С молдаванки
Утром боцман ушел на завод. Я прибрал кубрик - протер мокрой шваброй палубу, подмел трап, заправил койки. Колька возился в подшкиперской, отбирая пригодные для работы кирки и шкрябки. Боцман приказал начать обивать на баке ржавчину.
Когда я заглянул в подшкиперскую - тесную кладовку, пропахшую просмоленными канатами, - Колька поманил меня пальцем и таинственно сказал:
- Смотри!
Я огляделся, но, кроме засохших кистей, банок из-под краски и сложенных Костей кирок и шкрябок, ничего не увидел. Тогда Колька показал на стоявший в углу деревянный ящик и, подойдя к нему, поднял крышку. В ящике лежали аккуратно сложенные бушлаты.
- Ну и что?
- Что, что, - рассердился Колька. - Дракон запер меня ночью на вахту, сторожить это корыто, а бушлата не дал. «Еще не холодно, обойдешься». А их вон сколько за войну у него собралось. Получал на людей, складывал, как куркуль. А такой бушлатик на толкучке знаешь, сколько тянет?
- «Аджигол» не корыто, - обиделся я.
- Да пошел ты!
И Колька вытолкал меня из подшкиперской, но тут же, спохватившись, догнал и пригрозил:
- Смотри...
- Чего вин шумить? - спросила Груня.
- Да так...
Груня сидела возле камбуза и мастерила самодур. В алюминиевой миске, стоявшей у ее ног, лениво шевелили хвостами глазастые бычки. Груня поймала их прямо с борта на куцую удочку. Убедившись, «шо рыба повернулася писля вийны до дому», Груня делала теперь настоящую снасть, навязывая на длинную леску цветастые перья и крючки. Перья она надергала в кубрике из наших подушек.
- Ухи вам сготовлю, - оказала она, - а пиймаю скумбрийку, нажарю. От укусна рыба! А Максимыч, видать, з начальством ругается. Шо ж цэ за дило! У завод поставылы, а рабочих не шлють.
Груня зубами затянула узел и вдруг порывисто встала:
- Дывысь!
Мимо «Крыма» к разрушенным заводским цехам длинной колонной брели пленные немцы, за ними с автоматом в руках шел молоденький конвоир. Когда он поравнялся с нашей сходней, Груня дрогнувшим голосом спросила:
- Куды це воны йдуть?
Конвоир остановился, закинул за спину автомат, поправил на стриженой голове пилотку и строго сказал:
- Идут восстанавливать. То, что разрушили.
Оглядев колонну, конвоир зашагал дальше, а Груня, опустив голову, снова принялась за самодур. Только руки у нее теперь дрожали.
Постояв возле Груни, я пошел на бак, провожая взглядом пленных. Завоеватели! Сейчас они тихие, покорные. И сопровождает их всего один конвоир.
Мысли мои вернулись в недавнее прошлое, и я вспомнил, как немцы однажды вели наших пленных.
Было это в январе сорок второго года. Давно Одесса не знала такой лютой зимы. По утрам город, как в саван, был одет в морозный туман. Дым костров, возле которых грелись оккупанты, отражался в обледеневших окнах домов. Замерзшее до горизонта море смотрело на город белым слепым бельмом.
В один из таких дней я бежал с Привоза домой. Зажигалки, которые дал продать сосед инвалид, купила деревенская тетка. Я был рад, что не пришлось мерзнуть с ними целый день. Тетка еще и поблагодарила меня. Развязав теплый платок и доставая спрятанные на груди деньги, она сказала: «От спасыби, сынок. У сим нашим бабам купыла. А то через тих проклятых германцив немае чим плиту растоплять. Геть усе чисто в сели забралы. Даже сирныки!».
Получив деньги, я купил у знакомой торговки пару горячих блинов и торопливо глотал их на ходу. Вдруг возле обгоревшего трамвайного депо я увидел пленных красноармейцев. Их гнали по обледеневшей мостовой, и конвоиры прикладами подталкивали отстающих. Красноармейцы были в рваных гимнастерках, ноги обернуты тряпьем. На тротуаре, пропуская колонну, стоял рослый фельдфебель и, размахивая нагайкой, орал: «Шнеллер! Бистро, бистро!».
Прохожие останавливались и молча смотрели на это шествие. Вдруг одна женщина не выдержала и закричала:
- Изверги, что же вы делаете с живыми людьми!
Немец обернулся, подскочил к женщине и ударил ее нагайкой по лицу. Она охнула и упала, а немец, страшно оскалив рот, начал бить всех подряд. Люди в ужасе стали разбегаться. Я забежал в депо, спрятался в покореженный вагон и долго не решался выходить.
Екатерине Ивановне я об этом ничего не сказал. В ту ночь долго не мог уснуть...
Боцман вернулся на «Аджигол» к обеду. Лицо его было злым. Спустившись в кубрик, он достал из рундука тетрадь, присел к столу и начал что-то писать.
Груня крикнула сверху:
- Максимыч, обед нести?
Боцман не ответил, продолжая скрипеть пером.
Колька гремел на баке киркой, обивая ржавчину. До появления боцмана на баке было тихо. Колька, разложив возле брашпиля инструмент, разглядывал в воде медуз. Их много плавало в бухте. Груня сказала, что это к холодам. Время от времени Колька запускал в медуз старыми болтами и радовался, когда с первого раза удавалось разрубить медузу пополам.
Я был вахтенным. В мои обязанности входило следить за швартовыми, чтобы они не ослабли, и подметать за Колькой ржавчину. Но подметать было нечего...
- Иди исты, - сказала Груня.
- Сейчас, помою руки.
Я спустился в кубрик за мылом и полотенцем. Боцман закрыл тетрадь и отодвинул чернильницу.
- Молодец, - похвалил он неожиданно меня, оглядывая кубрик. - Хорошую приборку сделал. А я вот заявление в партком написал. Был в заводоуправлении. Нет, говорят, пока рабочих. До больших судов руки не доходят. Сейчас на повестке дня у них «Крым». Ялту, Феодосию, порты Кавказа обслуживать некому. А пароходство требует и танкерный флот. «Серго», «Вайян-Кутюрье»... Но я вот что думаю. Вчера по радио передавали, что часть германского торгового флота к нам по репарации отходит. Значит, будут пароходы в порту. Да и с Дальнего Востока часть судов должна к нам прийти. А швартовать их некому. У «Фороса» всего триста лошадиных сил машина. А у нас восемьсот! Я так и сказал заводскому начальству. Смеются: не торопитесь, боцман. Нет, говорю, товарищи, я как коммунист не могу молчать. Сколько нам тех слесарей надо? Ведь многое мы сами можем сделать! - Иван Максимович вытер вспотевшее лицо. - Вот отнесу заявление в партком, тогда другой разговор пойдет.
В кубрик, держа в руках кастрюлю с ухой, осторожно спустилась Груня. За ней показался Колька. Пока Груня разливала по тарелкам дымящуюся уху, Колька причесался и сел к столу.
Вид у Кольки был представительный. Недаром, придя на «Аджигол», я принял его за капитана! Как-то я встретил Кольку на Пересыпи возле кинотеатра. Колька был с девушкой. Она держала его под руку и чуть ли не заглядывала ему в рот. На Кольку обращали внимание и другие девушки. В своем офицерском кителе с ярко блестевшими пуговицами, с пышной шевелюрой, смазанной румынским бриллиантином, Колька, наверное, был для них неотразим. Потом я увидел его на Дерибасовской, уже с другой. Колька что-то рассказывал, и девушка, не замечая, как ее толкают, с обожанием смотрела на Колькино загорелое лицо.
Груня, подвинув нам тарелки, сама принялась есть из кастрюли.
- Ты же себе ничего не оставила, - сказал ей с упреком боцман.
- За меня не волнуйся, Максимыч. Мине абы вас накормить.
Колька фыркнул:
- Она, пока готовила, всех бычков из ухи выловила.
- Шо с тэбэ, паразита, взять, - только и сказала Груня, вышкрябывая кастрюльное дно.
Поев, она ушла на камбуз, сердито хлопнув дверью.
- Перестань ее трогать! - боцман стукнул кулаком по столу.
- Нужна она мне... - и, отодвинув пустую тарелку, Колька поднялся из-за стола.
После обеда боцман позвал меня на корму.
- Вот что. Давай помаленьку продолжим занятия. Отремонтируют «Аджигол», пойдем работать, а ты еще ни одного морского узла не знаешь. Правда, сам видишь, не до тебя сейчас...
Иван Максимович нагнулся, поднял валявшийся на палубе кончик и завязал бантиком.
- Этот узел все дети знают. Шнурки на ботинках им завязывают. Договоримся: бантик отставить. Для моряка он непригодный, слабый. Моряки его бабьим узлом зовут. А вот этот моряка не подведет. Он только похож на бантик, но другой. Называется выбленочный.
С этими словами боцман быстро завязал узел и протянул мне:
- Развяжи.
Как я ни старался, развязать узел не смог.
- То-то! Смотри.
Иван Максимович медленно завязывал и развязывал узел.
- На.
Я попробовал, и узел получился.
- Молодец. А теперь смотри, как вяжется шкотовый.
Потом Иван Максимович показал двойной шкотовый, рыбацкий штык, удавку, беседочный и двойной беседочный.
- Для матроса узлы - первостатейное дело. Эту науку как дважды два знать надо.
И снова показывая, как вяжутся узлы, Иван Максимович начал объяснять их применение:
- Шкотовым привязывают фалы к сигнальным и государственным флагам. Приходит судно в иностранный порт и обязательно поднимает на мачте флаг данной страны. Так что шкотовый - узел почетный. А рыбацкий штык - рабочий узел. Он удобен, когда нужно что-то крепко, но ненадолго закрепить. Удавку применяют, если нужно поднять на высоту какой-нибудь предмет. Вот будешь работать на мачте, а я тебе кандейку с краской подам и закреплю ее удавкой. А удерживать на мачте тебя будет беседочный.
Я слушал, затаив дыхание. Но главное, меня поражало то, что в руках боцмана простой кончик, по-береговому - веревка, на моих глазах превращался в крепкую морскую снасть!
- Ну вот, а теперь практикуйся. Делать будет нечего - вяжи узлы.
Иван Максимович дал мне кончик и посмотрел в сторону «Крыма». С палубы теплохода летели в воду искры электросварки. Взгляд боцмана снова стал озабоченным.
- Пойду с утра в партком. Хочу на прием к секретарю попасть. Говорят, строг, но справедлив. Из моряков! Заодно, может, и о Гончаруке поговорю.
- А кто это?
- Есть у меня друг, - доставая кисет с табаком, сказал Иван Максимович. - Наше морское дело как свои пять пальцев знает. Такую гармонию из черни и белил делает, Айвазовский позавидовал бы. Вместе на «Аджиголе» из Одессы уходили. Пришли в Севастополь, попросился он в морскую пехоту. Мы же, говорит, Иван, с Молдаванки, хватит в кубрике от осколков прятаться! Я за ним, не пустили. «Аджигол» - тот же окоп, сказали мне, и боцман - что ротный старшина. А рота без старшины - не рота... Петра на Херсонесе в плен взяли. Стоя по колени в воде, отстреливались матросы от наседавших с берега гитлеровцев, прикрывали отход последних наших катеров. А кончились патроны, бросились в воду и поплыли. Решили, лучше в родном море погибнуть, чем фашистам сдаться. Петра пулей достали. Раненного и взяли в плен.
Иван Максимович закурил и стряхнул с форменки табачные крошки. Присев на бухту швартового конца, он продолжал:
- Сначала Петро в лагере под Николаевом был. Пленные восстанавливали там Варваровский мост. Потом их через Одессу в Румынию погнали, в Одессе он и сбежал. Нашлись добрые люди, прятали, потом и документы выправили, на работу устроили. Так и дождался наших.
- А что он сейчас делает?
- Малярничает. Но разве это занятие для моряка?
- Иван Максимович! - задыхаясь от волнения, я рассказал боцману про обрывок газеты с заметкой об убийстве Тарасенко «большевистскими бандитами». - Может, Гончарук знал тех людей? Может, это поможет ему?
Боцман подумал и сказал:
- Что ж, сходи к нему... Идем в кубрик, адрес дам.
