Литературный сайт Аркадия Хасина

Мертвый якорь

Я перебрался на «Аджигол». Екатерина Ивановна собрала мои немудреные пожитки и сунула в руки узелок с пирогами. Ведь, кроме меня, у нее никого не было...

Возле Привоза я встретил Фиму-примусника, который нес тяжелые корзины. За Фимой шла толстая, страдающая одышкой жена. В ее крупных ушах болтались массивные золотые серьги. Увидев меня, Фима остановился и вытер вспотевший лоб. От Фимы, как всегда, пахло керосином. Когда он закуривал, жена страдальчески предупреждала: «Фима, не загорись!».

- Куда? - спросил Фима.

- На «Аджигол».

- Какой «Аджигол»?

- Пароход.

- Ты таки решил стать босяком...

- Фима, - толкнула его жена, - смотри, какая скумбрия!

Фима засопел и поднял корзины.

- Заходи. Может, на твоем пароходе примусы есть, починим.

Я посмотрел им вслед. Их спины заслонили Привоз.

- Молодой человек, купите цветы.

Пожилая женщина протягивала мне букетик роз. На белых лепестках дрожала роса. Если бы у меня были деньги, я немедленно взял бы эти розы Екатерине Ивановне, но до первой зарплаты было еще далеко.

Я развел руками и заторопился в порт.

С Привоза я свернул на улицу Советской армии, которую оккупанты назвали именем одного из фашистских маршалов. Этот гитлеровский лакей, возомнивший себя великим полководцем, обещал «дорогому фюреру» завоевать Одессу за несколько дней. Какие только не назначал он после этого сроки! И 10 августа, и 26 августа, и середина сентября. Но Одесса держалась. В тот страшный сорок первый год, почти безоружная, прижатая к морю, без воды, без продовольствия, обороняемая лишь немногочисленными сухопутными войсками и отрядами, она строила уличные баррикады, изготовляла бомбы и снаряды и даже выпускала танки под непонятным для врагов названием «НИ». Танки эти были обыкновенными тракторами, обшитыми тонкой броней и вооруженными пулеметом. Но завидев лязгающий гусеницами, окутанный сизым дымом «НИ» с яростно трясущимся пулеметом, враги в панике разбегались.

Семьдесят три дня оборонялся город. Если бы не прорыв немцев в Крыму, не взять фашистам Одессу никогда!

Даже когда наши войска ушли из города, гитлеровцам казалось, что притихшая, опустевшая Одесса - коварная ловушка большевиков.

Здесь, на улице Советской армии, на куполе Успенского собора, в котором оккупанты устроили торжественный молебен по случаю захвата Одессы, подпольщиками в годовщину Великого Октября был поднят красный флаг. Как ни бегали фашисты вокруг собора, но снять флаг не решались. На стенах виднелись угрожающие надписи: «Не подходить, заминировано!».

Как радовался, как смеялся над оккупантами город! Люди стучали друг другу в квартиры и тихо спрашивали: «Слыхали новость? Тогда с праздничком вас!».

А первого мая на паперти собора кто-то разбросал красные тюльпаны...

По улице Советской армии я шел к морю. В порт я мог попасть и более коротким путем, но перед началом трудовой жизни мне хотелось пройти по всем дорогим для меня местам. На улице Советской армии кроме Успенского собора было еще одно памятное для меня место. На фасаде здания городской милиции висела мраморная доска с именами семнадцати отважных комсомольцев, замученных деникинцами. До войны возле этой доски устраивались пионерские сборы. Здесь на торжественной линейке мне надели пионерский галстук, и стоявшая неподалеку мать вытирала счастливые слезы.

Я остановился возле этой доски, сняв фуражку, перечитал хорошо знакомые имена. Им я давал клятву быть достойным пионером, им я давал клятву служить морю честно.

Я не укачался в порту, как предсказывал старший инспектор Меламед, но мое представление о море изменилось. На буксире пахло облупленной краской, гальюном, камбузными помоями. Мои руки стали шершавыми и по ночам болели. Но я не жаловался, не унывал. Море было рядом. Оно плескало в маленький иллюминатор и заглядывало в глаза, словно спрашивая: «Как? Не передумал? Еще есть время...».

- Запомни, - сказал боцман, - главное украшение моряка - мозоли.

Перед сном я щупал ладони. Мне не терпелось, чтобы они стали

твердыми, как у Ивана Максимовича.

