Литературный сайт Аркадия Хасина

Ангелы живут на земле

  скачать fb2, mobi

Оглавление

 

От издательства

Краткое вступление

Ангелы живут на земле

«Победа» привозит армян

Танкер «Меганом»

Морской милиционер

Корабль обреченных

Синагога в Вормсе

Музей на озере Ваннзее

Послесловие

  

От издательства

Имя писателя и журналиста Аркадия Хасина хорошо известно читателям. Его книги привлекают, прежде всего, тем, что содержат рассказы, основанные на собственном богатейшем жизненном опыте.

А сама биография автора, из которой он черпает многие свои литературные сюжеты, - это настоящий роман-эпопея, в центре которого судьба необыкновенная и то же время характерная для многих одесситов поколения «детей войны».

Как большинство одесских мальчишек, Аркадий учился музыке, но мечтал, конечно же, о морских путешествиях. Мирная жизнь прервалась кошмаром бомбежек осажденного города. А дальше мальчику суждено было испытать все страхи и ужасы оккупации, пройти через неимоверные страдания сначала в одесском еврейском гетто, а потом в карловском концлагере.

Чудом выживший, пешком вернувшийся в родной город на третий день его освобождения, он все-таки осуществил свою мечту: освоив профессию судомеханика, полвека плавал на судах самого крупного в мире Черноморского пароходства. А в «лихих девяностых» ему довелось пережить боль нового жестокого удара: наблюдать преступное разграбление высокопоставленными мерзавцами славного флота до полного уничтожения ЧМП.

А через десять лет на его искалеченной родине, в свое время победившей фашистов, при покровительстве властей стал поднимать голову неофашизм, от которого пришлось спасаться... в очистившейся от этой заразы Германии.

Такое множество испытаний, наблюдений и размышлений в сочетании с литературным даром не могло не дать богатые плоды: статьи, очерки, автобиографические повести и рассказы...

Естественно, особое признание его произведения заслужили в Одессе, с которой А. Хасин не прервал духовной связи, как и всякий настоящий одессит. В частности, семь его книг, выпущенных нашим издательством в последние годы, быстро нашли своего благодарного читателя.

В творчестве писателя главными стали две темы: море, которое, хотя и, по выражению автора, «на вкус соленое», дало ему немало светлых воспоминаний, и фашизм в любых его проявлениях, способный своей мрачной тенью заслонить людям свет жизни.

Эта книга посвящена второй теме. И справедливо будет отметить, что при всей обширнейшей библиографии этой темы А. Хасину удалось сказать здесь свое весомое слово. Повесть, рассказы и очерки, разнообразные, но привлеченным материалам, судьбам героев, географии происходящих событий, содержат интересные и порой малоизвестные факты, которые по-новому потрясают читателя, как, например, очерк «Корабль обреченных».

Но описанные трагедии не приводят читателя к мысли о безысходности

Уже в детстве по-взрослому осознав, что у человека в любых обстоятельствах есть выбор - превратиться в зверя или противостоять жестокости хотя бы одним своим милосердием к ближнему, - автор приводит читателя к обнадеживающему выводу: наш мир не без добрых людей - ангелы живут на Земле!

К оглавлению

  

Краткое вступление

Я помню точную дату, когда начал писать эти воспоминания: 8 августа 2008 года.

В тот день в Пекине открывались 29-е летние Олимпийские игры. Но, включив телевизор, я увидел войну.

Грузинским ракетным ударом был разрушен главный южноосетинский город Цхинвали.

Я не политолог и не могу знать, кто был виноват в том конфликте - грузины, осетины или вмешавшаяся в конфликт российская сторона. Но, плавая много лет на судах Черноморского пароходства, работая с людьми разных национальностей, в том числе с грузинами и осетинами, никогда не замечал между ними вражды. Дружные работящие ребята, они во всем помогали друг другу.

Ненависть между народами порождает не цвет кожи, разрез глаз или форма носа. Эту ненависть сеют стоящие у власти политики.

В 1933 году, став канцлером Германии, Гитлер объявил немцев «высшей расой». Для «низшей» он стал готовить газовые камеры.

В 1945 году Сталин, выступая в Кремле на банкете по случаю победы над гитлеровской Германией, произнес тост: «Я пью за великий русский народ!» За этим тостом последовала антисемитская кампания по борьбе с «безродными космополитами», убийство известного всему миру выдающегося артиста и общественного деятеля Соломона Михоэлса, арест и расстрел Еврейского Антифашистского комитета, «Дело врачей»...

Ушел в прошлое кровавый двадцатый век. Наступил пек двадцать первый. И снова политики ссорят народы!

Президент Украины Ющенко, объявив украинцев «титульной нацией», противопоставил их другим гражданам страны, не «титульной» национальности. При этом начал старательно лепить из соседней России «образ врага». А друг Ющенко, президент Грузии Саакашвили, просто отдал приказ ударить ракетами по столице Южной Осетии -городу Цхинвали...

Я еврей. В возрасте 11 лет, оставшись с родителями в оккупированной фашистами Одессе, попал в гетто. Мы были обречены на голодную смерть, но у родителей били знакомые - армяне. За помощь евреям полагался расстрел. Но, пренебрегая опасностью, эти простые бескорыстные люди помогли нам выжить.

Из воспоминаний о людях, не равнодушных к чужой беде, и сложилась эта книга.

К оглавлению 

 

Ангелы живут на земле

Пасмурным ноябрьским днем 1945 года в Одесский порт пришел огромный грузопассажирский пароход под английским флагом. Он привез в Одессу освобожденных англичанами из нацистских концлагерей советских военнопленных. Одеты они были в новенькую английскую форму без погон и такие же новенькие скрипучие ботинки из желтой глянцевой кожи.

Выводили их из порта вооруженные энкавэдэшники, отгоняя жителей прилегавших к порту улиц, сбежавшихся посмотреть на вернувшихся из плена советских солдат.

Я тоже прибежал в тот день к воротам порта, узнав об этом от работавшего на портовой электростанции соседа. Он пришел с ночной смены и, встретив меня во дворе, сказал:

- Беги в порт. Там англичане наших солдат привезли.

Радости от возвращения на родную землю на лицах этих людей не было. В те времена хорошо были известны слова Сталина: «У немцев нет советских военнопленных. Есть предатели".

И встречали этих людей не истосковавшиеся от долгой разлуки матери, жены, старики отцы, а хмурые сотрудники НКВД.

Прибывших в Одесский порт освобожденных из нацистских концлагерей военнопленных было так много, что они запрудили всю Таможенную площадь, которую в помощь энкавэдэшникам оцепили милиционеры.

Находясь в плену и считаясь «пропавшими без вести», а теперь, возвратившись на Родину и предчувствуя отправку на Колыму, видя за спинами милиционеров утиравших слезы женщин, эти люди начали выкрикивать свои фамилии и адреса с просьбой сообщить близким, что они живы.

Взбешенные энкавэдэшники пытались заставить их замолчать, но эти раздирающие душу просьбы звучали все громче и громче. Я не уверен, что кто-то из стоящих рядом со мной женщин запомнил хоть одну, фамилию и написал хотя бы по одному адресу. В те годы не то, что за такое письмо, за одно неосторожное слово можно было сесть в тюрьму. Но помню, как я вздрогнул, когда из толпы военнопленных раздался хриплый крик: «Одесситы, сообщите на улицу Розы Люксембург в двадцать первый номер Репсиме Келледжян, что ее брат Ашот жив!»

Я попытался протиснуться вперед, чтобы получше разглядеть этого человека не только потому, что он назвал фамилию и адрес моей учительницы музыки Репсиме Келледжян, но и потому, что я его знал!

Он приходил к моей учительнице во время наших уроков. Она мне говорила, что зовут его Ашот и он студент Одесской консерватории. Он брал у нее какие-то ноты и всегда спешил, несмотря на ее просьбы подождать, пока она закончит со мной урок и покормит его.

Я помнил его высоким вихрастым парнем со сросшимися на переносице черными бровями. Как же он выглядел сейчас?

Когда мне все же удалось протиснуться поближе, чтобы разглядеть брата Репсиме Келледжян, энкавэдэшнники с матерной бранью стали выстраивать военнопленных в колонну. Под их команды и свистки милиционеров, начавших разгонять собравшийся на Таможенной площади народ, колонна двинулась по Приморской улице в сторону Пересыпи.

Вместе с ватагой мальчишек я побежал за колонной, пытаясь выяснить, куда ее ведут. Но только мы догнали тяжело шагавших в колонне людей, как один из энкавэдэшников, выхватив из кобуры наган, заорал:

- Назад! Назад, говорю!

Лишь через несколько дней, покупая с мамой на Привозе картошку, я услышал, что освобожденных из нацистских концлагерей советских военнопленных пригнали на станцию Одесса-Сортировочная, затолкали в товарные вагоны и повезли известно куда - на Колыму...

Страшные судьбы этих людей, попавших в фашистскую неволю и после освобождения войсками Англии или Соединенных Штатов Америки угнанных в сталинские концлагеря, известны из книг «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Колымских рассказов» Варлама Шаламова и «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына. Но я хочу рассказать о той, чье имя и адрес выкрикивал на Таможенной площади ее браг Ашот. О ее тоже нелегкой судьбе.

Моя мама мечтала, чтобы я стал пианистом. В доме у нас было пианино, мама прекрасно играла и с пяти лет заставляла меня разучивать гаммы и запоминать ноты. Она хотела, чтобы я поступил в знаменитую Одесскую музыкальную школу профессора Столярского, из которой вышли прославленные музыканты: Давид Ойстрах, Борис Гольдштейн, Эмиль Гилельс.

Но сидеть за пианино и разучивать гаммы, когда в открытое окно доносились голоса соседских мальчишек, гонявших по двору мяч, было пыткой. Я сбивался, фальшивил и в наказание должен был сидеть за ненавистным инструментом, как называла мама пианино, лишний час.

Как только мне исполнилось шесть лет, мама повела меня в подготовительный класс школы Столярского «на прослушивание».

Школа находилась в начале Сабанеева моста со стороны Екатерининской площади. Она и сегодня там. С моста открывался величественный разворот Одесского залива. И хотя каждое лето отец снимал дачу на 16-й станции Большого Фонтана, и жаркая синева моря была постоянно перед моими глазами, но когда с Сабанеева моста я увидел дымившие на рейде пароходы и проплывавший мимо Воронцовского маяка знаменитый в те времена белоснежный парусник «Товарищ», то почувствовал такую притягательную силу моря, что заявил матери:

- Не хочу твою музыку. Хочу быть моряком!

К моему удивлению, мама спокойно ответила:

- Я не возражаю. Но учти. В кают-компании каждого парохода стоит пианино. Но далеко не все умеют на этом инструменте играть. А ты сумеешь. Представляешь, как будут уважать тебя твои товарищи!

Забегая далеко вперед, скажу, что мама оказалась права. Но в тот день, не ожидая моего ответа, она решительно взяла меня за руку и повела в школу.

Прослушивала меня строгая дама с непроницаемым лицом. Сев за пианино, она проиграла несколько нот и попросила пропеть их. Потом усадила меня на свое место и ткнула пальцем в клавиатуру:

- Играй. Все что знаешь!

А что я знал? Гаммы и простенькую пьеску Майкапара, композитора, с которого, как говорила мама, начинали все музыканты.

Когда я встал, дама с такой силой захлопнула крышку пианино, словно захлопнула дверь в мир музыки для меня навсегда!

Повернувшись к маме, она сухо сказала:

- Возьмите ему педагога. Пусть поставит ему руку. А там посмотрим.

Вечером, когда вернулся с работы отец, мама спросила:

- Ты помнишь, где живет армянка, которая готовила в консерваторию дочь твоего приятеля Кауфмана?

Отец подумал и ответил:

- На Розы Люксембург. В 21-м номере. А в какой квартире, можно спросить во дворе.

Так я попал к учительнице музыки Репсиме Келледжян.

Ходил я к ней три раза в неделю. И хотя учиться игре на пианино особого желания у меня не было, в дом к Репсиме Келледжян я ходил с удовольствием.

Комната, в которой мы занимались, была уставлена полками с книгами. И каких названий там только не было! Это благодаря ей я впервые прочитал ставшие любимыми книгами моего детства «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо, «Дети капитана Гранта» Жюля Верна и «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта.

Рядом с книгами на полках стояли всевозможные фарфоровые статуэтки и морские раковины.

Раковины были разной формы и разной окраски. И когда под надзором моей учительницы я разучивал фортепьянные пьесы, раковины на мою игру отзывались тихим и печальным звоном, словно вспоминали океан.

В доме Репсиме Келледжян все было интересным. И висевшие на стенах выцветшие от времени гравюры, на которых смутно проступали контуры заснеженных гор, и стоявший на пианино небольшой бронзовый бюст Бетховена, и лежавшая на этажерке толстая потрепанная книга на армянском языке.

Репсиме Келледжян была грузная, строгая на вид женщина. Если я брал фальшивую ноту, она могла накричать и даже ударить меня по рукам. Но когда заканчивался урок, давала домой почитать интересную книжку и пела на кухню, где угощала крепким ароматным чаем и вкусным домашним кексом.

Пока я пил чай, из школы прибегала ее дочь Вартуш, худенькая черноглазая девочка лет десяти. Меня она почему-то сторонилась и, небрежно поздоровавшись, влетала в комнату, откуда сразу начинали доноситься звуки пианино.

- Вартуш, поешь! Потом будешь играть! кричала из кухни мать.

Но пианино звучало лишь громче, давая понять, что мне пора уходить.

Мужа моей учительницы я дома не заставал. Когда я приходил на урок, он был на работе. Но от мамы я знал, что зовут его Баруль и он, как говорила мама, «представительный и красивый мужчина».

И еще я знал от мамы, что Баруль и Репсим Келледжян, как и многие живущие в Одессе армяне, в 1915 году бежали из Турции, спасаясь от страшной резни.

Расспрашивать мою учительницу об этом стеснялся. Да и стала ли бы она со мной об этом говорить? Но однажды после урока она сама дал мне книжку про армянского мальчика и сказала:

- Прочти. Тебе это полезно будет знать,

Как называлась книжка, я забыл. Но мальчика

помню, звали Аветик. Жил он с семьей в Турции в рыбачьем поселке, расположенном у входа Босфор со стороны Черного моря. Отец его бы учителем, учил грамоте детей рыбаков.

Аветик дружил с турецкими мальчишками. Лазал с ними па чужим садам, с ними встречал возвращавшихся с моря рыбаков, а вечерами сидел со своими турецкими приятелями у разложенного на берегу жаркого костра и рассказывал слышанные от бабушки армянские сказки.

Все было хорошо. Но, как и в Германии в 1933 году, когда с приходом к власти Гитлера началось «окончательное решение еврейского вопроса», так и в Турции, где в 1907 году власть в стране захватили так называемые младотурки, в 1915 году началось «окончательное решение армянского вопроса».

Поводом для массовых убийств армян стало вступление Турции в первую мировую войну.

Объявив военное положение, турецкие власти выпустили из тюрем уголовников, поставив перед ними конкретную задачу: убивать «чужих».

Турки - мусульмане. Армяне христиане. Следовательно - чужие. Служивших в турецкой армии армян разоружили, уволили, загнали в концлагеря и расстреляли. Волна погромов прокатилась по всей стране. Выживших в первой волне погромов депортировали вглубь страны через сирийскую пустыню, где люди гибли от голода, ножей и пуль.

В числе преследуемых армян гибла и армянская интеллигенция. Самым страшным для нее днем стало 24 апреля 1915 года, когда младотурецкие правители Талаат-паша, Энвер-паша и Джемаль-паша приказали собрать всех образованных армян в Стамбуле и депортировать. Но многие в тот же день были убиты.

Как высказывались тогда высокопоставленные палачи, само слово «армянин» должно кануть в Лету.

Палачи ошиблись. Слово в вечность не кануло, как и армянская нация. Напротив, массовые убийства сотен тысяч ни в чем не повинных людей оставили в турецкой истории, как и массовые убийства евреев в истории Германии, несмываемое пятно позора. Но если немцы, признав свою вин покаялись, то в турецком обществе по сей день любое упоминание о геноциде армян вызывает форменную истерику.

Но вернусь к прочитанной книжке, которую да мне моя учительница.

Начавшиеся в Турции армянские погромы докатились и до рыбачьего поселка, где жила семья Аветика.

Грозовой ночью, когда в окнах сверкали молнии, а по крыше неистово барабанил дождь, в их дом ворвались незнакомые люди. На глазах вскочившего с постели мальчика они набросились на его родителей. В руках нападавших были кинжалы.

Обезумевшему от страха мальчику чудом удалось спастись. Выбежав из дома, он добежал до берега отвязал стоявшую на привязи какую-то лодку. Его долго носило по волнам, пока не прибило к румынскому берегу. В Румынии было уже много бежавших из Турции армян. Румынские стражники, найдя в лодке полуживого мальчика, отдали его какой-то армянской семье. С этой семьей Аветик и прибыл в трюме старого ржавого парохода в Одессу.

Когда я вернул моей учительнице книжку, она улыбнулась:

- Прочитал?

И тихо сказала:

- Это про меня и Баруля...

В 1937 году муж Репсиме Келледжян был арестован.

С началом сталинских репрессий в СССР арестовывали всех иностранцев. Даже тех, кто работал на великих стройках первой в мире страны социализма, как называли Советский Союз советские газеты.

В начале тридцатых годов прошлого века Советское правительство приглашало на работу в СССР иностранных специалистов. Разразившийся в те годы на Западе экономический кризис оставил без работы многих высококвалифицированных инженеров и людей других специальностей, и они с радостью принимали эти приглашения.

При активном участии иностранцев, прибывших из Франции, Бельгии, Голландии. Австрии, Германии, даже из далеких Соединенных Штатов Америки, в СССР строились мосты, электростанции, автомобильные и тракторные заводы, мощные металлургические комбинаты, судостроительные заводы.

Но вспыхнувший в 1937 году кровавый сталинский террор коснулся и иностранных специалистов. Немцы, австрийцы, бельгийцы, американцы арестовывались органами НКВД, обвинялись в шпионаже и вместе с другими «врагами народа», гражданами СССР, обвиненными во вредительстве, ссылались на Колыму.

И там, в краю вечной мерзлоты, живя в промерзших лагерных бараках, работая в пятидесятиградусные морозы в тайге на валке леса, под матерную брань конвоиров и лай сторожевых собак, многие из иностранцев находили свою смерть.

Баруль Келледжян не был иностранным специалистом. Работал бухгалтером в скромной советской конторе. Но в его паспорте была отметка: «родился в Турции», и для органов НКВД это было основанием посадить человека в тюрьму.

Занятия музыкой закончились. Теперь моя учительница простаивала под стенами тюрьмы в длинных очередях, в надежде передать мужу собранную со слезами передачу. Но когда подходила ее очередь, голос из тюремного окошка отвечал:

- Келледжяну не разрешено.

