Цыганский барак
В детстве мама часто пугала меня цыганами. «Будешь плохо себя вести, - говорила она, - отдам цыганам».
К нам во двор приходил цыган-шарманщик. Положив у ног старую шляпу, он начинал крутить ручку шарманки, и двор наполнялся заунывными звуками. Обступив шарманщика, мы, дети, не сводили с него глаз. А он, задрав бороду, смотрел на окна, откуда бросали ему иногда мелкие монеты. Мы подбирали эти монеты и бросали ему в шляпу. Шарманщик переводил взгляд на нас, и его черные пронзительные глаза нагоняли на меня страх...
Видел я цыган и возле Привоза, когда ходил туда с мамой. Вернее, цыганок. В пыльных цветастых юбках, звеня монистами, они хватали за руки проходивших мимо женщин, приговаривая: «Молодая, давай погадаю!».
- Только остановись - тут же обворуют, - говорила мама и прибавляла шаг.
Иногда цыганки, держа на руках детей, ходили по дворам просить милостыню. Но как только они входили в ворота, хозяйки торопливо снимали с веревок сушившееся во дворах белье.
Много всякого наслышался я в детстве об этих людях. Говорили, что они воруют детей, что женщины их - колдуньи...
И вот - война. Зимой 1943 года в наш карловский концлагерь пригнали цыган, и барак, куда их поселили, сразу получил название «цыганский».
Это были те же цыгане, которых я знал до войны. Оборванные, грязные. Хотя и мы к тому времени, находясь в концлагере, выглядели не лучше. Единственное, что отличало цыган от нас, - они носили кресты.
С приходом фашистских оккупантов крест стал символом жизни. В первые же дни оккупации многие надели кресты, как бы заявляя: «Я - не еврей!». Когда нас гнали в гетто, на воротах многих домов я тоже видел кресты. Это означало - дом очищен от евреев.
Увидев этот символ жизни на цыганах, я спросил маму:
- А почему их тоже загнали за колючую проволоку?
Но мама только прижала меня к себе и заплакала.
Цыгане...
В нашей жизни вдруг появились люди, пренебрегающие лагерными порядками, позволяющие себе дерзить полицаям, люди как бы свободные, независимые!
Идет, например, от колодца цыганка, несет ведро с водой. Идет босая, хотя на дворе зима, и у бараков высятся сугробы снега. Навстречу цыганке - полицай. Одет он тепло, зима ему нипочем. Увидев цыганку, полицай показывает кнутом на ее босые ноги и что-то насмешливо говорит. И вдруг цыганка, сверкнув глазами, обливает полицая водой! Матерясь, путаясь в полах тулупа, он гонится за ней. Но она уже в бараке! И попробуй разыщи ее в мрачном помещении, полном этих шумных отчаянных людей!
Или возвращается вечером из Карловки другая цыганка. Ускользнув из лагеря, она ходила гадать. Какая деревенская женщина, проводившая на фронт мужа или сына, от которых давно нет никаких вестей, откажется узнать от гадалки «всю правду» о родных людях? И цыганка возвращается в лагерь, неся котомку, полную всякой снеди.
У ворот лагеря полицай. Завидев цыганку, он с яростью набрасывается на нее и стегает кнутом. Но цыганка осыпает его такими проклятьями, что он отступает и, сплюнув, посылает «усих цыган», а заодно «и жидив к бисовой матери!».
Живя рядом с цыганами, моя мама изменила о них мнение. А потом произошло вот что.
Как-то возле «цыганского» барака маму остановила пожилая цыганка:
- Чего проходишь мимо? Зайди. Соседи все-таки.
Мама решилась и зашла. Так началась ее дружба с цыганкой Марией. Но сколько упреков пришлось выслушать маме за эту дружбу! «Опомнитесь, Софа! Это же цыгане!» - говорили ей в нашем бараке. Или: «Ой, Софочка, на кого ж вы нас променяли?».
Мама отшучивалась. Но когда бывшая администратор одесской филармонии Клара Борисовна, любившая хвастать своими знакомствами со всеми приезжавшими в наш город до войны знаменитостями, ехидно спросила: «Софа, вы что, рехнулись? Они же нас обворуют!» - мама вспылила: «А что они у нас возьмут? Наши цурес?».
Такой злой я не видел маму никогда. Но с того дня она стала ходить к цыганам чаще. Вместе с мамой стал ходить и я.
В «цыганском» бараке я как бы возвращался в свое детство. В Одессе, оставаясь иногда дома один, я играл в своих любимых книжных героев. То я представлял себя д'Артаньяном, сражающимся с гвардейцами кардинала. То Оливером Твистом, бредущим по туманным улицам Лондона. И вот теперь среди цыган я снова был то маленьким Каем из сказки Андерсена «Снежная королева», попавшим в плен, то юнгой Джимом из «Острова сокровищ» Стивенсона, пробравшимся в логово к пиратам. И еще мне казалось - за каждым из цыган есть какая-то тайна. И мне предстоит ее разгадать...
Приходили мы в «цыганский» барак вечером. Цыгане уже поужинали, и посреди барака догорал дымный костер. От дыма глаза слезились, я начинал кашлять. Мария, усаживая нас возле себя, совала мне в руки горячую, только испеченную в золе картофелину. При виде этой картофелины я сразу забывал про дым и про слезы. Только ради этой картофелины стоило приходить в «цыганский» барак!
Пока мама беседовала с Марией, я разглядывал цыган. Недалеко от меня, баюкая детей, сидели те самые цыганки, что так дерзко разговаривали с полицаями. Но сейчас это были обыкновенные матери, любовно прижимавшие к себе своих детей.
И еще мне нравился один старый цыган. Он всегда сидел в стороне от всех и постоянно что-то мастерил. То шил постолы - лапти из коровьей кожи. Их носил весь лагерь. А то лепил из глины всевозможных зверюшек - осликов, верблюдов, слоников. Эти игрушки цыганки, бывая в деревне, продавали крестьянской детворе. Нашей - старый цыган давал даром.
Мне он подарил крокодила, и эта самодельная глиняная игрушка хранилась у меня после освобождения, но при переезде в Одессе с квартиры на квартиру пропала...
Как-то на моих глазах «игрушечник», как называла старого цыгана моя мама, с такой яростью плюнул вслед старшему полицаю Дорошенко, что тот оглянулся. Если бы старик начал убегать, полицай догнал бы его и избил. Но старик стоял, сжигая Дорошенко взглядом, и тот лишь погрозил кнутом и пошел дальше.
«Игрушечник» напоминал мне шарманщика, который до войны приходил к нам во двор. Но этого я не боялся, как того. Наоборот! В его присутствии, как, впрочем, и в присутствии других цыган, я чувствовал себя в большей безопасности, чем в нашем бараке. Туда в любую минуту мог ввалиться пьяный полицай со всеми вытекающими из этого визита последствиями. В «цыганский» барак полицаи ходить побаивались.
Звали «игрушечника» Степан. И жизнь его, по словам Марии, была похожа на приключенческий роман.
Родился и вырос он в таборе, который кочевал по Румынии, Бессарабии и Украине. В те далекие времена, задолго до Октябрьской революции, никаких виз не существовало, и цыгане свободно передвигались из одной страны в другую.
Когда в России после прихода к власти большевиков разгорелась Гражданская война, табор, с которым кочевал Степан, оказался на Украине, на берегах реки Припяти, возле еврейского местечка Чернобыль. Того самого местечка, которое спустя много лет, в апреле 1986 года, печально прославилось на весь мир атомной катастрофой. Вскоре после того как табор распряг коней и разжег первый костер, в местечко пришли петлюровцы и сразу учинили там еврейский погром.
Степану удалось спасти еврейского мальчика Ефима Эпштейна, спрятав его в своей повозке. Родителей мальчика убили, родственников тоже. И когда цыгане двинулись в дальнейший путь, маленький Ефим отправился с ними.
Степану было тогда тридцать лет. Степан жил в таборе один, с тех пор как жена его в Румынии сбежала с каким-то офицером, и он очень привязался к спасенному им мальчугану. Он учил его играть на скрипке, научил танцевать, и вскоре еврейского ребенка стали принимать за настоящего цыгана. Он и сам считал себя цыганом, кочуя вместе с табором, танцуя на городских площадях и выпрашивая милостыню.
Но однажды (было это в 1925 году, во времена нэпа - новой экономической политики, когда в России после разрухи, вызванной Гражданской войной, по инициативе Ленина была разрешена частная собственность, и многие быстро разбогатели) табор остановился на окраине Могилева. Узнав, что на базарной площади играют и пляшут цыгане, местный богач позвал их веселить гостей на свадьбе своего сына. И тут один из гостей, толстый пожилой еврей, увидел Ефима. Подозвав мальчика, он потрепал его пухлыми пальцами по впалой щеке и сказал:
- Послушай, детка. Ты прямо одно лицо с моим родным братом. Его убили петлюровцы. Как тебя зовут и откуда ты? Скажи, я дам тебе денег.
Услыхав, что мальчика зовут Ефим, и родом он из Чернобыля, этот человек в страшном волнении закричал:
- Это сын моего убитого брата! Это он!
Разразился скандал. Гость кричал, что цыгане украли еврейского ребенка. И как цыгане ни пытались объяснить разъяренным гостям, что ребенка не украли, а спасли, никто их не слушал. Вызвали милицию. Степана арестовали. Цыгане толпой пошли за ним в участок. А Ефим, воспользовавшись суматохой, убежал в табор. Всю ночь он просидел под какой-то телегой, дрожа от страха. Но утром в табор пришел милиционер, нашел мальчика и отвел к дяде.
Эта история попала в газеты. Был суд, и Степана приговорили к нескольким годам тюрьмы.
Выйдя на волю, Степан не вернулся в табор. Начинались годы сталинской коллективизации. Крестьян загоняли в колхозы. Цыган принуждали к оседлому образу жизни. Да и где мог быть табор, Степан не знал.
Он поселился на той же окраине Могилева, где стоял когда-то табор, и начал сапожничать. Он и в таборе не только играл на скрипке, но и чинил обувь. Как многие цыгане, был мастером на все руки. А Могилев выбрал потому, что надеялся хоть иногда видеться с Ефимом. Но надежды на встречу с мальчиком не оправдались. Семья Эпштейн переехала в другой город, а в какой, соседи не знали. Период нэпа кончился. Деспотическая сталинская власть отнимала у бывших нэпманов нажитое добро, выселяла из квартир, сажала в тюрьмы, и многие, как семья Эпштейн, меняли адреса...
Может, так и жил бы Степан, сидя с утра до вечера в покосившейся сапожной будке, прибивал бы каблуки и набойки, но однажды попалась ему на глаза мятая газета, в которой какая-то женщина принесла в починку туфли. С грязного газетного листа на Степана смотрел Ефим. Черные волнистые волосы, выпуклые бархатные глаза, улыбка, ямочка на щеке - он! В руке мальчик держал скрипку. А надпись под фотографией гласила: «Победитель конкурса молодых скрипачей, ученик Одесской школы имени П. Столярского Ефим Эпштейн». Степан заметался. Одесса! Значит - туда!
Но в поезде с ним случилась новая беда. У какой-то женщины украли чемодан. Кто? Конечно же, цыган! И вместо Одессы Степан оказался в милиции.
Времена были суровые. Сажали за унесенный с поля колосок, за вынесенную с завода ржавую гайку. А тут - чемодан!
Запросили Могилев. Да, есть такой. Цыган, сапожник, судим. И Степан снова загремел на несколько лет...
Вышел уже перед войной. Ни кола ни двора. Кое-как он добрался все же до Одессы и сразу на привокзальной площади повстречал нескольких цыганок. Разговорились, те приютили его у себя.
Кормились цыганки гаданием и мелкой торговлей. Торговали на Привозе в женском туалете чулками, нитками, губной помадой -чем придется. В стране победившего социализма все было дефицитом, все имело спрос. А туалет был прикрытием. В женский милиционеры не заходили...
Сразу же, в день приезда в Одессу, Степан пошел искать школу Столярского. Долго искать не пришлось. Где находится школа, знал каждый одессит, - в начале Сабанеева моста, если подойти к нему со стороны улицы Карла Маркса. С моста открывался вид на порт и на распахнутое всем ветрам море.
В канцелярии школы, куда робко вошел Степан, строчила на пишущей машинке пожилая секретарша. Смерив Степана неприветливым взглядом, спросила:
- Вам кого?
Теребя в руках кепку, Степан сказал, что хотел бы повидать ученика школы Ефима Эпштейна. Удивленно посмотрев на невесть откуда взявшегося в стенах этой музыкальной святыни цыгана, секретарша мотнула головой:
- Исключается.
- Почему?
Не удостоив больше Степана взглядом, секретарша снова начала строчить на машинке. Потоптавшись на месте, огорченный Степан вышел в коридор.
На лестнице его догнала уборщица. Она протирала в канцелярии окна и слышала разговор. Тронув Степана за рукав, женщина сказала:
- Ефима Эпштейна нет в Одессе. Он окончил нашу школу и поступил в московскую консерваторию.
Так и не повидал Степан своего любимца. А вскоре началась война...
Вот такую историю о старом цыгане рассказала Мария.
Сама же она, как говорила мама, была «непростой цыганкой». До войны Мария жила в Москве, шила костюмы для цыганского театра «Ромэн», а перед войной вместе с сыном приехала в Одессу к родственникам. Здесь и застала их война.
Выбраться в Москву не было никакой возможности. Поезд, в который они с трудом втиснулись, попал под бомбежку. Вагон загорелся, и они еле успели из него выскочить. Но тут со злорадным ревом их начали обстреливать пролетавшие над головами мессершмитты. Упав на раскаленную июньским зноем землю, Мария с сыном не верили, что выберутся из этого ада живыми. Но самолеты улетели, и, поднявшись с земли, они, не оглядываясь на догорающий поезд, побрели назад в Одессу.
Другие попытки добраться до Москвы тоже ни к чему не привели. Одесса была в осаде, город беспрерывно бомбили. Сообщение с Москвой было прервано. Так они остались в оккупации...
То, что испытали Мария с сыном, роднило нас. И мы с мамой пережили бомбежки Одессы. И мы пытались выбраться из осажденного города, только не поездом, а морем. Но, попав под фашистские бомбы в порту, увидев, как тонет у причала огромный пароход, мама потянула меня домой. Вечером она сказала:
- В городе говорят, что в восемнадцатом году, когда немцы оккупировали Украину, гражданское население они не трогали. Может, и сейчас обойдется? И потом, на каждом углу расклеены листовки: «Одесса была и будет советской!», «Одессу не сдадим!». Чего же нам уезжать и погибать где-то в море?
Так мы остались на растерзание фашистским оккупантам...
Сына Марии звали Петр, было ему лет восемнадцать. Это был такой красивый парень, что даже Клара Борисовна, упрекавшая маму за дружбу с цыганами, как-то сказала:
- В одном я с вами согласна, Софа. На такого красавчика и я бы ходила любоваться по вечерам!
Но Петра вечерами мы видели редко. И когда мама однажды спросила: «Мария, где же ваш сын?» - Мария улыбнулась и загадочно ответила: «Цыгана, как и волка, ноги кормят».
Петра я встречал по утрам, когда он шел на работу вместе с другими цыганами. Работали они отдельно от нас, строили недалеко от Карловки новый коровник. Но Петр работал в кузнице. «Мечтал стать артистом, а стал кузнецом», - пожаловалась как-то Мария. «Если останемся живы, все мечты сбудутся», - ответила ей мама.
Мария любила слушать рассказы мамы. О том, например, как мама познакомилась с моим папой, и как они встречались тайком. А тайными их свидания были потому, что папа был намного старше мамы, и моя бабушка, мамина мама, не разрешала ей с ним встречаться.
Рассказывала мама и о том, как, мечтая сделать из меня пианиста, водила на уроки музыки. А я, если ходил на уроки один, проходил мимо двора учительницы и устремлялся на Приморский бульвар. Меня больше привлекали стоящие в порту пароходы и море, уходящее вдаль к загадочной черте горизонта. Мама видела меня в будущем известным пианистом, как это было принято тогда в еврейских семьях, а я мечтал стать моряком...
Но особенно любила слушать Мария про одесский оперный театр. Мама дружила со многими музыкантами оркестра театра, знала по фамилиям всех оперных певцов и балерин. И не было такой постановки в театре, на которую она не приходила бы с цветами.
Меня мама водила в театр каждое воскресенье. Были мы в оперном театре и в то страшное утро - 22 июня 1941 года. Не помню название спектакля, но хорошо помню: как только оркестр начал играть увертюру, на сцену поднялся какой-то военный и хриплым от волнения голосом крикнул:
- Вторая рота, выходи строиться!
Сидевшие в зале красноармейцы повскакали с мест и бросились к выходу. За ними, не понимая случившегося, бросились и остальные зрители. Побежали к выходу и мы.
Улица перед театром была полна народу. Ходивший мимо театра трамвай номер двадцать один стоял. Людская толпа загородила ему дорогу. В непривычной для Одессы тишине все слушали выступление по радио Молотова. Война!..
Но бывали в бараке вечера, когда говорила только Мария. В ее рассказах открывался для нас новый удивительный мир. Ее рассказы, как говорила мама, были «поэмами о цыганах». До революции, по словам Марии, цыганские хоры знала вся дворянская и купеческая Россия.
- Недаром цыганоманами, - говорила Мария, - были все великие русские писатели и поэты - Лев Толстой, Николай Лесков, Александр Пушкин, Николай Некрасов, да и многие другие. И если бы вы только знали, Софа, - заламывая руки, говорила она, - сколько цыганок вышли замуж за дворян и богатейших русских купцов!
Как-то рассказала Мария такую историю:
- Моя бабушка пела в цыганском хоре знаменитого московского ресторана «Яр». И вот в 1915 году, мне было тогда пятнадцать лет, бабушка дала мне пригласительный билет в московское Дворянское собрание. Там должен был состояться большой концерт в пользу раненных на фронте русских воинов. Шла первая мировая война, и цыгане этим концертом хотели внести свой вклад в защиту Отечества. Помню, -раскрасневшись от воспоминаний, продолжала Мария, - чудесный, ярко освещенный хрустальными люстрами зал. Свободных мест -ни одного! На сцену вышли цыгане «Яра» в таких красочных костюмах, аж в глазах зарябило! А за ними под бурные аплодисменты вышла знаменитая в те времена Настя Полякова. Смуглая, статная. О Насте говорили: «Не певица, а царица!». С Настей два гитариста. И началось! Чего только не пела тогда Настя! И «Ах, да не вечерняя», любимая песня Льва Толстого, и «В час роковой», «Отойди, не гляди», «Успокой меня неспокойного». И, конечно, «Очи черные». А гитаристы аккомпанировали такими переборами, закачаешься! После Насти цыганские романсы пел не менее знаменитый Юрий Морфесси. Из газет все знали, что Морфесси пел перед государем императором на царской яхте «Полярная звезда», за что получил от Николая Второго подарок - запонки с бриллиантовыми орлами. Что сказать, успех концерта был потрясающий! Да и потом театр «Ромэн» славится на всю страну...
От Марии мы узнали и историю создания театра «Ромэн». Он был открыт постановлением советского правительства в 1931 году. Как сказано было в постановлении, «театр должен пропагандировать переход цыган к оседлому образу жизни». Но что интересно: первым художественным руководителем театра, как рассказывала Мария, был не цыган, а еврей. Фамилия его была Гольдблат. «По Москве ходил такой анекдот, - со смехом говорила Мария. - В театре «Ромэн» побывал американский журналист. После спектакля он спросил Гольдблата: «Скажите, пожалуйста, сколько у вас в театре настоящих цыган?». На что Гольдблат ответил: «Кроме меня и Рабиновича, все остальные евреи».
- Конечно, в хоре пели цыгане. Но, как видите, судьбы наши давно переплелись, - закончила свой рассказ Мария.
Читатель вправе спросить: как это после стольких лет, прошедших со времени описываемых событий, я помню все имена и фамилии, и даже названия цыганских песен? Отвечу. Сразу после освобождения в марте 1944 года я задался целью написать обо всем пережитом книгу. Мне было всего четырнадцать лет. Разумеется, никаких навыков литературной работы у меня не было. Но память хранила имена и фамилии из рассказов не только Марии, но и других узников гетто и карловского концлагеря. Ведь чем занимались люди в гетто и лагере по вечерам? Рассказывали друг другу свои истории. И я жадно впитывал услышанное.
Мечтая о книге, я скрупулезно записывал даты, события, имена, начиная с первого дня прихода в Одессу оккупантов до дня нашего освобождения. То есть с 16 октября 1941 года по 28 марта 1944-го.
Помню, например, выход при оккупантах первой газеты. Называлась она «Молва». Ее вывесили возле филармонии на Пушкинской. Газету читала молчаливая толпа одесситов. Там сообщалось о переименовании одесских улиц. Пушкинская переименовывалась в Адольфа Гитлера. Бебеля, ныне Еврейская, в Бенито Муссолини. Красной армии, ныне Преображенская, - в улицу румынского короля Михая Первого. Помню даже напечатанные в этой газете анекдоты. «Одна подруга жалуется другой: «Что делать? Я забеременела от немецкого офицера. Родится ребенок, а я не знаю немецкого языка. Как я буду с ним разговаривать?». Или другой анекдот: «Румынский офицер спрашивает немецкого офицера: «Как расшифровывается СССР?». Тот отвечает: «Три срулика и один русский!..». Ну а главной новостью в газете было то, что отныне городским головой назначается Герман Пынтя, а губернатором Транснистрии - профессор Алексяну.
Все эти подробности я записывал в тетрадь, которую прятал даже от мамы. Она бы мне сказала: «Выброси. У нас и так хватает неприятностей!».
Эта тетрадь с выцветшими чернилами, с пожелтевшими страницами, помогла мне писать книгу о наших страданиях, которую я назвал «Возвращение с Голгофы». Она вышла в 2000 году в издательстве «Оптимум». Эта же тетрадь помогла мне написать и этот очерк.
Но вернемся к событиям тех дней.
Однажды мне приснился сон, который повторился потом несколько ночей подряд, и каждый раз пугал меня. А сон был такой. Я иду по летней Одессе. Над городом стоит огромное солнце. Иду на Ланжерон. Издалека доносится неумолчный рокот моря как обещание долгожданного покоя. Прихожу на пляж. На берегу никого. Море искрится под солнцем, и мне не терпится поскорее раздеться и нырнуть в эту искрящуюся прохладу. Но вдруг из моря поднимается зловещая фигура. Она протягивает ко мне мохнатые руки, и я узнаю в этой фигуре цыгана-шарманщика. Я бегу в город, но шарманщик гонится за мной, и я слышу за спиной его тяжелое дыхание. Оглянувшись, я вижу, что вместе с шарманщиком за мной бегут и цыганки с Привоза. Они кричат: «Молодой, давай погадаем!». Но если я остановлюсь, меня задушат...
Я вскрикивал и просыпался. Сразу просыпалась мама и тревожно спрашивала:
- Что? Что с тобой?
Чтобы не волновать маму, я говорил:
- Какая-то ерунда приснилась.
- Спи, спи, - успокаивала меня мама. - До утра еще далеко.
Но заснуть я уже не мог и, лежа в душном стонущем и всхлипывающем бараке, слушая отдаленный лай деревенских собак, вспоминал свою довоенную жизнь.
Вспоминал школу и свою первую учительницу Эстер Лазаревну. Вспоминал именины и нетерпеливое ожидание гостей с подарками. Праздничные демонстрации, на которые ходил с отцом, неся в руке трепещущий на ветру красный флажок.
И снова вспоминалась Эстер Лазаревна. С ней мы встретились уже на Слободке, в гетто. Она умерла зимой 1942 года от сыпного тифа. И я был во дворе гетто, когда ее, голую, вместе с другими голыми трупами погрузили на подводу и увезли...
Я засыпал под утро и снова видел тот же сон. Наконец я не выдержал и рассказал о нем маме. Я думал, она посмеется и скажет: «Пройдет». Но мама сказала:
- Идем к Марии. Может, у них есть цыганка, которая снимет с тебя это наваждение?
Мария тоже отнеслась к моему сну серьезно. Погладив меня по голове, она сказала:
- Поговорю с Настей. Это по ее части.
Настя оказалась той самой цыганкой, которая облила водой полицая. Он поймал ее потом и избил. И когда Настя, лежа на нарах, стонала от побоев, сын Марии поклялся за нее отомстить.
Рассказав нам об этом, Мария вздохнула:
- Не натворил бы Петр беды...
А Настя, усадив меня в своем углу, где спал в подвешенной к потолку люльке ее ребенок, удивила тем, что вместо ожидаемого от нее какого-то колдовства сказала:
- Видишь на щеке у меня шрам? Эго от кнута полицая. Так и у тебя -шрам от жизни. Сон - это шрам. Но и со шрамами люди живут. А цыгане тебе снятся потому, что нами пугают детей. Но мы не страшные. Мы просто другие. И вы, евреи, другие. Поэтому нас с вами не любят.
Она взяла мою ладонь, внимательно рассмотрела и улыбнулась:
- А жизнь тебя ждет большая и интересная. И жена у тебя будет красавица. Понял?
Я кивнул.
Было ли это колдовство, или нет, не знаю, но с того дня сон про шарманщика мне больше не снился. А все, что нагадала Настя, сбылось...
А с Петром случилось вот что. Однажды летом 1943 года меня и еще одного мальчика с нашей стройки послали в кузницу - отдать в ремонт развалившуюся тачку. Кузница находилась на краю Карловки . Еще издали мы услышали мелодичный перезвон молотков, а когда вошли в кузницу, застыли у порога, очарованные увиденным.
В кузнице ярко пылал горн, освещая двух полуголых цыган. В одном из них я узнал сына Марии. Он держал длинными клещами раскаленную полосу железа, а напарник его, кряжистый бородатый цыган, звонко стуча по наковальне молотком, выгибал из этого железа подкову. Когда подкова была готова, Петр окунул ее в воду. Она зашипела, обдав Петра паром. Подождав, пока она перестанет шипеть, Петр выхватил ее из воды и бросил со звоном на кучу готовых подков.
Заметив нас, он вытер со лба пот и подошел:
- Что у вас?
Мы показали тачку. Петр присел, внимательно осмотрел ее и выпрямился:
- До завтра сделаем.
Утром мы пришли за тачкой. Отремонтированная, она уже ждала нас у дверей. Снова засмотревшись на спорую работу кузнецов, мы не заметили, как в кузнице появился полицай Климчук. Тот самый, что избил Настю.
Увидев нас, он заорал:
- Чого глаза вылупылы? Марш на працю!
Схватив тачку, мы помчались на стройку. Мы даже обогнали повозку, в которую была запряжена знакомая нам Манька, тощая несчастная лошадь. На ней нам привозили обед: суп с шелухой от гнилой картошки. И когда мы стояли в очереди за обедом, в голодном нетерпении толкая друг друга, Манька смотрела на нас такими печальными глазами, что казалось: вот-вот заплачет...
Вечером мы с мамой пришли в «цыганский» барак и увидели опухшую от слез Марию. Она не могла вымолвить ни слова. Рядом стояла заплаканная Настя.
- Что случилось? - испуганно спросила мама.
- Ой, Софа, - всплеснула руками Настя, - горе у нас!
Из сбивчивого рассказа Насти мы поняли, что Петр повздорил с полицаем, который утром при мне зашел в кузницу по какому-то делу. Петр ударил его. Он убил бы негодяя и закопал ночью где-нибудь в поле, но на беду в тот момент в кузницу вошли еще двое полицаев - Дорошенко и Луценко. Им нужно было подковать лошадей.
Сейчас Петр сидит под арестом в Карловке. Полицаи решают, что с ним делать...
Прошел день или два. И вот ранним утром в лагере появились человек пятнадцать вооруженных полицаев. Они съехались в Карловку из Доманевки, Ахмечетки и других окрестных сел. Ворвавшись в бараки, они выгнали всех на улицу и построили в большой круг. Цыган построили отдельно.
Стоя возле мамы, я с ужасом подумал, что цыган начнут сейчас расстреливать. И вдруг ахнул: в круг втолкнули Петра. Руки у него были связаны. Лицо в крови. Как слепой, он смотрел все время в одну точку.
Над лагерем повисла мертвая тишина. Я думал, увидев сына, Мария закричит или рванется к нему. Но молчала и она. Только нервно теребила концы накинутого на голову платка.
Вслед за Петром Дорошенко ввел в круг оседланного коня. Тут же двое полицаев повалили Петра на землю и привязали к конскому хвосту. Дорошенко подошел к коню, похлопал по жилистой шее, вскочил в седло и, гикнув, огрел коня плетью. Конь вздрогнул и понесся по кругу, волоча за собой связанного человека.
Вот тут и потряс всех крик Марии. Сорвав с головы платок, она рванулась к сыну, но цыгане удержали ее. Под дулами винтовок этот порыв был бесполезен.
А Дорошенко хлестал и хлестал коня, и с каждым кругом за Петром увеличивался кровавый след. Даже комья земли, летевшие из-под копыт коня, были окрашены кровью.
У Дорошенко слетела фуражка, волосы спутались и упали на глаза. Но он, как одержимый, хлестал коня, который несся по кругу и пугливо оглядывался назад, словно удивляясь жестокости людей, привязавших к его хвосту человека.
Наконец эта жуткая скачка кончилась. Дорошенко подъехал к цыганам, спрыгнул на землю и, отвязав неподвижного Петра, пнул ногой:
- Заберить!
И, повернувшись к узникам, гаркнул:
- Геть на роботу!
Все стали поспешно расходиться, а полицаи, оживленно переговариваясь, заторопились в Карловку. Праздновать свою победу.
Возле распростертого в луже крови Петра остались только цыгане. Подошли и мы с мамой.
Несчастная Мария, судорожно всхлипывая, смотрела на безжизненное тело сына, не зная, что предпринять, а Настя, присев возле Петра на корточки, отгоняла от его лица мух.
И вдруг Петр разжал губы и прошептал:
- Не плачь, мама. Мы - народ живучий...
При этих словах все словно опомнились и, подхватив Петра на руки, понесли в барак.
После работы мы сразу пришли к Марии. Посреди барака горел костер, освещая лежавшего на полу Петра. Он был мертв. Старая цыганка, давно не сползавшая с нар, сидела с распущенными седыми волосами в ногах Петра и читала заупокойную молитву.
Вокруг молчали цыгане.
А Мария смотрела на сына запавшими от горя глазами и стонала, как в бреду.
Неожиданно в барак вошла Клара Борисовна. Постояв у дверей, она подошла к Марии и тихо сказала:
- Примите соболезнования и от нашего барака.
Похоронили Петра за лагерем, на высоком холме, установив на могиле деревянный крест.
Отправляясь теперь по утрам на работу, я первым делом смотрел на этот крест. За ним всходило солнце. Яркий, в полнеба восход был как надежда на наше освобождение.
А Степан исчез. Исчез и полицай Климчук. В лагере перешептывались, что Степан заколол полицая ножом и ушел в сторону приближающегося фронта. А нож он отковал в кузнице, в которой работал Петр...
С тех пор прошло много лет. Но где бы я ни встречал цыган, всегда вспоминал слова моей гадалки Насти: «Не надо нас бояться. Мы не страшные. Мы просто другие...».
2004 г.
