Мосты одессы
В Одессе мало мостов, но каждый из них обращен к морю. Улицы под мостами ведут в порт. Под Сабанеевым мостом - к пассажирским причалам, под Строгановским - в торговую гавань.
Любят мосты дети и старики. Старикам нравится, что на мостах нет толкотни, нет пыли, а детям кажется, что если протянуть с моста руку, то можно дотронуться до выпуклой синевы моря...
До недавнего времени на мостах можно было видеть глубокие оспины - следы осколков бомб. Память сорок первого года.
Я хорошо помню ту горькую осадную осень.
Город горел, и запах гари я слышал даже во сне. Фашисты захватили Беляевку. Оттуда город снабжался водой. С августа сорок первого года, когда Одесса была объявлена на осадном положении, воды не стало, и город задыхался от жажды и ненависти.
Воду выдавали по талонам. Ведро воды в день. Брали воду из колодцев, которые до сих пор сохранились в некоторых одесских дворах. С утра и до вечера у колодцев стояли очереди. Они не распадались даже во время воздушных налетов, убежать во время сигнала воздушной тревоги, спрятаться в подвал или в ближайшее бомбоубежище означало потерять очередь. И люди стояли. В небе гудели фашистские самолеты, свистели и рвались бомбы, мостовые звенели от падающих осколков зенитных снарядов, но очередь стояла. Люди привыкают ко всему. Привыкли и к этому...
В начале сентября в порт потянулись отступающие войска. Никто не говорил, что войска отступают, что они грузятся на корабли и отплывают в сторону Севастополя. Никто не говорил этого. Наоборот! Стены домов пестрели листовками: «Одесса была и будет советской!». Но проходившие под мостами войска, скрип повозок, храп лошадей, забинтованные головы бойцов, отрывистые команды бегающих вдоль колонн в пропотевших выгоревших на солнце гимнастерках командиров, их обросшие щетиной лица - все говорило об отступлении. И каждый раз можно было слышать от этих смертельно уставших людей: «Пить!».
Вместе с соседскими мальчишками я по утрам бежал под Строгановский мост поить бойцов. Там, под высокими сводами, в темной прохладной нише был небольшой колодец. Женщины и дети из ближайших дворов толпились возле него с ведрами и кастрюлями, и вода отражала их скорбные лица.
Когда мимо проходили войска и слышался этот просящий голос: «Пить!» - мы бросались к колодцу, получая пинки и подзатыльники, черпали котелками воду и подносили бойцам.
Когда начинала выть сирена воздушной тревоги, очередь у колодца не шевелилась. Мост защищал людей. Даже когда тяжело груженные фашистские бомбардировщики выползали из-за крыш домов и с пронзительным воем начинали разворачиваться над портом, женщины только поднимали головы, сжимали кулаки и грозили предательскому небу.
Раздавался свист бомб, черные фонтаны воды вскипали над портом. Колонны войск ломались. Бойцы забегали в подворотни и стреляли оттуда вверх из длинных винтовок.
А очередь у колодца стояла...
В один из таких налетов возле меня упал матрос. На нем была красноармейская гимнастерка, но из-под распахнутого ворота голубела тельняшка. Морская пехота!
В дни обороны Одессы о морских пехотинцах ходили легенды. Они шли в атаку с винтовками наперевес, их широкие клеши и матросские форменки наводили ужас на осаждавших город захватчиков. Матросы были отчаянны и бесстрашны. И в том, что фашисты почти три месяца не могли взять оставшийся без воды и продовольствия город, была немалая заслуга морской пехоты.
Позже их переодели в армейскую форму, оставив им как символ моря тельняшки. Это сегодня можно видеть на экранах телевизоров даже генералов, никакого отношения к морю не имеющих, в полосатых тельняшках, выглядывающих из-под сухопутной формы. А в годы Великой Отечественной тельняшка была привилегией моряков...
Матрос был ранен осколком бомбы в плечо. Когда я подбежал к нему, он прохрипел: «Пить!». Я бросился к колодцу, растолкал женщин, получил свою порцию пинков, но принес раненому воды.
К нему подбежал санитар. Матрос прислонился к дереву, и пока санитар перевязывал рану, раненый жадно пил. Возвращая мне котелок, он вдруг сказал:
- Слушай, пацан! Каждый день выходь на этот мост и смотри на море. Не дрейфь! Мы вернемся. Не я, так другие. Мы еще будем плавать по этому морю. Оно наше. Наше! Понял?
Его хриплый голос ударился о своды моста и, размноженный эхом, подхваченный ветром, как листовка, понесся по осажденному городу.
- Становись!
Матрос махнул мне на прощание рукой и, поддерживаемый санитаром, поспешил к колонне.
Колонна подравнялась, напряглась.
- Ма-а-рш!
Я долго стоял под мостом и смотрел бойцам вслед...
В первые дни оккупации, когда еще можно было ходить по городу, я приходил на Строгановский мост и смотрел на море. Я ждал...
Не знаю, освобождал ли тот матрос в апреле сорок четвертого года Одессу, или погиб где-то под Севастополем, Новороссийском, а может, и самим Сталинградом... Но когда мы вернулись домой вслед за войсками, освободившими нас из концлагеря, первым делом я прибежал на Строгановский мост.
Он был цел, но море было пустынным. Маяк, видный на расстоянии вытянутой руки со Строгановского моста, был взорван, а в стороне, в порту, чернел обгорелый остов знаменитого до войны холодильника. Возле него всегда грузили рыбу белые нарядные рефрижераторы или выгружали привезенные из жарких стран апельсины, лимоны, бананы.
И еще я помню, что видел со Строгановского моста, как возле Платоновского мола торчали из воды мачты какого-то полузатопленного судна, словно человечьи руки.
Но город и море были свободны, а значит, продолжали жить...
Даже теперь, спустя столько лет, если меня одолевают житейские тревоги, я прихожу на Строгановский мост. Решетка здесь уже не та. Ажурную художественного литья старую решетку после капитального ремонта моста заменили какой-то бездарной оградой, и многое здесь уже не то, но близость моря, его вечно манящая даль освежают душу.
И снова я вспоминаю слова того матроса: «Оно наше. Наше! Понял?»...
2000 г.
