой и скрипел сходней буксир «Форос». Женщина подошла к сходне и крикнула вахтенному:

- Позови капитана!

Когда появился капитан, она сказала:

- Петрович, отвези парня на «Очаков». Наряд получишь потом.

Так я не опоздал на пароход.

Это и была Берта Яковлевна Рапопорт, в то время диспетчер портофлота.

О ее должности я узнал от капитана «Фороса». И пока буксир, зарываясь в волны, вез меня на «Очаков», я еще узнал, что Берту Яковлевну уволили из пароходства, поэтому и работала она в порту.

- Такую Берту! - сокрушался седоусый капитан, ворочая тяжелый штурвал. - И за какие только грехи? Я же с ней плавал. Лучшим штурманом Черноморского пароходства была!

А ее «грехи» стали вскоре и моими «грехами». Благодаря Берте Яковлевне на пароход я не опоздал. Но когда «Очаков», приняв бункер, должен был сниматься в заграничный рейс, мне перед самым отходом прислали замену. В отделе кадров ничего объяснять не стали, а сказали, что нужно поработать в каботаже. Так я попал на пассажирский теплоход «Львов», ходивший по Крымско-Кавказской линии. А через некоторое время меня вообще уволили из пароходства. В стране разгоралась кампания «по борьбе с безродными космополитами» и, по мнению властей, я, как и Берта Яковлевна, как и тысячи ни в чем не повинных других советских евреев - инженеров, врачей, учителей, которых изгоняли в те годы с работы, был тем самым «безродным».

В пароходство я вернулся лишь после смерти Сталина, отслужив три года в армии. Но травма осталась на всю жизнь...

Перечитав лежавшие в коленкоровой папке газеты и не веря тому, что держу в руках капитанский диплом Берты Яковлевны Рапопорт, я решил написать о ней очерк. Но что я о ней знал? Спрашивать внука? Но он ушел, даже не оставив номер телефона. А отдав папку, больше не приходил.

Искать старых моряков, которые могли рассказать о Берте Яковлевне? Тоже бесполезно. Время безжалостно, вряд ли кто из них дожил до нашего времени. И я решил искать ее «личное дело». Искал в архиве пароходства, потом - в архиве порта. И - нашел!

Ксерокопии анкет и автобиографий, написанных ее рукой (в советские времена такие бумаги моряки писали чуть ли не через каждый рейс, ведь под надзором НКВД были все советские граждане, а тем более моряки заграничного плавания), пополнили папку, которую принес ее внук.

Вот, например, выдержка из автобиографии, которую Берта Яковлевна писала после возвращения из фашистского плена:

«Я, Рапопорт Берта Яковлевна, родилась в г. Одессе 15 мая 1914 года. Мой отец, Рапопорт Яков Григорьевич, всю жизнь работал столяром. Мать, Рацель Ароновна, домашняя хозяйка.

В 1922 году поступила в школу и закончила ее в 1928 году.

В 1926 году в числе трех лучших пионеров была торжественно передана в комсомол.

В 1928 году поступила в Одесский морской техникум на судоводительское отделение. Окончила техникум в 1931 году и получила диплом штурмана дальнего плавания.

С 1 февраля 1932 года первая самостоятельная работа в должности 4-го помощника капитана на теплоходе «Батум-Совет». В 1933 году политотдел Черноморского морского пароходства перебросил меня на комсомольско-молодежный теплоход «Кубань» на должность 3-го помощника капитана. В октябре 1934 года переведена на пароход «Катаяма» и по постепенному продвижению по службе там же с 5 февраля 1936 года работала старшим помощником капитана. В 1938 году, во время событий в Испании, вместе со всем экипажем парохода «Катаяма» попала в фашистский плен. Нас содержали в тюрьме «Санта-Мария» на острове Пальма де Майорка. Потом в концлагере. В июне 1939 года по настоянию нашего правительства мы были освобождены из плена и вернулись на Родину...»

Вчитываясь в этот документ, отображающий дух и стиль той эпохи, я представил жизнерадостную девушку из трудовой еврейской семьи, которую неожиданно для родителей увлекла романтика моря. Представил гнев отца и отчаяние матери, когда они узнали, что их дочь решила уйти в океан! Но она настояла на своем.

Девушке поступить в морское учебное заведение, тем более на судоводительский факультет, всегда непросто. Но она поступила. И совсем уж непросто было семнадцатилетнему штурману «в юбке» вписаться в коллектив моряков, всегда скептически настроенных против женщины на корабле. Но она не только вписалась, но и сумела подняться по довольно крутой служебной лестнице от 4-го до старшего помощника капитана!

А что такое старпом? Моряки называют эту должность «собачьей». Спит старпом урывками четыре-пять часов в сутки. Помимо двух вахт, которые он несет на мостике с четырех утра до восьми и с четырех дня до восьми часов вечера, он отвечает за надежную работу грузового, шлюпочного и швартовного устройств, за пожарную безопасность, готовит и проводит учебно-тренировочные тревоги по борьбе за живучесть судна, руководит работой палубной команды, обеспечивает швартовки и отшвартовки в портах, отвечает за надежное крепление груза в трюмах и на палубе, за прием и расходование пресной воды и продовольствия, за чистоту и порядок в жилых и служебных помещениях, ведет табель учета рабочего времени штурманов и матросов, составляет заявки на техническое снабжение и продовольствие. От хозяйского глаза старпома не должна укрыться ни одна мелочь - от небрежно подметенной палубы до неаккуратно заправленной койки в матросском кубрике. Даже плохо приготовленный поваром обед тоже на совести старшего помощника капитана.

Так вот со всеми этими непростыми обязанностями Берта Яковлевна справлялась блестяще! Подтверждение этому я нашел в газетах и журналах за 1936-й, 1937-й, 1938-й годы, которые разыскал в отделе периодики Одесской публичной библиотеки. Оказалось, в те годы ее знала вся страна!

Вот что, например, писал популярный в советское время журнал «Работница», тираж которого превышал два миллиона экземпляров:

«В 1936 году пароход «Катаяма» швартовался в одном из французских портов. С капитанского мостика раздалась команда:

- Отдать левый якорь!

Лоцман-француз с удивлением смотрел на невысокую изящную девушку, командовавшую швартовкой огромного океанского судна. Это была Берта Яковлевна Рапопорт, лучший штурман Черноморского пароходства.

После швартовки толпа людей на берегу встретила Берту Яковлевну аплодисментами. Всем хотелось поближе рассмотреть смелую девушку, плававшую по морям и океанам наравне с мужчинами. Дети подносили ей букеты цветов, женщины целовали и спрашивали о жизни в Советском Союзе.

После Франции пароход взял курс к берегам Англии. Прошли туманный Ла-Манш. Вот и знаменитые лондонские доки. Не успели пришвартоваться, как возле парохода собралась толпа. Защелкали фотоаппараты.

А на следующий день в одной из лондонских газет появилась статья под названием: «Первая в мире женщина-моряк». В статье со всеми подробностями описывалась ее внешность, цвет глаз, волос и... маникюр. И каждый день, пока пароход стоял у лондонского причала, Берта Яковлевна получала восторженные письма от жителей британской столицы».

Сделав многочисленные выписки из газет и журналов, почти выучив наизусть личное дело с многочисленными характеристиками, в которых превозносились ее деловые и человеческие качества, я сел за пишущую машинку.

Свою дорогу в океан Берта Яковлевна начинала на легендарном паруснике «Товарищ», учебном судне Одесского морского техникума, на котором проходили практику известные впоследствии капитаны, такие, например, как Иван Александрович Манн или Герой Советского Союза Александр Иванович Маринеско, командовавший в годы Великой Отечественной войны подводной лодкой С-13 и потопивший гитлеровские суда общим водоизмещением 52884 тонн, в том числе огромный лайнер «Вильгельм Густлофф», на котором находились экипажи фашистских подводных лодок и целая дивизия фашистских солдат и офицеров. После потопления этого лайнера Гитлер назвал Александра Маринеско «врагом Рейха № 1».

На «Товарище» Берта Яковлевна, наравне с другими курсантами, несла вахту у руля, ставила и убирала паруса и, поднимаясь на головокружительную высоту, пела от счастья. Она и палубу драила наравне с матросами, упрашивая знаменитого боцмана «Товарища» Адамыча не делать для нее, как для девушки, никаких поблажек. А уж что касается чистки картошки на камбузе или наведения чистоты в курсантском кубрике, то ей не было равных!

Но главное, получив штурманский диплом, начав работать помощником капитана, недосыпая из-за ночных вахт, познав неистовую качку океанских широт, зной тропиков и холод арктических морей, долгую разлуку с близкими, она не отступила от избранного пути и - стала капитаном.

А теперь я хочу рассказать о главном испытании, выпавшем на ее долю: о фашистском плене.

Это случилось 17 октября 1938 года в Средиземном море. Приписанный к Одесскому порту пароход «Катаяма», названный в честь основателя Коммунистической партии Японии, шел с грузом пшеницы из Мариуполя в Англию, в порт Ливерпуль.

Ночью недалеко от Мальты пароход был внезапно освещен мощным прожектором. На мостике «Катаямы» нес вахту второй помощник капитана. В четыре часа утра его должна была сменить старший помощник Берта Яковлевна Рапопорт.

Ослепленный прожектором вахтенный понял, что пароход взят под прицел одним из патрулировавших Средиземное море франкистских военных кораблей, и вызвал на мостик капитана. Когда капитан, Терентий Афанасьевич Передерни, поднялся на мостик, к пароходу уже приблизился военный корабль, наведя на советский пароход носовые орудия.

С корабля просигналили: «Немедленно остановитесь! В случае неповиновения будете расстреляны!».

Капитану не оставалось ничего другого, как застопорить ход. С корабля спустили шлюпку, и вскоре на борт «Катаямы» поднялся офицер в сопровождении вооруженных солдат.

Берта Яковлевна проснулась от доносившихся с палубы непонятных криков. Прислушалась и услышала в коридоре топот тяжелых сапог. Накинув на плечи теплый платок, в туфлях на босу ногу она выбежала из каюты.

На палубе франкистский офицер допрашивал капитана:

- Куда следуете? Что в трюмах? Где судовые документы?

Капитан спокойно отвечал:

- Идем в Англию. В трюмах пшеница. Можете открыть трюмы и проверить.

Увидев Берту Яковлевну, Терентий Афанасьевич попросил:

- Принесите, пожалуйста, судовые документы.

Когда Берта Яковлевна в форменном кителе с золотыми нашивками на рукавах снова появилась на палубе и подала франкистскому офицеру документы, тот удивленно спросил:

- Кто эта женщина?

- Мой старший помощник, - ответил капитан.

Изумленный офицер начал молча листать документы.

К рассвету «Катаяма» под конвоем корабля франкистов взяла курс на испанский остров Майорка. В ходовой рубке рядом с заступившей на вахту Бертой Яковлевной стоял франкистский военный моряк. Он строго следил за курсом, которым шел пароход, стараясь не замечать женщины-штурмана. На вопросы Берты Яковлевны, по какому праву советских моряков заставили изменить курс, почему арестован пароход, франкист демонстративно молчал.

С приходом в порт Пальма де Майорка почти весь экипаж вместе с капитаном был отправлен в концлагерь. О том, куда их повезут, объявил морякам поднявшийся на борт чернобородый фашист. Размахивая кольтом, он пригрозил:

- За побег - расстрел!

На пароходе, кроме Берты Яковлевны, остались пять моряков: боцман, два матроса, машинист и кочегар. Прощаясь с Бертой Яковлевной, капитан сказал:

- К вам переходят мои полномочия. Держитесь. Не поддавайтесь на провокации. Видите, эти негодяи способны на все!

- Эй! - крикнул капитану чернобородый. - Хватит прощаться!

Солдаты, подталкивая моряков прикладами винтовок в спины, согнали их на причал. Там ждал крытый брезентом грузовик. Когда машина скрылась за воротами порта, боцман сказал Берте Яковлевне:

- Ну вот, теперь вы наш капитан.

В ответ Берта Яковлевна лишь грустно улыбнулась.

На следующее утро, как всегда, на кормовом флагштоке парохода был поднят государственный флаг СССР. А вскоре к борту парохода подъехал на легковом автомобиле чернобородый фашист. Увидев поднятый на корме парохода красный флаг, он выскочил из машины, замахал руками и заорал, требуя, чтобы флаг немедленно спустили. Видя, что на пароходе не собираются выполнять его приказ, он взбежал по трапу и помчался на корму с явным намерением сорвать флаг. Но там его ждала Берта Яковлевна. Встав перед флагом, она решительно заявила:

- Пока мы остаемся на борту, вы не посмеете дотронуться до нашего флага. Палуба парохода -территория моей Родины, Союза Советских Социалистических республик. Вы можете меня расстрелять. Но пока я жива, спустить флаг не дам!

Злобно сверкнув глазами, чернобородый отступил. А вечером на причале появился знакомый уже морякам крытый брезентом грузовик. Боцмана с остальными членами экипажа отправили в концлагерь, где уже содержались моряки «Катаямы». А Берту Яковлевну отвезли в мрачную средневековую тюрьму «Санта-Мария».

В полутемной камере с холодными каменными стенами сидело десять женщин. Это были жены и матери бойцов испанской республиканской армии, взятые франкистами в заложницы. Узнав, что новая заключенная - штурман советского парохода, испанки отнеслись к ней с особым вниманием и теплотой.

Ночью Берту Яковлевну вызвали на допрос.

- Признайтесь, что ваш пароход вез оружие для республиканцев! - заорал на нее следователь.

- Ваш капитан протокол уже подписал!

Берта Яковлевна засмеялась:

- Это ложь. Никто из моих товарищей такую чушь подписать не мог.

- Не подпишете - сгниете в этой тюрьме!

- Все равно не подпишу.

Сильный удар свалил ее с ног. Очнулась в камере. Возле нее хлопотали испанки...

Потянулись унылые тюремные будни. Кормили ужасно. Мыться приходилось в помойном ведре. На прогулки выводили редко. Но Берта Яковлевна была лишена и этих редких прогулок. К ней применили особый режим.

А потом - «поставили на конвейер». Это был непрерывный допрос. Следователи менялись, а она продолжала сидеть на привинченном к полу железном табурете, в одном и том же кабинете, без возвращения в камеру. Цель «конвейера» - истощить нервы, сломить сопротивление, заставить подписать то, что им требовалось. Выспавшиеся, сытые, они сменяли друг друга, угрожая пытками, расстрелом и требуя одно:

- Подписать!

Но на все их злобные выкрики она отрицательно мотала головой.

Когда ее, обессиленную, но не сломленную, вернули в камеру, она объявила голодовку. Весть об этом облетела все камеры. Тюрьма загудела.

В окружении большой свиты к ней пожаловал сам начальник тюрьмы. Он был предельно вежлив и пообещал, что если она прекратит голодовку, ей создадут более сносные условия содержания.

- Не мне. Всем, - ответила Берта Яковлевна, показав на соседок по камере.

Начальник усмехнулся и вышел. А ночью из тюрьмы «Санта-Мария» ее перевезли в женский концентрационный лагерь.

Теперь она жила в бараке за колючей проволокой. Ее соседками по нарам были испанки, воевавшие на стороне Республики и попавшие в плен к фашистам: медсестры, телефонистки, штабные машинистки. Они быстро подружились с Бертой Яковлевной и, как могли, помогали ей выжить в нечеловеческих условиях концлагерного быта.

Иногда она получала весточку из соседнего концлагеря, где содержались моряки «Катаямы». Однажды из такой весточки она узнала, что вместе с экипажем ее парохода франкисты содержат в концлагере моряков потопленного ими в Средиземном море теплохода «Комсомол». Она знала многих с этого теплохода: капитана Мезенцева, третьего штурмана Эммануила Соловьева, учившегося с ней в мортехникуме, но на курс младше, электромеханика Галиченко. Узнала и о том, что Эммануилу Соловьеву (известному впоследствии черноморскому капитану) франкисты за пение 1 мая Интернационала выбили все зубы.

Но моряки держались.

Держалась и она.

Но вот настал долгожданный день освобождения! По требованию Советского правительства и под давлением международной общественности франкисты освободили экипажи потопленных и задержанных ими судов.

Проститься с Бертой Яковлевной пришел чуть ли не весь лагерь. Испанки вручили ей небольшой букетик полевых цветов, собранных ими возле колючей проволоки. И впервые за долгие месяцы неволи Берта Яковлевна не смогла сдержать слезы.

А потом была встреча с Одессой. Объятья, поцелуи и - море цветов! День, когда, сойдя с трапа «Армении», она вновь ступила на родную землю, был самым счастливым в ее жизни...

Об участии Берты Яковлевны в Великой Отечественной войне в ее личном деле я прочитал такую запись: «С начала войны по 10 октября 1941 года работала старшим помощником капитана пассажирского теплохода «Молдавия».

В 1984 году в одесском издательстве «Маяк» вышла моя книга «Гневное море». В поисках материалов для этой книги мне пришлось изучить множество документов о судьбах судов Черноморского пароходства, которые в годы Великой Отечественной войны под непрерывными бомбежками вывозили из осажденных фашистскими войсками городов женщин, стариков и детей.

В один из налетов, а именно 10 октября 1941 года, недалеко от Одессы, в районе Тендровской косы затонул пассажирский теплоход «Молдавия». Это был последний теплоход, вывозивший из осажденного города мирных жителей, так как уже 16 октября 1941 года в Одессу вошли немецко-румынские войска.

Прочитав об этом в одном из архивных документов, я представил себе, как хладнокровно и решительно действовала в роковые минуты гибели судна старший помощник капитана Берта Яковлевна Рапопорт, рассаживая по спасательным шлюпкам напуганных, растерянных людей. И уверен: она сошла с тонущего судна, как и капитан, последней...

Следующая запись в послужном списке ее личного дела такая: «В ноябре 1941 года откомандирована в Каспийское морское пароходство. Назначена капитаном парохода «Туркменистан».

Значит, войну Берта Яковлевна провела на Каспии, где плавание в условиях военного времени было не из легких. А матросами на «Туркменистане» тоже были женщины, так как мужчины ушли на фронт.

В том же личном деле есть и такая запись: «В октябре 1946 гола Указом Президиума Верховного Совета СССР награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»

Эта награда говорит сама за себя...

О том, как поступили с Бертой Яковлевной в годы «борьбы с безродными космополитами», когда после окончания войны она вернулась в родную Одессу и снова начала работать в Черноморском пароходстве, я уже говорил. Хочу только добавить следующее.

Во время захвата испанскими фашистами советского парохода «Катаяма» старший помощник капитана Берта Яковлевна Рапопорт, выполняя свой гражданский и профессиональный долг, не позволила фашисту сорвать поднятый над судном государственный флаг СССР. В тот момент она думала не о себе, а о чести и достоинстве своей Родины, хотя этот поступок мог стоить ей жизни.

Но когда после окончания Великой Отечественной войны, в результате развязанной Сталиным антисемитской кампании «по борьбе с безродными космополитами», ее, как и тысячи других советских евреев, изгнали с работы, Родина отвернулась от нее.

И когда я задумываюсь о причинах развала Черноморского пароходства, да и самого Советского Союза, то прихожу к выводу, что все началось с той самой, развязанной Сталиным «борьбы с безродными космополитами». Ведь изгоняли с работы не только евреев. Выгоняли поляков, греков, болгар - советских граждан, людей, родившихся в СССР и не знавших другой Родины кроме своего «могучего и великого» Советского Союза!

Советский народ, победивший гитлеровскую «коричневую чуму», стал казаться Сталину угрозой его собственной власти. Отсюда и «борьба с безродными космополитами», «Ленинградское дело», «дело врачей» и другие кровавые преступления «великого вождя и учителя». Ведь для сталинского окружения, всех этих «тонкошеих вождей», как окрестил сталинских соратников замученный в колымских лагерях великий поэт Осип Мандельштам, главным была, как и для гитлеровского режима, «чистота расы». Эта гибельная для любой цивилизации идеология и привела к краху гитлеровскую Германию, где преследовались по национальному признаку величайшие умы, такие, например, как Альберт Эйнштейн. Она же и привела к краху Советский Союз, породив сегодняшний русский фашизм...

Закончив работу над этим очерком, я пошел в порт, на тот самый причал, где зимой 1949 года встретил Берту Яковлевну Рапопорт.

Как и тогда, море штормило и волны захлестывали причал. Я смотрел на потемневшее от шторма море, на этот волнующий душу простор и думал, что для Берты Яковлевны все это было не просто стихией - призванием. Преданно и страстно она служила ему всю свою жизнь. Необычную, трудную, прекрасную жизнь...

 К оглавлению

 

Прачка

В своей книге «Вариации на темы Пастернака» я уже писал, как в 1963 году, плавая 2-м механиком на грузовом теплоходе «Устилуг», купил в Италии запрещенный тогда в СССР роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Книга была издана на русском языке. Прочитав роман, я выбросил его в море. Но все равно кто-то донес на меня в КГБ. После долгих допросов, куда дел книгу и не связан ли я в Одессе с антисоветским подпольем, меня лишили права на загранплавание и перевели в каботаж. Так я попал на пассажирский теплоход «Украина», плававший на линии Одесса-Батуми.

Как и на каждом пассажирском судне, на «Украине» была прачечная. В клубах пара, в гулком гомоне голосов мелькали в прачечной полуголые тела работавших женщин, и поэтому прачечная была похожа на женскую баню.

Командовала прачками Нина Петровна Гудкова. Эту строгую, редко улыбавшуюся женщину на судне называли «боцманом». Она и впрямь, как боцман, не давала своим подчиненным спуску и за малейшую провинность лишала премии.

Даже когда молоденькие прачки бежали по вечерам на кормовую веранду, где для пассажиров устраивались танцы, она и там не давала им покоя. В разгар вечера, когда под веселые звуки судового оркестра, казалось, в небе пляшет даже луна, Нина Петровна могла схватить свою подчиненную за руку и приказать: «Все! Хватит! Скажи остальным - спать. Утром головы не можете поднять!».

Могла отругать и любого члена экипажа - будь то вахтенный у трапа, который, увлекшись разговором с хорошенькой пассажиркой, оставил без внимания трап, или старший помощник капитана, выписавший для прачечной меньше стирального порошка, чем того требовала Гудкова.

Накричала однажды и на меня. У нас вышел из строя паровой котел. Потекло несколько водогрейных трубок. Чтобы их заглушить, 4-й механик Онищенко, облачившись в мокрую брезентовую робу и густо смазав техническим вазелином лицо, полез в неостывшую топку, стараясь поскорей устранить неисправность. Работал часа три. И все это время в машинном отделении не умолкал телефон.

Помощник капитана по пассажирской части кричал, что какой-то пассажир не может домыться в душе, директор ресторана возмущался, что посуду приходится мыть холодной водой, и даже капитан, понимающий ситуацию, попросил ускорить ремонт, так как к нему пришла делегация пассажиров, угрожая написать в пароходство коллективную жалобу.

Но всех превзошла Гудкова. Спустившись в котельное отделение и в тусклом свете закопченных ламп разглядев меня, стала кричать, что из-за нас, маслопупых, остановилась прачечная, и она не может обеспечить пассажирские каюты свежим бельем!

В это время из котла вылез черный от сажи Онищенко. Увидев Гудкову, воскликнул:

- О, и прачка здесь!

В ответ она погрозила ему кулаком и полезла наверх по загремевшему под ее грузным телом железному трапу...

В те дни, о которых я пишу, в одесском издательстве «Маяк» готовилась к печати моя первая книга. Это были очерки о моих товарищах-моряках, об их нелегком труде. Эти очерки печатались в газетах «Моряк», «Водный транспорт», и когда их набралось больше десятка, я принес их в издательство. Пролежали они там больше года. Где-то согласовывались, рецензировались, проходили цензуру. И вдруг я получил письмо: придти в издательство для подписания договора. Это было событие! Я - судовой механик, непрофессиональный журналист и - книга!

Мучило тогда лишь то, что мальчиком пережив фашистскую оккупацию Одессы, ужасы гетто и концлагеря, написав об этом увесистую рукопись, я не мог нигде ее опубликовать. Когда я показал ее в издательстве, редактор, нервно закурив, сказал:

- Эта тема не пройдет.

Накануне выхода моей книги о моряках редактор снова пригласил меня:

- Ваши очерки скоро пойдут в набор. Но хотелось бы среди ваших героев увидеть женщину. Ведь они работают в море, правда? А о них не пишут. Такой очерк украсит книгу. Подумайте и напишите.

Вернувшись на судно, я стал думать: о ком написать? В 1949 году, плавая мотористом на теплоходе «Львов», я познакомился с женщиной-штурманом Ниной Тимофеевной Угловой. Но где ее искать? Писать об официантках или каютных номерных «Украины»? Но все это молоденькие девушки, только пришедшие на теплоход из училища, готовившего для судов Черноморского пароходства обслуживающий персонал. Что они могли о себе рассказать?

И тут я вспомнил - Гудкова! Женщина в возрасте. Пережила войну. Старая морячка. Но как ее разговорить? И тут, как часто бывает, помог случай.

В Одессе поднялась на теплоход большая группа немцев-зоологов. Ехали они в Сухуми, в знаменитый в те времена обезьяний питомник. Увешанные фотоаппаратами и кинокамерами, немцы все время проводили на палубе, снимая и фотографируя крымские берега, встречающиеся в море яхты и рыболовные сейнеры. А когда на переходе из Ялты в Новороссийск море опустело и за кормой не было видно даже постоянно летаевших за теплоходом чаек, немцы, спросив разрешение у капитана, поднялись на мостик и стали снимать работу штурманов и рулевых.

Спустились они и в машинное отделение. Но, не выдержав духоты и грохота дизелей, долго там не задержались. А потом их интерес вызвала мойка палубы.

Это было зрелище! Матросы в блестевших от водяных брызг штормовках и резиновых сапогах, во главе с боцманом, тащившим тяжелый, извивающийся шланг, из которого упругой струей била вода, с таким ожесточением драили швабрами прогулочные палубы, что в них, как в зеркалах, отражались несущиеся в небе облака.

Когда матросы дошли до расположенной на корме прачечной, оттуда вышла распаренная, раскрасневшаяся Гудкова. Увидев ее, один из немцев показал жестом, что хочет ее сфотографировать. Но Нина Петровна, отрицательно мотнув головой, ответила что-то резко по-немецки и пошла к себе. Об этом мне рассказал пожилой матрос Мухин, большой любитель литературы, с которым я часто обменивался книгами.

- Представляете, - сказал он, входя вечером ко мне в каюту, - наша Гудкова знает немецкий! Утром, когда мы мыли палубы, она так резко ответила пытавшемуся сфотографировать ее немцу, что у того чуть не выпал из рук фотоаппарат!

- Гудкова? Немецкий?

- Да!

На другой день, заглянув в прачечную, я спросил сидевшую за своим столиком и считавшую на счетах Нину Петровну, все ли в порядке. Установленные в прачечной стиральные машины часто выходили из строя, и в таких случаях Нина Петровна прибегала ко мне с требованием срочно прислать ремонтного механика. Задав вопрос, я как бы невзначай сказал:

- А здорово вы вчера немца отбрили!

- Откуда вам это известно? - не поднимая головы, спросила она.

- Матросы рассказали. Удивились, что вы знаете немецкий язык.

- Лучше бы я его не знала, - по-прежнему не поднимая голову и продолжая считать, ответила она, дав понять, что разговор окончен.

Выйдя из прачечной, я понял: разговаривать с Гудковой бесполезно, ни о каком очерке о ней не может быть и речи. Но, опять же, помог случай.

Вернувшись из того «немецкого» рейса в Одессу, я встретил на Приморском бульваре давнего знакомого, старого моряка Антона Казимировича Палайтиса. Несмотря на литовскую фамилию, Антон Казимирович родился и вырос на одесской Молдаванке, во дворе, населенном в основном еврейскими семьями и, по его словам, больше понимал по-еврейски, чем по-литовски. С Антоном Казимировичем я работал в 1949 году в каботаже на пассажирском теплоходе «Львов». Он был 3-м механиком, я - мотористом его вахты.

Во время войны Антон Казимирович плавал механиком на пароходе «Курск». Он любил вспоминать те нелегкие годы, когда все жили одной мечтой - о победе над фашистской Германией. Из множества его рассказов о смертельно опасных рейсах в осажденные фашистами Одессу, Севастополь, Новороссийск мне особенно запомнился рассказ о женщинах-кочегарах.

Многие моряки ушли воевать в морскую пехоту, и на «Курске» в кочегарке работали женщины. Долбили ломами в бункерных ямах уголь, подвозили на тачках к котлам и, орудуя лопатами, забрасывали в пылающие топки. И пар в котлах держали не хуже мужчин...

Вскоре после войны, когда торговый флот поверженной фашистской Германии разделили в счет репараций между странами-победительницами - СССР, США и Англией, Антон Казимировович с большой группой моряков был командирован в Гамбург на приемку выделенных Советскому Союзу судов. Первое, что делали наши моряки, приняв такое судно, закрашивали немецкие названия и выводили на носу и на корме новые, советские.

Антон Казимирович попал на пароход «Чернигов». Из Гамбурга пароход пошел в Нью-Йорк, где погрузил станки и другое оборудование для разрушенных войной советских заводов. Там, в Нью-Йорке, зайдя с товарищами в обувной магазин, хозяином которого был пожилой еврей, Антон Казимирович поздоровался на идиш. Обрадовавшись советским морякам, представителям страны, победившей ненавистный немецкий фашизм, да еще услыхав идиш, хозяин магазина уступил морякам обувь за полцены. Но по возвращении в Одессу Антон Казимирович был лишен заграничной визы. В сталинские времена доносительство было нормой жизни, и кто-то донес: «Разговаривал с американским евреем не по-нашему!». Чтобы лишить моряка права на загранплавание для органов НКВД этого было достаточно...

Как все много повидавшие на своем веку моряки, Антон Казимирович был человек разговорчивый. Встретив меня на бульваре, он тут же усадил меня на ближайшую скамью «поговорить за жизнь». Расспросив об «Украине», о знакомых штурманах и механиках, он вдруг сказал:

- У вас Нина Гудкова работает. Передай от меня привет.

- А откуда вы ее знаете?

- А я с ней еще в 1938 году на «Зырянине» плавал. Мы в Испанию тогда ходили. Она буфетчицей у нас была. А потом замуж за нашего электромеханика вышла. А после войны, когда мне визу хлопнули, я после «Львова» на «Чулыме» с ней был. Уголь из Мариуполя в Одессу возили.

- Антон Казимирович, - взмолился я, - расскажите о Гудковой подробней. Я хочу о ней написать. Книжка у меня выходит!

- Книжка? Ну, тогда слушай.

Так жарким летним днем 1964 года, сидя с Антоном Казимировичем в тени платанов на Приморском бульваре, я узнал подробности жизни Нины Петровны Гудковой...

В 1938 году восемнадцатилетней девушкой поступила она на работу в Черноморское пароходство и получила назначение на пароход «Зырянин». В Испании шла тогда гражданская война. Советское правительство, помогая сражавшимся с фашистским режимом генерала Франко свободолюбивым испанцам, посылало им оружие и продовольствие. Каждый день к берегам Испании уходили из Одессы суда. Но возвращались не все...

В Средиземном море фашистским крейсером «Канарис» был потоплен теплоход «Комсомол». Спасшийся на шлюпках экипаж был поднят на крейсер и доставлен на испанский остров Пальма де Майорка, где моряков заключили в средневековую тюрьму. Долгих полтора года, подвергаясь пыткам и издевательствам, провели моряки в фашистских застенках. И лишь в 1939 году, под давлением на фашистский режим Франко Советского правительства и международной общественности, экипаж освободили и отправили на Родину.

На пути в Испанию были потоплены и другие суда Черноморского пароходства: пароходы «Благоев», «Тимирязев», теплоход «Максим Горький».

Их потопили тоже в Средиземном море, недалеко от Греции. Но из-за штормовых погод не всем морякам удалось добраться до спасительного берега...

В этих смертельно опасных рейсах проявился характер молодой буфетчицы парохода «Зырянин». Однажды, во время выгрузки в Барселоне, начался воздушный налет. Фашистские самолеты, пикируя над портом с ужасающим ревом, сбросили на советское судно несколько бомб. Они взорвались в стороне, не причинив пароходу вреда. Но от одной загорелся портовой склад. Из выбитых окон склада повалил густой дым, а из вырванных взрывом ворот выбежала женщина, неся на руках плачущего ребенка.

На «Зырянине» объявили пожарную тревогу. Раскатав пожарные шланги, моряки бросились к складу, чтобы до приезда пожарных начать тушить огонь. А Нина Гудкова, сбежав на причал, догнала женщину и, успокаивая, привела на судно.

Как рассказывала потом испанка, когда начался налет, она решила спрятаться с ребенком на складе. И только чудо спасло ее и ребенка от смерти при взрыве бомбы. Дом, в котором испанка жила, был разрушен предыдущей бомбежкой, она, как и многие барселонцы, ночевала где придется.

Звали испанку Изабель, а девочку - Люс, что по-испански означает «свет». Пробыли они на пароходе до отхода. И все эти дни буфетчица заботилась о них, как о родных. Расставание было трогательным. Когда «Зырянин» выходил из порта, Изабель и Люс стояли на причале. Изабель утирала слезы, а Люс прижимала к груди подарок Нины - русскую матрешку. Нина смотрела на них с палубы, и лицо ее тоже было мокрым от слез...

С детства Нина Гудкова верила в счастливые неожиданности. И они сбывались. Так неожиданно сбылась ее мечта стать морячкой и повидать разные страны. Говорили, девушек в пароходство не принимают. Но ее приняли. Так же неожиданно пришла к ней любовь.

Работал на «Зырянине» электромеханик Борис Горелик. Серьезный черноволосый парень. В кают-компанию на обед и ужин он приходил позже всех, и, наскоро поев, быстро уходил в свою электромастерскую. Там он всегда что-то паял, монтировал какие-то схемы, а если не был занят работой, сидел в каюте за шахматной доской, решая шахматные задачи.

За Ниной пытались ухаживать многие члены экипажа. Но у нее не выходил из головы этот парень, не обращавший на нее никакого внимания.

Но однажды, в штормовую ночь, на одной из мачт погас топовый огонь. В море идти без огней нельзя, и капитан вызвал Бориса сменить перегоревшую лампу. И пока электромеханик, несмотря на штормовой ветер и качку, поднявшись на мачту, менял перегоревшую лампу, капитан послал вахтенного матроса разбудить буфетчицу, чтобы она приготовила для электромеханика горячий чай. Накрыв в кают-кампании стол, кутаясь от волнения в шерстяной платок, Нина ждала работавшего на штормовом ветру электромеханика. И когда он, продрогший, в мокром комбинезоне, вошел в кают-компанию, бросилась к нему и обняла.

Казалось, никакая сила не оторвет их уже друг от друга. Но в советские времена мужу и жене работать на одном судне не разрешалось. И когда по настоянию Бориса они поженились, Нине пришлось с парохода уйти. Она устроилась на работу в быткомбинат пароходства приемщицей белья в прачечной. И быткомбинат предоставил ей в семейном общежитии комнатку.

Борис был родом из Винницы, жилплощади в Одессе не имел. А Нина, живя с матерью в небольшой комнате коммунальной квартиры, выйдя замуж, не хотела стеснять мать.

Каждое лето молодые ездили в Винницу навещать родителей Бориса. Поехали туда и в начале лета 1941 года. Там и застала их война...

С первых дней нападения гитлеровской Германии на Советский Союз немецкие самолеты, охотясь за переполненными пассажирскими поездами, разбомбили железнодорожные пути. Вернуться в Одессу было уже невозможно. Поняв это, Борис пошел в военкомат и попросился на фронт.

Он попрощался с Ниной на переполненной людьми площади перед военкоматом, и она осталась в пыльной, растерянной от внезапно нагрянувшей беды Виннице с родителями Бориса - Ароном Абрамовичем и Розой Моисеевной Горелик.

А потом пришли немцы.

Все, что слышала Нина о зверствах фашистов по радио, читала в газетах и видела в кино, с приходом оккупантов увидела своими глазами. Облавы, виселицы и расклеенный на стенах домов страшный приказ, предписывающий евреям нашить на одежду желтые шестиконечные звезды и переселиться в гетто.

Первые дни после ухода Арона Абрамовича и Розы Моисеевны в гетто Нина прибегала туда, пытаясь передать им хоть какую-нибудь еду. Но полицаи-украинцы, охранявшие гетто, отгоняли ее: «Нечего жидам жрать носить. Хай дохнут с голоду!».

А вскоре она попала в облаву. Вместе с другими молодыми женщинами и девушками немецкие солдаты пригнали ее на железнодорожную станцию, прикладами винтовок затолкали в грязный товарный вагон, и длинный, набитый людьми состав повез их в Германию, в рабство.

До самого конца войны работала она на ферме под Берлином у пожилой немецкой четы. Доила коров, выносила из коровника навоз, смотрела за свиньями и другой хозяйской живностью. А спала в том же коровнике, на куче гнилой соломы. Хозяйка, долговязая злая немка, за малейшую оплошность стегала ее плеткой, приговаривая:

«Руссише швайне!» («Русская свинья!»).

Когда весной 1945 года советские войска стали приближаться к Берлину, хозяева бежали, оставив на Нину хозяйство. Но ей не нужны были тоскливо мычавшие немецкие коровы и немецкие свиньи. Собрав свои нехитрые пожитки, она пошла на восток, навстречу Красной Армии.

Но встреча оказалась безрадостной. Ее поместили в лагерь для «перемещенных лиц». В этом лагере сотрудники НКВД выясняли, не были ли попавшие в фашистскую неволю советские граждане завербованы гестапо и не засланы ли они в СССР шпионами...

В Одессу она вернулась лишь в 1946 году. Мать в годы фашистской оккупации города умерла. Муж погиб на фронте. Погибли в винницком гетто и его родители. Детей с Борисом у них не было. Так и осталась одна...

Ее взяли на работу в тот же быткомбинат пароходства. Только не приемщицей белья, а прачкой. А лотом попросилась она в море...

Вот такую историю узнал я от Антона Казимировича Палайтиса.

Написав за несколько дней о Нине Петровне очерк, я показал его ей. Я не мог отнести рукопись в издательство, не согласовав написанное с моей героиней. Но, прочитав мое творение, она возмущенно спросила:

- Кто вам обо мне рассказал?!

Я несмело ответил:

- Палайтис.

В ответ она разорвала рукопись и швырнула в корзину. Вот такой был характер...

Прошло несколько лет. После свержения Хрущева, при котором был запрещен в Советском Союзе роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», за который я потерял заграничную визу, мне вернули право работать на судах заграничного плавания. Я сдал экзамены на должность старшего механика и после «Украины» стал плавать стар-мехом на сухогрузных судах.

У меня вышло несколько книг. Но нигде о заведующей прачечной теплохода «Украина» я уже не упоминал. Признаться, и забыл о ней. Но вот, задумав как-то написать очерк о моряках-каботажниках, людях, лишенных в советские времена права на плавание за границу только из-за того, что кто из родственников был у них в немецком плену или сами они по разным причинам оставались на оккупированных фашистами советских территориях (в сталинские времена это тоже считалось криминалом), я решил поработать в архиве Черноморского пароходства. Было это вскоре после гибели пассажирского парохода «Адмирал Нахимов», который вечером 31 августа 1986 года столкнулся под Новороссийском с балкером «Петр Васёв». Просматривая личные дела моряков и другие архивные документы, я неожиданно наткнулся на список пассажиров, погибших на «Адмирале Нахимове». И вдруг в этом скорбном списке увидел знакомое имя: «Нина Петровна Гудкова».

Как она попала на «Нахимов»? И где была в момент столкновения? На кормовой палубе, где беззаботно танцевали пассажиры, или в каюте, где безмятежно спала? Балкер протаранил пароход в 23 часа. Пробоина была такой огромной, что судно затонуло за 7 минут! Те, кто были в каютах, не успели даже выскочить наверх...

Выйдя из архива, я задумался. Сколько же Нине Петровне было лет? Если, как говорил Антон Казимирович, в 1938 году восемнадцать, то в 1986 шестьдесят шесть. Значит, была уже на пенсии. Но вот - потянуло в море...

Каждый год 31 августа, в день гибели «Адмирала Нахимова», в Новороссийск съезжаются родственники погибших. Руководство порта предоставляет им катера, на которых они выходят в море, к месту гибели парохода. Священник читает заупокойную молитву, и в воду летят цветы.

Нина Петровна была одинока. Вряд ли кто в этот день бросает в память о ней на воду цветок. Поэтому, прочитав в списке погибших пассажиров «Адмирала Нахимова» ее имя и фамилию, я вспомнил эту много пережившую женщину и это все написал...

 К оглавлению

 

Тетя Соня из Нью-Йорка

Женщина, о которой я хочу сейчас рассказать, никогда не работала на судах, «не ходила в моря». Атлантический океан пересекла только один раз, когда ее семья, спасаясь от еврейских погромов, эмигрировала из царской России в Америку. И все же эта женщина имела прямое отношение к морю. Поэтому рассказ о ней я и решил включить в свою книгу.

Смотрю по телевизору концерт с участием Клары Новиковой. С неподражаемым юмором и мастерством изображает артистка «тетю Соню из Одессы». Зрительный зал хохочет. Смеюсь и я. И вдруг вспоминаю тетю Соню, которую знали когда-то почти все моряки Черноморского пароходства. Только жила она не в Одессе, а в Нью-Йорке.

Как известно, в годы Второй мировой войны в борьбе против гитлеровской Германии СССР и США были союзниками. Главная роль в победе над гитлеровским злом принадлежит СССР. Это бесспорно. Но, несмотря на героизм советского народа на фронте и в тылу, несмотря на беспримерное мужество советских солдат и офицеров на полях сражений с гитлеровской военной машиной, выиграть для СССР ту страшную войну без помощи Соединенных Штатов Америки было бы намного труднее.

Советская пропаганда всячески принижала роль союзников СССР - США и Англии - в этой войне. Да, открытие второго фронта, высадка союзных войск в Западной Европе, произошли тогда, когда Советская армия, освободив от гитлеровских захватчиков свою территорию, уже вела бои в оккупированных гитлеровцами странах Восточной Европы, все ближе и ближе подступая к границам Германии. Но всю войну советские воины питались в основном американскими продуктами, регулярно поставляемыми в СССР караванами торговых судов. От налетов гитлеровской авиации и подводных лодок многие суда гибли. Но, несмотря на это, суда шли и шли, и знаменитые в те времена американская свиная тушенка, американское сгущеное молоко и яичный порошок спасали от голода население Советского Союза еще несколько лет и после войны.

В 1945 году во время учебы в мореходной школе я проходил в Одесском порту практику и хорошо помню, как много было тогда на рейде и у причалов американских судов. В порту высились горы ящиков с американскими продуктами. Их охраняли девушки из военизированной охраны порта, вооруженные немецкими трофейными винтовками. И хорошо помню, как сходившие на берег американские моряки шутили с этими девушками, бросая им плитки шоколада и диковинную для нас в те времена жевательную резинку. А когда американцы выходили за ворота порта, их тут же окружали фарцовщики, выменивая на водку сигареты, шоколад и ту же жевательную резинку. Все это потом продавалось по баснословным ценам на Привозе, Новом базаре и просто в одесских подворотнях.

А после разгульного для американских моряков того 1945 года до сих пор живут в Одессе недалеко от порта несколько негритянок, давно ставшие типичными одесскими бабушками, чьи отцы-негры плавали матросами и кочегарами на приходивших тогда в Одессу американских судах...

Но вернемся к годам войны.

США поставляли в Советский Союз не только продукты питания. Сплошным потоком шли в Советский Союз для армейских госпиталей медикаменты, в том числе и пенициллин. Именно этот только появившийся тогда в медицинском мире препарат спас жизни тысячам советских солдат и офицеров, раненым в боях с гитлеровскими захватчиками. Но главное - шло вооружение: танки, самолеты, всевозможная военная техника и приспособленные к российскому бездорожью грузовые машины - «форды», «студебеккеры», «шевроле». А командный состав Советской Армии, до маршалов включительно, ездил на американских джипах «виллисах», также изготовляемых американцами с учетом извечного российского бездорожья.

Получал Советский Союз и американские торговые суда. Это были пароходы типа «либерти», предназначенные для дальних океанских переходов. Строились они в короткие сроки, но плавали долгие годы и после войны.

В Черноморском пароходстве в первые послевоенные годы таких судов было немного - «Сухона», «Баку», «Михаил Кутузов». Большинство полученных от американцев «либерти» плавали в составе Балтийского и Мурманского пароходств. Появилось их много в Черноморском пароходстве в 1960 году, когда в результате революции на Кубе и прихода к власти правительства Фиделя Кастро в Советский Союз потоком стал поступать кубинский сахар. Для его перевозок понадобился большой морской тоннаж. Тогда в Англию, где на приколе стояло большинство оставшихся без работы американских «либерти», Министерством морского флота СССР была послана комиссия во главе с тогдашним главным инженером Черноморского пароходства Н. Я. Ермошкиным. Обследовав суда, комиссия признала их годными к плаванию и подписала контракт на покупку. Так у причалов Одессы снова появились эти пароходы, напомнив старым морякам военные и первые послевоенные годы...

А теперь о той, с которой я начал свой рассказ. О тете Соне из Нью-Йорка.

Впервые я услышал о ней от своего приятеля Ефима Горошина. Познакомился я с ним во время войны, в 1942 году. Было это в Доманевке. Нас пригнали туда из одесского гетто, а Горошина с матерью и братом - из Кривого Озера. Потом нас всех вместе погнали в Карловку. Возле этого села, расположенного недалеко от Доманевки, был концлагерь. Он так и назывался «Карловский». В этом концлагере мы и находились до счастливого дня 28 марта 1944 года, когда нас освободили наступавшие на Одессу советские войска.

Летом того же года в освобожденной от фашистов Одессе я вместе с Горошиным поступил в мореходную школу. Он приехал поступать из Кривого Озера и поселился у какой-то родственницы.

За границу он начал плавать раньше меня, до начала знаменитой сталинской кампании «по борьбе с безродными космополитами», которая разразилась в Советском Союзе в конце 1948 года. Когда мы, закончив обучение, в 1946 году поступили на работу в Черноморское пароходство, «еврейский вопрос» еще так остро не стоял. Горошину открыли визу сразу после окончания мореходной школы, и первый рейс он совершил в Нью-Йорк.

До начала разразившейся в 1949 году между СССР и США «холодной войны» почти все суда Черноморского пароходства ходили в американские порты - Нью-Йорк, Балтимор, Филадельфию, Новый Орлеан. Американцы поставляли в СССР паровозы, портальные краны, станки и другое оборудование для разрушенного войной народного хозяйства страны Советов. А советские суда доставляли в США хлопок, уголь, руду.

В те первые послевоенные годы между СССР и США была установлена и регулярная пассажирская линия Одесса-Нью-Йорк, на которой плавали два трофейных немецких лайнера, получивших после поднятия на них советских флагов новые имена - «Россия» и «Победа».

Пароход, на который попал Горошин, назывался «Генерал Черняховский». Это тоже было немецкое трофейное судно. Котлы его работали на угле. И когда Горошин заступал на вахту, он, как и я на «Курске», первым делом лез в бункерную яму, долбил ломом уголь, грузил в железную тачку и подвозил к котлам. Блестя мокрыми от пота обнаженными телами, кочегары 1-го класса, скрежеща лопатами, забрасывали уголь в пылающие топки, а Горошин снова лез в бункерную яму, чтобы подвезти к котлам новую порцию угля...

Сегодня этот адский труд забыт. Но тогда для вырвавшегося из фашистского концлагеря Горошина, начитавшегося еще до войны в книгах Джека Лондона, Станюковича, Новикова-Прибоя всевозможных морских историй и мечтавшего стать моряком, этот труд давал возможность, сменившись с вахты, вдыхать полной грудью вольный океанский ветер, видеть по ночам не страшное, пахнущее смертью концлагерное небо, а высоко раскинувшийся над океаном мирный звездный небосвод, и в каждом новом рейсе открывать для себя огромный необъятный мир...

В первом рейсе в Нью-Йорк Горошин и познакомился с тетей Соней.

Как только «Генерал Черняховский» пришвартовался к одному из причалов Нью-Йоркского порта, возле судна остановился старый обшарпанный автобус. Из него выскочила маленькая седая женщина и, помахав цветастой косынкой стоявшему на крыле мостика капитану, закричала по-русски:

- Кац деньги перевел?

Этот вопрос мог удивить кого угодно, только не моряков-одесситов. Каждый из них знал, что фамилия главного бухгалтера Черноморского пароходства Кац, зовут его Давид Моисеевич. И только от него, Давида Моисеевича Каца, зависело, получат моряки валюту в Нью-Йорке или в другом порту.

А женщину, задавшую этот вопрос, знали в те годы даже на знаменитой одесской «толкучке», где перекупщики продавали скупленные у моряков привезенные из-за границы вещи. И если покупатель придирчиво рассматривал предложенный ему товар, обвешанный вещами перекупщик насмешливо пожимал плечами:

- В чем вы сомневаетесь, дорогой? Это же товар не от одесской швейной фабрики имени товарища Воровского. А из Нью-Йорка, от самой тети Сони!

Так вот. Когда судно из Одессы приходило в Нью-Йорк, тетя Соня, дождавшись когда закончатся портовые формальности, втискивала увольняемых на берег моряков в свой видавший виды автобус и, усевшись за руль, везла в свой магазин. Для советских людей, попавших из разрушенной войной, голодной и раздетой страны в Нью-Йорк, магазин тети Сони казался волшебным сном!

А цены у тети Сони были настолько доступны, что любой матрос или кочегар даже за свою небольшую валюту мог выйти из этого магазина в приличном костюме, шляпе и с небрежно перекинутым через руку макинтошем. К такой покупке тетя Соня давала еще в придачу для жены пару чулок и несколько увесистых плиток шоколада для детей!

А разговаривала с моряками она так:

- Деточка, иди на сюда. Примерь этот пинджак. Не? Тогда этот. Это же прямо с тебя на него сняли мерку! Сколько стоит? За это не будем говорить. Я же вижу, ты не Ротшильд! Тебе будет дешево. Только ты дашь мине слово, что когда тибе дома спросят, откудова ты стал такой красивый, не забудь сказать, что от мине!

Так рассказывал о тете Соне Ефим Горошин. А вскоре я услыхал о ней от капитана дальнего плавания Биюля.

В 1947 году из Нью-Йорка в Одессу пришел небольшой портовой буксир «Циклон». Долгие годы этот буксир работал потом в Одесском порту. До Гибралтара «Циклон» шел на буксире «Генерала Черняховского», а от Гибралтара до Одессы - своим ходом.

Об этом необычном плавании писали тогда все газеты. Представьте штормовую Атлантику, где против огромных волн еле выгребают большие суда. А тут маленькое суденышко, которое преодолевает расстояние в тысячи океанских миль!

Обо всем, что пришлось пережить экипажу «Циклона» и рассказывал в Одессе во Дворце моряков на собрании плавсостава капитан Биюль. Я был на том собрании и с восхищением слушал рассказ капитана. И вдруг он заговорил о тете Соне, именно она снаряжала маленький буксир в дальний океанский путь. Оказывается, она была еще и шипшандлером - агентом по снабжению судов. И надо было слышать, с какой теплотой и юмором рассказывал об этой женщине капитан!

Когда «Циклон» на буксире «Генерала Черняховского» покидал Нью-Йоркский порт, тетя Соня, наняв катер, долго шла за «Циклоном», прощально размахивая косынкой, пока маленькое суденышко не скрылось за горизонтом.

А более подробно я узнал о ней через несколько лет от своего наставника и учителя Виктора Ивановича Копанева. Этот незаурядный человек, проплававший всю войну в северных караванах, которые доставляли из Америки в Мурманск и Архангельск продовольствие и вооружение для Советской армии, имевший правительственные награды, в 1949 году, в разгар сталинской кампании «по борьбе с безродными космополитами», был уволен из Черноморского пароходства только потому, что кто-то из его родственников по национальности был греком.

С трудом устроившись на работу в Одесский портофлот, Виктор Иванович потом читал лекции на курсах механиков. Я учился на этих курсах, и помню, как Виктор Иванович, объясняя нам конструкции дизелей, любил иногда рассказывать и о своих плаваниях.

Во время войны он был старшим механиком парохода «Смоленск». В 1943 году «Смоленск» стал в Нью-Йорке на ремонт. Там старший механик Копанев и познакомился с тетей Соней. Она снабжала советские суда продуктами. Знание русского языка давало ей преимущество перед другими шипшандлерами, да и цены у нее были ниже.

Фамилия ее была Розенцвейг. Родилась она в Одессе, на Молдаванке. После прокатившихся в 1905 году по городам Российской империи еврейских погромов семья тети Сони, которой было тогда 18 лет, эмигрировала в Америку. Дома у них разговаривали на идиш, поэтому по-русски тетя Соня говорила так, словно каждую фразу переводила с еврейского...

В первый же день начала ремонта на «Смоленске», рассказывал Виктор Иванович, с одним из машинистов произошел несчастный случай. Во время вахты в машинном отделении он оступился и упал в открытую горловину топливного танка. Рабочие, сняв крышку, не успели установить предупредительную надпись. При падении машинист ударился головой и, с трудом выбравшись из замазученного танка, потерял сознание.

Виктор Иванович поспешил к капитану с просьбой вызвать «Скорую помощь».

В каюте капитана сидела седая женщина, принимавшая заказ на продукты. Услыхав о случившемся, она вскочила:

- Давайте в моя машина! Я отвезу в больница!

Это и была тетя Соня. Благодаря ее решительности парню своевременно оказали медицинскую помощь, и в скором времени он смог приступить к работе.

А вскоре и Виктору Ивановичу пришлось обратиться к врачу. Разболелась печень. На прием к специалисту его везла тетя Соня. По дороге они разговорились, и тетя Соня попросила рассказать об Одессе. Там у нее остались родственники, и до войны она посылала им посылки. Но что стало с ними с началом войны, она не знала.

Виктор Иванович тоже ничего не знал о своей семье. Его родители и жена остались в оккупированном фашистами городе. Самого Виктора Ивановича война застала в море. Судно, на котором он тогда работал, шло из Одессы в Гамбург. Советский Союз, согласно подписанному в августе 1939 года с Гитлером договору о дружбе и сотрудничестве, регулярно поставлял в нацистскую

Германию нефть, пшеницу и другие стратегически важные товары. Узнав по радио о нападении Германии на Советский Союз, капитан запросил пароходство и получил указание идти в Мурманск. Но на подходе к советским берегам судно было торпедировано немецкой подводной лодкой. Виктору Ивановичу и еще нескольким морякам удалось спастись. Их подобрал советский рыболовный траулер и доставил в Мурманск.

Уже в Мурманске Виктор Иванович получил назначение на пароход «Смоленск». В составе караванов американских и английских торговых судов «Смоленск» возил оружие, боеприпасы и продовольствие из США и Англии в Советский Союз.

В одном из рейсов, следуя из Мурманска в Нью-Йорк, караван был атакован немецкими подводными лодками. Несколько судов затонуло. «Смоленск» получил пробоину. Но морякам удалось вовремя завести на пробоину пластырь, и пароход дотянул до Нью-Йорка, где стал в док.

Обо всем этом и рассказал Виктор Иванович тете Соне, добавив:

- А что касается Одессы, то лучше этого города в мире нет!

Тетя Соня повернулась к нему, и он увидел на ее глазах слезы...

Работала она, по рассказам Копанева, как вол. В то же время, когда «Смоленск» ремонтировался в Нью-Йорке, советские моряки принимали там два парохода типа «либерти» - «Севастополь» и «Сталинград». Тетя Соня занималась снабжением этих судов. С раннего утра и до позднего вечера моталась она по складам, загружая свой небольшой автобус ацетиленовыми и кислородными баллонами, банками с красками и всевозможными ящиками. На «Смоленске» она появлялась уставшая, невыспавшаяся, с жалобами на головные боли. Но когда Виктор Иванович сказал ей, что нужно себя поберечь, она покачала седой головой:

- Деточка, что вы такое говорите? Когда такая война, разве можно себя беречь?

Как-то тетя Соня приехала на «Смоленск» и сказала, что в Нью-Йорке находится председатель советского антифашистского комитета, народный артист СССР Соломон Михоэлс. Она была на митинге, где Михоэлс рассказывал об издевательствах гитлеровцев над евреями, о сотнях тысяч замученных в гетто и концлагерях. И когда он сказал, что нужно помочь Красной Армии в ее борьбе с германским фашизмом, все, кто были в зале, начали снимать с себя золотые цепочки, кольца, серьги и бросать на сцену! При этом тетя Соня показала на свои уши, где еще недавно поблескивали золотые серьги и сказала:

- И серьги, и кольца - все отдала!

Когда «Смоленск», закончив ремонт, уходил из Нью-Йорка, тетя Соня привезла морякам для советских детей целый грузовик подарков.

И какой же радостной была встреча Копанева с тетей Соней после войны! Произошло это в 1947 году. Вернувшись из Мурманска в родную Одессу, Виктор Иванович получил назначение на грузовой теплоход «Фридрих Энгельс». И в первом же рейсе на этом судне пришел в Нью-Йорк.

Когда тетя Соня, поднявшись на борт теплохода, увидела Виктора Ивановича, она повезла моряков не в свой магазин, а в ресторан.

- Будем праздновать победа! - заявила она.

В тот вечер по заказу тети Сони оркестр играл только русские песни. И когда сидевшие в зале американцы узнали, что в ресторане русские моряки, они подходили к ним и провозглашали тосты за победу и дружбу!

Это потом, в результате затянувшейся на долгие годы «холодной войны», фильмом Романа Кармена «Неизвестная война», смонтированным из кадров кинохроники военных лет, пришлось напомнить новому поколению американцев о главном герое Второй мировой войны - советском народе. Но в первые послевоенные годы в Соединенных Штатах Америки хорошо знали, на чьих плечах лежала основная тяжесть борьбы с немецким фашизмом!

- То был незабываемый вечер, - вспоминал Виктор Иванович. - А на следующий день тетя Соня повезла нас в свой магазин и за товары просила полцены. И когда я сказал ей, что так можно прогореть, она ответила: «Деточка, как я могу прогореть, если вещи от мой магазин будут носить победители фашистов!»

Вот такой была тетя Соня из Нью-Йорка.

На этом можно было бы поставить точку. Но спустя много лет я снова получил весть о тете Соне. А произошло это так.

В марте 2006 года по приглашению друзей я побывал в Иерусалиме. Каждый день без устали я знакомился с достопримечательностями этого удивительного города. Долго стоял среди молящихся у «Стены плача», вспоминая своего замученного румынами в одесском гетто отца, от которого еще в детстве слышал об Иерусалиме и «Стене плача». Был в музее еврейской Катастрофы «Яд ва-Шеме». И хотя многое из того страшного, что там показано, мне пришлось пережить самому, из музея я вышел потрясенным.

Уже в автобусе, возвращаясь в город, я разговорился с сидевшим рядом парнем. Одет он был в военную форму, на коленях держал автомат. Парень с группой сослуживцев тоже был в музее, и перед возвращением в часть отпросился у командира повидаться с живущими в Иерусалиме родителями. Звали парня Иосиф. Родом он был из Винницы, где во время войны его бабушка погибла в гетто. И когда я сказал, что мальчиком мне тоже довелось пережить ужасы одесского гетто, Иосиф только молча посмотрел на меня и крепче сжал автомат...

В Израиле я провел целый месяц, выезжая из Иерусалима в другие города к друзьям и знакомым. А когда возвращался в Иерусалим, с утра до вечера бродил по улицам израильской столицы, разглядывая сложенные из белого камня дома и впитывая звуки святого города, где все дышит древностью, историей...

И еще мне понравился шумный иерусалимский базар и его покупатели.

Вот седобородый старик в длинном лапсердаке и черной широкополой шляпе выбирает к субботнему столу свежую рыбу.

Вот пожилая женщина в парике и в длинной черной юбке придирчиво осматривает каждый покупаемый апельсин.

А вот девушки в военной форме, повесив на худенькие плечи тяжелые винтовки и весело переговариваясь, едят возле кондитерской лавки купленные вскладчину сладости...

Однажды я забрел на тихую иерусалимскую улочку, в глубине которой белела синагога. Через открытые двери услышал пение кантора.

Я вошел в синагогу. Она была полна молящихся. Слушая службу, я вдруг увидел выбитые на стене золотыми буквами имена жертвователей на строительство этой синагоги. Построена она была в 1949 году. Список жертвователей был на английском языке.

Я подошел ближе и стал читать:

«Соломон Берг - Буэнос-Айрес, Давид Бурштейн - Антверпен, Рахиль Штейнберг - Лондон, Роза Каплан - Сидней, Абрам Кац - Мельбурн, Соня Розенцвейг - Нью-Йорк».

Не веря своим глазам, я перечитал список. Она! Так много лет спустя я снова получил весть о тете Соня из Нью-Йорка...

 К оглавлению

 

Танк на пьедестале

При въезде в Одессу со стороны Слободки в самом начале Молдаванки, в сквере с маловыразительным названием «Серединский» стоит на пьедестале небольшой танк. Если подойти ближе, то можно рассмотреть, что это не танк, а обшитый стальными листами гусеничный трактор с торчащим из кабины дулом крупнокалиберного пулемета.

В сквере играют дети, на скамейках сидят их мамы и бабушки, здесь же азартно стучат костяшками домино пенсионеры, и никто давно уже не обращает внимания на трактор, похожий на танк. Несколько раз его уже поджигали хулиганы, пьедестал расписывали всевозможными надписями, и мало кто, наверно, знает, что это не просто поставленный на пьедестал вооруженный пулеметом трактор, а памятник мужеству и стойкости одесситов, защищавших в 1941 году свой город от фашистских захватчиков.

Когда в августе 1941 года Одесса была объявлена на осадном положении и бомбежки с воздуха, обстрелы из артиллерийских орудий осадивших город румынских и немецких войск велись днем и ночью, я впервые увидел колонну этих танков, которые одесситы сразу окрестили «На испуг!», сокращенно - «НИ». Увидел я их на той же Молдаванке, не помню на какой улице. Мы забрели туда с матерью в поисках воды.

Беляевка, откуда город снабжался водой, была захвачена врагом, и приходилось бродить по городу в поисках дворовых колодцев, возле которых стояли длинные очереди. Когда начинался воздушный налет, люди, стоявшие в очереди, забегали в подворотни, оставляя у колодцев свои ведра, которые вздрагивали и звенели от падавших вокруг осколков зенитных снарядов.

Помню, я увидел эти танки, когда мы уже набрали воду. Мама несла полное ведро, а я небольшой бидон, в котором до войны мама носила с базара молоко. Окутанные сизым дымом, «НИ» прогрохотали по булыжной мостовой и скрылись за углом. За ними прошагал отряд военных моряков.

За моряками шли пожилые мужчины в стареньких кепках, с винтовками на плечах, а некоторые и с наганами за ремнями, стягивавшими их штатские пиджаки.

Это были народные ополченцы, те, кого по возрасту не призвали в армию. И это была та, ни перед кем не сдающаяся Одесса, которая, обороняясь от ненавистного врага, не только отправляла на свою защиту сошедших с военных кораблей моряков и этих немолодых людей, но, за отсутствием настоящих танков, придумала и создала свои!

Действительно, «НИ» могли взять врага только «на испуг». И только теперь, когда я об этом пишу, вспоминая дни обороны Одессы, понимаю, каким нужно было обладать мужеством и отвагой, чтобы, сидя в тесной кабине такого трактора, медленно ползущего по обстреливаемой и выжженной солнцем степи, стиснув от ярости зубы и вытирая катящийся по лицу пот, вести по вражеским позициям пулеметный огонь, расчищая путь наступающей пехоте...

Семьдесят три дня оборонялась Одесса. На подступах к городу сражались и умирали бойцы и командиры Красной Армии, военные моряки и народные ополченцы. В самом городе во время воздушных налетов женщины и дети тушили на крышах домов зажигательные бомбы. А когда город после объявления осадного положения стал готовиться к уличным боям, те же женщины и отчаянные одесские мальчишки помогали возводить на улицах баррикады и устанавливать противотанковые «ежи». И если бы не прорыв немцев в Крыму и последовавший за этим приказ Москвы: «Войскам, защищающим Одессу, оставить осажденный город», Одесса, как писали тогда в газетах и на стенах домов, так и оставалась бы Советской...

О героической обороне Одессы, которая одной из первых советских городов получила высокое звание «Город-герой», написано много. Писалось и о танках «НИ». Настоящие танки под Одессой не воевали. А прославившиеся во время Великой Отечественной войны танки Т-34, громившие немцев под Москвой, в Сталинграде, на полях Украины, Белоруссии, Восточной Пруссии и в Берлине, тогда лишь начали сходить с конвейеров.

Так что танковым щитом Одессы стали «НИ»!

Их переделывали из гусеничных тракторов на заводе Январского восстания, знаменитой «Январке». А вот то, что обшивали их листами брони, снятыми с легендарного броненосца «Потемкин», я узнал спустя много лет после войны, когда плавал старшим механиком на теплоходе «Большевик Суханов». Наш судовой врач Ксения Ивановна Гринько в дни обороны Одессы работала медсестрой в медпункте на «Январке». Она и рассказала мне эту историю.

Не знаю - так было или нет, но Ксения Ивановна рассказывала, что рабочие «Январки» говорили, что листы брони для танков «НИ» привозили с Одесского судоремонтного завода, где их снимали с легендарного броненосца «Потемкин». После бурных революционных событий 1905 года, когда на броненосце «Князь Потемкин Таврический» матросы, восстав против произвола офицеров и расправившись с ними, подняли на мачте революционный красный флаг, корабль, преследуемый Черноморской эскадрой, получившей приказ потопить мятежный броненосец, пришел в румынский порт Констанца и сдался румынским властям.

Дальнейшая судьба потемкинцев была трагической. Одни, нелегально вернувшиеся на Родину, были выслежены полицией, арестованы, судимы и сосланы на каторгу, А другие, оставшись за границей, познали всю горечь чужбины и неутихающую тоску по родной земле... Сам же «Потемкин», по требованию царских властей, был возвращен России, переименован в «Святой Пантелеймон» и в составе российского флота принимал участие в Первой мировой войне.

В советские времена престарелый броненосец доживал свой век, стоя на мертвых якорях на дальнем рейде Одессы. В тридцатых годах прошлого века его притащили на судоремонтный завод и разрезали на металлолом. Но броневые листы, снятые с легендарного корабля, хранились на заводском складе. И вот в начале Великой Отечественной войны они стали броней танков «НИ», защищавших Одессу...

А Ксения Ивановна Гринько, которой в 1941 году было 23 года, и на глазах которой создавались эти необычные танки, когда начался отвод из осажденного города защищавших его войск и выпуск «НИ» прекратили, стала медсестрой воинской части. Случилось это так.

Однажды получать «НИ» приехал с несколькими водителями на «Январку» симпатичный старший лейтенант. Пока он осматривал стоявшие в заводском дворе готовые машины, водители отправились в отдел снабжения завода получать горючее.

И тут начался воздушный налет.

Советских самолетов-истребителей за все месяцы обороны Одессы я не видел. Небо осажденного города защищали только зенитные орудия, причиняя фашистским бомбардировщикам мало вреда, что позволяло тем почти безнаказанно бомбить и город и порт.

Когда завыли сирены воздушной тревоги и раздались первые ожесточенные залпы стоящих недалеко от «Январки» зенитных орудий, старший лейтенант поднял голову, посмотрел на небо, где с тяжелым гулом медленно летели в сторону порта вражеские бомбардировщики, и продолжил осмотр машин.

Как рассказывала Ксения Ивановна, услышав вой сирен и залпы зениток, она выбежала из медпункта и, увидев на заводском дворе военного, который не спешил в бомбоубежище, схватила его за руку и с криком: «Что вы стоите? Вас же могут убить!» - потащила в убежище. В ту же минуту в место, где только что стоял старший лейтенант, вонзились со звоном несколько увесистых осколков зенитных снарядов.

Уже после отбоя, когда все вышли из бомбоубежища на заводской двор, усеянный блестевшими на солнце осколками, старший лейтенант посмотрел на Ксению Ивановну и, улыбнувшись, сказал:

- Будем считать, что вы спасли меня от верной смерти. Я ваш должник.

Крепко пожал ей руку и пошел в заводоуправление оформлять получение новых танков «НИ».

И вот, когда в октябре 1941 года начался уход из Одессы оборонявших ее войск, старший лейтенант снова появился на заводе и стал уговаривать Ксению Ивановну эвакуироваться с его воинской частью. Представился он Сергеем Левашовым и так взволнованно уговаривал, что на глазах у него даже выступили слезы.

- Не оставаться же вам в городе, в который скоро придут фашисты, - почти кричал он, - а нам как раз нужна медсестра. Вместе и повоюем!

Ксения Ивановна жила одна. Отец ушел из семьи когда Ксения была совсем маленькой. Мать, врач районной поликлиники, погибла во время одной из бомбежек Одессы, когда пришла по вызову к больному. Пока она осматривала заболевшую пожилую женщину, начался воздушный налет. Оставить больную и побежать в бомбоубежище ей не позволила совесть. А когда уже выходила от больной, в дом попала бомба, превратив его в груду дымящихся развалин...

На взволнованные уговоры старшего лейтенанта Ксения Ивановна ответила согласием. И 14 октября 1941 года вместе с бойцами и командирами, защищавшими родной город, погрузилась на пароход «Курск», уходивший в Севастополь. Никогда не забыть ей толпы людей, осаждавших в эти последние дни обороны Одессы ворота порта. И не забыть их лиц, искаженных страхом и отчаянием...

Суда Черноморского пароходства - «Курск», «Димитров», «Ворошилов» — уходили из Одессы последними. А через день, 16 октября 1941 года, в город вошли фашисты...

Только в Севастополе, став фронтовой медсестрой, Ксения Ивановна увидела настоящую войну! Немцы беспрерывно бомбили город, превращая его в сплошные руины. Немецкая пехота при поддержке танков по нескольку раз в день штурмовала позиции советских войск. Но каждая попытка врага сломить сопротивление защитников города наталкивалась на ожесточенный артиллерийский и пулеметный огонь, заставляя немцев отступать, оставляя убитых и раненых, подбитые и обгоревшие танки. А когда защитники города поднимались в контратаки и кто-нибудь в цепи, увидев упавшего товарища, кричал: «Сестра!», Ксения Ивановна, в пропотевшей гимнастерке, под огнем, ползла к раненому, перевязывала и выносила на себе с поля боя...

Старший лейтенант Сергей Левашов вскоре погиб. В Камышовой бухте он принимал с прибывшего из Батуми нефтеналивного судна горючее для танков. В целях маскировки горючее в стоявшие на причале бензовозы перекачивали ночью. Но немцы бомбили город и по ночам. И, несмотря на плотный огонь зенитных орудий, встретивших в ту ночь на подлете к Камышовой бухте немецкие бомбардировщики, тем все же удалось сбросить на разгружавшееся судно несколько бомб. Сильный взрыв потряс бухту, осветив ее огромным заревом вспыхнувшего на судне и на причале пожара. В этом адском огне погиб и старший лейтенант Левашов...

Ксения Ивановна воевала в Севастополе до дня его сдачи - 3 июля 1942 года, когда Совинформбюро сообщило об оставлении советскими войсками этого героического города. Война приучила ее к тяжкому труду, к крови и еще к тоске, от которой не спасали ни ухаживания в минуты затишья между боями воевавших бок о бок с ней защитников Севастополя, ни их веселые, дружеские шутки. Она не могла забыть уговорившего ее покинуть осажденную врагом родную Одессу порывистого, горячего парня, старшего лейтенанта Левашова. Несмотря на короткое знакомство, она успела его полюбить...

Из Севастополя Ксения Ивановна попала в Новороссийск. В одном из боев была ранена и отправлена в госпиталь в Геленджик. После выздоровления ее направили медсестрой на санитарный транспорт «Львов», вывозивший раненых из осажденного немцами Новороссийска.

После войны я плавал на «Львове» мотористом. Это пассажирское судно имело на бортах многочисленные наваренные заплатки - следы от осколков немецких бомб. Бомбили его нещадно и на подходах к Новороссийску, и в открытом море. Но благодаря искусному маневрированию капитана испанца Мантилья теплоход, несмотря на многочисленные налеты немецкой авиации, всю войну оставался на плаву. За свои героические рейсы «Львов» был награжден орденом Боевого Красного Знамени.

Судьба же капитана теплохода была трагической.

«Львов», прежнее его название «Сиудад де Сарагона», до 1938 года плавал под испанским флагом между портами Средиземного моря. В 1938 году, когда в Испании шла гражданская война, теплоход привез в Одессу испанских детей.

По договоренности с законным правительством Республики, против которого фашистским генералом Франко был поднят мятеж, поддержанный фашистскими правителями Германии и Италии Гитлером и Муссолини, правительство СССР согласилось принять маленьких испанских граждан, чтобы спасти их от варварских бомбежек немецкой и итальянской авиации испанских городов.

За то, что капитан Мантилья вывез из Испании детей, генерал Франко заочно приговорил его к смертной казни. Прийдя в Одессу и узнав об этом, капитан попросил у советских властей политическое убежище.

Так испанский теплоход вошел в состав Черноморского пароходства. Названный «Львов», он стал совершать рейсы по Крымско-Кавказской линии. А с началом Великой Отечественной войны был переоборудован под санитарный транспорт. Всю войну капитан Мантилья проплавал под немецкими бомбами, спасая от гибели вывозимых им из осажденных советских городов раненых бойцов и командиров Красной Армии. Но когда после войны в Советском Союзе началась кампания «по борьбе с безродными космополитами», капитан был арестован по обвинению в шпионаже в пользу правителя Испании фашистского генерала Франко и умер в одесской тюрьме...

Ксения Ивановна после войны поступила в Одесский медицинский институт. А закончив, попросилась врачом на суда Черноморского пароходства. Она начала работать в море во время войны. И, несмотря на подстерегавшую ее в каждом рейсе смертельную опасность - от налетов фашистской авиации или притаившихся в морской глубине фашистских подводных лодок -полюбила море на всю жизнь...

Когда я с ней познакомился, это была уже немолодая женщина, резкая, порывистая, с командирским голосом. В течение дня ее белый халат мелькал по всему судну. Ее можно было увидеть даже в машинном отделении, куда она могла спуститься проверить аптечку, могла сделать замечание вахтенному механику, почему тот вышел на вахту небритым. А на камбузе, благодаря ее постоянному контролю, все сияло — от кипевших на плите кастрюль до накрахмаленного колпака вздрагивавшего при ее появлении повара.

Однажды она напустилась на меня за то, что мотористы, выходя из машинного отделения, оставляют в коридорах жилых помещений маслянистые следы.

- Научите их как следует вытирать ноги! Уборщица не успевает ходить за ними с тряпкой!

Я дал ей слово, что это не повторится. Собрав в тот же день своих подчиненных, напомнил им, что, сменяясь с вахт и выходя из машинного отделения, нужно старательно вытирать ноги о лежащий у дверей специальный мат. С того дня следов в коридорах больше не было. Но Ксения Ивановна продолжала на меня дуться, пока однажды, зайдя по какому-то поводу ко мне в каюту, не увидела на моем письменном столе редкую по тем временам книгу стихов Ахматовой и попросила дать ее почитать.

После знаменитого постановления ЦК КПСС от 14 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» с резкой критикой печатавшихся в этих журналах Михаила Зощенко и Анны Ахматовой, и последовавшего за этим напечатанного во всех советских газетах доклада секретаря ЦК КПСС по идеологии Жданова, в котором Зощенко был назван «пошляком», а Ахматова «блудницей», книги их в Советском Союзе долго были запрещены. Лежавший на моем письменном столе потрепанный томик Ахматовой, изданный в 1934 году издательством «Академия», имел свою печальную историю.

Попал он ко мне после ареста жившей в нашем дворе гречанки, по фамилии Павлиди, высокой красивой женщины. Было это летом 1945 года. По городу прошел тогда слух, что арестованы и высланы из Одессы многие греки. Почему - никто не знал. Задавать вопросы было опасно. Как опасно было тогда спрашивать, за что высланы из Крыма татары или с Кавказа чеченцы. В годы правления Сталина рот нужно было держать на замке...

Арестовали Павлиди ночью. А утром, выйдя во двор, я увидел под ее окном кучу книг, выброшенных из квартиры, в которую успел уже вселиться живший до того в подвале дворник. Ночью прошел дождь, и мокрые книги лежали в луже, словно взывая о помощи. Некоторые так намокли, что разобрать на их обложках названия было почти невозможно.

Вслед за мной во двор вышла мама. Она спешила на работу, но, увидев книги, остановилась и всплеснула руками:

- Боже, фашизм какой-то! Тому, кто их выкинул, остается их только поджечь, как это делалось в гитлеровской Германии. Перенеси их к нам и посуши!

Но забрать книги я не успел. Появившиеся во дворе соседи стали разбирать и уносить их, тоже, видно, решив просушить и оставить у себя. Мне досталось только несколько увесистых томов Льва Толстого, большой альбом с фотографиями кораблей греческого военного флота, с развевающимися на мачтах белоголубыми флагами этой гордой и независимой страны, и томик стихов Ахматовой.

По вечерам, перечитывая этот томик, мама рассказывала, что стихи Ахматовой знали наизусть гимназистки царской России, что, родившись в Одессе, поэтесса долго жила в Париже, где в нее влюбился художник Модильяни. Рассказывала и о горькой судьбе мужа Ахматовой, тоже поэта, Николая Гумилева, расстрелянного после Октябрьской революции в Петрограде якобы за участие в контрреволюционном заговоре. И когда я уходил в первое плавание, мама дала мне этот томик и сказала: «Когда станет грустно, почитай. На душе станет светлей».

Этот томик Ахматовой и примирил Ксению Ивановну со мной.

Были у меня еще книги, которые я всегда брал в плавания: рассказы Бунина, Куприна, Паустовского и альбомы цветных репродукций картин знаменитых французских художников - Клода Моне, Ренуара, Сислея, Коро. От их ярких, жизнерадостных полотен исходила удивительная человеческая доброта. Достаточно было мне открыть один из альбомов, полюбовавшись, например, «Руанским собором» Клода Моне или словно тающими в волшебной дымке картинами Коро, как забывались сразу дела и заботы, что постоянно сопутствуют моряку в дальнем плавании.

Этим моим богатством тоже стала пользоваться Ксения Ивановна. Так я подружился с нашим судовым врачом.

У нее была дочь, тоже врач, молодая, миловидная женщина, которая встречала Ксению Ивановну, когда мы возвращались из очередного рейса. При виде дочери, стоявшей на причале в толпе жен и детей, ожидавших конца пограничного и таможенного досмотра судна, глаза Ксении Ивановны наполнялись слезами, словно чудо, о котором она долго мечтала в море, стало, наконец, реальностью...

«Большевик Суханов» работал на Индийской линии, с заходом в Бомбей, Карачи и Калькутту, где обычно грузил на порты Черного моря джут или чай. Но однажды, после выгрузки в Одессе, мы пошли в Николаев грузить военную технику.

Сегодня ни для кого не секрет, что Советский Союз снабжал оружием почти полмира. Суда Черноморского пароходства возили оружие во Вьетнам, где коммунистическое правительство Хо Ши Мина воевало с капиталистическим Южным Вьетнамом, который всей своей военной мощью поддерживали Соединенные Штаты Америки. Возили оружие на Кубу, в арабские страны, страны Африки, и даже в Перу, куда в целях секретности суда шли не через Панамский канал, а, как во времена Магеллана, огибали Южную Америку, проходя через Магелланов пролив.

Наш рейс тоже был, разумеется, секретным. Грузились мы не в самом Николаеве, а в небольшом порту «Октябрьский», в нескольких километрах от города, в устье реки Буг, на которой стоит Николаев. Порт, охранявшийся милиционерами, державшими на поводках злых немецких овчарок, был настолько секретным, что названия судов, которые становились здесь под погрузку, залеплялись цементом или завешивались брезентом. Как объяснили нам сотрудники первого отдела порта, это делалось потому, что американцы, с которыми Советский Союз был тогда в состоянии «холодной войны», могли прочитать со спутников название судна, и, зная что оно везет военный груз, взорвать его где-нибудь в море. Вот такое давалось объяснение...

Грузили мы танки для Сирии и Египета. Работали ночью. Тяжелые машины, подсвечивая фарами, покачивая длинными пушками, фырча и лязгая гусеницами, подходили к нашему борту и, заглушив моторы, ждали в очереди на погрузку. Грузчики стропили танк, кричали крановщику: «Вира!», и тяжелая машина, поднимаемая мощным портальным краном, покачиваясь, повисала в воздухе. Стоявший на судне отводной махал крановщику: «Майна!», и танк медленно опускался в гулкий трюм, где матросы крепили его «по-походному» к специально наваренным для танков рымам. Даже те, что сменились с вахты, не шли спать, наблюдая за погрузкой.

Наблюдал и я, увидев впервые так близко эти грозные машины, предназначенные для войны с

Израилем, маленьким, еле заметным на карте еврейским государством, не раз проявлявшим в войнах с арабами удивлявшую мир силу и мощь...

- Нам бы такие в сорок первом, - тихо сказала, подойдя ко мне, Ксения Ивановна. - У нас же, когда началась война, воевать было нечем...

Вот тогда и узнал я от Ксении Ивановны, что в начале войны она работала медсестрой на Одесском заводе «Январского восстания», где собирались танки «НИ», вооруженные пулеметом и обшитые броней тракторы, не столько уничтожавшие врага, сколько бравшие его «на испуг»...

Вернувшись после того рейса в Одессу, я вместе с Ксенией Ивановной пришел в сквер, где стоит на пьедестале легендарный защитник нашего города. Был холодный день конца ноября. Под ногами глухо шуршали листья, блестевшие после недавно прошедшего дождя. Скамейки в сквере были пусты, пахло сыростью. И возвышавшемуся на пьедестале танку «НИ», казалось, так же, как и нам, неуютно и холодно в этот предзимний день. Мы положили к подножью пьедестала цветы и молча постояли, поеживаясь от пронизывающего ветра.

Если бы танк мог говорить, сколько бы он рассказал о той великой народной войне и рядовых ее героях, о тех, кто, сидя в душных, трясущихся от вибрации кабинах этих маленьких непонятных врагам танков, не боясь рвущихся вокруг мин, снарядов, щелкавших о броню пуль, упорно двигался на вражеские позиции, наводя на осаждавших Одессу румын панический страх.

...Во многих городах бывшего Советского Союза в честь победы советского народа над фашистскими захватчиками стоят на пьедесталах прославленные в Великую Отечественную войну танки Т-34. Стоят они и в странах, освобожденных Советской армией от немецкого фашизма -Польше, Венгрии, Чехии, Словакии, Австрии и в самой Германии, в Берлине.

И только в Одессе стоит на пьедестале этот маленький неказистый танк, бесстрашно защищавший город от осаждавших его врагов. Вечная ему слава!

 К оглавлению

 

Свадебный марш Мендельсона

Каждый раз, когда прохожу по Ришельевской улице мимо одесского Дворца бракосочетаний, вспоминаю историю, приключившуюся когда-то на побережье Красного моря.

Одно время суда Черноморского пароходства фрахтовались под перевозку скота из Сомали в Саудовскую Аравию. Сомали не была тогда голодной, раздираемой гражданской войной страной и рассадником пиратства, которое в последние годы наводит ужас на моряков в связи с захватом судов, идущих через Суэцкий канал в страны Юго-Восточной Азии. Это была бедная, но относительно мирная страна, в которую Советский Союз поставлял промышленные товары и всевозможную технику.

Порт Могадишо, на рейде которого сегодня стоят захваченные пиратами суда разных стран, на которых в ожидании выкупа томятся моряки, был обыкновенным африканским портом - шумным, грязным, из которого вы сразу попадали на такой же шумный и грязный рынок. На рынке где чернокожие торговки, сидя под огромными рваными зонтами, предлагали покупателям рыбу, тропические фрукты, кудахтающих кур и яркой окраски голосистых петухов.

Отправляли из Сомали в Саудовскую Аравию скот - быков, верблюдов, баранов, коз и овец. Мелких животных загоняли на судно по широкой сходне, а потом по таким же сходням гнали в трюмы. А быков, коров и верблюдов поднимали на стропах грузовыми лебедками. Оторвавшись от земли и повиснув в воздухе, несчастные животные отчаянно ревели, тараща от страха налитые кровью глаза. На переходе от берегов Сомали до расположенного на Красном море саудовского порта Джидда рев быков, мычание коров и жалобное блеяние овец доносились из трюмов днем и ночью. А запах от этого огромного, загнанного в трюмы стада проникал в каюты, на мостик, в машинное отделение и долго не выветривался, даже после того, как в Джидде скот сгоняли на берег.

Хуже всего в этих рейсах приходилось матросам, После скота трюмы были настолько загажены навозом, что на уборку уходило несколько дней. Но зато с разрешения сопровождавших этот живой груз сомалийцев судовой повар мог выбрать любого барашка, притащить на корму, с помощью сомалийцев зарезать, освежевать, после чего экипаж объедался сочными бараньими котлетами и шашлыками...

Однажды теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, сделал такой рейс. Но запомнился он мне не верблюдами, быками и баранами, а вот такой историей...

Шторм начался к вечеру и бушевал всю ночь. Волны, яростно накатываясь на берег, оставляли на песке клочья шипящей пены, похожей на тающий снег. А к утру ветер стих, и успокоившееся море спряталось в безбрежной предрассветной мгле.

Маяк стоял на холме, белый и одинокий. За маяком сиротливо торчал примятый ветром плетень. Днем море молчало, и на песке валялись выброшенные ночным штормом рыбешки. Их подбирал старый облезший кот. Он жил на маяке и, наверно, дрожал по ночам от грохота волн. А за маяком был желтый оскал пустыни. И птицы, пролетавшие над ней, казались неестественно желтого цвета.

Я забрел на этот маяк со своим другом, электромехаником Гладышевым. Мы искали на берегу выбрасываемые штормом кораллы. Всевозможных видов кораллы продавались на базаре в Джидде, куда мы привезли из Сомали скот. Но найти кораллы самим на берегу Красного моря было намного интересней.

Когда мы дошли до маяка, то захотели в него зайти. Ни я, ни мой друг, до этого никогда не были на маяке. А сколько повидали их! Мы знали их названия, огни. Ведь все маяки описаны в лоциях. И сколько раз в туман или в морозную ночь именно маяк вспыхивавшей во мгле яркой искоркой спасал нас от опасной близости берега!

А вот побывать внутри какого-нибудь маяка не доводилось.

Над низкой дубовой дверью висел позеленевший судовой колокол. Под ним слышался слабый шум моря. Такой шум живет в морских раковинах, его можно услышать, если приставить раковину к уху. Море плескалось рядом, но шум моря в колоколе жил сам по себе, словно колокол хранил голоса океанов, по которым приходилось ему проплывать.

С трудом открыв тяжелую дверь, мы вошли. И первое, что увидели - стоявший у кирпичной стены старинный клавесин. В его бронзовых подсвечниках белели огарки свечей. А на пюпитре стояли заляпанные свечным воском ноты.

На противоположной стене висел длинный список женских имен. Казалось, это жилище Синей бороды - злодея из волшебной сказки, который заманивал женщин в свой замок и издевался над ними. Но потом мы догадались, что женские имена - имена ураганов. Почему принято этим жестоким явлениям природы давать ласковые женские имена - не знаю. Но каждый ураган, наделенный таким именем, приносит много бед. Достаточно вспомнить пронесшийся над Мексиканским заливом ураган «Катрин», уничтожил огромный город Соединенных Штатов Америки -Новый Орлеан! Да и десятки других ураганов с нежными женскими именами - «Мэри», «Эрика», «Джессика» - принесли людям немало бед.

В списке было подчеркнуто имя «Эмма», последнего урагана, потрепавшего нас в Аденском заливе...

Наверху скрипнула дверь. По выдолбленным в башне каменным ступеням к нам спустился хозяин маяка, высокий старик. Увидев нас, он удивленно вскинул седые брови. Но узнав, что мы русские моряки и хотим осмотреть маяк, оживился, закивал седой головой и пригласил наверх, в стеклянную башню. Там находилась установка со сложным осветительным устройством.

Вдалеке белела мечетями Джидда. А под маяком голубело море, и отблески маячных линз вонзались в него зеркальными молниями.

Когда мы спустились вниз, смотритель маяка пригласил нас за шаткий стол, открыл старенький холодильник и поставил на стол несколько запотевших бутылок пива.

Звали смотрителя Пауль Рёдер. Порывшись в пыльном сундуке, достал диплом штурмана немецкого торгового флота. Общались мы с ним на английском языке. Расспросив нас о работе на советских судах, он вздохнул и рассказал о себе такую историю.

Он был немцем, родился и вырос в Гамбурге. Как и многие, выросшие в портовых городах мальчишки, мечтал о дальних плаваниях. После окончания школы поступил в Гамбургское мореходное училище. Диплом штурмана получил в 1933 году, в год прихода к власти в Германии Гитлера.

В школе он сидел за одной партой с красивой еврейской девочкой Элизабет Штерн. Она помогала ему делать уроки и, зная его увлеченность морем, подарила однажды старинную морскую карту, на которой был проложен путь Магеллана, совершившего первое в истории человечества кругосветное плавание.

Элизабет была дочерью богатых родителей, имевших собственную яхту. Нашему собеседнику не раз приходилось вместе с Элизабет выходить в море на этой яхте, которой управлял отец девочки. Но Элизабет не была пассажиркой. Отец научил ее ставить паруса, стоять на руле, и, бывало, в свежую погоду, с развевающимися по ветру волосами, слизывая с губ соленые брызги волн, она удерживала яхту на курсе не хуже отца!

А однажды, когда яхта, попав в штилевую полосу, потеряла ветер, лишилась хода и течение начало ее сносить на видневшиеся вдалеке скалы, Элизабет, взяв бинокль, взобралась на верхушку мачты и стала высматривать какое-нибудь судно, которое смогло бы взять их на буксир. Вскоре с мачты раздался ее звонкий голос: «Вижу «рыбака»! Левее нас градусов тридцать!» Ее отец, схватив ракетницу, выстрелил красной ракетой. И увиденный Элизабет рыболовный баркас, откликнувшись на призыв о помощи, взял их на буксир и привел в порт. А когда с баркаса им подавали буксирный трос, Элизабет крепила его на кнехтах наравне с мужчинами, как заправский матрос!

Пауль был без ума от этой отважной девушки. Она тоже отвечала ему взаимностью. И когда, закончив училище, он получил диплом штурмана, то объявил родителям, что хочет жениться.

Но его отец, узнав, что невеста сына еврейка, заявил:

- Никогда!

Родители Элизабет тоже не были в восторге от выбора дочери. Они желали для Элизабет более состоятельного жениха, чем начинающий карьеру моряк.

Но был 1933 год. Пришедшее к власти в Германии нацистское правительство и его глава Адольф Гитлер не скрывали своих планов в отношении евреев, и отец Элизабет согласился на этот брак. Он надеялся, что Пауль, как немец, став мужем Элизабет, сумеет защитить их единственную дочь от всевозможных неприятностей. А Пауль Рёдер, разругавшись с отцом и матерью, поступил по-своему - ушел из дома и женился на Элизабет. Ее родители сняли им квартиру. Но прожили они вместе недолго: Пауля призвали в военный флот.

Видеться с Элизабет приходилось теперь редко. Пока корабль, на котором Пауль служил, стоял в Гамбурге, ему еще удавалось прибегать к молодой жене. Но потом он ушел в долгий морской поход и вернулся в Гамбург почти через год. Ни Элизабет, ни ее родителей он уже не застал. Как и другие евреи Гамбурга, они были отправлены в концлагерь. В какой, он не знал. Наводить справки о преследуемых нацистами евреях было бессмысленно. А вскоре ему пришлось снова уйти в море...

Уже после войны, оказавшись в лагере для военнопленных в американской зоне оккупации Германии, он начал наводить справки, пытаясь выяснить судьбу Элизабет и ее родителей. Но все старания были напрасны. И лишь спустя несколько лет, когда, освободившись из лагеря, он вернулся в Гамбург и продолжил поиск, ему прислали из Главного архивного управления официальный ответ: «Элизабет Штерн, 20 лет, Арнольд Штерн, 48 лет и Эмма Штерн, 45 лет, в ноябре 1938 года, после пребывания в Гамбургской тюрьме, были депортированы в концентрационный лагерь Дахау».

Он поехал в этот лагерь. Обошел мрачные пустые бараки. Постоял возле крематория, где сжигали трупы замученных в этом страшном лагере людей. А потом стал на колени перед памятником погибшим узникам Дахау и поцеловал землю, в которой лежал прах его возлюбленной...

После войны Германия не имела своего торгового флота. Все немецкие суда были поделены в счет репараций между странами-победительницами: СССР, США, Англией и Францией. Немецким морякам приходилось наниматься на суда иностранных судовладельцев. Он тоже работал на датских, норвежских и шведских судах. А потом, прочитав в какой-то английской газете,

что на маяк возле порта Джидда требуется смотритель, осел на побережье Красного моря.

- Надоели мерзости сегодняшнего мира, - сказал он. - А на маяке тишина, покой и - клавесин.

Он сел за инструмент, взял несколько аккордов, и мы услыхали величаво-торжественные звуки свадебного марша Мендельсона

Захлопнув клавесин, он повернулся к нам, и мы увидели на его глазах слезы.

- Этот марш - вот все, что мне осталось от Элизабет, - хрипло сказал он. - В тот день, когда мы стали мужем и женой, этот марш играл в нашу честь приглашенный ее отцом небольшой оркестр. Элизабет слушала и плакала от счастья...

С маяка мы ушли поздно. Поднявшийся ветер нес из пустыни в сторону моря песок. Внезапно нас осветил луч маяка. Скользнув по нашим лицам, он ушел в море, высветив нырявшее в волнах какое-то суденышко. Оглянувшись на маяк, я подумал о его смотрителе - старом немецком моряке. Какие мысли тревожили его в такую штормовую ночь? Перебирал ли он в памяти молодость, из которой гитлеровский режим вырвал горячо любимую жену? Или читал какую-нибудь книгу, ища в ней утешение своей неудавшейся жизни?

Мы торопливо шли на судно, где уже, наверно, заканчивалась выгрузка скота.

А море шумело, вспыхивая под лучом маяка. И над вспененными гребнями волн с отчаянным криком носилась одинокая чайка...

 К оглавлению

 

«Победа» привозит армян

В истории Черноморского пароходства, разваленного и разграбленного в горбачевскую перестройку, есть немало славных страниц, составляющих гордость Одессы. Это героизм моряков, создавших отряды морской пехоты и защищавших Одессу во время Великой Отечественной войны, эвакуация судами пароходства, под бомбежками, одесских заводов и гражданского населения, послевоенное восстановление флота, рейсы в сражающийся с американской военщиной Вьетнам, на блокированную американским военным флотом Кубу и в другие «горячие» точки нашей планеты.

Но есть в истории пароходства еще одна славная страница, о которой помнят сегодня, наверно, только старые моряки. Это рейсы по доставке на Родину армян-репатриантов. Работал на этих перевозках пассажирский теплоход «Победа» -немецкий трофейный лайнер, который в 1946 году моряки Черноморского пароходства перегнали из поверженной фашистской Германии в Одессу, где он сразу получил правительственное задание -начать перевозки армян.

После окончания Второй мировой войны авторитет Советского Союза был очень высок. Тогда, после победного мая 1945 года, казалось, что мир станет лучше, честнее, справедливее. И поэтому армяне, которые в 1915 году бежали из Турции от резни и погромов в средиземноморские страны, захотели вернуться на свою историческую родину - Армению.

Репатриация армян в Армению, входившую тогда в состав СССР, длилась несколько лет. Правда, потом многие из репатриантов, поняв, что на деле представляет из себя Советская власть, всячески пытались вернуться обратно. Но это было позже...

В 1946 году плавание после недавно закончившейся войны было опасным. В Средиземном, Эгейском и Черном морях часто попадались мины. И нужны были особая бдительность и искусство судовождения, чтобы избежать с смертельных встреч.

5 мая 1946 года в Эгейском море подорвался на мине шедший из Нью-Йорка в Одессу с грузом продовольствия американский пароход типа «либерти». Такой же случай произошел в Средиземном море с английским военным фрегатом «Георг Пятый». А 8 марта 1949 года в Черном море недалеко от Севастополя подорвался на плавучей мине и затонул черноморский теплоход «Анатолий Серов». Так что рейсы «Победы» были не из легких...

Тяжело приходилось морякам и на стоянках в портах. Забирать армян «Победа» начинала из Марселя. Потом шла в Египет, в Александрию, в ливанский порт Бейрут, в сирийский порт Латакию. Оттуда в Грецию, в Пирей. Привозил теплоход своих пассажиров в Батуми, откуда по железной дороге их доставляли в Ереван.

Каждая армянская семья везла большой багаж. У многих были редкие для СССР в те времена легковые машины. И все это нужно было погрузить, разместить и закрепить на случай штормовых погод.

Принимая на борт пассажиров с их багажом, матросы сбивались с ног, старший помощник капитана ломал голову, куда поставить легковые машины, а пассажирский помощник отбивался от чадолюбивых армянских мам, упрашивавших дать их детям такую каюту, «чтобы не качало».

Хватало забот и машинной команде. «Победа» была судном неновым. Изношенные механизмы требовали постоянного ухода, стоянки в портах использовались для ремонтных работ.

Нелегко приходилось морякам и на переходах. Огромное количество пассажиров нужно было обслужить, накормить, оказать медицинскую помощь. И здесь на высоте были члены экипажа - женщины. Официантки судовых ресторанов, поварихи, классные номерные создавали для возвращавшихся на Родину людей максимальный комфорт и уют. А по вечерам в просторном музыкальном салоне теплохода они же устраивали вечера художественной самодеятельности.

И именно тогда, в «армянских» рейсах «Победы» зародилась на пассажирских судах Черноморского пароходства добрая традиция - проводить для пассажиров в каждом рейсе вечера художественной самодеятельности силами экипажа.

После «Победы» своими почти профессиональными ансамблями, состоящими из членов экипажа, прославились впоследствии работавшие на международных линиях пассажирские лайнеры «Иван Франко», «Тарас Шевченко», «Одесса» и другие, покорявшие своим мастерством пассажиров - американцев, немцев, англичан, французов.

И недаром в заключаемых иностранными фирмами с пароходством контрактах на пассажирские перевозки и круизные рейсы одним из условий контракта был пункт: «вечера художественной самодеятельности силами экипажа».

Репатрианты-армяне ехали в неизвестность. Одни с радостью от предстоящей встречи с исторической родиной Арменией, другие - в смятении. Был случай, когда муж одной молодой армянки, француз, при прохождении Босфора прыгнул за борт и поплыл к берегу. Очевидно, решил, чем жить в сталинском СССР, лучше добраться вплавь до Турции, а оттуда домой, во Францию. А в Батуми один старый армянин, увидев хмурые лица встречавших «Победу» вооруженных пограничников, ни за что не хотел сойти на берег. Родственникам пришлось стаскивать его с теплохода силой...

Всякое случалось в тех рейсах. Но самым неприятным был случай, когда в Пирее сбежала буфетчица капитана. Она поехала в близкую к Пирею столицу Греции Афины, пошла в американское посольство и попросила политическое убежище. Ни встретившийся с ней советский консул, ни приехавший на встречу с ней капитан не сумели уговорить ее вернуться на судно. С приходом в Одессу капитан был списан с судна, исключен из Коммунистической партии и уволен из пароходства. Такие были в те времена порядки.

Не повезло и следующему капитану «Победы» по фамилии Пахолок. Под его командованием «Победа» пошла в Нью-Йорк забрать делегацию советских дипломатов, принимавших участие в работе сессии Организации Объединенных Наций. Помимо дипломатов были и другие пассажиры.

По пути из Нью-Йорка лайнер зашел в Марсель за очередной партией армянских репатриантов, доставил их в Батуми, снялся на Одессу.

И... пропал.

На поиск пропавшего лайнера вылетели самолеты. Искать «Победу» вышли из Севастополя военные корабли. Нашли ее недалеко от Феодосии по клубам черного дыма. «Победа» горела.

Газеты не сообщали тогда об этой катастрофе. В сталинские времена советские средства массовой информации сообщали только о трудовых подвигах советских людей. Но я хорошо помню, какие слухи ходили тогда по Одессе в связи с пожаром на «Победе».

Говорили о сгоревшем китайском маршале, о погибших американских журналистах, об известном советском дипломате, который погиб на «Победе» вместе с женой и ребенком. Когда начался пожар, жена дипломата с ребенком находились в каюте. Сам дипломат сидел в баре. Выбежать из каюты в охваченный пламенем коридор женщина уже не могла. Пытаясь спасти маленькую дочку, она вытолкнула ее в иллюминатор. Упав в воду, девочка с криком «Мамочка!» стала тонуть. Пытавшаяся вылезти вслед за дочкой женщина застряла в иллюминаторе и сгорела.

Погибло на «Победе» много и других пассажиров. Погибли и члены экипажа. На Втором христианском кладбище в Одессе им поставлен скромный памятник.

Помню, как в пароходстве в связи с пожаром на «Победе» говорили о подвиге классной номерной Татьяны Васильевны Коркиной. Она несколько раз бросалась в задымленные помещения и успела вывести на шлюпочную палубу несколько женщин и детей, но когда побежала в очередной раз в коридор, откуда доносился плач какого-то ребенка, задохнулась в дыму и погибла...

Пожар начался в музыкальном салоне во время демонстрации кинофильма. Киноаппарат стоял прямо в салоне, и пленка, выходя из киноаппарата, скручивалась у ног киномеханика. В тот роковой вечер, киномеханик Валентин Скрипников (я потом плавал с его отцом, Иваном Григорьевичем Скрипниковым, поэтому знаю такие подробности), начав демонстрацию кинофильма, закурил. Обычно окурки Валентин гасил в пепельнице. Но тут пепельницы под рукой не оказалось, и Валентин бросил непогашенный окурок на лежавший у его ног клубок пленки, которая вспыхнула. На Валентине загорелась рубаха. Пытаясь сбить пламя, он стал кататься по ковру, которым был устлан салон. Кто-то из пассажиров схватил висевший на переборке огнетушитель, но тот не сработал. А пламя уже охватило облицованный деревянными панелями музыкальный салон.

С криком «Горим!» пассажиры начали выбегать в коридор. Примчавшиеся на этот крик матросы во главе с помощником капитана по пожарной части раскатали пожарные шланги и позвонили в машинное отделение - включить пожарный насос. Но насос не создал нужного давления воды. А пламя уже перекинулось на другие помещения судна...

Валентин погиб. Отцу передали потом его обгоревшие ручные часы. А потушили «Победу» военные корабли...

Капитана судили. Он получил 25 лет. Судили и помощника капитана по пожарной части. Он получил такой же большой срок. Сняли с работы и многих ответственных работников пароходства.

Ремонтировали «Победу» в Германии. После ремонта она долго работала на каботажной линии, обслуживая пассажирскую линию Одесса-Батуми. И лишь в 1956 году снова вышла в заграничный рейс, повезла вокруг Европы первых после открытия сталинского «железного занавеса» советских туристов...

Но вернемся в 1946 год. Старшим механиком на «Победе» был Александр Петрович Богатырев. Позже он долгие годы работал механиком-наставником и, когда я первый раз выходил в рейс стармехом, Александр Петрович пошел со мной в море, передавая мне свой богатый опыт. От него и узнал я подробности «армянских» рейсов «Победы».

Среди репатриантов было много интересных людей, и Александр Петрович, будучи человеком общительным, за время перехода до Батуми успевал с ними познакомиться и разговориться. В одном из рейсов он познакомился с репатриантом, который попросил Александра Петровича показать ему машинное отделение. Богатырев повел его вниз, показал пульт управления главными двигателями, судовую электростанцию и котельное отделение. А потом пригласил в каюту на чашечку кофе.

Новый знакомый поинтересовался у Александра Петровича, где тот был во время войны. И узнав, что старший механик «Победы» всю войну провел на Черном море, вывозил из осажденной Одессы женщин, стариков и детей, ходил в смертельно опасные рейсы в осажденный фашистами Севастополь, доставляя туда войска и боеприпасы и забирая из яростно оборонявшегося города раненых, пережил в море не один воздушный налет и атаки фашистских подводных лодок, гость рассказал о себе.

На «Победу» он погрузился в Марселе, приехав из Парижа, где работал врачом в психиатрической клинике. Фамилия его была Манукян. Артур Манукян. В 15 лет ему пришлось бежать из Турции, спасаясь от погромов. Их семья жила в турецком припортовом городе Искандеруне. Отец его был известный врач. На свои деньги он построил в городе приют для детей-сирот. Но это не спасло их семью от обезумевших турецких религиозных фанатиков.

Турки - мусульмане. Армяне - христиане. И когда в ночь с 24 на 25 апреля 1915 года в Турции началась армянская резня, дом врача Манукяна подожгли. Пятнадцатилетнему Артуру, его отцу и матери чудом удалось выбежать из горящего дома и полуодетыми прибежать в порт, где стояло французское судно. За несколько дней до начала погромов капитан этого судна обратился к отцу Артура за помощью. У капитана заболела плававшая с ним жена, а врача на судне не было. Отец Артура помог женщине. И когда капитан увидел у трапа своего парохода отчаявшихся людей - врача с женой и сыном, он взял их на борт.

Так Манукяны оказались во Франции.

В 26 лет Артур Манукян закончил медицинский факультет Сорбонны и был принят на работу в психиатрическую клинику. Все складывалось хорошо. Но началась Вторая мировая война, а потом в Париж пришли немцы. Голод, облавы, аресты, гонения на евреев - вот что принес во Францию немецкий фашизм.

Друг Артура, еврей, попал в облаву. Он сидел в подвале полицейского участка и ждал отправки в тюрьму, откуда евреев отправляли в нацистские лагеря смерти. На его счастье, комиссар полиции оказался сговорчивым человеком, и Артуру удалось друга выкупить. Помог и главный врач больницы, в которой работал Артур Манукян. Вызволенного из полицейского участка друга под видом душевнобольного поместили в больничную палату. Так дожили они до лета 1944 года, когда высадившиеся на европейский континент американские войска освободили от немцев Париж.

Артур Манукян объяснил Александру Петровичу причину армянских погромов 1915 года в Турции, в которых погибло полтора миллиона армян. Вступление Турции в Первую мировую войну привело страну к экономической катастрофе, и правительство нашло виновных. В гитлеровской Германии такими виновными были евреи. В Турции - армяне...

В другом рейсе Александр Петрович познакомился с армянским художником Григорьяном. Это был старый человек с белой библейской бородой. После бегства из Турции жил он в Греции, и на «Победу» погрузился с семьей в Пирее. Александру Петровичу он сказал, что согласился перебраться на историческую родину лишь потому, что хочет познакомиться с выдающимся армянским художником Сарьяном, с которым состоит в переписке.

Несмотря на преклонный возраст, Григорьян выносил по утрам из каюты мольберт и складной стульчик, усаживался на верхней палубе и быстрыми, точными мазками писал обрывистые берега островов Эгейского моря, застывшие над ними яркие, словно покрытые эмалью, облака и белевшие на фоне моря паруса рыбачьих лодок.

Официантка приносила ему из бара чашечку кофе. Он ставил ее на палубу возле ног и, работая, попивал кофе маленькими глотками. Работал сосредоточенно, упорно, не замечая собиравшихся вокруг него пассажиров и свободных от вахт моряков.

Александру Петровичу он подарил пейзаж берегов острова Родос и рассказал, что в молодости, когда еще жил в Турции, ездил на учебу в Петербург, в Академию художеств, где видел великого русского живописца Илью Репина. А потом одно время жил в Париже, посещал ставшее впоследствии знаменитым кафе «Ротонда», где познакомился с Модильяни, Леже, Сутиным...

В тех рейсах у Александра Петровича было еще много интересных знакомств, за которые его, по доносу помполита, несколько раз вызывали в «Белый дом». Так моряки называли располагавшийся тогда на Приморском бульваре, за памятником Дюку, Водный отдел КГБ.

И еще рассказал Александр Петрович, как однажды в Батуми глубокой осенью, в холодную дождливую погоду, когда репатрианты сходили на берег, одна молодая армянка, поскользнувшись и не успев схватиться за поручни трапа, упала в воду. Стоявший на причале боцман, старый моряк, плававший с Александром Петровичем еще во время войны, не задумываясь, прыгнул в воду и помог девушке выбраться на причал.

Родители девушки стали благодарить боцмана, но он, отряхиваясь от воды, сказал:

- Лучше побыстрей переоденьте ее, а то простудится!

...Давно нет Черноморского пароходства. Нет и судов с гордой припиской на корме - «Одесса». Но память об этом и людях, работавших на этих судах, должна жить.

Поэтому я и написал, как «Победа» привозила армян...

 К оглавлению

 

Провожание

В этой книге я попытался рассказать о женщинах, работавших в море.

Но с морем были связаны и женщины, остававшиеся на берегу, жены моряков. Им тоже приходилось нелегко. Работа, дети, всевозможные повседневные заботы, тоскливые вечера и ночи долгого, долгого ожидания. Вот об них этот небольшой рассказ...

Была когда-то модная песенка, начинавшаяся словами: «Как провожают пароходы, совсем не так как поезда...» Пел ее популярный в те времена эстрадный певец Эдуард Хиль.

Но распался Советский Союз. Не стало и пароходов, на корме которых значился порт приписки «Одесса». Распалось самое большое в СССР Черноморское пароходство. Часть судов за долги пароходства была арестована в разных портах мира. А часть продана иностранным судовладельцам.

Пароходов не стало. Но остались моряки. И провожают их сегодня в рейсы не с причалов Одесского порта, а из Одесского аэропорта. Созданные за годы перестройки крюинговые компании (от английского «крюинг» - экипаж) отправляют моряков самолетами на суда иностранных судовладельцев, под чужие флаги...

Я работал в Черноморском пароходстве в советские времена и, встречая немногочисленных уже товарищей по совместным плаваниям, часто слышу: «Ты пишешь о море. Так напиши, как провожали нас из родного Одесского порта. Ведь каждый отход был событием! Мы уходили во Вьетнам, где шла жестокая война, в Анголу, Мозамбик, Судан, Сомали, Эфиопию, где шли междоусобные войны, на блокированную американским военным флотом Кубу и не знали, вернемся ли домой... Это же наша история. История не только советского торгового флота, но и тех, кто ждал нас дома, воспитывая без нас детей, переживая за них и за нас! Но кто помнит обо всем этом? Вспомни и напиши!»

И я вспомнил...

Стоянки в Одессе всегда были короткими. Выгрузка, погрузка и - снова в море. А там нет выходных. Только состоящие из вахт и авралов будни. И как нелегко моряку отрываться от семьи, отправляясь в очередной рейс!

В Одессе зима. Ночь. Тускло горят на Приморском бульваре фонари, и с палубы видно, как на Потемкинской лестнице белеет снег.

Из-за обледеневшего волнолома наплывает легкий туман, быстро тает, и на уложенных по-походному грузовых стрелах проступает влажный блеск звезд.

Отход...

Отход...

Вдоль причала длинно и пусто тянутся рельсы. Железнодорожные вагоны отдали свой груз и ушли. Мы погрузили этот груз в свои трюмы и повезем его в страны, где никогда не видели снега. Где вечная изнуряющая жара. И тем дороже нам сейчас заснеженный порт, белеющая под снегом Потемкинская лестница и зимний Приморский бульвар.

На причале стоит автобус. Шофер, прислонившись к капоту, поглядывает на трап, по которому никто не торопится сходить. Он не возмущается, этот шофер. Он обслуживает моряков и привык стоять по ночам у трапов уходящих в дальние рейсы судов.

Тихо в порту. Уставшее за день море тихо плещется о причалы. Белой цепочкой застыли уснувшие на швартовных концах чайки.

Тихо и на палубах стоящих в порту судов.

А у нас в каютах шум, кутерьма, и жены так хорошо, так влюбленно смотрят на нас!

Мы уходим в долгий рейс, к берегам воюющего с американцами Вьетнама. И никто не знает, когда вернемся и откуда напишем скупые, торопливые слова.

Да и какие с океана письма? Разве что из далекого зарубежного порта. Да и когда доберется к родному дому это письмо?..

Пройдет после нашего отхода неделя, другая, и наши жены, возвращаясь с работы, с обмирающим сердцем будут спрашивать соседей, не было ли в их отсутствие радиограмм. А встречаясь на улице, с трудом удерживая за руку нетерпеливого сына или дочь, будут говорить о нас и желать нам доброго моря...

Приближается буксир. Он коротко, вежливо гудит, и мачта его, раскачиваясь от иллюминатора к иллюминатору, напоминает: пора.

На причале появляются швартовщики. Они должны сбросить в воду наши швартовные концы. Но видя, что палуба пуста, закуривают и ждут. Швартовщики знают, что для моряков означает отход. Они ведь сами матросы. Только уже на пенсии. И, как настоящие моряки, никак не могут расстаться ни с запахом просмоленных концов, ни с перемигиванием рейдовых огней, ни с вечно волнующим запахом моря.

Швартовщики курят и, тихо переговариваясь, вспоминают свои рейсы, свои отходы...

Трансляция разносит по судну строгий голос старпома:

- Провожающим покинуть борт судна!

Хлопают двери кают. В коридоры выводят заспанных детей. Они уснули под прощальный звон бокалов, под наше провожание.

Как обнимают их! Как стараются почувствовать на щеке теплое касание их губ!

И как потом, в долгом одиночестве кают, в бешенстве океана, когда только слепая пена будет заглядывать в наглухо задраенный иллюминатор, будут вспоминаться эти заспанные глазенки и эти сонные прощальные слова! Буксир нетерпеливо гудит.

Море светлеет, всходит луна. Она освещает заснеженные крыши, пустынные улицы, обрывы над портом, город, который скоро скроется за кормой, но никогда не исчезнет из сердца.

Снова нетерпеливо гудит буксир. И снова торопит голос старпома.

Гремя ступеньками трапа, провожающие сходят на причал.

Им машут с борта, из распахнутых иллюминаторов кают, с мостика.

С моря снова приходит туман. Оранжевые пятна зажженных автобусных фар двоятся, расходятся кругами. Заунывно воет сирена маяка, и звук ее, предупреждающий в море суда о близости берега, тоже, кажется, двоится, расходится кругами...

- Люба!

- Валя!

- Миша!

Туман опадает, обнажая рельсы, по которым медленно движется состав. Железнодорожник в сдвинутой на затылок ушанке, свесившись со ступеньки переднего вагона, размахивает красным фонарем:

- Поберегись!

Состав подает груз уже для другого судна. Оно ждет на рейде наш отход.

- Поберегитесь поезда! - предупреждает стоящих на причале женщин с детьми шофер автобуса.

На корме лает судовая собака. Она рада матросам, которые вышли на аврал и быстро убирают на вьюшки сброшенные швартовщиками с причальных тумб наши швартовные концы.

На баке грохочет брашпиль, выбирая якорь. И капли воды, сбегая по якорной цепи, как искры, падают в море.

Буксир, шумно вспенивая винтом воду, оттаскивает нас от причала.

А в ярких вспышках маяка за обледеневшим волноломом ждет море - наша работа.

Работа! На обмороженной до звона палубе, в дымном пожаре туч, в бешеном кипении волн, когда только успевай держаться за поручни мокро и весело блестящих трапов.

Работа! В духоте машинных отсеков, где не видно ни воды, ни неба, где лишь пульсирующая дрожь работающих на полных оборотах дизелей, и где вахтенные хватают пересохшими ртами заносимый с палубы вентиляторами упругий холодный ветер.

Но нет и ничего не может быть для нас взамен. Как ничего не может быть для пахаря взамен земли...

Автобус поднимется из порта в город. И когда море окажется внизу, жены, боясь разбудить уснувших на их руках детей, осторожно протрут запотевшие автобусные стекла и, напряженно вглядываясь в ночь, будут искать наши уже невидимые огни.

А мы будем уходить. Все дальше и дальше. В океан...

 К оглавлению

 

И в заключение

В этой книге, названной мной «Женщины в море», я рассказываю и о Великой Отечественной войне, выпавшей на долю моих героинь.

Теперь уже далекая та война, развязанная гитлеровской Германией и унесшая миллионы человеческих жизней, закончилась полным крахом кровавого гитлеровского режима. На руинах фашистского государства выросла новая демократическая Германия, ставшая одним из самых развитых в экономическом отношении европейских стран. Фашистской Германии не стало. Но фашизм жив. И примеров тому не счесть.

Поэтому я, ставший в одиннадцать лет, с приходом в Одессу в 1941 году фашистских оккупантов, узником еврейского гетто, перенесший неимоверные страдания, видевший повешенных, расстрелянных, умерших от побоев, болезней, холода и голода, в своих статьях и книгах постоянно пишу о том страшном времени, когда в мире господствовал германский фашизм. Забыть, не передать будущим поколениям горький опыт тех, кто пережили муки ужасной войны - значит дать возможность новым фашистам повторить все сначала...

Когда я заканчивал работу над этой книгой, мне по приглашению моего немецкого друга Рихарда Вернера довелось побывать в Нюрнберге. Познакомился я с ним в Одессе, в Ассоциации бывших узников фашизма, куда он привозил гуманитарную помощь для людей, переживших ужасы еврейских гетто и фашистских концлагерей.

Отец Рихарда воевал в армии фельдмаршала Паулюса, осаждавшей Сталинград. В феврале 1943 года, после разгрома немцев под Сталинградом, отец Рихарда попал в плен. Раненный, обмороженный, он бы умер, если б не советская женщина-врач, которая в лагере для немецких военнопленных заведовала больничным бараком. Звали ее Клара Исааковна Гольдман. Она была майором медицинской службы. В Винницком гетто немцы расстреляли всю ее семью. Но, несмотря на это, свято выполняя свой врачебный долг, она выхаживала раненых немецких солдат и офицеров, попавших в советский плен. Благодаря ей отец Рихарда и остался жив...

Приехав в Нюрнберг и увидев на перроне своего друга, я первым делом попросил его отвести меня к зданию Нюрнбергского суда, где с ноября 1945 года по октябрь 1946 года проходил процесс над главными фашистскими преступниками.

Это мрачное старинное здание я узнал сразу же, так как прежде раз видел его в кадрах кинохроники.

В первые годы после окончания войны, когда еще не было телевизоров, народ часто посещая кинотеатры. В них демонстрировались трофейные фильмы, захваченные советскими войсками на территории поверженной фашистской Германии. Названия тех фильмов помню до сих пор: «Индийская гробница», «Королевские пираты», «Тарзан», «Сестра его дворецкого», «Девушка моей мечты», «Дитя Дуная». Но главное, что запомнилось, -перед началом каждого сеанса показывали репортажи с Нюрнбергского процесса. Назывались они «Суд народов». Снимали их советские кинооператоры, которыми руководил известный кинопублицист, лауреат многих престижных премий, уроженец Одессы, в чью честь названа одна из одесских улиц, Роман Кармен.

Мне посчастливилось познакомиться с этим выдающимся мастером документального кино в декабре 1961 года в Гаване. Я плавал тогда на танкере «Херсон». Мы привезли на Кубу десять тысяч тонн дизельного топлива. Часть выгрузили в порту Матанзас, а остальную «дизельку» выгружали в Гаване. И тут к нам на борт неожиданно поднялся Роман Кармен. Он снимал тогда фильм о кубинской революции, названный им «Пылающий остров». Увидев в порту танкер, на корме которого значился порт приписки «Одесса», он решил, по его словам, встретиться с земляками.

Пробыл он у нас недолго. Времени у него было в обрез. Но так как пришел он к нам во время обеда и капитан пригласил его на «настоящий украинский борщ», то Роман Лазаревич не отказался с нами пообедать.

В кают-компании он сидел за столом напротив меня, и мне не верилось, что этот седоватый, элегантный человек, с аппетитом евший наш судовой борщ, тот самый знаменитый Роман Кармен, чьи кинорепортажи из осажденного испанскими фашистами Мадрида я смотрел еще в 1937 году, в возрасте 7 лет!

Не верилось, что это Роман Кармен, прошедший со своей кинокамерой всю Великую Отечественную войну, снимавший в 1943 году пленение немецкого фельдмаршала Паулюса в Сталинграде, в 1945-м штурм Берлина, подписание представителями немецкого верховного главнокомандования акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, и с первого до последнего дня снимавший процесс над главными нацистскими преступниками, известный в истории как «Суд народов»!

На причале Кармена ждала машина. Поблагодарив капитана за обед и извинившись, что из-за недостатка времени не может встретиться с экипажем, чтобы рассказать о снимаемом им на Кубе фильме, он подошел к нашей немолодой уже буфетчице Екатерине Васильевне, которая ходила с нами и в сражающийся Вьетнам, и в раздираемые гражданскими войнами страны Африки, и воскликнул: «Вот о ком кино нужно снимать!

О таких женщинах, как хозяйка вашей кают-компании!»

Быстро сбежав по трапу на причал, он помахал собравшимся у борта членам экипажа рукой и уехал. Вот такой была встреча со знаменитым Романом Карменом.

И вот я стою у здания суда, где Роман Лазаревич Кармен со своей группой кинооператоров снимал «Суд народов». Только тогда, когда шел Нюрнбергский процесс, у входа стояли на часах советские и американские солдаты. А на скамье подсудимых сидели: основатель гестапо и шеф военно-воздушных сил фашистской Германии, рейхсмаршал Герман Геринг, заместитель Гитлера по нацистской партии Рудольф Гесс, начальник штаба верховного главнокомандования вермахта, генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, министр иностранных дел фон Риббентроп, глава Имперского ведомства безопасности Э. Кальтенбрунер, рейхскомиссар Нидерландов и организатор депортации в лагеря смерти голландских евреев А. Зейс-Инкварт, главный идеолог нацизма, рейхскомиссар оккупированных территорий Советского Союза А.Розенберг и другие гитлеровские головорезы. Всего 21 человек. За исключением Гитлера, Геббельса и Гиммлера. Эти предусмотрительно покончили жизнь самоубийством.

Позже, выслушав смертный приговор, совершил самоубийство и Герман Геринг. Накануне казни кто-то передал ему в камеру ампулу с цианистым калием. И Геринга не пришлось тащить на виселицу, как остальных, приговоренных к повешению.

Вешали их тоже здесь, во дворе этого здания. Вешал американский сержант. И казнь эту тоже видели миллионы кинозрителей.

Трупы, включая и труп Геринга, были потом сожжены, и пепел развеяли с самолета над долиной реки Изар.

Но пока шел процесс, который вели представители четырех стран-победительниц во Второй мировой войне - СССР, США, Англии и Франции, помню, как на одесских улицах с раннего утра выстраивались очереди у газетных киосков. После долгих лет гитлеровского кошмара люди жаждали узнать, какой приговор вынесет нацистским преступникам Международный трибунал.

То, что происходило на процессе, можно было узнать не только из кинорепортажей, но и со страниц газет, где публиковались гневные статьи известных в то время писателей и журналистов: Бориса Полевого в «Правде», Василия Гроссмана в «Красной Звезде», Ильи Эренбурга в «Известиях». А рядом с этими статьями были злые карикатуры на фашистских главарей. Их рисовали с натуры сидевшие в зале суда известные советские художники-карикатуристы: Борис Ефимов и Кукрыниксы.

Бывшим партийным и военным руководителям гитлеровской Германии было предъявлено обвинение: 1. Тайный заговор против народов мира с нарушением международных договоров; 2. Планирование, развязывание и проведение агрессивных войн; 3. Нарушение правил и обычаев ведения войны (жестокое обращение с военнопленными и заложниками, массовое их уничтожение, бомбардировки мирных населенных пунктов и др.); 4. Преступления против человечества (порабощение и разграбление целых народов, истребление этнических групп, прежде всего евреев и цыган, издевательства над больными, инвалидами, стариками, детьми и их физическое уничтожение, угоны гражданского населения в рабство и т.д.).

Но ни один из обвиняемых не признал себя виновным по предъявленным пунктам обвинения, ссылаясь на долг повиновения приказам свыше и неосведомленностью о целях, характере и масштабах террора.

И здесь мне хочется привести выдержку из книги того же Романа Лазаревича Кармена «Но пассаран!», в которой он описывает Нюрнбергский процесс, и как под давлением неопровержимых фактов и показаний свидетелей рассыпались защитительные речи адвокатов гитлеровских палачей.

Вот что писал Кармен:

«Зал был полон, когда советское обвинение предъявило трибуналу план вероломного нападения гитлеровской Германии на Советский Союз, известный под названием «План Барбаросса». Этот дьявольский план был подготовлен во всех деталях еще задолго до нападения гитлеровцев на СССР. Он вынашивался в штабах гитлеровского вермахта, обсуждался на многих секретных совещаниях. Альфред Розенберг предложил к «Плану Барборосса» свой план ограбления и полного уничтожения советского народа.

Военная часть этого плана создавалась при непосредственном участии генерала Паулюса, командовавшего впоследствии 6-й гитлеровской армией, осаждавшей Сталинград, и в феврале 1943 года взятого нашими войсками в плен.

Паулюс задолго до начала войны проехал вдоль всей границы СССР, на местах знакомясь с обстановкой, чтобы как можно лучше спланировать внезапное нападение на Советский Союз.

Генеральный прокурор СССР Руденко - главный обвинитель от Советского Союза представил суду письменные показания Паулюса.

Защита Геринга выступила против этих показаний. Адвокат заявил: «Нам не внушает доверие этот документ. Мы хотели бы здесь, в зале суда, выслушать самого Паулюса, если, разумеется, взятый в плен, он не был расстрелян».

Адвокат Геринга был уверен, что советское обвинение не доставит Паулюса в Нюрнберг.

Председательствующий судья Лоуренс, спустив на кончик носа очки, обратился к Руденко с вопросом: «Господин Руденко, как вы полагаете, сколько времени понадобилось бы для доставки в зал трибунала фельдмаршала Паулюса?»

Руденко задумался на мгновение и ответил: «Несколько минут».

Появление Паулюса вызвало переполох на скамье подсудимых. Один из американских корреспондентов написал в свою газету: «Советский обвинитель Руденко сегодня бросил в зал трибунала атомную бомбу...»

Элегантный, в черном штатском костюме, Паулюс вошел в зал и, приняв присягу, начал давать показания. Он с большими подробностями повторил все, что содержалось в его письменном заявлении, раскрывающем вероломный план нападения гитлеровцев на Советский Союз. Когда он говорил, в зале стояла мертвая тишина.

- Кого из присутствующих на скамье подсудимых вы считаете главным виновником нападения на СССР? - задал Руденко вопрос Паулюсу.

- Геринга, Кейтеля, Йодля, - отчеканил Паулюс, скрестив взгляд с бывшими своими коллегами...»

Среди всех рассмотренных судьями на Нюрнбергском процессе преступлений гитлеровского режима против человечества уничтожение евреев потрясло мир своей жестокостью, масштабностью и циничностью. Английский прокурор сэр Шоукросс в обвинительной речи сказал:

- Если бы подсудимые ни в каких других преступлениях больше не обвинялись, этого одного уже достаточно для вынесения самого сурового приговора.

Подобных ужасов история не знала. Нормальным людям трудно было признать трагическую реальность, обозначенную впоследствии не всем понятным словом «Холокост»: планомерное преследование и тотальное уничтожение целого народа, осуществлявшееся нацистами на протяжении более десяти лет в Германии и в оккупированных гитлеровцами странах Европы, Хотя множество фактов истребления евреев было известно на Западе до Нюрнбергского процесса, их чаще всего недооценивали или просто замалчивали. Более полная картина предстала в зале суда после показа снятой гитлеровцами же кинохроники, которую они не успели уничтожить, и после выступлений немногих выживших в лагерях смерти свидетелей.

Но и в этой, открывшейся судьям страшной картине, - сделанных из человеческой кожи перчатках и абажурах, тоннах состриженных с узниц концлагерей волос, которыми набивались матрацы, газовых камерах и выгребаемых оттуда гор трупов, - в этой страшной картине не Дантова, а гитлеровского ада, недоставало многих деталей. Ведь гитлеровцы старались тщательно заметать следы своих преступлений, сжигая трупы, уничтожая орудия убийства, свидетелей и документы. Многие нацистские палачи успели скрыться, а немногочисленных свидетелей фашистских злодеяний находили с большим трудом. Сидевшие на скамье подсудимых бывшие руководители нацистской Германии всячески пытались отмежеваться от преступлений по отношению к евреям, упорно отрицая свою личную вину. Так, например, Герман Геринг утверждал: «Я не помышлял о массовом убийстве евреев. Я лишь хотел убрать их из большого бизнеса». А главный идеолог нацизма Альфред Розенберг, автор стратегии «по освобождению жизненного пространства для немецкой расы господ», каялся в суде: «Конечно, мы могли разрешить еврейскую проблему мирными средствами - путем квот для эмиграции евреев, но этому противился Гитлер».

1 октября 1946 года был оглашен приговор. 12 главных фашистских преступников были приговорены к смертной казни через повешение. Среди них - министр иностранных дел гитлеровской Германии фон Риббентроп и один из создателей «Плана Барбаросса», плана нападения на Советский Союз, начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта, подписавший 8 мая 1945 года акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, генерал-фельдмаршат Вильгельм Кейтель.

Некоторые были приговорены к различным срокам тюремного заключения.

Двое оправданы - бывший вице-канцлер, а позже посол Германии в Турции фон Паппен и ответственный за радиопропаганду Г. Фриче.

Приговоренные к повешению были казнены на рассвете 16 октября 1946 года...

В Нюрнберге впервые в истории были заложены основы международного права в сферах уголовных преступлений против мира и человечества. Впоследствии Организация Объединенных Наций приняла ряд документов, провозгласивших незыблемость фундаментальных свобод и прав человека.

По образцу Нюрнбергского трибуната были созданы Международный суд ООН, Международный суд в Гааге, Европейский суд по правам человека в Страсбурге и Международный трибунат по бывшей Югославии.

И хотя по сей день в мире сохраняются тоталитарные режимы, совершаются акты агрессии и террора и безнаказанно действуют многочисленные фашистские группы в Европе и на территориях бывшего Советского Союза, никто сегодня из самых высокопоставленных лиц в любом государстве не гарантирован от справедливого наказания за свои злодеяния.

...Бывший малолетний узник одесского гетто и Доманёвского концлагеря, я долго стоял перед зданием, где много, много лет назад Международный трибунал судил главных нацистских преступников.

Был конец октября, тротуар и мостовая перед зданием суда были усыпаны опавшей листвой, по которой с шуршанием проносились машины, катили на велосипедах пожилые немцы, а юные мамаши везли в колясках детей, рожденных в XXI веке.

Никто из них не смотрел в сторону здания суда. Молодые, скорей всего, не знали, что происходило здесь много лет назад, сразу после окончания Второй мировой войны, а пожилые, если и знали, старались поскорей проехать мимо.

Кровавая эпоха Гитлера закончилась давно.

Возмездие свершилось.

И хмурое здание Нюрнбергского суда высится как памятник тому великому возмездию...

Прочитав то, что я написал в заключение своей книги, читатели вправе спросить: «А какое это имеет отношение к теме «Женщины в море»?

Имеет.

Если народы мира притупят бдительность, возрожденный фашизм коснется всех, и мужчин и женщин. На суше и на море.

Как это было в минувшем уже XX веке...

К оглавлению

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom