Пароход без капитана

Пароход без капитана

Ночь я не спал, с нетерпением дожидаясь утра. Звуки ночи, словно бой часов, указывали время.

По железнодорожному мосту с нарастающим гулом прогрохотал состав. Три часа. Это товарный. Одесские заводы возвращались из эвакуации.

Далеко-далеко заухал паровой молот, и я представил белые вспышки пара над ним. Это в порту с рассветом начали забивать причальные сваи. Значит, пять.

На заводе тяжелого краностроения имени Январского восстания сипло прогудел гудок.

Во дворе загремела колодезная цепь: Екатерина Ивановна набирает воду, затевая стирку.

Пора!

На кухне меня уже ждал завтрак. Екатерина Ивановна знала, что я должен идти в отдел кадров пароходства за назначением на корабль. По такому случаю добрая женщина постаралась. Мамалыгу она залила горячим молоком, а на дорогу приготовила кусок яблочного пирога.

Жилось Екатерине Ивановне тяжело. Детей у нее не было, а муж, как и мой отец, не вернулся с войны. Бухгалтер по образованию, Екатерина Ивановна во время оккупации занялась шитьем. Она покупала на барахолке разное старье и шила юбки. Продавать эти юбки приходилось и мне. С приходом наших Екатерина Ивановна устроилась в артель, изготовлявшую лаки и краски, но сырья не было, артель простаивала, и Екатерина Ивановна больше находилась дома, чем работала.

Она часто болела, подводило уставшее за годы оккупации сердце. Иногда по ночам ей становилось плохо, и я несколько раз вызывал «скорую помощь». Екатерину Ивановну хотели положить в больницу, но она отказывалась. «Кто приготовит тебе, постирает? - причитала она. - Ты же круглый сирота!» И как я ни доказывал ей, что уже не маленький, что она должна подумать о своем здоровье, Екатерина Ивановна в ответ только с досадой махала рукой.

Когда я вышел на улицу, Екатерина Ивановна украдкой перекрестила меня.

В город я шел пешком. Трамваи, как и рельсы, увезли оккупанты.

Было еще рано. За глухими заборами Ближних Мельниц остервенело лаяли собаки. Во время оккупации заборы представлялись мне маленькими крепостями, защищавшими людей от улиц, но теперь они казались мне лишними.

Обогнув кладбище и пройдя под железнодорожным мостом, я зашагал мимо водокачки, скрытой густой тенью тополей. Возле водокачки всегда дежурили милиционеры. Я знал каждого в лицо. Это были демобилизованные воины. С завистью я поглядывал на их ордена и медали. С одним из них я даже подружился. Это был бывший танкист с обожженным лицом. Познакомились мы так. Он спросил, который час. Я ответил, что часов у меня нет, но время ему могут сказать поезда. Они проходили по мосту в одни и те же часы. Жители Ближних Мельниц так и узнавали время. Московский, например, проходил в десять утра, львовский в час дня, а кишиневский в пять вечера.

- Здорово! - обрадовался милиционер. - А я до этого не додумался!

Угостив меня леденцом, он стал расспрашивать, живы ли мои родители, где я занимаюсь или работаю, что делал во время оккупации. Выслушав мой рассказ, он вздохнул:

- Да, детям в этой войне крепче всех досталось. А я вон... - и он показал на свое изуродованное ожогами лицо. - Ни одна невеста теперь на меня не посмотрит.

- А где это вас? - спросил я.

- На Курской дуге, а потом еще была Белоруссия. Но главное -мы победили! - и он улыбнулся такой счастливой улыбкой, что лицо его показалось мне самым красивым в мире.

С тех пор, встречая возле водокачки этого милиционера, я рассказывал ему о своих делах, а он о своих. Он тоже предложил мне работу, «если не удастся попасть в моряки».

- К нам пойдешь, в милицию. Дело для народа важное.

Звали его Вася, родом он был из Первомайска, небольшого зеленого городка в Николаевской области. Вернувшись с фронта, он не застал ни матери, ни двух сестер. Фашисты угнали их в Германию. В Одессу Вася приехал в надежде поступить в университет. Он мечтал стать юристом, а пока нес службу рядовым советской милиции.

В тот день, когда я, полный самых радужных надежд, шагал в город, у водокачки дежурил Вася. Заметив меня, он вышел навстречу и протянул руку:

- Здоров! На субботник?

- Какой субботник, сегодня же пятница! - удивился я.

- Пятница-то пятница, но по призыву городского партийного комитета весь город поднялся на расчистку развалин. Сменюсь с дежурства - тоже пойду.

И Вася показал на прислоненную к дереву лопату.

Бывший танкист оказался прав. На привокзальной площади я увидел множество людей. Самого вокзала не было, от него остались только руины, и к ним колоннами направлялись жители города с кирками и лопатами на плечах. В тачках, как в колясках, везли детей.

Над колоннами колыхались транспаранты: «Превратим родную Одессу в самый лучший социалистический город!», «Даешь жемчужину у моря!».

Всю неделю лил дождь, но в это утро показалось солнце. Наверно, и оно решило посмотреть на этот необычный трудовой запал.

Я свернул на Пушкинскую. Уже отцветали каштаны и повсюду белели их пахучие лепестки.

Во время оккупации эта самая красивая улица города напоминала продуваемый ветром гулкий туннель. Оккупанты объявили Пушкинскою главной улицей Одессы, переименовав ее на немецкий лад. Здесь находилась мэрия, где заседал «городской голова», женоподобный авантюрист Герман Пынтя. Возле мэрии, держа на плече ружье, прохаживался румынский жандарм. Неподалеку находилась редакция «Молвы». Ее охраняли полицаи, навербованные из жалкой кучки изменников Родины. И здесь же было гестапо - мрачное здание, возле которого стоял немецкий унтер в стальной каске.

Понятно, что жители города обходили эту улицу стороной. Но сейчас на Пушкинской было полно народу, играл духовой оркестр. Люди, расчищая развалки, пели.

Какая-то женщина в вылинявшем платье, держа на руках ребенка, обратилась к другой:

- Как вам нравятся наши одесситы? Со всего они делают праздник.

- А что? Мало мы наплакались? - ответила та. - Пускай теперь наши враги плачут!

Я боялся, что по случаю субботника музей будет закрыт. Но, поднявшись по мраморным ступеням античного портика, который охраняли с двух сторон каменные скифские бабы, увидел возле тяжелой двери сухонького старичка, закутанного в рваную дамскую шаль. Старичок возился с замком.

- Музей открывается в десять! - заявил он, пытаясь вынуть застрявший в замке ключ.

- А мне не смотреть, мне по делу.

- По делу?

Старичок выдернул из замка ключ и с интересом поглядел на меня. Я протянул ему обрывок газеты. Он достал из-под шали очки и, приложив к глазам, принялся читать мою находку. Закончив чтение, он снова поглядел на меня.

- Если вы думаете, что для музея это ценность, то вы ошибаетесь. Нам досталось время, когда с каждого порядочного человека можно писать картину. Но... - он снова приложил к глазам очки, перечитал обрывок газеты и сунул его в карман. - Я возьму вашу находку. Может, и она когда-нибудь скажет историкам свое слово. По закону я должен выплатить вам вознаграждение, но нам второй месяц не отоваривают карточки и не выдают зарплату, - он вздохнул. -Я понимаю, не музеи делают сегодня погоду. Но на Привозе ничего не хотят понимать!

- Да мне ничего не нужно, - смутился я. - Берите так.

- Что ж, спасибо. А вместо вознаграждения вы можете в любое время приходить в музей. Для молодого пытливого ума у нас найдется что посмотреть. Если вас не будут пускать, спросите Александра Петровича Кричевского, коим являюсь я.

С этими словами он поправил съехавшую с плеча шаль и вошел в музей.

Коридор отдела кадров был пуст. Уборщица мыла пол. Выкручивая тряпку, она заорала:

- Куда тебя несет?

Мне к Меламеду!

- Нужен ты ему!

Но все же, расстелив тряпку, она заставила меня вытереть ноги и пустила в коридор. На дверях старшего инспектора я увидел новую надпись: «Голодный бич - страшнее волка, а сытый бич - милей овцы. И, не добившись в кадрах толку, голодный бич отдал концы».

- Стучи крепче! - крикнула уборщица. - Вы тут так шумите, что он совсем оглох!

Я постучал и, приоткрыв дверь, заглянул в кабинет. Меламед сидел за столом и что-то быстро писал. Его небритое лицо было таким уставшим, словно он всю ночь не спал. Пепельница на столе была полна окурков. Услышав скрип двери, он поднял на меня покрасневшие глаза.

- А, это ты...

- Газета уже в музее! - выпалил я.

Какая газета? Не задавай мне с утра загадки. У меня их и без тебя хватает.

Я подошел к столу и напомнил наш вчерашний разговор.

- С этого бы и начал, - перед Меламедом лежал бланк судовой роли. В заглавии роли стояло название судна: «Клинтс». - Садись, ты мне нужен.

Я робко присел на краешек стула, с затаенной надеждой покосившись на судовую роль.

- А что это за название - «Клинтс»?

Меламед отложил ручку, придвинул пепельницу и стал выискивать подходящий окурок.

-Дожился, бычки курю. Некогда даже пойти купить пачку папирос.

- Давайте я сбегаю!

- Подожди. Для тебя более важное дело есть.

Отыскав подходящий окурок, он чиркнул спичкой, закурил и взял лежащие рядом с судовой ролью «Клинтса» учетные карточки моряков.

- Ты спрашиваешь, что за название «Клинте»? Хорошее название. Отличное!

Он затянулся так, что обжег губы. Ткнув со злостью окурок снова в пепельницу, вынул из кармана гимнастерки платок и вытер рот.

- Видишь, что получается, когда некогда пойти купить пачку папирос?

Полистав карточки, он начал вписывать фамилии моряков в бланк судовой роли. Затаив дыхание, я следил за его рукой. Я ждал, сейчас он впишет мою... Но Меламед снова отложил ручку.

- Так вот. Представь, старый латвийский пароход. Построен в начале века. Принадлежал частной пароходной компании. Порт приписки Рига. Приличного кубрика для команды нет, зато для команды есть карцер. И в каюте капитана хранятся на всякий случай наручники. Вот так плавали моряки до установления в Латвии советской власти. Слушай дальше. «Клинте» идет в Португалию. И когда приходит в Лиссабон, в Латвии восстанавливается советская власть. Капитан мчится за директивами к латышскому консулу, а команда тем временем поднимает на мачте красный флаг! Та самая команда, для которой есть карцер и наручники! И вот - ситуация. На причале полиция и вернувшийся от консула взбешенный капитан. Лезет капитан по трапу на судно, а его не пускают. Забаррикадировали двери, включили пожарные насосы. Не пускают на пароход капитана, и все. Тогда за дело принялась полиция, но и от нее отбиваются напором воды. И все это происходит в фашистской Португалии, в столице, под носом у самого Салазара. И вот Салазар, увидев на мачте «Клинтса» красный флаг, бросил в порт войска. Ну, сам понимаешь, с войсками морякам уже не справиться. Посадили их в тюрьму. Пароход тоже арестовали, и простоял он в Лиссабоне до самого конца войны. Не все выдержали тюремный салазаровский режим... А сейчас «Клинтс» пришел с грузом в Одессу и просит людей.

Я почувствовал озноб. Попасть на такой пароход!

- Между прочим, - сказал Меламед, - «клинтс» по-латышски «скала».

Я уставился на его руку, ожидая, когда он впишет мою фамилию

в судовую роль, и вдруг с ужасом вспомнил, что Меламед мою фамилию не знает!

Не замечая моего состояния, Меламед протянул мне листок бумаги:

- Беги в город и найди этих людей. Они на субботнике. Первый встречный скажет, где работают моряки. Давай. Одна нога здесь, другая там!

На Дерибасовской мне повстречался запыхавшийся мальчишка. Он с трудом тащил полное ведро воды.

- Моряки? - переспросил он, шмыгая сопливым носом. - Они на телефонной. А наши, портовые, на Ланжероновской. За водой вот послали.

И, вытерев рукавом нос, мальчишка потащил ведро дальше.

Моряки работали на развалке телефонной станции. Она находилась на углу улицы Розы Люксембург и проспекта Лейтенанта Шмидта (ныне улицы Бунина и Александровского проспекта. - Прим. ред.). «При жизни» здание было круглым, похожим на театр, с нишами, в которых до революции, как говорили старики, стояли античные статуи. До войны мороженщицы закатывали в ниши тележки с эскимо и, зазывая покупателей, были похожи на оживших богинь.

Оставляя Одессу, наши войска взорвали станцию.

Я снова увидел знакомую груду развалин. Для меня они были страшным памятником первым жертвам оккупации...

Через несколько дней после прихода фашистов мать послала меня в город, на старую квартиру. Уходя на Ближние Мельницы, она не взяла теплых вещей. Сама она пойти не могла, простудилась. Температура была высокой, и Екатерина Ивановна не разрешала ей встать с постели. Мать боялась меня посылать, но дни становились все холодней и холодней.

В город я шел долго, прячась в развалках от патрулей и обходя стороной стоявшие на перекрестках танки. На Садовой улице я увидел огромный фашистский флаг. Точно такой флаг развевался здесь перед самой войной над зданием германского консульства, но тогда это здание охранял советский милиционер...

Вдруг я обратил внимание, что на воротах многих домов намалеваны кресты. Я спросил проходившую мимо женщину, что они означают, но женщина странно посмотрела на меня и торопливо пошла дальше.

Прохожих на улицах было мало. Завидев встречного, человек старался свернуть в ближайший переулок или быстро заходил в первую попавшуюся подворотню.

На воротах нашего дома тоже был крест. Войдя в подъезд, я постучал к дворнику. Мать оставила ему ключи. Увидев меня, старик Потапов затряс головой:

- Зачем ты пришел? Беги! Немцы сейчас начнут ходить по квартирам. Они составляют списки семей командиров Красной армии!

- Дядя Вася, а почему у нас на воротах крест?

- Эх, сынок, - простонал старик. - Крест - это значит, дом очищен от коммунистов и евреев. Да беги ты!

Я услышал шум подъехавшего к ворогам грузовика, картавую немецкую речь, стук прикладов. Выскочив из дворницкой, я спустился в подвал, откуда был выход на другую улицу.

Из подвала я вылез напротив телефонной станции. И увидел повешенных. Виселицы стояли вдоль улицы Розы Люксембург. Мимо брели люди и, узнавая близких, в немом отчаянии покусывали губы. Возле виселиц весело переговаривались немецкие офицеры.

Вдруг в одном из повешенных я узнал доктора Петрушкина. Это был известный в городе детский врач. Седая бородка и усы делали его похожим на доктора Айболита. Его старенький саквояж всегда был полон пряников и конфет. Если во двор приходил доктор Петрушкин, все знали: самый тяжелый больной скоро будет здоров!

Я посмотрел на мертвое лицо врача, в ужасе бросился в сторону, добежал до проспекта Лейтенанта Шмидта и спрыгнул в глубокую щель. В этих щелях люди прятались во время осады города, захваченные врасплох воздушной тревогой. Только поздним вечером я выбрался из щели и, боясь оглянуться, помчался на Ближние Мельницы...

Сейчас на развалинах телефонной станции меня окликнул кочегар Костылев. Кличка у него была Костыль. Я познакомился с ним под дверью Меламеда.

- На подмогу пришел? А ну! - и, сунув мне в руки лом, Костыль показал на полуобвалившуюся стену: - Давай!

Рядом мелькали кирки, скрежетали лопаты. Развороченный щебень моряки грузили на тачки. На каждой тачке был самодельный вымпел. Мелькание вымпелов придавало работе праздничный вид.

- Ну, чего стоишь?

Я ударил ломом в стену, но отколол только большой кусок штукатурки.

- Та-ак... - сказал Костыль и поплевал на руки. - С кочегарской хваткой ты, конечно, не знаком, а под Мишиными дверьми околачиваешься. Смотри!

Выхватив у меня лом, он сильным и точным ударом вонзил его в стену. Лом задрожал, как копье. Стена зашаталась и рухнула, подняв желтую пыль. Я еле успел отскочить в сторону.

- Говори, зачем пришел? - вытаскивая из-под камней лом, спросил Костыль.

Я показал ему список, составленный Меламедом. Костыль схватил бумагу, взобрался на большой камень и закричал:

- Братва, сюда!

Костыля сразу окружили потные, разгоряченные моряки.

- Читай, не тяни резину!

- Как пароход называется, повтори!

- Не русский, что ли?

Костыль повернулся ко мне:

- Объясни публике, в чем дело.

Взяв у него список, я влез на камень и рассказал о «Клинтсе» все, что слышал от Меламеда.

- Даешь «Клинтс»! - загорланили моряки, натягивая на широкие плечи видавшие виды тельняшки.

- Стоп! - поднял вдруг руку кочегар, похожий на артиста Бориса Андреева. Его толстая шея была повязана женской косынкой. - Стоп! - повторил он. - У нас задание или что? Пошабашим, тогда в кадры. Так и передай Мише.

И, вскинув на плечо лопату, кочегар зашагал вглубь развалин. За ним потянулись остальные.

- Ну? - спросил Меламед, когда я, запыхавшись, вбежал к нему в кабинет.

- Сказали - пошабашат, тогда придут.

- Ну что ж, решение правильное.

Меламед встал из-за стола и, тяжело припадая на протез, подошел к окну. Поманив меня пальцем, он распахнул окно:

- Смотри!

Я высунулся из окна, но, кроме пустынного моря, не разглядел ничего.

- На Крымскую смотри, а ты на горизонт уставился. Буксир видишь?

Я посмотрел в сторону Крымской пристани и за развалинами портового холодильника увидел сиротливо торчащую тоненькую мачту.

- «Аджигол». Воин! Биография не хуже, чем у «Клинтса». Всю войну от звонка до звонка прошел. Пойдешь учеником матроса. Бери путевку, и чтобы я тебя у своих дверей больше не видел!

Зажав в руке путевку, забыв закрыть дверь, я выбежал на улицу.

«Аджигол»! «Аджигол»! «Аджигол»! Название буксира звучало для меня как песня. Теперь я шел к морю не купаться, не загорать. К морю я шел работать!

Спустившись по Потемкинской лестнице, я увидел в проломах портового забора «Клинтс». Его длинная труба выбрасывала в небо черные клубы дыма. На корме алел новенький красный флаг. Подняв над головой сжатый кулак, я поприветствовал героический пароход.

«Аджигол» оказался маленьким буксиром с помятыми бортами. Якорная цепь, сбегавшая из клюза в темную воду, была ржавой. Стекла рубки выбиты. На грязной палубе стояла деревянная бочка, от нее резко пахло кислой капустой. Буксир казался безлюдным, словно его недавно подняли с морского дна.

Поднявшись по узенькому трапу на шаткий капитанский мостик, я заглянул в рубку. Посреди рубки возвышался обитый медью штурвал. Рядом со штурвалом стоял компас, впереди на дощатой переборке поблескивал кренометр. Из рубки в машинное отделение вела переговорная труба. Она была заткнута проржавевшим свистком. Я вошел в рубку, взялся за рукоятки штурвала - и сразу почувствовал себя настоящим матросом, которому доверили в штормовом море вести судно. Я даже хотел сам дать себе команду: «Право руля!» -но в это время в проеме двери увидел женщину в белой поварской куртке. В руке у женщины дымилась махорочная самокрутка.

- Ты шо тут робышь? - спросила она.

Смутившись, я отошел от штурвала, торопливо полез в карман и протянул женщине путевку. Не посмотрев на путевку, женщина улыбнулась:

- А тебя до нас за шо? На «Аджигол» тильки дурных присылають. Мы у ремонт стаем.

- В ремонт? - разочарованно спросил я. - А надолго?

- Хто знае. Бачишь, на шо наш пароход похож? Четыре года воював. Як пишлы з Одессы в сорок первом, так тильки недавно повернулыся. И Севастополь, и Новороссийск, и Феодосия... везде булы. Ты не дывысь, шо вин малый. И десанты высаджувалы, и раненых из Севастополя возылы, и корабли з пробоинами из самого пекла вытягивали. У нас грамота вид самого Михаила Ивановича Калинина е. Идем, покажу.

Повариха привела меня в маленькую уютную кают-компанию. Здесь был всего один привинченный к палубе столик и несколько стульев, тоже привинченных. Над столиком в позолоченной раме висела грамота. Подойдя поближе, я прочитал: «За успешное выполнение боевых заданий, за доблесть и мужество, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, экипаж буксирного парохода «Аджигол» награждается Почетной грамотой Президиума Верховного Совета СССР». Под этим текстом стояла подпись всесоюзного старосты, председателя Президиума Верховного Совета СССР Михаила Ивановича Калинина.

Я с уважением посмотрел на повариху. Она покраснела и отвела глаза.

- Как вас зовут?

- Груня.

- А по отчеству?

- Та яке там отчество, хиба я стара?

Я заметил у нее на пальце обручальное кольцо.

- А муж с вами плавает?

Она покачала головой.

- Нэма в мэнэ мужа. Погиб на «Армении», боцманом був. Та шо мы балакаем, иди в кубрик, начальство тама. А я вам скоро на стол соберу.

Кубрик был на корме. Крутой трап вел вниз, из кубрика доносились громкие голоса. Оправив залатанную Екатериной Ивановной куртку, которая заменяла мне и рубашку, и пиджак, я стал осторожно спускаться по трапу. Как меня встретит капитан?..

В кубрике с маленькими иллюминаторами, расположенными почти вровень с водой, я увидел двух моряков. Они пристально смотрели друг другу в глаза. Один - коренастый, с крупными чертами лица и седым ежиком волос, был одет в измазанную краской полотняную матроску. Другой - высокий молодой парень, был в синем офицерском кителе с начищенными пуговицами. Не хватало только погон на плечах. Тот, что был в кителе, вытащил из нагрудного кармана папиросу, размял в пальцах и грубо сказал:

- Перекрой пар на гудок, Дракон. Надоело.

- Надоело? - вспылил коренастый. - Тебя на пароход никто не звал! А пришел - работай!

- Я развалку в порту расчищал.

- Врешь! Я проверял. Не было там тебя, одни женщины работали. Видели, говорят, вашего Жениха. Покрутился и пошел пиво пить. А обедать - так на пароход пришел!

- Пароход! Закрой трубу: пойдет дождь, утонем.

Загремела табуретка. Я выскочил на палубу. В открытой камбузной двери увидел повариху, она снимала с плиты кастрюлю с борщом.

- С кем там капитан ругается? - испуганно спросил я.

Повариха поставила кастрюлю на низенькую скамеечку и рассмеялась:

- Хиба то капитан? То Колька Жених. Его уся Пересыпь знае. Баламут. Тольки и делов у него, пуговицы на свому кителе драить та за девками гонять. А боцман ему дыху не даеть. Иван Максимович усю вийну на «Аджиголе» пройшов. Вин на таких, як Колька, дывыться не може!

- А чего этот Жених боцмана драконом обзывает?

- Так то усих боцманов так звуть. Ще с царского флота. А капитана в нас нема... Як прийшлы до Одессы, тильки и сказав: «От она, Груня, наша красуня». А на другой день в больницу забралы. Пораненый увесь. Четыре года на мостике!

Расчувствовавшись, повариха вытерла концом фартука глаза и принялась сворачивать самокрутку.

Я принялся накрывать на стол. Занес в кают-компанию кастрюлю с борщом, расставил тарелки, положил ложки.

- Карточки хлебной в тэбэ ще нема, - сказала повариха. - Я тоби вид своей пайки видрижу.

Пока она ходила за хлебом, я еще раз оглядел кают-компанию. Все здесь дышало особым морским уютом. Уютно тикали на переборке окованные медью часы, уютно смотрелись в небольшом книжном шкафу морские лоции, уютно шевелились на иллюминаторах старенькие занавески. Ведь именно об этом, о жизни на морском судне, я так долго и страстно мечтал! И ничего, что мой первый пароход мал. Ведь не у каждого большого парохода висит в кают-компании грамота Верховного Совета СССР! «За доблесть и мужество...»

«Так и люди, - подумал я. - Внешность еще ни о чем не говорит».

Груня принесла кусочек черного хлеба и положила возле моей тарелки.

В кают-компанию заглянул боцман.

- Максимыч, - улыбнулась Груня, - а до нас новенький.

Боцман хмуро посмотрел на меня:

- Сколько тебе лет?

- Шестнадцать.

- Учеником?

Я кивнул.

- Давай направление.

Он взял путевку, прочитал и сунул в карман.

- Пообедаем, потом поговорим.