Оглавление
Армянские рейсы теплохода «Победа»
Случай на Одесском телевидении
От автора
У каждого одессита - своя Одесса. У одного - Молдаванка, у другого - Ближнее или Дальние Мельницы, у третьего - Пересыпь. Моя Одесса с детства - 16 станция Большого Фонтана. Там у родителей была небольшая дача. И с ранней весны и до поздней осени я жил у самого моря. Моей детской жизнью были белые паруса яхт, лодки рыбаков, ловивших бычков, скумбрию, ставриду, протяжные гудки пароходов и, влекущий своей загадочностью, горизонт. Тогда и зародилась у меня мечта стать моряком. А потом была война ...
22 июня 1941 года гитлеровская Германия напала на Советский Союз. Начались бомбёжки Одессы, и я увидел обугленные от пожаров от пожарищ развалины одесских домов, толпы беженцев на городских улицах, бежавших от немцев из Бессарабии в Одессу, громадные людские очереди в порт для посадки на пароходы, грозный гул немецких бомбардировщиков над беззащитным городом - всё то, что принесла тогда война.
А потом была фашистская оккупация. Для моей еврейской семьи, не успевшей эвакуироваться - гетто, концлагерь, груды умерших от голода, холода, побоев полицаев людей. И самый счастливый день в моей жизни - день нашего освобождения советских войсками от фашистского рабства, и возвращение в родную Одессу.
И вот теперь, спустя много мирных лет, снова война. Жестокая безжалостная, развязанная новым фашистом против независимой Украины президентом россии путиным.
Обо всём этом я рассказываю в своей новой книжке, которую и предлагаю на суд читателей.
Армянские рейсы теплохода «Победа»
Четырнадцатого мая в Украине отмечался день Праведников мира. Эти люди в страшные годы Второй мировой войны в оккупированных немецкими нацистами украинских городах, рискуя жизнью, спасали от неминуемой смерти евреев.
На страницах газеты «Вечерняя Одесса» я уже писал, как меня, одиннадцатилетнего еврейского мальчика, спасала армянка Перуза Багдасарян. Однако она сама была жертвой армянского геноцида, живя в Турции до 1915 года.
Как известно, в том году в Турции произошла кровавая резня армян. С молчаливого согласия властей было уничтожено почти полтора миллиона человек. Родителей моей спасительницы тогда убили, а ее, молоденькую девушку, от отчаяния бросившуюся в море, выловили румынские рыбаки и привезли в Одессу.
Тысячи армян, которым удалось спастись от неминуемой гибели, рассеялись по странам Средиземноморья. Они обосновались во Франции, Тунисе, Египте и Ливане.
После окончания Второй мировой войны советское правительство предложило живущим в этих странах армянам вернуться на историческую родину. Многие из них откликнулись на это предложение. Для их возвращения Черноморское пароходство выделило пассажирский теплоход «Победа».
В 1946 году, закончив мореходную школу, я поступил на работу в ЧМП. В тех рейсах «Победы» был мотористом 2-го класса.
Уходя из Одессы, мы шли в Марсель, где брали на борт живших во Франции армян. Потом заходили в Тунис, в порт Бизерта. А оттуда в египетский порт Александрия и затем в ливанский Бейрут. С нашими пассажирами мы приходили на Черное море, в Батуми. Из Батуми по железной дороге их отправляли в Армению.
Для меня самыми интересными были пассажиры, которых мы брали в Марселе. От женщин пахло дорогими духами. А мужчины носили галстуки-«бабочки», что придавало им буржуазный вид, который высмеивали в карикатурах советские сатирические журналы «Крокодил» и «Перец».
При посадке пассажиров мы таскали тяжелые чемоданы и крепили к палубным кнехтам их личные автомобили. Собственное авто для нас, советских людей, тогда было в диковинку. Нас угощали плиточным французским шоколадом. И я, только научившись курить, получал в награду от пассажиров несколько пачек крепчайших французских сигарет «Голуаз».
Среди пассажиров было немало музыкантов. По вечерам они устраивались на корме в окружении слушателей, доставали из футляров скрипки, флейты. К ним присоединялся аккордеон, и музыка из оперетт Кальмана, Легара, Оффенбаха заглушала шум винтов, грохотавших за кормой теплохода и оставляющих длинный пенистый след.
В один из таких вечеров, на переходе из Франции в Тунис, я увидел стоявшую у борта тоненькую девушку, которая любовалась Средиземным морем, залитым лунным серебром. Подойдя к ней, я спросил, как ее зовут. Она пожала плечами. И я понял, что она не понимает, что я спрашиваю. Тогда я ткнул пальцем себя в грудь и назвал свое имя. Она повернула ко мне красивое личико и тоже, ткнув себя в грудь, сказала: «Марго». «А! — воскликнул я. — Маргарита!». Она мило улыбнулась и кивнула «Oui», что по-французски означало «да». Так я познакомился с очаровательной молодой французской армянкой, с которой до прихода в Батуми встречался каждый вечер.
Разговаривали мы, как глухонемые — жестами. Ее это забавляло, и она смеялась заразительным смехом, словно понимала, что я рассказываю что-то смешное. Но для меня это был не язык жестов, а язык нежданно свалившейся на меня любви.
Ровно в одиннадцать часов вечера к нам подходила дородная женщина, ее мать, и что-то говорила по-армянски. Очевидно, приказывала идти спать. Марго со мной прощалась. Но на следующий вечер мы встречались снова. Так было до прихода в Батуми.
И вот окончание рейса. Батуми. Наших пассажиров встречают хмурые советские пограничники и таможенники. Увидев спускавшихся по трапу хорошо одетых мужчин и женщин, их багаж и автомобили, пограничники и таможенники стали смотреть явно недоброжелательно. После войны в разрушенной и обнищавшей стране советские люди ходили не только бедно одетыми, но и полуголодными. А тут…
Накануне прихода в Батуми, в наш последний вечер Марго, прощаясь, обняла меня, поцеловала, что-то сказала по-армянски и добавила по-французски. Эту фразу я долго хранил в памяти, пока не купил в Одессе в букинистическом магазине потрепанный словарь французского языка. И только тогда я понял ее слова: «Будь счастлив».
Когда в Батуми начался пограничный и таможенный досмотр наших пассажиров, я поднялся на шлюпочную палубу и оттуда, сверху, видел все, что происходило на причале. Таможенники открывали чемоданы, рылись в вещах, что-то забирали, а при протестах пассажиров составляли какие-то протоколы.
У Марго тоже что-то забрали. Она заметалась по причалу, и то ли преднамеренно, то ли случайно упала в воду.
Я забыл сказать, что встречать наших пассажиров приехало из Еревана немало людей. Пограничники отгородили их от прибывших невысокой перегородкой. В тот момент, когда Марго упала в воду, один из этих встречающих, молодой парень, перемахнул через ограду и бросился в воду. Схватив Марго за волосы, он поплыл с ней к блестевшему невдалеке небольшому трапику. Откуда ни возьмись, появился пограничный катер — Марго и ее спасителя вытащили на борт. А на причале лежала в обмороке ее мать. Их обоих увезла «скорая помощь». Вот так встретили советские власти вернувшихся на свою историческую родину армян.
Что было дальше с Марго, как сложилась ее судьба — не знаю…
12 мая 2023 года, накануне Дня Праведников Мира, меня пригласили в Армянский культурный центр на Аркадийском плато, чтобы я рассказал о своей спасительнице Перузе Багдасарян. Решением совета при музее еврейской катастрофы «Яд Вашем» в Иерусалиме по моим свидетельским показания она была признана Праведницей Мира. На площади Армянского культурного центра собралось много народа. Среди них было пять священников и аккредитованный в Одессе Генеральный консул Армении. Когда я рассказывал о страшных событиях, происходивших в годы фашистской оккупации Одессы в 1941 году, у многих на глазах стояли слезы.
Именно там, в Армянском культурном центре, я вспомнил о рейсах «Победы» в 1946 году.
Вспомнил. И вот — написал.
Мой двор. Еврейская, 1
На днях редакция газеты «Вечерняя Одесса», где я регулярно печатаюсь, предложила написать воспоминания на тему «Мой двор». Я задумался. О каком дворе писать?
О дворе моего детства по адресу Красный переулок, 5, где сейчас располагается отделение полиции, и откуда в 1941 году, когда в Одессу пришли фашистские оккупанты, нас, как евреев, загнали сначала в тюрьму, потом в гетто, а потом вывезли в концлагерь?
Или о дворе по адресу Дерибасовская, 3, где в маленькой, тесной комнатушке с матерью и сестрой мы жили по возвращению из концлагеря? В этом дворе прошла моя юность. И оттуда я уходил в первые рейсы.
Или о дворе по адресу Еврейская, 1, куда я перебрался жить после женитьбы? Мы с женой прожили в этом дворе много лет — до получения от пароходства квартиры на Черемушках.
Я решил рассказать об этом дворе.
Поженились мы в 1956 году. Улица тогда называлась Бебеля. Кто такой был Бебель, во дворе никто не знал. Почему в честь него назвали улицу — непонятно. Много позже узнал, что Август Бебель был деятелем международного рабочего движения, депутатом Рейхстага, одним из основателей и руководителей социал-демократической партии Германии, автором знаменитой книги «Женщина и социализм».
Но повторюсь: кто такой этот Бебель, во дворе никто не знал. Но зато знали, что я еврей. И упрекали мать моей жены: как она допустила, что ее русская православная дочь вышла замуж за еврея?!
Лучшие умы двора были взволнованы и тем обстоятельством, что я плавал за границу. Во дворе шушукались, что я якобы сотрудник КГБ. Предупреждали мою тещу, чтобы в разговорах со мной была осторожна.
Жили мы на первом этаже. Ближайшей нашей соседкой была пожилая женщина — тетя Паша. Жила она с внучкой. Внучку звали Лена. Она училась в строительном институте. И, возвращаясь с учебы, быстро пробегала двор, ни с кем не здороваясь. Причину этого я узнал много позже.
Я учился заочно в мореходном училище. В один из теплых весенних дней я сидел у нашей входной двери и, готовясь к экзаменационной сессии, читал учебник по теории дизелей. Возвращаясь из института, во двор вбежала Лена. Вдруг она споткнулась и упала, разбив колено. Отбросив учебник, я подбежал к ней, помог подняться и проводил в квартиру.
Пока тетя Паша хлопотала возле лежащей на диване Лены, я осмотрел комнату и увидел стену, всю заставленную книжными полками. На отдельном столике лежала стопка журналов «Нива», которые издавались в царской России. Открыв один из этих журналов, я увидел рассказ неизвестного мне тогда писателя Ивана Бунина. Начав читать, я забыл, где нахожусь, пока тетя Паша не подошла ко мне. Она поблагодарила за помощь Лене и сказала, что журнал я могу взять почитать. Так я познакомился поближе и с тетей Пашей, и с ее внучкой.
За небольшой срок я перечитал все эти журналы, в которых впервые для меня прозвучали имена поэтов: Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Зинаиды Гиппиус и других хорошо известных дореволюционных авторов.
Как-то в отсутствии Лены, возвращая тете Паше один из журналов, я спросил: «А где Ленины родители?».
Тетя Паша, не отвечая сразу на мой вопрос, заварила чай, накрыла стол, пригласила сесть и, тяжело вздохнув, начала рассказывать: «Отец Лены, Мирон Кагальский, был большим партийным работником. В 1937 году, как врага народа, его расстреляли. А мама Лены, моя дочь Катя, тоже была коммунистом. Когда советские войска в 1941 году уходили из Одессы, Катя была оставлена в городе для подпольной работы. Но кто-то из нашего двора выдал Катю румынским жандармам, добавив, что она была замужем за евреем. Ночью Катю забрали. Спасло ее то, что румыны были большими хабарниками. Все, что у меня было, я продала и выкупила дочь из тюрьмы. Но когда Одессу освободили в 1944 году, уже советские власти арестовали Катю за то, что она не выполнила порученное ей задание. А так как была арестована румынами и осталась жива – значит, с ними сотрудничала. За это Катю сослали на Колыму.
В годы румынской оккупации, когда Лене было 5 лет, она выходила во двор поиграть с детьми. Дети ей кричали: «Жидовка!». Бедная девочка прибегала ко мне, утыкалась в колени и со слезами спрашивала: «Бабушка, что такое «жидовка»?». Единственное, что я могла ей сказать: «Не играй с ними – они плохие дети». С тех пор во дворе она ни с кем не здоровается. А мне пришлось выставить в окно икону и надеть на Лену крестик, так как по доносу наших соседей ко мне несколько раз приходили румыны, получив информацию, что я прячу еврейскую девочку».
В 1957 году из колымской ссылки вернулась Ленина мама. На радостях тетя Паша пригласила меня с женой отметить это событие.
Прошло несколько лет. Однажды в редакции газеты «Моряк» заместитель главного редактора Яков Григорьевич Кравцов познакомил меня с приехавшим из столицы известным писателем Львом Славиным, автором знаменитой в свое время пьесы «Интервенция» о высадке в 1918 году в Одессе французских войск. По пьесе Л. Славина в нашем городе был снят фильм, главную роль в котором сыграл В. Высоцкий. А в годы Второй мировой войны по повести Л. Славина «Два бойца» был снят одноименный фильм. В этом фильме Марк Бернес спел две песни, ставшие песенной классикой: «Темная ночь» и «Шаланды, полные кефали».
Л. Славин, разговорившись со мной, спросил, где я живу. И когда я ответил, что живу на улице Бебеля, 1, он воскликнул: «Ой, так это же дом моего детства! Я там родился и вырос. Оттуда молодым писателем вместе с В. Катаевым и Ю. Олешей переехал в столицу».
Но двор, в котором я жил и о котором рассказываю, был знаменит еще одним человеком.
Вскоре после того, как Украина стала независимым государством, улица Бебеля была переименована в Еврейскую (это ее дореволюционное название). На фасаде дома появилась бронзовая мемориальная доска. На ней писалось, что в этом доме, по адресу Еврейская, 1, в дореволюционное время жил еврейский писатель и публицист, один из основателей международного сионистского движения Зеэв Жаботинский, уехавший из этого дома в Палестину.
После того, как мы с женой перебрались в полученную от пароходства квартиру, в этом дворе осталась жить вышедшая замуж моя дочь Светлана. Она мне рассказывала, что чуть ли не каждый день во двор стали приходить экскурсии, приезжавшие из Израиля и европейских стран. Экскурсоводы показывали на окна второго этажа, где жил Жаботинский.
Прошло время, и бронзовую доску с именем Жаботинского украли. Но сегодня на фасаде дома висит другая доска. Она появилась после того, как центр Одессы был взять под охрану ЮНЕСКО. Вывеска гласит: «Україна. Пам’ятка архітектури та містобудування місцевого значення. Будинок прибутковий Докса 1880—1881 років. Архітектор Гансіоровський С. В. Охоронний номер 242-Од, охороняється державою. Пошкодження карається законом».
Вот в таком дворе я жил по адресу Еврейская, 1.
Шахматный гений Одессы
Я живу на 6-ой станции Большого Фонтана, на улице Ивана Франко. Выходя на прогулку, далеко от дома не ухожу — возраст. Но вот пережив страшную военную зиму и дождавшись первых весенних солнечных дней, решил продлить прогулочный маршрут — и попал на улицу Ефима Геллера. Прочитав на табличке название, я воскликнул: «А ведь я знал его, нашего земляка, международного гроссмейстера, дважды чемпиона Советского Союза по шахматам!».
А познакомился с ним так.
Я начинал печататься в газете «Моряк». Живя неподалеку, часто заходил в гости в редакцию. Она находилась на Пушкинской угол Греческой, рядом с домом, где в позапрошлом веке, сосланный из Петербурга в Одессу, жил Пушкин. В этом доме находилось отделение Союза советских писателей Украины. И в конце рабочего дня писатели приходили в редакцию «Моряка» играть в домино. Хорошо помню их имена: Иван Гайдаенко, Александр Батров, Юрий Усыченко, Владимир Лясковский.
К слову, писатель Владимир Лясковский ходил на китобойной флотилии «Слава» в Антарктику. Написал о труде китобоев книгу, которую назвал «На краю света». Она продавалась на Дерибасовской, в «Доме книги». Я купил книгу и при встрече с автором в редакции «Моряка» попросил автограф. Позже у меня были книги с автографами
В. Катаева, Л. Славина и других известных писателей, с которыми довелось встречаться и общаться. Но книга с автографом В. Лясковского была первой. Я с гордостью показывал ее друзьям.
Страсти за игрой в домино кипели нешуточные. Яростные стуки костяшек, как пистолетные выстрелы, слышались на улице. Но однажды, придя в редакцию, просто не узнал ее. В просторной комнате, где обычно гремели доминошные страсти, несмотря на большое количество народа, стояла глубокая тишина. За несколькими столами, на которых стояли шахматные доски, сидели знакомые писатели, а от стола к столу, переставляя фигуры, переходил молодой высокий, черноволосый, чуть сутулый человек.
Как сказал мне тихо заместитель главного редактора газеты Яков Григорьевич Кравцов, которому я приносил свои статьи, я попал на сеанс одновременной шахматной игры. Его проводил известный одесский шахматист Ефим Геллер. Все партии гость выиграл и, вежливо попрощавшись, ушел.
В те годы в Советском Союзе имена известных шахматистов не сходили со страниц газет и гремели так, как позже гремели имена космонавтов. Чемпионом мира по шахматам несколько раз подряд был Михаил Ботвинник. В СССР и за рубежом постоянно проводились шахматные турниры, на которых блистали гроссмейстеры: Василий Смыслов, Тигран Петросян, Михаил Таль, Виктор Корчной, Давил Бронштейн, Борис Спасский, Анатолий Карпов и другие. И среди этих выдающихся шахматистов был одессит Ефим Геллер.
В одесском Горсаду почти ежедневно собирались шахматные болельщики, так же как на Соборной площади собирались футбольные фанаты. На садовых скамейках расставлялись шахматные доски и анализировались сыгранные на международных турнирах партии. Ферзевый гамбит, сицилианская защита, защита Нимцовича, цугцванг, эндшпиль и другие шахматные термины витали в воздухе.
Я несколько раз видел, как Е. Геллер приходил в Горсад играть в шахматы. До того, как он стал чемпионом страны по шахматам, в городе его уже знали как известного мастера. Когда он играл, вокруг стояла молчаливая толпа, следя за каждым его ходом. Он, конечно, выигрывал, но проигравший потом с гордостью говорил: «Да, я проиграл — но кому? Самому Фиме Геллеру!».
Ефим Геллер дважды становился чемпионом СССР по шахматам — в 1955 и 1979 годах, а в 1992 году стал чемпионом мира среди пожилых шахматистов.
Я увидел его снова в редакции газеты «Моряк» в 1956 году. Летом того года из Одессы в рейс вокруг Европы уходил пассажирский теплоход «Победа». После многих лет правления Сталина, когда страна отгородилась от всего мира «железным занавесом», впервые советским людям было дано право выезжать за границу. На «Победе» уходили в рейс известные люди: артисты, писатели, ученые, музыканты, а также спортсмены, среди которых был Ефим Геллер.
Также среди пассажиров «Победы» был знаменитый писатель Константин Паустовский. В 20-х годах прошлого столетия он жил в Одессе, работал во вновь созданной газете «Моряк». Об этом периоде своей жизни он написал в «одесской» повести — «Время больших ожиданий». Вместе с Паустовским в те годы начинал работать молодой репортер Яков Григорьевич Кравцов. Перед приездом в Одессу, дабы подняться на борт теплохода «Победа», Константин Григорьевич позвонил Кравцову и сказал, что обязательно зайдет в редакцию «Моряка». Об этом Яков Григорьевич оповестил всех своих друзей, в том числе и меня.
На встречу с К. Паустовским народу собралось много. Среди присутствовавших был и Ефим Геллер. Я сидел рядом с ним, и мы оба не сводили глаз с любимого писателя. Паустовский, небольшого роста, в роговых очках, сидя на продавленном диване, тихим прокуренным голосом рассказывал, что, приехав в Одессу, сойдя с поезда, сразу пошел на «Привоз», чтобы окунуться в одесский говор. Об этом он расскажет в своих путевых заметках о рейсе на теплоходе «Победа».
Позже об этом рейсе в той же редакции «Моряка» я слушал рассказ приглашенных капитана «Победы» Ивана Письменного и старшего механика Александра Богатырева. Капитан и старший механик рассказывали, как встречали Паустовского в зарубежных портах: в Неаполе, Гавре, Стокгольме. Куда заходил теплоход, у трапа уже толпились журналисты с фотоаппаратами и кинокамерами в ожидании писателя — в то время он был известен на весь мир. А сходить по трапу К. Паустовскому помогал Ефим Геллер, с которым он подружился в рейсе.
С тех пор прошло много лет. В начале двухтысячных я был в гостях у своего друга в Иерусалиме. Большой любитель шахмат, он повел меня в шахматный клуб. Там на стене я увидел фотографии всех знаменитых советских гроссмейстеров. Среди них была фотография Ефима Геллера. Ко мне подошел директор клуба и, узнав от моего друга, что я одессит, сказал: «Я знаю, что в Одессе есть улица имени музыканта Давида Ойстраха, писателей Ильфа и Петрова. Пора бы назвать в родном городе Ефима Геллера улицу его именем». Я ответил: «Наверно, назовут».
И вот — назвали.
Мой дом — Одесса
Я пишу эти строки в кафе на «Ланжероне». Время от времени отрываюсь от рукописи — смотрю на море. Зима. Середина февраля. На море спокойно. И на воде, покачиваясь на мелкой зыби, сидят чайки. Вспоминаю. «Если чайки сели в воду — жди хорошую погоду», — старая морская поговорка. Да, погода, действительно, хорошая. Не по-зимнему тепло. И люди, приезжающие на «Ланжерон» подышать морем, легко одеты. Ярко сияет солнце. И блики солнечных лучей, играя на воде, слепят глаза. А горизонт тает в густой синеве. Судов нет. Война…
Жестокая, безумная, кровавая, развязанная президентом России Путиным. Беспощадная война против Украины.
И по вечерам, если дома есть свет, глядя на разрушенные российскими ракетами наши города, видя, как из-под развалов зданий вытаскивают погибших, вспоминаю ту войну, которая пришла к нам в дома 22 июня 1941 года с нападением гитлеровской Германии.
Вспоминаю зловещий гул фашистских бомбардировщиков над Одессой, и как с пронзительным свистом падали на город тяжелые бомбы. А потом была оккупация. Нас, как евреев, загнали в тюрьму, потом в гетто, а из гетто вывезли в концлагерь. И там, в мрачном концлагерном бараке, слушая по ночам стоны и всхлипывания соседей по нарам, вспоминал свое счастливое одесское детство.
Тот же «Ланжерон», «Лузановку», куда отец возил меня на катере, уютные одесские улицы в сладком запахе цветущих акаций, Городской сад с великолепным фонтаном, куда летними вечерами с папой и мамой ходил кушать мороженое. Цветочниц, сидевших на углу улиц Дерибасовской и Карла Маркса (сейчас Екатерининская) на низеньких скамеечках перед букетами роскошных цветов, вставленных в ведра, и предлагавших прохожим — в зависимости от времени года — то пахучую сирень, то яркие тюльпаны, то алые и белые розы. И знаменитый на весь мир наш Оперный театр, куда по воскресеньям водила меня мама на детские спектакли. Дворец пионеров, бывший дворец графа Воронцова, который высится над портом и далеко виден с моря. Сюда я бегал заниматься в шахматный кружок, а по вечерам пропадал в читальном зале, читая и перечитывая морские рассказы Станюковича, Новикова-Прибоя, Джека Лондона, которые и зародили во мне мечту стать моряком.
Вспоминаю, как освободили нас из концлагеря. Было это 28 марта 1944 года. Вернувшись домой, в Одессу, я сразу же прибежал сюда, на «Ланжерон». На песчаном пляже увидел часть кормы румынского судна, подорвавшегося, очевидно на мине. Эту часть штормом вынесло на одесский берег. Название судна смыло водой, но порт приписки разобрал — Констанца.
Не снимая рваной обуви, вошел в воду. Она была холодной. Еще не прогретая жарким одесским солнцем. Но холода я не чувствовал. Смотрел на море. Мое море. Слезы текли у меня по щекам. Это были радостные, сладкие слезы от долгожданной встречи с морем.
А потом была мореходная школа, которая в первые годы после освобождения Одессы от фашистских оккупантов располагалась на Сабанеевом мосту, напротив полуразрушенной фашистской бомбой школы Столярского.
Получив профессию судового моториста, я был принят на работу в Черноморское пароходство. И началось «мое море».
За долгие годы работы на судах пароходства, пройдя путь от моториста 2-го класса до старшего механика океанских судов, я побывал во многих странах мира. Не буду их перечислять. Но скажу главное.
Когда возвращались в Одессу из длительного рейса, который мог продолжаться 3—4—5 месяцев, а после 1967 года, когда на Ближнем Востоке за 6 дней Израиль разгромил вооруженную Советским Союзом египетскую армию, и Суэцкий канал в результате этой войны был закрыт на долгие 10 лет, рейсы наши в страны Юго-Восточной Азии и на Дальний Восток, совершаемые вокруг южной оконечности Африки, длились по семь, а то и по восемь месяцев, — так вот: за 3—4 дня до прихода в родной порт уже никто не спал! Сменившись с вахт, ходили друг к другу из каюты в каюту, дабы одолжить утюг — погладить свежевыстиранную рубаху, то «стрельнуть» сигарету. А то и просто поговорить, предвкушая близкую встречу с родными и близкими.
И вот Воронцовский маяк, белые вспышки чаек, Потемкинская лестница с маленькой фигуркой Дюка наверху, Приморский бульвар, купол Оперного театра. И все ближе и ближе родной причал. Как только с борта сходили таможенники и пограничники — мы тут же попадали в объятия жен, матерей, сестер, детей. Мы — дома!
Все это осталось в далеком прошлом… Развалился Советский Союз, разграблено и уничтожено Черноморское пароходство.
Когда Украина стала независимой, я в силу ряда обстоятельств уехал в Германию. Но каждое лето, приезжая в Одессу, готов был обнять любого встречного одессита. А когда пришлось навсегда покинуть Германию, у меня было такое чувство, словно вырвался из плена.
До того, как началась нынешняя война, я часто приходил на Сабанеев мост, смотрел на порт, из которого уходил в дальние плавания, на Военную гавань, которая когда-то называлась Арбузной, потому что туда парусно-моторные шхуны («дубки») привозили из Херсона арбузы. Смотрел на видневшуюся Пересыпь, на стоящие на рейде суда. И казалось, стоит протянуть руку — можно дотронуться до выпуклой синевы моря. За моей спиной стояла восстановленная школа Столярского, откуда вышли выдающиеся музыканты, получившие признание во всем мире: Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Леонид Коган и многие другие.
Слева от меня, за мостом — Дом ученых, бывший особняк графа Толстого, где в 20-х годах прошлого века, по воспоминаниям К. Паустовского, жившего тогда в Одессе и работавшего секретарем газеты «Моряк», выступали со своими рассказами и стихами молодые литераторы, ставшие впоследствии классиками мировой литературы: В. Катаев, Ю. Олеша, И. Ильф и Е. Петров, Э. Багрицкий, И. Бабель, Л. Славин, В. Инбер.
В том же Доме ученых я, как внештатный корреспондент газеты «Моряк», однажды присутствовал на вечере, посвященном героической обороне Одессы от фашистских захватчиков в 1941 году. На этой встрече был известный поэт Григорий Поженян, участник той героической обороны.
Вот такая была и есть моя Одесса — ни с чем несравнимый мой дом. Никаким непрошеным гостям я его не отдам. Так было 80 лет назад. Так будет и сейчас.
Лоцманы Суэцкого канала
Лоцманы Суэцкого канала
Их было пять человек. Пять одесских капитанов. Пять лоцманов Суэцкого канала.
Но сначала немного истории. Слушая по компьютеру оперу любимого итальянского композитора Джузеппе Верди «Аида», вспомнил, что написана она была к открытию Суэцкого канала. Это событие произошло в 1869 году. Канал, соединивший Средиземноморье и Красное море, строился 10 лет по проекту французского инженера Фердинанда де Лессепса. Копали канал вручную под палящим солнцем, а грунт на верблюдах отвозили в пустыню. Это строительство унесло жизни многих египтян.
Открытие Суэцкого канала позволило судам, следовавшим из Европы в Азию через Атлантический и Индийский океаны, сократить путь почти на месяц.
Канал строился на деньги французского и английского капиталов. И до 1956 года принадлежал этим странам. Проводили суда по каналу английские и французские лоцманы.
В 1952 году в Египте произошел военный переворот. Власть в стране захватили армейские офицеры, вынудив короля Фарука бежать из страны. Вскоре президентом Египта стал подполковник Гамаль Абдель Насер. Советское правительство во главе с Никитой Хрущевым поддержало нового президента, установив с ним дружеские отношения.
В 1956 году по указу Насера Суэцкий канал был национализирован. И в тот же день стоявшая на набережной Порт-Саида у входа в канал статуя строителя Фердинанда де Лессепса под улюлюканье толпы была сброшена с пьедестала. Также и сейчас происходит в Украине…
В ответ на национализацию канала английские и французские лоцманы бросили работу и уехали из страны. Проводка судов приостановилась. Англия, Франция и подключившийся Израиль объявили Египту войну.
К берегам этой страны начали подходить эскадры военных кораблей для высадки десантов. Со стороны Израиля над Египтом стали барражировать израильские военные самолеты. Насер запросил помощь у советского правительства. И помощь эта пришла. Глава СССР Н. Хрущев предъявил агрессорам ультиматум: если они не отведут свои войска, то будут воевать с Советским Союзом. Благодаря вмешательству СССР авантюра агрессоров была недолгой.
Но канал не работал. Египет не успел подготовить своих лоцманов. Насер снова обратился за помощью к Хрущеву.
Никита Сергеевич позвонил в Одессу начальнику Черноморского пароходства Алексею Евгеньевичу Данченко с просьбой прислать на Суэцкий канал опытных капитанов. И просьба была выполнена.
Работать лоцманами на Суэцкий канал поехали пять человек. Троих из них я знал лично. Хочу о них рассказать.
Первым на канал поехал капитан дальнего плавания Иван Федорович Иванов. Годы Второй мировой войны он провел на Черном море, командуя теплоходом «Калинин». Как и другие суда ЧМП, «Калинин» вывозил из Одессы эвакуированных, возил с Кавказа в осажденный немцами Севастополь свежие войска, постоянно попадая под бомбежки немецкой авиации. После освобождения нашего города от фашистских оккупантов «Калинин» первым вошел в одесский порт.
В пароходстве Иван Федорович был известен тем, что, когда «Калинин» стоял в Феодосии, а немцы уже были на окраинах города и обстреливали артиллерией порт, ему удалось вывезти все картины галереи великого художника-мариниста Ивана Айвазовского.
Познакомился я с капитаном И. Ф. Ивановым в Югославии, в городе Риека. Теплоход «Большевик Суханов», на котором я был старшим механиком, стоял там на ремонте. Туда же пришел и теплоход «Бийск». Капитаном на нем был Иванов. Почти каждый вечер Иван Федорович приходил к нашему капитану. На этих встречах присутствовал и я. Вот тогда-то мне стало известно о работе Ивана Федоровича лоцманом на Суэцком канале.
Приехав на канал, он быстро освоился с обстановкой, в короткий срок изучил все особенности проводки судов по каналу, а главное, взял себе в ученики молодых арабов, готовя их к будущей лоцманской работе.
Жил Иван Федорович в Одессе в Театральном переулке за Оперным театром. Проходя однажды по переулку, я увидел возле его дома толпу людей. Подойдя ближе, понял причину любопытства людей: у ворот стояла легковая машина фирмы «Рено». Это была машина Ивана Федоровича, которую он привез из Египта. В то время одесситы видели на городских дорогах только «Москвичи» да «Волги». А тут —«иномарка»! В этот момент Иван Федорович вышел на улицу, попросил толпившихся людей отойти, сел в машину и уехал.
«Кто же это такой?» — услышал я чей-то громкий голос. И я так же громко ответил: «Это наш знаменитый капитан — Иван Федорович Иванов!».
Вторым капитаном, который работал лоцманом на Суэцком канале, был Борис Савич Кисов. С ним я плавал на пассажирском теплоходе «Украина».
Хорошо зная английский язык, Борис Савич в годы Второй мировой войны был послан в Англию для работы связным на одном из английских военных кораблей, которые сопровождали караваны торговых судов, шедших с грузами по программе ленд-лиза в северные порты СССР — Мурманск и Архангельск.
Но после окончания войны, плавая штурманом на судах ЧМП, Борис Савич в 1949 году был лишен заграничной визы.
Дело в том, что в Советском Союзе по команде Сталина была развязана кампания по борьбе с «безродными космополитами». Из Черноморского пароходства были уволены все «не русские»: греки, болгары, поляки, не говоря уже о евреях. Несмотря на то, что все эти моряки были уроженцами Одессы, воевали на фронтах Второй мировой войны, имели боевые награды, им припомнили их происхождение. А Борису Савичу вспомнили его работу связным на английских военных судах, и за это он тоже был уволен.
Потеряв работу, Борис Савич уехал в Мурманск. Несколько лет плавал на рыболовных судах. В Одессу вернулся после смерти Сталина. Работал на пассажирских судах. Поэтому его, как опытного капитана, тоже командировали на Суэцкий канал.
Третьим из советских капитанов был Евгений Иванович Малохатько. В годы Второй мировой войны он ходил в северных караванах, доставлявших в Советский Союз из американских и английских портов военную технику, продовольствие, медикаменты. Подвергаясь атакам немецких самолетов, несколько раз тонул. Имел американские и английские боевые ордена. Когда, после окончания войны, в Одессу начали приходить немецкие торговые суда, которые Советский Союз получил из поверженной Германии в счет репараций, Евгений Иванович участвовал в перегоне этих судов. Позже, работая капитаном морского буксира «Геркулес», перегонял на Дальний Восток плавучие доки, которые строились в той же Германии.
С Евгением Ивановичем я познакомился, когда, попав вторым механиком на буксир «Геркулес», участвовал в перегоне плавкрана из Черного моря в Мурманск.
Спустя несколько лет я встретил Евгения Ивановича на Приморском бульваре и узнал, что он тоже работал лоцманом на Суэцком канале. Я пригласил его на обед в ресторан гостиницы «Лондонская».
От него я много узнал об особенностях лоцманской работы. Так, лоцман должен знать о глубинах, о смене и скорости течений, о маневренности проводимого им судна. Суэцкий канал вырыт в пустыне, где дуют сильные порывистые ветры. Лоцман, ведя судно по фарватеру канала и отдавая команды рулевому, должен внимательно следить, чтобы ветер не сносил судно к бровке канала, в противном случае можно сесть на мель, что неоднократно случается, кстати, и по сей день.
И еще Евгений Иванович рассказал мне об особенностях оплаты работы советских лоцманов. Английские и французские получали большие деньги. Те же деньги правительство Египта платило и советским специалистам. Но большую часть вознаграждения советские лоцманы должны были отвозить в Каир, в посольство СССР.
Фамилии двух остальных лоцманов я забыл.
Давно нет этих людей. Но я посчитал своим долгом рассказать о них, оставивших след и в истории Черноморского морского пароходства, и в истории нашего города-героя Одессы.
Донос
Тему этой статьи мне подсказала передача Николая Сванидзе «Исторические хроники», которые я слушаю в интернете. Сванидзе рассказывает о страшных годах сталинских репрессий, когда соседи или сослуживцы писали доносы на ни в чём невинных людей. За каждым доносом следовал арест, пытки в застенках НКВД, заставляли человека сознаться в несовершённых им преступлениях - шпионаже или диверсиях. Затем следовало ссылка в Сталинские концлагеря на крайнем Севере или расстрел.
На меня тоже писали доносы. Но мне повезло. было это уже после смерти Сталина в «хрущёвскую оттепель» и в годы правления Брежнева.
Я плавал на судах ЧМП механикам. И возвращаясь в Одессу из очередного дальнего плавания писал статьи о своих заграничных впечатлениях, которые публиковал в газете «Моряк», в областной газете «Знамя коммунизма», а затем и в центральных московских газетах – «Известия» и «Труд». Свои статьи подписывал "А. Хасин - Судовой механик". К моему удивлению оказалось, что это раздражает многих. И в газеты, которые публиковали мои статьи посыпались анонимки: что я никакой не судовой механик, что я самозванец, а иногда ещё писали, что я сионист и антисоветчик.
Как я уже сказал, времена были «вегетарианские», в «хрущёвскую оттепель» и в худшем случае меня просто переставали публиковать. Но однажды очередной донос принёс мне серьёзные неприятности. Было это в конце 50-х годов прошлого века, когда на всю страну, да, пожалуй, и на весь мир, прогремел страшный литературный скандал. Был он связан с тем, что роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», который не захотели печатать советские журналы, был опубликован на Западе и получил Нобелевскую премию. Бориса Пастернака поносили во всех советских газетах. Его имя с проклятиями не сходила с уст дикторов радио и телевидения. А сам роман «Доктор Живаго» в Советском Союзе был запрещён.
Я в ту пору плавал вторым механиком на сухогрузном теплоходе «Устилуг». Как-то мы пришли итальянский порт Генуя. Сойдя с группой товарищей на берег, я увидел в витрине книжного магазина Роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» на русском языке. Попросил своих товарищей никому об этом не говорить, я вошёл в магазин и купил книгу. Товарищи со мной было двое. И книгу я дал почитать им. А потом они вернули её мне. До прихода в Одессу я успел прочитать роман, ничего антисоветского в нём не нашёл. И перед приходом в родной порт выбросил книгу в море. Но через несколько дней по доносу одного из бывших со мной в увольнении друзей был вызван в КГБ, где подвергся допросу: С какой подпольной антисоветской организации связан в Одессе, кто мне дал задание привести в союз запрещённый роман, кому я его дал для распространения.
Для написания подробного письменного объяснения я был заперт зарешёченной камере, где в течение суток писал подробно, как обстояло дело. Слава Богу, меня выпустили, но заграничной визы лишили. 3 года я плавал в каботаже. Визу мне вернули лишь после снятия в 1964 году с поста генсека ЦК КПСС Н.С. Хрущёва и скандал с запрещённым Романом был забыт.
В годы правления Леонида Ильича Брежнева Я уже плавал старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар» и на меня опять в партийные органы поступил донос. Очень интересный, по существу.
Дело в том, что на всех судах, на которых я раньше работал, в кают-компании стояло пианино. Это традиция шла со времён парусного флота, когда не было ни радио, ни телевидения. А морские офицеры (русского военного флота) имели блестящее образование, в том числе и музыкальное. Среди них всегда находился член экипажа умеющий играть на пианино, что давало возможность проводить музыкальные вечера в дальних плаваниях.
До Второй мировой войны мать водила меня в музыкальную школу. Из-за начавшейся войны я её не закончил, но на пианино играть научился. Когда начал работать на судах ЧМП благодаря тому, что в кают-компании стояла пианино, я устраивал вечера художественной самодеятельности. Всегда находилась в буфетчица или дневальная, любившая петь. Всегда находились в экипаже ребята, любившие музыку. Мы сами мастерили барабан и маракасы и под мой аккомпанемент на пианино устраивали неплохие импровизированные выступления.
Но придя работать старшим механикам на теплоход «Аркадий Гайдар», к моему огорчению, пианино в кают-компании не оказалось. Просто, при постройке судна в Югославии это не было обозначено в контракте.
Так вот. Однажды к нам был назначен боцман нечистый на руку. Многое из того, что выписывалось в отделе снабжения для судна: краска, кисти - он продавал. Нам с капитаном пришлось от него избавиться. Вдруг меня вызывают в комиссию партийного контроля при парткоме пароходства и показывают поступивший на меня донос, где написано, что я продал судовое пианино. Донос был анонимный, но по стилю чувствовалось рука боцмана. Когда я начал объяснять председателю комиссии, что на судне с постройки пианино не было, а если бы и было, как я мог продать? Это надо было нанять грузчиков, подогнать к борту грузовик - и всё это было бы на глазах вахты у трапа. Председатель комиссии злобно на меня посмотрел и сказал: «К нам поступил серьёзный сигнал - прошу сесть и написать объяснение.»
В одной комнате ты председателем сидела молоденькая секретарша, бодро стучавшая на пишущей машинке. Оглянувшись на девушку, я сказал председателю комиссии: «Вместо объяснения по «проданному» мной пианино я сейчас напишу, что вы постоянно пристаёте к вашей секретарше с сексуальными домогательствами. Это письмо пойду и брошу в ящик с жалобами трудящихся, который есть в обкоме партии. И посмотрю на выражение вашего лица, когда вас вызовут туда для объяснений.» С этими словами Я повернулся и ушёл.
Больше меня никуда не вызывали.
Ну а потом пароходство развалилось, я ушёл на пенсию - доносы на меня прекратились.
Новогодняя история
Редакция «Вечерней Одессы» попросила меня, давнего автора газеты, написать в новогодний номер свои воспоминания: где и при каких обстоятельствах мне приходилось встречать Новый год.
Время поджимало. Писал я днем и по вечерам — при свете свечи. В эти вечерние часы при отсутствии электричества мне казалось, что живу не в XXI веке, а в далеком-далеком средневековье, когда свирепствовала инквизиция, когда за одно неосторожное слово людей сжигали на кострах. Но средневековые инквизиторы не могли предположить, что через много столетий появится «великий инквизитор», который будет сжигать не отдельных людей, а целые города вместе с жителями. Имя этого зловещего инквизитора — Путин.
Что же касается меня, то мне приходилось встречать Новый год подростком в мрачном нацистском концлагерном бараке, куда загнала меня еврейская судьба. Однако через годы, чудом оставшись в живых среди умиравших от голода, холода и побоев людей, став взрослым и получив профессию судового механика, я встречал Новый год в море чаще, чем на берегу.
Вот одна такая «морская» история.
Однажды, когда я плавал третьим механиком на танкере «Херсон», пришлось встречать Новый год в далекой Антарктике. Там вела промысел китобойная флотилия «Слава».
Мы доставили китобоям для котлов топливо, а также живой скот — свиней и овец. Привезли почту и новогоднюю елку.
Когда «Херсон» подошел к огромной китобазе, на ее палубу высыпал весь экипаж — встречать пришедший из Одессы танкер. Чтобы нас о борт «Славы» не била океанская зыбь, матросы китобазы завели вместо кранцев (прокладки — прим. ред.) двух мертвых надутых воздухом китов.
Капитан-директор «Славы» Алексей Николаевич Соляник, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда, стоя на крыле мостика своего огромного судна, давал в мегафон указания нашему капитану — как тому швартоваться.
Капитаном танкера был грузин — Заур Стуруа. Резкий, порывистый человек. Не выдержав команд Соляника, он заорал: «Ты — рыбак, а я — моряк! Кого ты учишь?».
При этих словах многочисленная команда «Славы», выстроившаяся у борта, мгновенно исчезла. Как же! Обругали публично Соляника, который для китобоев был богом.
А пришли мы в Антарктику накануне Нового года. В общем, пока стояли возле «Славы», перекачивая топливо и под грохот грузовых лебедок передавая на борт китобазы привезенный нами скот, почту и новогоднюю елку, с нами никто не разговаривал.
Вначале мы надеялись встретить Новый год вместе с китобоями — то ли в их кают-компании, то ли в нашей. Но с каждой минутой приближения праздника эта надежда таяла, как медленно падающий в океан снег…
Уходя, танкер попрощался с китобоями тремя громкими гудками. Со «Славы» нам ответили одним сиплым, словно обиженным, гудком…
Вот такой — немного курьезной — получилась встреча Нового года в Антарктике.
Дописывал эти последние строчки при слабом мерцании свечи, и вдруг вспыхнул электрический свет. Я подумал: вот так же засверкает на нашей измученной земле великое слово — ПОБЕДА!
С Новым годом, дорогие одесситы! С Новым победным годом!
Пароход «Димитров»
Из истории Черноморского пароходства
Листая интернет, я наткнулся на статью о Георгии Димитрове. Когда-то это был генеральный секретарь Коммунистической партии Болгарии. В 30-х годах прошлого века имя Г. Димитрова гремело на весь мир.
В январе 1933 года, когда Гитлер пришел к власти в Германии, Георгий Димитров, как активный член Коминтерна (международная организация, объединявшая компартии различных стран), жил в Берлине. Хорошо зная язык, он тесно сотрудничал с местными коммунистами и был близким другом их вождя — Эрнста Тельмана. Гитлер, придя к власти, запретил все политические партии. Коммунисты не подчинились: проводили забастовки и часто вступали в схватки на улицах германских городов с нацистами. Вскоре Эрнст Тельман был арестован и посажен в тюрьму, где позже был казнен, а гитлеровцы, чтобы скомпрометировать коммунистов в глазах немецкого народа, подожгли Рейхстаг.
Георгий Димитров, как соратник Эрнста Тельмана, был обвинен в этом поджоге.
В конце 1933 года состоялся громкий судебный процесс, на который съехались многие иностранные журналисты. На этом процессе Г. Димитров в своей яркой речи доказал полную несостоятельность обвинений в его адрес, и что поджог — дело рук нацистов.
Позже, по приглашению Сталина, он приехал в Москву. Его имя не сходило со страниц советских газет. В его честь в СССР называли пионерские дружины, школы, улицы.
В 1933 году в Англии, по заказу Советского Союза, был спущен на воду грузовой океанский пароход. Это судно тоже получило имя «Димитров» и было передано Черноморскому пароходству.
Долгие годы США не признавали советское правительство. И лишь в 1933 году между США и СССР были установлены дипломатические отношения.
Первым советским судном, которое пришло в Нью-Йорк с грузом марганцевой руды, был «Димитров». Чтобы показать, что Советский Союз — свободная страна, о которой американские газеты писали всякие небылицы, капитан получил указание: с приходом в США разрешить допуск на борт всех желающих. С утра и до вечера десятки корреспондентов американских газет толпились у борта судна, щелкая фотоаппаратами и стрекоча кинокамерами. На пароход, с припиской на корме «Одесса», хлынули эмигранты, покинувшие родной город после еврейских погромов 1905 года и октябрьского переворота 1917-го.
Члены экипажа были нарасхват. Их останавливали на палубе, в коридорах, а некоторые посетители спускались даже в машинное отделение. Моряков расспрашивали об Одессе, о том, как им живется при большевиках. Вопросы эти смешили наших ребят. И, конечно, отзывы о нашем городе были самые положительные. Моряков приглашали в гости, и они возвращались на судно со всевозможными сувенирами и подарками.
Пароходом командовал молодой капитан Николай Иванович Князев. Для американских журналистов это тоже было сенсацией. Они привыкли видеть капитанами океанских судов старых «морских волков». А тут молодой капитан, такой же молодой, как и его страна, которая после свержения в 1917 году царской власти по заветам К. Маркса и Ф. Энгельса начала строить коммунизм.
По возвращении на Черное море «Димитров», как и другие суда Черноморского пароходства, участвовал в международных морских перевозках. А в 1936 году, когда в Испании разразилась гражданская война и Советский Союз стал помогать законному правительству Испании, против которого поднял фашистский мятеж генерал Франко, «Димитров» стал ходить с продовольствием и военными грузами в испанские порты, которые удерживались республиканцами.
Рейсы эти были опасными. В Средиземном море фашистский крейсер «Канарис» потопил черноморский теплоход «Комсомол». Экипаж был взят в плен.
У берегов Мальты был потоплен пароход «Благоев». Экипаж спасли греческие моряки.
В испанских портах «Димитров» неоднократно подвергался бомбежкам фашистской авиацией. На судне вспыхивали пожары, но благодаря решительным действиям экипажа были погашены.
Однажды во время выгрузки в Барселоне на «Димитров» пришел одессит, выросший на Молдаванке, кинооператор Роман Кармен. Пришел встретиться с земляками и поесть настоящего украинского борща. В Испании для советской кинохроники он снимал варварские бомбардировки Мадрида, Барселоны, Валенсии. Снимал, как рушились дома, под завалами которых гибли женщины, дети, старики.
Кинокадры тех лет — точная копия всего того, что происходит сегодня на украинской земле.
Именем этого, ставшего впоследствии известным на весь мир, кинодокументалиста, названа одна из одесских улиц.
С 1939 года, после подписания пакта о ненападении между гитлеровской Германией и Советским Союзом и договоренности между двумя странами об экономической взаимопомощи, «Димитров» был поставлен на немецкую линию, доставляя в германские порты зерно, хлопок, марганцевую руду и другие стратегические товары.
21 июня 1941 года, закончив выгрузку в Гамбурге, «Димитров» готовился к отходу. В котлах поднимали пары, матросы закрывали трюмы, опускали грузовые стрелы и зачехляли грузовые лебедки. У трапа стоял вахтенный помощник, ожидая лоцмана, чтобы встретить его и проводить на мостик. Лоцман был заказан на 10 часов утра. Но время шло, а лоцмана не было. На городской ратуше пробило 12 часов дня. Капитан запросил портовые власти: когда будет лоцман? Ему ответили: «Ждите». Порт жил своей деловой жизнью: басовито гудели буксиры, таща за собой вереницы барж, из порта выходили и входили суда, а «Димитров» продолжал стоять у причала. Расхаживая по каюте, капитан чувствовал — над судном нависла какая-то угроза, и понял, что надо уходить. Наступил вечер. Когда стемнело, капитан вызвал старпома и приказал: бесшумно спуститься с матросами по шторм-трапу на причал и сбросить с причальных тумб швартовые концы, выбрать их на палубу и прислать на мостик рулевого.
Глубокой ночью «Димитров» начал медленно отходить от причала. Гамбург расположен на реке Эльбе. В Европе шла война. В целях светомаскировки огни на реке были погашены. Не включая ходовых огней, следуя самым малым ходом, словно на ощупь, капитан отдавал краткие команды рулевому. К рассвету вышли в море.
Когда Гамбург был уже далеко позади, радист принес капитану радиограмму: «22 июня гитлеровская Германия напала на Советский Союз, стоящие в немецких портах советские суда арестованы, судьбы экипажей неизвестны»…
Всю войну «Димитров» провел на Черном море, выполняя, как и все суда ЧМП, боевые задания. Кочегары почти не отходили от раскаленных топок котлов. Матросы из установленных на баке и корме крупнокалиберных зенитных пулеметов отражали атаки фашистских самолетов. А капитан переселился из каюты на мостик, чтобы в любой момент при угрозе с воздуха уклониться от падающих на пароход фашистских бомб.
Окончание войны «Димитров» встретил в доке Одесского судоремонтного завода. После огневых военных лет пароходу требовался серьезный ремонт.
В мае 1948 года в мире появилось новое государство — Израиль. За 2000 лет многострадальный еврейский народ получил свою родину. Советский Союз, установив с Израилем дипломатические отношения, стал поставлять в эту страну строительные материалы.
Однажды «Димитров», словно помолодевший после длительного ремонта, пришел в Хайфу с грузом новороссийского цемента. Назначенная послом Израиля в СССР Голда Мейер, которая родилась в Киеве, перед отъездом в Москву была по делам в Хайфе. Увидев в порту советское судно, решила навестить моряков и поговорить с ними.
На «Димитрове» не было, конечно, журнала для почетных посетителей. Капитан попросил госпожу Голду Мейер сделать запись о ее посещении судна в вахтенном журнале. В графе «случай» она написала: «С удовольствием посетила советский пароход и приношу благодарность советскому народу и его героической армии за освобождение евреев из нацистских концлагерей и за уничтожение немецкого фашизма. С уважением Голда Мейер».
Этот вахтенный журнал хранился под стеклом в Одесском музее морского флота. Я его там видел. Но в первые годы независимости Украины в музее случился пожар. Журнал сгорел вместе с другими экспонатами…
В 1949 году была организована судоходная компания под названием «СовРумТранс» (Советско-Румынская транспортная компания). Румынии, которая после освобождения от диктаторского режима фашистского премьера маршала Антонеску стала на путь социалистического развития, передали три одесских судна: теплоход «Фридрих Энгельс», пароходы «Березина» и «Димитров».
Мне довелось быть в Одесском порту, когда на «Димитрове» под звуки оркестра поднимали румынский флаг. Тот самый флаг, что в годы войны развевался над оккупированным румынами нашим многострадальным городом. Моряки «Димитрова», сошедшие с судна, стояли и плакали.
А вскоре по пароходству поползли слухи, что «Димитров» где-то у Канарских островов по неопытности румынского капитана был выброшен на камни и погиб.
Да, пароходы, как люди — у каждого своя судьба.
Случай на Одесском телевидении
Позвонил читатель и говорит: «Из ваших статей, которые печатает «Вечерняя Одесса», я знаю, что вы много лет плавали на судах Черноморского пароходства. Наверное, в вашей морской жизни бывали смешные случаи. Если вспомните, расскажите, пожалуйста, об этом. С уважением Николай Прозоров».
Я подумал — и вспомнил.
Было это где-то в шестидесятых годах прошлого века. Тогда на Одесском телевидении блистала телеведущая, любимица одесситов, очаровательная Неля Харченко. С Нелей я учился в школе. С удовольствием слушал ее выступления по телевизору.
Однажды встретились на Дерибасовской, и Неля вдруг сказала: «Ты мне нужен. Я читала в газетах твои рассказы и хочу предложить тебе написать сценарий для одной из наших программ. Мы получили заказ от московского телевидения — сделать передачу о моряках. Но не просто о моряках, а об их втором призвании: кто-то пишет стихи, кто-то хорошо поет, кто-то играет на различных музыкальных инструментах. Мы подобрали таких людей, но нужен моряк, который будет вести эту программу. Приезжай, пожалуйста, к нам в телецентр, что на 3-й станции Большого Фонтана, я дам тебе фамилии этих людей и расскажу, что ты должен сделать».
Приехав в телецентр, я получил от Нели фамилии героев будущей телепередачи. Это были моряки с разных судов. К примеру, второй механик пассажирского теплохода «Молдавия» пел баритоном украинские песни, третий штурман парохода «Березино» писал о море стихи, буфетчица теплохода «Медынь» пела арии из оперетт.
Среди приглашенных был блестящий пианист, отец известного советского композитора Оскара Фельцмана, выпускника одесской музыкальной школы имени Столярского, — Борис Иосифович Фельцман.
Как объяснила Неля, он работал хирургом в детском костно-туберкулезном санатории имени Ф. Э. Дзержинского. Но консультировал в больнице моряков. А так как среди плавсостава пианистов не нашлось, пригласили его.
Неля была режиссером передачи. Я должен был написать сценарий и быть ведущим.
В назначенное время я пришел в телецентр и показал свою работу. Неля прочла, одобрила и сказала, что через пару дней состоится репетиция: будут приглашены все участники передачи. Чтобы не читать текст по бумаге, я выучил его на память. И в день репетиции пришел на телестудию.
Неля объяснила, что я должен сидеть перед телекамерой, смотреть в красный глазок и представлять своих героев, давая им краткие характеристики. После этого на экране появляется мой герой.
Вместе с другими участниками передачи, сидя за пианино и положив на него большой черный портфель, ждал своей очереди Борис Иосифович Фельцман. Он должен был играть что-то из Бетховена. Представляя его зрителям, я сказал, что он хирург больницы моряков.
И тут произошло что-то невероятное. При этих моих словах он захлопнул крышку пианино, вскочил и закричал: «Это ложь! Бесстыдная, омерзительная ложь! Я хирург-ортопед детского костно-туберкулезного санатория имени
Ф. Э. Дзержинского!». С этими словами он схватил свой портфель и бросился к выходу. Неля помчалась за ним. Где-то в дверях она схватила его за пиджак, остановила и крикнула мне: «Иди сюда!». Я подбежал. «Вот его текст, — обращаясь к тяжело дышавшему от негодования Фельцману, сказала Неля. — Видите, здесь написано, что вы хирург-ортопед детского костно-туберкулезного санатория. Но передача о моряках, Аркадий Иосифович читает свой текст по памяти и оговорился. Так что простите его. Завтра, когда передача пойдет в эфир, этого не будет». И, повернувшись ко мне, добавила: «Правда?».
Бурча что-то себе под нос, Фельцман вернулся к пианино. Когда на него наехала камера, он заиграл. Репетиция закончилась. Все стали расходиться. Не попрощавшись, ушел и Фельцман.
Неля отвела меня в сторону и тихо сказала: «Ты его не слушай. Завтра передача пойдет в эфир. По техническим причинам он тебя слышать не будет. Мы же говорим о моряках — то какой там костно-туберкулезный санаторий! Скажешь, как ты сказал!».
Передача на Москву прошла успешно. Нас поздравил директор телецентра, пожелал творческих успехов. Мы распрощались друг с другом.
Но для меня на этом история не закончилась. Через несколько дней после передачи я шел рано утром по Пушкинской улице в порт на судно. Не доходя до Приморского бульвара, услышал, что за мной кто-то бежит. А потом крик: «Товарищ Хасин, остановитесь!». Я обернулся, ко мне бежал, размахивая портфелем, Борис Иосифович Фельцман. Подбежав, он, запыхавшись, сказал: «Как вам не стыдно! Вы меня обманули! И теперь у меня неприятности. Секретарь нашей партийной организации, слушая по телевизору эту передачу, возмутился: выходит, я постеснялся сказать, где я работаю, назвав себя хирургом больницы моряков».
Сначала я растерялся, не зная, как быть. Но, собравшись с мыслями, ответил: «Давайте я напишу в вашу партийную организацию объяснение, что виноваты не вы, а я».
Он поднял ногу, поставил на нее портфель, достал оттуда лист бумаги и протянул мне ручку: «Пишите!».
Я написал: «Объяснение в партийную организацию детского костно-туберкулезного санатория имени Ф. Э. Дзержинского». А дальше уточнил, что, ведя передачу о моряках и зная, что Б. И. Фельцман консультирует в больнице моряков, по ошибке назвал его хирургом этой больницы, поэтому сейчас приношу ему свои извинения».
Взяв мое объяснение, Борис Иосифович надел очки, прочитал и удовлетворенно сказал: «Да, Неля мне говорила, что вы приличный человек — сейчас я в этом убедился». Спрятав бумагу в портфель и пожав мне руку, он ушел.
Вот такая история приключилась со мной на Одесском телевидении.
Клуб под каштанами
Так в Одессе в советские времена называлась часть Соборной площади, прилегающая к Преображенской улице, где с ранней весны и до поздней осени, а то и в погожие зимние дни, собирались болельщики футбольной команды «Черноморец».
Какие здесь кипели страсти! Как разбирался каждый сыгранный «Черноморцем» матч! Какие характеристики давались стилю игры того или иного футболиста! Всему этому мог позавидовать любой спортивный комментатор.
На старом (не новом) стадионе, расположенном в парке Шевченко, с которого виднелось море, «Черноморец» играл со всеми футбольными командами Советского Союза: с тбилисским «Динамо», с армянским «Араратом», с узбекским «Пахтакором», с минским «Динамо», с киевским «Динамо», с московскими командами «Спартак», «ЦСКА», «Торпедо». И когда «Черноморец» выигрывал, тысячи болельщиков, заполнявших трибуны стадиона, вскакивали на скамейки, зажигали газеты и, размахивая этими факелами, приветствовали победу любимой команды.
Когда я, плавая механиком на судах Черноморского пароходства, возвращался из очередного рейса в Одессу и узнавал, что играет «Черноморец», спешил на стадион.
Однажды во время матча между «Черноморцем» и киевским «Динамо» возле меня на трибуне сидела пожилая супружеская пара. Муж спокойно следил за игрой. А жена вскакивала, выкрикивала и упрекала мужа: «Что ты молчишь! Ну, что ты молчишь! Смотри, что они вытворяют!»
Защита «Черноморца» достойно отражала атаки киевлян. В воротах одесской команды стоял вратарь Семен Альтман. И когда в какой-то момент знаменитый нападающий киевского «Динамо» Олег Блохин рывком пошел на ворота «Черноморца», моя соседка вскочила на скамейку и вскрикнула: «Ой! Ой!». На что муж, дернув ее за юбку, сказал: «Соня, сядь! В воротах Сема Альтман — наш человек. Он возьмет мяч!»
И когда Альтман, после удара Блохина, в кошачьем прыжке взял мяч, мой сосед, обращаясь к жене, сказал: «Ну, шо? Я ж тебе говорил!».
Все это я вспомнил в связи с тем, что не так давно члены Всемирного клуба одесситов отмечали семидесятилетний юбилей бывшего игрока «Черноморца» и тренера этой же команды Вячеслава Лещука.
Одесское издательство «Оптимум» посвятило юбиляру альбом, где были собраны многочисленные фотографии команды «Черноморец», игравшей в разные годы и в разных городах Советского Союза, где юбиляру приходилось забивать победные голы.
И когда ему преподнесли этот альбом, он, не ожидая такого подарка, был тронут до слез.
Свою футбольную карьеру Вячеслав Лещук начал в городе, где родился — в Белгороде-Днестровском. С малых лет увлекся футболом. Позже играл в юношеской команде родного города. Как-то приехал туда тренер одесского «Черноморца», посмотрел игру молодых футболистов и сразу заметил талантливого нападающего Вячеслава Лещука. Вскоре Вячеслав был приглашен в Одессу и стал играть в команде Черноморского пароходства. В «Черноморце» креп и мужал его футбольный талант. Играя центральным нападающим, он не раз забивал голы, которые приносили победу любимой команде одесситов.
С годами его футбольный талант настолько окреп, что он стал тренером команды моряков.
Сегодня Вячеслав Лещук уже давно на пенсии. И хотя ему исполнилось 70 лет, он так же строен и моложав, как и в былые спортивные годы.
Не знаю, собираются ли в наши дни болельщики на Соборной площади. Я там давно не был. Но, как и в прошлые годы, есть в Одессе команда «Черноморец», значит, есть и болельщики.
Так пожелаем им больших футбольных побед!
Сабанеев мост
Уверен, - любой одессит, вернувшийся в Одессу из длительной поездки, спешит повидать любимые места родного города. Для одних –это пройтись по Дерибасовской. Для других – полюбоваться с Приморского бульвара на порт и раскинувшееся за маяком море. Для третьих – Соборная площадь или Аркадия. Что же касается меня, то мое излюбленное место - Сабанеев мост. И вот почему.
Как известно. Одесса была освобождена от фашистских оккупантов 10 апреля 1944 года. А уже в июне того же года в начале Сабанеевого моста, со стороны Екатерининской площади, напротив школы Столярского, которая лежала в руинах, как немой свидетель страшных лет фашистской оккупации, в небольшом особняке, из окон которого были видны Военная гавань и задымившая первыми после изгнания оккупантов заводскими трубами Пересыпь, открылась Школа мореходного обучения. Сокращенно ШМО.
Тогда же на Чкалова, 2 (сегодня Большая Арнаутская), начала работать и Школа юнг. Но она просуществовала почему-то недолго. А ШМО, перебравшись позже на Таможенную площадь, готовила для судов Черноморского пароходства рядовой состав вплоть до развала Советского Союза, когда пароходство было разграблено и уничтожено.
Так вот. Еще шла война, еще до победного мая 1945 года было далеко, а тогдашнее руководство пароходства, флот которого после постоянных налетов фашистской авиации и торпедных атак фашистских подводных лодок почти весь лежал в братской могиле Черного моря, начало готовить матросов, мотористов, машинистов и кочегаров для своих будущих пароходов и теплоходов.
И когда сразу после окончания войны в Одессу начали приходить американские пароходы типа «Либерти», которые всю войну в тяжелейших условиях доставляли в Северные порты СССР оружие и продовольствие для сражавшейся с врагом Красной Армии, а после войны были переданы Советскому Союзу в аренду по ленд-лизу, и когда из поверженной фашистской Германии стали поступать в пароходство немецкие трофейные суда, вопрос укомплектования этого флота рядовым составом был решен.
Что же касается командного состава, штурманов и механиков, их начало готовить открывшееся в том же 1944 году мореходное училище, носящее сегодня имя Героя Советского Союза Александра Маринеско. А позже и впервые открывшееся в Одессе Высшее мореходное училище…
Но вернемся на Сабанеев мост.
Мне было 7 лет, когда моя мама, обучавшая меня с детства игре на пианино, привела меня на Сабанеев мост в школу Столярского.
Мама мечтала сделать из меня пианиста, с таким же громким именем, какими славились выпускники школы Столярского - Давид Ойстрах, Оскар Фельцман, Эмиль Гиллельс и Борис Гольдштейн. Об этом пианисте ходили по Одессе слухи, что когда Борис выступал на каком-то конкурсе в Москве и его игру слушал по радио Сталин, он настолько пришел в восторг от игры юного одессита, что распорядился дать ему в Москве квартиру!..
Но я не хотел стать пианистом. У моего отца была хорошая библиотека, и научившись рано читать, познакомившись с приключенческими романами Жюль Верна, с «Островом сокровищ» Стивенсона, с рассказами о море Станюковича, Джозефа Конрада и Джека Лондона, меня тянуло на просмоленные палубы кораблей, к их надутым тугим океанским ветром парусам, которые несли эти корабли в далекие неведомые страны…
В школу Столярского я шел без всякой охоты. Был жаркий августовский день, и когда мы подошли к школе, я услыхал из открытых ее окон звуки роялей и скрипок.
Мама подтолкнула меня к широкой двери, но я увернулся и побежал к парапету моста. С него открывалась широкая панорама Одесского порта. И глядя на порт, на дымившие у причалов пароходы, мне еще больше захотелось стать моряком.
Запомнился мне тот день и тем, что я увидел самого Столярского!
А произошло это так.
Как только мы вошли в школу, мама тихо ахнула:
- Смотри, это он!
С широкой, устланной красным ковром лестницы, медленно спускался толстый старик. В руке он держал соломенную шляпу. За ним торопливо спускалась какая-то женщина, тащившая за руку худенького мальчика, и громко спрашивала:
- Петр Соломонович, что же вы молчите? Скажите что-нибудь!
Спустившись с лестницы, Столярский остановился, надел на седую голову шляпу и когда женщина поравнялась с ним, картавя и растягивая слова, сказал:
- Объясните своему ребенку, что слово «скрипка» не от слова «скрип». Только когда он это поймет, можете опять привести его ко мне.
Сказав это, он вышел на улицу, где его ждала машина…
Меня не приняли в эту школу. Экзаменатор - неприветливая дама, которой я сыграл на пианино какую-то приготовленную с мамой вещь, сказала, что у меня «плохо поставлена рука». Но чтобы успокоить разволновавшуюся маму, добавила, что на следующий год меня «можно будет попробовать снова».
Поступил я в обыкновенную школу. А по вечерам мама заставляла меня сидеть за пианино в надежде, что я все же поступлю в «музыкальную школу для особо одаренных детей», как писалось в объявлении о приеме в школу Столярского.
Но, очевидно, я не был «особо одаренным» ребенком. К огорчению мамы не приняли меня и на следующий год, и я продолжал учиться в обыкновенной школе, пока не началась война…
Я помню все бомбардировки фашистскими самолетами города и порта. Помню обстрелы Одессы из артиллерийских орудий, когда немецкие и румынские войска были уже на подступах к городу.
Помню, как на Куликовом поле лежал перевернутый трамвай. Возле него разорвался снаряд. Рядом с трамваем стояла машина «Скорой помощи». Санитары вытаскивали из трамвая убитых и раненых, а милиционеры отгоняли свистками толпившихся вокруг людей.
И помню, как в середине лета 1941 года Одесса осталась без воды. Фашисты захватили на Днестре Беляевку, откуда Одесса снабжалась водой, и город задыхался от жажды и ненависти.
В один из таких дней мы с мамой пошли искать воду. Нам сказали, что на Военном спуске, недалеко от Сабанеева моста, в каком-то дворе есть колодец.
Мы нашли этот двор по длинной очереди, которая тянулась со двора на улицу. Но только заняли очередь, как завыли сирены воздушной тревоги. Очередь начала разбегаться, оставляя на улице пустые ведра. Люди забегали в подворотни соседних домов, а мы с мамой забежали под Сабанеев мост. И тут же услышали залпы зенитных орудий и взрывы бомб.
Я выглянул из-под моста и увидел фашистский бомбардировщик. С ужасающим ревом он начал снижаться, сбрасывая бомбы. Меня оглушил взрыв. Я упал. А когда поднялся, увидел трясущуюся от страха маму.
Мост был цел. Он нас спас. А дом на Военном спуске, рядом с Сабанеевым мостом, в подворотне которого спрятались стоящие в очереди за водой люди, был разрушен. Над ним поднимались тучи черной, пахнущей гарью пыли…
Наступил октябрь, и в один холодный промозглый день я со своим другом Сережей Багдасарьяном прибежал на Сабанеев мост смотреть как покидают город его защитники.
Вдоль всего Военного спуска стояли женщины и дети, смотревшие на проходившие под мостом войска, спускавшиеся в порт. Скрипели подводы, на которых везли раненых. Командиры, выбегая из строя, кричали: «Подтянись! Подтянись!», и красноармейцы, вскидывая за плечами винтовки, прибавляли шаг, стараясь не смотреть на молча провожавших их этих женщин и детей, которых оставляли они рвущемуся в город врагу.
А 16 октября 1941 года я увидел первых вражеских солдат.
Ну а потом…
Потом была тюрьма, куда нас загнали, как евреев. Потом на Слободке гетто. А потом Карловский концлагерь…
Обо всем этом я писал в книге «Возвращение с Голгофы» и в очерках, которые публиковала «Вечерняя Одесса».
Освободили нас Советские войска. Было это 28 марта 1944 года.
И когда мы, чудом оставшись в живых, оборванные и босые вернулись в Одессу, я первым делом побежал на Сабанеев мост. Он был цел. Но порт, который я привык видеть с моста, был пуст. И лишь в море один за другим вскипали фонтаны воды. Это тральщики на подходах к порту взрывали немецкие мины.
Тем же летом я поступил в открывшуюся здесь Школу мореходного обучения.
По возрасту меня бы не приняли. Но так как по возвращению из концлагеря никаких документов у меня не было, то в милиции, с моих слов, до получения паспорта, мне выдали справку, в которой я прибавил нужный для поступления в эту школу возраст, И приемная комиссия, на основании этой справки и прочитав в моем заявлении о пережитом в годы фашистской оккупации, написала резолюцию: «Принять».
Так я получил путевку в морскую жизнь.
Вот что для меня значит Сабанеев мост, с которого, как мне кажется, стоит лишь протянуть руку и можно дотронуться до выпуклой синевы моря…
Одесские крыши
С этим пожилым немцем, бывшим военнопленным, я познакомился в Гамбурге, в уютном ресторанчике, из окна которого открывался великолепный вид на гавань и на стоявшие в гавани суда.
В Гамбург я приехал к старому другу, Николаю Аверину, с которым плавал когда-то на танкере «Херсон».
В конце горбачевской перестройки стал разваливаться Советский Союз, и начальство Черноморского пароходства, воспользовавшись ситуацией, стало поспешно обогащаться, продавая в разные страны суда, принадлежавшие пароходству. Николай плавал тогда старшим механиком на крупнотоннажном балкере. Балкер был продан немецкой судоходной компании. Старших механиков у немцев не хватало, и, принимая в Гамбурге от наших моряков судно, руководство компании предложило Николаю остаться. Зная, что в Одессе новая работа его не ждет, он согласился.
Проработав в этой компании несколько лет, Николай заработал неплохие деньги, получил в Германии вид на жительство, купил в Гамбурге квартиру, перевез из Одессы жену и перешел работать на судоремонтный завод мастером по ремонту судовых дизелей.
Обо всем этом Николай писал мне еще до моего приезда в Германию. Номер телефона его я знал, поэтому встретиться со старым другом, находясь на немецкой земле, не составило большого труда.
И вот, когда мы обедали в расположенном недалеко от порта уютном ресторанчике, к нам неожиданно подсел пожилой немец. Извинившись и сказав, что он услышал русскую речь, из которой понял, что мы из Одессы, этот человек предложил выпить по стакану вина за наш прекрасный город, в котором он, бывший военнопленный и тоже, как он выразился, в какой-то степени «одессит», отстраивал разрушенные войной дома.
Даже в Германии не каждый день встретишь бывшего гитлеровского солдата или офицера, не просто побывавшего в советском плену, а отстраивавшего твой родной город, изувеченный войной. Поэтому, наполнив вином стаканы, мы чокнулись с нашим бывшим врагом и выпили за родную Одессу.
Может, от выпитого вина, а может, от нахлынувших воспоминаний глаза нашего нового знакомого то и дело наполнялись слезами.
Звали немца Курт Штольц. Мы засиделись с ним допоздна, слушая его взволнованный рассказ о годах, проведенных в советском плену.
В армию его призвали в 1944 году, когда ему только исполнилось восемнадцать лет. Курт попал в пехотную часть на Южный фронт, где немецкие войска совместно со своими румынскими союзниками сдерживали у границ Румынии наступавшую по всему фронту Красную армию.
В сентябре 1944 года Красная армия, сломив сопротивление немецких и румынских войск, вошла в Румынию. И тут румынский король Михай Первый, поняв что война проиграна, и союз с фашистской Германией ведет его страну к полному краху, приказал своим войскам повернуть оружие против гитлеровцев. За это он впоследствии был награжден Сталиным высшей советской военной наградой - орденом Победы.
И вот, как рассказывал наш собеседник, после такого поворота событий, когда его часть, отступая, остановилась в каком-то румынском селе, вечером в сарай, где он с товарищами устроился на ночлег, ворвались румыны. Открыв с порога стрельбу, они убили нескольких немецких солдат, а остальных, поднявших руки вверх, взяли под стражу и утром передали появившимся в селе советским войскам. Так Курт попал в русский плен.
Он был уверен, что его расстреляют или будут содержать в какой-то яме, куда пленникам, как собакам, будут бросать еду. Так перед отправкой на фронт им, молодым новобранцам, внушал приехавший из Берлина представитель имперского министерства пропаганды. Именно так обращались с советскими пленными гитлеровские власти. Но, попав в полуразрушенную войной Одессу, где был лагерь для немецких военнопленных, Курт был поражен обходительностью лагерной охраны, сносной едой и медицинским обслуживанием.
Лагерь находился недалеко от порта, на Приморской улице, по которой каждое утро пленных под конвоем водили на строительные объекты. За колонной бежали мальчишки и с криками: «Фашисты!» - бросали в немцев камни. Конвойные отгоняли мальчишек, а однажды даже выстрелили в воздух. После этого нападения мальчишек на колонны пленных прекратились.
Наш собеседник принимал участие в строительстве цехов разрушенного судоремонтного завода, отстраивал дома на улице Пушкинской и дом на углу Дерибасовской и Карла Маркса (сегодня улица Екатерининская), куда, как потом он прочитал в издававшейся для немецких военнопленных газете, вселились моряки китобойной флотилии «Слава».
По воскресным дням пленные устраивали во дворе лагеря концерты. Рассевшись на лавочках, они играли на губных гармошках вальсы Штрауса, «Розамунду» и полюбившуюся им русскую «Катюшу». Эти концерты собирали наверху, на Приморском бульваре, толпы одесситов, награждавших исполнителей громкими аплодисментами.
Но вот что запомнилось Курту больше всего: когда пленные заканчивали отстраивать очередной дом, они собирались на крыше этого дома и подолгу смотрели на видневшееся вдали море. Им казалось, что они стоят на палубе корабля, который везет их домой...
Из плена Курт Штольц вернулся в Германию, в родной Гамбург, в ноябре 1953 года. Специальности у него не было. Научившись в Одессе отстраивать разрушенные дома, он и в Гамбурге устроился в строительную фирму, занимавшуюся восстановлением разрушенного войной города. И так же, как в Одессе, после восстановления очередного здания Курт поднимался на его крышу, смотрел на уходящую вдаль родную Эльбу, на которой расположен Гамбург, на блестевшие под солнцем остроконечные кровли разбросанных по берегам реки домиков и вспоминал плен и доброе отношение к нему русских людей.
Прощаясь с нами, он сказал:
- Я благодарен Богу, что мне довелось недолго воевать в России. Но до сих пор меня мучает совесть за все, что творили на вашей земле мои соотечественники. Плен стал в моей жизни рубежом. Все представления о вашей стране, внушенные нам гитлеровской пропагандой, за время пребывания в плену круто изменились. Мне довелось с близкого расстояния рассмотреть ваших людей. Они добросовестно нас лечили, кормили, сохранили нам жизнь. Я бесконечно благодарен им за это...
Вот такая встреча произошла у меня в Гамбурге. Было это весной 2006 года. А вскоре, приехав в Одессу, я по просьбе Николая пришел к его сестре, принес переданную им посылку.
Сестра Николая жила на Канатной, в самом начале улицы, откуда хорошо видны море и порт. Жила в старом обшарпанном доме, настолько старом, что, казалось, с него и начиналось когда-то строительство домов на этой улице.
Дверь мне открыла девочка лет десяти. Когда я спросил, где хозяйка, девочка смущенно ответила: «Бабушка на крыше. Скоро придет. Входите».
Я вошел в небольшую чистенькую комнату, уставленную полками с книгами. Книги лежали на столе, на подоконнике, а несколько книг - прямо на полу. Оглядевшись, я поставил в угол посылку и присел на скрипучий рассохшийся стул. И тут вслед за мной в комнату стремительно вошла пожилая женщина с растрепанной седой головой. Увидев меня, улыбнулась:
- Вы от Николая? Он звонил, говорил, что вы должны прийти.
Я кивнул и назвал себя. Женщина протянула шершавую руку:
- Раиса Григорьевна, - и, приглаживая волосы, словно оправдываясь, она добавила: - Ветер телевизионную антенну погнул. Пришлось равнять.
- И вы не побоялись подняться на крышу?
- Побоялась? Да для меня крыша - что эта комната!
Я удивленно посмотрел на нее. Но за крепким ароматным чаем, которым угостила меня хозяйка квартиры, я услышал историю ее жизни и понял, что она права.
В начале Великой Отечественной войны, в 1941 году, когда немецкие самолеты стали бомбить Одессу, Раисе Григорьевне исполнилось пятнадцать. В домоуправлении наравне со взрослыми ей выдали противогаз и внесли в график дежурств на крыше дома.
Как только в городе начинали выть сирены воздушной тревоги, и в небе с характерным тяжелым гулом появлялись немецкие бомбардировщики, улицы пустели, и только на крышах домов можно было видеть дежурных. В их обязанности входило тушить зажигательные бомбы.
Упавшую на крышу «зажигалку», со злым шипением разбрасывавшую сноп искр, вызывавших пожар, быстро засыпали песком. Песок таскали на крыши в ведрах и кастрюлях и хранили в пожарных ящиках, сбитых из досок и фанеры. И все это делали сами жильцы, в основном женщины, в первые дни войны проводившие на фронт мужей и сыновей.
Во время этих дежурств, когда над городом с пронзительным воем проносились фашистские бомбардировщики, сбрасывая на мирные дома свой смертоносный груз, когда воздух сотрясался от залпов зенитных орудий, а крышу заволакивало смрадным дымом от рвущихся где-то рядом фугасных бомб, Раисе Григорьевне вместе с другими женщинами не раз приходилось тушить падавшие на крышу «зажигалки», спасая от пожара свой дом и рядом стоящие здания. И здесь же, на чердаке, под той самой крышей, которую она спасала от зажигательных бомб, все годы, пока длилась оккупация фашистами Одессы, Раиса Григорьевна прятала свою школьную подругу, еврейку Лилю. В этом помогала ей мать. По ночам они выводили Лилю на крышу подышать воздухом, со страхом прислушиваясь к доносившимся с улицы тяжелым шагам вражеских патрулей. Моему другу Николаю, брату Раисы Григорьевны, было тогда пять лет. И в то, что делали старшая сестра и мать, его не посвящали...
Когда я ушел от Раисы Григорьевны, был уже поздний вечер. После всего услышанного идти домой не хотелось. Я подошел к балюстраде, под которой переливался огнями порт. Со стороны Пересыпи в небо поднялся широкий луч прожектора, опустился к морю, осветил стоявшие на рейде суда и, дымясь и тускнея, ушел к горизонту. Снизу, из порта, доносился лязг железнодорожных вагонов, хриплые гудки буксиров и мерное уханье гидравлического молота, забивающего сваи под строящийся новый причал.
Порт жил своей напряженной жизнью, не прерывающейся ни днем, ни ночью. И вклад в эту мирную трудовую жизнь самого большого на Черном море порта, как и в жизнь других черноморских портов и городов, наравне с воинами Красной армии, победившей страшного врага, внесла и женщина, у которой я был в гостях. Раиса Григорьевна Аверина. В пятнадцать лет она тушила на крыше своего дома немецкие зажигательные бомбы и спасала от неминуемой смерти, на которую гитлеровским фашизмом были обречены евреи, свою школьную подругу Лилю.
К сожалению, Раисы Григорьевны уже нет в живых. Ее сбила машина. Промучившись несколько дней в больнице, она умерла. Об этом я узнал в 2010 году, когда, находясь в Одессе, пришел к ней в гости. Дверь мне открыла чужая женщина. Она и рассказала мне об этом. А квартиру этой женщине продала родственница Раисы Григорьевны. Она и забрала к себе ее внучку.
Одесские крыши...
С ними и у меня были связаны воспоминания.
Вскоре после окончания Великой Отечественной войны командующим Одесским военным округом был назначен Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков. Было это в 1946 году. Имя прославленного полководца, благодаря таланту и железной воле которого советским войскам удалось отстоять Ленинград и Москву, одержавшего в годы войны еще ряд выдающихся побед и подписавшего от имени Советского Союза в поверженном Берлине в ночь с 8 на 9 мая 1945 года акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, было известно каждому.
Много лет спустя я прочитал в книге Эдварда Радзинского «Сталин», что Г. К. Жуков был назначен командующим Одесским военным округом, потому что «вдохновитель и организатор всех побед советского народа», как говорилось тогда каждый день по радио о Сталине и как писали о нем советские газеты, не мог простить Жукову его славы. Поэтому и сослал выдающегося полководца подальше от Москвы. Но как бы там ни было, весть о том, что Жуков в Одессе, быстро облетела город. Увидеть маршала стало заветной мечтой одесских мальчишек. Но где?
И вот накануне празднования Первого мая по городу прошел слух, что военный парад на Куликовом поле будет принимать Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков. Все знали, что первого числа с раннего утра все подходы к Куликову полю будут оцеплены милицией, и пройти туда, чтобы увидеть парад, можно будет только по специальным пропускам. Поэтому за несколько дней до праздника мы с моим другом Сережей Багдасарьяном побывали на Куликовом поле и выбрали дом, с крыши которого можно было видеть не только прохождение войск по Куликову полю, но и трибуну, на которой должен был стоять принимающий парад маршал Жуков.
В день парада мы вышли из дома, как только начало светать. Город был украшен транспарантами с надписями: «Да здравствует 1 Мая, День солидарности трудящихся всех стран!». У ворот зданий были вывешены красные флаги. И даже развалины разбомбленных домов смотрелись не так мрачно, как всегда, словно и они принарядись к празднику.
Мы подошли к воротам выбранного нами дома, зашли в пустынный двор и по пожарной лестнице поднялись на крышу. Мы были уверены, что, кроме нас, там никого не будет. Но - не тут-то было! Все пространство крыши было заполнено не только мальчишками, но и взрослыми. У некоторых из них в руках были бинокли, а у одного лохматого старика даже подзорная труба. Непонятно было не только, где он ее взял, но как вообще забрался на крышу!
Ждать начала парада нужно было долго, но зато с крыши было хорошо видно Куликово поле и начавшие прибывать на него войска.
И вот - Жуков! Он приехал в открытой машине, легко поднялся на трибуну и стал здороваться с собравшимися там руководителями города.
Я не помню подробностей того парада. Но после него в городе только и было разговоров, что о прославленном маршале, которого видели многие одесситы - участники праздничной демонстрации, начавшейся после военного парада.
Летом того же 1946 года в Городском саду открылся Летний театр. В Одессу начали приезжать тогдашние знаменитости - Клавдия Шульженко, Леонид Утесов и даже вернувшийся из многолетней эмиграции Александр Вертинский. Денег на билеты у нас с Сергеем не было, но опять же - выручали крыши. Над Летним театром возвышался дом, вход в который был с Малого переулка. С крыши этого дома был виден весь Летний театр, и, сидя на крыше, как на галерке, мы видели и слышали прославленных артистов.
А когда в Одессе появилась китобойная флотилия «Слава», и каждое возвращение ее с промысла из далекой Антарктики становилось для одесситов настоящим праздником, тогда не только порт и Приморский бульвар, но и крыши ближайших к порту домов заполнялись людьми, приветствовавшими китобоев!
Вот такие воспоминания навеяла на меня встреча с бывшим гитлеровским солдатом, который, попав в советский плен, восстанавливал в Одессе разрушенные немецкими бомбами дома... раввин читал молитву. В глубоком молчании слушали ее люди, и у многих на глазах были слезы.
Танк на пьедестале
В Одессе в уютном сквере на Молдаванке стоит на пьедестале небольшой танк. Если подойти ближе, то можно увидеть, что это не танк, а обшитый стальными листами гусеничный трактор с торчащим из кабины дулом пулемета.
В сквере играют дети, на скамейках сидят их мамы и бабушки, за длинным столом стучат костяшками домино пенсионеры, и никто не обращает внимания на этот трактор, похожий на танк. Несколько раз его поджигали хулиганы, пьедестал расписывали всевозможными надписями, и далеко не все сегодня знают, что это не просто поставленный на пьедестал вооруженный пулеметом трактор, а памятник стойкости и мужеству одесситов, защищавших свой город от фашистских захватчиков.
Когда в начале августа 1941 года Одесса была объявлена на осадном положении, я впервые увидел колонну этих танков, которые одесситы сразу назвали НИ - «На испуг». Увидел на той же Молдаванке, куда мы с матерью забрели из центра города в поисках воды. Беляевка, откуда Одесса снабжалась водой, была захвачена врагом, и приходилось бродить по городу в поисках дворовых колодцев, возле которых стояли длинные очереди.
Помню, я увидел эти танки, когда мы уже набрали воду. Мама несла полное ведро, а я - небольшой бидон, в котором до войны мама приносила с базара молоко. Окутанные сизым дымом, НИ прогрохотали по булыжной мостовой и скрылись за углом. За ними прошагал отряд военных моряков. За моряками строем шли пожилые мужчины, некоторые с винтовками на плечах, а некоторые с наганами за ремнями, стягивавшими их штатские пиджаки. Это были народные ополченцы. По возрасту их не призвали в армию. И это была та никому не сдающаяся Одесса, которая, обороняясь от ненавистного врага, не только отправляла на свою защиту сошедших с военных кораблей моряков и этих немолодых людей, но за отсутствием настоящих танков создала свои!
НИ в прямом смысле могли взять врага только на испуг. И каким же нужно было обладать мужеством и отвагой, чтобы, сидя в тесной кабине такого трактора, медленно ползущего по выжженной солнцем обстреливаемой степи, стиснув от ярости зубы, вести по вражеским позициям пулеметный огонь, расчищая путь идущей в атаку морской пехоте!
Семьдесят три дня оборонялась Одесса. На подступах к городу сражались военные моряки, бойцы и командиры Красной армии, и народные ополченцы. В самом городе во время воздушных налетов женщины и дети тушили на крышах домов зажигательные бомбы. А когда город стал готовиться к уличным боям, одесситы начали возводить на улицах баррикады и устанавливать перед ними противотанковые ежи. И если бы не прорыв немцев в Крыму и последовавший за этим приказ Москвы войскам оставить город, никогда фашисты не вошли бы в Одессу!
Настоящих танков у защитников города не было. Прославившиеся во время Великой Отечественной войны танки Т-34 тогда лишь начали сходить с конвейеров. Поэтому в Одессе и создали НИ. Делали их на заводе имени Январского восстания, и говорят, что гусеничные трактора обшивали листами брони, снятой с легендарного броненосца «Потемкин».
После бурных революционных событий 1905 года, когда на броненосце «Князь Потемкин-Таврический» восставшие матросы подняли красный флаг, Черноморская эскадра получила приказ потопить мятежный корабль. «Потемкин», преследуемый эскадрой, пришел в Констанцу и сдался румынским властям. Дальнейшая судьба потемкинцев была трагической. Одни, нелегально вернувшись па родину, были выслежены полицией, арестованы, судимы и сосланы на каторгу, а другие остались за границей и познали всю горечь чужбины и неутихающую тоску по родной земле. Сам же броненосец «Потемкин» по требованию царских властей был возвращен России, переименован в «Святой Пантелеймон» и участвовал в первой мировой войне.
В советские времена престарелый броненосец доживал свой век, стоя на мертвых якорях на дальнем рейде Одессы. В 1930-х его притащили на судоремонтный завод и разрезали на металлолом. Но броневые листы, снятые с легендарного корабля, хранились на заводском складе. И вот в начале Великой Отечественной войны, когда на заводе Январского восстания стали создавать танки НИ, эти листы, привезенные на Январку, и стали броней, защищавшей Одессу.
Не знаю, так было или нет, но о броне с «Потемкина» мне рассказала судовой врач теплохода «Большевик Суханов» Ксения Ивановна Гринько, когда я работал одно время на этом судне. В начале войны Ксения Ивановна была медсестрой в медпункте одесской Январки. На ее глазах и создавались танки НИ, а о происхождении их брони говорил тогда весь завод.
Когда в августе 1941 года в Одессе объявили осадное положение, Ксения Ивановна пошла в военкомат и попросилась на фронт. Ее направили медсестрой в один из отрядов морской пехоты, и когда войска покидали город, она с этим отрядом ушла на корабле в Севастополь.
Немцы беспрерывно бомбили город, превращая его в сплошные руины. Немецкая пехота при поддержке танков по несколько раз в день штурмовала позиции советских войск. Но каждая попытка врага сломить сопротивление защитников Севастополя наталкивалась на ожесточенный артиллерийский и пулеметный огонь, заставляя немцев отступать, оставляя на поле боя убитых, раненых и подбитые танки. А когда защитники города поднимались в контратаки, и кто-нибудь, увидев упавшего товарища, кричал: «Сестра!» - Ксения Ивановна в пропотевшей гимнастерке под огнем ползла к раненому, перевязывала и на себе выносила с поля боя...
Когда я с ней познакомился, это была уже немолодая женщина, резкая, порывистая, с командирским голосом. В течение дня ее белый халат мелькал по всему судну. Ее можно было увидеть даже в машинном отделении, куда она спускалась проверить аптечку. А на камбузе благодаря ее постоянному контролю все сияло - от кипевших на плите кастрюль до накрахмаленного колпака вздрагивавшего при ее появлении повара.
«Большевик Суханов» работал на индийской линии, с заходами в Бомбей, Мадрас и Калькутту, где мы обычно грузили на Одессу чай или джут. Но однажды после выгрузки в Одессе пошли в Николаев грузить военную технику.
Сегодня ни для кого не секрет, что Советский Союз снабжал оружием почти полмира. Суда Черноморского пароходства возили оружие в страны Юго-Восточной Азии, на Кубу, в арабские и африканские страны и даже в Перу, куда в целях секретности шли не через Панамский канал, контролируемый США, а огибали Южную Америку, проходя через Магелланов пролив...
Грузились мы не в самом Николаеве, а в небольшом порту Октябрьский в нескольких километрах от города, в устье реки Буг. Порт, охранявшийся милицией, был настолько секретным, что названия судов, становившихся под погрузку, завешивали брезентом. Как объясняли сотрудники Первого отдела порта, это делалось для того, чтобы американцы, с которыми СССР был тогда в состоянии холодной войны, не могли прочитать на снимках спутников-шпионов название судна и, зная, что оно везет военный груз, взорвать его в море. Вот такое давалось объяснение...
Грузили мы танки для Сирии. Погрузка шла ночью. Тяжелые машины, подсвечивая фарами, покачивая длинными пушками и лязгая гусеницами, подходили к нашему борту и, заглушив моторы, ждали очереди на погрузку. Грузчики стропили танк, кричали крановщику: «Вира!» - и тяжелая машина, поднимаемая мощным портальным краном, покачиваясь, повисала в воздухе. Стоявший на судне отводной кричал: «Майна!» - и танк медленно опускался в гулкий трюм, где матросы крепили его «по-походному» к специально наваренным для танков рымам.
Я стоял у борта, наблюдая за погрузкой, когда подошла Ксения Ивановна и тихо сказала:
- Нам бы такие в сорок первом...
Вот тогда и узнал я от нее, как делали танки «На испуг».
Когда мы вернулись в Одессу, я вместе с Ксенией Ивановной пришел в сквер, где стоит на пьедестале легендарный защитник нашего города. Был холодный день конца ноября. Под ногами шуршали опавшие листья, блестевшие от прошедшего дождя. Скамейки в сквере были пусты и пахли сыростью. И казалось, что возвышавшемуся на пьедестале танку НИ так же, как и нам, неуютно и холодно в этот предзимний день.
Мы положили к подножию пьедестала цветы и молча постояли, ежась от пронизывающего ветра.
Если бы танк мог говорить, сколько бы он рассказал о той великой войне и ее героях! О тех, кто, сидя в душных трясущихся кабинах этих непонятных врагам танков, не боясь рвущихся вокруг мин, снарядов и щелкавших о броню пуль, упорно двигались на вражеские позиции, наводя на осаждавших Одессу румын панический страх.
...Во многих городах Советского Союза в честь победы советского народа над немецким фашизмом были установлены на пьедесталах прославленные в Великую Отечественную войну танки Т-34. Стоят они и в странах, освобожденных Красной армией от гитлеровского нашествия, - Польше, Венгрии, Чехии, Словакии, Сербии и в самой Германии, в Берлине.
И только в Одессе на пьедестале стоит этот маленький неказистый танк, бесстрашно защищавший город от врагов.
Вечная ему слава!
Одесские окна
Когда-то я написал книгу, которую назвал «Никогда больше». Пережив в детстве Вторую мировую войну, оккупацию Одессы немецко-румынскими войсками, гетто, концлагерь, я видел на улицах Одессы повешенных, расстрелянных. В гетто и в концлагере – горы трупов людей, умерших от голода, болезней, побоев полицаев. Дождавшись светлого дня освобождения советскими войсками, я был уверен, что человечество никогда больше не сделает тех ошибок, которые позволили диктатору фашистской Германии Гитлеру совершить чудовищные преступления, в результате которых были уничтожены миллионы людей, а города покорённой им Европы и части Советского Союза превратились в руины.
Помимо созданной в 1945 году державами-победительницами гитлеровского фашизма ООН, призванной предупреждать любые войны, был образован ещё и Всемирный совет мира. В него вошли известные учёные, писатели, художники, музыканты. От Франции в совет был делегирован учёный физик Фредерик Жолио-Кюри, от Испании – художник Пабло Пикассо, от Советского Союза - писатель Илья Эренбург. Советы мира были созданы в разных странах. В частности, в Одессе это областной совет мира, первым председателем которого был писатель-маринист И.П. Гайдаенко.
Но вот прошло с тех пор почти 80 лет и диктатор россии путин, возомнивший себя новым повелителем мира, начал жестокую, ничем не оправданную войну против соседнего суверенного государства – Украины. Путинские пропагандисты соловьёвы и скабеевы, забыв, что в уничтожении гитлеровского фашизма участвовали плечом к плечу все народы Советского Союза – украинцы, русские, грузины и другие,– рассказывают сегодня с экранов телевизоров, что именно украинский народ сплошь состоит из фашистов и потому подлежит уничтожению...
Проезжая недавно по проспекту Шевченко я увидел изувеченные здания и выбитые окна Политехнического университета. Это произошло 14 июня 2023 года в результате обстрела Одессы дальнобойными российскими ракетами. Одна из них попала в бизнес-центр, расположенный напротив университета, не только разрушив здание, но и унеся несколько человеческих жизней. Ракетные обстрелы Одессы, как и в 1941 году, с жестоким постоянством стали разрушать наш город, порт и центр, который был включен в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.
В ночь с 23 на 24 июля при очередном жестоком обстреле пострадало несколько десятков памятников архитектуры из этого списка: здание Одесского Кредитного общества, где сейчас размещен ресторан «Ministerium», особняк графов Толстых, где сейчас Дом ученых, первый в Украине и один из первых в СССР, многие другие. А одна российская ракета попала в Кафедральный Спасо-Преображенский собор, который в 2010 году освещал патриарх всея Руси Кирилл, благословляющий сегодня российскую армию на уничтожение Украины. Во всех зданиях, окружающих собор, были выбиты не только окна, но и получили ранения жильцы этих домов.
И я вспоминаю опять лето 1941 года. Бомбёжки Одессы немецкими самолётами. И такие же выбитые окна на Дерибасовской, куда упали первые фашистские бомбы, в моём Красном переулке и на Греческой улице, которая в советское время носила имя немецкого революционера Карла Либкнехта. И хорошо помню, как в преддверии зимы выбитые окна нашей квартиры мать с помощью дворника забивала фанерой. К сожалению, нам это уже не пригодилось, так как в начале зимы 1941 года нас как евреев, угнали в гетто.
Рано или поздно любой войне приходит конец. И приходит конец тем, кто эту войну начинал. Уверен, что в одесских окнах мы ещё увидим счастливые лица и услышим льющийся из них звонкий детский смех.
Мосты Одессы
В Одессе мало мостов. Но каждый из них обращен к морю. Улицы под мостами ведут в порт. Под Сабанеевым мостом – к пассажирским причалам, под Строгановским – в торговую гавань.
Любят мосты дети и старики. Старикам нравится, что на мостах нет толкотни, нет пыли. А детям кажется, что если протянуть с моста руку, можно дотронуться до выпуклой синевы моря...
До недавнего времени на мостах можно было видеть глубокие оспины следы осколков бомб. Память сорок первого года.
Я хорошо помню ту горькую, осадную осень.
Город горел, и запах гари я слышал даже во сне. Фашисты захватили Беляевку. Оттуда город снабжался водой. С августа сорок первого года, когда Одесса была объявлена на осадном положении, воды не стало. И город задыхался от жажды и ненависти.
Воду выдавали по талонам. Ведро воды в день. Брали воду из колодцев, которые до сих пор сохранились в некоторых одесских дворах.
С утра и до вечера у колодцев стояли очереди.
Они не распадались даже во время воздушных налетов. Убежать во время сигнала воздушной тревоги, спрятаться в подвал или в ближайшее бомбоубежище означало потерять очередь. И люди стояли. В небе с отвратительным ревом гудели фашистские самолеты, свистели и рвались бомбы, мостовые звенели от падающих осколков зенитных снарядов, но очередь стояла. Люди привыкают ко всему. Привыкли и к этому...
В начале сентября в порт потянулись отступающие войска. Никто не говорил, что войска отступают. Что они грузятся на корабли и отплывают в сторону Севастополя. Никто не говорил этого. Наоборот! Стены домов пестрели листовками: «Одесса была и будет Советской!»
Но проходившие под мостами войска, скрип повозок, храп лошадей, забинтованные головы бойцов, отрывистые команды бегающих вдоль колонн в пропотевших, выгоревших на солнце гимнастерках командиров, их обросшие щетиной лица, все говорило об отступлении. И каждый раз можно было слышать от этих смертельно уставших людей: «Пить!»
С соседними мальчишками я по утрам бежал под Строгановский мост, поить бойцов. Там, под высокими сводами, в темной прохладной нише был небольшой колодец. Женщины и дети из близлежащих дворов толпились возле него с ведрами и кастрюлями, и вода отражала их скорбные лица.
Когда мимо проходили войска, и мы слышали этот просящий голос: «Пить!», мы бросались к колодцу, получая пинки и подзатыльники, черпали котелками воду и подносили бойцам.
Когда начинала выть сирена воздушной тревоги, очередь у колодца не шевелилась. Мост защищал людей. Даже когда тяжело груженные фашистские бомбардировщики выползали из-за крыш домов и с пронзительным воем начинали разворачиваться над портом, женщины только поднимали головы, сжимали кулаки и грозили предательскому небу.
Раздавался свист бомб. Черные фонтаны воды вскипали над портом. Колонны войск ломались. Бойцы забегали в подворотни и стреляли оттуда вверх из длинных винтовок.
А очередь у колодца стояла...
В один из таких налетов возле меня упал матрос. На нем была красноармейская гимнастерка, но из-под распахнутого ворота голубела тельняшка. Морская пехота!
В дни обороны Одессы о морских пехотинцах ходили легенды. Они шли в атаку с винтовками наперевес, их широкие клеши и матросские форменки наводили ужас на осаждавших город захватчиков. Матросы были отчаянны и бесстрашны. И то, что фашисты почти три месяца не могли взять оставшийся без воды и продовольствия город, в этом немалая заслуга морской пехоты.
Позже их переодели в армейскую форму, оставив им, как символ моря, тельняшки. Это сегодня можно видеть на экранах телевизоров даже генералов, никакого отношения к морю не имеющих, в полосатых тельняшках, выглядывающих из-под их сухопутной формы. А в годы той, Великой Отечественной войны, тельняшка была привилегией только моряков...
Матрос был ранен осколком бомбы в плечо. Когда я подбежал к нему, он прохрипел: «Пить!»
Я бросился к колодцу, растолкал женщин, получил свою порцию пинков, но принес раненому воды.
К нему подбежал санитар. Матрос прислонился к дереву. И пока санитар перевязывал рану, матрос жадно пил.
Возвращая мне котелок, матрос вдруг сказал:
– Слушай, пацан! Каждый день выходь на этот мост и смотри на море. Не дрейфь! Мы вернемся. Не я, так другие. Мы еще будем плавать по этому морю. Оно наше. Наше! Понял?
Его хриплый голос ударился о своды моста и, размноженный эхом, подхваченный ветром, как листовка, понесся по осажденному городу.
– Становись!
Матрос махнут мне на прощание рукой и, поддерживаемый санитаром, поспешил к колонне.
Колонна подравнялась, напряглась.
– Ма-а-рш!
Я долго стоял под мостом и смотрел бойцам вслед...
В первые дни оккупации, когда еще можно было ходить по городу, я приходил на Строгановский мост и смотрел на море. Я ждал...
Не знаю, освобождал ли тог матрос в апреле сорок четвертого года Одессу или погиб где-то под Севастополем, Новороссийском, а, может, и самим Сталинградом... Но когда мы вернулись вслед за освободившими нас из концлагеря войсками домой, первым делом я прибежал на Строгановский мост.
Он был цел. Но море было пустынным. Маяк, видный на расстоянии вытянутой руки со Строгановского моста, был взорван. А в стороне, в порту, чернел обгорелый остов знаменитого до войны холодильника. Возле него всегда грузили рыбу белые нарядные рефрижераторы или выгружали, привозимые из жарких стран, апельсины, лимоны, бананы.
И еще я помню, что видел со Строгановского моста, возле Платоновского мола, как торчали из воды мачты какого-то полузатопленного судна, словно человечьи руки.
Но город и море были свободны. А, значит, продолжали жить...
И даже теперь, спустя столько лет, если меня одолевают житейские тревоги, я прихожу на Строгановский мост.
Решетка здесь уже не та. Ажурную, художественного литья, старую решетку заменили после капитального ремонта моста какой-то бездарной оградой. И многое здесь уже не то... Но близость моря, его вечно манящая даль, – освежают душу.
И снова я вспоминаю слова того матроса: «Оно наше. Наше! Понял?»...
