Призрак сингапурского рейда
Лето 1987 года. Черноморское пароходство агонизирует. Десятки судов стоят арестованными в разных портах мира за долги пароходства, а те, что еще плавают, растаскиваются невесть откуда появившимися офшорными компаниями с непонятными морякам названиями: «Ви-Шип», «Кордо-Интернейшенел», «Колбай» и так далее. Во главе этих компаний - пароходское начальство. Особняки этой элиты со сказочной быстротой растут в самых живописных уголках Одессы. В то же время толпы моряков - капитаны, механики, радисты, электрики, боцманы, повара, матросы - осаждают бухгалтерию пароходства в надежде получить заработанные в море деньги. Но денег в пароходстве нет...
И вот в эти смутные дни меня, старшего механика проданного на металлолом теплохода «Аркадий Гайдар», на котором я проработал много лет, и, как многие моряки, оставшегося без работы, вызывают вдруг в отдел кадров пароходства и предлагают лететь в Сингапур на теплоход «Петр Старостин», сменить находящегося десять месяцев в рейсе старшего механика. Разумеется, я согласился! И лишь прилетев в Сингапур, узнал, что мне предстоит работать на ржавом изношенном судне, требующем серьезного ремонта. «Петр Старостин» был в таком плачевном состоянии, что его не захотела брать ни одна из новоиспеченных офшорных компаний, и он продолжал числиться за разваливавшимся пароходством.
До прихода в Сингапур теплоход работал в Персидском заливе на линии Саудовская Аравия - Кувейт. В Сингапуре он должен был стать в док. Но пароходству явно было не до «Петра Старостина». Денег на ремонт не переводили, и теплоход стоял на дальнем рейде Сингапура в унылом ожидании своей участи.
Но как бы там ни было, сменив улетевшего в Одессу стармеха, я перестал быть жалким просителем, часами простаивающим в переполненном моряками коридоре бухгалтерии или под дверями инспекторов отдела кадров в надежде получить какую-нибудь работу. Я снова был старшим механиком, пусть и такого, но океанского судна, которое должно стать на ремонт не в Ильичевске или Одессе, а в Сингапуре!
К тому же, после плавания в Персидском заливе рефрижераторные камеры теплохода были полны продуктов. Ананасы, бананы, апельсины, манго можно было есть в неограниченном количестве. Дизельного топлива тоже хватало, и от работающего кондиционера в каюте было так прохладно, что по ночам я спал под одеялом. А мы были в тропиках!
Ознакомившись с механизмами и системами машинного отделения, облазив пустые гулкие трюмы, осмотрев грузовые лебедки, брашпиль и швартовные шпили, я сел за изучение ремонтной ведомости, составленной моим предшественником, дополняя ее своими замечаниями. На палубу я почти не выходил. Видневшиеся вдали небоскребы Сингапура и близкие от нашей якорной стоянки берега Малаккского пролива с раннего утра уже были подернуты дымкой зноя, а от слепящей поверхности застывшего в тропическом мареве моря болели глаза. Прохладу не приносил даже вечер. Выйдя из каюты на палубу, я сразу попадал в душную тьму, подсвеченную на горизонте ярким заревом сингапурских огней. Постояв у борта и полюбовавшись этим заревом или пройдя на корму, где ребята ловили рыбу, я поскорее возвращался в прохладу каюты.
Так проходили дни. А радиограммы о постановке судна в ремонт все не было. Капитан чуть ли не каждый день посылал по радио запросы, но получал стандартный ответ: «Ждите».
А дизельного топлива и пресной воды становилось все меньше...
По утрам я поднимался на мостик и, попросив у вахтенного штурмана бинокль, принимался рассматривать рейд в надежде увидеть направляющийся к нам бункеровщик. Рейд пестрел флагами всех стран. Контейнеровозы, танкеры, балкеры, газовозы, сверкающие белизной мачт и надстроек огромные пассажирские лайнеры - все они заходили в Сингапур пополнить запасы воды и топлива. И к ним со всех сторон огромного сингапурского рейда торопились водолеи и бункеровщики. К ним, но не к нам.
Спустившись с мостика, я заходил к капитану. Перед тем как подняться на мостик, я с третьим механиком, ведающим расходом топлива, замерял танки. К капитану я заходил с очередными замерами. Он коротко спрашивал:
- Сколько?
- Еще на неделю.
- Будем надеяться, что за это время дадут.
И капитан показывал копию посланной в Одессу очередной радиограммы.
Но Одесса молчала.
Теперь я уже не сидел безмятежно в каюте, перелистывая ремонтные ведомости. После утреннего чая вместе с механиками и мотористами я спускался в машинное отделение. Балластируя судно, создавая крен то на правый борт, то на левый, мы перекачивали из топливных танков в расходную цистерну остатки соляра. Топливный насос хрипел, перегревался, но тянул.
Так мы продержались еще несколько дней...
Но настал день, вернее, ночь, когда дизель-генератор заглох. Я проснулся от тишины. Только было слышно, как у борта хлюпает вода. Натянув шорты, я вышел на палубу.
Судно погружено во мрак. Подсвечивая фонариком, подошел капитан:
- Всё?
- Всё.
С досады капитан плюнул за борт.
- Я приказал боцману поднять на баке и корме керосиновые фонари. Но керосина тоже на день-два...
Чертыхнувшись, капитан пошел к себе.
На баке слышались голоса. Я направился туда.
Как во времена парусного флота, боцман с матросом поднимали над брашпилем керосиновый фонарь. Неверный свет фонаря был похож на испуганный взгляд человека, неожиданно попавшего в большую беду.
- Дожили! - боцман чиркнул зажигалкой, закурил, и я увидел, как дрожат у него руки.
Прошел еще день - и закончилась пресная вода. Матросы вскрыли горловину танка и ведрами начали выбирать со дна ржавые остатки воды.
С разрешения капитана боцман, порубив в одном из трюмов деревянный настил, разжег на корме костер. Повариха повесила над костром казан и, проклиная последними словами пароходское начальство, которое довело нас «до цыганской жизни», начала варить ржавый суп.
- Скоро и ржавчины этой не будет, - разливая по тарелкам рыжую жижу, ворчала она.
Но - выручили дожди. Небо, словно сжалившись над нами, стало посылать каждый день дождь. Он налетал внезапно, как шквал. Мгновение - и все исчезало за плотной пеленой дождя. Но так же внезапно он и заканчивался. «Нужно ловить момент!» - сказал боцман и притащил из кладовки старый брезент. Сшив из этого брезента воронку, он прикрепил к ее концу пожарный шланг, а конец шланга опустил в горловину водяного танка. И когда налетал очередной дождь, было слышно, как журчит в шланге стекающая в танк вода.
Прошел еще день - и хранившееся в рефрижераторных камерах мясо стало издавать ужасный запах. Он ощущался даже в каютах. Осмотрев мясо, капитан приказал выбросить его за борт. Надо было видеть, какую драку устроили под бортом акулы. И надо было видеть лица наших ребят...
- Робинзону Крузо было легче, - зайдя ко мне, сказал капитан. -Он жил на необитаемом острове, полном опасностей, но полном и еды. А у нас - одни опасности. По ночам мы стоим без огней. Нас могут просто утопить! Я послал уже девять аварийных радиограмм и ни на одну не получил ответ. Такое впечатление, что пароходства больше нет!
- А что если дать сигнал «SOS»? - спросил я.
- Ну и что? Мы не горим. Не тонем. К нам подойдут, да. Вон их сколько стоит! Нет продуктов? Дадут консервы. И заставят подписать счет за спасение.
- А топливо?
- Без денег? Вы что?
- Тогда давайте спустим шлюпку и высадимся на берег.
Капитан нервно прошелся по каюте:
- Это можно сделать только в кино. Во-первых, я не имею права оставить судно. А во-вторых... нас просто арестуют и отправят в тюрьму. А после выяснения обстоятельств заставят вернуться на судно. Лишние рты никому не нужны.
- Что же делать?
- Ждать...
Из продуктов у нас остались только мука и макароны. В семь утра боцман разжигал на корме костер, и повариха, отмахиваясь от дыма, кашляя и вытирая слезы, пекла на жаровне лепешки. Эти лепешки и пахнущий дымом чай были завтраком. На обед - макаронный суп. На ужин - тот же суп. А на «десерт», как говорил боцман, мы смотрели на сияющий огнями, изнывающий от изобилия «бананово-лимонный Сингапур»...
Но больше всего донимала жара.
Днем еще можно было спасаться от нее под палубным тентом, наблюдая за жизнью сингапурского рейда. Или пройти на бак, где продувал влажный ветерок, и, попросив у боцмана кирку, вместе с матросами обивать на баке ржавчину. В машинном отделении было темно, и работать там было невозможно.
А ночью...
Ночь наступала сразу, с заходом солнца. Батарейки карманного фонаря сели, и, если ночь заставала на палубе, в каюту я пробирался на ощупь.
Зайдя в каюту, я вытаскивал из спальни матрац и клал его на пол в кабинете. В маленькой спаленке стояла страшная духота. Кабинет был больше спальни, в нем тоже было как в парной, но если в спальне был один иллюминатор, то в кабинете два. Заперев каюту на ключ на случай нападения пиратов, я раздевался догола, укладывался на покрытый простыней матрац и пытался уснуть. Но от духоты сон не шел. Простыня сразу становилась влажной. Поворочавшись с боку на бок, я вставал и подходил к иллюминатору. Он был довольно высоко, и приходилось приподниматься на носки, чтобы высунуться наружу. В таком положении я пытался поймать ртом хоть какое-то движение воздуха. Но ночи были безветренны, небо затянуто тучами, и казалось, весь мир погружен в темную вязкую духоту.
Я снова ложился и засыпал, но ненадолго. Сквозь сон я слышал, как гулко стучит сердце. Вскакивал, снова подходил к иллюминатору. Сердцебиение немного утихало, и я с завистью смотрел на огни стоявших на рейде судов. Там, конечно, работали кондиционеры, и в прохладных каютах спокойно спали моряки...
Так я стоял до рассвета. Но вот занавески на иллюминаторах начинали колебаться. На письменном столе шелестели бумаги. Это появлялся предутренний ветерок. Теперь можно было немного поспать. Но в половине восьмого в двери кают начинала стучать повариха, сзывая на завтрак. Сонный, разбитый, я натягивал шорты, шел в ванную, где стояло ведро с дождевой водой, споласкивал лицо и выходил на палубу. Железный настил палубы уже с утра был горяч от поднявшегося над Малаккским проливом безжалостного солнца. И начинался новый томительный день...
В один из таких дней к нам подошел полицейский катер. Двое полицейских в белоснежной форме поднялись на борт и спросили капитана. Пробыли они у капитана недолго, спрыгнули на катер и уехали. После их визита капитан с полотенцем на шее, которым он поминутно вытирал потное лицо, вышел на корму и приказал боцману собрать экипаж.
- На нас жалуются, - сказал капитан. - По ночам мы стоим без огней. Керосин закончился, и мы не можем осветить себя даже керосиновыми фонарями. Этой ночью на нас чуть не натолкнулся японский танкер. А прошлой ночью - голландский лесовоз. Я сказал полицейским, что у нас нет топлива. Обещали помочь.
- Ура! - крикнул кто-то из матросов. - Значит, дадут!
- Догонят и еще раз дадут, - проворчал боцман.
Капитан ушел к себе, а на корме разгорелась дискуссия. Одни доказывали, что сингапурские власти потребуют от пароходства немедленно снабдить нас топливом. Другие, а это были боцман и повариха, скептически заметили, что пароходство «употребляло» нас всегда, а теперь мы нужны им как «товар».
- Какой еще товар? - спросил повариху второй механик.
- А то не знаете, как сейчас делается? Чего они молчат? Торгуются! Кому нас повыгодней продать. А мы тут - подыхай!
Перед заходом солнца недалеко от нас стала самоходная баржа. Вахтенный штурман с криком: «Дизельку привезли!» - побежал за капитаном. Тот выскочил из каюты, помчался на мостик, схватил рупор и стал кричать на баржу, чтобы швартовались к нашему правому борту, так как с левого спущен трап, который баржа может раздавить. Я на радостях дал команду третьему механику готовить шланг для приемки дизельки.
Но на барже не было видно ни одного человека, а как только зашло солнце и стемнело, с баржи нас осветили прожектором. Теперь мы были видны всем проходящим мимо судам. С рассветом баржа ушла, а к вечеру пришла снова. Это и было решением сингапурских властей.
- Кто-то кричал: «Дадут, дадут!». Как говорил Остап Бендер: «От мертвого осла уши». Получили? - возмущался боцман.
И снова потянулись томительные дни...
Жизнь на теплоходе становилась невыносимой. И чтобы как-то разнообразить ее, я стал вспоминать. Вспоминал страшные дни войны, когда меня, одиннадцатилетнего еврейского мальчика, загнали с родителями в гетто. Вспоминал последовавший за гетто концлагерь с его непосильным рабским трудом, голодом, холодом, болезнями. И думал: «Как же выживали там? Что давало людям силы пережить эти нечеловеческие страдания?». Вспоминал и первые послевоенные годы. Сталинские антисемитские кампании, гонения на евреев и тогда, и позже, и в хрущевские годы... Выстрадал все. Выжил. Значит, должен выжить и теперь!
Вспоминая, стал записывать события, даты, имена. Так хоть немного я отвлекся от тягостных дней стоянки на рейде Сингапура.
А потом заболел.
Чтобы отправить меня на берег, нужно было связаться с портовыми властями. Но как? И механики на каплях соляра завели аварийный дизель-генератор, дав электропитание на судовую радиостанцию. Аварийный дизель проработал несколько минут и заглох, но капитан успел сообщить о случившемся.
За мной пришел портовый катер. И когда я спускался на него, ребята, столпившись у борта, стали кричать мне номера своих одесских телефонов. Эту минуту забыть нельзя...
Добравшись до сингапурского берега, я отказался ложиться в госпиталь и попросил отправить меня в Одессу. Высокое кровяное давление и кардиограмма напугали местных врачей, но я настаивал на своем. Взяв с меня расписку, что я не буду в претензии к врачам, меня снабдили лекарствами, и я улетел домой.
В Одессе я пошел к начальнику пароходства. Им был тогда господин Диордиев. Но секретарша, выяснив, по какому я вопросу, заявила, что начальника в Одессе нет. То ли улетел на Кипр, то ли уехал в Киев. Чем она мотивировала невозможность попасть к нему на прием, уже не помню. Тогда я пошел к прокурору и рассказал о бедственном положении экипажа теплохода «Петр Старостин», ставшего призраком сингапурского рейда.
Не знаю, помогло это, или так сложились обстоятельства, но вскоре я получил от капитана теплохода радиограмму, что судно снабдили топливом, продуктами, водой и обещают поставить в ремонт. Через полгода теплоход вернулся в Одессу. Но назывался он уже «Карпаты» и принадлежал не пароходству, а какой-то частной судоходной компании. Так что боцман и повариха оказались правы...
2004 г.