На следующий день она снова приходила к тюрьме и, выстояв очередь, получала тот же ответ...

Как-то я застал ее у нас. Осунувшаяся, в черном платке, она шепталась о чем-то с мамой. Потом, торопливо одевшись, они обе куда-то ушли.

Вечером, когда вернулся с работы отец, мама позвала его в спальню и, прикрыв дверь, стала рассказывать, куда она ходила с моей учительницей.

Дверь в спальню была прикрыта не полностью, и до меня донеслись слова «прокуратура» и «Грач».

Грач был известным в то время в Одессе адвокатом, и, очевидно, отец советовал обратиться к нему.

И вдруг Баруль Келледжян вернулся домой!

Это случилось, когда сталинского палача, народного комиссара внутренних дел СССР Ежова сменил другой палач Берия.

Стараясь показать свой гуманизм, Берия выпустил из тюрем иностранцев, не подписавших выдвинутых против них обвинений.

Бериевская «оттепель» длилась недолго. Но как бы там ни было, муж моей учительницы вернулся домой.

Как рассказывал он сам, сидя у нас в гостях, следователь обвинял его в шпионаже в пользу Турции, заставляя подписать это чудовищное обвинение. Его избивали, сажали в бочку с ледяной водой, грозили расстрелом. Но, когда следователь с искаженным от ярости лицом кричал: «Подпиши!», Баруль хрипел: «Нет!»

Это его и спасло.

В школу Столярского я, конечно, не поступил.

Начал ходить в обыкновенную. А во Дворце пионеров записался в морской кружок. Начал изучать флажной семафор, вязание морских узлов и даже побывал на экскурсии в порту.

Наконец я увидел пароходы! Не с Сабанеева моста, не с Приморского бульвара вблизи!

На их палубах тарахтели грузовые лебедки, поднимая из трюмов тюки и бочки, на флагштоках ветер трепал просоленные океанами флаги, а на швартовных концах сидели чайки.

Руководитель нашего кружка, отставной моряк Георгий Иванович Филин, казавшийся нам очень старым, в порту словно помолодел!

Останавливаясь у трапа каждого парохода, он с гордостью, будто вернулся на этом пароходе из дальнего плавания, рассказывал о его водоизмещении, мощности машины, количестве котлов и даже называл фамилию капитана!

С того дня я еще больше «заболел» морем. Рассматривая висевшую в читальном зале Дворца пионеров большую карту земного шара, я представлял себя то на затерянных в Тихом океане островах в плену у индейцев, из которого меня вызволяли высадившиеся на берег с парусного корабля английские моряки, а то на мостике захлестываемой штормовыми волнами китобойной шхуны.

Эти фантазии приходили мне в голову после таких книг как «Остров сокровищ» Стивенсона и «Морской волк» Джека Лондона. Я брал их в библиотеке по несколько раз, пока библиотекарша не сказала:

- Мальчик, на память учат стихи, а не приключенческие романы!

Моя сестра Роза, которая была на несколько лет старше меня, смеялась над моим «помешательством».

Но когда я принес из библиотеки «Морские рассказы» Станюковича, она начала читать книгу и не отдавала мне, пока не дочитала до конца.

Отец тоже подшучивал надо мной. Но однажды, купив мне альбом цветных репродукций картин Айвазовского, сказал:

- Посмотри внимательно. То, что ты увидишь, заставит тебя задуматься.

Отец рассчитывал, что, когда я увижу «Девятый вал» Айвазовского, от которого веяло зловещим холодом огромных волн, испугаюсь и забуду о своем увлечении морем. Но Айвазовский настолько ошеломил меня свежестью и новизной увиденного на его картинах разного моря, что я еще больше укрепился в своем решении стать моряком...

Против моей мечты был и мой лучший друг Сергей Багдасарьян. Мы жили в Красном переулке в соседних домах. Сергей мечтал стать летчиком. В те годы гремели имена Чкалова, Байдукова и Белякова, совершивших беспосадочный перелет через Северный полюс в Америку. Вслед за ними прославились три девушки-летчицы - Марина Раскова, Валентина Гризодубова и Полина Осипенко. На самолете «Родина», совершая перелет на Дальний Восток, они потерпели аварию и оказались в заснеженной непроходимой тайге. Почти месяц, питаясь несколькими плитками шоколада, выбирались они из таежного плена. По возвращении в Москву их наградили орденами, и на банкете в Кремле их поздравлял сам Сталин!

Тема авиации не сходила тогда со страниц газет, и на пионерских сборах мы пели самую популярную тогда песню:

 

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца пламенный мотор.

 

Все выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц.

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ.

 

Сергей Багдасарьян настолько был увлечен авиацией, что смастерил из жести модель самолета и, забираясь на крышу дома, пускал творение своих рук в «свободный полет».

Но самолет, перевернувшись в воздухе, грохался во двор, пугая соседей. Мать Сергея, тетя Перуза, ругала его за «самолетостроение», а один раз даже побила сына. Но Сергей с упорством настоящего изобретателя, совершенствуя свою модель, пускал ее с крыши снова и снова.

Кончилось тем, что дворник, подобрав упавший в очередной раз жестяной самолет, сломал его и выбросил на помойку.

В отместку Сергей спрятал метлу, которой дворник подметал двор. Похищение метлы имело особый смысл. В те времена дворники ходили по утрам на инструктаж в милицию. В белых фартуках, держа на плечах метелки, как ружья, они шли по нашему переулку ровным строем, как солдаты. Явиться в милицию без метлы было нельзя, и от выходки Сергея дворник пришел в ярость.

В милицию в тот день он не пошел, за что получил соответствующий нагоняй. Но пострадал и Сергей. Поняв, кто похитил метлу, дворник пожаловался тете Перузе, и она так побила Сергея, что он несколько дней не выходил на улицу.

Сергею часто доставалось от матери. Отец его, как и Баруль Келледжян, был арестован и по той же причине: «родился в Турции». Но не выдержал пыток, подписал предъявленные ему обвинения, был осужден и выслан на длительный срок в Северный Казахстан. И лишь после смерти Сталина, когда у власти в СССР был уже Никита Хрущев, отец Сергея смог вернуться в Одессу.

Но тогда, после ареста мужа, тетя Перуза, уволенная с работы как жена «врага народа», перебивалась случайными заработками то уборщицей в школе, то сторожихой. А тут еще каждый раз ее вызывали в школу, где учился Сергей, упрекая плохим поведением сына. Сергей мог подраться с мальчишками, залить чернилами тетрадку соседки по парте или просто не выучить уроки.

Когда я к ним приходил, тетя Перуза просила:

- Хоть ты на него повлияй. Ты же хорошо учишься!

Я с готовностью садился делать с Сергеем уроки, но стоило тете Перузе уйти, как он тут же вскакивал из-за стола и швырял в сторону учебник:

- Пошли во двор! Я новую модель самолета сделал. Попробуем запустить с вашей крыши!

Только теперь, когда пишу эти строки, я понимаю тогдашнего Сергея. Ему было тесно в школе. Его пылкая, горячая натура рвалась на простор. Отсюда и его увлечение авиацией...

Война!

Сколько ни писать о ней, сколько ни снимать фильмов, тема эта неисчерпаема.

22 июня 1941 года, первый день войны, помню, словно это случилось вчера.

По воскресным дням мама всегда водила меня в театр. Были мы в театре и в то роковое утро. Но не успел еще подняться занавес, как на сцену вышел какой-то военный и зычным голосом крикнул:

- Рота! Выходи строиться!

Сидевшие в зале красноармейцы, вскочив со своих мест, бросились к выходу. Не понимая еще, что случилось, начали бежать за ними и остальные зрители.

Выбежали из театра и мы.

На улице под висевшим на столбе репродуктором стояла большая толпа. Затаив дыхание, люди слушали речь народного комиссара иностранных дел Молотова.

Война!

Прибежав к себе во двор, мы увидели встревоженных соседей. Окружив моего отца, они внимательно слушали, что он говорил. А говорил он, что война ненадолго. Красная Армия сильна, и немцев скоро разобьют. Говорил то, о чем ежедневно писали газеты.

Вечером город погрузился во тьму. По дворам ходили дружинники и кричали:

- Тушите свет!

Занавешенные одеялами и простынями окна в ту первую военную ночь казались слепыми.

Светомаскировка!

А утром к нам прибежала взволнованная тетя Перуза:

Сергей пропал!

Из ее сбивчивых объяснений мы поняли, что, работая сторожем на каком-то складе, она пришла утром домой и не застала сына.

Моя мама стала ее успокаивать, пыталась напоить чаем, но тетя Перуза мотала головой:

- Нет, нет. Я думала, он у вас. Придется заявить в милицию.

Сергей объявился на следующий день. Привел его домой какой-то красноармеец.

Как рассказывал потом мне Сергей, услышав о начале войны, он решил уйти на фронт. Сев на трамвай, он поехал на станцию «Одесса-Товарная», откуда уходили на фронт воинские эшелоны.

Забравшись в один из вагонов, загружавшийся кавалерийскими лошадьми, Сергей забился в темный угол и стал ждать отправки эшелона. По расчетам Сергея, если бы его и обнаружили в пути красноармейцы, им не оставалось бы ничего другого, как взять его с собой.

Но перед отправкой эшелона Сергея заметил майор, проверявший вагоны.

Схватив Сергея за ухо, он вытащил его наружу. Майор выяснил, где Сергей живет, и поручил одному из красноармейцев отвести его домой. Ну а дома он получил уже все, что полагалось от тети Перузы!

Когда начались бомбежки, Сергей достал где-то рваный противогаз и вместе со взрослыми дежурил по ночам на крыше дома на случай попадания в дом зажигательных бомб. И однажды, во время очередного воздушного налета, он сбросил во двор попавшую на чердак зажигательную бомбу. Она зловеще шипела, разбрызгивая багровые искры, пока дворник не залил ее водой.

А когда в начале августа 1941 года Одессу объявили на осадном положении и возле оперного театра начали строить первую баррикаду, готовя город к уличным боям, Сергей оказался и там. Таскать со взрослыми мешки с песком, из которых возводилась баррикада, одиннадцатилетнему Сергею было не по силам, но он нашел себя в другом.

Фашисты захватили Беляевку, откуда Одесса снабжалась пресной водой, и воду в городе выдавали по талонам из немногочисленных колодцев. Возле них с ночи выстраивались длинные очереди. Но, несмотря на это, Сергей умудрялся каким-то образом каждое утро приносить на баррикаду ведро с водой, чтобы строители не страдали от жажды. При этом шутил:

- Извините, не холодная. Лёд негде достать.

Юмор не покидал Сергея даже в самых отчаянных житейских ситуациях.

Помню, в начале лета 1941 года, накануне войны, шли мы с ним с Ланжерона. где наловили крупных бычков. Когда подошли к его дому, в воротах стояла тетя Перуза. Ее разъяренный вид не предвещал для Сергея ничего хорошего. Он ушел на Ланжерон, ничего ей не сказав.

В этот момент из ворот вышла их соседка, пожилая еврейка Фаня Абрамовна. Увидев в руках Сергея связку бычков, она воскликнула:

- Ой, Сережа, где ты наловил таких больших бычков?

На что Сергей ответил:

- Разве это бычки? Звери!

А рассказывая, как егоза ухо вытаскивал из вагона воинского эшелона долговязый майор, он со смехом сказал, что в тот момент у майора так пылало лицо, что от него можно было прикуривать!..

Загорелый до черноты, быстрый, смекалистый Сергей в дни осады и обороны Одессы был вездесущ. О нем даже появилась в городской газете «Большевистское знамя» заметка «Одесский Гаврош».

А потом...

Потом пришли оккупанты.

В своей книге «Возвращение с Голгофы» вышедшей в 2000 году в Одесском издательстве «Оптимум», я уже писал, что пришлось пережить евреям Одессы с приходом в город румынских войск. Но сколько об этом ни писать, охватить все события того страшного времени невозможно.

Начав работать над этими заметками, в благодарность к тем, кто помогали нам выжить, я стал вспоминать многое, о чем еще не писал. А если и повторюсь, то расскажу об этом по-иному.

В ночь с 14 на 15 октября 1941 года последние советские войска, оборонявшие Одессу, погрузились на корабли и ушли в Севастополь. По приказу Москвы, в связи с прорывом немцев в Крыму, Одесса была сдана.

С наступлением темноты уже не гремели по улицам обозы, не покуривали в рукава патрули и никто не кричал по дворам:

- Граждане, соблюдайте светомаскировку, тушите свет!

Погруженный в темноту город насторожился, затих. И только крыши домов отсвечивали красным. Это на Пересыпи багровым пламенем догорала нефтегавань...

Румыны вошли в город 16 октября. А 15-го, в безвластии, одесситы бросились растаскивать магазины. С магазинных дверей сбивали замки, разбивали витрины и тащили все, что попадало под руки: детские игрушки, музыкальные инструменты, постельное белье, коробки с обувью. А из бакалейных магазинов выкатывали бочки с квашеной капустой, солеными огурцам несли на спинах мешки с ячневой и перловой крупой.

Сергей примчался за мной звать на этот безумный шабаш.

Но тут же за ним прибежала тетя Перуза:

- Не смей никуда ходить! Грабителем стать тебе не дам!

Схватив Сергея за руку, она потащила его домой.

А на следующий день в город начали входить румынские войска.

Оборванные, грязные румыны шли, озираясь, как воры. Им не верилось, что почерневшая от пожарищ, ожесточенно сражавшаяся и неприступная еще вчера Одесса, покинута своими защитниками.

Встречали румын по-разному. Мы - со страхом. Наш дворник хлебом-солью.

Его сын Васька, дезертировавший из Красной Армии, пьяный в разодранной рубахе, бежал за открытым автомобилем, в котором сидел, озираясь по сторонам, румынский генерал, и кричал: «Ура!»

А жена дворника, толстая, неповоротливая тетя Паша, заявила на весь двор:

- Слава Богу! Освободили нас наконец от коммунистов и жидов!

Первый оккупант вошел к нам во двор в тот же вечер, 16 октября.

Это был грязный, обросший черной бородой румынский солдат, похожий на тех цыган, что до войны ходили по дворам лудить и паять ведра и кастрюли.

Стоявшим во дворе и напуганным его появлением женщинам он показал жестом, что хочет есть. Ему вынесли кто сухарь, кто кусочек мамалыги. А дворничиха принесла табуретку и поставила перед солдатом кастрюльку с супом. Положив у ног винтовку, солдат сел и набросился на еду.

Во двор вышли другие соседи посмотреть на увлеченного едой румынского солдата. А он, выскребав кастрюльку и облизав ложку, вдруг сказал:

- Жидан капут.

Все переглянулись. А дворничиха пояснила:

- Жидан, то, мабуть, жиды по-нашему!

Так началось знакомство с оккупантами.

В тот же вечер во дворе раздался дикий крик. Это пьяный Васька вытащил во двор нашего соседа старика Воробьева и с криком «Смерть коммунистам!» стал его избивать.

Воробьев, одинокий старик, жил в полуподвальном помещении в голой страшной комнате, которая никогда, наверно, не убиралась. Посреди комнаты стояла железная койка с серым солдатским одеялом, а по стенам висели клетки с канарейками и щеглами. Говорили, что Воробьев торгует ими на Староконном базаре. Так ли это знаю. Только помню, что на одном домовом собрании, посвященном 23 февраля Дню Красной Армии, который широко отмечался в те времена в Советском Союзе, Воробьев рассказал, что в молодости, в гражданскую войну, был красноармейцем и участвовал в штурме Перекопа. А потом очищал Крым от белогвардейских войск барона Врангеля. Пионеры преподнесли тогда Воробьеву цветы. А теперь Васька решил припомнить старику его коммунистическую молодость.

Соседи оттащили разбушевавшегося пьяницу от Воробьева. Но через несколько дней старика увели румынские жандармы. Очевидно, по доносу того же Васьки. Больше Воробьева мы не видели...

В первую ночь оккупации Одессы, после услышанного «Жидан капут!», спать мы не ложились, ожидая самого худшего. Радиоприемника у нас не было. Их сдали в самом начале войны. И отец, сидя у окна, узнавал новости «из форточки».

Если слышался отдаленный выстрел, отец успокаивал: «Это не возле нас. Это где-то на Соборной площади». А если слышались гулкие шаги румынских патрулей, он нервно закуривал и говорил: «Пойду, наверное, открою дверь, чтобы ее не выломали...»

И посреди ночи пришли. Капрал и двое солдат. Привел их дворник. Побледнев, отец обнял мать, словно прощаясь с нею. Что-то бессвязное сказал мне и сестре. Но румыны, даже не посмотрев в нашу сторону, стали рыться в шкафу. Вытащил мамину теплую кофту, свитер отца и еще какие-то теплые вещи, затолкав это все в свои ранцы, они ушли.

После их ухода мы легли спать. Легли не раздеваясь. Как сказал отец: «Визит может повториться*.

Я лежал и думал: «Что дальше?». Почему-то вспоминался порт, который накануне вступления в город оккупантов мы с Сергеем видели с Приморского бульвара. Взорванный Воронцовки маяк, затопленный у Платоновского мола пароход с торчавшими из воды мачтами и пустынное, словно осиротевшее море...

Утром прибежала запыхавшаяся тетя Перуза:

- Сергей не у вас? Опять пропал, паразит! Ну что мне с ним делать?

Но увидев распахнутый шкаф, разбросанные по полу вещи, покачала головой и вышла, осторожно прикрыв дверь.

А днем принесла полную кастрюлю супа:

- Поешьте. Вы, наверно, ничего не варили.

В глазах мамы блеснули слезы.

- Сергей нашелся?

- Да. Притащил мешок армейских сухарей. Где взял, не говорит. Он и вам занесет.

В первые дни оккупации евреев не трогали. И отец с Розой ходили по утрам на Привоз менять у крестьян на продукты носильные вещи.

Ходил отец на костылях. Перед войной он попал в автомобильную катастрофу и потерял ногу. По этой причине его не взяли на фронт. По этой причине не решался эвакуироваться. А когда решил, все пути из Одессы были отрезаны.

Так мы остались в оккупации...

После «визита» румын мама с наступлением темноты стала уходить из дома: относить знакомым самые ценные вещи.

Только теперь, когда пишу эти строки, представляю тот ужас, который испытывала она, крадучись по темному, ставшим враждебным родному городу. Как вздрагивала, слыша шаги румынских патрулей, и как, забегая в ближайшую парадную или за полуобвалившуюся стену разбомбленного дома, дрожала от страха!

Отец не мог ее сопровождать. На костылях он не мог быстро ходить. Оставаясь с нами, дожидаясь ее возвращения, он не отходил от окна, высматривая в темноте двора ее легкую, подвижную фигурку...

22 октября в городе прогремел страшный взрыв. На Маразлиевской (тогда Энгельса) был взорван румынский штаб. Он расположился в здании НКВД, где сегодня находится мореходное училище технического флота.

Говорили, что румынский штаб взорвали партизаны. Но кто бы его ни взорвал, в отместку за погибших гитлеровских офицеров румыны начали хватать на улицах заложников.

Отец с сестрой, уйдя утром на Привоз, тоже попали в облаву. Но когда их стали загонять в какой-то подвал, отец, сняв с. руки часы, сунул их румынскому капралу, и это помогло ему и сестре благополучно вернуться домой.

А 23 октября я увидел повешенных. Очевидно, это были те самые заложники, которых вместе с отцом и сестрой румыны загоняли в подвал.

Виселицы стояли на улице Розы Люксембург (ныне Бунина), недалеко от Красного переулка. И румынские солдаты угрожающе направляли винтовки на тех, кто хотел подойти поближе к казненным.

Плакать тоже было нельзя. Я видел, как два солдата схватили рыдавшую женщину и поволокли по мостовой. Испуганные люди стояли на противоположной стороне улицы и с ужасом смотрели на раскачиваемые ветром тела повешенных.

А еще через два дня, вернувшись с Привоза, отец сказал, что по городу расклеен приказ: евреи Одессы должны явиться в тюрьму. За неявку - смертная казнь.

Так в одиннадцать лет я попал в тюрьму.

В книге «Возвращение с Голгофы» о нашем пребывании в Одесской тюрьме я писал:

«Тюрьма была переполнена. В камерах не было мест. Мы расположились в тюремных мастерских. Спать улеглись на железном верстаке. Из высоких разбитых окон дуло. У меня сразу потекло из носа. Да и все вокруг сморкались и кашляли.

Ночью меня разбудили громкие голоса. Я открыл глаза. Немцы! Они стояли возле нашего верстака и тормошили отца. Он сел, взял костыли. Увидев, что перед ними инвалид, немцы пошли дальше. Вскоре раздался истошный крик. Кого-то протащили мимо нас и вытолкали во двор.

Утром мы узнали, что из тюрьмы угнали почти всех мужчин. Они понадобились какой-то немецкой части для земляных работ. А через неделю прошел слух: всех угнанных в ту ночь мужчин после окончания работ расстреляли...

Дни в тюрьме проходили относительно спокойно. По утрам я или сестра бежали на тюремный двор и становились в очередь к единственному крану, из которого еле капала вода. Мама захватила из дома чайник, и пока мы набирали в него воду, отец разжигал под забором костер. Жалкие супы или каши из взятых из дома продуктов, мама варила в том же чайнике. Но у многих не было и такой посуды, и пищу готовили в найденных на тюремной свалке красноармейских касках.

А ночи были ужасны. Пьяные румыны, посвечивая фонариками, рыскали по мастерским в поисках девушек. Те прятались под верстаки. Румыны вытаскивали их оттуда, и плач, крики, а то и выстрелы сотрясали гулкое помещение до утра.

Из тюрьмы нас выпустили в середине ноября. Очевидно, тюрьма понадобилась оккупационным властям для более серьезных преступников.

Мы вернулись в Красный переулок, но на дверях своей квартиры увидели крест и надпись: «Здесь живет русская, православная христианка Ольга Нехлюдова». Это была дочь дворника. При виде нас она растерянно спросила:

- Как? Разве вас не убили?!

- Как видите, - ответил отец и, отодвинув костылем Ольгу, переступил порог.

Но пробыли дома мы недолго. Уже в декабре по городу был расклеен новый приказ, в котором евреям приказывалось прибыть на Слободку, в гетто…

В начале Слободки, за железнодорожным мостом, стоит огромное здание. До войны в нем было общежитие Водного института. А после войны и по сей день - экипаж Высшего мореходного училища. Сегодня оно называется Морской академией. В этом здании в годы оккупации румынами Одессы, с конца декабря 1941 года по май 1942-го было еврейское гетто.

В 1999 году, работая в Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей, я принимал участие в установлении на фасаде этого здания мемориальной доски в память тех, кто погиб здесь от голода и болезней. На митинг, устроенный Ассоциацией по случаю открытия мемориальной доски, собралось много людей. Помимо бывших узников гетто, их детей и внуков, представителей городских властей, корреспондентов газет и телевидения, пришли и жители Слободки, помнившие ту жуткую зиму, когда почти каждый день из ворот гетто вывозили на подводах горы трупов.

Выступая на митинге, рассказав о страданиях загнанных оккупантами в это здание ни в чем не повинных людей, я рассказал и о своем отце. Он умер здесь 17 апреля 1942 года от сыпного тифа.

После митинга ко мне подошла старая женщина и, вытирая заплаканное лицо, сказала:

- Я помню вашего отца. При румынах я торговала на Слободке сигаретами. За взятки румыны пускали нас в гетто. Ваш отец ходил на костылях. Он покупал у меня сигареты. Однажды он попросил передать в город записку какому-то армянину. Но я побоялась. Вы же знаете, какое было тогда время...

Что я мог ответить этой женщине? Поблагодарил, что вспомнила отца. Она хотела еще что-то сказать, но меня окружили корреспонденты, забросав вопросами.

Уже дома, вспомнив эту женщину, я вспомнил и тот живописный базар, что с утра до вечера шумел в заснеженном дворе одесского гетто.

За оккупационные марки или в обмен на какую-нибудь вещь можно было съесть мисочку супа, вареники или пирожки с капустой или картошкой. Все это привозилось в гетто на саночках в укутанных тряпками кастрюлях. И еще вспомнился ночной разговор отца с матерью в переполненной людьми комнате, где мы спали на холодном полу, тесно прижавшись друг к другу.

В комнате стонали, хрипели, вскрикивали, и каждая ночь, как говорила мама, была дополнительной пыткой ко всем нашим бедам.

Я спал между отцом и мамой, согреваясь их телами. В ту ночь меня разбудил хриплый шепот отца. Он жаловался маме, что никак не может связаться с Барулем Келледжян, который обещал нам помочь.

Я посмотрел в окно на бледную, словно испуганную луну и уснул. А утром узнал, что сестра ушла в город.

Ее не было до самой ночи. Отец нервничал, скрипя костылями, подходил к забору, где отыскал дыру, через которую пролезла утром сестра, и беспрерывно курил.

Сестра вернулась посреди ночи. Она не могла пролезть обратно в дыру из-за шагавших вдоль забора румынских часовых. И лишь, когда замерзнув, они разожгли на улице костер и, присев на корточки, стали возле него греться, она смогла вернуться в гетто.

Сестра дала отцу деньги, которые передал ему Баруль Келледжян, и сказала, что на Тираспольской площади Баруль открывает ресторан.

С приходом румын в городе начала оживляться

частная торговля, запрещенная Советской властью еще со времен ленинского НЭПа. Мы это видели, когда были еще дома. Пооткрывались лавочки, магазинчики и питейные заведения - бадеги. Недалеко от Красного переулка, на Греческой площади, открылся ресторан «Бухарест». А на углу Дерибасовской и Колодезного переулка большой комиссионный магазин, в витрине которого рядом с потертыми шубами, чайными и кофейными сервизами были выставлены два портрета - Гитлера и короля Румынии Михая I.

Родной город стал зловеще чужим. Все изменилось. Вместо привычных названий папирос, которые до войны курил отец, «Казбек» или «Беломорканал» появились румынские сигареты «Дойна», «Патрия», «Нистру». На городских жителях вместо привычных кепок появились шляпы. Переименовали улицы. Карла Маркса (ныне Екатерининская), стала Адольфа Гитлера. Красной Армии (ныне Преображенская) - Маршала Антонеску. Бебеля (ныне Еврейская) - Бенито Муссолини.

Но особенно зловеще смотрелись на улицах немецкие солдаты - в стальных касках, светлосерых шинелях, подпоясанных черными ремнями, на бляхах которых читалась выведенная полукругом надпись латинскими буквами: «Готт мит унз» (С нами Бог).

И вот, в этот ставший смертельно опасным город стала ходить сестра.

Зима была холодной. Город занесло снегом. Ветер, сдувая его с мостовых, слепил прохожих. Но для сестры, как говорила она, такая погода была спасительной дымовой завесой.

Вставала она затемно. Отец, скрипя костылями, провожал ее к забору. Выглянув через дыру и убедившись, что часовых поблизости нет, сестра вылезала наружу и, перебежав на другую сторону улицы, пристраивалась к ранним прохожим и шла по Слободскому спуску вниз, в город.

Возвращалась тоже затемно. Замерзшая, голодная, но гордая тем, что сумела принести деньги, которые регулярно давал для нас Баруль Келледжян.

По просьбе нашего соседа по комнате, беженца из Бессарабии, Мозберга, приносила она и газеты. На русском языке «Молву», на румынском «Тимпул», на немецком «Зольдатен Цайтунг». Их продавали, бегая по улицам, мальчишки.

Мозберг, кишиневский адвокат, знал румынский и немецкий, а со старыми одесскими еврейками разговаривал на идиш.

Донашивая потертый элегантный костюм, Мозберг отличался изысканной вежливостью. Встречая в коридоре знакомую бессарабскую беженку, он обязательно целовал ей руку.

Жена и двое детей Мозберга погибли при бомбежке в Одессе. Спасаясь от немцев, Мозберг с семьей оказался в нашем городе, где их приютила какая-то еврейская семья.

В тот злополучный день, когда Мозберг лишился семьи, он с утра ушел на Привоз. Налет фашистских самолетов застал его в городе. При звуках сирен воздушной тревоги милиционеры начали загонять прохожих в ближайшие подворотни. Мозберга тоже загнали в подворотню, где он, вздрагивая от воя пикирующих фашистских самолетов и взрывов бомб, переждал налет. А когда вернулся с Привоза, дом, где он жил с семьей, от прямого попадания бомбы превратился в груду дымящихся развалин.

Все, что осталось от его семьи, выданная в милиции справка: «Погибли при налете фашистских самолетов»...

Моя мама всегда делилась с Мозбергом едой. В благодарность он приносил в чайнике снег. Воды в гетто не было. Чтобы вскипятить чай, нужно было натаскать не один чайник снега.

Но зато рядом с нашей комнатой была кухня. Плита отапливалась углем. Уголь доставали из подвала, который остался там с довоенных времен. Заготовив снег и заняв очередь к плите, Мозберг спускался в подвал за углем...

Человек он был очень интересный и по вечерам рассказывал всей комнате захватывающие истории из своей адвокатской практики.

Однажды сестра ушла в город и не вернулась. Мозберг, как и мы, всю ночь не спал. Вместе с отцом, несмотря на мороз, он ждал ее у забора. А утром стал успокаивать мать, мол, если сестра и попала в руки румын, ее все равно приведут в гетто. Так и случилось.

Сестру привели через несколько дней два жандарма. На проходной ее принял старший из охранявших нас румын капрал Попеску и, надавав оплеух, втолкнул к нам в комнату.

Все, что случилось с ней в городе, сестра рассказала вечером, придя в себя от пережитого страха.

А случилось вот что.

На Тираспольскую площадь, к ресторану Баруля Келледжян, сестра приходила рано, когда посетителей в ресторане еще не было. Привратник ее уже знал и разрешал войти.

Получив от Баруля деньги, а иногда и кошелку с продуктами, она до наступления темноты шла в город и, слоняясь по улицам, разглядывала вывески бадег и витрины магазинов. А замерзнув, заходила погреться на Екатерининской в костел или на Пушкинской в собор. На худенькую, малоприметную девочку, которая не попрошайничала и не приставала к прохожим, как это делали голодные беспризорные дети, никто не обращал внимания. Дождавшись темноты, она возвращалась в гетто.

Но в день ее ареста был какой-то румынский праздник. В гетто мы об этом не знали, и сестра, как всегда, отправилась в город.

Несмотря на ранний час, ресторан Баруля был полон, и даже на улице слышны были звуки музыки и громкий говор румынских офицеров.

Увидев сестру, привратник подал ей предупредительный знак и пошел позвать Баруля. Тот вышел и торопливо сказал:

- Роза, я сейчас занят. Приди к концу дня. Не раньше.

Сестра кивнула и уже хотела направиться по Преображенской к Успенскому собору, куда тоже заходила погреться, как вдруг какая-то женщина схватила ее за руку:

- Ах, Роза! Значит, ты жидовка! Да, да! И по морде видно!

Сестра попыталась вырвать руку. Но женщина кричала так громко, что вокруг тут же начала собираться толпа.

Выяснив в чем дело, какая-то подвыпившая толстуха заорала:

- Чё с ей цацкаться? В жандармерию ее!

А другая подхватила:

- Вот сволочи! Думали, избавились от них! А они по городу шастают!

Лишь один мужчина в замасленном ватнике и в натянутой на уши кепке заступился за сестру:

- Как вам не стыдно? Вы что, зверя поймали? Отпустите ее!

Но на него набросились чуть ли не с кулаками:

- Жидовский защитник нашелся!

- Да он сам, наверное, жидюга!

В это время сквозь толпу протиснулись румынские жандармы и под одобрительные крики толпы сестру отдали им.

Ее привели в жандармерию, которая находилась в Красном переулке № 7, рядом с нашим домом, и втолкнули в холодный подвал.

Из подвального окошка просачивался мутный свет. В этом свете сестра разглядела лежавшего на земляном полу человека. Он тихо стонал.

Сестра наклонилась над ним и увидела искаженное от боли лицо.

- Что с вами?

- Избили, сволочи.

- За что?

- Коммунист я. Соседи выдали. А ты чего? Комсомолка?

- Нет. Еврейка.

- Это хуже...

Лежавший на полу хотел еще что-то сказать. Но вдруг захрипел, вскрикнул, челюсть у него отвалилась, и сестра с ужасом поняла - умер.

Всю ночь она провела возле мертвого тела. А утром пришел за ней жандарм.

Ее привели в комнату с зарешеченным окном. За массивным письменным столом сидел жандармский офицер. Рядом с ним, на скрипучем стуле, сидела костлявая женщина, которая при появлении сестры сразу задала вопрос:

- Объясни господину офицеру, почему ты не выполнила приказ и не находишься в гетто?

И тут сестра с удивлением узнала в этой женщине учительницу украинского языка из своей школы.

В школе ее побаивались не только ученики, но и учителя. Ходили слухи, что по ее доносу был арестован директор школы, милейший человек, герой гражданской войны Иван Михайлович Носик. А кроме него еще несколько учителей. А теперь, оказывается, она работает переводчиком в жандармерии как знаток не только украинского, но и молдавского, родственного румынскому языка!

Расплакавшись, сестра сказала, что приказ выполнила. Но в гетто люди умирают от голода. У них нет ни продуктов, ни денег. Вот она и решила пробраться в город просить милостыню.

Выслушав перевод, офицер раздраженно повертел в пальцах карандаш и, наставив его на сестру как пистолет, что-то резко сказал.

- Господин офицер предупреждает, - перевела бывшая учительница, если еще раз ты покинешь гетто, будешь расстреляна! Поняла?

Так сестра вернулась к нам...

А через день, когда в заснеженном дворе гетто шумел базар, я вдруг увидел Сергея Багдасарьяна. Он сунул на проходной румынскому стражнику какую-то мзду, и тот пропустил его к нам.

Мы обнялись. Сергей передал от тети Перузы подарок: мешочек кукурузной муки и кусок сала. Рассказал, что тетя Перуза устроилась уборщицей в бадегу на Новом базаре. А он лазит по разрушенным бомбардировками домам, срывает в уцелевших комнатах полы и продает на дрова.

Посмотрев на белевший под снежными шапками забор, Сергей наклонился к моему уху и тихо сказал:

- Давай помогу бежать.

- А мама, папа, сестра?

- Да-а... - протянул Сергей и по-взрослому вытащил из кармана пачку сигарет «Дойна».

- Курю. Но мать узнает - убьет!

Я привел его к нам в комнату, где его буквально омыла слезами моя мама.

Сергей ушел, когда румыны начали выгонять из гетто базар.

А еще через несколько дней, во время очередного базарного дня, к отцу подошел незнакомый человек:

- Меня зовут Левон Акопян. Я от Баруля. Он беспокоится, почему перестала приходить Роза? Он передал вам и немного денег.

Растроганный отец поблагодарил Акопяна и рассказал, как арестовали Розу.

- Сволочи, с детьми воюют! - сжал кулаки Акопян. - Подумайте, может вместо Розы другая связь с Барулем найдется? Я приходить не смогу. Открыл сапожную мастерскую...

Ночью я слышал, как отец шептался с матерью о поисках новых связей с Барулем. И мама подсказала выход.

Жила с нами в комнате молодая женщина Зоя. Фамилии ее не помню, но помню, она была очень красивой.

В гетто она была одна. Муж ее в первые дни войны был призван на фронт. А старики-родители и маленький сын погибли во время ночной бомбежки города, когда Зоя была на дежурстве. Она работала медсестрой в городской больнице.

Запомнилась Зоя и тем, с какой страстью читала по вечерам стихи. От нее я впервые услышал имена Пастернака, Ахматовой, Мандельштама. Ведь в школе я знал только Пушкина и Лермонтова...

Вечер. За обледеневшими окнами гетто слышатся одиночные выстрелы. Они вызывают представление о темном, настороженном городе с наглухо запертыми воротами, на которых белеют кресты. Это значит: дом свободен от евреев.

При каждом выстреле все вздрагивают. Только не Зоя. Сидя на полу, на своей «постели», она читает стихи, и по ее прекрасному лицу медленно стекают слезы...

Вот в эту Зою и влюбился парень, привозивший в базарные дни в гетто установленную на саночки кастрюлю с борщом. Он не был похож на базарного торговца. В очках, с интеллигентным лицом, он не зазывал покупателей, как это делали другие. А когда покупали у него борщ, который съедался тут же на морозе из алюминиевой миски, предлагал бесплатную добавку.

Зоя была его постоянным покупателем. И, пока она ела, он не сводил с нее глаз...

Звали его Петр. До войны он был студентом Водного института. А на фронт не пошел по причине сильной близорукости.

Обо всем этом мама узнала от Зои, которая под большим секретом сказала главное - Петр предлагает ей бежать из гетто и стать его женой.

Так оно и случилось!

Но в те дни, когда отец искал возможность связаться с Барулем, мама посоветовала через Зою обратиться к этому Петру.

И Петр стал нашим связным. От Баруля он приносил деньги, а по маминым запискам заходил к тем знакомым, к которым она отнесла свои и отца вещи, и приносил в гетто. Мама меняла их на базаре на еду, так что по сравнению с другими мы жили в относительном достатке и имели возможность помогать соседям по комнате Зое, Мозбергу, другим...

Зима стояла лютая. Морозы доходили до тридцати градусов. И в эти страшные холода людей начали выгонять на этапы.

Вскоре по гетто поползли слухи: вывозимых со Слободки евреев доставляют в товарных вагонах на станцию Березовка, где их встречают местные полицаи, забирают последнее вещи и гонят на расстрел. Местами расстрелов назывались села Одесской (ныне Николаевской) области: Мостовое, Доманёвка, Богдановка, Ахмечетка.

В день этапа румыны в гетто никого не пускали. И когда в распахнутые ворота начинали въезжать, скрипя по снегу подводы, плач и крики неслись из всех комнат. Старухи рвали на себе волосы, старики, раскачиваясь в молитвах, призывали на помощь Бога, а обезумевшие матери метались по этажам, пытаясь спрятать детей.

Но ничего не помогало. Намеченных румынской администрацией к отправке людей солдаты находили на чердаках, выгоняли из уборных, вытаскивали из подвалов и, толкая прикладами винтовок в спины, силой усаживали на подводы.

Подводы уезжали. В гетто наступало затишье. А потом готовился новый этап...

В феврале 1942 года в гетто началась эпидемия сыпного тифа. Подводы стали приезжать не только за живыми, но и мертвыми. Почти каждый день из гетто вывозили горы трупов. И пока, скрипя по снегу колесами, груженные трупами подводы медленно двигались к воротам, за ними, оплакивая покойников, шли родственники. Дальше ворот румыны их не пускали и отгоняли назад...

Тифозных румыны не трогали. Боялись заразы. Больным выделили верхний этаж, где хозяйничали врачи: доктор Сушон, профессор Срибнер, доктор Гольдман, доктор Тернер и другие.

Врачи носили на рукавах пальто белые повязки с красным крестом, но и это отличие от других узников гетто не спасало их от отправки на этап...

Первым заболел тифом я. Потом сестра. Потом мама. Отец ухаживал за нами, насколько позволяли ему костыли.

Когда мы начали поправляться, заболел отец. Дни уже были наполнены таянием снега, блеском солнца, капаньем сосулек с крыш!

А отец умирал.

Умер он 17 апреля 1942 года.

Мама попросила Петра сообщить об этом Барулю и, если можно, прислать гроб.

Баруль выполнил просьбу. И отец был единственным умершим в гетто, кого вместе с другими покойниками, увезли на подводе в гробу...

Угоняли нас со Слободки последним этапом. Закрылись за нами мрачные ворота гетто, и оно перестало существовать.

Везли нас по Пересыпи на станцию Одесса-Сортировочная.

Бежали за подводами, свистели и бросали в нас камни мальчишки.

Оставливаясь на тротуарах, смотрели нам вслед прохожие. А мы отправлялись в новый скорбный путь, оставляя позади братские еврейские могилы, в одной из которых лежал мой отец...

Все, что было потом - станция Березовка, куда нас везли в грязных из-под угля вагонах и где встретили нас пьяные полицаи. Скорбный путь под ударами плеток тех же полицаев по жаркой пыльной дороге через страшное расстрельное Мостовое в не менее страшную Доманёвку. Такой же путь из Доманёвки в Карловку. Жизнь в бараках карловского концлагеря и каторжная работа и детей, и взрослых на строительстве дороги. Счастливый день нашего освобождения частями Советской Армии 28 марта

1944 года... Все это я подробно описывал в своих книгах «Возвращение с Голгофы», «Путешествие на край ночи», «Палестинский грех», «Цыганский барак», «Вариации на темы Пастернака».

Поэтому в этих воспоминаниях, рассказывая о наших спасителях-армянах, я перейду сразу к счастливому для нас 1944 году.

В начале марта в лагере стал слышен отдаленный гул. Это приближался фронт. Не видно стало румын. Исчезли наши мучители украинцы-полицаи. А вскоре через Карловку потянулись отступающие немецкие войска.

Это были уже не те немцы, которых я видел в первые дни оккупации в Одессе. Те даже на своих союзников-румын смотрели с презрением. А эти шли, опустив головы, не глядя по сторонам, и многие, как и мы, были в лохмотьях.

И вот наконец наши, наши!

Из Карловки мы ушли через несколько дней после освобождения.

Оборванные, грязные, босые, мы шли той же дорогой, по которой нас гнали в концлагерь.

Но это была уже другая дорога!

Обгоняя нас, заволакивая дорогу пылью, проносились грузовые машины «студебеккеры». К ним были прицеплены подпрыгивающие на ухабах пушки, а в кузовах, плотно прижавшись друг к другу, сидели солдаты в сверкавших на солнце касках. За «студебеккерами» мчались, запряженные лошадьми, груженные снарядными ящиками повозки, полевые кухни, их обгоняли штабные «виллисы», а воздух гудел от краснозвездных самолетов.

Армия наступала. До нас никому не было дела. Но мы были счастливы: мы шли домой!

Где ночевали, чем питались - не помню. Запомнились только два случая.

За Доманёвкой нам повстречалась женщина, подгонявшая палкой корову. Корова шла не спеша, оставляя на дороге лепехи и поднимая пахнувшую молоком пыль.

При виде нас женщина остановилась и покачала головой. Мы уже прошли немного, когда она догнала нас и схватила маму за руку:

- Пидождыть!

На подпоясывающей юбку женщины веревке был приторочен солдатский котелок. Сняв его, она присела под коровой и надоила полный котелок молока. Напившись этого парного чуда, поблагодарив добрую женщину, мы пошли дальше.

А в каком-то селе, где расположилась воинская часть, нас подозвал рыжеусый майор. Расспросив, кто мы, откуда и куда идем, он повел нас на околицу села, где дымила полевая кухня. Повар, пожилой солдат, при виде нас кивнул майору: «Понял!» и не только накормил перловой кашей со свиной тушенкой, но еще на дорогу дал несколько банок тушенки, сгущенного молока и две буханки хлеба.

Таким был путь на Одессу!

Ее освободили 10 апреля 1944 года. А въехали мы в родной город 12 апреля на полном солдат «студебеккере», который подобрал нас по дороге.

Сошли на Жуковского, возле школы, где до войны училась сестра. Попрощавшись с солдатами, не помня себя от радости, мы почти побежали в наш Красный переулок. Но когда вошли в родной двор, из которого в декабре 1941 года с котомками за плечами уходили в гетто, первым кого увидели, был рослый милиционер. Он стоял у дверей нашей квартиры и что-то объяснял окружавшим его соседям.

Сначала никто не обратил на нас внимания. Только мой дворовой друг Борька Соловьев, приняв нас, очевидно, за нищих, ругнулся:

- Идите отсюда. И без вас весело!

Но в ту же секунду, узнав меня, бросился обнимать.

Оставив милиционера, к нам подбежали и другие соседи:

- Вернулись!

- Живы!

- Господи, как же вы настрадались!

И тут мы узнали, что наш дом забрала милиция. Она и сегодня там. А всем жильцам предлагалось искать в освобожденном от оккупантов и почти пустом городе другие квартиры. На них милицейское начальство выдаст ордера.

Мама заплакала:

- Куда же нам идти?

Но в этот момент во двор вбежал Сергей Багдасарьян. За ним торопливо шла тетя Перуза.

Жили они тогда уже не в Красном переулке. В их дом попала бомба. Жили они на Дерибасовской в девятнадцатом номере. А появление в нашем дворе объяснили так: шли мимо, заглянули в открытые ворота нашего дома и увидели нас!

Тетя Перуза забрала нас к себе. От нее мы узнали, что Репсиме и Баруля Келледжян постигло страшное горе. Зимой 1943 года умерла их Вартуш. В городе их нет. Зная, что с возвращением Советской власти Баруля опять посадят в тюрьму (его ресторанная деятельность расценилась бы как сотрудничество с оккупантами), они вместе с румынскими войсками покинули Одессу...

У тети Перузы мы прожили почти два месяца.

- Пока не придете в себя, не отпущу! - заявила она.

Мама с Розой все это время подыскивали квартиру. А мы с Сергеем с утра до вечера пропадали на Ланжероне.

Вода в море была еще холодной. Мы ходили не купаться, а ловить бычков.

Ловили с выброшенного взрывом на скалы небольшого румынского судна. В его обросшем тиной трюме ворчала, вливаясь и выливаясь, вода. А по ржавому борту карабкались маленькие зеленые крабы. После зимы им не терпелось, видно, погреться на солнце.

Море было пустынным. Только недалеко от Воронцовского маяка вскипали белые фонтаны пены. Это тральщики на подходах к порту взрывали немецкие мины.

А Ланжерон был завален обломками войны: обрывками колючей проволоки и ржавыми осколками зенитных снарядов. Волны, с шумом набегая на берег, перекатывали лежавшую у кромки воды простреленную румынскую каску. А под обрывом, с которого мы сбегали на пляж, валялось полуобгоревшее крыло самолета с черным немецким крестом.

Но главное - рядом было море. И после страшных лет оккупации оно снова звало в свою необъятную синюю даль...

Мама нашла, наконец, квартиру. Это была просторная комната в двухэтажном доме на углу улиц Розы Люксембург и Карла Маркса (ныне Бунина и Екатерининской).

Ни кухни, ни туалета в нашем новом жилище не было. В дождливую погоду с потолка капало и приходилось подставлять таз или ведро. Но после концлагерного барака, поселившись в этой комнате, мы по-сумасшедшему были счастливы!

А вскоре мама встретила того самого Левона Акопяна, который по поручению Баруля приходил к нам в гетто. Он дал маме немного денег и посоветовал начать торговать бубликами.

В то лето 1944 года в Одессе еще была частная торговля, оставшаяся со времен оккупации. С возвращением Советской власти она доживала последние месяцы. Но благодаря Левону Акопяну мы тем летом не умерли от голода.

Дело в том, что хлебных карточек, по которым население Советского Союза получало в то военное время хлеб и другие продукты, у нас не было. Чтобы получить хлебные карточки, нужны были паспорта. А паспорт выдавали на основании свидетельства о рождении. После концлагеря никаких документов у нас не было. И пока сестра выстаивала многодневные очереди в городской архив, мы с мамой торговали бубликами.

На улице Коблевской, рядом с цирком, была частная пекарня. Я и мама затемно с большой плетеной корзиной, которую нам дал тот же Акопян, занимали в пекарню очередь. Свежеиспеченный бублик стоил четыре копейки. Нагрузив доверху корзину этим румяным, дышащим жаром товаром, мы торопились к Сабанеевому мосту, откуда вела дорога в Военную гавань.

Днем с Сабанеевого моста хорошо были видны ошвартованные в Военной гавани (до войны ее называли «Арбузной», туда на парусных дубках привозили в Одессу из Херсона арбузы) тральщики, эсминцы и канонерские лодки, похожие по воскресным дням на плавучие прачечные, столько на их снастях было развешено выстиранного матросского белья.

С рассветом дорога в гавань наполнялась топотом ног. Это торопился на корабли загулявший в городе морской люд. И тут наши бублики шли нарасхват!

Продавали мы их по пять копеек. А распродав, спешили к цирку, чтобы снова с полной корзиной бубликов успеть вернуться к Сабанееву мосту.

Когда поток военных моряков стихал, торговля шла вяло. Но к концу дня мы все равно распродавали весь товар, заработав, как говорили тогда в Одессе, «на кастрюлю».

В том памятном 1944 году произошло еще одно событие.

После нашего возвращения из концлагеря мама начала обходить знакомых, которым в первые дни оккупации она отнесла свои вещи. Но к кому бы она ни обращалась, эти люди, радуясь нашему возвращению, в один голос заявляли, что все вещи по маминым запискам давно забрал Петр. Тот самый, что вывез из гетто Зою.

Мама решила его разыскать. Фамилия его была Кравченко. Нашла она его через адресный стол. Жил он на Молдаванке, на Костецкой, в пропахшем кошками маленьком грязном дворе.

Не забуду выражение его лица, когда, открыв обшарпанную дверь, он увидел меня и маму:

- Вы?!

Из-за его плеча показалась испуганная Зоя. Оттолкнув Петра, она бросилась маме на шею и затряслась от рыданий.

Пробыли мы у них не долго, несмотря на суетливо накрытый Зоей стол. Нервно снимая и надевая очки и вытирая с небритого лица пот, Петр объяснил маме, почему, обманув ее знакомых, он забрал у них наши вещи и продал.

- Я был уверен, что вас убили. А мы с Зоей голодали...

Несмотря на просьбы Зои остаться, мама потянула меня за рукав и пошла к двери.

Уже на улице она остановилась и заплакала. Пытаясь ее успокоить, я сказал:

- Подай на него в суд!

- Ты что?! - отшатнулась от меня мама. Он же Зою спас!

Это же повторила дома сестра:

- Что стоят эти вещи? Он человека спас!

...Когда Советская власть задавила частников

немыслимыми налогами, кончилась и наша торговля бубликами.

Но накануне закрытия пекарни, торгуя с мамой у Сабанеевого моста бубликами, я увидел на двухэтажном особняке, расположенном напротив школы Столярского, новенькую вывеску: «Одесская школа мореходного обучения».

На следующий день я уже стоял в толпе таких же подростков, как и я, изучая правила приема в эту школу.

А 1 сентября 1944 года, став курсантом, пришел домой в полученной на вещевом складе морской форме.

Увидев меня, мама вздохнула:

- Я мечтала, чтобы ты поступил не в эту школу, а напротив.

Так началась моя морская жизнь...

Прошло много лет. В 1966 году теплоход «Большевик Суханов», на котором я плавал старшим механиком, пришел в Бейрут грузиться хлопком на Японию. Пришли мы с Кубы, израсходовав по дороге почти все топливо, и в Бейруте должны были пополнить его запас.

Прием топлива входил в обязанности 3-го механика. Но документы подписывал старший механик, то есть я.

Когда с пришвартовавшейся к нашему борту наливной баржи прием топлива был закончен, 3-й механик привел в мою каюту пожилого араба. Это был шкипер баржи. В руках он держал документы.

Взяв фирменный бланк кампании, снабдившей нас топливом, я вдруг увидел подпись - Келледжян. Это была фамилия финансового директора кампании.

Разволновавшись, я спросил ожидавшего моей подписи араба, знает ли он человека, чья фамилия стояла на бланке? Он пожал плечами:

- Что вы, мистер? Топливо, которое я вам дал, принадлежит иранцам. Они в Тегеране. А я человек маленький. Подпишите скорее. Меня еще два судна ждут!

Вернувшись после того рейса в Одессу, я рассказал маме о встрече в Бейруте. Мама не удивилась. Она сказала, что давно слышала от знакомой армянки, что Баруль и Репсиме живут в Тегеране и что Баруль работает в нефтяной кампании.

И добавила:

- Я за них очень рада.

 

Прошли еще годы...

В 1979 году, работая уже на теплоходе «Аркадий Гайдар», я был в иранском порту Бандер-Аббас, когда в Иране произошла исламская ревоволюция. Шах Мохаммед Реза Пехлеви бежал из страны, а новым вождем нации стал религиозный лидер иранских мусульман аятолла Хомейни.

Новый иранский режим мы испытали на себе. На следующий день после смены в этой стране власти у нашего трапа появились вооруженные солдаты. На борт поднялся хмурый иранский офицер, повесил в кают-компании портрет седобородого Хомейни и предупредил капитана, что, если до выхода судна в море портрет будет снят, капитана отправят в тюрьму, к тому же, как иностранцам, нам запрещено было сходить на берег.

В этом страшно жарком, окруженном песками берегов Персидского залива порту мы простояли больше месяца. Порт почти не работал из-за постоянно возникавших на причалах митингов. Их собирали приезжавшие из города муллы. Взбираясь, как на трибуны, на мостики портальных кранов, потрясая кулаками, они посылали проклятия американскому империализму и международному сионизму.

Порт был увешен огромными портретами аятоллы Хомейни, куда бы вы ни повернули голову, вас встречал грозный взгляд этого религиозного фанатика.

Когда же наконец мы снялись из Бандер-Аббаса, капитан сам сорвал в кают-компании надоевший всем портрет и, выбежав на палубу, швырнул в удалявшийся за кормой желтый оскал пустыни.

Так закончилась наша стоянка в иранском порту. А по возвращению домой, я узнал новость - Баруль и Репсиме в Одессе!

 

Смена в Иране власти поставила под угрозу не только благополучие, но и жизнь проживавших в этой стране немусульман. Поняв это, Баруль и Репсиме обратились в советское посольство с просьбой разрешить им вернуться на Родину.

И вот - они в родном городе!

Все это я узнал от мамы, которая была у них на 15-й станции Большого Фонтана, где они купили небольшую дачу.

Мама рассказала Репсиме и Барулю, как в ноябре 1945 года на Таможенной площади в толпе вернувшихся из нацистских концлагерей советских военнопленных я видел брата Репсиме Ашота. И видел, как погнали их на станцию Одесса-Сортировочная, откуда увезли в сталинские концлагеря.

Репсиме расплакалась. С того дня, как Ашота забрали на фронт, она ничего о нем не знала. Она хотела поговорить со мной, но я был в плавании.

- Сколько им лет? - спросил я маму.

- Барулю - 85, а Репсиме - 83.

Узнав их адрес, я схватил такси и помчался на Большой Фонтан. Но когда отыскал их дачу, увидел на калитке замок.

Выглянувшая с соседней дачи женщина сказала, что Келледжяны уехали в Трускавец.

- А не знаете, когда вернутся?

Соседка развела руками.

Я еще несколько раз приезжал на Большой Фонтан, но каждый раз видел на калитке их дачи замок.

Потом я ушел в рейс. А вернувшись, узнал печальную новость: умерла Репсиме. А вскоре за ней и Баруль.

Похоронены они на армянском участке 2-го Христианского кладбища, рядом со своей Вартуш.

К их могилам привел меня Сергей Багдасарьян.

Был холодный осенний день. Ветер срывал с деревьев сухие пожелтевшие листья и засыпал ими кладбищенские дорожки и могилы. В ворохе этой листвы белели надгробья Репсиме и Баруля. А на соседнем памятнике я увидел ангельское личико Вартуш.

Мы очистили к надгробьям дорожку, смели с них листья и долго стояли, не говоря друг другу ни слова.

Не знаю, о чем думал Сергей. А я думал о том, что в спасавших нас людях было заложено главное, самое святое, что должно быть в человеке - доброта.

Та доброта, что побеждает тупость и жестокость нашего несовершенного мира.

И еще вспомнились слова из моей любимой книги «Над пропастью во ржи» Сэлинджера: «Неважно, в каком обличии приходит твой ангел спасения, важно, - это твой ангел».

Когда мы покидали кладбище, небо потемнело, ветер усилился и, словно слезы ушедших от нас дорогих нам людей, на землю упали тяжелые капли дождя...

 К оглавлению

 

«Победа» привозит армян.

В истории Черноморского пароходства, преступно разваленного его руководством и разграбленного в горбачевскую перестройку, есть немало славных страниц, составляющих гордость Одессы.

Это героизм моряков в годы Великой Отечественной войны, быстрое послевоенное восстановление флота, рейсы в сражающийся с американской военщиной Вьетнам, на блокированную американским военным флотом Кубу и в другие «горячие» точки Земного шара.

Но есть в истории пароходства еще одна славная страница, о которой помнят сегодня, наверное, только старые моряки. Это рейсы по доставке на родину репатриантов-армян. Работал на этих перевозках несколько лет пассажирский теплоход «Победа».

Это был немецкий трофейный лайнер, который зимой 1946 года черноморские моряки перегнали из Гамбурга в Одессу. Сделав несколько рейсов по Крымско-Кавказской линии, «Победа» получила правительственное задание - начать перевозки армян.

После окончания второй мировой войны авторитет Советского Союза, принесшего народам Европы освобождение от гитлеровского рабства, был настолько велик, что в Сталина и в созданную им систему поверили многие. И тем, кто пережил ужасы той страшной войны, казалось, что после победного мая 1945 года мир станет лучше, честнее, справедливее.

Многое изменила та война. Рухнула колониальная система, державшая в рабстве народы Африки и Азии. На Ближнем Востоке возникло новое, веками ожидаемое государство - Израиль. Появилась и новая международная, организация, гарант мирного сосуществования народов - ООН.

И вот в это время бежавшие в 1915 году от турецких погромов в Грецию, Сирию, Ливан, Египет, Францию армяне захотели вернуться на свою историческую Родину. Советское правительство поддержало это стремление, и летом 1946 года началась репатриация армян в Армению.

Репатриация длилась несколько лет. Правда, потом многие из репатриантов, поняв, что из себя на деле представляет Советская власть, всячески пытались вернуться обратно. Но это было потом...

Плавание в том 1946 году, после недавно закончившейся войны, было опасным. В Средиземном, Эгейском и Черном морях на пути судов встречались мины. И нужна была особая бдительность, чтобы избегать с ними столкновения.

5 мая 1946 года в Эгейском море подорвался на мине шедший из Нью-Йорка в Одессу с грузом продовольствия американский пароход «Филадельфия». Такой же случай произошел недалеко от Мальты с английским военным фрегатом «Георг Пятый». А 8 марта 1949 года в Черном море на подходе к Севастополю подорвался на плавучей мине и затонул черноморский теплоход «Анатолий Серов». Так что рейсы «Победы» были не из легких...

Тяжело приходилось и на стоянках в портах. Забирать армян «Победа» начинала из Пирея. Потом шла в Латакию, Бейрут, Александрию, Марсель. Привозила репатриантов в Батуми, откуда по железной дороге их доставляли в Ереван.

Каждая армянская семья, состоявшая из стариков, детей и внуков, везла много багажа. У многих были и редкие в те времена в Советском Союзе легковые машины. И все это нужно было погрузить, разместить и закрепить на случай штормовых погод.

Принимая на борт этот груз, матросы сбивались с ног, старший помощник капитана ломал голову, куда поставить легковые машины, а пассажирский помощник капитана отбивался от сердобольных мам, упрашивавших его дать их детям каюту, «где не будет качать».

Хватало забот и машинной команде. «Победа» была лайнером не новым. Изношенные главные двигатели и вспомогательные механизмы требовали постоянного ухода. И стоянки в портах механики и мотористы использовали для ремонтных работ.

Не все просто было и на переходах. Огромное количество пассажиров нужно было обслужить, накормить, а в некоторых случаях оказать и медицинскую помощь.

Репатрианты ехали в неизвестность. Одни с радостью от предстоящей встречи с Родиной, другие - в смятении. Был случай, когда муж молодой армянки, француз, при прохождении Босфора прыгнул за борт и поплыл к берегу. Очевидно, решил: чем жить в сталинском Советском Союзе, лучше, пока не поздно, хоть и вплавь, добраться до Турции, а затем - назад во Францию.

А однажды в Батуми, увидев хмурые лица встречавших «Победу» пограничников, один старик ни за что не хотел сойти на берег. Взволнованным родственникам пришлось стаскивать его с теплохода силой.

Пострадал в тех рейсах и капитан. Во время стоянки в Пирее сбежал с «Победы» электрик. Поехал в близкие к Пирею Афины, пошел в американское посольство и попросил политическое убежище. Вернуть его на судно не удалось. С приходом в Одессу капитан был списан, исключен из Коммунистической партии и уволен из пароходства. Такие были в то время порядки.

Не повезло и другому капитану «Победы». Фамилия его была Пахолок.

После Средиземноморских рейсов «Победа» пошла в Нью-Йорк, забрать делегацию советских дипломатов, принимавших участие в работе очередной сессии Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. Взяла она на борт и других пассажиров.

Возвращаясь из Нью-Йорка, «Победа» зашла в Марсель за очередной партией армянских репатриантов, доставив их в Батуми, снялась на Одессу.

И - пропала.

Случилось это в сентябре 1948 года.

На поиск пропавшего лайнера вылетели самолеты, искать «Победу» вышли из Севастополя военные корабли. Нашли ее по клубам черного дыма недалеко от Феодосии. «Победа» горела.

Газеты не сообщали тогда об этой катастрофе. В сталинские времена газеты и радио сообщали только о трудовых подвигах советского народа. Но я хорошо помню, какие слухи ходили по Одессе в связи с пожаром на «Победе».

Говорили о сгоревшем на лайнере китайском маршале. О выбросившихся за борт и утонувших американских журналистах. О крупном советском дипломате, который погиб на «Победе» вместе с женой и ребенком.

Когда начался пожар, жена дипломата была с ребенком в каюте.

Сам дипломат сидел в баре. Выбежать в охваченный пламенем коридор женщина уже не успела. Пытаясь спасти дочку, она вытолкнула ее в панике в иллюминатор. Упав в воду, девочка с криком: «Мамочка!» начала тонуть. Пытаясь вылезти вслед за девочкой, женщина застряла в иллюминаторе и так и сгорела...

Погибло на «Победе» много и других пассажиров. Погибли и члены экипажа. На Втором христианском кладбище в Одессе им поставлен скромный памятник.

Пожар начался в музыкальном салоне во время демонстрации фильма. Киноаппарат стоял прямо в салоне, и пленка, выходя из работающего киноаппарата, скручивалась у ног киномеханика.

В тот роковой вечер, когда «Победа» шла из Батуми в Одессу, киномеханик Валентин Скрипников (я потом плавал с его отцом Иваном Григорьевичем Скрипниковым, поэтому знаю такие подробности) начал демонстрацию кинофильма и при этом курил. Обычно окурки Валентин гасил в пепельнице. А тут пепельницы под рукой не оказалось. Перезаряжая киноаппарат, Валентин бросил непогашенный окурок на лежавший у его ног клубок пленки. Пленка вспыхнула. На Валентине загорелась рубаха. Пытаясь сбить пламя, он начал кататься по ковру, которым был устлан салон. Кто-то из пассажиров схватил висевший в музыкальном салоне огнетушитель. Но он не сработал. А пламя уже охватило облицованный деревянными панелями музыкальный салон,

С криком: «Горим!» пассажиры начали выбегать в коридор. Примчавшиеся на этот крик матросы во главе с помощником капитана по пожарной части раскатали пожарные шланги и позвонили в машинное отделение - включить пожарный насос. Но насос не создал нужного напора воды. А пламя уже перекинулось на другие помещения судна...

Валентин погиб. Отцу передали потом его обгоревшие ручные часы. А тушили «Победу» военные корабли...

Капитана судили. Он получил 25 лет. Такой же срок получил и помощник по пожарной части. Сняли с работы и многих ответственных работников пароходства.

Ремонтировали «Победу* в Германии. После ремонта она долго работала на каботажной линии Одесса-Батуми. И лишь в 1956 году снова вышла в заграничный рейс, повезла вокруг Европы советских туристов...

Но вернемся в 1946 год. Старшим механиком на «Победе* был тогда Александр Петрович Богатырев. Я хорошо знал этого доброго, отзывчивого человека, который долгие годы после «Победы» работал в пароходстве механиком-наставником. Он и рассказывал мне подробности тех рейсов.

Среди репатриантов было много интересных людей. С некоторыми из них Александр Петрович за время перехода до Батуми успевал познакомиться.

Однажды к нему обратился один из репатриантов с просьбой разрешить посмотреть машинное отделение теплохода.

Александр Петрович повел его вниз, показал пульт управления главными двигателями, судовую электростанцию, котельное отделение. А потом пригласил в каюту на чашечку кофе. Спросив Александра Петровича, где он был во время войны, и, узнав, что Богатырев плавал на Черном море, вывозил из Одессы женщин, стариков и детей, ходил в смертельно опасные рейсы в осажденный фашистами Севастополь, доставляя туда войска и боеприпасы и забирая из яростно оборонявшегося города раненых, пережил в море не один воздушный налет и атаки подводных лодок, гость рассказал о себе. На «Победу» он погрузился в Марселе, приехав из Парижа, где работал врачом в психиатрической клинике. Фамилия его была Манукян. Артур Манукян.

В 15 лет ему пришлось бежать с родителями из Турции, спасаясь от погромов.

Жили они в Искандеруне. Отец его был известный в городе врач. На свои деньги он построил приют для детей-сирот. Но это не спасло их семью от обезумевших турецких фанатиков. В ночь с 24 на 25 апреля 1915 года, когда в Турции началась армянская резня, их дом подожгли. Ему, отцу и матери чудом удалось выбежать из горящего дома и полуодетыми прибежать в порт, где стояло французское судно. За несколько дней до погрома капитан этого судна обратился к отцу за помощью. У капитана заболела жена, а врача на судне не было. Отец помог женщине. И когда французский капитан увидел в ту страшную ночь у трапа своего судна врача с женой и сыном, он взял их на борт.

Так они оказались во Франции. В 26 лет Артур Манукян закончил медицинский факультет университета Сорбонны и был принят на работу в психиатрическую больницу. Все складывалось хорошо. Но началась вторая мировая война. А потом в Париж пришли немцы. Голод, облавы, аресты, гонения на евреев, вот что принес во Францию немецкий фашизм.

Друг его еврей попал в облаву. Он сидел в подвале полицейского участка и ждал отправки в концлагерь. На счастье, комиссар полиции оказался сговорчивым человеком, и друга удалось выкупить. Помог и главный врач больницы, в которой работал Манукян. Под видом душевнобольного вызволенного из полицейского участка его друга поместили в больничную палату. Так дождались они лета 1944 года, когда американские войска освободили от немцев Париж...

В другом рейсе Александр Петрович познакомился с художником Григорьяном.

Это был старый человек с белой библейской бородой. Жил он после бегства из Турции в Греции, на «Победу» погрузился в Пирее.

Александру Петровичу он сказал, что согласился отправиться на историческую родину лишь потому, что хочет познакомиться с выдающимся армянским художником Сарьяном, с которым состоит в переписке. Несмотря на преклонный возраст, Григорьян каждый день выносил из каюты мольберт и складной стульчик, усаживался на шлюпочной палубе и быстрыми, точными мазками писал на холсте обрывистые берега островов Эгейского моря, застывшие над ними яркие, словно покрытые эмалью, облака и белевшие на фоне островов паруса рыбачьих лодок.

Работал сосредоточенно, упорно, не замечая собиравшихся вокруг него репатриантов. Александру Петровичу он подарил один такой пейзаж и рассказал, что в молодости, еще когда жил в Турции, поехал на учебу в Петербург, в Академию художеств. Был знаком с великими русскими живописцами Суриковым, Серовым, Врубелем, потом жил одно время в Париже, где, посещая ставшее впоследствии знаменитым кафе «Ротонда», познакомился с Модильяни, Леже, Шагалом...

У Александра Петровича в тех рейсах было еще много интересных знакомств, из-за которых его несколько раз, по доносу помполита, вызывали в «Белый дом». Так моряки называли расположенный тогда на Приморском бульваре за памятником Дюку водный отдел КГБ.

И еще рассказал Александр Петрович, как однажды в Батуми, уже глубокой осенью, в холодную дождливую погоду, когда репатрианты сходили по трапу теплохода на берег, одна молодая армянка, поскользнувшись и не успев ухватиться за поручень трапа, грохнулась в воду.

Стоявший на причале боцман, старый моряк, плававший с Александром Петровичем во время войны, не задумываясь, прыгнул за девушкой и помог выбраться на причал.

Родители девушки стали благодарить боцмана, но он, отряхиваясь от воды, сказал:

- Лучше побыстрей переоденьте ее. А то простудится!

Многое еще из того, что рассказывал Александр Петрович Богатырев о рейсах «Победы» с армянскими репатриантами, забылось. Но о чем вспомнил, написал.

 К оглавлению

 

Танкер «Меганом»

Это был небольшой ржавый танкерок, совершавший каботажные рейсы по Черному морю.

Летом 1946 года вместе с другими трофейными немецкими судами его пригнали из Германии, где во время войны он бункеровал в море гитлеровские подводные лодки. А вступив в строй Черноморского пароходства и получив новое имя, начал снабжать дизельным топливом рыболовецкие колхозы, расположенные на побережьях Крыма и Кавказа.

Работать на «Меганоме» было нелегко. Это летом Черное море спокойно и сверкает, как зеркало. А зимой и ранней весной черноморские ветры достигают ураганной силы и море превращается в сплошной чудовищный рёв...

Командный состав на судне не держался. Зарплаты низкие, стоянки короткие. Матросы - только из мореходной школы, не умеющие даже крепить на кнехтах швартовные концы. А если попадались более опытные, то, как правило, пьяницы, списанные с судов заграничного плавания, и штурманам, а то и капитану приходилось самим стоять на руле...

На «Меганом» я попал после армии. Было это в ноябре 1953 года. Демобилизовавшись, пришел в отдел кадров Черноморского пароходства, откуда был призван в Вооруженные Силы Советского Союза, и увидевший меня знакомый инспектор, воскликнул:

Демобилизовался? Отлично! Мне на «Меганом» моторист нужен!

На следующий день я ушел в рейс.

Скадовск, Судак, Туапсе, Одесса. Две недели стремительной качки и одна жуткая ночь, когда недалеко от Туапсе заглох главный двигатель и нас понесло на скалы. Только неимоверные усилия старшего механика, сумевшего запустить двигатель и дать судну ход, спасли нас от верной гибели.

В Одессе старший механик забрал чемодан и ушел. Списался по болезни и капитан. И «Меганом» простоял несколько дней в ожидании нового начальства.

Пришли они одновременно - капитан и старший механик. Фамилия капитана была Гаспарян. Старшего механика - Лапидус.

Капитан, высокий, худой, поднявшись по скрипучей сходне на палубу, сразу стал отчитывать вахтенного за неопрятный вид.

Матрос только глазами хлопал. Никто таких замечаний раньше ему не делал.

А старший механик, натянув старенький комбинезон, спустился в машинное отделение, проверил в расходных цистернах наличие топлива, осмотрел механизмы, опробовал на холостом ходу главный двигатель и доложил капитану:

- Можно ехать!

Несмотря на декабрь, с новым начальством море нас встретило на удивление приветливо. Даже под Новороссийском, где обычно свирепствует в это время года норд-ост, или как называют здесь этот ураганный ветер «бора», погода была, хоть и морозной, но солнечной и на гребнях волн белели чайки.

В Туапсе, где мы должны были грузить дизельное топливо на Керчь, полный груз нужно было ждать несколько дней и, воспользовавшись этой стоянкой, капитан объявил аврал.

Вооружившись кирками и шкрябками, мы всем экипажем с подвесок, которые развесил по бортам боцман, начали очищать «Меганом» от ржавчины. В Керчи мы тоже простояли несколько дней.

Капитан и старший механик дали в пароходство радиограмму, что для безопасного плавания в условиях зимних штормов необходима профилактика главного двигателя.

И пока мотористы и механики под руководством стармеха, подняв несколько поршней, меняли на них изношенные кольца, боцман с матросами покрасили борта и надстройки танкера, и «Меганом» вышел из Керчи как новенький!

Но самое главное, с приходом на судно капитана Гаспаряна и старшего механика Лапидуса экипаж начал получать премиальные. Раньше «Меганом» никогда не выполнял план. А теперь и скорость увеличилась, и груза стали брать больше, и с получением премиальных работать на этом «каторжном судне», как называла «Меганом» повариха, стало веселей!

По характерам капитан и стармех были людьми разными. Капитан вспыльчив, горяч, мог накричать на провинившегося, правда, быстро отходил. А стармех выдержан, вежлив и даже в грохоте машинного отделения, где все старались перекричать друг друга, говорил тихим спокойным голосом, и, что удивительно, его было прекрасно слышно!

О нелегкой судьбе этих двух таких разных людей я узнал случайно в редакции газеты «Моряк», куда принес заметку о происшествии в море.

А происшествие было такое.

Выгрузив в Керчи дизтопливо, мы поздней ночью подходили к Туапсе. Уже видны были сонные городские огни, уже боцман с матросами готовились к швартовке, когда неожиданно, оставляя за кормой бурно вспененный след, «Меганом» повернул назад, в море.

Оказалось, радист принес капитану принятый с болгарского парохода сигнал бедствия.

Подошли мы к нему на рассвете. По волнам, застилая горизонт, тянулся удушливый дым. Возле накренившегося парохода с обгоревшими мачтами плавал спасательный плот. На нем были люди. Увидев нас, они начали кричать и махать руками.

С недегазированными танками «Меганому» нельзя было подходить к огнеопасному судну. Но капитан Гаспарян подошел к пароходу с подветренной стороны и приказал спустить шлюпки.

Преодолевая сильный ветер и зыбь, мы сняли со спасательного плота болгарских моряков, среди которых были обгоревшие. А когда возвращались к «Меганому», к бедствующему пароходу подошел сухогруз «Ворошилов».

С «Ворошилова» сообщили, что высадят на болгарский пароход аварийную партию и попытаются отбуксировать его в ближайший порт.

А мы доставили болгар в Туапсе. Вот об этом я и написал.

Заметку у меня взял ответственный секретарь газеты «Моряк» Вениамин Борисович Косоногий. Он прочитал ее при мне и похвалил:

- Молодец. Такие материалы нам нужны. А Степану Анастасовичу Гаспаряну и Абраму Адольфовичу Лапидусу передай от меня привет.

- Вы их знаете?

- Или! Тебе повезло с ними работать. О таких людях романы надо писать!

И тут я узнал, что в 1940 году капитан Гаспарян и старший механик Лапидус, как лучшие специалисты Черноморского пароходства, были консультантами снимавшегося на Одесской киностудии фильма «Танкер «Дербент»» по нашумевшей в то время одноименной повести Юрия Крымова. На съемках фильма они и подружились. А в начале войны оба были назначены на танкер «Терек».

Танкер доставлял в осажденную Одессу и в яростно оборонявшийся Севастополь горючее. Не раз подвергался в море атакам фашистских самолетов и только благодаря умелым действиям капитана Гаспаряна и обеспечивавшего бесперебойную работу механизмов старшего механика Лапидуса оставался в строю.

Но в 1943 году, в самый разгар войны, когда торговому флоту не хватало специалистов, призванных в военный флот, капитан и старший механик танкера «Терек» были осуждены на 10 лет и сосланы на Колыму. А произошло вот что.

Во время стоянки танкера в Новороссийске старший механик Лапидус передал на военный тральщик бочку машинного масла. Сделал он это по просьбе военных моряков. Немцы разбомбили склад горюче-смазочных материалов, и масло для дизелей тральщика негде было достать.

Вечером, когда в окрестностях осажденного фашистами города стихла стрельба, командир тральщика со своим механиком пришли на «Терек» с бутылкой водки и закуской. Моряки торгового флота питались во время войны впроголодь, и Лапидус с радостью пригласил на этот неожиданный пир капитана.

Но помполит танкера расценил переданную на военный тральщик бочку машинного масла и последующую за этим «пьянку» как криминал и сообщил об этом в политотдел пароходства. Старшего механика обвинили в хищении социалистической собственности, а капитана в пособничестве расхитителю.

Так они оказались на Колыме...

От редакции «Моряка», которая находилась на Пушкинской улице, до нефтегавани, где стоял «Меганом», нужно было добираться двумя трамваями. Одним до Пересыпского моста, другим до Сахарного завода, откуда уже с трамвайной остановки виднелись мачты стоявших у причалов нефтегавани танкеров.

Трамваи всегда были переполнены. И стоя на задней площадке идущего к Пересыпскому мосту набитого пассажирами вагона, я осмысливал услышанный от Вениамина Борисовича рассказ. И хотя я сам пережил оккупацию фашистами Одессы, гетто, концлагерь, видел повешенных, расстрелянных, умерших от голода, побоев, болезней, пережитое капитаном Гаспаряном и старшим механика Лапидусом меня потрясло!

Как я уже говорил, был декабрь 1953 года.

В марте умер Сталин. О его преступлениях и страшных судьбах загубленных им миллионов людей стало известно лишь три года спустя, в феврале 1956 года, из доклада Никиты Хрущева, сделанного им на XX съезде КПСС.

А тогда, в 1953 году, когда никто не знал еще ни о Солженицыне с его «Архипелагом ГУЛАГ», ни о других, отбывавших на Колыме длительные сроки и написавших впоследствии об этом авторах, о трагедии переживших сталинский режим людей, не то, что писать, думать об этом было нельзя!..

Вернувшись на «Меганом», я узнал, что капитан и стармех в милиции. Пошли выручать боцмана. В пивной, что находилась недалеко от нефтегавани, боцман подрался с пересыпскими парнями.

Боцману «Меганома» Худякову было под пятьдесят. Воевал в морской пехоте. После войны плавал в Америку.

В первые послевоенные годы американцы восторженно встречали советских моряков. Приглашали в гости, одаривали подарками. Встреча весной 1945 года на Эльбе советских и американских войск, общая победа над германским фашизмом еще жили в сознании простых людей Соединенных Штатов Америки, не подозревавших о приближении «холодной войны*.

В Нью-Йорке Худяков, работая на пароходе «Генерал Черняховский», был приглашен в еврейскую семью, которая после погромов 1905 года эмигрировала в Америку.

Старая еврейка, надарив Худякову кучу подарков, попросила передать в Одессу письмо ее родственникам, о которых она давно ничего не знала. Отказать старой женщине Худяков не смог и письмо взял. Об этом письме он имел неосторожность рассказать напарнику но каюте, и после прихода в Одессу Худякова вызвали в КГБ.

Порядки были строгие. Привозить в СССР полученную от иностранцев какую-либо почту строжайше запрещалось, и боцмана лишили визы.

Так он попал в каботаж.

Жена от Худякова ушла, и в каждом порту, куда заходил «Меганом», боцман напивался так, что попадал в вытрезвитель.

Трезвым это был на редкость добродушный и трудолюбивый человек, и капитан Гаспарян, зная печальную историю, из-за которой боцман пострадал, всегда его выручал.

Выручил капитан боцмана и на этот раз. И когда поддерживаемый капитаном и стармехом, спотыкаясь, Худяков шел на «Меганом» из милиции, то, ударяя себя в грудь, повторял:

- Я же в поте лица хочу изменить жизнь к лучшему, а они меня в морду!

После вызволения боцмана из милиции, мы снялись на Феодосию. Но рейс оказался невезучим. На подходе к Крыму из-за сильной качки на камбузе сорвало с плиты кастрюлю с кипящим борщом и обварило повариху. Пришлось зайти в Евпаторию и сдать бедную женщину в больницу.

Готовить взялся один матрос, служивший в армии поваром. Но есть его обеды и ужины не было никакой возможности, и все ходили голодные и злые. А когда открылся Феодосийский маяк, отказало рулевое устройство и мы чуть не столкнулись с выходившим из порта небольшим пассажирским теплоходом.

Для ремонта пришлось стать на якорь, тем более, что с моря налетел туман и все затянуло моросящим мраком.

С рулевым устройством провозились всю ночь, и только утром, когда туман разошелся, стали на погрузку к причалу.

Танкер грузится быстро, особенно небольшой, как «Меганом», и уже к вечеру, взяв груз дизельного топлива на Керчь, вышли в море.

Работая на «Меганоме», я удивлялся: когда они спят капитан и старший механик?

Переходы из порта в порт короткие. Зимнее штормовое море не дает выспаться даже тем, кто, отстояв вахту, может спать до следующей. Ведь в каюте все скрипит, падает и сам ты валишься через бортик койки и, посмотрев с ненавистью на захлестываемый волной иллюминатор, снова пытаешься залезть под тонкое казенное одеяло...

А капитан?

То разбудит радист, принявший из пароходства радиограмму, на которую нужно дать срочный ответ. То постучит с какой-то проблемой старпом. А то позвонит с мостика вахтенный штурман. А тут уже и порт. Швартовка, выгрузка-погрузка, оформление документов и - снова в море...

То же стармех.

Танкер в ремонте был давно, и нет дня, чтобы стармеха не вызвали по несколько раз в машинное отделение.

То не берется под нагрузку дизель-генератор, то в расходную топливную цистерну вместе с топливом попала вода и главный двигатель вот-вот заглохнет, а то погасла форсунка парового котла, вахтенные не могут ее разжечь, пар сел, а за бортом - ледяные торосы волн и каюты остывают быстро...

Одна отрада была в том рейсе 23 февраля, Деи Советской Армии и Военно-Морского Флота.

В этот день мы пришли в Туапсе и узнали приятную новость - груза нет, придется ждать.

Что может быть радостнее для моряка проболтавшегося в зимнем море, чем такая стоянка в порту

Город рядом, магазины хоть и полупустые, но есть базар. И соорудить праздничный стол, тем более что с приходом в порт выдали зарплату, ничего не стоит!

Вечером в столовой команды я не узнал наших ребят. В чистых, пахнувших свежестью рубахах, при галстуках, с выбритыми, веселыми лицами, они совсем не были похожи на тех матросов и мотористов, которых я знал в море.

Там, работая на промерзшей до звона палубе или в грохоте пропахшего соляром машинного отделения, в своих грязных, пропитанных солью или машинным маслом робах, они похожи друг на друга, как близнецы.

А тут!..

Открыл праздничный вечер капитан. Он был в черном форменном костюме с четырьмя золотыми нашивками на рукавах, и я, зная, сколько нервов стоит ему каждый рейс, как простаивает он часами в задубелом от холода брезентовом плаще и старенькой шапке-ушанке на мостике, вглядываясь в поднимающийся и опускающийся горизонт и вытирая мокрое от летящих со вспененных ветром волн лицо, порадовался его ладной фигуре и спокойному, уверенному виду.

Сделав небольшой доклад о героической Советской Армии, победившей немецкий фашизм, капитан назвал по фамилиям членов экипажа, участников Великой Отечественной войны, и упомянул вдруг меня, пережившего ужасы фашистской оккупации.

Все посмотрели в мою сторону. А я, смутившись, опустил голову.

Я никогда и никому не рассказывал тогда о пережитом. Даже старался об этом забыть.

При сталинском режиме все, кто оставались на оккупированных фашистами территориях, лишались многих элементарных прав. Меня спас от этих лишений возраст. Когда началась война, мне было всего одиннадцать лет. Поступив после окончания мореходной школы на работу в Черноморское пароходство, я писал в анкетах, что во время фашистской оккупации Одессы вместе с родителями был отправлен в гетто, а потом в концлагерь. Очевидно, капитан читал в отделе кадров мое личное дело. Поэтому и назвал в своем докладе мою фамилию.

Когда праздничный ужин закончился, старший механик позвал меня к себе. Усадив на узкий диванчик, тихо спросил:

- Ты был в гетто? Расскажи.

Наверно потому, что я никогда до этого никому не рассказывал о пережитом, все, что было в памяти, начиная с 16 октября 1941 года, первого дня оккупации Одессы, вырвалось наружу.

Абрам Адольфович слушал молча, только изредка вытирал украдкой повлажневшие глаза.

И вдруг у меня вырвалось:

- Вам же тоже досталось! На Колыме!

Не удивившись моему возгласу, он вздохнул:

- Ты прав. И если бы не капитан Гаспарян, я бы не выжил. Он защищал меня на пересылках, защищал от уркаганов в трюме парохода «Норильск», когда нас везли из Владивостока в Магадан. Помогал выполнять норму на лесоповале в сорокаградусный мороз. Согревал добрым словом в бараке...

Я ушел от стармеха поздно ночью. Но не пошел к себе, а поднялся на шлюпочную палубу.

Над Туапсе высоко стояла луна. Было непривычно тихо, лишь у прибрежных скал сонно вздыхал прибой. И вдруг меня охватило ощущение, что я стою один на один с зимой, морем и ночью.

Но, вспомнив Абрама Адольфовича, пережитое им на Колыме, подумал, что, пока в мире есть такие люди, как капитан Гаспарян, человек не будет один. Никогда!

 К оглавлению

 

Морской милиционер

На пассажирских судах Черноморского пароходства, работавших на Крымско-Кавказской линии, в составе экипажей были и сотрудники милиции. Они следили за тем, чтобы законы Советского государства соблюдались не только на берегу, но и в море.

На теплоходе «Украина», на котором я одно время работал, плавал милиционер Константин Вахтангович Рухадзе.

Этот тучный пожилой грузин, уроженец Батуми, уже с раннего утра, надев на седую голову старую форменную фуражку и поправив на толстом животе армейский ремень с пистолетной кобурой, начинал обход судна. И не было дня, чтобы он не выявил нарушителей порядка.

То это был пьяный, уснувший под брашпилем на баке и положивший под голову спасательный круг, то любовная парочка, забравшаяся ночью в спасательную шлюпку и проспавшая рассвет. А то и спрятанный в ящик с противопожарным песком украденный чемодан.

По вечерам в барах приходилось ему разнимать дерущихся, в ресторанах усмирять пьяных дебоширов, а еще - ловить безбилетных пассажиров, умудрявшихся на стоянках в портах пробираться на теплоход по швартовным концам.

Да мало ли что могло случиться и случалось на пассажирском судне, переполненном праздным людом, едущим на курорты Крыма и Кавказа!

И бывало не раз - «Украина» швартуется в Ялте или Сочи, а на причале ждет милицейский «газик». Это капитан на основании рапорта Рухадзе сообщал по радио об имеющихся на борту нарушителях порядка. И как только на причал опускался трап, хулиган или вор, выслеженный Константином Вахгангавичем, под его конвоем, сходил на берег и, встреченный местными стражами порядка, увозился в милицию...

Жил Константин Вахтангович на «Украине» в кормовой тесной каютке с висевшими под потолком клетками с птицами. Большой любитель птичьего пения, он на покупку своих любимцев не жалел денег. В клетках прыгали на жердочках канарейки, щеглы, скворцы, и шелуха от расклеванных ими семян сыпалась на голову хозяина каюты и любого, кто по какому-то поводу к нему заходил.

В каюте он одевался по-домашнему: в серые, пузырящиеся на коленях шаровары и в черную сатиновую косоворотку. Кавказский поясок с серебряным набором свободно лежал на его большом животе.

На столе постоянно кипел электрический самовар. И когда бы вы к нему ни зашли, Константин Вахтангович пил «настоящий грузинский» чай, громко прихлебывая его из блюдечка.

Но стоило позвонить вахтенному помощнику капитана и сообщить ему о каком-нибудь происшествии, как хозяин каюты тут же выключал самовар, быстро надевал форму и торопливо покидал свое жилище.

Однажды я присутствовал при составлении им протокола задержания.

Задержанным был паренек лет шестнадцати, пробравшийся в Туапсе по швартовным концам на теплоход в надежде проехать в Новороссийск, где было создано нефтеналивное пароходство.

Было это в 1964 году. В тот год Черноморское пароходство, управление которого было в Одессе, передало танкерный флот в Новороссийск, оставив приписанными к Одессе только пассажирские и сухогрузные суда.

Задержанный милиционером «Украины» паренек прочитал об этом в газете и, мечтая о дальних плаваниях, решил добраться морем до Новороссийска и поступить юнгой на какой-нибудь танкер.

Но милиционера «Украины» Константина Вахтанговича Рухадзе это объяснение не удовлетворило. Нахмурив седые лохматые брови, он закричал:

- Что ты поешь про плавание, кацо? Кто тебя на танкер возьмет? Ты что, мореходную школу закончил? Аттестат моряка получил? Смотри мне в глаза и говори правду!

Я правду говорю, - дрожа от страха перед этим грозным милиционером, отвечал паренек, - ей-богу правду!

- Правду я тебе скажу, - вытирая большим платком вспотевшее лицо, устало сказал Константин Вахтангович, - Воровать ты сюда залез. Вот правда.

- Нет! - в отчаянии закричал задержанный, и на его глазах выступили слезы. - Я не вор. Я моряком стать хочу!

Мне стало жаль паренька. Я вспомнил себя в таком же возрасте. Зачитываясь книгами о море, глядя с Приморского бульвара на Одесский порт, я тоже мечтал пробраться на какой-нибудь пароход и уплыть за далекий горизонт...

- Он правду говорит, - сказал я.

Ладно, - вздохнул Константин Вахтангович и порвал протокол. Скажи спасибо, что на «Украину» попал. Видишь, какие люди здесь работают. Поверили тебе. Идем на камбуз, скажу поварам, чтобы накормили тебя. А то до Новороссийска с голода умрешь.

А когда «Украина» пришла в Новороссийск, Константин Вахтангович вместе с пареньком пошел в мореходную школу просить о зачислении его на учебу...

В другой раз я был свидетелем разговора нашего милиционера с карточным шулером, обыгрывавшем в карты пассажиров.

Случилось это в летний день на подходе к Ялте, когда все были на палубе, любуясь красотами крымских берегов.

На моих глазах Константин Вахтангович подозвал курившего у борта рослого парня в клетчатой кепке и, угрожающе подняв палец, сказал:

- Слушай, кацо. В Ялте сойдешь. И чтобы я тебя здесь больше не видел!

- Чего-о? - протянул тот, затаптывая окурок. - У меня билет до Сухуми. Могу показать.

- Окурок подними и брось за борт. А билет мне не надо. Мне надо, чтобы тебя на теплоходе не было!

Парень ухмыльнулся и покрутил пальцем у виска:

-Ты что? Тю-тю?

В ответ Константин Вахтангович схватил наглеца с такой силой за плечи, что у того слетела с головы кепка.

- Не будь упрямый, как буйвол! - задыхаясь от злости, прохрипел милиционер. Думаешь, я не знаю, зачем туда-сюда ездишь? Не сойдешь, позову людей, у которых обманом деньги выиграл. Протокол писать буду. Понял?!

И с приходом в Ялту шулер исчез...

Жил Константин Вахтангович в Одессе. Женат был на одесситке. Звали ее Соня. Влюбился в нее во время войны, когда лежал раненый в госпитале, где Соня работала медсестрой. После войны, демобилизовавшись, приехал в Одессу, разыскал через адресный стол Соню и женился на ней.

В рейсе Константин Вахтангович сходил на берег чаще всего в Батуми. Там у него были родственники и много друзей. В гости к ним он шел все в той же сатиновой косоворотке, подпоясанной кавказским пояском с серебряным набором. Но с приходом в Одессу, где ему нужно было являться к начальству с докладом о происшествиях в рейсе, готовился как на парад. Гладил милицейскую форму, надраивал до зеркального блеска сапоги и чистил зубным порошком ордена и медали.

По одним только медалям можно было проследить ратный путь Константина Вахтанговича за годы войны.

Помимо медали «За отвагу» у него были медали «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа», «За освобождение Варшавы» и «За взятие Берлина». Из орденов - два ордена Красной Звезды, два ордена Славы и два - Отечественной войны.

Это сегодня ордена и медали, которыми во время Великой Отечественной войны награждались солдаты и офицеры Советской Армии, можно купить у продавцов сувениров. Те скупают их у обнищавших родственников умерших ветеранов.

Но когда я плавал на «Украине», эти награды, украшавшие пиджаки людей, воевавших с фашистской Германией и освободивших мир от коричневой чумы, напоминали о величии подвига во имя Победы!

И когда «Украина» швартовалась в Одессе и на палубе во всем блеске своих наград появлялся Константин Вахтангович, пассажиры, толпившиеся у трапа, уважительно уступали ему дорогу.

Этот добрый, но беспощадный к любому безобразию человек не любил рассказывать о войне. Даже в праздники, 23 февраля или 9 мая, в День Победы, когда на судне устраивались торжественные собрания и перед молодыми членами экипажа выступали участники Великой Отечественной войны с воспоминаниями о минувших боях, Константин Вахтангович на все просьбы выступить отмахивался:

- Не могу, кацо. Не могу. Тяжело вспоминать.

Но однажды, когда я сидел в его тесной каютке за ароматным, «настоящим грузинским» чаем, стряхивая с головы и брюк сыпавшуюся из подвешенных к потолку клеток шелуху от расклеванных птицами семян, он вдруг сказал:

- Слушай, опять та девочка мне снилась. С ума можно сойти!

- Вы о чем?

О чем... о чем...

И тут я узнал, что в конце января 1945 года, воюя уже на территории Польши, батальон Константина Вахтанговича, которым командовал майор Шапиро, а командиром роты, в которой сражался сержант Рухадзе, был старший лейтенант Арутюнян, первым ворвался в лагерь смерти Освенцим. И он, сержант Рухадзе, вынес на руках из барака, где содержались умиравшие от истощения дети, девочку, которую отнес в полковую санчасть.

- Они лежали там, как скелеты. Понимаешь, кацо, как скелеты. Маленькие детские скелеты.

Услыхав, что Константин Вахтангович, наш судовой милиционер, освобождал Освенцим, я попытался его разговорить. Как выглядел этот страшный лагерь, сколько на момент освобождения оставалось в нем заключенных? Но Рухадзе только кивал головой:

- Не мучай, кацо. Не надо. Тяжело вспоминать...

С тех пор минуло много лет. Давно нет красавца-лайнера, труженика Крымско-Кавказской линии, «Украины», проданной на металлолом. Нет и самого большого в свое время в мире Черноморского пароходства. Нет, наверно, и Константина Вахтанговича Рухадзе. Он был намного старше меня. А я давно на пенсии...

Но вот, 27 января 2008 года, когда по решению Организации Объединенных Наций в годовщину освобождения Советской Армией Освенцима отмечался всемирный день Холокоста, мне довелось быть на траурной церемонии, посвященной этому дню, в немецком городе

Хайдельберге. Этот город славится основанным здесь в 1386 году первым в Германии университетом. В этом университете в 1910 году учился великий поэт Осип Мандельштам. Об этом свидетельствует мемориальная доска, установленная на соседнем с университетом здании, в котором, будучи студентом, жил Мандельштам.

Церемония проходила на месте сожженной нацистами в 1938 году синагоги. На церемонию собралось много немцев. Особенно пожилых. В их руках горели свечи. И в ранних зимних сумерках мерцание свечей казалось мерцанием оживших душ умерщвленных гитлеровцами евреев...

Перед собравшимися с проникновенной речью выступил бургомистр Хайдельберга, за ним католический священник, потом - местный раввин.

Последней взяла микрофон профессор Хайдельбергского университета Эмилия Берг - бывшая узница Освенцима.

Хриплым от волнения голосом она рассказывала, как в гитлеровской Германии, чтобы устранить из общества, культуры, истории и самой немецкой жизни евреев, были привлечены все средства: пропаганда, воспитание, наука. В ход шло все: фальсификации, включая религиозные тексты, переименования названных именами еврейских мыслителей улиц, снос памятников, запрет на исполнение музыки еврейских композиторов и сжигание книг, которое по пророческому замечанию Генриха Гейне завершилось сжиганием людей.

Об Освенциме она сказала, что умирала от истощения в детском бараке. Рядом умирали десятки детей, и советские солдаты, освободившие лагерь, выносили их из барака на руках. Эмилию тоже вынес какой-то солдат и отдал в лазарет.

И тут я подумал: «Не эту ли Эмилию Берг 27 января 1945 года вынес на руках из страшного освенцимского барака Константин Вахтангович Рухадзе?»

Рядом со мной, слушая Эмилию Берг, утирали слезы две пожилые немки. Мне хотелось сказать им, что я знал того солдата, работал с ним, дружил. Но поверили бы они мне? Да и в этом ли дело?

Девочка, которою спас советский солдат, осталась жива. Выросла, стала ученым. Главное - это!

И я промолчал...

 К оглавлению

 

Корабль обреченных

В страшной истории Холокоста, потрясающей сознание нормальных людей изуверской жестокостью фашистских палачей, уничтоживших миллионы евреев, есть еще немало непрочитанных страниц.

Одной из таких страниц являются последствия мало известной конференции по проблемам еврейских беженцев, состоявшейся по инициативе Соединенных Штатов Америки летом 1938 года во французском курортном городке Эвиан-ле-Бен.

Конференция длилась с 5 по 16 июля. Присутствовали на ней делегаты 35 стран Европы и Америки.

Итоговым решением конференции было: «Не допустить изменений существующих законов, запрещающих «незапланированную эмиграцию» евреев из Германии в другие страны».

Против этого голосовала лишь одна страна -Доминиканская Республика.

Конференция обратилась к фашистской Германии со смехотворным требованием: не прекратить преследования евреев, а лишь организовать их эмиграцию в «определенных рамках» и разрешить им брать с собой хотя бы часть их собственности.

Опираясь на решения этой конференции, многие правительства закрывали въезд еврейским беженцам в свои страны, обрекая их на неминуемую гибель.

Как ни странно, но в материалах Нюрнбергского процесса, проходившего с октября 1945 года по ноябрь 1946-го в Нюрнберге, городе, где нацистами были приняты бесчеловечные антиеврейские законы и где преступному нацистскому режиму был вынесен смертный приговор, о состоявшейся во французском курортном городке Эвиан-ле-Бен конференции по проблемам еврейских беженцев не говорится ни слова.

Но вот недавно правительство Германии открыло засекреченные ранее архивные документы, и в одном из них говорится, как, с учетом решения Эвианской конференции, министр пропаганды гитлеровской Германии Йозеф Геббельс задумал провокационную акцию - отправить в эмиграцию немецких евреев из страны.

Этот акт должен был продемонстрировать миру добрую волю нацистов, в то же время показав, что, ссылаясь на решения состоявшейся во Франции Эвианской конференции, ни одна страна не захочет впустить бегущих из Германии евреев.

Для осуществления этого коварного плана был выделен огромный пассажирский пароход «Святая Луиза», совершавший трансатлантические рейсы. Капитаном парохода был старый опытный моряк Густав Шредер, проплававший на пассажирских судах немецкого торгового флота не один десяток лет.

Не посвященный в планы нацистов капитан, привыкший создавать пассажирам парохода самые комфортные условия, со всей тщательностью начал готовить «Святую Луизу» к предстоящему плаванию. А плавание предстояло дальнее - на Кубу.

В 1938 году, когда в фашистской Германии все с большей жестокостью усиливались преследования евреев, визу в другую страну можно было получить, особенно после Эвианской конференции, только на Кубу. Визы выдавались кубинским консульством в Гамбурге. Туда и устремились немецкие евреи, желавшие поскорей покинуть ставшую для них опасной родину. Как уверяла тогда в газетах геббельсовская пропаганда, пароход «Святая Луиза» был выделен для того, чтобы евреи могли свободно покинуть Третий рейх. А там - слово за мировым сообществом: примет оно беженцев, предоставит им убежище или нет?!

9 августа 1938 года, ровно за три месяца до печально знаменитой «Хрустальной ночи», когда по всей Германии нацисты начали громить еврейские магазины и поджигать синагоги, пароход «Святая Луиза», взяв на борт 900 эмигрантов: 300 мужчин, 450 женщин и 150 детей, отошел от причала Гамбургского порта.

На отплытие парохода нацисты пригласили зарубежных корреспондентов. Они должны были рассказать в своих газетах, как немецкие власти не чинят евреям никаких препятствий, и они свободно покидают фатерланд.

Плавание проходило спокойно. Океан сверкал под августовским солнцем, и днем, разложив на палубах шезлонги, пассажиры загорали, а по вечерам собирались в музыкальном салоне, и пока одни танцевали, другие проводили время за игрой в карты. Все сделал для приятного плавания капитан. Даже организовал для своих пассажиров синагогу. Из уютного бара первого класса на время службы выносили большой портрет Гитлера и расставляли стулья. Для мужчин справа от читавшего молитвы раввина, для женщин - слева. А когда служба заканчивалась, стулья убирали и портрет водворяли на место.

Все было хорошо. Пассажиры были довольны

- команда вежлива, предупредительна. Доволен был пассажирами и капитан. Вопреки геббельсовской пропаганде, рисовавшей евреев исчадиями ада, его пассажиры были культурными людьми и с ними было интересно и приятно разговаривать.

Но чем ближе подходили к Кубе, тем большая тревога охватывала капитана. На все его радиограммы, которые обычно посылаются с моря в порт назначения о времени прибытия, о количестве пассажиров, об услугах, которые нужны будут судну по прибытию в порт, Густав Шредер не получал никакого ответа.

Капитан не знал, что после выхода из Гамбурга «Святой Луизы» президент Кубы Федерико Лареда, узнав, что девятьсот эмигрантов-евреев получили в кубинском консульстве визу и еще толпы евреев стоят у дверей консульства, в спешном порядке аннулировал право пассажиров идущего к Кубе парохода на въезд в страну, поставив в известность нацистское правительство Германии. Так что Геббельс от радости мог потирать руки...

28 августа 1938 года пароход бросил якорь на рейде Гаваны. К пароходу начали подходить моторные лодки, переполненные людьми. Это были жившие в США родственники бежавших из Германии евреев. Чтобы встретить прибывший из Гамбурга пароход, они пересекли пролив, отделяющий Соединенные Штаты Америки от Кубы, и сейчас, размахивая букетами цветов, приветствовали своих близких.

Увидев долгожданный, спасительный берег и лодки, откуда неслись приветственные крики, пассажиры «Святой Луизы» в радостном возбуждении начали выносить из кают чемоданы, баулы и выводить детей.

Но в этот момент, густо дымя длинной трубой и подавая резкие гудки, отгоняя лодки, к опущенному с парохода трапу подошел паровой катер под кубинским флагом. На борт «Святой Луизы» поднялись чины местной полиции и прошли к капитану. Пробыв у него с полчаса, они торопливо прошли к трапу и, не глядя на толпившихся на палубе пассажиров, быстро спустились на катер и уехали.

И тут по судовой трансляции раздался голос капитана. Он призвал пассажиров к спокойствию, так как выход на берег пока не разрешен. Полиция придралась к якобы неправильно оформленным судовым документам. Но, как сказал капитан, он надеется, что это недоразумение в самое ближайшее время разрешится.

В то же время, видя складывающуюся ситуацию, капитан Густав Шредер пригласил к себе наиболее авторитетных, по его мнению, пассажиров - банкиров, адвокатов, врачей. Из них были выбраны пять человек, которые образовали корабельный комитет.

Всю последующую неделю комитет вел по радио безуспешные переговоры с директором кубинской эмиграционной службы в Гамбурге, с начальством пароходства, которому принадлежала «Святая Луиза» и с адвокатами еврейского благотворительного фонда «Джойнт». Но в первую очередь была послана радиограмма президенту Кубы Федерико Лареда.

А капитан по своим каналам обратился за помощью к немецкому консулу в Гаване.

Ответ из консульства пришел через несколько дней: «Господин капитан, ведь речь идет о евреях! Везите их обратно и передайте другим ответственным лицам решать их судьбу!»

Когда ответ немецкого консула стал известен пассажирам, пароход охватил страх. Назад? В Германию?! И тогда корабельный комитет послал радиограмму президенту США Рузвельту. В ней была просьба девятисот человек о защите и спасении.

Но Рузвельт не ответил. Более того, кораблям береговой охраны Соединенных Штатов Америки было приказано не подпускать пароход с еврейскими беженцами к берегам США.

Узнав об этом, капитан попросил корабельный комитет снова обратиться к президенту Кубы. В ответ к борту парохода подошел тот самый полицейский катер и потребовал немедленно покинуть рейд Гаваны. Дав три печально-прощальных гудка, «Святая Луиза» выбрала якорь и малым ходом стала уходить в океан. Но куда идти? И тут радист принес капитану радиограмму: «Следуйте немедленно в Гамбург!»

Склонившись над картой, капитан Густав Шредер проложил курс на Европу. Но не к берегам Германии, где его пассажиров ждала неминуемая гибель, а к берегам Англии. Он решил подойти к английскому берегу и посадить пароход на мель. Сидящее на мели судно вправе дать сигнал бедствия и, спасая пассажиров, правительство Англии вынуждено будет их принять.

Пока пересекали Атлантику, корабельный комитет по совету капитана забрасывал правительства европейских стран просьбами впустить беженцев. Но ни одна страна не спешила протянуть пассажирам «Святой Луизы» руку помощи. И лишь за два дня до подхода к берегам Англии корабельный комитет получил ответ от правительства Бельгии. Пароходу разрешалось зайти в Антверпен.

Когда пароход вернулся в Гамбург, на борт поднялись агенты гестапо. За невыполнение приказа о возвращении в Германию пассажиров «Святой Луизы» капитан Густав Шредер был арестован.

Дальнейшая судьба его неизвестна.

А девятьсот беженцев-евреев, что сошли с парохода на берег в Антверпене, часть которых перебралась потом в Голландию и во Францию, в скором времени оказались в руках нацистов, когда Гитлер оккупировал эти страны. Выжили единицы. Остальные, наравне с другими европейскими евреями, погибли в нацистских концлагерях...

 

В начале мая 2009 года, накануне Дня Победы, в современной Германии этот праздник называется Днем освобождения от фашизма, немецкий телевизионный канал АРД показал документальный фильм о пароходе «Святая Луиза» и его рейсе с еврейскими беженцами. Назывался фильм «Шифф дер фердаммтен» - «Корабль обреченных». Смотрел я этот фильм в Берлине и, когда увидел на экране сохранившуюся в немецких архивах фотографию парохода, сразу вспомнил другой пароход точную копию «Святой Луизы» «Адмирал Нахимов», затонувший 31 августа 1986 года под Новороссийском от столкновения с балкером «Петр Васёв».

«Адмирал Нахимов» был немецким трофейным судном, и до 1945 года плавал в составе немецкого торгового флота, называясь «Берлин». Очевидно, у немцев было несколько таких однотипных судов, одним из которых и был пароход «Святая Луиза».

Что же касается мужественного немецкого моряка, капитана парохода Густава Шредера, авторы фильма не говорят, присвоено ли ему, хоть и посмертно, звание «Праведник мира» и посажено ли в его честь на Аллее Праведников в музее еврейской Катастрофы Яд-Вашем в Иерусалиме, оливковое дерево? Он заслужил это, борясь за спасение девятисот пассажиров-евреев.

 К оглавлению

 

Синагога в Вормсе

Этот город в Германии - один из древнейших. Расположен он в долине Рейна, всего в нескольких часах езды от швейцарской границы.

Окруженный виноградниками и фруктовыми садами, он в незапамятные времена был под властью Римской империи. Об этом факте истории свидетельствуют археологические раскопки. Они и по сей день ведутся в окрестностях города, пополняя двор городского музея обломками высеченных из серо-зеленого камня колонн, фриз и древних фресок.

О возрасте города говорит и огромный средневековый собор. В его усыпальнице захоронены участники крестовых походов с выбитыми на крышках саркофагов рыцарскими фамильными гербами. Л недалеко от алтаря огорожена цепями могильная плита, под которой покоится прах первого настоятеля собора. Дата его захоронения 970-й год...

В 1521 году в Вормсе жил и работал основатель протестантства Лютер. В центральном парке города стоит ему величественный памятник, возле которого любят фотографироваться посещающие город многочисленные туристы. А в городском музее хранится под стеклом тяжелая Библия с пометками на полях, оделенными рукой этот яростного противника католицизма.

В Вормсе много протестантских и католически церквей. И по воскресным и праздничным дням от звона их колоколов в окнах домов дрожат стекла

Но есть еще одна достопримечательность город - синагога.

Год ее постройки 1034. Об этом у входа в синагогу рассказывает мемориальная доска с двумя знаковыми датами: 1938 и 1950 годы.

В 1938 году, в печально знаменитую «Хрустальную ночь», с 9 на 10 ноября, когда по всей Германии нацисты рушили и поджигали синагоги, горела и эта. Но в 1950 году ее восстановили американские солдаты-евреи, воевавшие в составе американской армии против нацистов. По окончании войны они продолжали служить в американской зоне оккупации Германии в Вормсе.

Рядом с синагогой иешива. В неказистом домике с подслеповатыми окнами, чудом сохранившимся до наших дней, в 1055 году преподавал Шломо бен Ицхак, он же Раши, - известный в еврейском мире первый толкователь Талмуда.

Уже тогда Раши был настолько знаменит, чтс Вормс называли «Иерусалимом на Рейне».

Памятник Раши, отлитый из бронзы, стоит во дворе синагоги, и, кажется - Раши вот-вот сойдет с пьедестала, войдет в иешиву и начнет растолковывать своим ученикам очередную главу бессмертной еврейской мудрости.

За памятником - оливковое дерево. Посажено оно, наверное, при закладке синагоги, и его мучительно искривленные ветви словно хотят рассказать о муках еврейского народа. Но каждый год дерево дает плоды...

А за синагогой музей. В его сводчатых залах выставлены предметы быта и одежды немецких евреев, населявших Вормс в средние века. В их руках были виноторговля, кожевенное и ювелирное дело и разбросанные по Рейну небольшие верфи, на которых строились речные суда.

На отдельном стеллаже хранится под стеклом обгоревший свиток Торы. Той самой, что горела вместе с синагогой в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года, когда обезумевшие от ненависти к евреям нацисты подожгли синагогу и громили расположенные по соседству еврейские магазины.

Тору спас католический священник Клаус Вернер. Как удалось ему вбежать в пылающую синагогу и вынести из огня Священное писание, неизвестно. Известно только, что за свои антифашистские убеждения он погиб в концлагере Дахау. А спасенную им Гору передал в отстроенную американскими солдатами синагогу друг Вернера, тоже католический священник Манфред Гюнтер, знавший, где была спрятана бесценная реликвия.

Об этих героических людях рассказывает в музее специальный стенд.

Синагогу в Вормсе посещают не только евреи. Каждый день здесь можно видеть школьников с учителями, студентов, туристов из разных городов Германии и местных немцев.

Одного старого немца, жителя Вормса, в синагоге можно видеть часто. Зовут его Гельмут Айхорн. В 1938 году он был очевидцем разрушения синагоги. Тогда ему было 16 лет. А в 1941-м, когда ему исполнилось девятнадцать, его призвали в армию и отправили на германо-советский фронт.

В Белоруссии он попал в плен к партизанам. Его уже вели на расстрел, когда им повстречалась повариха партизанского отряда. Она несла на коромысле ведра с водой.

Увидев тщедушного, в немецкой форме, дрожащего от страха паренька, она стала упрашивать партизан не убивать его. А узнав, что это приказ командира отряда, поставив на землю ведра с водой, побежала в командирскую землянку.

- Черт с тобой, забирай его на кухню, согласился командир, - только пусть снимет эту проклятую форму!

Так Гельмут Айхорн остался жив. Повариха нашла ему какой-то пиджачок и по утрам усаживала под развесистым деревом чистить картошку. А когда партизаны уходили на задания, он вместе с поварихой готовил им обед.

Был в отряде молодой еврей, ординарец командира, спасшийся из белорусского местечка, где гитлеровцы уничтожили всех его родственников. Звали его Лейб Лёва. Он говорил на идиш и для Гельмута Айхорна был переводчиком. А когда партизанский отряд влился в состав наступающих советских войск, Гюнтера Айхорна отправили в лагерь для военнопленных.

Так, благодаря простой белорусской женщине, он пережил войну.

Освободившись из плена, он пытался ее разыскать. Даже писал известному советскому писателю Константину Симонову с просьбой помочь найти ту белорусскую крестьянку. Ездил в места, где воевал тот партизанский отряд. Но все поиски были тщетными.

В синагогу он приходит поговорить с евреями, выходцами из бывшего Советского Союза. Плохо, но он все же говорит по-русски. Учил во время пребывания в плену. А еще приходит в синагогу послушать пение кантора...

В синагоге Вормса можно встретить еще одного человека, чья жизнь могла бы стать сюжетом драматического романа.

Зовут его Абрахам Горн. Он еврей. Родился и вырос в соседнем с Вормсом городке Франкентайль. Отец его, владелец ювелирного магазина, в первую мировую войну был призван в немецкую армию и воевал на Западном фронте в одной роте со ставшим впоследствии знаменитым писателем Ремарком. У него даже был роман писателя «На Западном фронте без перемен» с автографом автора.

В 1938 году магазин отца был разгромлен. Вступившего в драку с погромщиками отца втолкнули в тюремную машину. А мать, с криком побежавшую за машиной, застрелили.

Абрахама, в то время девятилетнего мальчика, забрала к себе немка соседка. Все страшные годы гитлеровского режима она прятала мальчика в подвале своего дома, подвергая себя смертельной опасности.

В 1945 году, когда западная Германия была оккупирована американскими войсками, Абрахам, став свободным, уехал в Америку.

В США ни родственников, ни знакомых у него не было. Он бедствовал, ночуя в приютах «Армии спасения» и питаясь в организованных для бедняков столовых. Потом, став рабочим на стройке, стал копить деньги на учебу в университете.

Университет он закончил в 28 лет и, получив юридическое образование, был принят на работу помощником адвоката.

Со своей спасительницей, фрау Вальд, Горн вел постоянную переписку и, будучи уже преуспевающим адвокатом, узнав, что она тяжело больна, бросил все и приехал к ней.

Он ухаживал за своей спасительницей до последнего дня ее жизни. А когда похоронил, остался на своей родине - в Германии.

Подтвердив свое немецкое гражданство, он и здесь стал работать адвокатом. А выйдя на пенсию, оставшись старым холостяком, все свои сбережения пожертвовал вормской синагоге...

Летом 2008 года в Германию из Америки прилетел один из тех солдат, что восстанавливали после войны синагогу. Прилетел во Франкфурт-на-Майне по каким-то делам и заехал в Вормс.

О приезде этого американца сообщила местная немецкая газета. На встречу с ним в синагогу пришли не только члены еврейской общины города, но и немцы, помнившие первые послевоенные годы, когда в руинах лежала не только синагога Вормса, но и вся Германия.

Несмотря на возраст, американец был довольно бодрым человеком с красным обветренным лицом и звонким молодым голосом. Больше часа он взволнованно рассказывал, какой труд был вложен его товарищами в восстановление разрушенной нацистами синагоги и какой отрадой была для них, солдат-евреев, эта победа над злом!

Звали американца Марк Гельфанд. В июне 1944 года, с открытием Англией и Соединенными Штатами Америки второго фронта против гитлеровской Германии, он со своей дивизией высадился на французском берегу пролива Ла-Манш

Преодолевая яростное сопротивление гитлеровцев, дивизия прошла с боями Францию воевала в занесенных снегами Арденнах и в мае 1945 года в освобожденном от фашистов западногерманском городе Майнц встретила окончание второй мировой войны.

Как и другие воевавшие против гитлеровцев солдаты и офицеры, Марк Гельфанд продолжил службу в американской зоне оккупации Германии. Его часть была расквартирована в Вормсе. Обнаружив в этом городе развалины древней синагоги, связанной с именем Раши, о котором им много рассказывал армейский раввин, солдаты и офицеры-евреи решили ее восстановить.

Чертежи разыскали в городском архиве с помощью немца-архивариуса, которого обрадовала эта идея.

Помогали восстанавливать синагогу и старожилы Вормса, очевидцы «Хрустальной ночи».

Работы начали в 1948 году, закончили в 1950-м. В день освящения синагоги вернулась в нее и спасенная католическим священником Тора...

2006 год для синагоги Вормса стал особым. По решению ЮНЕСКО он был объявлен годом Раши.

Никогда раньше Вормс не видел такого количества раввинов! Они приезжали из Израиля, Америки, даже из Австралии, не говоря уже о раввинах из европейских стран. Гостиницы города были переполнены. С мая для простых евреев-паломников был разбит палаточный городок.

Каждую субботу в синагоге вели службу несколько приезжих раввинов, и толпы народа (синагога не могла всех вместить) стояли на прилегающих к синагоге улицах, слушая через выведенные наружу динамики слова Священного писания. Новую Тору привезли в синагогу Вормса из Иерусалима. А старая, обгоревшая, была сдана в музей.

В начале ноября 2008 года, в семидесятую годовщину «Хрустальной ночи», по всей Германии прошли публичные чтения, выставки и плакатные акции, посвященные этой страшной дате. В Вормсе выставка с многочисленными фотографиями тех событий была организована факультетом иудаики Хайдельбергского университета, где в начале прошлого века учился Осип Мандельштам.

Но главное официальное мероприятие, организованное федеральным правительством и Центральным Советом евреев в Германии, состоялось в ноябре 2008 года в Берлине. Здесь во вновь отстроенной синагоге на Рикештрассе в траурной церемонии приняли участие президент Германии Хорст Целлер, министры, представители религиозных конфессий, судебных и правоохранительных органов, профсоюзные деятели, известные немецкие писатели, художники, музыканты, гости из других стран, а также свидетели тех страшных событий, когда по всей Германии было разрушено 1400 синагог, разграблено 7000 еврейских магазинов, убито несколько тысяч человек.

Как писала в те дни берлинская газета «Берлинер Тагесшпигель», федеральный канцлер Германии Ангела Меркель и президент Центрального Совета евреев в Германии Шарлотта Кноблох бок о бок, словно сестры, вошли в синагогу.

В своем выступлении Ангела Меркель сказала, что последствия краха цивилизации, каковым явился Холокост, невозможно исправить. Но можно и нужно сознавать непреходящую ответственность за то, чтобы подобное не повторилось. Поэтому нельзя равнодушно пожимать плечами, когда оскверняются еврейские кладбища, когда среди бела дня неонацисты нападают на раввинов, когда правые экстремисты проходят в парламенты немецких земель. Меркель подчеркнула, что правительство Германии и все немецкое общество обязаны защищать и поддерживать еврейскую жизнь и культуру, а обеспечение безопасности Израиля является одним из основополагающих принципов политики немецкого государства...

9 ноября 2008 года Марши памяти прошли по многим городам Германии. В Вормсе местные жители и представители городских властей, несмотря на дождь, под зонтиками прошли по городу, останавливаясь возле мест, связанных с событиями «Хрустальной ночи».

Остановились перед зданием, где в годы правления Гитлера находилось гестапо, куда в ту страшную ночь загоняли в мрачные подвалы арестованных евреев. Остановились перед кирпичным заводом, в его склады нацисты свозили награбленное у евреев добро. Остановились перед железнодорожной платформой, откуда увозили из Вормса евреев в лагеря смерти.

А вечером Марш памяти пришел к синагоге.

Дождь перестал, и в небе показались звезды. Дверь в синагогу была открыта. Там седобородый раввин читал поминальную молитву. В глубоком молчании слушали ее люди, и у многих на глазах были слезы. Слушали и немцы. И под скорбные слова молитвы промытое дождем звездное небо, как и сама синагога, казались одновременно и очень древними, и очень молодыми...

 К оглавлению

 

Музей на озере Ваннзее

Этот небольшой музей находится на полпути между Потсдамом и Берлином, в одном из красивейших уголков Германии, на берегу окруженного сосновым лесом озера. Называется оно Ваннзее.

К водам озера склоняются плакучие ивы, на прибрежном песке сохнут прогулочные и рыбачьи лодки, и, если не знать, о чем рассказывают экспонаты музея, можно думать, что испокон веков приезжающие к озеру люди только и делали, что катались на лодках, ловили рыбу, а в летние жаркие дни купались в прохладной воде озера...

Музей не рекламируют путеводители по Германии, как другие известные немецкие музеи, такие, например, как Дрезденскую галерею, морской музей Гамбурга или старую пинакотеку Мюнхена.

Попал я сюда случайно, по совету знакомого немецкого журналиста, занимающегося историей Холокоста. Он привез меня сюда на своей машине, и, пока я ходил по залам музея, мой друг, сидя на берегу озера, нервно курил...

Здание музея, белеющее в тени сосновых деревьев, это бывшая вилла, построенная в начале прошлого века архитектором Паулем Баумгартеном по заказу немецкого текстильного магната Альфреда Блюменталя, еврея по национальности.

С приходом в Германии к власти Гитлера Блюменталь уехал в Америку. Виллу его «ариизировали» нацисты. В годы их властвования здесь находилось какое-то фашистское управление. А после разгрома в 1945 году фашистской Германии, когда озеро Ваннзее и все находящиеся на его берегах постройки, попав в зону советской оккупации, отошли потом к ГДР, правительство Германской Демократической Республики организовало в этом здании школу. Теперь здесь музей. Но школьников и сегодня тут много. Их привозят из Берлина, Потсдама и других городов Германии. Привозят потому, что посещение этого музея входит в школьные программы этой страны по теме - Холокост.

А музей на озере Ваннзее имеет к этой теме прямое отношение. Именно здесь, на бывшей вилле еврея Блюменталя 20 января 1942 года состоялось совещание по «окончательному решению еврейского вопроса».

Подходя к музею и зная со слов немецкого журналиста, который привез меня к озеру Ваннзее, об экспозиции музея, я словно увидел фашистских главарей, подъезжающих в тот пасмурный январский день на черных «мерседесах» к кованой ограде виллы, увидел эсэсовцев, вскидывающих в фашистском приветствии руки. И как бы вслед за фашистскими главарями вошел в освещенный хрустальной люстрой просторный холл.

Высокая резная дверь вела в овальный зал, из окон которого видны были живописные берега озера. Окна в зале были открыты, я слышал веселые голоса купающихся в озере людей, и трудно было поверить в то, состоявшееся здесь в январе 1942 года совещание, повергшее в кровавый кошмар Европу...

На стенах овального зала я увидел увеличенные фотопортреты всех участников совещания: Гитлера, Гиммлера, Геббельса, Бормана, Геринга и Эйхмана, главного исполнителя чудовищных злодеяний нацистов, ответственного за гибель шести миллионов евреев. Того самого Эйхмана, который, скрывшись после войны в Аргентине, был выслежен агентами израильской разведки «Моссад», похищен, доставлен в Израиль и по приговору израильского суда, состоявшегося в Иерусалиме, повешен.

Всего участников состоявшегося в январе 1942 года на вилле Блюменталя совещания было шестнадцать. Как объяснял толпившимся вокруг меня школьникам молодой экскурсовод, остальные участники, помимо высшей нацистской верхушки, были чиновниками разных министерств и немецкими промышленниками, строившими в фашистской Германии концлагеря - Дахау, Освенцим, Майданек, Бухенвальд, Маутхаузен, Треблинку и другие. Их пригласили на совещание потому, что «окончательное решение еврейского вопроса» требовало строительства новых лагерей и новых газовых камер.

В зале, где совещались фашистские преступники, размещены сейчас застекленные витрины. В них демонстрируются копии документов из фашистских архивов. После войны эти архивы, захваченные НКВД, были вывезены в СССР и засекречены. А теперь возвращены Федеративной Республике Германии.

С этими документами, от которых стыдливо отводят глаза немецкие школьники, не мешало бы ознакомить президента Ирана Махмуда Ахмадинеджада, не устающего повторять, что Холокост - выдумка евреев.

Вот хотя бы с таким документом письмом-приглашением к участию в совещании 20.01.42 госсекретаря Министерства иностранных дел фашистской Германии Лютера. Оно начинается с обращения: «Дорогой партайгеноссе Лютер!» На первой странице этого приглашения гриф шефа службы безопасности и пометка: «Лично*. А далее на 15 страницах убористого текста излагается проект постановления предстоящего совещания, обрекающего на смерть 11 миллионов европейских евреев.

В овальном зале виллы три высоких окна. В простенке между ними размешен большой планшет, на котором четко читается подробный план «окончательного решения еврейского вопроса», разработанный Эйхманом. С немецкой педантичностью Эйхман планирует предстоящий «объем работ». В рейхе, то есть в Германии, необходимо уничтожить 191800 евреев. В Польше 2284000 евреев. В Украине - 3000000 евреев. В Чехии и Моравии - 74000 евреев. В Латвии - 3500. В Литве - 34000. Во Франции -700000. В Англии - 330000. В Швейцарии -16000. В Венгрии 742000. В Румынии и Бессарабии - 342000. И т. д.

«Окончательное решение еврейского вопроса» требовало использования последних достижений техники для массового уничтожения людей. И гитлеровские ученые, изобретатели, химики трудились на совесть.

Помимо приведенных выше документов, в музее можно прочитать и многочисленные показания, которые немецкие военные преступники, выполняя решения январского совещания 1942 года по «окончательному решению еврейского вопроса», давали на Нюрнбергском процессе.

Вот, например, что рассказал судьям этого Международного трибунала комендант Освенцима Рудольф Гесс:

«Осенью 1941 года я получил от Гиммлера приказ: "Всех, без исключения евреев, находящихся в пределах нашей досягаемости, надо уничтожить сейчас, во время войны. Вам предстоит выполнить эту задачу. Это трудная работа, требующая полного самопожертвования. Все подробности вы узнаете от оберштурмбанфюрера Эйхмана”».

По свидетельству Рудольфа Гесса, Эйхман, приехав в Освенцим, остался доволен увиденным. Газовые камеры для умерщвления по 800 человек в день каждая были готовы. Накануне приезда в лагерь Эйхмана, в Освенциме прошло испытание газа «Циклон Б», разработанного концерном «МГ Фарбениндустри*.

Первыми его жертвами стали 600 советских военнопленных. За ними в газовые камеры стали загонять евреев.

Об этом и докладывал на совещании 20 января 1942 года оберштурмбанфюрер СС Адольф Эйхман, подтвердив внимательно слушавшему его Гитлеру колоссальные возможности комбината смерти.

После этого совещания нацистская гигантская машина массового уничтожения людей заработала на полную мощность. А мощность эта позволяла только в одном Освенциме уничтожать в газовых камерах ежедневно по 12 тысяч человек!

Коменданта Освенцима Рудольфа Гесса на совещании, посвященном «окончательному решению еврейского вопроса» не было. Его не приглашали. Для фашистских главарей он, офицер СС, был только исполнителем. Но вот что рассказывал он на Нюрнбергском процессе:

«Мне 46 лет. Я постоянно работал в концентрационных лагерях. С 1934-го до 1938 года в Дахау. С 1938-го по 1940-й - в Заксенхаузене. А с 1940-го в Освенциме. Здесь в газовых камерах были умерщвлены около полутора миллионов человек. Около полумиллиона погибло от истощения и болезней. Это составляло 70-80% всех узников. Остальные, 20-30 %, отбирались для работ на предприятиях лагеря.

Среди уничтоженных в газовых камерах было 100 тысяч немецких евреев. Кроме них евреи из Голландии, Франции, Бельгии, Польши, Венгрии, Чехословакии, Греции и других стран. Только одних венгерских евреев мы уничтожили летом 1944 года 400 тысяч человек».

В музее есть фотографии, на которых наглядно представлен неподвластный нормальному человеческому разуму кошмар, о котором так буднично поведал суду комендант Освенцима Рудольф Гесс. А рядом с ними фотографии газовых камер Треблинки, о которой первым рассказал миру советский писатель Василий Гроссман.

Во время войны военный корреспондент газеты «Красная Звезда» Василий Семенович Гроссман вместе с советскими войсками вошел в этот страшный лагерь. В очерке «Треблинский ад» он писал:

«Весь процесс работы треблинского конвейера сводился к тому, что зверь отнимал у человека последовательно все, чем пользовался человек по святому закону жизни. Сперва у человека отнимали свободу, дом, родину и везли на безымянный лесной пустырь. Потом у человека отнимали на вокзальной площади его вещи, письма, фотографии близких. Затем за лагерной оградой у него отнимали мать, жену, ребенка. Потом у голого человека забирали документы и бросали в костер: у человека отнято имя. Его вгоняли в коридор с низким каменным потолком - у него отняли небо, звезды, ветер, солнце. Потом отнимали жизнь...»

В очерке «Треблинский ад» Василий Гроссман рассказал и о пособниках нацистов - полицаях. Это были бывшие красноармейцы, которые, попав к немцам в плен, перешли к ним на службу и с особым рвением помогали палачам в их страшной работе.

Одного из них, Ивана Демянюка, проживавшего долгие годы в США, в мае 2009 года немецкая прокуратура, установив факты причастности его к убийству двадцати девяти тысяч евреев, потребовала от американских властей депортации бывшего полицая в Германию, чтобы он, несмотря на преклонный возраст, предстал перед судом.

Но сколько таких демянюков избежали возмездия!

Летом 1942 года в Доманёвском концлагере, куда нас пригнали из Одесского гетто, меня тащил на виселицу полицай Дорошенко. Моя вина состояла в том, что при обыске Дорошенко нашел у меня обручальное кольцо умершего в гетто отца. Это кольцо мать зашила мне в пиджачок, и Дорошенко, приказав, когда мы прибыли в лагерь, сдать золото, нащупал кольцо у меня в пиджачке.

Никогда не забуду, как мать целовала его сапоги, умоляя меня отпустить. Уже перед самой виселицей я был спасен подбежавшей к Дорошенко пожилой крестьянкой:

Шо ж ты робышь? - закричала она, - за шо дытыну мордуешь? Видпусты!

Скривившись, Дорошенко толкнул меня к матери:

- На, забирай свого жидёнка!

Германия потребовала Демянкжа к ответу. А в Украине нынешняя власть делает из бывших полицаев национальных героев...

Прошлое возвращается.

Фашизм снова поднял голову. Примеров тому

не счесть. И видя по телевизору демонстрации нацистов, будь это «русский марш» в Москве или шествие в Таллине бывших эссэсовцев-зстонцев, слыша выкрики молодых украинских националистов: «Жиды и москали з Украины геть!», я вспоминаю призыв уничтоженного гитлеровцами в пражской тюрьме чешского журналиста Юлиуса Фучика и: его некогда знаменитой книги «Репортаж с петлей на шее»: «Люди, я любил вас, будьте бдительны!»

Что еще я видел в музее на озере Ваннзее, так это то, как немецкие школьники, не заходя после овального зала в другие залы музея, спешили выйти на воздух, словно их преследовали запахи газа и тления.

Не выдержав, вышел из музея и я...

 К оглавлению

 

Послесловие

Моя мать любила поговорку: «Свет не без добрых людей».

Прожив нелегкую жизнь, я не раз убеждался в справедливости этих слов. В самые трудные минуты жизни мне на помощь приходили добрые люди.

Когда закончилась Великая Отечественная война, мне казалось, что после всех страданий, выпавших на долю каждого, кто воевал с фашизмом или перенес ужасы фашистского нашествия, наступит вечный мир.

Но этого не произошло. И сегодня мы свидетели царящей в мире злобы, ненависти, жестокости.

И все-таки - добро побеждает зло.

Говорят, каждого человека охраняет его добрый ангел. На примерах собственной жизни, о которых рассказано в этой книге, я уверен - эти ангелы живут на Земле...

К оглавлению

 

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom