В гостях у Гончарука
Принято считать, что Одесса - это Потемкинская лестница, Приморский бульвар и оперный театр. Конечно, со стороны окраин город не строили великие зодчие. Покосившиеся домишки и побеленные известкой заборы - фантазия самих бедняков. Кривые улочки впадают здесь не в море - в степь, по которой много лет назад из голодной Молдавии тянулись пыльными шляхами на заработки к морю обездоленные люди.
Так родилась в Одессе Молдаванка - черта оседлости рабочего люда, крошечных кузниц и кустарных мастерских, где в мрачных прокуренных цехах изготовляли и цинковые ведра, и дверные замки, и детские игрушки.
Но Молдаванка жила не только ремеслом. Как всякая рабочая окраина, она жила передовыми идеями своего времени. Здесь во время событий 1905 года строились баррикады, здесь прятали, а потом переправляли в город ленинскую «Искру», здесь формировались отряды Красной гвардии, уходившие на фронты Гражданской войны. И здесь в сорок первом на заводе тяжелого краностроения имени Январского восстания, выросшем за годы советской власти из тех самых кустарных мастерских, строили знаменитые танки.
Я нашел дом, который искал. В чистом дворике с маленьким садиком смуглая черноволосая женщина стирала в деревянном корыте белье.
- Гончарук? - переспросила она, откидывая упавшую на лицо прядь волос. - Так то мой муж! Посидите в садочку, он скоро придет.
Узнав, что меня послал Иван Максимович, женщина вытерла о подол платья мокрые руки и забросала меня вопросами. И как Иван Максимович выглядит, и почему к ним не приходит, и собирается ли он и дальше жить бобылем...
- Ой, что я стою! - всполошилась она. Открыв калитку садика, женщина усадила меня за чисто выскобленный стол, на который свешивалась любопытная голова подсолнуха. Сбегав в дом, похожий на деревенскую хату, она принесла кувшин холодного компота и поставила передо мной большую кружку.
- Пейте на здоровьичко. А Ивану Максимовичу скажите, если он к нам на днях не придет, то знать его больше не желаю! Так и передайте.
Вернувшись к корыту, она снова принялась за стирку, поглядывая с улыбкой в мою сторону.
Вскоре пришел Гончарук. Это был совершенно седой мужчина с грубым обветренным лицом. Морщины на его небритых щеках были похожи на шрамы. На Гончаруке был заляпанный краской пиджак и старые матросские штаны, на голове - дырявая соломенная шляпа. В руке он держал ведро с малярными кистями.
Жена показала ему на меня:
- Иван Максимович прислал. Говорит, дело до тебя есть.
Гончарук не очень приветливо поздоровался со мной, поставил
у порога ведро с кистями и вошел в дом. Мне было слышно, как он плескался под рукомойником. Вышел он причесанный, в свежей рубахе. Усевшись напротив меня, отпил прямо из кувшина компоту и спросил:
- Как там Иван?
Я рассказал о хлопотах Ивана Максимовича, потом о своей находке. Гончарук как-то странно посмотрел на меня и горько махнул рукой:
- Знал я тех «бандитов»...
Он закурил, сильно затянулся и спросил:
- Иван рассказывал за меня?
Я кивнул.
- Знал я их... - повторил Гончарук и позвал жену: - Раечка, схлопочи чего-нибудь на стол!
- Сейчас, Петечка, только белье развешу!
- Что ж, - Гончарук внимательно посмотрел мне в глаза. - Раз вы с Иваном хотите мне помочь, я и тебе расскажу все, как было. Вот только в пароходстве слушать меня не хотят. Заполнил анкету, прочитали, что в оккупации был, и полный назад! А один начальник даже спросил: «Как это вы живы остались, гражданин Гончарук? И плен, и все такое?.. Мертвому поверил бы. А живому - нет».
Лицо Гончарука дрогнуло, губы искривились, но он быстро справился с собой и, сдвинув брови, продолжал:
- Бежал я, значит. Немцы нас в Одессе, на Слободке, румынам передали. А румыны - уже не тот компот. С ними полегче стало.
И подкормили, и часовой всего один, да и тот к утру засыпал. Заперли нас в старой школе, ждали какое-то начальство. Оно должно было определить нашу дальнейшую судьбу. Но я ждать не стал. За стеной -Одесса... Поднялся ночью на чердак, высадил слуховое окошко и вылез на крышу. Зима. Кругом бело от снега, только черные следы часового видны. Прислушался, не идет часовой. Уснул, значит. А по соседству со школой - еврейское гетто. Забор рядом. Днем мы видели, румыны пускали в гетто торговок. Базарчик там был. Есть-то людям надо... Маханул я с крыши на тот забор, скатился вниз и зарылся в сугроб. Думаю, если хватятся, в гетто искать не станут. Оттуда одна дорога была - на расстрел... Ну вот. Дождался, когда с рассветом румыны торговок на базарчик пустили. Смотрю, старик с ними, картошку вареную на вещи менять принес. Стал я наблюдать за этим стариком. Картошку детишкам - так дает, по головкам гладит, а на одного оборванного мальчишку посмотрел и слезу украдкой утер... Ну, думаю, подходящий старик. Борода у меня самого, как у столетнего деда была. Ватничек на мне гражданский. Сжалилась над лохмотьями моими одна добрая женщина, в Николаеве еще... Выполз я из сугроба, когда старик тот уходить собрался. Народу много на базарчике толкалось, а румын-часовой у ворот в будке сидит, у печки греется. Потолковал я со стариком... Что там долго говорить... Ушел с ним. Темнеть уже начало, румын и внимания на нас не обратил. Он ведь евреев стерег... А еврея поймают в городе - расстрел. И укрывать кто станет - расстрел. Правда, бабы те слободские умудрялись детишек из гетто забирать. Увозили их на санках в мешках, вместо вещей. Это мне потом старик тот рассказал. Звали его Еремеем Прокофьичем. Ну вот. Пожил я у старика, и свел он меня кое с кем. Устроили кочегаром на плавкран. Домой я не объявился, пока документы не выправил. Жил у старика, а Рая не знала... Да... Ну вот. Дезертиром из Красной армии представили меня. Сказали румынам, что по селам долго прятался, пока до Одессы дошел. Даже справку из какого-то госпиталя достали, вроде лечили меня там от ран. Вызывали в сигуранцу, допытывались, кто послал. Но я свое твердил: «Дезертир я, дезертир». Наконец в покое оставили. Тогда-то я домой к Рае и явился...
А таскал наш кран буксиришка «Буг». Капитаном на нем тот самый Тарасенко был. Подлюга страшный! Родную мать продать готов был, абы ему жилось хорошо. Кочегары на «Буге» - свои ребята, с Молдаванки. Кто из плена сбежал, как и я, кто при отходе наших в госпитале лежал, родственники перед приходом оккупантов домой забрали... Сначала по мелочам работали. То брашпиль испортят, якорь выбрать нельзя, то котел забортной водой подпитают, клапана солью закипят, не откроешь... Потом с одним слесарем из портовых мастерских познакомились. А он с партизанами из Усатовских катакомб был связан. Начали настоящие задания получать. Прибегает как-то: «Хлопцы! Наши летчики под Очаковом фашистский миноносец подбили. Немцы хотят его на ремонт в Одессу вести. «Буг» - смотрите!». А смотреть некогда, в тот же вечер Тарасенко получил приказ: сниматься к Очакову. Собрал он команду, предупредил: «Если с механизмами что случится, в гестапо отправлю!». Да и немцев на палубе полно. Хмурые, «шмайсеры» свои наизготовку держат, следят за каждым. А Тарасенко - зверем. Натянул фуражку поглубже, спустился в кочегарку. А фуражка у него не с «крабом» - с фашистским орлом. И мундирчик серенький под ихний цвет справлен. Орет: «Пар на марке держать не будете, здесь же и расстреляют!». Тут ребята сгоряча и огрели его ломиком. Затащили в бункерную яму, зарыли в уголь, а на мостик старпому, тоже прохиндею хорошему, доложили, что машина готова. «Капитан у вас?» - спрашивает. «У нас, за работой кочегаров следит...» На дворе уже ночь. Только тронулись, кочегары через аварийный выход - и на корму. Оттуда по одному в воду. Немцы к тому времени успокоились, собрались на мостике покурить, даже «шмайсеры» свои на ремни взяли. Отошел буксир от причала, кочегары к нам, на плавкран. Целую неделю мы их в двойном дне прятали. Тарарам был страшный! А миноносец под Очаковом затонул. Не дошел к нему «Буг», некому было уголек в топки кидать. Потом кран в район Большого Фонтана работать пошел. Немцы там береговые укрепления строить начали. Выбрались кочегары ночью на берег и в катакомбы ушли...
Гончарук облизнул пересохшие губы и допил оставшийся в кувшине компот. Жена его накрывала на стол. Взволнованный его рассказом, я спросил:
- Почему же вы где надо не расскажете об этом?
За Гончарука ответила жена:
- Ходил, везде ходил. Только смотрят не на Петра, а на бумажку!
Оглядев накрытый женой стол, Гончарук оживился:
- Ладно. Дело сейчас не во мне. Главное - сидим мы с тобой за этим столом и не боимся, что войдет оккупант и скрутит нам руки. Вот за это и выпьем!
- Я не пью.
- За такое дело трошечки можно, - сказала жена Гончарука, откупоривая бутылку вина.
... И опять я шел Молдаванкой.
Темнело. За домами всходила луна. Я шел и думал: как помочь Гончаруку? И вдруг вспомнил слова Меламеда: «Отнеси газету в музей, и пусть ее повесят, чтоб все видели!». Ну конечно! Нужно идти к нему, к старшему инспектору Меламеду. Гончарук обращался к высокому начальству, а начальству не до него. Меламед вызовет Гончарука, пожмет руку, выведет в коридор и объявит: «Товарищи моряки! Пока вы били фашистов на фронте, этот человек, пережив все муки гитлеровского плена, сражался в тылу. Куда мы пошлем его работать?». И сам ответит: «На «Клинтс»! Героические люди должны работать на героических кораблях. Пусть ходит на здоровье между Одессой и Констанцей».
На Молдаванке у ворот было людно. Под деревьями гонялись друг за другом дети. Девушки, сидя на лавочках, лузгали семечки. Старики при свете керосиновых ламп стучали костяшками домино. А во дворах, раздевшись до пояса, умывались под кранами вернувшиеся с работы мужчины.
Рабочая окраина закончила трудовой день.
«ДОМ ЦАРЯ ИРОДА»
На завод я добрался поздно. У проходной скрипел на ветру тусклый фонарь, глухо шумело море, а в окнах соседнего с проходной здания переливались отблески огня - это в восстановленном кузнечном цехе работала ночная смена.
Цех восстанавливали пленные. Работали они не спеша - медленно месили ногами глину, неторопливо укладывали кирпичи и уже совсем еле-еле подвозили на тачках в чанах воду. Я даже злился на конвоира, который не подгонял их! Но день за днем вырастали стены цеха...
В обеденный перерыв на стройку приезжала походная кухня. Пленные, вымыв руки и разобрав сложенные под деревом котелки, выстраивались в аккуратную очередь. Получив свою порцию, они отходили в сторонку и не спеша принимались за еду. Только с куревом у них было плохо. Заметив валявшийся окурок, они могли даже подраться из-за него.
Лагерь пленных находился недалеко от завода, на Приморской улице. Иногда во дворе лагеря пленные устраивали концерт. Рассевшись на лавочках, они играли на губных гармошках «Розамунду» и нашу «Катюшу». Сверху, облокотившись на парапет бульвара, их слушали одесситы. Слушали молча, сосредоточенно, думая каждый о своем...
Пленных не обижали. Только один раз я видел, как мальчишки бросали с бульвара в них камни. Но мальчишек тут же пристыдил пожилой моряк с четырьмя рядами орденских планок на груди.
- А ну, прекратите! - закричал он. - Вы же позорите нашу власть!
Испугавшись разгневанного моряка, мальчишки разбежались...
Подойдя к проходной, я увидел сидевшего на скамеечке старого
армянина Ашота. В любую погоду и в любое время суток он торговал у заводской проходной семечками и папиросами. Иван Максимович знал старика еще до войны. Смеясь, боцман говорил, что старик, как и завод, работает в три смены. Во время оккупации, рассказывал Иван Максимович, Ашот прятал в корзине с семечками листовки. На заводе действовала сильная подпольная группа, и старик был у них связным. Глядя на этого задерганного жизнью человека, трудно было сказать, что он принимал участие в таком серьезном и опасном деле, но я уже знал, что по внешнему виду о людях судить трудно.
- Семачка карош! Семачка карош! Папирос! - увидев меня, закричал старик. Я хотел пройти мимо, но он сказал: - Падажди. Попробуй семачка.
- Денег нет, - ответил я.
- Где работаешь?
- На «Аджиголе».
Старик поморгал, что-то припоминая.
- Боцман Иван? Давай карман!
Он всыпал мне в карман полный стакан теплых еще семечек и встряхнул корзинку.
- Получишь деньги, отдашь.
Колька ждал меня у сходни. Он был чем-то озабочен.
- Ты ничего не говорил Дракону за те гнидники? Ну, за бушлаты, что в подшкиперской лежат.
- Нет, а что?
- Пересчитывал сегодня. Говорит, нужно их по акту в пароходство сдать. Эх, не успел я прибарахлиться...
- Но это же государственные!
-Ладно тебе. «Государственные»... - Колька оглянулся и вытащил из-за пазухи какой-то материал. - Слушай сюда, дело есть. Знаешь, где «Дом царя Ирода»? Пойдешь туда. В подворотнях там барыг полно. Мне нельзя. Я им деньги должен. Загонишь - не обижу.
Мне стало не по себе.
- А чей это отрез?
- Чей, чей... Кореш с рейса пришел. Гуляет по-черному. «Курск» видел, у Платоновского мола стоит? Ну?
- Нет, Николай, не могу.
- Не можешь? - Колькины глаза бешено сверкнули в темноте. - Значит, не можешь... А кто при оккупантах торговал? Кто на Привозе барышничал? Думаешь, война кончилась, и все шито-крыто? Я с твоим Фимой-примусником одно дело как-то провернул. Он все рассказал.
Я оторопел.
- Проси два куска. За меньше не отдавай!
И, сунув мне в руки отрез, Колька сбежал на берег.
В кубрик с отрезом идти было нельзя. Я постоял на палубе. Никого. Оглянулся. На корме виднелась тоненькая полоска света - это Иван Максимович не спал, ждал меня. Стараясь не скрипеть ступеньками трапа, я осторожно поднялся в штурманскую рубку и засунул отрез под диван: «Утром заберу».
Когда я спустился в кубрик, боцман сидел у стола и прибивал к сапогу каблук. Во рту, как заправский сапожник, он держал гвозди. На столе в стакане горела оплавленная свеча. Поняв, что «Аджигол» может застрять на заводе надолго, Иван Максимович стал экономить горючее. С темнотой мы поднимали на мачте фонарь «летучая мышь». Вот для этого фонаря боцман и берег хранившуюся в подшкиперской бутыль керосина.
Увидев меня, Иван Максимович улыбнулся:
- Нашел Гончарука?
- Ага.
Иван Максимович приподнял свечу, всмотрелся в мое лицо и спросил:
- А чего ты такой бледный?
- С чего вы взяли? - смутился я. - Вот... Ашот семечек дал. Без денег. А жена Гончарука в гости приглашала...
Я высыпал на стол семечки и подвинул их к боцману.
- Семечки потом.
Иван Максимович поставил свечу, высыпал семечки на газету и протер стол.
- Груня тебе скумбрии жареной оставила. Поешь, тогда все расскажешь.
Пока я уплетал скумбрию, Иван Максимович прибил каблук, осмотрел сапог, надел и притопнул ногой.
- Хорош. Починю второй - и можно холода встречать. Значит, говоришь, в гости приглашала? Сходим, обязательно. Ешь, ешь. Я чай сейчас разогрею.
Иван Максимович сходил на камбуз и вскоре принес гордость Груни - большой медный чайник, который вместе с буксиром «сквозь пройшел Черное море». Так говорила Груня каждый раз, начищая чайник толченым кирпичом до зеркального блеска. Чайник этот подарили Груне в сорок первом году бойцы морской пехоты.
Случилось это так. Во время обороны города «Аджигол» получил задание: встретить в море крейсер «Червона Украина» и доставить в порт моряков-добровольцев, записавшихся в отряды морской пехоты. Корабль мог и сам войти в гавань, но фашистские самолеты по нескольку раз в день бомбили стоявшие у причалов суда, и командование флотом не хотело рисковать крейсером.
Погода была свежей. Когда «Аджигол» вышел на маяк, стало сильно качать. В кают-компании разбилась посуда, и Надя, жена боцмана, ползая по ковру, собирала осколки. Груня, готовя обед, с трудом удерживала на плите кастрюли. Наконец она догадалась привязать их. Но в это время буксир так качнуло, что висевший над плитой чайник сорвался с крюка и вылетел в открытую дверь на палубу. Груня бросилась за ним, но буксир зарылся в волны, вода, окатив надстройку, заклокотала у Груниных ног, пронеслась по судну, и мокрая испуганная повариха, цепляясь за переборку, увидела, как чайник мелькнул и пропал за тяжело осевшей кормой.
Когда шли назад, погода немного утихла. Показалось солнце, и сразу дала себя знать летняя изнуряющая жара. Моряки, сжимая винтовки, смотрели на приближающийся город. Над ним вставал черный клубящийся дым.
- Знов налет був, - объяснила морякам Груня. И спросила: - Може, хто пить з вас хоче, так на корме крант е.
По приказу статного, похожего на цыгана старшины молоденький матрос, закинув за спину винтовку, пошел на корму с большим медным чайником в руке. Набрав воды, он передал чайник товарищам. Последним напился стоявший рядом с Груней старшина.
- О це да! - сказала Груня, не сводя с чайника восхищенных глаз. -А наш, колы за вамы йшлы, волной унесло. Слухайте, - она просительно посмотрела на старшину, - може, вам щось треба...
Старшина засмеялся:
- Нам одно надо - фашистов разбить.
И вдруг, подняв чайник над головой, спросил товарищей:
- А что, братва, подарим поварихе? На память. А себе у немцев или у румын возьмем!
- Можно! - отозвались моряки.
Старшина потер чайник рукавом и протянул Г руне:
- Держи!
Так чайник попал на «Аджигол».
Поужинав, я рассказал Ивану Максимовичу о своем разговоре с Гончаруком. Услыхав, что я хочу пойти к Меламеду, боцман улыбнулся и, принимаясь за второй сапог, сказал:
- Это не тебе, мне идти надо. А вообще, насчет Миши ты прав. Он член парткома. Пожалуй, стоит с ним поговорить...
Утром Колька схватил меня за плечо:
- Не тяни резину. Скажи Дракону, зуб болит, в поликлинику надо.
Увидев поднимавшегося из кубрика Ивана Максимовича, Колька
подбежал к нему:
- Слышь, Дракон, у нашего салаги зуб болит. А сказать стесняется. Пусть к врачу сходит.
- Что же ты молчишь? - рассердился Иван Максимович. - Иди немедленно!
Подождав, пока боцман уйдет в подшкиперскую, я поднялся в штурманскую рубку, сунул за пазуху отрез и поспешил на берег. За моей спиной Колька обрадованно застучал киркой.
«Дом царя Ирода» находился недалеко от порта, под Строгановским мостом. Это было старое огромное здание в греческом стиле. Оно имело несколько дворов, выходивших воротами на разные улицы. Внутри дворы, как и многие одесские дома, обнесены были деревянными галереями, увитыми диким виноградом. В штормовую погоду галереи скрипели, и дом походил на уставший корабль. Самой интересной примечательностью «Дома царя Ирода» было то, что, войдя в любой из его дворов и попав в темные запутанные коридоры, спотыкаясь на обшарпанных лестницах, можно было совершенно неожиданно выйти на Строгановский мост и оказаться лицом к лицу с ослепительным блеском моря! Может, из-за этих коридоров, скрывающих мрачные контрабандистские тайны, а может, потому, что в тяжелые для города времена в подворотнях дома, расположенного рядом с портом, всегда толпились перекупщики и воры, здание и получило название «Дом царя Ирода».
Не успел я подойти к первой подворотне, как меня окликнули:
- Ой, парень! Что продаешь?
Две женщины в платочках до бровей и в кирзовых солдатских сапогах насмешливо смотрели на меня. Я зашел в подворотню и показал отрез.
- Сколько?
Я сказал. Женщины фыркнули.
- Иди в город, может, там дураков найдешь.
Не успел я выйти из подворотни, как меня позвали. Я оглянулся. Солидный мужчина в клетчатом пиджаке, запыхавшись, взял меня под руку.
- Я за вами от самого порта бегу. С кем вы связываетесь? Разве вы не знаете, кто стоит в этих подворотнях? Что у вас, отрез? Я специально пришел к порту поискать что-нибудь на костюм сыну. Парень за девочками ухаживает, а носить нечего, - он деликатно взял из моих рук отрез и пощупал. - Не связывайтесь никогда с барыгами. Разве они цену дадут? Держите карман шире. А с такого, как я, они на толкучке три шкуры сдерут. Так сколько вы хотите?
Услыхав названную мной сумму, он поморщился.
- Многовато.
Он снова ощупал отрез, смял, разгладил и даже понюхал.
- Шерсть. Настоящий габардин. И цвет отличный. Морская волна. Вкус у вас хороший. В Англии брали, а?
Я даже покраснел от удовольствия. Во мне признали моряка!
- Все понимаю, - любовно поглаживая отрез, продолжал мужчина. - Вы пришли с рейса, и вам нужны деньги. Ох, эти деньги... Многовато вы просите. Но так и быть. Для родного сына...
Решительно сунув отрез под мышку, он вынул из бокового кармана пачку денег.
- Считайте. Здесь, как вы выразились, ровно «два куска». Считайте, считайте. Деньги счет любят.
Я пересчитал сторублевки. Их было ровно девятнадцать.
- Одной нет, - возвращая ему деньги, сказал я.
- Не может быть! - он быстро пересчитал деньги. - Вы правы. Извините.
Вынув из другого кармана сторублевку, он обернул ею всю пачку и отдал мне.
- Теперь в порядке.
Пересчитывать деньги не имело смысла.
Пожелав мне счастливого плавания, покупатель моментально исчез.
Отдел кадров пароходства был в двух шагах от «Дома царя Ирода». Нужно было только подняться до узкой, выложенной синими плитами лавы, старой одесской лестнице. «Зайду все же к Меламеду», - подумал я.
Дверь старшего инспектора осаждала толпа. Я сразу узнал кучу новостей. Миша оформляет экипажи на приемку судов! Третьи сутки он не спит, и третьи сутки уборщица носит ему «Беломор» и заваривает в кабинете чай.
Эти новости выложил мне старый знакомый, Костыль. Он стоял в группе моряков, ожидая вызова к Меламеду. В руке Костыль осторожно держал еще влажную фотографию, на мореходную книжку.
- Так ты слыхал? - толкнул его в грудь низенький кочегар, щурясь от дыма зажатой в зубах папиросы. - Слыхал, куда Миша нас определил? Тебя на «Генерал Черняховский», а меня на «Вторую пятилетку». С Дальнего Востока приходит. Плавала там всю войну между Владиком и Штатами.
- «Генерал Черняховский»? - удивился Костыль. - Он мне за «Михаила Фрунзе» говорил.
- На «Фрунзе» он Ваню-Граммофона послал. А «Черняховский» с Балтики гонят. Чи с Англии. Шесть трюмов! Четыре котла в два фронта стоят. Водотрубные. «Бабкок Вилькокс». Такие, как на американских «Либерти».
- Брось травить, - перебил низенького кочегара подошедший к нему седой моряк. - На «Черняховском» обыкновенные огнетрубные котлы. Я в механико-судовой службе узнавал.
- Огнетрубные, скажете! Может, он и не с Англии идет?
- С Англии, - подтвердил моряк. - Англичане в свои порты почти весь германский флот увели. Думали, им останется. Наши прямо там и принимают. В Ливерпуле, в Кардиффе, в Лондоне.
Внезапно в коридоре стало тихо. Дверь кабинета старшего инспектора открылась. Скрипя протезом, к морякам вышел Меламед. Я ожидал увидеть его уставшим, злым, но Меламед был весел. Он даже засмеялся, поглядев на притихших моряков: «Вот если бы вы всегда были такими!».
Вдруг он заметил меня. Я вспомнил, что Меламед приказал не появляться больше у его дверей, и втянул голову в плечи. Но он поманил меня пальцем.
- Иди, иди. Ты мне как раз нужен.
Сердце у меня дрогнуло. Недаром так тянуло меня сегодня в кадры! Куда же он меня пошлет? А вдруг на «Россию»? Одесса - Нью-Йорк!
Когда я вошел за Меламедом в кабинет, на столе зазвонил телефон. Старший инспектор поспешил к столу, взял трубку, и пока он разговаривал, я уже мысленно представил себя в огромной рубке пассажирского лайнера. Я - за штурвалом. Рядом капитан, он в белой парадной форме. В руках у капитана бинокль. Через стекла рубки он разглядывает небоскребы Америки...
Меламед положил трубку.
- Я как раз думал, с кем бы передать твоему боцману повестку. Беги на буксир и скажи, чтобы немедленно шел сюда. Бегом марш!
Так вот кто пойдет на «Россию»... Что ж, Иван Максимович заслужил...
Возле гостиницы «Лондонская» я увидел лоток с пирожками. Толстая продавщица, раскрасневшаяся от морского ветра, кричала на весь бульвар:
- Горяченькие с повидлом! С повидлом горяченькие!
Посмотрев на пирожки, я проглотил слюну, ведь с утра ничего не ел. Колька ничего не скажет, если я куплю пирожок, он же обещал «не обидеть».
Я вынул из кармана деньги и снял сторублевую бумажку. В глазах у меня потемнело. В сторублевую бумажку были завернуты одни рубли...
Придя в себя, я увидел, что сижу на скамейке. Рядом хлопотала взволнованная продавщица. Она терла мне мокрой тряпкой виски и приговаривала: «Не волнуйся, это бывает. Ты, наверно, давно не ел. Ох, и я при оккупантах наголодалась! На, возьми пирожок. Возьми».
Я поблагодарил женщину и, еле сдерживая слезы, побрел на завод.
- Ты про Шаю Кропотницкого слыхал? - спросил Колька, когда, опустив голову, я рассказал ему все, как было.
Я молчал. Про Кропотницкого я, конечно, слышал. Это был известный до революции судовладелец, над которым смеялась вся Одесса. У него было три или четыре парохода, на которых плавали отпетые бродяги. Рассказывали, когда Кропотницкий шел по бульвару, босяки, игравшие в орла-решку, вроде, не замечая его, вскакивали и, показывая на рейд, где стоял на якорях какой-нибудь красавец Русского общества пароходства и торговли, РОПиТа, затевали спор: «Это «Мария» или «Святой Петр» Шаин стоит?». Кропотницкий дергал босяков за рваные штаны и говорил: «Ладно, ладно, босота. Нате гривенник на водку».
- Так я тебе не Шая, - сказал Колька. - Деньги сто раз пересчитывать надо! То же - барыга с Привоза. А я, дурак, понадеялся... Твое счастье, что кореш в рейс ушел. Пока вернется, насобираешь.
- Как? - испуганно спросил я.
- А очень просто, - Колька что-то прикинул в уме и скосил на меня свои пронзительные глаза. - Пайку хлеба продавать будешь. Ежедневно. Или мне отдавать. Сам продам. Понял?
Я посмотрел на Кольку и снова опустил голову. Приговор был вынесен. Я обречен был жить без хлеба...
Повестку боцман прочитан и сунул в карман. Я думал, он обрадуется, поспешит в кубрик и начнет собирать вещи, но он только спросил:
- Зуб подлечил?
Вспомнив про свой обман, я покраснел и взялся за щеку.
- Подлечил...
- А как ты в кадры попал?
- Шел мимо. Встречаю Костыля. Суда, говорит, из Германии и с Дальнего Востока приходят. Ну и... зашел.
- Вот видишь, я ж говорил! И Гончаруку дело найдется. Буду у Миши, обязательно насчет Петра поговорю. А сейчас я вот что надумал. Не имеем мы права сидеть сложа руки. Котел почистить можем, раз. Рулевой привод...
- Иван Максимович! - не выдержал я. - Вас же Миша ждет. На «Россию» пойдете, Нью-Йорк увидите!
- Какой там Нью-Йорк! Мне «Аджигол» на ноги поставить надо. Вот придет Груня, соберемся и обсудим наши возможности.
В это время заскрипела сходня. По ней тяжело поднималась Груня. Лицо ее было опухшим от слез. Подойдя к боцману, она уткнулась в его плечо и разрыдалась.
- Что случилось?
- Помер, помер Федор Пантелеевич! Тильки учора спросив, чи не прийслали до нас рабочих, а утром прихожу - нема. Пустая койка стоит, - и Груня снова содрогнулась от рыданий.
Боцман растерянно оглянулся, стянул с головы фуражку и странно изменившимся голосом позвал:
- Колька, майнай флаг!