В кубрике мы жили втроем: боцман, Колька и я. Колька каждый вечер уходил гулять. Иногда он не приходил ночевать, появлялся утром с помятым лицом и, припадая к ведру с водой, долго и жадно пил.

Мы с боцманом оставались на буксире. Иван Максимович зажигал керосиновую лампу, стелил на стол газету, нарезал полученный Груней по нашим карточкам хлеб и раскладывал помидоры. В тот год их народилось видимо-невидимо! Их продавали на каждом углу, и продавщицы, зазывая покупателей, кричали: «Ай, девочки-мальчики! Ай, милые-хорошие! Ай, не жалейте копеечки! Ай, даром отдаем!».

Груня уходила ночевать домой. Жила она на Пересыпи. Оставляя ключи от камбуза, наказывала:

- Вычистишь плиту и наносишь вугля. Жених заявится, ключа не давай. Скажи, Груня не велела. Нехай те девки його кормлють, которые з ним ходютъ.

Уголь я набирал в бункерной яме. По вечерам сквозь проржавевший борт из бункерной ямы видны были городские огни...

За чаем боцман рассказывал об «Аджиголе».

- Когда с Одессы уходили, приказ был буксир затопить. Угля нам еле до Тендры хватало. У Тендровской косы мы и должны были похоронить наш «Аджигол». Уже эсминец к нам подошел, снять нас с буксира. Только не выполнили мы тот приказ. Еще в Одессе завалили углем корму, проходы, даже в шлюпку угля накидали. Ответили семафором эсминцу: «В помощи не нуждаемся!». И пошли в море. До Евпатории дотянули. Подходим к берегу - немцы! Грузовики, пушки стоят... А кочегары вылазят из своей преисподней и кричат на мостик: «Капитан, уголек под метелку!». Не растерялся Федор Пантелеевич, капитан наш. Перегнулся с мостика: «Боцман, шлюпку, мебель, койки - рубить». Я сразу ребятам топоры, лома - весь пожарный инвентарь в дело пустили. Тронули парок, ожила машина. А немцы не стреляют, ждут, когда мы сами в руки к ним приплывем. А тут - разворот и ходу! Забегали фрицы, пальнули из пушки. Где там! «Аджигол», как человек, понял опасность. Машина такие обороты набрала, в мирное время так не ходили. Ушли в море, а вскоре туман нас накрыл... Так и добрались до Севастополя.

Рассказывая, Иван Максимович подсовывал мне хлеб и помидоры:

- Ты ешь, ешь. Поди, наголодался в оккупации проклятой.

Выпив чай, он начинал расспрашивать, как люди при фашистах жили. По мере моего рассказа боцман все больше мрачнел, а когда слышал про повешенных, про доктора Петрушкина, отворачивался и сдавленным голосом говорил:

- Погоди, дай передохнуть.

Иногда во время моего рассказа он вставал и выходил из кубрика.

- Приберешь со стола, - говорил Иван Максимович все тем же сдавленным голосом, - а я немного по берегу пройдусь.

Когда я рассказал Груне про наши ночные разговоры, она всплеснула руками:

- Ты шо? 3 ума зийшов? Та хиба можно Максимычу про то слу-хать? У його жинка з дытыною в оккупации осталась!

И Груня поведала мне эту трагическую историю.

Женился боцман за год до войны на буфетчице «Аджигола», веселой и хорошенькой Наде. Свадьбу справляли в гостинице «Лондонская», в лучшем ресторане города. Сам начальник пароходства Ивану Максимовичу и невесте приветствие прислал. На свадьбе гулял весь экипаж. Три дня стоял «Аджигол» у причала, не швартуя пароходы. Капитан потом выговор получил, но зато о боцманской свадьбе вспоминали в порту долго. Надя родила боцману сына. Его, как и отца, назвали Иваном. Когда начали бомбить город, боцман просил Надю эвакуироваться, даже ходил договариваться к приятелю на «Курск». Но Надя отвечала: «Читал листовки? Одесса была и будет советской! Город не сдадут, и никуда я не поеду». Тогда в Одессе многие так думали...

Оставляя ребенка у матери, Надя продолжала работать на «Аджиголе». Она успевала везде - и бегала на базу за продуктами, и перевязывала после налетов раненых в порту. Иногда целый госпиталь в кают-компании «Аджигола» устраивала... Энергичную, быструю, в синем флотском берете, в матросской форменке, в легких брезентовых сапожках, с противогазом через плечо, ее можно было видеть и на мостике, и на палубе, и даже в машинном отделении. Когда кочегары ремонтировали котел, она приносила им обед.

Все было бы хорошо, если б не заболел скарлатиной сын. Нужно было ложиться с ним в больницу, и Надя покинула «Аджигол». Боцман пошел в больницу и узнал, что находящихся там детей вместе с матерями должны эвакуировать. Главный врач так ему и сказал: «Не беспокойтесь, товарищ моряк, воюйте, а нашу больницу переводят в Новороссийск. Где-нибудь там и встретимся». Боцман даже обрадовался: теперь-то Надя наверняка уедет из осажденного города!

Но главврач обманул боцмана, обманул он и советскую власть. Он остался в городе. Из-за него остались и больные дети... Оккупантам больница понадобилась под госпиталь, детей они приказали вышвырнуть на улицу. Когда фашистские солдаты начали врываться в палаты, Надя схватила ребенка, прижала к груди и пошла разыскивать главного врача. Она нашла его во дворе больницы. Улыбаясь, он спокойно разговаривал с немецким офицером. Надя подошла и плюнула в его самодовольное лицо. Больше о ней никто ничего не знал...

«Аджигол», «Аджигол»... Каждый день я узнавал что-то новое об этом маленьком, неказистом на вид буксире, и с каждым днем он становился мне ближе и дороже. Приходя в гости к Екатерине Ивановне, я так расписывал боевые дела буксира, словно сам принимал в них участие.

Екатерина Ивановна, собирая на стол, приговаривала:

- Недаром я бога молила, сжалился над сиротой.

- Что-то вы часто бога стали поминать, - смеялся я, уплетая горячую мамалыгу.

Екатерина Ивановна на эти мои слова не отвечала. Она заметно постарела, и даже по комнате передвигалась с трудом.

Поев и поблагодарив Екатерину Ивановну, я торопился вернуться на «Аджигол». Да, он стал для меня родным домом. Только иногда я с тоской смотрел на стиснутую причалами бухту. Меня тянуло за горизонт, в ослепительную даль океанов. Почему-то я был уверен, что океаны блестят под солнцем не так, как моря.

- Что ты все на горизонт смотришь? - смеялся Колька. - Никуда твое море от тебя не денется! Дураков оно любит. Лучше подрай за меня гальюн. Дам рубчик.

Мне не нужен был Колькин рубчик. Гальюн за него я мог подраить и так. Я часто оставался за него на вахте, выполняя всю грязную работу. Но Колькины слова злили меня. А он, замечая это, закуривал и, развалившись на бухте швартового конца, продолжал:

- Ну что хорошего в плавании? Шуруешь уголь в кочегарке, катишь рикшу от бункерной ямы к топке или крутишь штурвал на мостике. А сменишься с вахты, одно удовольствие - в козла поиграть. Потом глядь на часы - снова на вахту! То ли дело здесь, на мертвом якоре. Все невесты твои.

- Колька! - кричал с бака боцман.

- У, Дракон...

И Колька, со злостью затаптывая окурок, шел на бак.

В конце лета дни стали неожиданно жаркими. Палуба «Аджигола» накалялась так, что даже через подошвы ботинок чувствовался горячий металл. Чайки - и те старались держаться в тени. Они слетались под крыши портовых складов, белея на фоне обугленных стен. В один из таких жарких дней мы сидели с боцманом на корме. Иван Максимович учил меня счаливать трос. Ловко орудуя свайкой, боцман вплетал одну прядь троса в другую, показывая, как делается гаша, стальная петля, которую набрасывают на кнехт при швартовке судна. Груня с утра ушла в больницу к капитану. Присматривать за варившимся на камбузе обедом она поручила мне. Я каждый раз спрашивал у боцмана, который час, и бежал на камбуз. Нужно было помешивать борщ и подбрасывать в плиту уголь. У раскаленной плиты невозможно было стоять. Я бросал за борт привязанное за кончик ведро, обливался с головы до ног и, не вытираясь, шел на камбуз. Боцман смеялся: «А если тебе в тропиках придется в кочегарке вахту стоять, что тогда?». Но главной моей заботой была не жара. Я боялся, чтобы не пригорел борщ. Он был у нас и на первое, и на второе, и даже оставался на ужин. Буксир считался каботажным судном, и нашего скудного рациона хватало как раз на борщ.

Колька загорал на верхнем мостике. Он взял у боцмана работу «на шабаш». Расходил и смазал штуртрос. Теперь он ждал обед, чтобы уйти на городской пляж.

Наконец пришла запыхавшаяся Груня. В руке у нее была корзина, полная влажных мидий.

- Плита не затухла? - озабоченно спросила она.

- Не затухла, не затухла, - успокоил ее боцман. - Как там Федор Пантелеевич? Скоро думает на работу выходить?

Груня поставила корзину с мидиями и присела на кнехт. Свернув самокрутку и облизав ее, она ответила:

- Привет передавав. Вроде полегшало ему. Но худый, дывыться страшно! Тильки сказала, шо нас у завод ишо не поставили, вин сразу до телехфона. Обругав когось. Обещали сегодни поставить.

- Сегодня? - переспросил боцман.

- Ага. А с больницы я на базу пишла. Думала, якись продукты дадуть. Черта рыжого! Вы на приколе, кажуть. А нам треба тих, шо плавають, снабжать. Ну, пишла я на Австрийский. Уси руки на скалах обидрала. Зато мидий вам сготовлю. Дывысь! - Груня поднялась. - Кажись, «Хфорос» до нас!

Захлебываясь визгливым гудком, к нам подходил буксирный катер «Форос». На его похожем на голубятню мостике стоял низенький капитан и сипел в мегафон:

- На «Аджиголе»! Отдавайте швартовы. Швартовы отдавайте, говорю! Поживей! У меня еще две баржи в наряде!

- Отдаем, отдаем! - обрадованно закричал Иван Максимович. -Где Колька?

Но Колька тоже увидел «Форос» и, сбегая с мостика, натягивал тельняшку.

Мы быстро отдали швартовые концы. С «Фороса» подали буксир. Только мы успели завести его на кнехты, как «Форос» бурно заработал винтом и потащил нас в завод.

- Рейс... - Колька сплюнул. - Сан-Франциско - Лиссабон, Голая Пристань и Херсон. Тянут на кладбище.

- Брось, - сказал боцман. - Ремонт, считай, начался.

- Наивный ты товарищ, Дракон. Опять на мертвый якорь поставят. Знаешь, сколько судов в заводе? «Крым», «Серго», «Вайян-Кутюрье», «Красный Профинтерн». А рабочих нет, одни девки в цехах работают. Я-то знаю!

Боцман помрачнел.

Судоремонтный завод был недалеко. Уже хорошо видны были обгоревшие цеха, полузатопленный док и ржавые корпуса судов, стоявших у обвалившихся причалов. Завод казался безлюдным, только из трубы котельной валил густой дым.

- Вон, под деревом, оркестр ждет, - оскалился Колька. - Похоронный марш сейчас заиграет.

- Брось, - сказал боцман. - Распустил язык. Готовь концы!

«Форос» подвел нас к сваям, за которыми на пологом берегу росло

странное дерево. Голые не по-летнему ветки были обломаны, в стволе виднелись осколки.

- Лезь на сваи, - приказал мне боцман. - Конец закрепишь за дерево.

«Форос» отдал буксир, прощально свистнул и пошел назад. От его узкой кормы разошлась буруном грязная полоса воды.

Я прыгнул на сваи и потащил за собой швартовый конец, Колька вытравил за мной несколько шлагов и крикнул:

- Крепи!

Я замотал конец за дерево. Еще один конец мы завели на свисавший над сваями рым. Боцман сошел на берег, попробовал концы ногой и сказал:

- Шабаш.

- Максимыч, смотри!

Мы повернули головы. Груня показывала на двухтрубный пароход «Крым». Его борта были обвешаны подносками и кислородными шлангами.

- Ну чисто «Армения», де мой Вася плавав!

- Как же «Крыму» не быть похожим на «Армению»? - засмеялся Колька. - Они одной серии.

Груня не ответила. Она не сводила с «Крыма» глаз.

- Ты враг желудка! - рассвирепел Колька. - Кипяти свои мидии или борщ давай. Жрать пора!

- Не умрешь, потерпи, - тихо сказал боцман. - Совесть у тебя есть?

- А ну вас! - Колька плюнул и пошел в кубрик.

- Иван Максимович, а что значит «одной серии»? - спросил я.

- Одного типа. Похожие друг на друга, как близнецы. Их много, таких «пассажиров», до войны построили. Работали они на Крымско-Кавказской линии. «Крым», «Армения», «Абхазия», «Аджария». Только лежат они сейчас в братской могиле Черного моря. Вот «Крым» один остался. Идем руки мыть. Груня сейчас на стол соберет.

А Груня все стояла у борта и смотрела на «Крым».

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom