Литературный сайт Аркадия Хасина

Майским днем в Нюрнберге

Солнечным майским днем я приехал в Нюрнберг в гости к старому другу. Когда он повел меня осматривать достопримечательности этого старинного немецкого города, я попросил его показать мне в первую очередь здание суда, где после окончания второй мировой войны судили главных нацистских преступников.

Здание это я узнал сразу, так как много раз видел его в кадрах кинохроники.

В первые годы после войны, когда еще ни у кого не было телевизоров, народ осаждал кинотеатры. Названия фильмов, которые шли тогда, я помню до сих пор: «Девушка моей мечты», «Дитя Дуная», «Сестра его дворецкого», «Индийская гробница», «Королевские пираты», «Тарзан». Многие из этих картин были трофейными. Но не о них речь. Главное, что запомнилось: перед началом каждого фильма во всех кинотеатрах показывали репортажи с Нюрнбергского процесса. Назывались они «Суд народов».

С тех пор прошло много-много лет...

И вот мы стоим перед тем самым зданием. Стоим, два пожилых человека. Оба мы были в гетто. Оба - в концлагере. Мне было тогда одиннадцать лет, моему другу - тринадцать. А познакомились мы так...

В концлагерь села Карловка Доманевского района тогда Одесской, а ныне Николаевской области меня с матерью и сестрой пригнали в начале лета 1942 года. Позади была страшная зима в оккупированной Одессе - с грабежами, облавами, с виселицами на улицах, мимо которых нас гнали в тюрьму, и с не менее жуткой дорогой на Слободку, в гетто. И вот - Карловка.

Лагерные бараки были переполнены, и наш этап первые несколько дней ночевал под открытым небом. Спать мы ложились на голую землю, подстелив под себя свои жалкие пожитки. Позже нас расселили по тем же баракам, втиснув в каждый по две-три семьи.

В бараке, в который попали мы, все нары были заняты, и нам -мне, матери и сестре - досталось место у самых дверей на земляном полу. Привел нас в барак староста лагеря - бессарабский еврей господин Абрамович. Мама, оглядев место, где нам предстояло жить, спросила с отчаянием:

- А как же здесь спать?

Господин Абрамович спросил:

- Вы откуда?

- Из Одессы, - растерянно ответила мама.

- Так вот. В Одессе будете спать с удобствами. А здесь скажите спасибо и за это!

Хлопнув дверью барака, он ушел.

Так мы и спали. На полу. У самых дверей. И когда обитатели барака выбегали ночью по нужде, то в темноте спотыкались о нас. Можно представить, что это был за сон! Но больше всего доставалось нашей маме. С вечера, укладываясь спать, она ложилась так, чтобы защитить меня и сестру от чужих ног, а утром вставала в синяках и с головной болью шла на работу.

С мамой шли на работу и мы. Заключенные карловского концлагеря строили дорогу. Сестра киркой разрыхляла землю, я грузил тачку, а мама катила эту тачку по деревянным мосткам к высокой насыпи, по которой должна была пройти дорога.

На этой стройке я и познакомился с моим будущим другом. Звали его Фроим Шейнин. Родом он был из Ананьева, небольшого провинциального городка Одесской области.

В лагере Фроим был с матерью. Звали ее Хая. До войны мать Фроима работала фельдшером. И хотя на стройке она, как и все, катила тяжело груженную землей тачку, но помимо своих «основных обязанностей» оказывала узникам концлагеря медицинскую помощь. Лекарств у нее, разумеется, не было, но в дождливую погоду, когда работы на стройке не велись, Хая ускользала из лагеря и собирала в его окрестностях разные травы. Из этих трав она делала отвары и лечила больных.

Лечила Хая не только травами, но и словом. Она как никто могла утешить плачущего ребенка. Могла ночь напролет просидеть возле избитой полицаями женщины, прикладывая к ее запекшимся ранам какую-нибудь целебную траву и успокаивая несчастную ласковыми словами. Могла облегчить последние минуты умирающего.

Такой была мать Фроима. А он - весь в мать.

Помню, как после первого дня работы на стройке мы еле дотащились до барака и обессиленные опустились на нашу «постель». То есть сели на пол. Нужно было как-то умыться, но для этого надо было пойти к колодцу и принести в чем-то воду, а у нас не было ни ведра, ни кастрюли.

И тут вошел Фроим. Он жил в соседнем бараке, а в наш зашел познакомиться с вновь прибывшими. Увидев наши грязные лица, он быстро вышел и вскоре вернулся, осторожно неся ржавую кастрюлю, полную воды.

- Умойтесь, - сказал он маме. - А кастрюля будет вам заместо ведра.

Мама так разволновалась, что не сказала ему даже «спасибо». Только благодарно посмотрела глазами, полными слез...

Вечером Фроим пришел снова. На этот раз он принес расчерченную на квадратики тряпку, вынул из кармана разной величины камушки и предложил мне сыграть в шашки.

Так началась наша дружба.

Сельскую работу он знал с малых лет и научил меня быстро нагружать тачки. Первые дни работы на стройке я под взглядом надзиравшего за нами полицая старался набрать на лопату побольше земли, поэтому тачку грузил медленно. Мама попыталась было мне помочь, но полицай подбежал и заорал:

- Не трожь! Нехай сам робыть!

Охранявшие лагерь полицаи были украинцами, дезертировавшими из Красной армии, которая отступала в первые дни войны под натиском немцев. Все они ходили в красноармейской форме, споров только с гимнастерок петлицы, а с фуражек - звездочки. На рукавах они носили белые повязки с большой буквой «П», что означало «полицай».

Фроим выбрал момент, когда надзиравший за нами полицай ушел на другой конец стройки, подбежал ко мне и быстро сказал:

- Смотри!

Он набрал не полную лопату земли, как это делал я, а половину, и ловким движением забросил землю в тачку.

- Пробуй!

Я попробовал - и дело пошло.

Вскоре меня перевели в напарники к нашей соседке по бараку Фриде. Я должен был грузить ее тачку, а сестра осталась работать с мамой.

Фриду называли в лагере «Фрида-скандалистка». Это была вздорная крикливая женщина, постоянно ссорившаяся со своими соседями. Когда первый раз, держа на плече лопату, я подошел к Фридиной тачке, она смерила меня презрительным взглядом и сказала:

- И ты думаешь, я буду за тебя работать?

Но когда увидела, как быстро и ловко я нагрузил тачку, удивилась:

- Ой, что же ты не сказал, что ты стахановец! Мы же с тобой возьмем на стройке первое место!

Так мы вживались в лагерную жизнь...

К концу лета мы спали уже не на голом полу, прикрытом нашими пожитками, а на соломе, которую сестра принесла из расположенного неподалеку от лагеря коровника. А дал ей солому сам сторож. Звали его Иван Петрович.

Это был невысокий хромой человек с седыми лохмами, торчавшими из-под старой военной фуражки. Он часто приходил на стройку и наблюдал за нашей работой. Мы думали, он тоже полицай. Но однажды, волоча больную ногу, он прошел мимо меня и незаметно сунул мне в руку кусок хлеба. Обрадовавшись, я дал этот хлеб маме и показал на удалявшегося в сторону Карловки хромого человека.

- Господи, - прошептала мама. - Значит, есть еще на свете люди...

Прошло несколько дней, и этот человек зашел к нам в барак. Увидев, что мы спим на голом полу, он покачал головой и сказал маме:

- Нехай вона, - он показал на сестру, - прийде ночью до мене в коровник. Я дам соломы.

- А полицаи? - ужаснулась мама.

- Ни. Ночью их нема. Напьются самогону та и сплять.

Так появилась у нас «приличная постель».

Но вот кончилось лето, и работа на стройке стала по-настоящему каторжной. Если летом в дождь мы отсиживались в бараках, то с наступлением осенних холодов нас все равно выгоняли на работу. Начальство торопилось закончить стройку до наступления зимы.

Дождь теперь шел почти каждый день. Раскисшая земля чавкала под босыми ногами. Но так же, как и летом, мы нагружали и возили тачки. Только теперь мы грузили их камнями, которые привозили на подводах местные крестьяне из какой-то каменоломни. Этими камнями укреплялась земляная насыпь.

В барак мы возвращались мокрыми, продрогшими и сразу окружали печку, чадившую посреди барака. Ее топила Фрида-скандалистка. На стройке она повредила руку, и староста господин Абрамович назначил ее дневальной.

С наступлением осенних холодов полицаи разрешили дневальным собирать в окрестностях лагеря все, что годилось для топки печей, и к нашему возвращению с работы Фрида затапливала стоявшую в бараке глиняную печку сырыми сучьями. От печки валил едкий удушливый дым. Когда мы тесной толпой окружали ее, Фрида, кашляя и размазывая по лицу грязные слезы, кричала:

- Что вы напираете на меня, как в трамвае? Дайте разгореться!

Но никто не обращал на ее крики внимания. Все старались протиснуться поближе к печке, от которой исходило хоть и слабое, но спасительное тепло.

По ночам барак не спал. Люди кашляли, стонали и жутко чесались - заедали вши. Засыпали лишь под утро. Но едва занимался рассвет, в бараке появлялся кривоногий полицай Стефан и сипло орал:

- Подъем!

Сонные люди сползали с нар и начинали разбирать свои лохмотья, наваленные возле печки для просушки. При этом слышалось:

- Маня, вы не видели мою юбку?

- Рива, возьми свою кофту.

- Фрида, здесь сохла моя рубашка, куда вы ее дели?

И тут всех заставлял окончательно очнуться от сна хриплый голос Фриды:

- Вам что, повылазило? Она же на вашей соседке! Продали, наверно, свою задрипанную рубашку, а с меня спрашиваете!

Барак начинал смеяться, и этот смех был началом нового страшного дня...

С наступлением холодов мы спали уже не на полу, а на нарах. Холод и голод убивали не хуже пуль, и нары в бараке постепенно пустели...

Говорят, чудес не бывает. Но до сих пор не могу понять, как мы остались живы. И самым великим чудом был день 28 марта 1944 года, когда на территории карловского концлагеря я увидел первых советских солдат.

В счастливой суматохе тех дней мы даже толком не попрощались с Фроимом и его матерью. Вскоре мы уже шли вслед за советскими войсками, наступавшими на Одессу.

Всякое было по возвращении в родной город. Дом в Красном переулке, № 5, в котором мы жили до войны, заняла милиция. Из старых жильцов мы не застали никого, их выселили, а дежуривший у ворот дома милиционер не пустил нас даже взглянуть на нашу квартиру.

- Ищите другое жилье, - сказал он. - Найдете, вам выпишут ордер.

- Господи, где же нам ночевать? - воскликнула мама.

И тут мы увидели бегущего по переулку нам навстречу моего друга детства Сережу Багдасарьяна. За ним еле поспевала его мать тетя Перуза.

Всю жизнь я с любовью и благодарностью вспоминаю эту простую армянскую женщину. В первые дни оккупации она забрала меня к себе. Но когда евреям было приказано явиться в городскую тюрьму, пока на Слободке готовилось гетто, и моя мама пришла попрощаться со мной, я вцепился в мамину юбку и со слезами стал упрашивать мать взять меня с собой. Я так плакал, что мама не выдержала и сказала:

- Пусть идет с нами. А там - что Бог даст...

И вот - эта встреча. После объятий, слез, поцелуев тетя Перуза повела нас к себе.

Муж тети Перузы в 1937 году был арестован. Бывая у Сережи, я видел, как тетя Перуза, утирая втихомолку слезы, готовила мужу передачи и с вечера уходила к воротам одесской тюрьмы занимать очередь. С работы ее уволили: «жена врага народа». С большим трудом она устроилась в какую-то школу уборщицей.

Вернувшись после концлагеря в Одессу, мы прожили у тети Перузы больше месяца. Она сказала маме: «Пока не придете в себя, я вас не отпущу!».

Но вот мама нашла на улице Розы Люксембург (ныне Бунина) пустую комнату, и мы перебрались туда. Крыша над нашим новым жильем текла. Во время дождей приходилось подставлять под капающую с потолка воду ведро. Но каждый вечер, укладываясь спать, мама произносила как молитву: «Господи, какое счастье иметь над головой свою крышу!».

Но счастье это длилось недолго. В Одессу начали возвращаться эвакуированные. Вернулся и хозяин этой комнаты. В наше отсутствие он взломал дверь и вышвырнул в коридор наши вещи. И снова мы стали бездомными, пока не нашли новое жилье.

9 мая 1945 года закончилась война. Голодная разрушенная страна громом артиллерийских салютов отметила свой первый День Победы. К тому времени я уже учился в мореходной школе, куда поступил осенью 1944 года. Вечера я проводил в одесской публичной библиотеке. Чтение всегда было моим любимым занятием, и, вернувшись из концлагеря, я наверстывал упущенное. В мореходной школе у меня появились новые друзья, и о Фроиме я, признаться, забыл.

Да и жили мы в разных городах, он в Ананьеве, я в Одессе. Поэтому со дня нашего освобождения я ничего о нем не слыхал.

Но вот однажды в библиотеке я увидел на стенде книжку «Записки следователя». Она привлекла мое внимание не названием, а фамилией автора. Написал книгу Лев Шейнин. «Не родственник ли это Фроима?» - подумал я. Вспомнив своего друга, я пожалел, что мы не обменялись в дни освобождения адресами. Хотя какие были тогда у нас адреса?..

Прочитав «Записки следователя», я узнал из предисловия, что автор книги Лев Шейнин - не только известный советский писатель, но и профессиональный следователь. И не просто следователь, а начальник Следственного управления Прокуратуры СССР. И если он действительно был родственником Фроима, то моему концлагерному другу было кем гордиться!

Вскоре в газетах мне снова попалась эта фамилия. Начинался судебный процесс над главными нацистскими преступниками, и в Нюрнберг, где во времена Гитлера принимались самые бесчеловечные законы, стали съезжаться юристы из СССР, США, Англии и Франции - стран-победительниц во второй мировой войне, - чтобы от имени миллионов жертв фашизма судить это страшное зло. В составе советской делегации был и Лев Шейнин.

Но вот отгремел и Нюрнбергский процесс. Возмездие свершилось. Казалось, жизнь, выстраданная нами в фашистской неволе, будет теперь яркой, умной, справедливой. И поначалу все складывалось именно так.

После окончания мореходной школы меня приняли на работу в Черноморское пароходство. Было это в конце 1946 года. До сих пор помню фамилии работавших тогда в отделе кадров пароходства инспекторов: Меламед, Гумперт, Меламуд. Возле их кабинетов всегда стояли длинные очереди моряков. Страна не оправилась еще от ран войны, судов было мало, и уйти в рейс было большей удачей.

Меня зачислили в «бесплатный резерв». Это означало, что ни хлебной карточки, ни денег я не получал. Жил на иждивении мамы и сестры. Мама работала в какой-то конторе, название которой я уже забыл, и получала как служащая 400 граммов хлеба в день. Сестра работала на одесском центральном телеграфе и как рабочая получала 500 граммов хлеба. Это и был наш «прожиточный минимум».

Наступила зима 1947 года. Помню, морозы стояли жуткие, и море замерзло до самого горизонта. Если в Одессу приходил какой-нибудь пароход, он долго ждал у кромки льда, пока портовый ледокол «Торос» не расчистит ему дорогу к причалу.

Каждое утро я приходил в отдел кадров и занимал очередь к инспектору Елизавете Абрамовне Меламуд. Она ведала рядовым составом. Отстояв очередь и получив от Елизаветы Абрамовны вместе с улыбкой ответ: «Сегодня ничего, приходи завтра», - я выходил в переполненный морским народом прокуренный коридор. Идти мне было некуда. На улице - лютый мороз, и коридор отдела кадров пароходства заменял мне в то время читальный зал публичной библиотеки.

Здесь было что послушать! Многие из моряков только демобилизовались из армии и военно-морского флота. Под их распахнутыми шинелями и флотскими бушлатами звенели многочисленные ордена и медали. Перебивая друг друга, они с азартом вспоминали войну, ожесточенные бои под Одессой и Севастополем, оборону Сталинграда, битву на Курской дуге, штурм Берлина, ранения, госпиталя. И я, семнадцатилетний паренек, хоть и переживший гетто и концлагерь, чувствовал себя среди них, как чувствует себя бедный родственник на шумной и богатой свадьбе...

Лишь весной я получил назначение мотористом 2-го класса на пассажирский теплоход «Львов». Он плавал на линии Одесса - Батуми. Так началось мое море.

В декабре теплоход стал на ремонт, и меня отправили в отпуск. Когда я пришел в отдел кадров оформить отпускные бумаги, то не увидел на дверях кабинетов знакомых фамилий. Все они были заменены фамилиями русскими. Я не придал этому никакого значения. Мало ли по каким причинам люди меняют место работы! И если бы мне тогда сказали, что замена инспекторов отдела кадров Черноморского пароходства - лишь малая часть задуманного Сталиным зловещего плана по «окончательному решению еврейского вопроса», о котором так мечтал Гитлер, я бы ни за что не поверил!

Наступил 1948 год. И вдруг советские газеты и Всесоюзное радио сообщили ошеломляющую весть: «13 января 1948 года в Минске в автомобильной катастрофе погиб видный общественный деятель, председатель Еврейского антифашистского комитета, член Комитета по Сталинским премиям, создатель и художественный руководитель Московского государственного еврейского театра, профессор, народный артист СССР Соломон Михайлович Михоэлс».

Его знала вся страна. Да что страна - мир! Посланный Сталиным во время войны в Соединенные Штаты Америки, Соломон Михоэлс выступал на многочисленных митингах перед тысячными аудиториями американцев, рассказывал о зверствах фашистов на советской земле, об уничтожении евреев и собрал миллионы долларов на борьбу с Гитлером.

Спектакли в театре Михоэлса шли на идиш, но в этот театр, не зная языка, приходили смотреть игру великого артиста видные деятели русской культуры - писатель Алексей Толстой, композитор Дмитрий Шостакович, народные артисты СССР Москвин и Качалов. Спектакли Михоэлса «Тевье-молочник», «Фрейлехс», «Король Лир» потрясали.

И вот он погиб...

На похоронах С.М. Михоэлса первый секретарь Союза писателей СССР А. Фадеев, как сообщала газета «Правда», сказал: «Михоэлс был художником, осиянным величайшей славой, выпадающей на долю немногих избранных. Имя его будет жить в веках».

Но вскоре после похорон поползли слухи, что гибель Соломона Михоэлса не связана с автомобильной катастрофой. Его убили на глухой улице Минска, куда он поехал принимать выдвинутый на Сталинскую премию спектакль «Константин Заслонов». Подтверждением этих слухов явилось то, что вскоре была арестована группа артистов театра Михоэлса, а сам театр закрыт.

Начались аресты и среди друзей и родственников Соломона Михоэлса. Потом разогнали еврейское издательство «Дер Эмес», закрыли все издававшиеся в Советском Союзе еврейские газеты, а их редакторов арестовали, обвинив в «еврейском буржуазном национализме».

С каждым днем в центральных советских газетах - «Правде», «Известиях», «Комсомольской правде», «Труде» - появлялось все больше статей и фельетонов явно антисемитского толка. А популярный сатирический журнал «Крокодил», выходивший в СССР миллионными тиражами, стал публиковать такие антисемитские карикатуры, что этому изданию позавидовал бы сам министр пропаганды гитлеровского правительства доктор Геббельс!

В разгар этой оголтелой антисемитской кампании, которую, как фиговым листком, прикрыли лозунгом борьбы с «безродными космополитами», были арестованы десятки членов Еврейского антифашистского комитета, внесшего немалый вклад в победу советского народа над фашистской Германией. Руководители комитета - известные еврейские писатели, поэты, ученые - были казнены 12 августа 1952 года. Сталинские палачи не пощадили даже семидесятивосьмилетнего дипломата и публициста Соломона Лозовского, всю войну руководившего Советским информбюро. В живых оставили только академика Лину Штерн. Ее сослали в Казахстан.

До своей гибели арестованные члены Еврейского антифашистского комитета, писатели и поэты с мировыми именами Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Лев Квитко, Самуил Галкин, Давид Гофштейн, Ицик Фефер и артист Государственного еврейского театра Вениамин Зускин (после убийства С. Михоэлса он стал директором театра) не один год томились в тюремных камерах Лубянки и подвергались средневековым пыткам. Их расстрел был расстрелом еврейской культуры в СССР и сигналом к уничтожению советского еврейства, так же, как и Хрустальная ночь в ноябре 1938 года, когда гитлеровцы громили по всей Германии еврейские магазины и синагоги, была сигналом к уничтожению евреев вообще.

За расстрелом членов Еврейского антифашистского комитета последовало знаменитое «Дело врачей». 13 января 1953 года ТАСС (Телеграфное агентство Советского Союза) сообщало, что группа известнейших деятелей советской медицинской науки, евреев по национальности, по заданию иностранных разведывательных органов занималась неправильным лечением членов советского правительства с целью их умерщвления. И далее в том же духе...

И сразу поползли слухи о скорой депортации евреев Советского Союза в Сибирь и на Дальний Восток в целях их спасения от разъяренных народных масс.

А народные массы, подогретые в лучших традициях геббельсовской пропаганды, действительно были в ярости. Из уст в уста передавались рассказы о фактах избиения евреев в московском метро, в трамваях и заводских проходных, об оскорблениях евреев в магазинах и на улицах. К евреям-врачам в поликлиниках отказывались записываться.

Это чудовищное безумие, поощряемое Кремлем, остановила только смерть «отца народов» Иосифа Сталина 5 марта 1953 года.

Но вернусь в год 1948-й. Когда после отпуска я пришел в отдел кадров, новый инспектор по рядовому составу Овчинников долго листал мое тоненькое личное дело, а затем спросил, как я попал в гетто, что я там делал. И вообще: как это я остался жив? Потом, взявшись за телефонную трубку, сказал:

- Иди, погуляй. Придешь в конце дня.

Я понял: ему нужно с кем-то согласовать вопрос, что со мной делать.

Выйдя в переполненный, как всегда, коридор, я услышал резанувшую меня фразу: «В загранку их уже не пускают. И вообще, скоро им хана».

«Им» означало - евреям...

«Львов» не ходил за границу. Плавал вдоль крымских и кавказских берегов. Вернут меня на теплоход, или Овчинников скажет мне, что я уволен?

Еле дождавшись конца рабочего дня, я с волнением открыл дверь кабинета, в котором еще недавно сидела Елизавета Абрамовна Меламуд . Увидев меня, инспектор сердито сказал:

- Где ты ходишь? Сегодня вечером «Львов» снимается на Батуми, прямо отсюда беги на судно!

С этими словами он протянул мне направление на теплоход.

Не знаю, что повлияло тогда на это решение. Не задавая лишних вопросов, не помня себя от радости, я прямо из отдела кадров побежал в порт...

Летом того же года во время одной из стоянок «Львова» в Одессе я пошел в город. Я любил пройтись по книжным магазинам, купить в рейс какую-нибудь новую книгу. В море, после вахты, забравшись на шлюпочную палубу, я находил укромный уголок и запоем читал.

Выйдя из книжного магазина на Дерибасовской, я неожиданно увидел Фроима. Он шел очень быстро. Боясь потерять его в толпе, я бросился вдогонку.

- Фроим!

Он вздрогнул, но не остановился. Наоборот, прибавил шаг.

- Фроим!

Я догнал его. Но вместо того, чтобы обрадоваться нашей встрече, он как-то странно посмотрел на меня и сказал:

- Извини, я очень спешу.

- Фроим, дорогой, - взволнованно заговорил я. - Мы так давно не виделись! Может, ты обижен на меня за то, что я тебе не писал? Но я же не знаю твой адрес! Давай где-нибудь присядем, хоть немного поговорим!

Он отвел глаза и тихим срывающимся голосом сказал:

- Я уже не Фроим. Я - Федя.

Вот оно что... Значит, он убегал не от меня. От своего имени...

- Что ж, здравствуй, Федя!

И мы обнялись. А вскоре уже сидели в какой-то пропахшей кислой капустой забегаловке и, ожидая заказ, принятый явно подвыпившей официанткой, рассказывали друг другу обо всем, что приключилось с нами со дня нашего освобождения.

Фроим окончил в Ананьеве ремесленное училище и работал слесарем в авторемонтной мастерской. В Одессу он приехал в надежде поступить в политехнический институт. Но в приемной комиссии какая-то строгая дама, полистав паспорт Фроима и внимательно посмотрев на его явно еврейское лицо, сказала, что абитуриентов очень много, и прием документов уже прекращен. Вечером он уезжает домой...

И тут я спросил, не является ли его родственником известный писатель Лев Шейнин. А если да, то не может ли он помочь Фроиму поступить в институт. Хотя бы на будущий год.

Фроим испуганно оглянулся по сторонам и, понизив голос, заговорил. И вот что я узнал.

Мать Фроима тетя Хая еще до войны знала о живущем в Москве писателе Льве Шейнине. Но, рано оставшись без мужа (отец Фроима умер, когда мальчику было три года), она привыкла рассчитывать только на свои силы и никогда не пыталась выяснить, родственник им Лев Шейнин или нет. Она понимала, что писателю Шейнину все равно не до них, пусть даже и родственников, живущих где-то на Украине. Но когда они вернулись из Карловки и увидели, что дом их занят, а жившие в нем люди не пустили бывших хозяев даже на порог, и председатель горсовета, к которому обратилась с жалобой тетя Хая, отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, - вот тогда она и решила написать Льву Шейнину в Москву. Адрес она не знала и написала так: «Москва, Союз писателей СССР, Льву Шейнину».

И он откликнулся! Правда, он писал, что родственников таких не знает, но глубоко сочувствует их страданиям в фашистской неволе, и в беде не оставит. А вскоре в горсовет пришло письмо.

И не откуда-нибудь, а из Прокуратуры СССР. В этом письме было требование - вернуть дом законным владельцам Шейниным. В противном случае будут приняты соответствующие санкции. И надо было видеть, как закрутились местные власти! Дом был освобожден, а кроме того, тете Хае предложили даже место врача в городской больнице, хотя у нее было всего лишь фельдшерское образование.

Ну а потом...

Фроим снова оглянулся по сторонам и почти шепотом продолжал:

- В начале этого года мать взяла отпуск и поехала в Москву. Она хотела лично поблагодарить Льва Романовича Шейнина за все, что он для нас сделал. Но, приехав в Москву, узнала, что он арестован.

- Кто? Писатель Шейнин? - чуть не вскрикнул я.

Фроим больно сжал мне руку:

- Молчи! Ты слышал о Михоэлсе? Так вот. Лев Романович поехал в Минск. Он хотел лично расследовать обстоятельства гибели Михоэлса. Ходят слухи, что это была не автокатастрофа, а убийство. Шейнин - начальник Следственного управления Прокуратуры СССР. Кому же, как не ему было заняться этим делом? Но из Минска его срочно отозвали в Москву и прямо на вокзале арестовали.

Официантка принесла, наконец, наш заказ. После услышанного есть не хотелось. А Фроим продолжал:

- Ты газеты читаешь? Заметил, какое антиеврейское направление имеют многие статьи? А ты бы видел, с какой неприкрытой насмешкой смотрела сегодня на меня эта институтская дама, возвращая мне паспорт. Вот, мол, не суй свое еврейское рыло в наш вузовский огород!

Кое-как расправившись с едой и расплатившись, мы пошли на вокзал. Проводив Фроима, с тяжелым сердцем я возвращался на судно.

После окончания Великой Отечественной войны, после всего пережитого за годы фашистской оккупации, после всего, что было показано и доказано на Нюрнбергском процессе - Освенцим, Майданек, Треблинка, Бухенвальд, Дахау, Маутхаузен и другие лагеря смерти, после страшной цифры, названной на процессе, - шесть миллионов уничтоженных евреев, в Советском Союзе, стране, победившей немецкий фашизм, освободившей Европу от нацистского варварства, разгорается пламя антисемитизма.

Теперь мне было понятно, почему в отделе кадров пароходства не работают больше ни Елизавета Абрамовна Меламуд, ни Михаил

Иосифович Меламед, ни Гумперт, ни другие евреи. А ведь они прошли войну. Из рассказов моряков в коридоре отдела кадров я знал, что старший инспектор Михаил Иосифович Меламед при высадке десанта на Малой земле был тяжело ранен, и в госпитале ему ампутировали ногу. Он ходил на протезе. Елизавета Абрамовна тоже была на фронте. На ее платье было несколько рядов орденских планок. И Гумперт воевал. Больше того, моряки говорили, что он - почетный гражданин Одессы. Так это было или нет, я не знал, но о нем так говорили, я сам слышал. И вот... Что же нас ждет?..

На судне я узнал еще одну страшную новость - арестован наш капитан, испанец Мантилья.

В 1938 году во время Гражданской войны в Испании, когда стало очевидным, что генерал Франко вот-вот установит в стране фашистский режим, капитан Мантилья привел в Одессу пассажирский теплоход «Сиудад де Таррагона». На борту теплохода было много испанских детей. Их отправили в Советский Союз, спасая от бомбардировок, которым подвергались тогда испанские города.

Высадив на одесский берег своих маленьких пассажиров, которым одесситы оказали самый радушный прием, капитан Мантилья попросил у советских властей политического убежища. Он не хотел возвращаться в страну, где при поддержке Гитлера и Муссолини генерал Франко устанавливал фашистский режим. Просьба испанского капитана была удовлетворена. Позже теплоход «Сиудад де Таррагона» был переименован во «Львов» и стал совершать рейсы по Черному морю.

Во время Великой Отечественной войны теплоход был оборудован под плавучий госпиталь. За свои героические рейсы в осажденную Одессу, Севастополь, Новороссийск капитан был удостоен указом Президиума Верховного Совета СССР награждения орденом Боевого Красного Знамени. Этот указ висел под стеклом в музыкальном салоне теплохода, а орден был приколот к знамени судна. На праздничной первомайской демонстрации сам капитан нес это знамя в колонне Черноморского пароходства. И вот - арестован...

В очередной рейс мы снялись с новым капитаном. Это был малоразговорчивый угрюмый человек, почти не покидавший капитанский мостик. Если он и появлялся на палубе, то только для того, чтобы кого-нибудь отругать. О нем говорили: «Если капитан на правом борту, переходи на левый!». Как мы скучали по нашему испанцу!

Пусть он плохо говорил по-русски, но какой это был вежливый, улыбчивый, доброжелательный человек! С одинаковым уважением он разговаривал с каждым членом экипажа, будь то старший механик или уборщица. Лишь когда мы шли вдоль кавказского побережья, он становился молчаливым и, поднявшись на мостик, подолгу рассматривал в бинокль видневшиеся в горах селения. Наверно, в эти минуты он вспоминал такие же гористые берега родной Испании.

Дальнейшая судьба этого благородного, удивительно красивого человека была трагичной. Развязанная Сталиным кампания по борьбе с «безродными космополитами», в которой главная роль была отведена евреям, своей смертельной косой коснулась и других советских людей - греков, болгар, поляков и прочих «инородцев». Для капитана Мантильи она стала роковой. Его обвинили в шпионаже в пользу испанского диктатора Франко, и гордое сердце старого испанца не выдержало. Он умер, если не ошибаюсь, в одесской тюрьме, так и не увидев берега своей родины...

Что касается Фроима, то после нашей встречи в Одессе мы начали переписываться. Он писал, что поступил в сельскохозяйственный техникум, а закончив учебу, стал механиком в каком-то автохозяйстве. Потом сообщил, что писателя Льва Шейнина выпустили из тюрьмы. А потом я прочитал в «Литературной газете», что писатель Лев Шейнин умер.

Прошли годы. Мы с Фроимом состарились и по разным причинам оказались в Германии. В марте 2003 года, в пятидесятую годовщину смерти Иосифа Сталина, я купил несколько российских газет. Все они печатали статьи о мертвом диктаторе, превознося его заслуги перед советским народом, особенно подчеркивая его роль в деле победы над фашистской Германией. Но ни в одной из этих статей я не нашел и слова осуждения тирана. Словно не было Колымы с ее страшными лагерями, где нашли мученическую смерть миллионы советских людей - «врагов народа». Словно не было возведенного в ранг государственной политики антисемитизма, убийства Соломона Михоэлса, расстрела Еврейского антифашистского комитета, «дела врачей», других сталинских преступлений, от которых содрогался мир...

Было это в марте. А в мае позвонил Фроим и пригласил меня в гости в Нюрнберг. И первое, что я сделал по приезде в этот город, как я уже писал в начале очерка, - пошел к зданию суда, где судили главных нацистских преступников.

Молча смотрели мы с Фроимом на это угрюмое здание. Здесь завершились безумные мечты Гитлера о мировом господстве. Здесь его соратники отрекались от своих кровавых дел, сваливая вину один на другого, а все вместе - на Гитлера. Здесь предстали они во всем своем ничтожестве. И слушая их показания, показания свидетелей, видя на экране в зале суда то, что снимали их же фашистские кинооператоры - испепеленные города и деревни, концлагеря, горы трупов, медицинские эксперименты над узниками концлагерей, расстрелы мирных жителей, повешенных, заживо сожженных, - мир содрогнулся от совершенного ими зла.

И вдруг я подумал: а состоится ли когда-нибудь такой же праведный суд над сталинскими злодеяниями? Покаются ли нынешние ревнители коммунистических идей в кровавых делах своего кумира?

Вспомнилось, как в декабре 1970 года тогдашний канцлер Германии Вилли Брандт, пребывая с государственным визитом в Варшаве, встал на колени перед памятником героям Варшавского гетто и произнес слова, тотчас ставшие историческими: «Простите нас».

Если не сделать этого, то как можно говорить об обновленной демократической России и других странах СНГ, еще недавно входивших в Советский Союз?

Мимо нас проносились машины, катили на велосипедах пожилые нюрнбергцы, юные матери везли в колясках детей, родившихся уже в XXI веке. И родным, зовущим домой ароматом манила распустившаяся в немецких садах сирень.

Был месяц май...

2004 г.

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom