Литературный сайт Аркадия Хасина

Место работы — океан

  скачать fb2, mobi

Оглавление

Вступление

Юбилейная ночь

Звезда со дна моря

Дневник одного рейса

Встреча с Мексикой

Большое море токаря Морозова

Марица

Горсть океана

Слоновая вахта

В гостях у Хемингуэя

Дождливая стоянка

Улица Радости

Письмо из белой пустыни

Капитанский тулуп

Советы старого шкипера

Чайный аукцион

Рядовой моря

Потолочный шов

Случай на маяке Джебель Таир

Морской плотник

Аллея счастливых встреч

Провожание

 

 

Вступление

 Каждой весной, когда по одесским улицам начинают бродить теплые, хмельные ветры, и море, устав от зимних штормов, засыпает, доверчиво уткнувшись в прибрежный песок, у ворот мореходных училищ собираются молодые парни с дорожными сумками на плечах или с чемоданами в руках. Одеты парни по-разному, но разговоры ведут об одном — о море.

Я люблю походить среди них, послушать их.

— Отец говорит: «Какое море? К нам на завод иди!» А я вот, до Одессы добрался. А вдруг поступлю.

— Мать плакала: «В море же тонут!» Но я все равно документы подал. Не примут — в порт пойду грузчиком. К пароходам поближе...

Слушая этих ребят, я вспоминаю, как началась и моя тяга к морю.

«От норд-веста шел шторм»...

Давным-давно, когда мне было всего десять лет, в библиотеке Дворца пионеров в какой-то захватывающе интересной книжке я прочитал эту фразу. Помню, отложив книжку, я подошел к окну и стал смотреть на море. Оно было спокойным. За маяком белела парусная яхта. На горизонте дымил пароход.

Но где-то бушевал шторм. Я слышал его нарастающий гул, видел размашистую зыбь, ощущал на губах соленый вкус брызг... И мне захотелось туда, в этот шумный, неистовый шторм...

Только много лет спустя, став моряком, я понял, что «шторм от норд-веста», как и всякий другой,— это изматывающая качка, это бессонные ночи, это тяжкий труд.

Моим первым судном был старый, изношенный пароход «Курск». Построенный в 1911 году, он участвовал в первой мировой войне, в 1936-м ходил к берегам республиканской Испании, в Великую Отечественную войну сражался с фашистами на Черном море. А когда в 1948 году инженеры Регистра признали пароход негодным к дальнейшему плаванию, моряки не согласились с этим решением. Зимой, работая в трюмах и холодном машинном отделении по 10—12 часов, они восстановили пароход. И «Курск» плавал еще целых шесть лет, не раз завоевывая в ежегодном социалистическом соревновании судов Черноморья переходящий вымпел Министерства морского флота СССР!

На «Курск» я пришел кочегаром второго класса. Заступая на вахту, лез в бункерную яму, загружал углем железную тачку — «рикшу» и катил ее к гудящим от напряжения котлам, где работали обнаженные по пояс кочегары первого класса.

Уголь был плохой, пыльный, сгорал быстро. И кочегары, с лязгом открывая дверцы топок, подломав тяжелыми ломами «понедельниками» спекшийся жар, кричали мне: «Давай!». И я только успевал бегать от бункерной ямы к котлам со своей тачкой.

В конце вахты я чистил поддувала, выгребая горячий шлак,, и заливал его водой, отчего кочегарка наполнялась едким шипящим паром.

А после вахты выходил на «подвахту» — выбрасывать шлак в море.

Несмотря на адский труд, мои старшие товарищи были добрыми и отзывчивыми. Когда я, выбиваясь из сил, не успевал подвозить к котлам уголь, старшина кочегаров Николай Петрович Гончарук, человек большой физической силы, с лицом, изуродованным оспой, говорил кому-нибудь:

— А ну, помоги хлопцу!

У меня тут же забирали «рикшу», и я садился в сторонке передохнуть. А в столовой Гончарук старался подсунуть мне лишний кусок.

Повезло мне не только с кочегарами.

В мореходной школе, куда я поступил после войны, русский язык преподавал Василий Иванович Белогуб. Он защищал Одессу, Севастополь, Новороссийск, море любил безмерно и учил курсантов слушать его.

Василий Иванович водил нас на скалистые одесские берега и объяснял язык моря. Рассказывая о подвигах русских моряков, о кругосветных плаваниях российского флота, о старинных лоциях, он говорил и о поэтах, которые под ритмы моря слагали стихи. И часто повторял, что море — не только поэзия, но и труд.

Да, мне везло на хороших людей!

Когда я учился уже в мореходном училище, термодинамику и теорию судовых двигателей нам читал Павел Корнеевич Нудьга, человек удивительный по образности мысли, по огромной заинтересованности окружающим, с особым преподавательским даром. Тяжело сложилась у Павла Корнеевича судьба. Оставшись в оккупации, он был связан с партизанами, спасал обреченных на смерть людей и сам постоянно был на волосок от гибели. Но после освобождения города от фашистских оккупантов ощутил на себе всю несправедливость сталинской бюрократической системы, видевшей в нем человека, который, как писали тогда в анкетах, «находился на территории, временно оккупированной врагом». Только после XX съезда партии заслуги Павла Корнеевича были приняты во внимание, и он был награжден орденом «Знак Почета». Сколько настоящих моряков выпустил в жизнь этот благороднейший человек!

После Павла Корнеевича моими наставниками были такие известные на Черном море люди, как старший механик Иван Викентьевич Врублевский, требовательный, но справедливый человек, всю войну проплававший под фашистскими бомбами и учивший нас, молодых моряков, поступать всегда по правде; Александр Петрович Богатырев, старший механик теплохода «Победа», удивительно общительный, прекрасный специалист и непревзойденный рассказчик всевозможных морских историй, которые вызывали у нас еще большую любовь к морю; капитан Герой Социалистического Труда Ким Никифорович Голубенко, который первым в 1963 году, во время Карибского кризиса, на турбоходе «Юрий Гагарин» прорвал американскую блокаду острова Свободы, доставив в Гавану необходимые кубинскому народу грузы.

И многие другие замечательные моряки...

Давно нет на судах кочегаров. Нет на мостиках судов рулевых. Судно ведет автомат. Да и трюмы не приходится сегодня открывать вручную, как это было в недалеком прошлом. Достаточно вахтенному матросу нажать кнопку, привести в действие систему гидравлики, и крышки всех трюмов откроются сами.

Но несмотря на автоматику, электронику, спутниковую систему навигации и другие чудеса современной техники, море остается морем. Тяжелым многомесячным изматывающим трудом и для матроса,' и для капитана...

О сложностях работы моряков у нас вспоминают почему-то только в связи с авариями, как это было, когда погибли в Атлантическом океане теплоходы Балтийского пароходства «Механик Тарасов» и «Комсомолец Киргизии» или был затерт льдами в Антарктике «Михаил Сомов».

Но море, даже когда не грозит чрезвычайными обстоятельствами, связано для моряка с постоянным нервным напряжением и риском.

В последнее время, в пылу перестроечных страстей, со страниц многих печатных изданий исчез пафос простого, будничного труда, из которого и складывается жизнь. Особенно в море. А ведь сколько зарождалось среди моряков замечательных трудовых починов! Борьба моряков парохода «Кара» за экономию ходового времени, стремление экипажа танкера «Очаков» сокращать стоянки в ремонте, желание моряков теплохода «Северодонецк» экономить топливо.

Из самых знаменитых назову начинание танкера «Ашперон», который первым в практике мирового торгового судоходства принял в свои танки после выгрузки нефтепродуктов необычный сухой груз — соевые бобы.

Было это в 1953 году. Погруженные на танкер в Китае бобы были благополучно доставлены в Польшу. Командовал тогда танкером капитан Глеб Балакшев.

Этот «русский способ», как назвали тогда его за Рубежом, внедрился в практику мирового танкерного флота, и с легкой руки советских моряков балластные пробеги танкеров, приносившие судовладельцам миллионные убытки, ушли в далекое прошлое.

И сегодня, работая в условиях хозрасчета и самофинансирования, моряки не прекращают творческий поиск.

В этой книге я попытался рассказать о тех, для кого заливаемая волной палуба, обдаваемый брызгами мостик, грохот машинного отделения — не просто работа — призвание.

А место работы — океан...

К оглавлению

 

Юбилейная ночь

 Рейс теплохода «Енисей» подходил к концу.

Хмурым декабрьским вечером прошли пустынный, исхлестанный ветрами мыс Матапан, и сразу открылись острова Эгейского моря в мрачно клубящихся облаках, сквозь которые поблескивали редкие огоньки селений.

Неожиданно по курсу возникал рыбачий парус, маленькой заплаткой белея на волнах. Только успевали отвернуть, как показывался встречный танкер и, быстро скрываясь в темноте, оставлял за собой шумно кипящий след.

И снова приближались огни...

А впереди еще были Дарданеллы, затянутый зимним туманом Босфор, поэтому капитан Павел Сергеевич Рубцов почти не сходил с мостика.

В старенькой ушанке, ватнике и сапогах, взятых у боцмана на зимнее время, Павел Сергеевич был похож на пожилого рабочего, возвращающегося домой после трудной смены.

Но «смена» капитана была не только трудной, но и долгой. Рейс продолжался шесть месяцев.

Из Одессы ушли в июне, с удобрениями на Вьетнам. В Хайфоне застали продолжительные тропические ливни. Сдав с трудом груз, пошли на Китай, где взяли жмыхи на Западную Европу. Выгрузив жмыхи в Антверпене и Роттердаме, пошли в Гамбург за автомашинами для Гаваны.

Сейчас с грузом кубинского сахара «Енисей», наконец, шел в Новороссийск.

По сводке погоды, у Кавказского побережья свирепствовал норд-ост.

После спокойного перехода через Атлантический океан и удивительно тихое для этого времени года Средиземное море встреча с ураганным черноморским ветром была явно неприятной. Но это был уже свой ветер. И свое море. Свой долгожданный дом...

В полумраке ходовой рубки замелькал взволнованный огонек сигареты радиста.

— Жены сообщают — ни самолетом, ни пароходом в Новороссийск не добраться!

— Вот вам и «самое синее в мире»! Как неродных встречает,— проворчал вахтенный штурман Челышев.

— Зима, товарищи, зима!—словно оправдывая родную стихию, сказал капитан и, нахлобучив поглубже ушанку, вышел на крыло мостика.

Лицо сразу стало мокрым от брызг. Бушевавший в Черном море шторм чувствовался уже и здесь.

Норд-ост! Знаменитая новороссийская бора...

Впервые Павел Сергеевич познакомился с этим неистовым ветром много лет назад, когда плавал на старенькой парусно-моторной шхуне «Заря».

Было это в сорок четвертом году.

Наши войска только освободили Одессу, и он, Пашка Рубцов, пятнадцатилетний пересыпский хлопчик, потерявший во время оккупации мать и сестру, угнанных фашистами в Германию, попал по счастливой случайности на шхуну камбузником.

«Заря» ремонтировалась на Пересыпи, в Хлебной гавани, куда Пашка ходил по утрам ловить бычков. Удочку он забрасывал с полузатопленной десантной баржи, возле которой была пришвартована «Заря». Там он и познакомился с поваром шхуны, веселым, никогда не унывающим старичком Сидором Карповичем.

По просьбе старика Пашка бегал на пересыпский базарчик за махоркой, а старик за это подкармливал парня матросским обедом да вдобавок рассказывал всевозможные истории из своей богатой событиями морской жизни.

Сидор Карпович Гринько начал плавать еще до революции, когда в Одесском порту рядом с густо дымившими океанскими пароходами можно было видеть пестро раскрашенные греческие и турецкие фелюги.

У знаменитых в те времена кафе Фанкони и Рабина, расположенных друг против друга на перекрестке Екатерининской и Ланжероновской улиц (ныне Карла Маркса и Ласточкина), толпились всевозможные дельцы. Столковавшись с маклером, можно было устроиться на фелюгу, а имея морскую профессию, и на океанский пароход. Маклер забирал из заработка солидный карбач, и горе было тому, кто пытался этот процент не платить. Таких избивали до полусмерти. Законы порта были жестоки.

Шестнадцатилетний херсонский паренек Сидор, приехав на заработки в Одессу, устроился таким вот образом на лихую греческую фелюгу и обошел на ней порты Черного моря и Ближнего Востока. Работал «боем». Мыл на камбузе кастрюли, прибирал кубрик, чистил шкиперу сапоги, а в штормовую погоду, когда тот не покидал мостик, носил ему кофе.

«Оморячившись», Сидор Карпович стал плавать на пароходах русского Добровольного флота, исходив на них все моря и океаны. Эти пароходы строились на собранные по всероссийской подписке народные деньги. И назывались именами русских городов: «Москва», «Санкт-Петербург», «Рязань», «Псков», «Симбирск», «Нижний Новгород».

Незадолго до революции Сидор Карпович стал плавать поваром на грузо-пассажирском пароходе «Симбирск», державшем линию Одесса — Владивосток с заходом в Порт-Саид, Аден, Коломбо, Сингапур, Шанхай. В этих портах производилась бункеровка пароходов этой линии углем.

Когда на Дальнем Востоке установилась Советская власть, «Симбирск» стоял на ремонте в японском порту Нагасаки. Капитан, узнав о событиях во Владивостоке, решил не возвращаться на родину. Но команда, собравшись у дверей капитанской каюты, потребовала закончить все работы и сниматься домой. Взбешенный капитан позвонил в полицию. Примчавшиеся на завод полицейские арестовали моряков и увезли в тюрьму. Позже их отправили другим судном во Владивосток. А «Симбирск» с командой, нанятой из бежавших в Японию белогвардейцев, два года плавал в иностранных дальневосточных водах и лишь в 1923 году по требованию Советского правительства был возвращен нашему торговому флоту.

С Дальнего Востока пароход перегнали в Одессу. В 1924 году, после смерти Владимира Ильича Ленина, он получил новое имя — «Ленин». А в самом начале Великой Отечественной войны погиб; подорвавшись на фашистской мине...

Сидор Карпович, вернувшись во Владивосток, плавал на зверобойной шхуне, побывал на Сахалине и Камчатке. Потом возвратился на Черное море и работал на первых судах Совторгфлота. В 1929 году он был в числе команды, принимавшей в Германии первый пассажирский экспресс для Крымско Кавказской линии — теплоход «Крым». В 1936 году на пароходе «Зырянин» ходил к берегам республиканской Испании. Но годы брали свое, и после испанских событий врачи запретили ему плавать. Тогда он и нанялся на «Зарю», которая была простым рыбачьим дубком и после летней путины возила из Херсона в Одессу арбузы.

— Ото житуха была! — сидя на перевернутом ведре и бросая в чугунный казан очищенную картошку, восторженно говорил старик.— А выгружалыся на Арбузной. Знаешь цю гавань?

Да, Пашка хорошо знал эту гавань. Перед войной он ходил туда с отцом покупать арбузы. Все приводило там мальчика в восторг! Полуголые грузчики, похожие на цирковых борцов, дым болиндерных моторов, грязные паруса шхун, чайки и даже замазученная вода гавани, в которой поблескивали на солнце арбузные корки.

Павел до сих пор помнил названия выгружавшихся в гавани дубков: «Интернационал», «Первая Конная», «Роза Люксембург», «Рабочий».

Отец, слесарь судоремонтного завода, воевавший в гражданскую войну в отряде Котовского, рассказывал, что до революции весь этот «тюлькин флот» принадлежал богатейшим херсонским купцам Парамоновым. Народная власть отдала дубки рыбакам. Разгромленные под Херсоном белые пытались бежать на дубках за границу. Но рыбаки попрятали суденышки в плавни, а с приходом большевиков подняли на мачтах красные флаги!

Да, Пашка хорошо знал эту гавань...

Холодной октябрьской ночью 1941 года он провожал у ворот Арбузной отца, уходившего с отрядом морской пехоты на военном тральщике в Севастополь. Прощаясь, отец крепко пожал Павлу руку и сказал:

— Ну, ты теперь в семье главный!

Поцеловав мать и сестренку, он вскинул на плечо винтовку и побежал, разбрызгивая лужи, к трапу. С тех пор Павел об отце ничего не слышал...

После освобождения Одессы в Арбузной гавани обосновались военные моряки. В первые же дни долгожданной свободы Пашка вместе с другими пересыпскими мальчишками бегал смотреть на ошвартованные в гавани торпедные катера и «морские охотники», так здорово погнавшие немцев с родного Черного моря!

...На «Зарю» Павел попал благодаря Сидору Карповичу. Когда шхуна закончила ремонт, старик уговорил шкипера взять парнишку на судно.

— Пацаненок прирожденный моряцюга,— доказывал старик.— Ни от какой работы не отлынивает. Що попрошу, то й робыть. Да и сирота он. Возьмем его, Терентьич, а? Будет мне, старому, подмога.

Так Павел впервые вышел в море.

Прежде всего его поразили звезды. На берегу он никогда не видал их в таком количестве. Он смотрел на звезды, как завороженный, поражаясь их блеску.

— Смотри, смотри,— ободряюще говорил Сидор Карпович, попыхивая козьей ножкой.— Заест у море тоска, представишь под Поляркой или под Большой Медведицей свой дом, и отпустит маленько душу. А главное — помни, усе люди под одними звездами ходют...

Вставал Павел раньше всех. Растапливал плиту, кипятил чай, чистил картошку. А после обеда мыл посуду и драил камбуз, как говорил Сидор Карпович, «до пасхального блеска!»

Небольшой экипаж «Зари», состоявший из пожилых моряков, полюбил работящего паренька. Боцман показывал ему, как готовить краски, механик Чуркин объяснял устройство мотора, и даже неприветливый, вечно озабоченный шкипер звал в хорошую погоду на мостик и учил Павла стоять на руле. А когда погода свежела и шкипер давал команду ставить кливер, Павел вместе со всеми хватался за мокрые снасти и с гордостью смотрел, как круто выгибается под ветром поднятый и его руками парус.

Из рассказов Сидора Карповича Павел понял, что «Заря» — суденышко героическое. Небольшая осадка давала шхуне возможность заходить в самые мелководные бухточки захваченного врагом черноморского побережья и высаживать в тыл фашистов отважных моряков-разведчиков.

Вооруженная всего одним пулеметом, «Заря» не раз вступала в отчаянные схватки с вражескими береговыми постами, а то и с самолетами. На ее рубке, как на фюзеляже самолета-истребителя, были нарисованы две звездочки: два сбитых фашистских стервятника!

Вместе с другими судами вспомогательного флота — баркасами, самоходными баржами, дубками — «Заря» участвовала в десантных операциях на Малой земле, высаживала войска в Керчи, Феодосии, а весной сорок четвертого года с кораблями Черноморского флота вошла в освобожденный Севастополь.

Вот на таком дубке проходил Павел Рубцов азы морских и житейских наук.

Теперь «Заря» была приписана к вспомогательному отряду Черноморского флота. Вольнонаемный ее экипаж занимался промером глубин, установкой навигационных знаков и перезарядкой фарватерных мигалок.

Черное море было полно мин. Тральщики подсекали их тралами, а когда мины всплывали, расстреливали их из пулеметов. И там, где только прогремел взрыв, появлялась «Заря». Экипаж шхуны начинал оборудовать фарватер: мирную дорогу для уставших от войны судов.

За лето Павел побывал в Очакове, Севастополе и у Кавказского побережья. Там он и познакомился с новороссийской борой...

Случилось это осенью. Закончив в Цемесской бухте работы по установке навигационных знаков, шхуна зашла в Новороссийск пополнить запасы воды и топлива. Вечером должны были сниматься в Одессу.

Пока механик Чуркин готовился к бункеровке, вытаскивая из кладовой черный замазученный шланг, а матросы принимали с берега воду, Павел, по команде Сидора Карповича, отправился на рынок.

— Одна нога здесь, другая там! — крикнул вдогонку повар.

Новороссийск лежал в руинах. Но на них Павел насмотрелся уже в Севастополе. Удивили его названия различных учреждений, выведенные на картоне или на кусках ржавого железа: «СМУ № 1», «Горжилуправление», «Стройбанк». Названия эти раскачивались от ветра возле землянок, вырытых прямо в развалинах. Возле землянки с вывеской «Магазин» стояла очередь. Город оживал.

Добравшись до рынка, шумевшего возле разрушенной церкви, Павел купил полную корзину помидоров и огурцов и еле дотащил ее до порта.

Поднимаясь по сходне, он увидел на горах, окружавших бухту, странные облака. Похожие на густой белый дым, они медленно опускались к воде.

Ветер налетел внезапно, резким порывом. Шхуну так тряхнуло, что на камбузе загремели кастрюли. Появившийся в дверях заспанный Сидор Карпович закричал:

— Вяжи усе веревками, бора идет!

Павел выглянул наружу. Вода в бухте кипела.

Где-то далеко отчаянно гудел пароход. Наверно, его сорвало с якорей и несло на камни.

— Было же тихо,— растерянно сказал Павел.

— Было, да сплыло. Вяжи!

Снимались при ураганном ветре. Павел, работая со всеми на корме, ударился коленом о кнехт, но, не обращая внимания на боль, быстро наматывал на вьюшку мокрые концы.

С мостика торопил шкипер:

— Скорей, хлопцы, скорей!

Как только отдали последний конец, шхуну вынесло за развороченный бомбами волнолом.

И тут заглох мотор. Ожесточенно ворочая штурвал, шкипер пытался развернуть «Зарю» носом на фарватер, но суденышко неслось на белые от пены скалы.

— Втравил я тебя, хлопчик, в историю...— И Сидор Карпович плюнул от злости за борт.

Павел, вцепившись в поручень, с ужасом смотрел на приближающиеся камни. Там уже судорожно билась какая-то баржа. Над ней с криками кружили чайки.

— Чего рот разинул? — гаркнул с мостика шкипер.— Нырни в машину, узнай, шо там заело?

Грубый голос шкипера встряхнул Павла. Быстро спустившись в моторный отсек, он увидел черного от копоти Чуркина и дернул его за промасленный комбинезон.

— Сейчас заведу,— раздраженно ответил Чуркин, заворачивая какой-то болт.

И не успел Павел подняться наверх, как из выхлопной трубы рванул черный дым, и шхуна, ожив, стала разворачиваться носом на фарватер...

Ураган трепал «Зарю» трое суток. Когда ветер немного утих, увидели горы. Вскоре показался маяк. Шхуну отнесло к Батуми. На мостике не осталось ни одного целого стекла. Единственную шлюпку унесло в’ море. По камбузу гуляла вода.

Волны еще доставали до поручней мостика, но на гребни уже садились чайки. Павел вспомнил слышанную от боцмана поговорку: «Если чайки сели в воду, жди хорошую погоду». Значит — буре конец!

Он вычерпывал из камбуза воду, когда к нему подошел Чуркин.

— Жив? Теперь ты моряк!

— Шо ты парню голову дуришь?—закричал стоявший у плиты Сидор Карпович.— Не слухай его, Пашка. Дойдем до Одессы, тикай на берег. Тикай!

Но с этого шторма и началось для Павла настоящее море...

К Дарданеллам должны были подойти на рассвете. Встречных судов уже не было видно, и Павел Сергеевич мог, наконец, отдохнуть.

Посмотрев на экран радара и убедившись, что впереди никого нет, он подошел к разложенной на столе навигационной карте, включил подсветку и тонко отточенным карандашом, которым прокладывал курс, написал: «Разбудить капитана на траверзе острова Пыраса».

От этого острова до входа в пролив оставался еще час хода.

— Я буду в штурманской,— сказал Павел Сергеевич вахтенному помощнику.— Появятся по курсу огни, предупредите.

Штурманы на «Енисее» были опытны. Но в оживленных морских районах расходиться со встречными судами Павел Сергеевич старался сам. За безопасность плавания отвечал он — капитан.

Отдыхать он мог пойти в каюту. Но придерживался старой морской поговорки: «Держи себя ближе к опасности». В сложных условиях плавания, когда в любой момент его могли вызвать на мостик, он предпочитал спать «под рукой у штурманов» — на продавленном диване штурманской рубки.

Зайдя в штурманскую, Павел Сергеевич стянул с головы ушанку, снял ватник, подложил его под голову и лег.

Но от усталости заснуть не мог.

Полежав немного, капитан сел, полез в карман кителя за сигаретами и нащупал смятый конверт.

Еще на Кубе он получил от жены письмо со скорбным известием: «Умер дядя Митя». И сейчас, включив настольную лампу, он перечитал письмо и размял дрожащими пальцами сигарету.

Как и Сидор Карпович, дворник дядя Митя был для Павла Сергеевича самым близким человеком.

Закурив, Павел Сергеевич с грустной улыбкой вспомнил, как, поступая в мореходное училище, не добрал баллы, и как дядя Митя, узнав об этом, бросил посреди двора метлу и побежал в училище. Прорвавшись к начальнику, он стал требовать, чтобы Павла зачислили курсантом.

- У него отец в морской пехоте погиб! Мать в неволю угнали! Да он с малых лет на море! — потрясал костлявым кулаком старик.

Но шагнув к массивному письменному столу, за которым сидел нахмуренный начальник, он неожиданно жалобно попросил:

-  Смилуйтесь, а?

Начальник молчал, постукивая карандашом по столу, и вдруг спросил:

— А кто вы ему будете?

— Да никто,— сморкаясь в рваный платок, ответил дядя Митя.— Дворник я. Просто он живет у меня.

«Когда же я перешел к нему жить? В сорок пятом? Нет, это было вскоре после «Зари». Значит, в сорок четвертом. Эх, дядя Митя, дядя Митя...»

Той осенью, по приходу после боры в Одессу, шкипер сказал Павлу:

— Учиться тебе надо, сынок. Школу кончать. Не могу я тебя больше держать.

Так Павел ушел с «Зари» и оказался буквально на улице. Их подвальную комнату захватила какая-то тетка. Павла она даже на порог не пустила, захлопнув перед его носом дверь.

Тогда в Одессу начали возвращаться эвакуированные. Многие здания в городе были разрушены, и люди, оказавшись бездомными, бродили по улицам в поисках пустых жилищ. А таких квартир после кровавого террора оккупантов — тоже хватало.

И сколько потом разыгрывалось драм, когда на занятую чужой семьей жилплощадь возвращался хозяин — демобилизованный воин или вернувшийся, словно с того света, из фашистской неволи.

Квартира Павла была захвачена так.

Как-то утром, выйдя подметать двор, дворник Потапов, или, как называли его жильцы, дядя Митя, увидел у подвала Рубцовых незнакомую женщину. Растрепанная, злая, она сбивала дверной замок. Рядом стояла худенькая девочка и с испугом смотрела на мать.

От растерянности дворник опустил метлу. Но, спохватившись, закричал:

— Что вы делаете? Там живут!

Но женщина, не обращая на него внимания, сбила замок и вышибла засевшую дверь.

Когда дядя Митя, угрожающе размахивая метлой, спустился в подвал, женщина, встав по-хозяйски на пороге, уперла в бока руки и заорала:

— Я с дитём по эвакуациям вшей кормила, а ты здесь Советскую власть продавал! А ну, пошел отсюдова!

Возле подвала начали собираться соседи. Дворник оглянулся, ища у них поддержки, но старуха, дочь которой сбежала с румынским офицером, слезливо сказала:

— Квартира пустая. Пусть живут. Не ночевать же ей с ребятенком под голым небом.

И другая прошамкала:

— Усе равно Пашки нету. Може, и не вернется, хто знае...

Так участь подвала Рубцовых была решена.

Когда дядя Митя увидел во дворе оказавшегося бездомным Павла, он позвал его к себе, накормил и рассказал эту историю.

— Вы продавали Советскую власть! — возмутился Павел.

— Эх, Паша, Паша, — вздохнул дворник. — Знаешь, как теперь относятся к тем, кто были в оккупации? Хорошо хоть тебя по молодости лет не коснется эта беда...

Оставшись у дворника, Павел в ту ночь не мог уснуть. Он не думал о захваченной квартире. Своим домом он избрал море: в отделе кадров пароходства его обещали взять учеником матроса. А вернется с фронта отец или разыщется мать, они уж справятся с этой нахальной теткой! Ему же не давали покоя слова: «Продавал Советскую власть!» Ведь дядя Митя носил в тюрьму передачи старой большевичке Подольской, арестованной по доносу той самой Надьки, что сбежала с румынским офицером. И кто, как не дядя Митя, спас еврейскую девочку!..

Ворочаясь на жесткой койке, Павел вспомнил тот страшный день, когда угоняли евреев в гетто.

Солнце в то морозное утро было слишком ярким, как людская ненависть. И окна домов отсвечивали красным, словно их выкололи вражьи штыки...

Евреев собрали во дворе. Учительницу музыки Ванштейн, больную женщину с трясущейся седой головой, хромого портного Гольдберга и рыжеволосую красавицу Милу с маленькой дочкой Люсенькой.

Муж Милы, Борис, был кумиром дворовых мальчишек. Он плавал радистом. В 1937 году пароход «Благоев», на котором работал Борис, на пути в республиканскую Испанию был торпедирован фашистской подводной лодкой. Моряки еле успели спустить шлюпку. Несколько дней провели они в штормовом море. Спасли их греческие рыбаки. Было это возле мыса Матапан. Рыбаки доставили спасенных моряков в Салоники. Оттуда, пассажирским судном, они вернулись в Одессу.

Бориса встречал с цветами весь двор. О нем и его товарищах писали газеты. Бориса приглашали выступать в школах и на радио. Он и потом еще не раз ходил к берегам Испании. А в начале июня 1941 года пароход Бориса с грузом пшеницы ушел из Одессы в Гамбург. Там и застала моряков война...

В Милу Павел был тайно влюблен. Она была похожа на "блистательную Карлу Доннер из нашумевшего перед войной фильма «Большой вальс».

Мила работала в аптеке фармацевтом. Когда Павел однажды заболел, она прямо с работы прибегала к ним в подвал, приносила лекарства, успокаивала плачущую мать. А потом привела бородатого доктора, который долго выслушивал и выстукивал Павла, больно давил на живот и заставлял показывать язык. «Скоро будет гонять в футбол»,— сказал, уходя, доктор и отвел руку матери, пытавшейся дать ему деньги.

Павел уже давно выздоровел, а мать все с благодарностью приговаривала: «Если бы не Милочка...»

И вот — ее гнали на смерть.

Жили во дворе соседи. Знали друг друга по фамилиям, именам. У некоторых были прозвища. Управдомшу Клычко, желчную, надменную женщину, называли «Дама с портфелем». Работавшую на почте уборщицей Катю Райкову «Катя-почтальонша». А крикливую, переругавшуюся со всем двором из-за шалопая-сына Соню Величко — «Сонечка-язва».

Жили соседи. Ссорились, мирились. Одалживали друг у друга до получки деньги, присматривали за детьми. Одних соседей Павел уважал, других—не очень. С одними мать дружила, с иными только сухо здоровалась. Но Павел не помнил случая, чтобы во дворе говорили о чьей-то национальности. И лишь с приходом оккупантов, когда чуть ли не каждый день людей выгоняли во двор проверять паспорта «с целью регистрации евреев», Павел узнал национальности всех соседей.

Безногий сапожник дядя Гриша, чинивший в долг всему двору обувь и, к восторгу дворовых мальчишек, ездивший на своей шарикоподшипниковой тележке даже на футбольные матчи, был, оказывается, белорус, «Катя-почтальонша» — болгарка. А лучший друг Павла — Славка Ярецкий — поляк.

Но несмотря на унижения и притеснения, которым оккупанты подвергали жителей города, все эти люди имели хоть право на жизнь.

Евреи — нет...

Жила во дворе и немка, Лиза Шут. Павел не знал до войны, что Лиза — немка. Да и многие, наверно, не знали. Знали только, что муж Лизы, как и несколько других мужчин двора, был арестован. По утрам, уходя на работу, Лиза быстро перебегала двор, стараясь ни с кем не встречаться, и никто у нее не бывал. После ареста мужа она только иногда заходила к Миле, и они о чем-то шептались.

С приходом оккупантов Лиза сразу стала Эльзой. Фамилия ее оказалась Шютт. На дверях ее квартиры появился крест и надпись: «Здесь живет католичка и христианка».

Теперь у нее часто играл патефон, а по вечерам к Эльзе стали захаживать немецкие офицеры.

Ей выдали специальный пропуск, «аусвайс», и, когда во двор приходили румынские жандармы обыскивать квартиры «в поисках большевистской литературы», а на деле забирать все, что попадало под руку, Эльза показывала свой «аусвайс», и он ограждал ее от всех бед.

Как-то поздним вечером Мила постучала к Эльзе. На соседних улицах шла облава. Накануне в порту был взорван фашистский пароход, и оккупанты искали партизан, а заодно и «незарегистрированных» евреев. Об этом рассказала Миле прибежавшая с улицы соседка. Опасаясь, что каратели вот-вот нагрянут во двор и напугают Люсеньку, несчастная женщина хотела хоть до утра спрятать ребенка.

Промокшая, дрожащая от холода Мила, постояв у двери, начала стучать в окно.

Эльза вышла, вынула изо рта сигаретку и недовольно спросила:

— В чем дело?

Услышав просьбу, усмехнулась:

— А почему ко мне? Разве во дворе мало других соседей?

— У вас ее не тронут,— запинаясь, начала объяснять Мила.— И потом... Помните, когда ваш муж был арестован, я прятала ваши вещи. Вы боялись, что их отберут...

— Тогда боялась я. Теперь — вы. Мы поменялись ролями! — И Эльза захлопнула дверь.

...Евреев собрали во дворе. Женщины были одеты тепло. Только портной Гольдберг, вызывающе поблескивая очками, стоял в пиджаке, обмотав шею рваным шарфом.

— Наденьте пальто, простудитесь,— тронула его за рукав Люсенька.

— Гольдберг, мороз! — простонала Ванштейн.

— Что? Какое пальто? — словно очнувшись, спросил портной.— Они же все забрали. А расстрелять меня могут и так!

Повалил снег. Двор сразу стал белым. Соседи молча смотрели на обреченных людей. Во двор не вышла только Эльза. Правда, патефон у нее не играл.

В воротах появился румынский капрал. Отряхивая от снега шинель, он приказал выходить на улицу.

И тут дочка Кати-почтальонши, пятилетняя Вера, закричала:

— Мамочка а почему их хотят убивать? Они же такие люди, как мы!

Мать испуганно прижала к себе девочку:

— Молчи!

Капрал нетерпеливо взмахнул рукой.

Гольдберг, сильно хромая, пошел к воротам, оставляя в снегу глубокие следы. За ним, под плач и причитания соседей, пошли остальные.

Дядя Митя, сбегав в дворницкую, вынес старенький кожушок, догнал Гольдберга и набросил кожу-шок ему на плечи. Портной обернулся, хотел что-то сказать, но за стеклами очков только блеснула слеза.

На улицах дымили костры. Возле них грелись солдаты. А на мостовой запорошенные снегом, словно белые изваяния, стояли согнанные со всего квартала евреи.

Когда послышались отрывистые команды офицеров, Мила, словно безумная, вцепилась в дядю Митю:

— Дмитрий Филиппович, умоляю, спасите Люсеньку! Спасите!

Дворник засопел, обнял бедную женщину и ничего не ответил.

А когда колонна тронулась, пошел следом, растворившись со всеми в белой мгле...

Поздно вечером, пробегая из своего подвала в обледеневшую уборную, Павел услышал из дворницкой приглушенный детский плач.

Утром он спросил сгребавшего во дворе снег дядю Митю:

— Кто это плакал у вас ночью?

Дворник отложил лопату, подышал на замерзшие руки и пробурчал:

- Много будешь знать, скоро состаришься.

И только в апреле сорок четвертого, когда город был освобожден, Павел увидел Люсеньку. Ее привела во двор родственница дяди Мити, жившая на Слободке.

А вскоре из Москвы приехал за девочкой высокий старик в генеральской шинели. Это был Люсенькин дедушка, известный московский профессор. Прощаясь с дядей Митей, он расцеловал его на виду всего двора.

И вспомнилось еще...

В 1948 году в стране началась борьба с космополитизмом.

Павел Рубцов возвратился тогда из своего первого заграничного рейса. На пароходе «Сухона», в должности матроса, он побывал в Индии, Бирме, на Мадагаскаре.

Из пароходства увольняли греков, поляков и прочих «инородцев». Газеты из номера в номер разоблачали «безродных космополитов». Снова, как перед войной, в городе по ночам шли аресты.

Перед отходом в следующий рейс прислали замену и ему, матросу Рубцову. В его личном деле ведь значилось: «Мать и сестра угнаны фашистами в Германию». Вот в отделе кадров и решили: угнаны в Германию — значит, находятся за границей. А моряку нельзя иметь родственников за границей.

Павлу грозило увольнение из пароходства. И снова выручил его дядя Митя. Узнав обо всем, он попал на прием к начальнику отдела кадров. Не сумев доказать невиновность Павла, пошел к начальнику политотдела. Парткомов тогда в пароходствах еще не было. К счастью, начальник политотдела знал Рубцова-старшего по обороне Одессы. И Павла не уволили, перевели в каботаж и вскоре направили на трофейный пароходик «Славянск», ходивший между Одессой и Херсоном. Кстати, до 1948 года это судно носило имя «Механик Звороно» в память о погибшем во время Великой Отечественной войны известном всем черноморцам старшем механике Звороно. Но борьба с космополитами коснулась и этого парохода. А дядя Митя, встречая Павла с каждого рейса, не уставал повторять:

— Пора тебе в мореходное училище поступать. Учиться надо, учиться!

Настоящим человеком был Дмитрий Потапов. Эх, дядя Митя, дядя Митя...

Проливы прошли благополучно. Но только вошли в Черное море, повалил снег. Стекла мостика побелели. Убавив ход, Павел Сергеевич приказал старпому выставить впередсмотрящих. Сам он не отходил от экрана радара.

Снегоочистители не справлялись с налипавшим на стекла снегом, и судно двигалось, словно наощупь, подавая тревожные гудки.

За несколько дней, пока шли от Матапана, Павел Сергеевич осунулся, постарел. Но такой была его работа...

Снег утих к ночи. Но чем ближе подходили к Новороссийску, тем зловещей становилось море. Ветер с бешенством сотрясал переборки. Волны, врываясь на палубу, пенились у комингсов трюмов. А когда в разрывах туч показывалась луна, на мачтах виднелись чайки. В такую ночь они старались быть ближе к людям.

На мостик, тяжело дыша, поднялся старший механик Ляликов. Увидев в неурочный час тучную фигуру стармеха, капитан встревожился:

— Что-то с машиной, Николай Иванович?

— Слава богу, тянет,— отдышавшись, ответил стармех.— Я чего поднялся, сон не берет. Сегодня ж юбилейная ночь! Ровно полгода в рейсе! Да и Родина — вот она, рукой подать. Прошел по судну, многие не спят. Свои берега чуют...

Капитан посмотрел на яростный оскал волн:

— Лучше бы пока отдыхали. Как бы авралить не пришлось.

В ту же минуту, вместе с ледяным запахом шторма, на мостик ворвался боцман Гогуа:

— Павел Сергеевич, чехлы на трюмных вентиляторах рвет! Унесет в море — подмочим груз!

— Вот и аврал,— с досадой сказал капитан.

— Так что? — хрипло спросил боцман, вытирая мокрое лицо.

— Как что? Крепить! Я подверну, чтобы судно меньше зарывалось в волны. А вы включайте прожектор и поднимайте людей.

При повороте «Енисей» накренился так, что Ляликов еле удержался на ногах. А когда судно выпрямилось, на освещенной прожектором палубе уже показались матросы.

У бортов вскипала вода. Ветер сбивал с ног. Но моряки, словно в атаке, то прячась от обвалов пены за выступы трюмов, то рывком бросаясь вперед, все ближе подбирались к вентиляторам.

Ослепляемые шквалом брызг, они начали крепить чехлы.

Вместе с матросами работал и электрик Ильяс Акбаров. Увидев его, Ляликов сначала удивился. Но тут же вспомнил, что боцман Гогуа и электрик Акбаров — неразлучные друзья. И хоть родились они в разных местах Советского Союза, Гогуа — на берегу Черного моря, в мингрельской деревушке недалеко от Поти, а Акбаров — в далекой казахской степи, они отлично понимали друг друга.

Подружились парни еще в армии, где проходили службу в одном минометном взводе. Гогуа столько рассказывал о красотах Черного моря, что, демобилизовавшись, Акбаров поступил на работу в Черноморское пароходство.

Гогуа, попав на «Енисей», упросил Павла Сергеевича взять и Акбарова. Капитан согласился. И не жалел об этом. Оба были верны не только настоящей мужской дружбе, но и работали отменно. Акбаров, классный специалист, в короткий срок изучил сложное энергохозяйство судна и ремонтировал его не хуже заводских рабочих. А боцман содержал «Енисей» в такой чистоте и опрятности, что любая комиссия, проверявшая теплоход, ставила оценку «отлично». Ну а в море, если электрик разбирал, к примеру, мотор палубной лебедки или брашпиля, боцман помогал ему как такелажник: вооружал тали, подбирал необходимые стропы. А если боцману на покрасочных работах нужна была пара лишних

рук, он всегда мог рассчитывать на Акбарова. И сейчас, в ответственный момент, верные друзья трудились вместе.

С мостика напряженно следили за работающими людьми.

Но вот в луче прожектора заблестела штормовка боцмана. Скрестив над головой руки, он показал:

— Все!

Капитан снял ушанку и вытер вспотевший лоб.

Дав команду ложиться на прежний курс, Павел Сергеевич спросил Ляликова:

— Чайку хотите?

Стармеха, после пережитого волнения, тянуло в уют каюты. Да и чай он любил свой, с вишневым вареньем, которое, как человек бережливый, сумел растянуть на весь долгий рейс. Но, не желая отказать капитану, кивнул головой.

— Можно.

И тут же схватил Павла Сергеевича за руку:

— Смотрите! Что это?

В чернильной мгле бушующего моря разгоралась красная ракета. Ее кровавый отблеск задрожал на волнах и погас.

Капитан прижался лбом к холодному стеклу окна, напряженно вглядываясь вдаль. Но темнота молчала. Лишь на горизонте, в разрывах туч, тревожно помаргивала одинокая звезда.

— Сигнал бедствия,— нервно закуривая, ответил капитан и попросил: — Николай Иванович, как можно больше оборотов.

— В такой шторм спасать?

— Да!

По волнам заскользил прожектор. Поднятые снова боцманом по распоряжению капитана, моряки готовились к спасательной операции.

Матросы вытаскивали из подшкиперской штормтрап, мотористы прогревали мотор спасательного бота, повар на камбузе готовил горячий кофе.

На мостик пришел заспанный доктор. Когда старпом поднял его, тот решил, что случилось несчастье с кем-то из экипажа. Но узнав, что «Енисей» идет на спасение, поставил у ног санитарную сумку, взял бинокль и стал следить за прожекторным Лучом.

И вдруг крикнул:

— Плот!

В луче прожектора, как серебристый поплавок, искрился плотик.

Капитан бросился к машинному телеграфу. Убавив ход, приказал вахтенному Челышеву:

— Объявляйте тревогу!

По судну пронзительно зазвенели три длинных звонка: «Человек за бортом!»

Тотчас спасательный бот плюхнулся в волны и, зарываясь в сугробы пены, помчался вперед...

Спасенными оказались два турецких рыбака. Худой, жалкий старик и мальчик лет четырнадцати. Доктор с помощью матросов уложил их в лазарет.

Мальчик бредил, а старик все пытался поцеловать доктору руку.

Старый рыбак знал с десяток русских слов. В молодости он плавал матросом и бывал в советских портах. Из его сбивчивого рассказа доктор понял: суденышко, на котором они попали в шторм, затонуло. На нем погиб сын рыбака. А мальчик — внук. Сами они из города Ризе, расположенного недалеко от Батуми. А ракета на плотике была одна...

Выслушав доктора, капитан зашел в штурманскую рубку, снял с полки лоцию Черного моря и прочитал о городе Ризе:

«Турецкий город Ризе амфитеатром раскинулся на берегах обширной бухты. Население занимается главным образом рыболовством. С декабря по февраль в западной части бухты нередки штормы, и суда вынуждены уходить в море.

Связь с внутренними районами страны затруднительна, так как местные дороги доступны только для вьючных животных. Зимой же, когда выпадает снег, город не имеет сообщения с окрестностями.

Почта и телеграф в городе Ризе принимают корреспонденцию только на турецком языке».

Захлопнув лоцию, капитан задумался: «Везти спасенных в Союз? Турецкий берег рядом. А радиограмму можно составить с помощью старика».

Утром отдали якорь на рейде порта Ризе. Город, растрепанный бурей, выглядел мрачно. А горы сверкали белизной — там выпал снег.

Сдав спасенных турецким властям, взяли курс к родным берегам.

К Новороссийску подходили ночью. Ветер уже утих, и море было светлым от звезд. Казалось, все до единой, они вышли встречать уставших моряков...

К оглавлению

 

Звезда со дна моря

Работал я старшим механиком на теплоходе «Большевик Суханов». Ходили мы в Африку, Пакистан, в страны Персидского залива. Суэцкий канал был закрыт, и в Индийский океан попадали, огибая мыс Доброй Надежды. Рейсы были долгими, по шесть-семь месяцев. И если кто-то заболевал, его «штатной заменой» был врач Борис Степанович Григоренко.

О нем рассказ.

...Океан засыпал. Тяжелые тучи медленно уходили к горизонту, и половина неба уже светилась звездами. Воздух, еще насыщенный звоном шторма, был снова густым и влажным, обещая долгий тропический штиль.

Борис прикрыл иллюминатор. После бессонной ночи болела голова. В горле стоял неприятный, жесткий комок. Укачался... Правда, не подавая вида, он даже пришел в кают-компанию на обед. Но еле высидел за столом несколько минут и, не доев борщ, поспешил в каюту.

Закрыв на ключ дверь, он упал на койку, закрыл глаза, но все равно видел белую массу воды, разодранные ветром облака, алый, забрызганный пеной горизонт.

Укачался. В первом же рейсе! Значит, прощай море?..

Правда, оно раньше не влекло его. Институт, кафедра стоматологии, челюстно-лицевая хирургия. Это была область медицины, полная глубокого смысла, дерзкой, затаенной мечты. Пластика лица. Он делает людей красивыми. Не так, как задумала природа, а он, врач Григоренко!

И вдруг — океан...

Борис Степанович!

Вскочил, открыл дверь. В полумраке коридора разглядел чью-то робу. Почувствовал запах соляра. Узнал моториста Батурина.

— Извините, Борис Степанович, думал стерплю. Но палец ноет так, что в глазах темно. Может, вскроете этот проклятый нарыв?

— Да, да. Возьму только ключи от амбулатории. Сейчас пойдем.

Он не покажет парню своей слабости. Работает же Батурин в машинном отделении во время шторма. А там что, не качает? Матросы работают на палубе, штурманы на мостике. И — ничего... А если все слягут от качки — значит, остановится теплоход? Нет, он такой, как все. Такой, как все!

А выбор был сделан случайно. Весной, когда с афиш улыбалась Софи Лорен, Борис занял очередь в кино. Подошли те двое.

— Слушай, давай постоим,— сказал один.— Софи Лорен!

— Да мы видели ее в Италии! — воскликнул другой.— Помнишь, она даже на судно к нам приезжала.

Борис с интересом посмотрел на этих парней. Потом понял: моряки. А что, если и самому сделать рейс-два? Посмотреть Италию, другие страны... Почему-то вспомнился Гулливер. Неспроста! Он был судовым врачом!

Дома Борис заявил, что попросится сходить в один рейс. Летом. А потом снова институт.

— Но это же море! — заволновалась мама.

Да, это было море...

Уже совсем рассвело, и облака стояли белые, нарядные. Ветер утих, и только изредка по воде легкой судорогой пробегала мелкая рябь. Чайки висели над мачтами, и непонятно было, летят они или нет. Но когда какая-нибудь бросалась вниз, за рыбой, и, схватив ее, усаживалась на воду, то быстро отставала от судна.

Палуба, такелаж, надстройки — все дымилось от росы, от близости солнца. И брызги, отлетая от штевня, таяли на лету, как мартовский снег.

Сняв халат, Борис стоял в дверях амбулатории и любовался океаном. Гремя тяжелыми ботинками, по палубе прошел боцман.

— Медицине привет!

Борис ответил и подумал: спасение в работе. Как работают эти крепкие, веселые люди!

Что он делал? Мазал йодом царапины и мучался от приступов морской болезни? А ведь он — стоматолог!

Первый пациент старпом Сергей Черемных.

— Давно болит, а придем в порт, нет времени сходить в поликлинику.

— Нужно удалять.

— Куда ж денешься...

Старпом вдавился в кресло, приготовившись к долгой мучительной боли.

— Уже? Ты молодец, док!

А за бортом опять зыбь. Она раскачивает судно, как в полный шторм. Но в кресле новый пациент, и Борис увлеченно работает, широко расставив ноги, как работают моряки в машинном отделении и на мостике. И когда колокольчик в кают-компании зовет на обед, Борис снимает халат, моет руки, идет и садится со всеми за стол, покрытый влажной, специально намоченной буфетчицей скатертью, чтобы плотно держалась на ней посуда, ест с аппетитом, смотрит на раскачивающиеся в иллюминаторах облака и улыбается одному ему понятной улыбкой, сознавая свою нужность этим людям.

Переход еще долгий, и он сумеет себя побороть. А не будет пациентов, он сможет слесарничать, работать на токарном станке. Ведь учился перед институтом в ПТУ! А нужно будет, заменит и вахтенного матроса... Главное, не прислушиваться к своему состоянию, работать!

В ту же ночь позвонили с мостика:

- Борис Степанович, матросу Сенкявнчусу плохо.

Вскочив с койки, Борис помчался в амбулаторию, схватил санитарную сумку и — на мостик.

Матрос, скорчившись, сидел на палубе, держась за правый бок. На все уговоры вахтенного штурмана пересесть на удобный лоцманский стул, мотал головой:

— Не трогайте меня, больно!

Уже в амбулатории, куда Борис с трудом перенес матроса, установил: почечная колика, камни.

По просьбе врача, капитан запросил по радио Одессу. Проконсультировавшись со специалистами, Борне несколько дней не отходил от больного, строго выполняя полученные рекомендации. А по ночам стоял на мостике за больного матроса вахту. И хотя капитан отправлял Бориса спать, он упрямился:

— Мне не в тягость. А штурману — помощь. Да и для плавания безопасней, если на мостике не одна пара глаз, а две...

А когда простудился и слег с температурой токарь Ельников, Борис, проведав по утрам больного, спускался в машинное отделение и становился к токарному станку. Точил болты, гайки, нарезал резьбы...

— Может, сфотографировать вас у станка и послать снимок в музей Морского флота?— предлагал, смеясь, второй механик Владимир Русин,— Где еще такой врач есть!

— Не надо,— останавливал Русина третий механик Злобарь.— Узнают, заберут от нас Бориса Степановича. Что мы тогда делать будем?

После болезни Ельникова Борис Степанович получил шутливое звание «Почетный член машинной команды», и, когда мотористам выдавали за вредность сгущенное молоко, перед Борисом Степановичем ставилась на столе в кают-компании тоже — банка.

В Карачи шли по реке. В темноте ночи на широком фарватере перемигивались огоньки, сонно скрежетали землечерпалки, а с низкого берега доносились тревожные крики ночных птиц. За рекой небо отсвечивало красным заревом большого города.

Утром, как только пришвартовались, началась выгрузка. Пыль над трюмами, крики, топот ног, согнутые под мешками спины, а в белом до слепоты небе— дикое солнце.

Заграница! Мальчишка в рваной рубахе, босой, с совершенно черными растрескавшимися пятками, разносит в медном чайнике воду. За каждую выпитую грузчиком кружку получает стертый медяк. Старик, худой, сморщенный, сидит на разбитом ящике, перебирает четки, предлагает лежащий у его ног нехитрый товар: сигареты, жвачку, связку бананов. Другой молится на узком дырявом коврике, а мимо Шествует облезший верблюд, и клацают у него на спине в картонных коробках бутылки и прочая кладь.

— Доктор!

В амбулатории пожилой мужчина. Длинная до пят рубаха в крови. Работал в трюме, поранил руку.

— Садись, дорогой, садись.

Грузчик улыбнулся:

— Садык.

— «Садык»— по-ихнему «друг»,— объяснили матросы.

— Садык,— повторил грузчик и показал на доктора.— Гуд садык.

Сделав перевязку, Борис похлопал грузчика по спине:

— Будь здоров!

Вышел на палубу, передохнул. Померещилось, что ли? В коридоре детский плач. И опять зовут:

— Доктор!

И правда, ребенок. Личико замурзанное, на подбородке дрожат две слезинки. Держит ребенка за руку молодой пакистанец, улыбается:

— Я Али. Не знаешь? Меня ваши знают. Русский учу. Керим, который руку ранил, сказал, ты добрый. Посмотри мальчика, ухо больна.

Только закапал ребенку ушко, Али переводит:

— Это Махмуд. Глазы болят.

— Это Ахмед...

Ночью, когда затихает порт и небо, как черный дым, стелется над рекой, Борис сидит на палубе. В каюте душно, не спится. Из машинного отделения доносятся звонкие удары кувалды. Это мотористы, используя стоянку, ремонтируют главный двигатель. Работают в три смены, чтобы успеть к концу выгрузки, не задержать отход судна. А у трапа, внизу, что-то тихо напевая, прохаживается вахтенный матрос Силин. У него радость: днем получил радиограмму: родился сын! Прибежал к Борису, стал уточнять: вес 3200 — много или мало?

— Богатырь! — обрадовал парня Борис.

А за оградой порта — Карачи. Что Борис успел там увидеть? Узкие улицы, женщин, покрытых черной паранджой, высушенные ветром длинноногие пальмы. И тут же — трахома, рахит. Визит к врачу для грузчика не по карману — стоит нескольких рабочих дней...

А утром снова:

— Доктор!

Толстый, страдающий одышкой полицейский, узнав, что на русском судне хороший врач, пришел посоветоваться: бессонница, по ночам не спит.

Борис измерил давление, осмотрел пациента, дал лекарства.

Потом Али привел своего приятеля, портового сторожа. У того плохо заживала на ноге рана. Борис помог советами, рекомендациями. И так — каждый день, с утра до вечера.

Но вот прогудел на прощанье крутолобый буксир,, вышли из порта — домой!

— Мы будем тебя ждать,— сказал Али.— Спасибо, доктор.

Домой...

Днем палуба — завод. Стучат пневматические молотки — матросы оббивают ржавчину. Скрипят тали — электрики ремонтируют моторы грузовых лебедок. А из-под солнца, с верхушки мачты, матрос Зеленин брызгает краской. Зеленин молод, в Одессе привела его на судно мать. Как и Борис, Саша Зеленин уходил в первый дальний рейс, и мать хотела поговорить с кем-нибудь из «начальства», чтобы позаботились о пареньке.

Встретив у трапа Бориса и узнав, что перед ней врач, женщина обрадовалась:

— Доктор, вы уж присмотрите за ним. Он у меня такой слабенький.

Сашка, и правда, был худой, бледный, как после болезни. А теперь — приятно на него смотреть. Под тропическим солнцем загорел, окреп, ест за двоих, и работает на совесть. Боцман хвалит Сашку: «Трудяга!»

Интересный народ! Вот меняет деревянный настил палубы плотник Александр Натоптанный. В его мастерской с чудным запахом стружки можно узнать об удивительных свойствах дуба, сосны, бука. Можно научиться готовить крепкий плотницкий клей, увидеть, как обыкновенная деревяшка превращается в полезную вещь.

Это в рабочее время.

А после работы Натоптанный — судовой парикмахер. В той же плотницкой он ставит удобное кресло, вешает на переборку зеркало, раскладывает на столе инструмент.

— Народ, заходи!

Как в настоящей парикмахерской, в плотницкой многолюдно. Любят заглядывать сюда штурманы, механики. Приходит и капитан.

Натоптанный стрижет не только мужчин. Как заправский мастер, делает он прически поварихе, буфетчице. И в такие дни, когда приходят в парикмахерскую дамы, возле плотницкой особенно весело!

Токарь Виктор Ельников. Каюта его забита книгами: «Сопромат», «Теоретическая механика», «Холодильная техника». А рядом — баян. Вечерами на корме возле Ельникова тесно.

«Раскинулось море широко...»

Все дальше и дальше несутся над волнами мелодии дорогих сердцу песен. Здесь, в океане, далеко от Родины, они особенно бередят душу. А знает их Ельников множество. Русских, украинских. Моторист Нуралиев научил его узбекским народным песням. А когда стояли в Карачи и в гости к нам приходили польские моряки, Ельников разучил несколько польских народных песен и радует ими слушателей.

Но вот смолк баян. Виктора зовут в машину. Нужно выполнить срочную работу, и токарь будет трудиться всю ночь, а может, еще и день. Но вечером обязательно придет на корму, растянет баян и спросит:

— Какую поем?

Неподвижна ночь. Остановились облака, звезды. Только шумит за кормой, как родник, длинный пенистый след.

Всходит луна. Небо становится высоким, белым, и, кажется, скатись по такому небу звезда,— долго будет стоять над морем чистый, прозрачный звон.

Борис со всеми на корме. Руки его пахнут краской. Днем не было больных, и он помогал матросам красить борт.

Слушая баян Ельникова, он думает о том, что полюбил за долгий рейс море и этих простых работящих ребят. Он убедился, что врач на судне должен быть универсалом. А значит, не мешает постажироваться у хирурга, терапевта...

Баян умолкает. Ельников перекуривает.

— Борис Степанович, смотрите, сколько звезд!— восторгается юный Сашка Зеленин.— Найдите свою.

— Эх, ты,— укоряет Зеленина боцман.— Разве в небе звезда моряка? На дне моря. Сделал рейс, не нашел, снова идешь. Верно, доктор? 

К оглавлению

 

Дневник одного рейса

 На пассажирском судне «Украина» плавание было «домашним»: Крымско-Кавказская линия. Изредка ходили мы с туристами — Варна, Бургас, Констанца. Бывало, выходили за Босфор. Возили студентов, учившихся в Москве, домой на каникулы: в Пирей, Мерсин, Фамагусту, Латакию, Александрию.

Рейсы со студентами были веселыми! До поздней ночи звенели на корме гитары, лихо отплясывали с нашими поварихами и официантками черноволосые парни. И пели потом, раскачиваясь в такт мелодии, свои — арабские, греческие, турецкие песни. А затем хором наши, русские. И самую знаменитую из них — «Подмосковные вечера».

Но однажды получили мы не совсем обычное для пассажирского судна, работающего на коротких линиях, задание: идти в Южную Атлантику — сменить в районе промысла рыболовных флотилий экипажи траулеров Севастопольского и Таллиннского управлений океанического лова.

— Кончилось «домашнее» плавание,— вздохнул капитан, прикидывая, сколько понадобится нам топлива, воды и продуктов для такого рейса.

А я, узнав о необычном задании, решил вести дневник. Но на ежедневные записи времени не хватало, и я писал его от случая к случаю, разбив на отдельные главки. Их я и предлагаю вниманию читателя.

 

Голубой зной

В океане шел снег. Он падал крупными хлопьями, и так хотелось поймать хоть одну снежинку, задержать на ладони, прижать к щеке.

Но снег шел на экране. На обыкновенной простыне, растянутой между палубными пиллерсами — высокими колоннами, к которым крепятся радиоантенны.

Зрители сидели кто на чем: на принесенных из кают стульях, в шезлонгах, на деревянных бочонках, которые мы везли на промысел для засолки рыбы.

А рядом — была густая синева тропиков.

Я не вдумывался в содержание фильма, а видел только снег. Жадно смотрели на него и мои товарищи. И я знал, что завтра, во время работы, в машинном отделении, на палубе, в коридорах судна и на мостике, когда «Украина» будет дырявить мачтами совсем близкое солнце, только и разговоров будет о снеге. И не потому, что мы находились в тропиках и все страдали от невыносимой жары. А потому, что снег напоминал Родину...

Казалось, не только люди, но и само судно тяжело вздыхает и томится от воспоминаний. А «Украине» было что вспомнить.

Пароходы, как люди, каждый имеет свою судьбу.

Я хорошо помню январский морозный день сорок пятого года. Тогда тоже шел снег, густо падая на твердую угрюмую землю, на торчавшие из воды Одесской бухты обугленные мачты затонувших судов. Снег падал в воронки от бомб и почему-то быстро в них таял, словно воронки хранили злое тепло войны.

В тот день в Одесском порту, у полуразрушенного Платоновского мола, появился большой красивый теплоход. Наклоненные назад мачты и труба придавали стремительность его изящному корпусу, похожему на вытянутую каплю. Теплоход привез из Констанцы раненых. Еще шла война, наши войска освобождали от фашистских захватчиков соседние с Советским Союзом страны. И теплоходы доставляли в Одессу раненых в Румынии, Болгарии, Югославии наших солдат и офицеров.

Старые грузчики, пережившие оккупацию и соскучившиеся по работе, толпились у трапа теплохода и, хватая за полы шинелей санитаров, выносивших на носилках раненых, просили: «Ребя, дозвольте подсобить!»

Но санитары «не дозволяли».

Я был тогда учеником мореходной школы. Вместе со всеми я крутился возле борта теплохода, мечтая попасть наверх. Разве тогда я мог думать, что пройдут годы и, когда это судно отправится в свой первый тропический рейс, я пойду на нем?

А море тогда кололось морозом. Снег заползал за воротники наших тонких бушлатов, но мы не уходили от красавца-лайнера с названием «Украина».

После войны это пассажирское судно первым вышло на постоянную регулярную линию Одесса — Батуми. Капитаном «Украины» был тогда Иван Александрович Манн, человек знаменитый, проплававший всю войну под фашистскими бомбами. А в начале пятидесятых годов, когда началось освоение советскими учеными Антарктиды, Манн первым из советских капитанов ходил к этому ледовому материку на дизель-электроходе «Обь».

Сама же «Украина» имела такую историю.

Их было два однотипных судна, построенных в 1939 году по заказу румынского короля Карла в Дании, на верфи «Бурмейстер и Вайн». Назвали их «Трансильвания» и «Бессарабия». В конце Великой Отечественной войны, когда правивший Румынией сын короля Карла Михай I повернул свои войска против фашистской Германии и был за это награжден Сталиным орденом «Победы», «Бессарабия» была передана в дар Советскому Союзу, не имевшему в то время на Черном море ни одного пассажирского судна. Этот красавец-теплоход и назвали «Украина».

Лайнер имел скорость свыше 20 узлов. Когда мы вышли в океан, капитан Илья Яковлевич Лукьяненко, сменивший в пятидесятые годы на мостике «Украины» Манна, получив извещение о приближающемся урагане, попросил «выжать из двигателей все, что можно», и мы легко начали обгонять все попутные суда, уходя от зоны плохой погоды.

Тогда я и познакомился с эстонским тралмастером морозильного траулера «Таллинн» Хансом Толлем.

Он спустился к нам в машинное отделение и, спросив разрешение осмотреть двигатели, долго ходил между работающими механизмами, внимательно смотрел на показания приборов, что-то отмечая в изящном блокнотике. Когда я спросил, что он записывает, Шанс Толль ответил:

— О нет! Я не записываю, я рисую. Я немножко художник. А ваши механизмы так красиво выполнены, что сами просятся в блокнот.

Узнав, что теплоход построен в Дании, да еще по заказу румынского короля, эстонец воскликнул:

— О, тогда все понятно! Только очень богатый человек мог позволить себе такое изящное, красивое судно. Причем, красивое абсолютно во всем!

Вечером Ханс Толль пришел ко мне в каюту, поставил на стол бутылку пива и сказал:

— Прошу вас подробней рассказать об этом теплоходе.

Нашлось и у меня чем угостить гостя, и мы проговорили до поздней ночи.

Рассказав эстонскому рыбаку историю судна, я узнал много интересного и о нем самом. Ханс Толль учился в художественном училище. Но море любил с детства. Он ведь рос в Таллинне, где на черепичных крышах домов сидят не только голуби, но и чайки. Своей дипломной работой он решил сделать портрет рыбака. Попросился в море, чтобы найти на промысле подходящий типаж, да так и остался работать на траулерах, освоив профессию тралмастера.

— Море покорило меня людьми. Я люблю наблюдать за ними, когда мы ищем рыбу, вижу их азарт, когда показывается из воды полный трал. Знаю их тоску по дому, мысли, желания. Для художника море— клад! Какие характеры! А сидеть дома, за мольбертом, еще успею. На наших траулерах работают русские, украинцы, белорусы, грузины, азербайджанцы. Сколько красок в их речах, лицах! Мой отец провоевал всю войну. Был сапером. Отступал от Таллинна до Ленинграда. Защищал Москву, дошел до Берлина. Он шутил: «Во мне больше стало русской крови, чем эстонской. В госпиталях перелили». Вспоминая отца, я думаю, что море — тот же фронт. Здесь тоже опасно. Тоже далеко от дома. И то же братство людей. От их единства зависит не только улов рыбы. Судьба каждого...

На палубу мы вышли под утро. Океан просыпался, и восток уже был окрашен в перламутровый цвет. А волны отливали синевой, и несло от них жаром.                                     ........

— Никак не привыкну к тропикам,— пожаловался Ханс Толль.— По снегу скучаю.

— А у нас есть «Белый снег России». Фильм про Алехина. В самый раз в тропиках его смотреть!

Вот и сидели мы на душной палубе, все шестьсот человек — пассажиры, рыбаки и свободные от вахт члены экипажа «Украины». Переживая за отлученного от Родины великого русского шахматиста, мы все жадно смотрели на снег...

 

Ветер Атлантики

В детстве я мечтал стать рыбаком. Мы жили на 16-й станции Большого Фонтана, на самом берегу моря. Каждое утро я видел, как хмурые пожилые люди в высоких резиновых сапогах, на которых остро поблескивала рыбья чешуя, сталкивали в воду шаланды и, усевшись по двое на банках, разобрав весла, уходили под мерный скрип уключин в море.

Как я завидовал им! Как мысленно плыл вместе с ними к обожженному солнцем горизонту!

И когда, возвратившись, выбрасывали они из шаланд в плетеные корзины трепещущую рыбу, а потом, взвалив корзины на плечи, в сопровождении жен и детей шли в гору, к своим неказистым глинобитным домишкам, я смотрел на них во все глаза. Эти люди казались мне волшебниками. Ведь им подчинялось море!..

Иногда кто-нибудь из рыбаков подзывал меня и просил вычерпать шполиком со дна шаланды воду. С какой готовностью бросался я выполнять просьбу рыбака!

Особенно любил я смотреть, как ранней весной, готовясь к летней путине, рыбаки смолили шаланды.

На берегу дымил костер, над которым висел чан с кипящей смолой. Старый седобородый рыбак, в галошах на босу ногу, помешивал смолу. А когда она начинала булькать, как суп, разливал ее в котелки, называемые рыбаками «кандейками».

Шаланды, перевернутые вверх дном, лежали на песке. Над ними кружили чайки.

Рыбаки разбирали кандейки и, обмакивая в них жесткие кисти, смолили днища шаланд. Смола застывала, и днища блестели, как лакированные.

Потом рыбаки вязали на берегу сети, смазывали уключины, готовили весла. И с первыми погожими днями уходили в море...

А сейчас я запросто сижу на корме «Украины» с океанскими рыбаками и расспрашиваю их о промысле в Южной Атлантике. Как не похожи эти рыбаки на тех, большефонтанских! Штурманы и механики с высшим образованием. Они говорят об электронике, видеотралах, радарах на интегральных схемах. Они, ловившие рыбу в Северной Атлантике, в Норвежском и Баренцевом морях, рассказывают мне об оснастке тралов, о повадках рыб, о мастерстве рыбаков Норвегии, Англии, Испании, на судах которых им приходилось проходить стажировку.

Поистине интернационален советский рыбак! Эти ребята, знающие английский и испанский языки, сами ходят теперь в учителях. Их приглашают работать на суда рыболовного флота Кубы, Сенегала, Нигерии, Новой Гвинеи, Анголы. Они показывают фотографии, где сняты в обнимку с жизнерадостно улыбающимися темнокожими парнями, ловившими вместе с ними рыбу у экватора и возле мыса Доброй Надежды. А вот фотографии, на которых они сняты в шторм: в зюйд-вестках, с задубевшими от ветра лицами, обдаваемые океанской волной, крепко стоят они на палубах и дружно подтягивают полный рыбы трал.

— Когда идет рыба,— говорит мне механик севастопольского морозильного траулера «Малахов курган» Алексей Николаевич Резник,— забываешь обо всем. Весь на пределе, в напряжении. Одна мысль владеет всеми: «Взять больше рыбы!»

Работают они много, по 12—14 часов. Отстояв вахту и наскоро перекусив, идут на палубу шкерить рыбу, или солить ее, или помогать опорожнять трал.

На рыболовных судах бездельников нет. Девиз один: «Работа».

Резник, увлекаясь, рассказывает о разных случаях, которые приключаются на промысле. О жадности акул, о любопытстве черепах, а также о некоторых мрачных мыслях, что часто грызут рыбацкое сердце.

— Беспорядков у нас много,— продолжает он.— Работал я с испанцами. У них порядок. Взяли улов, тут же сдают на рефрижератор. А посмотришь в Барселоне или в Валенсии на рыбный базар или зайдешь в фирменный магазин. Чего там только нет! Все, что берем в океане, все .доступно покупателю, до самых редких пород рыб, не говоря уже о всевозможных моллюсках, омарах, лангустах!

А у нас? Рыба есть — сдавать некуда. Подойдет плавбаза — тары нет. Или соль не успели завезти. Лучшие породы рыб перерабатываем из-за этой бесхозяйственности на кормовую муку. А заглянешь в Севастополе или у вас, в Одессе, в магазин «Океан»— консервы, в лучшем случае минтай. Хек, на который раньше рыбак смотреть не хотел, чуть ли не деликатесом стал. А ведь рыба в океане есть! Берем иной раз на трал по сорок тонн! Но опять же, забьем трюмы, заполним морозильные камеры, а рефрижераторы не подходят. Некому отвезти в порт улов, сдать потребителю. Зовем, нервничаем, аж локти кусаем с досады. А что толку? Организация промыслового дела от рядовых рыбаков не зависит...

Жара утомляет. Мы молчим и смотрим туда, где за кормой, по дороге, обозначенной белым пунктиром чаек, осталась Европа. Слева Африка. Ветер приносит оттуда запах пустыни, пальмовых рощ, раскаленных солнцем городов.

— Чувствуете ветер? — стараясь успокоить разволновавшегося Алексея Николаевича, говорю я,— Берега не видно, но ветер рассказывает о нем все!

Алексей Николаевич смотрит на меня и, улыбаясь, говорит:

— Для нас ветер Атлантики имеет один запах — рыбы!

 

Ночь в районе Уолл-фиш-бея

Как только рыбаки узнают, что с Черного моря идет в океан пассажирское судно, везя им замену, они сразу же ощущают страшную тоску по дому. Так говорят сами рыбаки. Работают они на промысле по шесть-семь месяцев. Топливо, продукты и пресную воду доставляют им в океан суда-снабженцы. Как и письма, газеты.

Уолл-фиш-бей, или Китовая бухта, как называют ее на штурманских картах,— это огромный залив у берегов Намибии и главный порт этой южноафриканской страны. В порту имеются мощные рыбоконсервные заводы и холодильники. Стоят там наготове быстроходные суда-рефрижераторы, чтобы, приняв с промысловых судов свежий улов, сняться с ним в любую точку земного шара.

В Уолл-фиш-бей заходят японские, испанские, португальские и другие иностранные рыболовные суда. Наши — только ловят в этом богатом рыбой районе, сдавая уловы на свои плавбазы и рефрижераторы. Если, как говорит механик Резник, есть тара. Но тары часто нет. И, по словам рыбака, улов летит обратно в океан...

Мы подошли к району промысла ночью. Где-то в стороне золотистой цепочкой тянулись по горизонту огни Уолл-фиш-бея. Высоко в небе бродила иссушенная зноем луна. А на воде сверкал огнями целый рыбачий город.

Со всех сторон неслись приветствия на русском, эстонском, украинском языках:

«Здравствуйте!», «Тервист!», «Витаемо, хлопци!»

Рыбаки кричат, машут руками, с мостиков траулеров взлетают разноцветные ракеты. Дождались замены. Дождались...

На траулерах заводят моторы мотоботов, и к нам, нащупывая прожекторами дорогу, идет целый десант.

Океан неспокоен. Волны, ветер. Но кто в такую ночь обращает внимание на погоду. Замена пришла. Замена!

На палубах «Украины» шумно. Рыбаки, прибывшие на промысел, прощаются с нашими ребятами и девчатами — каютными номерными, официантками, поварихами. Обнимают, обмениваются адресами. Чем черт не шутит, может быть, по возвращению с промысла сыграются свадьбы!

А над бортом, под грохот штормтрапов, уже появляются загорелые, бородатые незнакомые лица новых пассажиров. Они перепрыгивают через борт и весело кричат: «Кончайте целоваться! Мы вам уже каюты и брезентовые рукавички приготовили!»

И снова: «Здравствуйте!», «Тервист!», «Здоровеньки булы!»

Удивительная ночь!

Рядом с бортом, в свете прожекторов, ходит стая акул. Со стороны океана, по горизонту, приближаются черные тучи. Ярко вспыхивают в них молнии. Собирается гроза. Но этим ребятам, поднявшимся на борт «Украины», проведшим в просторах Южной Атлантики шесть месяцев, не до акул, каких-то туч, молний. Они уже дома!

К рассвету экипажи сменились. Новые пассажиры расселились по каютам, бродят по коридорам, заглядывают в музыкальный салон, открывают крышку рояля, пробуют клавиши. Им все в диковинку здесь: и этот рояль, отливающий белым лаком, и ковры, и широкие окна, из которых совсем иначе, чем из маленького, вечно задраенного иллюминатора тесной рыбацкой каюты, смотрится океан...

Останавливая моряков «Украины», они просят:

— Дайте водички попить. Опресненная, ой как надоела!

— Да у нас одесская, неважная,—говорят им.

Важная, неважная, но это же наша, родная!

Утро. Брызнуло из-за горизонта солнце, и снова загустел зноем океан, задышал тяжело, заиграли красками облака, что пришли на рассвете на смену грозовым тучам, и медленно двинулись к горизонту в сторону Антарктиды искать прохлады.

Первым с грохотом выбрал якорь траулер «Клязьма». На мостике, на шлюпках, на разделочной палубе, даже на площадках мачт — рыбаки. Машут прощально беретами, кепками, платками.

«Клязьма», постепенно набирая ход, описывает вокруг «Украины» круг и, непрерывно гудя, уходит в океан.

За ней выбирают якоря и другие траулеры.

На теплоходе поднят сигнал: «Счастливого плавания!»

Мы тоже — даем три прощальных гудка и, выбрав якорь, разворачиваемся на север — домой.

К оглавлению

 

Встреча с Мексикой

 Расходившийся под ветром Мексиканский залив слепил волнами и безжалостно трепал грязный танкерок, который то исчезал, то неожиданно взлетал за нашей кормой. Он торопился к нефтяным вышкам, черневшим на горизонте. В той же стороне алели на ветру факелы газа.

Берег еще не был виден, но на волнах колыхалась трава. Ее становилось все больше и больше, и вскоре мы шли в огромном зеленом венке.

В штурманской рубке я посмотрел на карту: мыс Сан-Хуан, мыс Альварадо, лагуна Терминос. Берега Мексики были в испанских названиях. Но среди них, словно из глубины веков, проступало индейское слово, похожее на заклинание: Коацакоалькос.

Так назывался порт, где ждал нас груз.

Он открылся белыми плоскими зданиями, пальмами, растущими у самой воды, толкотней привязанных у мола лодок и ватагой рыбаков, растягивающих на песке рваную сеть. Вдруг рыбаки увидели наш флаг, закричали:

— Вива руссо!

И пока старый замызганный буксир, расталкивая траву, тянул нас к причалу, с проходивших мимо моторок и барж до нас доносились такие же восторженные крики.

Ночью меня разбудил стучавший в иллюминаторы дождь. Я вышел на палубу и стал смотреть на мокрый сонный город. Странно было сознавать, что стоит спуститься вниз, по трапу, и эти скользкие доски, между которыми поблескивает черная вода, станут не просто причалом, а Мексикой...

С этой страной у меня были связаны воспоминания далекого детства...

Читать я научился рано и, познакомившись с «Морскими историями» Бориса Житкова, решил бежать из дома и стать моряком. По моим расчетам, для этого нужно было совсем немного: дойти до Арбузной гавани, пробраться на один из херсонских дубков, а там...

У ворот гавани меня остановил милиционер. Не успел я опомниться, как оказался в отделении милиции, в компании еще нескольких мальчишек, размазывающих по грязным щекам слезы.

Был 1936 год. Одесса жила событиями в Испании, и милиционерам хватало работы по вылавливанию у ворот порта малолетних волонтеров, собиравшихся ехать воевать с генералом Франко.

— Так мне ж не в Испанию! — взмолился я.

— А куда? — строго спросил лейтенант, начальник детской комнаты.— Может быть, в Мексику, за сомбреро?

Мальчишки разинули рты:

— А где это?

Лейтенант повернулся к висевшей за его спиной карте мира и повел по ней пальцем.

— Далеко...

— Почему далеко? — уже весело спросил лейтенант и посмотрел поверх наших голов на висевший напротив письменного стола портрет Ленина.— Что говорил молодежи Владимир Ильич? Учиться, учиться и учиться! Закончите школу, поступите в мореходное училище и увидите не только Испанию и Мексику — весь мир!

Дома я, конечно, получил взбучку от матери, искавшей меня по всему городу. Но когда ее гнев утих и я снова смог выходить на улицу, первым делом я отправился в читальный зал Дворца пионеров и попросил книги о Мексике. Меня поразили природные контрасты этой страны: джунгли и заснеженные горы, пустыни, где росли гигантские кактусы, и полноводные реки, стремительно мчавшиеся в Мексиканский залив.

А индейцы, ацтеки и майя! Величие их храмов и пирамид!..

Много лет спустя я познакомился с творчеством таких выдающихся мексиканских художников, как Давид Альфаро Сикейрос, Диего Ривера, Хосе Клименте Ороско. Мне посчастливилось быть на выставке мексиканского искусства в Токио. Там я увидел ритуальные маски майя, древнюю скульптуру ацтеков, вышитые серебром живописные панно других индейских племен. А неистовые, яростные краски Сикейроса, Риверы, Ороско рассказывали о мексиканской революции, забастовочной борьбе рабочих, тяжелой доле мексиканских крестьян. Долго не мог я оторвать взгляд от этих работ, пораженный их дерзновенной силой. Только великий народ мог породить таких творцов! Но каким многострадальным был путь мексиканцев в многовековой борьбе за свободу и свое достоинство...

Моя мечта сбылась. Я стал моряком. За годы плаваний много раз бывал на Кубе, на островах Карибского моря, в американских портах Хьюстон и Гальвестон, расположенных недалеко от мексиканской пограничной реки Рио-Гранде, но попасть в Мексику мне не удавалось. И вот только сейчас, темной дождливой ночью, я стоял на пороге этой страны...

Светало. Дождь еще шел, разгоняя в гавани морскую траву и вспенивая мутную воду. На мокрых крышах складов дремали чайки.

Поеживаясь от сырости, ко мне подошел вахтенный матрос.

— Пропало увольнение,— пожаловался он.

— Ничего, пойдем в город под зонтами.

Матрос чиркнул спичкой, закурил. От огонька сигареты уютней стало на пустынной в этот час палубе.

Фамилия матроса была Тарелкин. В прошлом очаковский рыбак, исходивший на колхозном сейнере все Черное море, он решил уйти на грузовом судне в океан, чтобы, по его словам, было о чем рассказывать детям. Тарелкин много читал, интересовался историей, географией, астрономией, и мы часто беседовали с ним на разные темы.

Поглядев в сторону берега, Тарелкин сказал:

— Хотелось бы побольше узнать о Мексике. Интересная страна. Из всех латиноамериканских стран ее первую завоевали испанцы...

Коротая время до подъема флага, я начал рассказывать ему о конкистадорах, об их предводителе Фернандо Кортесе, словам, о том, что знал из истории этой страны. Рассказывая, я ясно представил себе тот роковой для индейцев этой страны день 1519 года, когда недалеко от нынешнего мексиканского порта Веракрус высадился Кортес. Ступив на незнакомый берег, увидев его мрачную красоту, он приказал сжечь корабли, чтобы не оставить у своих спутников надежды на скорейшее возвращение домой. У Кортеса было всего шестьсот человек, вооруженных огнестрельным оружием. А индейцы имели лишь дубинки и стрелы, и гром испанских ружей приводил их в ужас.

Войны, войны...

Война за независимость. Интервенция Соединенных Штатов, отнявших у Мексики Техас и подчинивших американским нефтяным компаниям открытые в Мексике нефтеносные районы. Буржуазно-демократическая революция 1910—1917 годов с ее всемирно прославившимся «мексиканским Чапаевым» крестьянским генералом Панчо Вильей...

Рассвело. Дождь перестал. В порту начали открываться ворота складов. Стены их были расписаны огромными буквами—названиями различных компаний, которым принадлежали склады. Судя по названиям, большинство принадлежало знаменитой американской «Юнайтед фрут» и не менее известной «Анаконде».

Задвигались портальные краны, и к стоящему у нас по корме итальянскому пароходу, приписанному к Неаполю, начали подъезжать груженные кукурузой машины.

Подошел вахтенный штурман. Показывая на забитый мешками склад, откуда доносился горький запах кофе, сказал:

— Богатейшая страна! Я читал в лоции, что только из этого небольшого порта Коацакоалькос экспортируются в разные страны мира бананы, кожи, кофе, нефть. Видели у берегов вышки?

— Смотрите! — неожиданно сказал Тарелкин.

По причалу шел босой человек. Озираясь по сторонам, он нагибался и, поднимая что-то с земли, быстро прятал в карман. Из-за угла показались двое вооруженных охранников. Увидев их, человек повернул назад, но охранники, подбежав к нему, заставили вывернуть карманы. Все это произошло у нас на глазах. В карманах задержанного была кукуруза. Та самая кукуруза, что просыпалась на землю с подъезжавших к итальянскому пароходу грузовых машин. Человек начал что-то объяснять, и я услышал знакомое по Кубе испанское слово «ниньос» — дети. Босоногий человек, несколько раз повторив это слово, показал куда-то в сторону портового предместья. Но охранники скрутили ему руки и повели за собой.

— Да-а...— протянул штурман и вытер платком вспотевший лоб.— В этой загранице не соскучишься.

— Пойду будить смену,— хмуро сказал Тарелкин и побрел в сторону кормы.

После завтрака, получив у первого помощника выданные полицией пропуска, мы отправились в город. Он начинался сразу же за проходной неширокой улицей, обсаженной пальмами, на которых, как на афишных столбах, пестрели различные объявления.

Не успели мы пройти проходную, охраняемую вооруженными полицейскими, как были атакованы оравой оборванных мальчуганов — чистильщиков обуви. Стуча по деревянным ящикам щетками, мальчуганы кричали:

— Уно песо, синьоры, уно песо!

Мальчишки так просительно заглядывали в глаза и так виртуозно выбивали щетками барабанную дробь, что пришлось остановиться. Дело свое мальчишки знали, и через несколько минут на наши туфли от блеска было больно смотреть. Получив по честно заработанному песо, маленькие чистильщики обуви с криками: «Мучо грациа! Мучо грациа!» побежали к воротам порта, где тут же предложили свои услуги группе итальянских моряков.

Вдоль улицы тянулись лавчонки с обязательными для портового района сувенирами: ожерельями из морских ракушек, раскрашенными плетеными сумками, деревянными индейскими идолами и — сомбреро! Огромными, вышитыми бисером, черными и белыми сомбреро, которыми можно было любоваться, как произведениями искусства!

Мы вошли в одну из лавок. Хозяйка, немолодая женщина, вся в черном, с поблескивавшим на груди серебряным крестиком, спросила, кто мы. Узнав, что перед ней советские моряки, она всплеснула руками и быстро-быстро заговорила. Как благодарен я был в тот момент Кубе за долгие беседы с ее милыми, добрыми людьми, благодаря которым мы научились понимать испанский язык. Мексиканка говорила о боли, переполнявшей ее материнское сердце. Сына ее забрали в солдаты. Мексика — мирная страна. Но события в Никарагуа, Сальвадоре, Панаме не дают жить спокойно... Упомянула она и об Афганистане, выразив соболезнование русским матерям, у которых погибли в этой стране сыновья.

Выйдя на улицу, мы долго шли молча. Нам понятна была тревога этой женщины. Да и как иначе — боль материнского сердца понятна на любом языке...

Коацакоалькос - небольшой город с ровными улицами, в конце которых синеет море. Город расположен на мысу и словно упирается в старинную испанскую крепость. Рядом с крепостью — маяк.

Самое оживленное место в городе — базар. Здесь мы увидели индейцев-крестьян. Нам предлагали плоды манго и папайи, ароматные дыни и арбузы, бананы и ананасы. На низеньких скамеечках сидели похожие на колдуний старухи. В лукошках у них были всевозможные травы, засушенные листья, древесная кора. Надписи по-испански и по-английски, вы-ставленые возле этого товара, говорили, что из него можно приготовить много помогающих в житейских невзгодах средств, в частности, от несчастной любви и дурного глаза.

По базару сновали чумазые мальчишки, предлагая людям за небольшую плату отнести домой покупки.

Иногда эти мальчишки останавливались возле пекарни, где румяная от жара толстуха пекла кукурузные лепешки. Когда мальчишки долго не отходил:.', она не выдерживала и совала нм в руки по лепешке.

Мое внимание привлекла старуха, продававшая певчих птиц. Перед ней стояла клетка, дверца которой была открыта. А штук десять ярких птичек прыгали по клетке, заливаясь на разные голоса. Ребята остановились послушать этот необычный хор. А я, глядя на старуху и стоящую перед ней клетку, вспомнил давнюю-давнюю историю...

Когда в августе 1941 года Одесса была объявлена на осадном положении, первую баррикаду начали строить неподалеку от Оперного театра. Ведь он — гордость одесситов.

Сначала разворотили мостовую. Серые булыжники складывали под стенами домов. Помню, брал я один из камней и примеривался, как буду швырять его в фашистов. Может, это было с моей стороны и наивно, но каждый из нас, как мог, готовился драться с врагом.

Баррикаду помогали строить всей улицей. В каждом доме женщины шили мешки. Насыпая в них песок, мешки укладывали поперек мостовой. Песок привозили на подводах с опустевших одесских пляжей.

Я жил тогда возле театра и вместе с другими мальчишками ходил по дворам собирать мешки. Командовала нами старуха Фатеева. Раньше мы жили с ней в одной квартире. Сын ее, дядя Вася, работал в порту инженером. Мы, мальчишки, любили слушать его рассказы о пароходах и моряках. Но вот как-то ночью я проснулся от странного шума. В коридоре слышался топот сапог.

— Не смей выходить! — шепнула мне мать.

Утром, когда я умывался в кухне, другая соседка со злостью сказала:

— Носились вы со своим дядей Васей, как с писаной торбой. А он, оказывается, враг народа...

Это был тридцать седьмой год.

Вскоре после этого Фатееву переселили в подвал,, а к нам въехали другие соседи. Окно подвала старухи выходило на улицу. На подоконник она поставила клетку с двумя щеглами. Я любил смотреть,, как эти удивительно нарядные птицы прыгают с одной жердочки на другую. Но когда началась война, старуха открыла клетку и выпустила щеглов. Тогда я решил, что она сделала это, чтобы птицы не достались фашистам. Но позже, раздумывая над судьбой этой женщины, понял, что дело тут было совсем в другом.

Враг ступил на нашу родную землю, покушался на все, что было самое у нас дорогое. И это вторжение не могло не вызвать в народе обостренную жажду свободы. И, думаю, именно это чувство не позволило старой женщине продолжать держать взаперти веселых вольных птиц.

Она же первой пришла строить баррикаду.

Вид у нее всегда был строгий. Высокая, худая, она даже осенью ходила без платка, подставляя седые волосы ветру.

— Будете мешки по дворам собирать, — сразу приказала она нам.— Може, кто с людей пить захоче, нате чайник.

— Подумаешь, командир нашелся,— буркнул мой товарищ Колька Звягин. Но чайник взял.

Не только мы, мальчишки, «о и взрослые не могли ни в чем ее ослушаться. Она сразу же стала нашим признанным командиром. Показывала, как лучше укладывать мешки, сама насыпала в них песок своей старой заштопанной сумкой, которая всем нам была знакома давно: в мирное время она ходила с нею на базар.

Когда объявляли воздушную тревогу, все разбегались по подворотням. Но с каждым днем налеты фашистских самолетов становились все чаще, и как-то Фатеева сказала:

— Если так бегать, то мы управимся на турецкую пасху.

И вышла на улицу под свист бомб.

Воздух звенел и сотрясался вокруг нее от судорожных залпов зениток. Но, словно ничего не слыша, старуха деловито нагнулась к куче песка, набрала полную сумку, подтащила ее к лежащему на мостовой пустому мешку и крикнула:

— Ну!

Несколько пожилых мужчин вышли из подворотни и стали молча работать вместе с нею.

Даже вечерами, когда за Оперным театром садилось солнце и небо, темнея, повисало на длинных подпорках прожекторов, старуха Фатеева не уходила с баррикады. Она то подметала в кучу песок, то поправляла мешки, то просто сидела на каком-нибудь полунасыпанном мешке и подолгу смотрела в сторону моря.

Когда баррикада была готова и красноармейцы установили перед ней противотанковые «ежи», Колька Звягин ехидно сказал:

— Все, бабушка. Мы идем на Пересыпь. Там сразу десять баррикад строят. А вы оставайтесь тут. За коменданта.

Старуха только презрительно отвернулась.

Ночью нас разбудил знакомый пронзительный свист. Бомбы рвались где-то рядом. На улице было светло: горел порт.

Угол баррикады был разворочен. Из разорванных мешков широкими струями вытекал песок. Возле мешков хлопотала старуха.

Увидев нас, она закричала:

— Шо стоите? Повылазило вам? Подсобите!

К рассвету баррикада была восстановлена. Фатеева подняла голову и посмотрела в небо.

— Може, после такой ночи тихо будет,— сказала она.

Черный самолет появился внезапно, прямо из-за купола театра.

— Ховайтесь! Ховайтесь! — закричала старуха и — упала.

С крыши соседнего дома ударили зенитки. С моря им ответили орудия кораблей. Сбиваемые осколками снарядов, падали с деревьев листья. А мы, стоя в подворотне, не решались выйти на улицу, потому что самолет кружил и кружил, строча по мостовой пулеметными очередями.

Когда он, наконец, улетел, мы подбежали к Фатеевой. Она была мертва.

...Мостовая в этом месте давно залита асфальтом. Только старожилы города помнят, что здесь когда-то была баррикада.

После войны мы спустились с Колькой в подвал, где жила Фатеева. Мебели в комнате не было. Во время оккупации соседи пустили ее на дрова. Но на подоконнике по-прежнему стояла пустая клетка. Колька привстал на носки и достал ее. Клетка эта стоит теперь в каюте капитана Николая Звягина. И дверца ее всегда открыта.

Вот что вспомнилось мне, когда я увидел на базаре мексиканского города Коацакоалькос старую продавщицу птиц...

За базаром высилась красивая церковь. На ее мраморных ступенях горько плакала женщина. Рядом угрюмо стояли трое детей. Люди подходили к женщине, стараясь успокоить. Некоторые протягивали детям сладости. Мы, конечно, не узнали бы, почему плакала эта женщина, но неожиданно нас окликнул какой-то старик. Сначала он попросил сигарету, потом признался, что идет за нами от самого порта, никак не решаясь подойти. Старик оказался испанским эмигрантом, попавшим в Мексику в 1939 году, после прихода к власти Франко. Старик не забыл русские слова, запомнившиеся ему еще под Мадридом, где он воевал вместе с нашими добровольцами.

Старик повел нас в сквер, расположенный рядом с церковью. Путая испанские и русские слова, он продолжал рассказывать о своей боевой молодости, и глаза его взволнованно блестели.

Захваченный его рассказом, я вдруг подумал, что случай помог нам встретиться с живой историей нашего воистину интернационализма. Старик называл имена Михаила Кольцова, Ильи Эренбурга, Романа Кармена, бывших рядом с испанскими республиканцами в годы гражданской войны в Испании. Но сколько и неизвестных нам героев в далеком 1936 году пришли на помощь испанскому народу, боровшемуся с фашизмом!

И сколько испанских детей получили приют в нашей стране!

Мне посчастливилось плавать на пассажирском теплоходе «Львов», которым командовал капитан-испанец Мантилья. С какой жадностью мы, молодые моряки, слушали по вечерам рассказы старого капитана. Это он на небольшом теплоходике «Сиудад де Сарагона» доставлял в Одессу испанских детей. С потушенными огнями теплоход пробирался в Средиземном море мимо ощетинившихся орудиями фашистских крейсеров, топивших без предупреждения любое испанское судно, осмелившееся взять курс к берегам Советского Союза.

Недавно ушел на пенсию бывший капитан пассажирского теплохода «Колхида» Эрнандес. Он был приговорен генералом Франко заочно к смертной казни за то, что, как и капитан Мантилья, доставив в Одессу испанских детей, не пожелал вернуться на захваченную фашистами родину.

Скромные, незаметные герои великой битвы с фашизмом. О них не сложены песни, не написаны книги. Но морякам Черноморья дороги их имена...

Я спросил старика, почему плачет у церкви женщина. Он закурил и, быстро затянувшись, стал рассказывать о трагической участи многих мексиканцев. Страдая от безработицы, люди стремятся нелегально перейти границу Соединенных Штатов, надеясь найти там работу. Помогают им в этом контрабандисты, но берут с человека по 500 долларов. Те, кому удается перейти на ту сторону, устраиваются в американских городах мусорщиками, посудомойками, мойщиками окон. Живут без документов, в постоянном страхе, что их вышлют на родину. Но многих мексиканцев американская пограничная охрана вылавливает сразу, на границе, и, подержав в тюрьме, отправляет назад, в Мексику. Мужу этой женщины не удалось перейти границу, а они продали все свои пожитки, чтоб уплатить человеку, обещавшему переправить его на ту сторону...

Мы пригласили старика на судно. Он обещал прийти, но, видно, помешал ему снова начавшийся Дождь, перешедший в долгий тропический ливень.

Когда наступало мутное утро, под навесами складов собирались грузчики. Присев на корточки и надвинув на лоб видавшие виды сомбреро, они хмуро смотрели на закрытые трюмы, по которым барабанил дождь. Грузчикам нужна была ясная погода, дождь лишал их заработка.

В кают-компании работал телевизор. Мехико транслировал родео, корриды и захватывающие футбольные матчи. А мимо нашего судна, спасаясь от разрушительного многодневного дождя, проплывали на плотах бедняки. Дырявый брезент прикрывал их жалкий скарб.

В эти тоскливые дни мы подружились с портовым сторожем Мигелем. Он обходил по вечерам причалы, проверяя швартовые концы судов, и обязательно поднимался к нам на борт выкурить дешевую сигару. Мы угощали его «Беломором», но старый мексиканец не мог привыкнуть к папиросам и прятал их в карман.

— Пусть лежат на память о вас.

Мигель, в прошлом матрос, много лет провел в море, собирал деньги на женитьбу. Но пока он скитался по свету, невеста, устав ждать, вышла замуж за другого. Мигель так и не женился и коротал свой век в домишке, который выстроил на глухой окраине Коацакоалькоса.

— Мой дом. не покажут на экране телевизора,— смеялся Мигель.— А то, чего доброго, у людей пропадет охота смотреть в этот ящик.

От Мигеля мы узнали, что незадолго до нашего прихода в Коацакоалькос здесь побывал советский рыболовный траулер.

Попав в Мексиканском заливе в ураган, траулер получил сильные повреждения и зашел в этот порт на ремонт. Днем рыбаки устраняли повреждения, а по вечерам, собираясь на корме, пели под гитару русские песни.

Слушать рыбаков сначала приходили портовые сторожа. Но потом у борта траулера стал собираться и другой портовой люд. И когда, закончив ремонт, рыбаки уходили, их провожала огромная толпа.

Огибая маяк, траулер прощально гудел, а мексиканцы вдогонку скандировали: «Вива руссо!»

...Дождь перестал. Началась погрузка. А вскоре мы уже уходили из Коацакоалькоса.

Моряк не турист. Мне не удалось увидеть в Мексике ни контрастов ее природы, ни громад древних храмов и пирамид. Но я увидел ее простых людей, в отчаянной борьбе за существование не растерявших главного — человечности.

Берег скрылся. Снова мы проходили мимо нефтяных вышек. Возле них грузились танкеры. А на волнах колыхалась трава. И пока мы шли Мексиканским заливом, трава провожала нас, словно брошенный с берега прощальный венок.

К оглавлению

 

Большое море токаря Морозова

 Кто не видел, как мальчишки бросают в море камни? А море молчит. Оно знает: вместе с камнями оставят мальчишки в нем свои сердца. И потом, став взрослыми, они не найдут на берегу места, пока каждый из них, рано или поздно, не уйдет в море...

Еще вчера наш теплоход шел Средиземным морем, и прохладный ветерок, гуляя по каютам, надувал занавески, шевелил на столах бумаги. А сегодня, пройдя Суэцкий канал, мы находимся в Красном море, с трудом преодолевая вязкую, как песок пустыни, жару.

Мы идем на Восток—Сингапур, Индонезия, Вьетнам. В трюмах — станки одесских заводов, на палубе — принайтовленные тросами тракторы и грузовые автомашины. В стеклах их кабин плавится солнце. Скоро Индийский океан, и боцман с бригадой матросов проверяет, не ослабли ли крепления, а где ослабли, матросы подкручивают талрепы, потуже затягивая троса.

На карте Красное море похоже на длинную тощую селедку. Возможно, поэтому здесь постоянно хочется пить.

Море проснулось, накормило чаек и с беспокойством смотрит на небо. Ноябрь, а зной уже с утра изводит людей. Тяжело дышат даже двигатели. Им, как и людям, не хватает прохлады.

В машинном отделении, где термометр показывает сорок пять градусов, у разобранного балластного насоса, четвертый механик Истомин и токарь Морозов. Течет сальник, насос не создает давления.

— Надо было меня сразу позвать,— говорит Морозов,—Тогда не пришлось бы разбирать насос...

Морозов в замасленных шортах и в кепке. Струйки пота осторожно выползают на его лоб и капля за каплей, как растаявшие в мартовский день сосульки, падают на горячие плиты машинного отделения.

Морозов думает, и руки его, большие, темные от солярки, тоже думают: то так прикинут сальник, то этак.

Наконец, приняв решение, Морозов быстро поднимается в токарку и подходит к станку. Зажатый в патрон сальник визжит, разбрасывая колючую стружку, и вскоре ложится на верстак. Морозов снимает напильником заусенцы и показывает сальник Истомину.

— Будет работать.

— Вы уверены?

Не отвечая, Морозов возвращается к насосу и принимается за сборку. Истомин суетливо подает инструмент.

Истомин молод. Механиком — всего второй рейс. Пока у него есть только диплом и болезненное самолюбие. Однажды на дельное замечание Морозова он вспылил:

— Я — инженер!

— А я — рабочий,— спокойно ответил Морозов,— и это не менее важно. А клапан притирается так.

И, взяв из неумелых рук Истомина небольшой клапанчук, с которым механик промучился всю вахту, притер, собрал и примирительно улыбнулся:

— Нормально?

...К морю людей ведут разные дороги. Для Виктора Михайловича Морозова она прошла через войну. Родился и рос он в Одессе. Когда началась Великая Отечественная война, он был подростком — пятнадцать лет. Отец ушел на фронт, а мать погибла, помогая тушить загоревшийся от зажигательной бомбы дом. Осиротевшего паренька приютили бойцы зенитной батареи, которая расположилась на Большом Фонтане, где жила семья Морозовых. Виктор помогал сначала повару: чистил картошку, носил для большого ротного котла воду, таскал с соседних оставшихся без хозяев огородов огурцы и помидоры. При батарее была небольшая токарная мастерская. В ней ремонтировали не только орудия зенитчиков, но и дальнобойные — береговой обороны. А однажды даже выполнили заказ крейсера «Червона Украина», наладив скоростные зенитки, пострадавшие от близких разрывов фашистских бомб.

Токарю-старику приглянулся смышленый парень, и он взял его к себе в ученики. Под яростные залпы зенитной батареи и постигал Виктор Морозов букварь токарной науки.

Когда наши войска оставили Одессу, молодой токарь, одетый уже по-военному — в пропыленную солдатскую гимнастерку и кирзовые сапоги, покинул с ними родной город.

В Севастополе он ремонтировал разбитые фашистскими снарядами орудия, неделями не поднимаясь на поверхность из подземных мастерских. Потом был Новороссийск, ранение при бомбежке, госпиталь, а после него — Туапсе. Там, в портовых мастерских, работая уже как профессиональный токарь, Виктор Морозов ремонтировал покалеченные фашистами суда, восстанавливал двигатели торпедных катеров, а в редкие минуты отдыха сидел на скалистом берегу и смотрел на манившее с детства море...

Сорок пятый год принес людям много желанных встреч. Но не сразу встретился с морем токарь Морозов. В первые послевоенные годы в Черноморском пароходстве судов было мало, а желающих плавать — много. И Виктор пошел на завод. Море было рядом. Его неумолчный шум слышался в цеху, и стоило посмотреть в окно, как увидишь чаек и синий, манящий горизонт...

В 1949 году, уже имея самый высокий токарный разряд, Виктор снова попытал счастья — пришел в отдел кадров пароходства. Его взяли токарем на пассажирский теплоход «Украина». Но, сделав несколько рейсов на пассажирском судне, он попросился на сухогруз.

Когда он пришел к нам, я спросил, почему не понравилось ему на пассажирском лайнере. Виктор Михайлович ответил:

— Линия постоянная. Порты одни и те же... А я слишком долго ждал встречи с большим морем.

У нас на судне Виктор Михайлович сразу стал своим, нужным человеком. Жадными были к работе его руки. А к тому же — он сразу показал себя настоящим моряком.

Морозов проявил настоящий хозяйский подход к экономии материала. Не на словах, как это часто бывает, а на деле. У иного токаря на небольшую деталь уходит целая увесистая болванка. А Виктор Михайлович—расходует ровно столько металла, сколько нужно. «Это у меня с войны осталось,— словно в оправдание говорил. — Где было брать в те годы нержавейку, бронзу, хороший чугун? Вот и старались на всем экономить». Потом Виктор Михайлович организовал регулярную сдачу в советских портах цветной стружки и металлолома. Раньше, чего греха таить, наберется у токаря за рейс всяких отходов, даст заявку на автомашину, а та не придет. Ну и... бултыхнет бочку со стружкой в «кладовую Нептуну» —за борт. И дело с концом. Списали мы одного токаря за это. А другой •— не лучше. «Не буду,— говорит,— я весь день машину ждать. У меня жена в каюте сидит. Я ее полгода не видел!» И в чем-то он прав.

Виктор Михайлович сделал иначе. Не пришла машина по заявке — он в комитет народного контроля позвонил, сказал, сколько на борту у него бронзовой и медной стружки лежит, сколько времени грузовую машину ждет... Теперь не успеют матросы швартовы на кнехты завести, а у нашего трапа уже грузовик стоит. «Где там. ваш Морозов? — кричит водитель,— пусть майнает свой цветной металл!»

Внес Виктор Михайлович еще одно ценное предложение: укрупненную ремонтную бригаду предложил организовать. Раньше каждый механик сам занимался ремонтом своего хозяйства. Четвертый — насосами, третий — дизель-генераторами, второй — главным двигателем. Ремонт делали с помощью вахтенных мотористов. Но у мотористов рабочий день нормированный, а у механиков — нет. Вот и приходилось, в случае поломки, после вахты механику работать.

На каждой вахте — два моториста. Вот Виктор Михайлович и предложил: по одному мотористу с вахты снять и организовать из них ремонтную бригаду. Механики просто ожили. Теперь не нужно им после вахты в машинное отделение торопиться. В случае поломки механизма, бригада все сделает, особенно если в ней такой токарь есть!

А для молодых моряков Виктор Михайлович сразу стал настоящим, добрым наставником.

Пришел как-то к нам на судно моторист Гаев. Веселый, работящий парень. ПТУ закончил, в военном флоте на Севере служил, и не где-нибудь, а на атомных подводных лодках, и на всю жизнь, по его же выражению, в моря подался. Попросился Гаев в бригаду. В рейсе работал неплохо. А пришли в советский порт — исчез.

Бригаде на главном двигателе во время стоянки дел невпроворот: поршни поднять, кольца поломанные сменить, и выхлопные клапаны притереть. А Гаева нет. Уже и ремонтные работы закончили, и трюмы после погрузки судна закрыли,— нет Гаева.

Капитан разозлился: «Не будем его ждать!» И приказал старпому: «Заказывайте буксиры!»

Отвели нас портовые буксиры от причала. Снялись в рейс. Уже за Босфором получил Морозов от Гаева радиограмму: «Виновата любовь». Радиограмма возмутила всех. На общесудовом собрании помполит предложил: уволить из пароходства прогульщика. Проголосовали. Все —за. Только токарь Морозов против.

Встал Виктор Михайлович, облизнул пересохшие губы:

— Уволить легче всего. А что потом с Гаевым будет? Наказать, конечно, надо. Но не так жестоко. Это же поломать ему судьбу. Если человек, прослужив на Северном флоте, да еще на подводных лодках, на торговые суда решил пойти, значит, море для: него не пустой звук. И неужели мы, рабочий коллектив, не повлияем на Гаева? Да нам же будет стыдно, и людям, и морю в глаза смотреть!

Гаев вернулся в Одессе. А судили его уже в море. Не судом. Тем же собранием. Постановили: моториста Гаева перевести на полгода в уборщики.

После собрания Гаев подошел к Морозову:

— Вы меня отстаивали?

— Я.

— Выучите на токаря.

— Зачем?

— Хочу вторую специальность для моря иметь. И потом... Верьте, не верьте, но когда узнал, что, вы меня отстаивали, словно заново на свет народился. Я ж сирота. Никто за меня слова доброго никогда не замолвил. А специальность токаря пригодится.

Плавая уборщиком, Гаев с помощью Морозова овладел основами токарного дела. А потом, под нажимом Виктора Михайловича, поступил на заочное отделение Одесского мореходного училища. Когда Гаев показал на судне зачетную книжку, капитан ахнул:

— Ну, Виктор Михайлович, вам не токарем, а педагогом быть!

— А мы и так педагогами все работаем. Вы штурманов уму-разуму учите, я молодежь машинного отделения..^

Так же помог Виктор Михайлович молодому пекарю Володе Щербаку.

Не ладилась у парня работа. Что ни выпечка — скандал! Не получается хлеб. А в море купить его негде. Приходят на обед люди, попробуют сырой хлеб Щербака, злятся!..

Уже и дрожжи в заграничных портах брали, и муку высшего сорта — один результат. Старший повар сам хлеб печь стал. А Щербака прогнал с камбуза: «Иди, куда хочешь. И на глаза не попадайся!»

Вышел Володя на палубу, чуть не плачет. А тут— Виктор Михайлович. Узнал в чем дело, успокоил парня: «Всякое бывает. Может, и правда, печь хлеб не твое призвание. Приходи к нам, найдем дело по душе».

Стал Щербак в машинное отделение спускаться. Для начала дали ему плиты подраить. Работа, прямо скажем, не из легких. Но Володя с охотой взял ведро с соляром, швабру и такой блеск в машинном отделении навел, залюбуешься!

Похвалил его Морозов и поручил сепаратор топливный помыть. Снова Щербак оправился. Так и пошло дело. А с приходом в Одессу Виктор Михайлович сходил со Щербаком в учебный комбинат пароходства и помог ему сдать экзамен на моториста 2-го класса.

Теперь портрет Щербака на судовой Доске почета висит. Правда, старший повар, Василий Федорович Тарасов, когда проходит мимо, отворачивается. Не может простить Щербаку своих обид. А машинный коллектив им очень доволен: «Побольше бы таких,, как Щербак»,— говорят ребята.

Недавно вот что случилось. Грузились мы в порту Чхонджин, в Корейской Народно-Демократической Республике. Вдруг у корейских портовиков сломался транспортер, по которому сыпался в трюмы магнезит, сырье для металлургической промышленности. Тихо стало на судне, развеялась над трюмами пыль. Вскоре пришел к капитану их стивидор, попросил помочь с ремонтом.

Виктор Михайлович и Гаев поднялись на эстакаду. А инструмент помогал им нести Щербак.

Стемнело. Стал моросить дождь. Но наши ремонтники не бросили работу. Разобрав транспортер, пришли на судно и до утра попеременно точили сломанную ось шкива. Не уходил из токарки и Щербак. А закончив токарную работу, все трое снова поднялись на эстакаду и не ушли, пока корейцы не пустили транспортер...

В море дни катятся, как волны. Вроде недавно еще шли мы Средиземным морем, вчера — Красным. А сегодня — уже океан. Скрылись за горизонтом берега. Не видно за кормой чаек. Не рискуют они далеко в океан забираться. Даже облака, и те остались где-то там, поближе к земле. Куда ни глянешь — небо и вода, вода и небо. И так — день за днем... Но скучать в море некогда. Вышел Виктор Михайлович в своих неизменных тропических шортах и кепке на палубу, окликает его боцман:

— Михалыч, идея есть!

Подошел, пожаловался:

— Замучились мы с оббивкой панелей. Переборки покрасили, а панели неровные. Сам знаешь, молодых пока научишь, всю краску изведут. Вот если б машинку.

И боцман, достав из кармана замусоленный листок бумаги, показал его токарю.

На бумаге чертеж. Неумелый, но идею уловить можно. Виктор Михайлович смотрит на боцмана и смеется: «А помнишь?» Смеется и боцман: «Помню...»

Хороший хозяин боцман. Все у него есть. Не подшкиперская, а филиал отдела снабжения. Идет по порту, все, что под ноги попадет, поднимет. У боцмана на этот счет своя философия: в море пригодится! Но что, бывало, ни попросят мотористы, один у боцмана ответ: «Не дам!»

Понадобились однажды Виктору Михайловичу кисти. Мастерскую покрасить. Отказал боцман:

— Свои надо иметь.

— Мы же общее дело делаем! — возмутился Морозов.

Но боцмана ничем не пронять. Пришлось Виктору Михайловичу искать в кладовке старые кисти, отмачивать в керосине и красить ими мастерскую.

Прошла неделя, и сломался у боцмана пистолет для покраски: испортился регулировочный клапан. Стояли мы тогда на рейде Гаваны, в ожидании выгрузки. Пока не велись грузовые операции, боцман хотел покрасить мачты. Загнал матросов на реи, кандёйки с краской приготовил, а тут — пистолет...

Делать нечего, прибежал боцман в токарку:

— Михалыч, выручай. Тебе это как раку клешню оторвать!

Нет, не нагрубил боцману Морозов, не сказал в отместку, как другие говорят в таких случаях: «некогда!», хотя и был занят по горло работой. Стал к станку и не один — десять клапанов наточил.

— На!

— Зачем мне столько? — удивился боцман.

— Про запас.— И посмотрел с усмешкой.

— Извини, Михалыч, старого, — только и сказал боцман.

А затем позвал Виктора Михайловича на бак, снял замок с подшкиперской, где хранил свои богатства, и швырнул его в море.

— Пользуйся!

Вот и вспомнил сейчас об этом Виктор Михайлович.

Идею боцмана Морозов вынес на судовой технический совет. Члены его: второй механик Полянов, моторист Галущенко и сам Виктор Михайлович за несколько дней изготовили машинку и опробовали в работе. Пришел посмотреть испытания и капитан. Результат превзошел все ожидания. Если раньше на оббивку панелей боцман ставил трех матросов и расходовали они почти бидон краски, то, используя машинку, с этой работой справлялся один матрос, который обходился половиной бидона.

— Ну, товарищи,— обрадовался капитан,— за вашу машинку в пароходстве ухватятся. Быстрота — раз, экономия краски — два... Представляете, какой экономический эффект получится!

А вскоре боцман снова обратился к Морозову:

— Михалыч, еще задумка есть.

Он стал объяснять токарю новую идею:

Давненько я про механическую подвеску думаю. Ведь когда мы красим борт, сам знаешь, сколько людей на подвески ставить надо. А деревянные — ненадежны. Зазевается молодой матрос — и падает в воду. Сколько таких несчастных случаев было! Вот если закрытую подвеску сделать, как люльку, И чтоб она вдоль борта на специальной балке ходила.

— Да...— протянул Морозов,—Хорошую вещь ты замыслил. Но тут целое конструкторское бюро надо.

— Серьезно? — огорчился боцман.

— Не горюй, попробуем.

Над проблемой «боцманской люльки», как прозвал механическую подвеску второй механик Полянов, Виктор Михайлович мучился долго. В Одессе ходил за расчетами в конструкторское бюро. Детали с помощью Гаева точил после рабочего дня. Но, несмотря на трудности, не отступил от задуманной боцманом идеи. Зато когда изготовили и испытали «люльку», на судне был настоящий праздник!

По вечерам под кормовым тентом, где любят собираться моряки, Виктор Михайлович всегда в кругу молодежи. Ему есть что рассказать ребятам, избравшим своей профессией море. О тяжких годах Великой Отечественной войны, о трудных рейсах к берегам сражающегося Вьетнама, о дружбе с докерами Гаваны.

Ну и о работе, конечно. Виктор Михайлович может рассказать, как однажды в Атлантическом океане ночью остановился главный двигатель, и второй механик, выяснив причину, схватился за голову: сломался привод толкателя выхлопного клапана. Запасного не оказалось, и Виктор Михайлович двенадцать часов подряд, «без перекура», точил ответственную деталь. Не только механики, но и капитан был в токарке. Ведь простой в море свыше 48 часов считается аварией!..

Может рассказать Виктор Михайлович, как вместе с кубинцами убирал сахарный тростник, как в Анголе, во время экскурсии на кофейную плантацию, попал под обстрел южноафриканских расистов, как высаживался в составе аварийной партии у мыса Доброй Надежды на пылающий югославский балкер...

Поздний вечер. Океан отражает звезды. А ветер, набегавшись за день, спит, примостившись под чехлами лебедок, только изредка пузырит их, словно переворачивается на другой бок.

Расходятся по каютам моряки. Завтра — снова рабочий день.

К оглавлению

 

Марица

 Прохлады ночи не приносили. Звезды тлели, как угли, на черном фоне неба, и ветер, метавшийся над океаном, раздувал их все больше и больше.

Термометр на мостике показывал тридцать шесть градусов. Сверху было видно, как фосфорятся волны. Над горизонтом мерцал Южный Крест.

— У Данте сказано: «Южный Крест освещает преддверие рая».

Вахтенный штурман Николай Воробьев опустил бинокль и подошел ко мне:

— Ладно, забирайте Власова. Все равно через десять минут сдавать вахту.

Накануне судовой комитет избрал меня и матроса Власова в комиссию по организации встречи Нового года. Елку мы решили украсить ночью, чтобы утром 31 декабря она порадовала экипаж.

— Снега бы сейчас, снега,— вздохнул Власов, когда мы занялись елкой.

Я промолчал. Власов был «человеком с характером», любил поворчать. Да и о каком снеге могла идти речь, если мы находились за экватором, на пути в Анголу?

— Артельщик обещал яблок дать, сходил бы. Он ждет.

Власов взял стоявшее возле елки ведро и направился к трапу. А я принялся распаковывать ящик с игрушками, которые мы купили еще в Одессе.

Елка была у нас особая. Самодельная. К заостренному, хорошо отполированному древку мы прибили косо поставленные планки, выкрасили это «сооружение» в зеленый цвет и обсыпали ватой. Электрики сделали из разноцветных лампочек гирлянду, и наша «елка» вышла на славу! Нам с Власовым осталось развесить игрушки, яблоки, апельсины и пригласить на смотрины «елки» судовой народ.

Вернувшись, Власов вывалил из ведра на палубу яблоки, перевернул ведро, сел на него и, вытирая каждое яблоко взятым в каюте полотенцем, снова вздохнул:

— Снега бы...

— Полюбуйтесь лучше Южным Крестом. Где вы еще под Новый год такую красоту увидите?

— А-а...— Власов махнул рукой.— Эти тропики мне уже в печенках сидят! Лет десять снега не видел. Летом в отпуске, а зимой только в тропики и ходим. Индия, Индонезия, Африка. А в прошлом году попал на Новый год в Бразилию. Жара, а тротуары в Рио-де-Жанейро ватой посыпаны. Дед Мороз по главной улице на ходулях ходит. Все в безрукавках, а он в шубе. Встретил там эмигрантов. Тоже жалуются, по русскому снегу скучают...

Власов подал мне последнее яблоко и встал.

— Еще принести?

— Хватит.

Власов обвел взглядом небо:

— Сядем завтра в трусах вокруг этой палки и поднимем тост за Новый год. Эх, жизнь морская...

Он снова опустился на ведро и закрыл глаза.

Я поправлял развешанные на «елке» яблоки и игрушки и наблюдал за ним. Вся его обмякшая фигура выражала крайнюю усталость. Власов, которому было под шестьдесят, был самым «взрослым» в экипаже, как шутили молодые матросы. В палубных работах ему не было равного. Но долгие годы плаваний утомили его...

О чем он сейчас задумался? Наверно, вспомнил детство, засыпанную снегом улицу, себя на санках или барахтающимся в сугробе... Похоже, такие мысли навевает новогодняя ночь.

Но вот матрос открыл глаза. В них стояли слезы.

— Что с вами?

— Да так. Чего не припомнишь под Новый год...

Мы надолго замолчали, глядя на разгоравшийся над горизонтом Южный Крест, чувствуя себя одними в ночном безмолвии океана, несущего на себе зеленоватый блеск звезд.

И вдруг Власов сказал:

— В Румынии это случилось. После войны. Плавал я тогда на «Ворошилове». Пришли в Констанцу, как раз под Новый год. Весело на улицах. Все друг друга снегом обсыпают. Говорят не по-нашему, непонятно, но Новый год — что румыну, что русскому — праздник. Ребята в морской клуб подались. Елку там портовики для нас устроили. А я немного задержался. Тороплюсь, ребят догоняю. Вдруг слышу, плачет кто-то. Остановился. Смотрю, девочка под деревом стоит. Посиневшая от холода. А вокруг пустынно. Кому охота Новый год на улице встречать? Подошел к девочке. Идем, говорю, на пароход. Хочешь? На русский пароход. Она кивнула. Поняла или нет, не знаю. Взял ее за руку, повел. Вахтенный посмотрел удивленно:

— Ты же Новый год встречать пошел?

Я ничего не ответил. Привел девочку в столовую, дал поесть, что было. Чай вскипятил. Заулыбалась, уплетает за обе щеки. «Как тебя звать?»,— спрашиваю. И на себя показываю:—«Иван. А тебя?» Поняла. «Марица»,— отвечает.

Тут я вспомнил: елка у нас в кают-компании стоит. Начальник порта капитану подарил. Повел ее к елке. Как увидела, руками всплеснула, раскраснелась, говорит что-то по-своему. На столе ваза для цветов стояла. Правда, цветов в ней никогда не было. Какие в море цветы? Схватила она эту вазу и выбежала из кают-компании. Я за ней. Она на палубу. Поставила вазу, ждет, пока снегом наполнится. А он тает... Глянул я на часы, без трех минут двенадцать. Набрал под комингсом трюма снегу в вазу и пошли мы назад, к елке. Тут куранты московские ударили. Подняла она головку, прислушалась. «Москва, — говорю, — Москва!» И на репродуктор показываю. Она взглянула на меня. «Москва!» И засмеялась. И так хорошо мне от ее смеха стало. Глянул под елку, а снег растаял. Тут уже и я рассмеялся.

Потом в каюту ее привел, спать уложил. Уснула мгновенно. А я, глядя на нее, себя таким вспомнил...

Когда началась война, мне было 14 лет. Отец ушел на фронт, остались мы с матерью. Бомбили Одессу днем и ночью. Я со взрослыми на крыше дома - дежурил. Однажды даже зажигательную бомбу, попавшую к нам на чердак, песком закидал... А когда в городе баррикады начали строить, я тоже помогал. Ведь не только взрослые, но и дети таскали на них камни и мешки с песком... А потом оккупанты пришли. Страшное время началось!.. На стенах висят приказы: «Сдать всю теплую одежду для победоносной румынской армии!» «За укрывательство коммунистов и евреев — расстрел!»

И виселицы на каждом углу... Под Одессой минные поля были. И вот оккупанты решили разминировать их, принося в жертву мирных жителей. По дворам облавы начались. Выгонят людей на улицу, построят в колонны и на минные поля гонят. Сколько там людей погибло, не счесть! Попала и моя мать в такую облаву. Соседка, что в подвале пряталась, говорит: «Беги, Ваня, может, догонишь ту колонну. Хоть с матерью повидаешься». Я побежал. А куда? На улицах фашистские патрули. Евреи с котомками в гетто бредут. Дома обгоревшие пустыми окнами зияют... Добежал до разрушенного вокзала. Куда дальше? Да и сил уже нет. А тут снег повалил. Ни зги не видно. Прислонился к дереву. Замерз, плачу. Вдруг кто-то меня за руку потянул. Смотрю, румынский солдат. Ох и перепугался я! Ну, все, думаю, здесь, возле дерева, и пристрелит! А румын пожилой такой, погладил меня по голове и сухарь дал. Потом к разрушенному вокзалу повел. А там костер горел. Несколько солдат возле него грелись. Сказал им что-то. Один солдат чаю в котелок налил, протягивает мне: «Пей!». Выпел я чай, согрелся. Тут офицер подбежал, стал на этих солдат кричать. Хорошо, хоть не стал бить их.

Я видел во время оккупации, как румынские офицеры солдат своих били. Но этот только кричал. А на меня и внимания не обратил. Солдаты вскочили, затоптали костер и побежали за офицером. А я домой побрел. Вот такая встреча произошла. Были и среди оккупантов люди...

А мать так и не вернулась. Я до конца войны у соседки жил.

Утром ребята из клуба пришли, и рассказал я им про Марицу. У нас матрос молдаванин был, Ион Дедескул. А молдавский и румынский языки схожи. Поговорил он с девочкой. Узнали мы, что сирота она. Отец на войне погиб, а мать от болезни умерла. Жила у тетки. Тетка побила ее за что-то. Обиделась Марица, ушла на улицу. Тут я ее и повстречал... До самого отхода жила она у нас на «Ворошилове». Повару на камбузе помогала. Передничек наденет, головку белой косынкой повяжет — это ей все наша буфетчица дала — и то вареники лепит, то пирожки печет. Талант у нее к кулинарному делу был. Капитан наш строгостью славился, а увидит Марицу — улыбается: такая милая девчонка была.

Когда уходили мы, сошла на причал, плакала. А что делать? Взять с собой в море? Нельзя! Так и ушли...

— Ну а потом? Встречали ее?

— Нет. Растаяла, как снег. В Констанцу я через год попал. Кого ни спрашивал в порту, не слыхали о такой. Я даже в консульство ходил, просил справки навести. Там только плечами пожимали: «Как можно по одному имени человека найти? Фамилию хотя бы знать...»

Так и не встретил больше. Но под Новый год, где бы ни приходилось его встречать, всегда вспоминаю снег в Констанце и Марицу.

Власов встал. Приближался рассвет, и Южный Крест над горизонтом заметно потускнел.

И вдруг я тоже увидел засыпанную снегом улицу и маленькую девочку под заиндевевшим, трескучим от мороза деревом. Что бы с ней ни случилось потом, не может быть, чтобы и она не вспоминала новогоднюю ночь, когда повстречалась с советским моряком.

К оглавлению

 

Горсть океана

 Бывает, работаешь с человеком долго, обедаешь за одним столом, вместе сидишь на собраниях. А уйдет в отпуск или переведут его на другое судно, и не вспомнишь о нем. А бывает иначе. Вроде, недолго с человеком плавал, и по службе ничего с ним не связывало, а запомнился на всю жизнь.

Хочу рассказать о хорошей женщине, которую очень уважаю. Только начну издалека...

Окошко бюро пропусков захлопнулось. Стоявшая возле него молодая нарядная женщина растерянно оглянулась.

— Мама,— потянул ее за платье сын,— подойди к тете, которая у ворот. Может, она разрешит нам встретить папу?

Мальчику было лет шесть. В руке он держал букет гвоздик.

Погладив его по русой головке, женщина грустно улыбнулась:

— Хорошо, сынок, попробую.

Она подошла к вахтеру и показала паспорт:

— Понимаете, в судовой роли перепутали мой год рождения, и мне не хотят выписать пропуск. А муж не был дома пять месяцев. Помогите нам, а? Все жены уже на причале.

Вахтер насупилась:

— Без пропуска не пущу.

От волнения женщина уронила паспорт. Мальчик бросился его поднимать.

...На проходной Ильичевского порта меня задержал внезапный летний дождь, и я невольно стал свидетелем этой сцены.

Но сколько раз и в других наших портах мне приходилось видеть подобное. То отказывали в пропуске старухе-матери, приехавшей издалека встретить вернувшегося после длительного рейса сына, то сестре моряка, а то и жене. Что-то не сходилось в справках, не совпадало с данными в паспортах, и сколько тратилось на это нервов, времени и горьких женских слез...

Вдруг я услышал знакомый голос:

— Успокойтесь! На каком судне муж? Я иду в порт и скажу вахтенному, что вас не пускают. Все будет хорошо!

Я оглянулся и узнал давнюю знакомую, повара Марию Степановну Белозерову. А женщина уже благодарно схватила ее за руку:

— Он на «Молодогвардейске», третий помощник капитана.

И назвала фамилию.

Я хотел окликнуть Марию Степановну. Но она, распахнув зонт, уже прошла проходную. Не обращая больше внимания на дождь, я бросился за ней.

Когда-то мы вместе плавали на пассажирском теплоходе «Львов». Была она там номерной, но мечтала стать поварихой, доставлять, как говорила она, людям радость. Плавал я с ней и на танкере «Херсон», затем в одном рейсе и на «Аркадии Гайдаре».

Мария Степановна была человеком трудной военной судьбы. Да и последующие годы сложились для нее нелегко. До XX съезда партии плавать за границу ее не пускали: была в фашистском плену. Впервые вышла она за Босфор осенью 1956 года. Пришли в Порт-Саид, а тут снова война. И опять услышала она свист бомб.

В разгар Карибского кризиса ходила она на Кубу. Потом — Вьетнам. Во время налетов на Хайфон Мария Степановна вместе с другими моряками помогала тушить портовые склады, вытаскивала оттуда обожженных напалмом людей, сдавала для них кровь...

Не виделись мы давно. Как же упустить такой случай!

Мария Степановна прихрамывала, но шла довольно быстро. Я еле ее догнал. Обрадовавшись встрече, она взяла меня под руку и прикрыла зонтом.

— Вас, конечно, интересует, как я живу? —улыбнулась она.— Вышла на пенсию. Но работаю. Подменяю на стоянках поваров. Сейчас иду на «Сосногорск». Там заболела коллега.

Порыв ветра чуть не вырвал из ее руки зонт.

— Ну и погода! — чертыхнулся я.

— Морская!— молодо засмеялась Мария Степановна.

И я понял, ее по-прежнему влечет и к судам, и к этому мятежному морю, в котором прошла ее жизнь.

— Когда же на покой? — хотел спросить я, но Мария Степановна, переменив тему разговора, воскликнула:

— Как мы привыкли к безобразиям! А если и возмущаемся, так ждем, чтобы их искореняли другие. Ну почему не пустить женщину в порт встретить мужа? Какой урон нанесет она портовому хозяйству? Говорим о перестройке, а бумажке продолжаем верить больше, чем человеку!

— Вахтер отрабатывает свой хлеб,— попытался пошутить я.

— Да нет! Это уже привычка исподлобья смотреть друг на друга...

Мы подошли к «Аркадию Гайдару». Вахтенный, увидев меня, крикнул:

— Вас тут заводские люди ждут!

Мария Степановна заволновалась:

— Идите. Я вас и так задержала.— И вдруг спросила:—• А где моя книга?

Мне стало неловко. Когда она ходила с нами на «Гайдаре», взял у нее книгу «О вкусной и здоровой пище». И забыл вернуть.

— Мария Степановна,— взмолился я.— Дайте адрес, занесу.

Шутливо погрозив зонтом, она назвала адрес и подтолкнула меня к трапу. А сама пошла по раскисшей от дождя дороге на самый дальний причал, где стоял «Молодогвардейск».

В тот день на 17 часов у нас была назначена перешвартовка. После обеда вахтенный помощник объявил: «Увольнения экипажу нет».

Но, как часто бывает в наших портах, ни в 17, ни в 18 часов лоцман не прибыл. Не подходили к нам и буксиры. Люди нервничали: с наступлением темноты добираться из Ильичевска домой в Одессу непросто.

Я поднялся на мостик. Капитан расхаживал из угла в угол. Увидев меня, сказал:

— Звонил в диспетчерскую. Ответили: «Ждите».

— Сколько же можно ждать? Если порт нарушает им же установленное время, пусть отложат все до утра. Перешвартовка нужна им, а не нам. Давайте отпустим людей.

— Вы что?!

Я махнул рукой и ушел в каюту.

«Ждите!» В ожидании лоцмана работают все механизмы, мы пережигаем топливо, нервируем людей, и все это никого не касается!

Стемнело. По иллюминаторам заструился дождь. Глядя на размытые портовые огни, я словно снова услышал Марию Степановну: «Как мы привыкли к безобразиям! А если и возмущаемся, то ждем, чтобы их искореняли другие!»

Но вот кто не ждал, так это — она!

...Плавал я тогда с ней на «Херсоне». Пришли мы в Коломбо. Старпом заказал для экипажа бананы. На рынке они стоили дешево. Но когда заказ был выполнен, старпом, увидев счет, схватился за голову: цена на бананы раза в три превышала рыночную.

Делать нечего. Счет пришлось подписывать.

Проводив шипшандлера, который объяснил дороговизну бананов для моряков транспортными издержками, старпом зашел на камбуз.

— Вот вы ругаетесь, что я фрукты и овощи почти не заказываю,— сказал он возившейся у плиты поварихе,— а полюбуйтесь, сколько за одни бананы с нас содрали.

Мария Степановна вытерла о фартук руки, посмотрела счет и ахнула:

— Это же надувательство! Я была в городе, бананы стоят копейки!

Возвращая старпому счет, она спросила:

— А почему нам самим нельзя на рынок ходить? И покупали бы дешевле, и питались бы лучше.

Старпом присвистнул:

— Будто не знаете? Продукты разрешается закупать только через шипшандлерские фирмы.

— Но деньги-то наши! Мы вправе ими распоряжаться. А вместе шипшандлерского счета представим пароходству судовой акт. А подпишут его члены хозяйственной комиссии. Для чего мы их выбираем?

Старпом почесал затылок.

— Это... идея. А ну, идемте к капитану.

Капитан А. Миминошвили развел руками:

— Не примут наш акт. Не поверят. А вдруг мы эти деньги...

— Шипшандлерам верят, а нам нет? — запальчиво спросила повариха.

— К сожалению, да,*— вздохнул капитан. Но, взглянув на возмущенное лицо Марии Степановны, сказал:—Ладно. Возьму грех на душу. Попробуем.

Из Коломбо мы пошли в Мадрас. Вскоре после прихода Мария Степановна с членами хозяйственной комиссии, председателем группы народного контроля и судовым врачом отправились на городской рынок.

Ждали их с нетерпением. Старпом даже в бинокль их с мостика высматривал.

Вернулись они под вечер. Первой поднялась по трапу Мария Степановна и озабоченно спросила:

— Где боцман? Пусть грузовую стрелу готовит. Сейчас продукты привезут.

Вскоре к борту подъехали две подводы, доверху груженные картофелем, луком, баклажанами, ананасами, арбузами, дынями...

— Вы бы видели Марию Степановну на рынке,— рассказывал потом в кают-компании доктор.— Тигрица! Торговалась с индусами за каждую рупию. Я попробовал ее урезонить, зыркнула на меня глазами: «Не торгуются только плохие хозяйки!»

После Мадраса кормила нас Мария Степановна так, словно денег на питание в два раза прибавили. Но с приходом в Одессу случилось то, чего опасался

капитан: валютно-финансовый отдел не принял акт. Капитану пригрозили начетом и выговором. Узнав об этом, Мария Степановна пошла в партком. Там разобрались в сути дела и позвонили финансистам. Акт приняли. Но с уходом Марии Степановны с «Херсона» все пошло по-старому...

Боролась Мария Степановна не только за хорошее питание. Воевала она и с лодырями.

Был на том же «Херсоне» матрос по прозвищу «Сквозняк». Называли его так потому, что с приходом в Одессу ухитрялся он всю стоянку дома сидеть. Экипаж к очередному рейсу готовится, продукты принимает, техническое снабжение, топливо. А «Сквозняк» то больничный старпому принесет, то справку: за больной женой ухаживал. А вечером вместе с женой в кино его видят.

В море — то же. Пошлет его боцман за краской в подшкиперскую, а он в каюту уйдет, курнуть лишний разок. На швартовку явится, когда концы уже на берег поданы. Словом, отлынивал от работы как только мог.

— За смертью тебя хорошо посылать,— ругался боцман.

А «Сквозняк» только смеялся.

Снялись как-то в рейс. Приходит «Сквозняк» на обед. Все борщ едят, а перед ним дневальная тарелку куриного бульона поставила.

Насторожился «Сквозняк». К чему бы это? Посмотрел вопросительно на дневальную. А та:

— Мария Степановна оздоровить тебя решила. Ешь!

Столовая дрогнула от хохота. «Сквозняк» вскочил и побежал ругаться с поварихой.

Больничный он после этого брать перестал. Но к работе относился по-прежнему лениво. Вот на одном собрании Мария Степановна и заявила:

— Пора наказывать лодырей рублем. Получать он должен половину зарплаты. А то в конце рейса он расписывается в ведомости за ту же сумму, что. и старательный работник.

Сегодня таким предложением никого не удивишь.. Но тогда... во времена уравниловки...

Первым возразил Марии Степановне помполит.

— Государство у нас социалистическое,—наставительно сказал он.— И наша задача воспитывать, человека моральным воздействием. А ущемлять в зарплате — значит наказывать и его семью.

Напуганный словами Марии Степановны, «Сквозняк» с благодарностью посмотрел на помполита. Но Мария Степановна не отступила.

— Почему его семья должна жить за счет других? Пусть он честным трудом зарабатывает на ее содержание.

Помполит нахмурился и промолчал. Он не привык, чтобы ему возражали. Тем более — публично.. После собрания он вызвал Марию Степановну к себе. О чем они беседовали, неизвестно. Мария Степановна никому об этом не говорила. Но с приходом в Одессу на «Херсоне» появилась новая повариха.

— Эх, нет на голову «Сквозняка» знаменитой когда-то на все пароходство бабы Кати,—посмотрев на новую повариху, вздохнул боцман и рассказал мне такую историю.

Плавал боцман Сыч после войны на обглоданном всеми морями танкере «Фиолент». Команда с охотой там работала. Судно, хоть и старое, но рейсы были хорошие: по Средиземному морю, до Гибралтара и назад. Возили в Италию и во Францию сырую нефть.

Только вот повара на «Фиоленте» не держались.. Сходит повар один рейс и требует от старпома: «Спишите!» Старший помощник и так и этак уговаривает, не помогает. А не держались повара на «Фиоленте» потому, что плита на угле работала. И повар больше кочегарил на камбузе, чем обед варил. Вставать ему надо было в пять утра. Пока уголь на камбуз принесет, пока плиту растопит, уже и завтрак подавать надо. К восьми утра повар от сажи — весь черный. Доктор ругается: «Я вас в таком виде не допускаю к приготовлению пищи!» Повар нервничает. Пока спорит с доктором, плита гаснет. Начинай возиться с ней снова. А капитан на камбуз придет, заглянет в поддувало плиты, предупреждает:

— Вы потише шуруйте, танкер ведь у нас. Неровен час, взлетим на воздух!

Сколько ни писали моряки жалоб на этот угольный камбуз, ничего не помогало. Не будут же из-за плиты судно из эксплуатации выводить. Терпите до ремонта, говорят.

Пришел как-то на «Фиолент» молодой паренек. Только поварскую школу кончил. Хвастает: «Я вас такими обедами кормить буду, закачаетесь!» Моряки и качались. От голода. Что ни приготовит, в рот нельзя взять. На сухой паек пришлось перейти. Вызвал этого повара перед Одессой старпом и говорит:

— Вот что, дорогой. Хватит тебе на наших желудках эксперименты проводить. Как только границу откроют, чтоб я тебя на танкере больше не видел. Понял?

Ну, ушел и этот. А «слава» о камбузе нашем в отделе кадров такая, что ни один повар в рейс на «Фиоленте» идти не хочет. А как без повара сниматься?

Но вот перед самым отходом подлетела к борту танкера диспетчерская машина. Сам начальник отдела кадров к капитану приехал. Адрес привез: посылайте за поваром!

Прочел капитан и обрадовался:

— Баба Катя к нам работать придет. Я с ней всю войну проплавал!

Приходит эта самая баба Катя. Поднялась на палубу, чемоданчик у ног поставила. Все свободные от вахт на переходном мостике собрались. Разглядывают ее.

— Громкая женщина,— сказал матрос Акопян.

И правда, кулаки у этой бабы Кати, как у молотобойца. А глаза — насквозь прожигают. Ей не поваром, боцманом плавать!

Снялись в рейс. Только за маяк вышли, объявляют по трансляции:

— Экипажу собраться в столовой команды!

Расселись на стульях, ждем. Что за сбор такой, о чем нам расскажут?

Пришел капитан. Внимательнее обычного оглядел собравшихся.

— Вот что, товарищи. Сами знаете, как мучились мы с поварами. Но теперь нам повезло. Заявляю со всей ответственностью. Пришла к нам работать Екатерина Васильевна Говоркова. Она — отличный повар. Боевой. Под бомбежками обеды готовила. Ордена за свою безупречную службу имеет. Прошу любить и жаловать.

Встает тут сама повариха. Одной рукой о стул оперлась. Другой — бок поддерживает.

— Ну, хлопчики, начну вот с чего. Камбуз тута на угле. Сами про то знаете. Я женщина слабая. Так что прошу установить очередь и таскать по утрам уголь на камбуз. Это первое. Второе. До сих пор у вас мужики в поварах ходили. Может, вы привыкли с ними слишком свободно выражаться. Я до этого непривычная. Люблю вежливое обхождение. И последнее. Кого на камбузе поймаю ночью возле кастрюль, доктор уже не поможет. У меня все.

В тот вечер табачный дым из курилки валил, как из пароходной трубы. Акопян кричал, что лучше голодать будет, чем есть из рук этой ведьмы. А старший рулевой Очерет, который из-за своего огромного роста по две порции всегда съедал, чуть не плакал: «И где таких поваров на наши головы находят? Везде люди, как люди. Только «Фиолент» как заколдованный! Попробуй после ночной вахты на камбуз не сходить, до утра не дотянешь!»

Но вот в курилку вошла сама повариха, и все замолкли. А она спокойно села, вынула из-под фартука кисет, скрутила самокрутку, прикурила у боцмана и говорит:

— Не знаю, как вам, а мне пораньше вставать надо. Может, хватит галдеть?

И затянулась крепчайшим самосадом.

— А как вы на койке поместитесь, наверно, стульчик под ноги поставите?—ехидно спрашивает электрик Завьялов.

— Да, к сожалению, койки тут рассчитаны на таких, как ты,— отвечает повариха.

— На каких это — таких, как я?

— А на таких. Ты же только полпорции мужчины.

Все так и покатились со смеху. Завьялов и вправду был самым маленьким в экипаже.

На другой день обед — как в ресторане. И борщ наваристый, и биточки, и жареная картошечка «фри». И что ни день, баба Катя новыми блюдами балует. У ребят настроение поднялось. Работа гораздо лучше пошла. Многие даже поправляться стали. А баба Катя не только хорошо готовила. За границей и продукты сама принимала, не доверяла старпому.

— Вы разве у мясе разбираетесь? — заявляла она.— Идите, пожалуйста, до своих карт и вахтенных журналов. А здесь я сама управлюсь.

Шипшандлеры в портах, куда заходил «Фиолент», ее как огня боялись. Поняли, бабу Катю не обманешь. Забракует товар, отправит обратно. Так что и продукты на «Фиоленте» лучше стали.

Но как-то перед возвращением на Черное море снова объявили общий сбор экипажа. Когда все собрались, капитан пришел. Злой. Таким его редко видели. Баба Катя в первом ряду сидит. Голову опустила. Сбор начал старпом:

— ЧП у нас, товарищи, случилось. Помните, просила Екатерина Васильевна на камбуз не лазить. Вы же сами видите, как хорошо она нас кормит. И добавку, кто просит, дает. А вчера вечером испекла она для нас на завтрак вертуту с творогом. Но кто-то ночью на камбуз залез и почти всю вертуту съел. Пусть тот, кто это сделал, наберется мужества и признается.

Шум поднялся страшный. Всем обидно. На каждого ведь подумать могут. Но никто не признался. Пошумели, пошумели и разошлись.

Снялись в следующий рейс. Груз взяли на Италию. Босфор прошли. Мраморное море. Идет «Фиолент» в Эгейском. Море заштилело. Тихо. Ветерок флагом играет, в открытую дверь камбуза заглядывает, разносит по судну запах сдобного теста. Такой вкусный, словно мы не в море, а в кондитерской.

— Пирожки печет баба Катя,— доложил на мостике капитану старпом.

— Оно и слышно,— мрачно сказал капитан.

Только никаких пирожков баба Катя на стол не подала. А зашла утром в столовую и объявила:

— Пожрали ночью пирожки!

А вечером опять народ собрали. Пришел в столовую доктор, заявил:

— Хочу вас обрадовать, товарищи. Нашелся!

— Кто? Кто? — закричали все разом.

А доктор смеется:

— Виновник лежит у меня в лазарете. Екатерина Васильевна пирожки касторкой начинила. Уважил я ее просьбу, отдал весь запас.

— Кто же это? Кто?

— Очерет.

Что тут началось! «Списать его,— кричат,— нечего с таким обормотом церемониться! Опозорил всех!»

А наиболее горячие в лазарет рваться стали, «по душам» с Очеретом хотели поговорить.

Тут баба Катя встала и посоветовала:

— Не, хлопчики, не надо его списывать. Сами воспитаем. Сдается мне, что больше он уже на камбуз не полезет. И никогда чужого не возьмет.

— Так и было, — закончил свой рассказ боцман.— А Очерет лучшим матросом стал. Портрет его даже на Доске почета пароходства красовался. Воспитала баба Катя. А о той истории с пирожками и вспоминать всем запретила...

Посмеялся я. Но легче от этого не стало. Не вернулась больше Мария Степановна на «Херсон». И начался там на камбузе такой же «проходной двор», как в свое время на «Фиоленте»...

Марию Степановну мы все часто вспоминали добрым словом. Она умела не только прекрасно готовить, но и шить. И всегда у нее было полно заказчиков. Один принесет новые брюки укоротить, другой попросит в тропиках из старых джинсов шорты сделать. И — никому не отказывала. А если заказчиков не было, письма пионерам писала.

Еще когда ее дочь Лена училась в школе, директор как-то попросила Марию Степановну выступить перед пионерами, рассказать о странах, в которых ей довелось побывать. После выступления ребята забросали ее вопросами. Вот тогда и пообещала Мария Степановна писать в школу обо всем интересном, что увидит она в дальних плаваниях.

Продолжала писать она в школу, когда Лена училась уже в институте. «Пусть и другие ребята о море читают,— говорила она.— Это всем интересно».

Однажды Мария Степановна показала мне письмо от директора школы. Вот что в нем было:

«Дорогая Мария Степановна, — писала директор.— Вы не представляете, какое огромное воспитательное значение имеют Ваши письма. Их читают на сборах пионерских дружин, вывешивают рядом с классными стенгазетами. Особенно их ждут мальчишки. Читая Ваши письма, я думаю: «Какая завидная у Вас жизнь!» За Вашу заботу о школе большое учительское спасибо!»

Завидная жизнь...

Я познакомился с Марией Степановной в 1949 году, когда совсем молоденьким мотористом пришел работать на Краснознаменный теплоход «Львов». Мария Степановна была там классной номерной и нужно было видеть, как заботилась она о пассажирах! То бегала на пристанях за молоком для больной женщины, то ухаживала за одиноким стариком, то ругалась с пассажирским помощником капитана, требуя перевести фронтовика-инвалида из переполненной каюты третьего в пустующую каюту второго класса...

Об участии Марии Степановны в войне я узнал от комсорга. Он попросил написать ко Дню Победы заметку в стенгазету и подсказал: «Поговори с Белозеровой. Она воевала».

Сначала Мария Степановна не соглашалась, ссылаясь на занятость. Но я не отступал, и она махнула рукой: «Ладно, приходи после работы, поговорим».

Выросла она в Одессе, в семье рыбака. Когда началась Великая Отечественная война, ей исполнилось всего пятнадцать лет. Но она подала заявление на краткосрочные курсы медсестер, приписав себе лишних два года. Девочкой была она рослой, и ей поверили. По окончании курсов ее направили в отряд морской пехоты, защищавший Одессу.

С ним в ночь с 15 на 16 октября 1941 года покинула она родной город. Теперь моряки защищали Севастополь, и где только не приходилось бывать их ловкой, проворной медсестре!

Она вытаскивала из воды окровавленных матросов, которые, оставив окруженный гитлеровцами Константиновский равелин, переплывали под ожесточенным огнем Северную бухту. Доставляла на позиции Малахова кургана продовольствие и медикаменты, и во.время отчаянных флотских атак катила вслед за матросской лавиной чей-то осиротевший пулемет.

Работала в подземных госпиталях, и темными ночами, когда измученное севастопольское небо отдыхало от фашистских самолетов, сопровождала в Камышовую бухту раненых, откуда корабли увозили их на Большую землю.

Там, в Камышовой бухте, встретила она тяжелораненого отца.

Там же оказалась она и в последние дни обороны Севастополя.

Это были страшные дни. Дорога к Камышовой бухте была запружена колоннами отходящих войск. Вместе с армией покидали осажденный город старики, женщины, дети.

Над дорогой стояла густая пыль. И вдруг с ужасающим ревом появились фашистские самолеты. Проносясь над колоннами, они в упор расстреливали беззащитных людей.

3 июля 1942 года Совинформбюро сообщило о том, что наши войска оставили Севастополь. В этот же день на Херсонесском мысу, вместе с ранеными, истощенными, страдающими от жажды людьми, Мария Степановна попала в плен.

Она могла смешаться с гражданским населением. Могла снять и выбросить соленую от пота, выгоревшую до белизны флотскую форменку. Могла скрыть свою принадлежность к матросскому братству. Но не сделала этого. Нет!

Вместе с другими пленными женщинами — военврачами, телефонистками, медсестрами, зенитчицами — ее погнали назад, в Севастополь.

И снова шли они той страшной дорогой. На их глазах гитлеровцы добивали прикладами падавших от изнеможения пленных красноармейцев. Избивали спотыкавшихся, связанных попарно моряков. И везде — в канавах, возле перевернутых повозок, в запыленных кустах — лежали убитые.

Пленниц поместили в полуразрушенном бараке, огородив его колючей проволокой. Потом перегнали в женский лагерь под Николаевом. А через месяц вывезли в Германию и отдали в рабство.

Она стала собственностью жестокой хозяйки, у которой работали польские и чешские девушки. За малейшую провинность собственница натравливала на несчастных невольниц злых собак.

Истерзанная однажды собакой, Мария Степановна и стала хромать.

В сорок пятом ее освободили советские солдаты. В сорок шестом она пришла на работу в Черноморское пароходство.

Я спросил ее тогда: «Почему вы не стали медсестрой?»

— Не могу больше смотреть на людские страдания,— ответила она. И добавила:—Я умею хорошо готовить. Мне обещали место повара. Подать морякам обед и смотреть, как они с удовольствием едят. Вот радость!

...Как я и предполагал, наша перешвартовка закончилась только к утру. А потом прибыла на судно комиссия из пароходства и нам пришлось показывать свое умение бороться за живучесть судна: заделывать учебные пробоины, тушить условные пожары, спускать шлюпки.

На следующий день я тоже не смог выполнить данное Марии Степановне обещание, так как нужно было предъявлять инспектору Регистра СССР вспомогательный котел. Навалились и другие неотложные дела, связанные с подготовкой судна в рейс. И только накануне отхода я выбрал время, нашел взятую у Марии Степановны книгу и поехал к ней.

Жила она в новом районе, на поселке Котовского.

Мне открыла молодая женщина. За подол ее юбки держалась маленькая девочка.

Поздоровавшись, я спросил:

— Вы Лена? А это ваша дочь?

Женщина улыбнулась:

— Если вы к маме, она сегодня уходит в рейс. Мы только что ее проводили.

— В рейс? Она же на пенсии!

— Заходите. Я объясню.

Женщина провела меня в комнату и предложила сесть на диван.

— Приехали утром из отдела кадров, стали упрашивать. С поварами в пароходстве всегда туго.

А летом особенно. Она и согласилась. Я говорю: «Зачем в твои шестьдесят два года в море идти?» Смеется: «Ты всегда просила привезти хоть горсть океана. Вот сейчас и привезу».

Я встал.

— Ну что ж, будете ей писать, пожелайте и от меня счастливого плавания. А вернется, передайте, пожалуйста, эту книгу.

Мне нужно было успеть еще в пароходство. Таксист довез меня до памятника Дюку. Я пошел вдоль парапета Приморского бульвара, поглядывая на море. Солнце садилось, и небо над заливом было похоже на алый парус.

Из порта выходил теплоход. «Может, на нем ушла в рейс Мария Степановна?» Подумав так, я сразу представил, как уже сейчас, когда все свободные от вахт толпятся на палубе и смотрят на невыразимо прекрасный в этот прощальный час город, она в туго повязанной косынке, с испачканным мукой лицом месит на камбузе тесто, чтобы утром порадовать моряков свежей сдобой.

Теплоход загудел, обогнул маяк и стал' набирать ход.

Я снял фуражку и помахал ему вслед.

К оглавлению

 

Слоновая вахта

 В городе небо узкое. Зажато домами. Даже в ясную погоду на городском небе ночью можно увидеть только горсточку звезд. Кто любит звезды, тот уходит в степь или в море.

Толя Квашин выбрал море.

В школе его звали «Звездочетом». Он приносил на уроки карту звездного неба и увлекал ребят названиями созвездий: Арго, Кассиопея, Гончих Псов. Учительница математики упрекала его, что он знает звезды лучше, чем таблицу умножения.

— А без математики вам не быть астрономом!

— Он будет поэтом,— смеялся класс,— он доказал уже на уроках русского языка, что звезды — та же поэзия!

Но Толя не стал ни астрономом, ни поэтом. Он стал моряком.

Штурманское дело — тоже связано со звездами. В море нет дорожных знаков. Звезды ведут моряка.

После окончания мореходного училища Толя плавал третьим, а потом вторым помощником капитана на небольшом грузовом теплоходе «Сарыч».

Летом и осенью ходили между Одессой и Румынией. А зимой выскакивали» за Босфор, в Италию.

Грузы были разные. Ящики с оборудованием, трубы — для Румынии. В Италию возили чугунные чушки. А оттуда брали на порты Черного моря лимоны.

Команда «Сарыча» довольна была таким «домашним» плаванием. Но Толя мечтал о «кругосветке», мечтал увидеть звезды обоих полушарий. Правда, моряк не выбирает рейсы. И Толя терпеливо ждал...

Работая на «Сарыче», он научился' понимать не только язык звезд. Как второй помощник, отвечающий за груз, он стал требовательным командиром. Он заставлял портовиков укладывать в трюмах каждый ящик так, чтобы никакой шторм не сдвинул его с места. Он познал сложную науку документов грузоотправителей и грузополучателей. А главное — научился настаивать на своем. Однажды в Ильичевском порту во время погрузки на Италию хлопка ночью, несмотря на начавшийся дождь, стивидор продолжал работу, а делать этого было нельзя, так как влажный хлопок может в трюмах самовозгореться; Толя приказал матросам закрыть трюмы и заявил разбушевавшемуся стивидору:

— Хлопок под дождем не грузят!

Порту нужно было, чтобы «Сарыч» утром ушел в море. План! А второму помощнику капитана Квашину нужен был в трюмах сухой хлопок. Море не шутит! Это Толя познал уже и на собственной практике, и на печальных примерах погибших в море судов...

— Молодец!—похвалил Толю утром капитан.— Так держать!

Однажды на «Сарыч» погрузили слона. Было это в Одессе. Слон догонял уехавший на гастроли в Италию Московский цирк. Он приболел и не смог уехать вовремя со своими «коллегами».

Накануне погрузки капитан вызвал Толю и представил его маленькому-лысому человеку в белой рубахе, украшенной галстуком-бабочкой. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и курил сигару. Внимательно оглядев Толю, незнакомец сказал:

— Слона зовут Ваня. Мне подарили его в Индии. Я сделал из него почти человека. Капитан рекомендует вас как опытного грузового помощника. Постарайтесь, чтобы слон чувствовал себя, как дома.

— Анатолий Иванович, — добавил капитан.— Слон будет жить на палубе. Мы привяжем его цепью за палубный рым. Приставьте к нему матроса вашей вахты Овчаренко. Парень вырос в деревне и, наверно, умеет ухаживать за животными.

Вернувшись к себе в каюту, Толя с досады закурил. Уже несколько дней, как он бросил курить, но тут не выдержал — такой груз!

Провожать слона-артиста собралась целая толпа грузчиков. А девушка крановщица бросила ему с высоты своего крана цветок. Слон подобрал цветок хоботом и поклонился, вызвав на причале бурю восторга.

Но Толе было далеко до восторга. От Ильичевска до Италии пять суток хода. И это тяжелое время нужно было пережить...

Черное море штормило. Волны с шипением гнались за «Сарычем». А ветер хватался за снасти и тряс их с такой силой, что они все время звенели. Слон беспокойно переступал с ноги на ногу и прижимал уши.

— Это тебе не в цирке! — смеялись матросы.

Хозяин слона укачался и не выходил из каюты.

Матрос Овчаренко, рыжий коренастый парень, не боявшийся лазить на самую высокую мачту, походив вокруг слона, заявил:

— Нехай хто другой. Я ще житы хочу.

Толя презрительно взглянул на Овчаренко и сам подсунул слону корыто с едой. Но только слон вытянул хобот, как Толя быстро отскочил в сторону.

На мостике к нему подошел пожилой артельщик Зинатулин.

— Анатолий Иванович, я в молодости конями увлекался. Давайте буду ухаживать за этим красавцем.

Толя обрадовался:

— Пожалуйста!

Но и Зинатулин, когда слон чуть не придавил его, тоже махнул рукой:

— Не-е... Это не конь.

Прошли Босфор, и Толя не выдержал. Рванул дверь каюты дрессировщика:

— Вставайте! Слон не ящик. Ни я, ни наши матросы не умеем с ним обращаться.

— Научитесь вежливости, молодой человек,— сказал хозяин слона, не вставая с койки. Он уже не курил сигару. Лицо его было бледным и злым.

Толя хлопнул дверью и пошел к капитану:

— Василий Николаевич, сколько же можно...

— За груз отвечаете вы.

Больше капитан ничего не сказал. В море нужно уметь делать все, даже ухаживать за слоном.

Толя осунулся. Он перестал питаться в кают-компании. Ему казалось, что от него неприятно пахнет конюшней. Он ел возле камбуза, усаживаясь на палубный кнехт, и повариха Надежда Потаповна, добрая, немного ворчливая женщина, глядя на Толю, сочувственно вздыхала и проклинала «той дэнь, колы до «Сарыча» причепылось це несчастье».

Толина вахта, как второго помощника, была с ноля часов. Моряки называют эту вахту «собачьей». Есть еще вахты «беспартийная» и «прощай, молодость». «Беспартийная» с 16 до 20 часов, как раз в это время на судах проводятся собрания и другие общественные мероприятия. «Прощай, молодость» с 20 до 24 часов, когда крутят фильмы, устраивают вечера отдыха и работает библиотека. А с ноля — «собачья», когда все живое на земле спит. И даже море, и то старается вздремнуть. А ты — бодрствуешь!

Но Толя любил свою «собачью вахту». Он ведь был «Звездочетом», а когда еще полюбоваться звездами, как не ночью! И еще любил он эту вахту за то, что в эти самые ответственные часы именно он вел «Сарыч» в безбрежном ночном море!

Перед Неаполем Толя стоял последнюю свою ночную вахту. Черное с проседью звезд небо уже подсвечивалось на горизонте алым заревом Везувия. Море было тихим, пустынным, лишь далеко-далеко то показывался, то исчезал слабенький огонек какого-то одинокого рыбацкого суденышка.

Прохаживаясь по мостику, Толя предвкушал скорый приход в порт, когда слон сойдет на берег и он, второй помощник капитана Анатолий Иванович Квашин, займется своими непосредственными обязанностями: лазить по трюмам, ругаться с итальянскими грузчиками, угощать в каюте ароматным чаем стивидора, внимательно проверяя при этом принесенные им тальманские расписки, чтобы не ошибиться в подсчете принимаемых на борт ящиков с лимонами.

Вдруг Толя услышал протяжный звук. Гудок! Совсем близко, по корме, гудело какое-то судно. Толя выбежал на крыло мостика и глянул в сторону кормы. Никого! Но воображение сразу нарисовало картину: чужое судно с заглохшим двигателем, с остановившимися генераторами, накренившись на борт, хрипит, стравливая последние остатки сжатого воздуха, зовет на помощь.

— Овчаренко! — позвал Толя матроса.— Вы слышали?

— Гудит хтось,— отозвался с другого крыла мостика Овчаренко.

Звук повторился.

Оглядев море в бинокль, но ничего не обнаружив, Толя позвонил капитану. Тот выскочил на мостик в трусах и в майке.

— Вон там,— Толя показал в сторону кормы.

Капитан взял у него бинокль, внимательно осмотрел поверхность моря и прислушался.

— Василий Николаевич, — тихо предложил Толя,— может дать команду готовить к спуску спасательный бот? Похоже, кто-то терпит бедствие.

Звук повторился. Громкий, протяжный, совсем близкий.

— Когда вы слышали его в первый раз? — быстро спросил капитан.

— Минут десять назад.

— Какой у нас ход?

— Пятнадцать и две десятых узла.

— Так что же, он гонится за нами?

Толя пожал плечами. В самом деле, «Сарыч» шел довольно быстро, а звук все время слышался рядом.

Капитан вернул Толе бинокль и улыбнулся:

— Все ясно. Это ваш приятель. А вот что ему нужно, почему он шумит, спросите у его хозяина. Спокойной вахты!

И капитан ушел.

А Толя тут же представил себе, как утром о его ошибке узнает весь экипаж. Над ним будут смеяться матросы, штурманы, механики... Черт бы побрал этого слона!

— Это он берег чуе,— посочувствовал Толе Овчаренко.— От же слоновая наша вахта!

Утром ошвартовались в Неаполе. Уже у входа в порт судно начали окружать рыбачьи лодки и катера, переполненные туристами. С катеров защелкали фотоаппараты, нацелились кинокамеры. Ведь не каждый день увидишь слона на палубе грузового теплохода. А когда Толиного мучителя перенесли подъемным краном на причал, его окружили чумазые неаполитанские мальчишки.

Провожать Ваню собрался весь экипаж. Только Анатолий стоял в стороне. Но когда слон, величественно покачивая головой, не спеша тронулся в город, Толя помахал ему рукой.

— Вы ще с ним прощаетесь,— вздохнул Овчаренко, подметая за слоном палубу.— Тьфу!

На трапе капитан жал руку хозяину слона. Оба смеялись.

Проходя мимо, Толя отвернулся. Пусть веселятся. Слоновая вахта кончилась!

Из открытых дверей портового склада донесся знакомый запах лимонов. И Толя счастливо улыбнулся.

— Анатолий Иванович!

Толю звал капитан. Он стоял на спардеке. Хозяина слона уже не было.

Толя поднялся по трапу:

— Я вас слушаю, Василий Николаевич.

Капитан протянул Толе маленький значок.

— Это вам передали.

Толя посмотрел на значок. Под куполом цирка на трапеции работал гимнаст. А сверху была надпись: «Госцирк СССР».

— Теперь в любой советский цирк можете бесплатно ходить. Доказали свою причастность к нему.

И капитан крепко пожал Толе руку.

А вскоре случилось вот что.

Квашин был в отпуске. Вдруг его вызвали в отдел кадров и сказали:

— Московский цирк скоро будет грузиться в Одессе на канадский порт Монреаль. Из Москвы звонил хозяин знаменитого слона. Интересовался вами. Пойдете?

— А «Сарыч» как же? — растерянно спросил Толя.

— Капитан вас отпускает. Пора, говорит, Квашину выходить в океан.

— Ну, если так...

Так Толя благодаря слону вскоре увидел океанские звезды.

К оглавлению

 

В гостях у Хемингуэя

 Ночью над Гаваной прошел дождь, и утром лужи казались цветными от освещенных солнцем облаков. А пальмы стояли с поникшими листьями и пахли морем.

Под пальмами проносились автобусы, оставляя на асфальте темные пятна соляра. Мальчишки поджигали эти пятна, и они дымились маленькими кострами.

Наше судно стояло на внутреннем рейде, ошвартованное на бочках среди множества судов, заполнявших Гаванский порт. На берег добирались маленьким морским трамвайчиком, снующим между судами с проворством портового мальчишки.

К центру мы ходили узкими улочками, разглядывая статуи мадонн в нишах старинных домов, выстроенных в эпоху испанских колонизаторов. Но рядом с мадоннами яростно белели призывы революции, и улицы от этого казались молодыми.

Когда мы сходили на берег, за решетками порта виднелись доки. На стапель-палубах поблескивали оголенными винтами ремонтируемые в них суда, остро пахло сдираемой с днищ ракушкой.

Там, в доках, мы и увидели однажды «Пилар» — рыболовный катер Хемингуэя.

Во время второй мировой войны писатель вооружил этот катер, укомплектовал отчаянной командой; и охотился за нацистскими подводными лодками, курсировавшими у берегов Кубы. Теперь, по решению революционного правительства, катер восстанавливали в доке. А вскоре из газет мы узнали, что ремонт катера закончен и его установили в усадьбе Хемингуэя, расположенной в предместье Гаваны.

— Поедем?— спросил я своего друга штурмана Трунова.

— Поедем!— охотно отозвался он.

...Автобус весело шлепал по лужам, и шофер Карлос смеялся:

— Это вы привезли дождь. В декабре у нас сухо и жарко!

Карлос был шофером советского морского агентства и неплохо говорил по-русски. Его маленький автобус «Рафик» несся по шоссе с такой скоростью, что водители встречных грузовиков укоризненно качали головами.

Карлос нас предупредил:

— Я понимаю, что вам не терпится встретиться с Хемингуэем. Поэтому я и жму на все педали. Но в дом не пускают. Все увидим через открытые окна.

Автобус зашуршал по гравию и остановился перед высокими воротами, за которыми виднелся большой дом с плоской крышей. Он расположился на пригорке, в тени высоких пальм. А почти у самых ворот, на специальных распорках, стоял катер писателя «Пилар». От суденышка пахло нагретым деревом и лаком.

Войдя в усадьбу, мы сразу увидели на стене небольшой пристройки две фотографии: на первой Хемингуэй и Кастро ловят спиннингами рыбу и оба заразительно смеются. На другой — Хемингуэй крепко пожимает руку Анастасу Ивановичу Микояну, который побывал у него.

Карлос подвел нас к бассейну. Вокруг него стояли плетеные стулья. На одном висело полотенце.

— Садовник смотрит за домом,— сказал Карлос,— и каждое утро бросает на стул свежее полотенце. Так любил Папа.

— Но ведь Хемингуэя нет уже много лет,— удивился Трунов,—Да и садовники, наверно, не раз сменились.

— Хемингуэя нет, а традиция сохраняется,— ответил Карлос и повел нас к дому. Там уже стояла большая толпа экскурсантов. Щелкали фотоаппараты. Я подождал, пока экскурсанты, а ими оказались болгарские туристы, пошли дальше, и заглянул через открытое окно в спальню.

На застланной белым покрывалом постели были брошены очки и несколько раскрытых книг, словно хозяин только что вышел. А на небольшом пюпитре, прикрепленном к стене, дремала старенькая пишущая машинка. Под пюпитром лежала шкурка антилопы, протертая до дыр. Хемингуэй работал стоя...

Дверь в спальню была открыта. Ее подпирал толстый фолиант с золотым тиснением на обложке. За спальней виднелась гостиная. Из комнат пахло свеженатертыми полами.

Рядом со спальней был кабинет, заставленный стеллажами с книгами. Такие же полки были в столовой, в гостиной и даже в туалете. Они упирались в потолки и, казалось, держали на себе дом.

Хозяином в доме было солнце. Оно ходило от окна к окну, высвечивая то афишу корриды, то голову буйвола или антилопы. Охотничьи трофеи писателя висели между книжными стеллажами.

Подошел Трунов. Руки его от жары с трудом открывали футляр «ФЭДа». Трунов хотел сфотографировать шкуру льва. Она чернела когтями на полу кабинета, и солнце стояло в разъяренно-окаменевших львиных глазах.

Трунов догнал меня возле окон столовой. Карлос, показывая на старинные канделябры, говорил:

— Обедал он поздно. Электричества, как правило, не включал.

В канделябрах виднелись оплывшие свечи.

— Любил гостей. Для них в доме есть несколько комнат.

— Передумал я снимать,— зашептал Трунов.—Пусть просто в памяти останется. А что не запомнится— значит, не главное.

Возле бассейна толпились туристы. Их внимание привлекли могилки пяти или шести собак. Хемингуэй хоронил своих четвероногих друзей не за домом, а возле своей купальни. Чем это было вызвано, Карлос объяснить не мог.

Мы отошли к кустам. На них густо краснели неизвестные мне тропические цветы. Возле кустов лежал большой камень. Трунов присел на него. Из-под камня выскочила черная кошка.

— Адель,— позвал Карлос. Но кошка затаилась, только покачивались ветки кустов, роняя на землю багровые лепестки.

— Здесь было очень много кошек,— сказал Карлос,— Хемингуэй любил и собак, и кошек. И люди, работавшие когда-то в усадьбе, рассказывали, что звери очень дружили. Потом кошки разбрелись. Осталась одна. Адель. Он ее очень любил. Эта, конечно, уже не та Адель. Но каждую кошку, которая поселяется теперь в усадьбе, садовник и сторожа называют Аделью... Я буду ждать вас возле автобуса.

И Карлос пошел к «рафику».

— Ты яхточку на письменном столе видел?—заговорил Трунов.— Он все про моряков знал. Настоящий морской писатель был. Когда его читаю, аж дух захватывает. Вспомни «Старик и море», «Острова в океане». А «Прощай, оружие»! Это хоть и не морская книга, но какая жизненная. Вот что я вспомнил. Когда мы по Дальнему Востоку ходили? В восемьдесят пятом или в шестом? Помнишь, к Ивану Дымову жена приезжала? Ей рожать, а она через весь Союз добиралась Ванечку своего повидать. В Корсакове мы тогда выгружались. Я вахтенным помощником был. Ночью это и началось. Как она кричала, что не справится, умрет, и виновата во всем сама. Как Кэтрин в «Прощай, оружие». А утром, только я послал вахтенного матроса флаг поднять, капитан подошел, снял фуражку и попросил флаг приспустить. Шел дождь, а мы так и стояли у приспущенного флага. Я не хотел идти в надстройку, чтобы ее не видеть. Ведь накануне я видел ее живой... Эх, море наше, море...

Потом Трунов снова заговорил о писателе.

— А каким Хемингуэй интернационалистом был! Как бы он негодовал, читая сегодня о наших национальных раздорах. Испания —он там. Высадка союзников во Франции — он там. А как ненавидел фашистов. Всех мастей. И немецких, и американских! Вот кому я мечтал руку пожать. Поздновато мы попали в его дом...

Я молчал, полностью соглашаясь с товарищем.

Болгары прошли мимо, оживленно переговариваясь. Карлос нетерпеливо посигналил. Пора было возвращаться в агентство.

— Идем еще башню посмотрим,— встрепенулся Трунов.— А потом уж назад двинем. Мы недолго, Карлос извинит.

По винтовой лестнице мы поднялись в узкую башню, которую выстроила Хемингуэю жена Мэри, чтобы уберечь его от посторонних шумов и гостей. Но в башне Хемингуэй не работал, предпочитая работать в спальне, стоя за пюпитром.

В комнате, на самом верху башни, стоял телескоп. Отсюда, по вечерам, Хемингуэй и Мэри любовались видом Гаваны.

Трунов остановился возле телескопа, а я, решив осмотреть башню, спустился этажом ниже. Здесь была еще комната. У стены, на специальном стеллаже, стояли огромного размера сапоги и шнурованные ботинки. Они грубо пахли кожей.

В комнату вошел Карлос:

— Ребята, у меня нет больше времени.

Но, увидев, что я с интересом рассматриваю эту обувь, Карлос, положив мне на плечо руку, тихо сказал:

— Это уникальная коллекция. Один американский музей давал за нее бешеные деньги. Но Мэри отказалась продать. «Пусть в доме все остается так, как было при нем». В этой обуви Хемингуэй прошел все свои войны. Он любил показывать эту коллекцию друзьям.

В углу, составленные в козлы, стояли охотничьи ружья. Из этих ружей, как объяснил Карлос, Хемингуэй охотился в Африке.

— Давайте скорей.

Карлос пошел вниз, а я посмотрел в окно и снова увидел возле бассейна сиротливо белеющее полотенце.

В дверях показался Трунов:

— Пошли!

Мы спустились вниз, и я прошел мимо окна спальни, где стояла пишущая машинка. Прошел специально, чтобы запомнить, как сказал Трунов, главное.

«Рафик» вырулил на шоссе. С океана подул резкий ветер, снова предвещая дождь...

К оглавлению

 

Дождливая стоянка

 В том рейсе груз у нас был на Чалну — небольшой порт республики Бангладеш.

Порт Чална расположен в джунглях реки Пуссур. Река эта быстрая, мутная, ночью на ней — ни огней, ни рыбацких костров. Зато днем, в полное солнце, можно увидеть на прибрежном песке свежие следы зверей...

Когда мы пришли в Чалну и стали на якорь, старенький буксирный пароходик подвел к нам несколько барж для погрузки, погудел и ушел. А вскоре начался дождь. Он лил и лил, как только может идти, не переставая, дождь в тропиках. Грузчики не приезжали, и баржи уныло терлись друг о друга.

Дождь шел долго. Он монотонно стучал по палубе, по наглухо закрытым трюмам и превращал день в нудную серую ночь. На мачтах стоящих по соседству с нами на якорях судов постоянно горели огни, и на реке время от времени слышались частые удары гонга. Это ослепшие от дождя пароходы предупреждали друг друга об опасности столкновения.

Все надоело нам: и книги, и фильмы. Ребята ходили хмурые, неразговорчивые, стараясь занять себя после вахты хоть каким-нибудь делом.

Мы с тихой яростью поглядывали на вспененную дождем реку, на близкие джунгли, где под ураганными порывами ветра молнией вспыхивала листва, и чаще обычного заглядывали в радиорубку: начинала одолевать тоска по дому.

Радистом у нас был Володя Цветков, худой застенчивый парень. Мы знали, что Володя пишет стихи, но стоило попросить его прочесть что-нибудь вслух, как Володя начинал смущаться, растерянно улыбаться и поправлять очки...

Раньше Володя работал в Арктике, на зимовках, но рассказывать об этом почему-то не любил, хотя и сравнивал тропические закаты с красотой северного сияния. А когда мы спрашивали его: «Зачем же ты променял такой красивый север на жаркие тропики?», он, поправив очки, отвечал: «Врачи посоветовали».

Над рабочим столом Володи, рядом с позывными нашего судна, висели две фотографии: на одной — домик с антенной, занесенной снегом, на другой — девушка в унтах и летном шлеме. А в Чалне, во время этой «дохлой стоянки», как назвал ее моторист Агутин, Володя, роясь в библиотеке, нашел в старом номере «Огонька» портрет знаменитого полярного радиста Эрнеста Кренкеля и, вырезав из журнала, тоже повесил его над столом.

По вечерам все свободные от вахты заходили в радиорубку в надежде получить весточку из дому и ждали, пока Володя кончит работу и повернется к нам.

— Ну, что Одесса?—обычно первым спрашивал Агутин.

Володя поправлял очки и смущенно разводил руками.

— И мне ничего?— непременно уточнял боцман Лукьянов.

Володя виновато улыбался.

После недолгого молчания Агутин просил:

— Давай свою, полярную.

Володя поворачивался в кресле и включал магнитофон. В духоту радиорубки врывалась «Морзянка», лирическая песня, рассказывающая о трудной работе полярников, тоскующих, как и мы, по Большой земле.

— Жизнь у них не слаще нашей,— вздыхал боцман, слушая песню.— Мы хоть в движении, разные страны видим, бананами-лимонами балуемся. А они? Я слышал, все сушеное едят. Картошка, и та сухая. Правда, Володя?

Володя кивал, поглядывая на висевшие над столом фотографии.

— Повтори,— просил Агутин.

И Володя снова прокручивал ленту.

А дождь лил и лил, и не было ему конца...

Как-то я увидел у нашего трапа незнакомый катер. Он был весь заляпан грязью, словно прошедшая по горным дорогам машина. На мачте катера мок водолазный флаг. Мы знали, что в Чалне по приглашению правительства Бангладеш работают наши водолазы — поднимают со дна реки затонувшие во время страшного урагана суда. Ураган этот, по имени «Бетти», пронесся над Индией и соседними с ней странами, натворив много бед. В Чалне он утопил на реке два танкера, три сухогрузных судна и несколько буксиров, затруднив всерьез работу порта. Наши водолазы были заняты подъемом этих судов.

Пока я разглядывал водолазный катер, ко мне подбежал вахтенный матрос:

— Вас просит капитан.

В каюте капитана сидел седой моряк с загоревшим до черноты лицом — начальник водолазного отряда.

— Слушай, стармех,— обратился он ко мне, отодвигая чашечку кофе.— Такое дело. Мы на днях буксир тут подняли. Дизелек наладить нужно. Администрация порта обращалась к западным немцам, они электростанцию здесь монтируют. Так те запросили сумасшедшую цену! Я обещал поговорить с вами. Дай ребят, а? С капитаном твоим согласовано.

— Найдутся добровольцы?— спросил капитан.

— Конечно. Ребята томятся после вахт от безделья. Дождь всех замучил!

Я не ошибся. Добровольцев вызвалось много. Даже матросы попросились помочь: «И нам дело найдется!»

— Записываться в порядке очереди!—шутливо заявил Агутин.

Назавтра тот же катер отвез нас на другой берег реки, где возле прогнивших свай был пришвартован поднятый со дна буксир.

Матросы с боцманом Лукьяновым сразу принялись наводить порядок на палубе, а механики и мотористы спустились в машинное отделение.

Там мы застали двух местных парней, растерянно глядевших на ржавый, облепленный тиной дизель. Показывая на дизель, они удрученно качали курчавыми головами.

— Ничего,— Агутин похлопал одного из них по плечу.— Сделаем!

— Ты с ними говоришь так, будто они русский язык знают,— засмеялся механик Федченко.

— Разберутся— уверенно оказал Агутин.— А не поймут сегодня — поймут завтра. Вместе ведь работать будем!

Вооружившись привезенным инструментом, мы взялись за работу.

Дизель нужно было полностью разобрать, очистить от ила и грязи, подшипники и все подвижные узлы промыть, смазать машинным маслом и снова собрать. Заржавевшие гайки не шли, пришлось рубить их зубилом, а цилиндровые крышки — рвать домкратом.

Бангладешские парии помогали нам, как могли. Одного звали Ахмет, другого Мустафа. Они закончили в Читтагонге морской колледж и должны были работать на этом буксире. Агутин, давая им то или иное поручение, говорил, разумеется, по-русски. И — странное дело, парни таки понимали его! Они подавали ему то гаечный ключ, то напильник, и работа у всех троих буквально кипела!

Трудились мы до темноты. А вернувшись на судно, застали нашего радиста на мачте. Мокрый свет фонаря освещал его худое лицо.

— Что ты там забыл?—закричал Агутин.

— Антенну налаживаю-ю!

— Промок ведь, слазь!

Володя не ответил.

— У, черт очкастый!—засмеялся Агутин, и мы побежали по своим каютам снимать промокшие робы.

С дизелем провозились несколько дней. Пришлось точить не только новые гайки и поршневые кольца, но наплавить и подогнать по валу подшипники, перебрать форсунки, заменить прогнивший трубопровод. А кроме этого, установить новые приборы: манометры, термопары, термометры. Хорошо, что все это нашлось у нас в кладовой. Уходя в дальнее плавание, запасаешься многим. Вот мы и отдали бангладешцам свой запас. Иначе пришлось бы администрации порта закупать все это за большие деньги у тех же западных немцев...

Ахмет и Мустафа, увидев, как Агутин устанавливает на дизель новенькие манометры, радостно заулыбались.

— Что, нравится?— хлопнул Агутин по плечу Мустафу.— Так это ж «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»—в действии!

Когда работа в машинном отделении буксира подходила к концу, мы поднялись на палубу подышать и увидели на берегу толпу людей. Сначала я подумал, что местные жители собрались просто понаблюдать, как восстанавливают буксир. Но вот на борт по шаткой сходне поднялся старик с мокрой от дождя бородой и, улыбаясь, сказал по-английски, что люди пришли посмотреть на советских моряков, согласившихся отремонтировать сложную судовую машину бесплатно.

— Я местный учитель,— представился старик,— родился, когда Бангладеш была еще английской колонией. Я прожил долгую жизнь и видел разных людей. Но таких, как вы, никогда не встречал.

Агутин, вытирая ветошью руки, подошел к старику :

— Интернейшенел, фарштейн? Ну, интернационализм! Черт...— он с досадой махнул рукой.— Все лень за этот английский приниматься!

Но старый учитель понял. Он вернулся на берег и, показывая в нашу сторону, что-то сказал. Толпа одобрительно зашумела. А тут еще сошли на берег Ахмет и Мустафа и тоже добавили что-то от себя. И люди, стоявшие на берегу, зааплодировали.

— Ну, Агутин!—воскликнул боцман.— Ты прямо как эстрадная звезда, пользуешься здесь успехом!

— Не знаю, как насчет звезды, но русский язык Ахмет и Мустафа понимать-теперь будут!

Приезжая на буксир, мы обязательно заставали на сваях кого-нибудь из местных жителей. Несмотря на дождь, они ожидали нас, стараясь пожать нам руки и угостить ананасами или кокосовыми орехами.

— Не жизнь, малина!— шутил Агутин, очищая ананас.

Наконец дизель заработал, наполнив машинное отделение дымом и веселым гулом. Опробовав его на разных оборотах и убедившись, что работает он надежно, мы показали бангладешским парням, как с ним обращаться, и, пожелав счастливого плавания, сошли на берег.

Тут ожидал нас начальник порта в окружении множества людей. Он поблагодарил нас за работу. Раздались аплодисменты, а девушки, подбежав к нам, вручили цветы.

Мы даже растерялись от такой встречи. А Агутин, заметно взволнованный, тихо спросил:

— Разве это не лучше денег?

Вечером с цветами в руках мы зашли к Володе в радиорубку.

— Поздравь нас с победой и давай полярную!

— Поздравляю!

Володя повернулся в кресле и включил магнитофон.

И вдруг мы услышали:

«Толя, Толя Агутин, это я, Галя. Не сердись, дорогой, за редкие радиограммы. Пока с работы приду, пока Наташку покормлю, уроки с ней сделаю... А сегодня в город ходили, пальтишко новое покупать. Она у нас уже совсем взрослая».

Смотрим друг на друга, ничего понять не можем. А с ленты уже слышится новый голос:

«Папочка, здравствуй! Папочка, любимый, будь всегда со мной. Это я новый стишок сочинила. Дальше еще не придумала. Говорит твоя дорогая доченька!»

Агутин в дрожащих пальцах сигарету крошит, боцман Лукьянов, который на ленте голое дочки узнал, слова выговорить не может, а Володя только поглядывает на нас и улыбается.

— Как тебе это удалось?— спрашиваю.

— Техника, ребята. Я на полярных станциях часто такие записи с Большой земли делал. Это здесь проходимость плохая...

— А твои чего молчат?

— Нет у меня никого,— ответил Володя и поправил очки.

А утром дождь перестал, выглянуло солнце и далеко-далеко разлилось по реке...

К оглавлению

 

Улица Радости

 Начинаясь у моря, улица эта кончается возле кладбища. Море доносит сюда буйство прибоя, в окнах домов отражается влажное сияние скал, а кладбище заносит улицу белым цветом акаций.

Улица просыпается рано. Еще темно, а здесь уже скрипят ворота, слышится лай собак, говор людей.

Живут здесь рыбаки, эта улица — и есть их поселок. А название его звучит длинно и романтично, как и многие испанские названия: Посуэло де Аларкон.

По утрам из Валенсии приезжают сюда торговцы — покупать рыбу. Маленький пароходик с длинной старомодной трубой покачивается у деревянного пирса, пока перекупщики ходят по дворам.

Рыбу скупают оптом, корзинами. Нужно успеть доставить ее на городской рынок, и оптовики нетерпеливо кричат, сбивая цены, дергают рыбаков за твердые от соли робы, а, сговорившись, оттаскивают корзины в стороны, и отгоняют от них тяжелых, как арбузы, котов.

В Посуэло де Аларкон приезжают и туристы. Привозят их быстроходные прогулочные катера, ярко раскрашенные, увешанные по бортам спасательными кругами. Команда катеров — в щегольской белой форме, с золотистыми нашивками, а туристы кто в чем, но больше в майках, шортах и темных очках.

Их много, туристов — американцы, французы, но все с опаской переступают через распластанных на мокрых камнях, упруго вздрагивающих скатов, восторженно смотрят на груды шевелящихся креветок и по очереди приподнимают за талии тускло-зеленых омаров. А те страшно таращат выпученные глаза и косолапо поводят кривыми клешнями.

Для туристов здесь жарят скумбрию,, осьминогов, кальмаров и, подавая их на картонных тарелочках, обрызгивают лимонным соком. Приезжие уплетают все это, запивая холодным, принесенным из подвалов, вином и поднимают большие пальцы:

— О, гуд!

— Файн!

— О’кей!

А пароходик стоит недолго. Нагрузившись корзинками до самой трубы, он хрипло гудит и, черпая бортом воду, отваливает от пирса.

За ним бегут опоздавшие. С судна им машут беретами и шутливо требуют от капитана, чтоб не вздумал возвращаться. Но капитан — добрый старик. Он дает задний ход, и пока пароходик тычется кормой о пирс,, его обгоняют рыбачьи лодки, снова уходящие в море.

У входа в поселок, на пригорке, стоит гранитный камень. На нем высечены имена трех рыбаков, расстрелянных во время гражданской войны фашистами.

Это были жизнерадостные парни. Они защищали республику. Но не повезло: попали в плен. Узнав, что парни из рыбачьего поселка Посуэло де Аларкон, фашисты привезли их сюда, согнали на берег жителей поселка и на их глазах расстреляли патриотов.

Матери валялись в ногах у палачей, умоляя сохранить сыновьям жизнь. Но фашисты были безжалостны: они выполняли приказ генерала Франко.

Три имени: Рафаэль Родригес, 23 года, Антонио Рохо, 21 год, Мануэль Асанья, 22 года.

Подножия камня не достигает прибой. Но в штормовые дни его обдувает влажный морской ветер, и камень искрится кристаллами соли. Соль эта похожа на слезы...

В Валенсии мы выгружали доставленную из Индии руду. Нас привез в этот рыбачий поселок портовый надзиратель дон Энрико.

Придя к нам на судно,, он потребовал журнал откачки льяльных вод и стал внимательно изучать координаты, где мы откачивали эти воды за борт. По Международной конвенции мы обязаны были делать это через специальный сепаратор и только в открытом океане.

Проверив журнал и убедившись, что у нас все правильно, дон Энрико неторопливо пошел по палубе, насвистывая какой-то мотив. Осмотрев мерительные трубки топливных танков, он перегнулся через борт — проверить, чистая ли вода стекает из шпигатов, посмотрел на дымовую трубу, не коптит ли она, и только после этого поздравил нас с благополучным приходом.

За чистоту окружающей среды портовый надзиратель Валенсии боролся не на словах, а на деле...

Дон Энрико оказался веселым и общительным человеком. На следующий день он пришел снова, принес нам апельсины, бананы,, а буфетчице, угощавшей его в кают-компании украинским борщом, преподнес букетик цветов.

Но что касалось работы!.. Он оштрафовал капитана итальянского парохода за небольшое пятно масла, плававшее под кормой, а двух мальчишек, удивших рыбу и бросавших в воду мандариновые корки, прогнал из порта.

Зато вода в гавани, несмотря на множество судов, , была такой чистой, что отражала все краски летнего неба!

У дона Энрико был катер с двумя подвесными моторами. На нем он объезжал побережье. В случае необходимости дон Энрико мог по радиостанции вызвать к месту происшествия вертолет, нефтесборщик, мог связаться с полицией, в общем,, принять все меры, чтобы обезопасить море от загрязнения.

От нашего капитана он знал, что по пути в Испанию, в Индийском океане, мы пришли на помощь загоревшемуся югославскому судну. Двое наших матросов, заливая водой горящий трюм, пострадали, и мы оставили их в Суэце в госпитале.

Слушая рассказ об этом, дон Энрико горестно качал головой...

Благодаря ему мы и попали в рыбачий поселок.

...Лодки пришли с моря. Их просмоленные борта были облеплены тиной, с ободранных форштевней свисали ржавые якоря, зато в каждой лодке серебрилась рыба.

Стоя по колени в рыбе, люди нагружали корзины, и чайки били крыльями над их головами.

Среди лодок выделялась одна, с плохо свернутым парусом, с подгнившими отверстиями для уключин, но с чисто выскобленной кормовой банкой.

В лодке работала седая женщина в черном, забрызганном рыбьей чешуей платье. Ей помогали две девочки, а двое мальчишек на берегу принимали подаваемые им с лодки корзины. За старшими бегал коротконогий, как краб, малыш и подбирал падавших из корзин рыбешек. На малыша напали чайки. Один из братьев пронзительно засвистел, и чайки разлетелись в стороны.

Солнце стояло низко. И море, и люди — все было в вечернем солнечном свете. Только рыба и чайки белели на красноватом фоне воды.

Закончив выгрузку, рыбаки взвалили на плечи корзины и в сопровождении жен и детей пошли в поселок.

А мы разожгли костер и стали готовить ужин.

Рядом отдыхали лодки. От их днищ тянуло дремучёстью морских глубин и, когда ветер раздувал костер,, казалось, лодки подступали ближе — погреться у огня.

Дон Энрико принес с катера бобовые консервы, хлеб, и глянцевитые стручки сладкого перца. Перед тем как разогреть консервы, он зарыл в песок у самой воды несколько бутылок вина.

Рыбаки оставили нам с десяток крупных скумбрий, и дои Энрико зажарил их в собственном жире.

Когда ужин был готов, дон Энрико вырыл из песка бутылки, разлил вино в пластмассовые чашки и предложил тост:

— За улицу Радости! Да, да, серьезно добавил он.— Так рыбаки называют свой поселок.

Закусив, дон Энрико вынул из огня Дымящуюся ветку, прикурил и, глубоко затянувшись, спросил: Вы видели эту женщину? Она сестра одного из расстрелянных — Мануэля Асанья. Зовут её Исабель. Исабель Асанья. Когда брата расстреляли, она ушла из поселка, пробралась к. республиканцам и сражалась с фашистами. Франко победил, и Исабель попала в тюрьму. Там она провела три года. Потом вернулась. Здесь жили ее престарелые родители, здесь была могила брата,—Дон Энрико вздохнул.— Да... «Улица Радости». Рыбаки возвращаются с уловом вот и радость. Выгодно продали рыбу — тоже радость... Но много в их жизни и горя... Исабель по теряла в море, мужа и сына. Сына волны прибили к берегу. В тот шторм погибло много рыбаков...

Дон Энрико посмотрел поверх наших голов на море.

— Я знаю, война принесла и вам много бед. А лотом у вас был Афганистан. Горе не знает границ, и первыми страдают матери...

Поселок спал. Ветер бродил по улице, забирался в кладбищенские заросли и развевал по берегу прохладный запах цветов.

Остывшие моторы катера дона Энрико долго не заводились. А когда ожили, улица была уже пустынна, только бежали по ней тени высоко поставленных парусов...

К оглавлению

 

Письмо из белой пустыни

 Уходя на грузовом судне в рейс, никогда не знаешь, когда вернешься домой и откуда. Можно уйти, например, на Кубу, то есть на запад, и, закончив в Гаване выгрузку, взять в Гуаябале или Матанзасе сахар на Китай или Японию и вернуться в Одессу с востока.

Или, уйдя на два-три месяца во Вьетнам, получить задание: следовать после выгрузки «а Филиппины и взять копру на порты Западной Европы. А это значит, вернуться домой только через полгода.

Вот так однажды судьба моряка занесла меня из тропиков в Арктику, и голубая пустыня Атлантики сменилась белой пустыней Ледовитого океана...

На карте мира все моря окрашены в голубой цвет. Но моряки знают, что каждое море имеет свой оттенок, как каждый человек свое лицо. Но какой бы цвет ни имело море, все знают, что это вода.

А моря Арктики — лед.

Даже летом, когда вместе с ледоколами в Арктику на работу выходит солнце, ни море Лаптевых, ни Восточно-Сибирское не становятся голубыми. Пройдет ледокол, протащит за собой тесный караван судов, и опять — лед.

Сплошной лед, густо присыпанный снегом, лед от пролива Внлькицкого до самого Берингова пролива.

Я плавал на танкере «Гродно». Забункеровав в Южной Атлантике флотилию рыбаков, мы получили задание: идти в Венесуэлу и в порту Ла-Салина взять нефть на арктический порт Тикси.

— Вот это рейс!— с отчаянием воскликнул боцман Лелюх.— Готовь теперь ватники, сапоги, ушанки!

— А чего их готовить,— успокоил его матрос Грибцов.— Придем в Мурманск — получим. Там все суда снабжают, которые в Арктику идут. Плавал в тех краях, знаю. А насчет рейса... писали домой письма из Атлантики, теперь будем писать из Арктики. Только и всего-то делов!

В Арктике, кроме Грибцова, никто из нас не бывал, и матрос сразу стал героем дня.

Виктор Грибцов был ленинградцем. Закончив там мореходную школу, плавал на судах Мурманского пароходства. Но однажды, проводя на юге отпуск, влюбился в одесситку, женился на ней и перевелся в Черноморское пароходство.

— Там что, и летом холодно?—спрашивали ребята Виктора.

— Придем — увидите. Потеть не придется.

— А.белые медведи там еще есть?

— А как же! Подойдут к борту, лапу будут тянуть, на пол-литра выпрашивать.

Шутки шутками, а приняли мы в Венесуэле груз и взяли курс на север.

В Мурманск пришли в конце августа. Как и говорил Грибцов, снабдили нас как следует. Не только ватники, но и полушубки выдали, рукавицы меховые — все, как положено. Правда, пришлось старпому и боцману побегать, подписывая заявки в разных инстанциях, звонить в Одессу, чтобы бухгалтерия пароходства вовремя перевела деньги мурманскому отделу снабжения. По где, в каком порту Союза, при получении снабжения, не приходится бегать по инстанциям, затрачивая время и нервы?

Из Мурманска вышли мы в Арктику 1 сентября. Многие суда уже возвращались оттуда, усталые, с ободранными бортами, с облупившейся краской надстроек, с ржавыми подтеками под якорными клюзами. Они приветствовали нас гудками и приспусканием флагов. А ждали нас — Диксон, мыс Челюскина, остров Вайгач— с детства по названиям знакомые места.

— Повезло тебе, Витек, с этой одесситкой,— сказал по радиотелефону идущего неподалеку от нас ленинградского судна приятель Грибцова по мореходной школе,— если б не она, мерз бы и ты пожизненно в Арктике. У нас не только название судна «Полярный». Мы других плаваний просто не знаем!

Они говорили бы еще, если б не подошел ледокол. На его обмерзшем носу с трудом читалось название «Москва».

Капитан, взяв бинокль, повернулся к Грибцову: Все! Встретитесь в Тикси, договорите.— И дал команду вахтенному штурману: «Малый вперед!»

Теперь льду придется посторониться!

«Москва» - ледокол финской постройки мощностью двадцать две тысячи лошадиных сил. Помимо атомных ледоколов, построенных в Ленинграде «финнов» здесь работает четверо: «Киев», «Владивосток», «Ленинград» и «Москва».

Пошли! Вместе с ледоколом нас ведет солнце, круглые сутки, как маяк, освещая дорогу судам.

В Одессе, когда солнце уходит за горизонт, нам кажется, что оно, как и мы, отправляется спать. Но солнце не спит. По ночам оно работает здесь, в Арктике, помогая ледоколам проводить суда. И боцман Лелюх, глядя на часы, которые показывают час ночи, и на солнце, взволнованно говорит:

— Теперь я буду знать, где оно ночует!

...Лед не сдается. Ему плевать, что нас ждут в Тик-си. Разве он может понять, что без грузов, доставляемых нашим караваном; тысячи людей будут бедствовать долгой полярной ночью?

А караван наш вытянулся до самого горизонта. К нам в кильватер пристроились дальневосточники: «Новиков-Прибой», «Находка», «Маяковский», «Клара Цеткин». Грузы у них на Диксон и Тикси. Идут они из Ленинграда. А из полярных портов будут пробиваться дальше, домой, во Владивосток.

Сегодняшних мальчишек волнует космос: Но те, кто были детьми в тридцатых годах, наверно, помнят, что главными тогда становились игры в полярников.

Арктика была недоступна. В нее, как и сегодня в космос, проникали только отдельные смельчаки. Челюскинцы, папанинцы...

Помню, в школе на переменах все собирались у вывешенной в вестибюле' карты, следя за дрейфом станции Северный полюс-1, на которой находилась четверка отважных советских людей. Их имена были у всех на: устах: Папанин, Ширшов, Кренкель, Федоров.

Даже глядя на карту, мы ощущали колючую стужу Арктики. А как волновались все, когда льдина дала трещину. И как были счастливы, когда полярники вернулись в Москву!

Сегодня же никого не удивит, что караван советских судов за одну навигацию Северным морским путем развозит грузы в города Заполярья. Трудности такого плавания в наше время могут понять лишь полярники и моряки...

Лед преградил нам дорогу за проливом Вилькицкого. Не отдельные льдины, а сплошной лед, по-хозяйски разлегшийся от горизонта до горизонта.

У кромки льда в ожидании ледокола уже стояло несколько судов. Все они, хоть и имели ледовый класс Регистра СССР, то есть усиленный набор корпуса, сражаться с арктическим льдом в одиночку не могли.

Да, лед не сдается. Недаром о человеке бездушном, жестком, говорят: «Холодный, как лед».

Первым застрял ленинградский теплоход «Таймыр». Его палевые мачты сиротливо торчали на горизонте. Караван, ведомый «Москвой», останавливается. По законам Арктики бросать отставшее судно нельзя.

Развернувшись на месте и подминая под себя мокрые льдины, «Москва» спешит к «Таймыру».

А мы стоим, ждем.

С мостика в бинокль хорошо видно, как «Москва», обколов вокруг «Таймыра» лед, берет его «на усы» — на короткий буксир. И тут с борта ледокола поднимается вертолет. Пролетев над караваном, он направляется на восток: искать чистую воду.

Ждем.

«Москва» подводит «Таймыр». Отдав буксир, «ленинградец» становится в строй.

Наш капитан снова командует:

— Малый вперед!..

Судно вздрагивает от заработавшего двигателя. Лед трещит, искрясь на солнце торцами, и нехотя пропускает нас.

Вертолет возвращается и, покружив над ледоколом, быстро садится на кормовую площадку.

Скрежет льда, снежная пыль, всплески черной воды! «Малый вперед!», «Средний!», снова — «Малый вперед!» Очевидно, вертолет нашел чистую воду, и «Москва», работая на полную мощь, старается вывести караваи к этой воде.

К вечеру со стороны материка появляется, двухмоторный самолет. Его тень подпрыгивает на ледовых торосах, скользит по гладкому льду и, наконец, накрывает караван. Стоим на палубе, задрав головы, наблюдая за неожиданным гостем.

На лед летит пакет. Почта! И здесь нашла адресата!

Наползает туман. В его паутине запутывается солнце.

Стоим. Переговариваемся с соседями по радиотелефону. Выясняется, на «Полярном» есть сорок фильмов. Нам такое богатство и не снилось! Фильмы новые, есть и заграничные. Услыхав, что мы интересуемся фильмами, с ледокола также предлагают свои.

На лед спускаются матрос Виктор Грибцов и четвертый штурман Федор Нехлебов. Оба в полушубках и в валенках. На головах ушанки. Мороз хоть и небольшой — шесть градусов, но ветер усиливает холод. Да и само слово «Арктика» отдает уже дрожью...

Ждем наших посланцев с нетерпением. В рейсе мы уже четыре месяца, и взятые в Одессе фильмы надоели, как компот из сухофруктов.

Туман. Капитан нервничает, беспокоится за ушедших по льду людей. «Полярный» хоть и недалеко, но заблудиться в тумане недолго-.

— Включите прожектор,— говорит капитан старпому.— И погудите им.

Капитан Валерий Михайлович Дацюк в Арктике впервые. Он почти не покидает мостик. Буфетчица носит ему сюда и обед, и ужин. А кофе Валерий Михайлович пьет в неимоверных количествах. Кипятильник на мостике постоянно в работе. Напряженность капитана понятна. Один неверный маневр, плохо понятая данная ледоколом команда, и поврежден льдами корпус судна или обломана лопасть винта. Таких случаев в Арктике — хоть отбавляй.

Наконец возвращаются Грибцов и Нехлебов. Приносят четыре картины. И сейчас же по судну объявляют: «В столовой команды начинается кинофестиваль. Приглашаются все свободные от вахт!»

В самый разгар показа фильмов на борту появляются гости — двое молодых парней, ненцы. Они приехали на санях-нартах, запряженных собаками.

Собаки улеглись на льду, возле нарт, а парни поднялись на борт.

Их приглашают смотреть фильмы, но они отказываются: «Некогда». В руках у них канистры, нужен соляр. Где-то далеко, на берегу, заглох трактор.

— И вы не побоялись приехать? Берег ведь не близко,— говорит им боцман.

— Нарты легкие, собаки быстрые, а мы привыкшие,— скороговоркой отвечает один из них, низенький скуластый парень. Зовут его Иван.

— Может, еще что надо? Не стесняйтесь.

— Нет, нет, только соляр.

Я беру у них канистры и иду в машинное отделение. А боцман приглашает их в каюту пить чай.

Когда ненцы сходят по трапу на лед, у борта собирается почти весь экипаж. Кинофестиваль остановлен. Фильмы можно досмотреть и потом. А собачью упряжку, нарты и смелых парней, примчавшихся к стоящему во льдах каравану океанских судов, можно увидеть только в Арктике.

— Счастливо!—машет ушанкой боцман.

— Спасибо за соляр!—слышится с нарт.

Иван гикнул, собаки рванули с места, нас обдало снежной пылью.

Все! Словно никого и не было. Вокруг сплошной туман...

Как только над мачтами показывается солнце, к нам подходит «Москва». Тяжелые льдины нехотя расступаются. Между ними появляется продрогшая вода. Радостно кричат чайки. Они благодарны ледоколу не меньше, чем мы. Ведь в воде рыба.

Идем дальше. Медленно, но идем.

Где-то недалеко от нашего каравана работает атомоход «Ленин», ведет встречный караван от Тикси к Диксону. Радисты слышали, как он говорил с «Москвой», интересовался нашими делами. С ледокола ответили коротко: «Порядок». Полярники — люди немногословные. Здесь некогда произносить длинные речи. Арктика — это прежде всего работа...

В машинном отделении скрежет, грохот. Лед рядом, за бортом. И именно здесь чувствуется его холодное дыхание.

Аврал! В машине механики, мотористы. Пришли на помощь и матросы. Шуга, мелкий лед, забивает кингстоны. Срывается охлаждение двигателей. А останавливаться нельзя. Остановиться — значить отстать от каравана. И снова ждать.

С мостика звонит капитан:

— Делайте все возможное, только не останавливайте двигатель!

Делаем. Даже невозможное. Вскрываем поочередно кингстоны, ободранными в кровь руками выбираем лед, продуваем кингстоны сжатым воздухом, греем паром.

Но шуга коварна. Только порадуешься, что кингстон чист, как манометр насоса показывает ноль.

В машинное отделение спускается старпом. Его прислал капитан.

— Прорвемся?

— А куда денемся?—со злостью отвечаю я.

Терпеть не могу проверяющих. Тем более в море.

Старпом в новом полушубке, в чистых ватных брюках. А мы... Как выразился моторист Кушнаренко, вылезая из-под плит, где расположен донный кингстон: «Глянула б маты на мэнэ, тай такого замурзаного не впизнала б!»

— Идите, а то испачкаетесь,— говорю старпому.

— Так что передать капитану?

— Не остановимся.

После ухода старшего помощника подзываю четвертого механика Диму Нехлюдова. Лицо у него запавшее, небрит. Замасленные брюки разорваны. Диме достается больше всех. Он отвечает за котел, а форсунка засоряется, горит плохо, пар в котле не держится. И Дима выбивается из сил, чтобы поддержать нормальное горение.

— Дима, домой хочешь?

Он удивленно смотрит, ожидая подначку. В машинном коллективе Дима самый молодой и привык к насмешкам.

— Остановимся — зазимуем. Понял?

— Пар будет. Даю слово.

И четвертый механик быстро возвращается к котлу.

...Разве могут представить себе в Одессе, когда там только-только начинают желтеть листья каштанов, а на пляжах — редеть массы купающихся людей, что где-то в море Лаптевых сейчас мороз, снег, угрожающе трещит тяжелый лед.

Аврал закончился благополучно. Шуга, хоть и попадает в кингстоны, но они все время под паром, даже руку горячо держать. Дима Нехлюдов верен слову. Он почти не спит, на него жалко смотреть. Но котел горит, и пар «на марке».

«Москва» устала. Она уже не в силах тянуть за собой весь караван. Лед хитрит: он уступает дорогу ледоколу и тут же спаивается под носом проводимых судов.

«Москва» стоит, думает.

Мы стоим, ждем.

Не ждет только лед. Он наступает со всех сторон, тяжелые мрачные льдины лезут друг на друга и словно протягивают свои холодные руки к нашим: бортам.

С «Таймыра» сообщают о заклиненном руле, У «Полярного» вмятина.

«Москва» принимает решение: выводить нас по одному.

Первым ледокол берет на буксир поврежденный «Таймыр». Они проходят мимо нас двумя черными громадами и быстро исчезают во вновь навалившемся тумане. Часа через три «Москва» возвращается и берет на буксир «Полярный».

Пока нет ледокола, к нам пробивается солнце. И лед, оставшись с ним наедине, начинает подтаивать. В чистом воздухе вдруг запахло весной!

Но вот «Москва» идет и за нами, выбрасывая из-под форштевня фонтаны битого льда. Галдящей свитой ледокол сопровождают чайки.

Теперь — вперед. Только вперед!

Напряженно работают двигатели. Корпус судна дрожит, вырываясь из липких ледовых лап.

Вперед, вперед!

За нами, почти уткнувшись носом в корму, следует «Новиков-Прибой». С его мостика нам приветливо машут ушанками, рукавицами.

«Одессе привет!»

Пошли, пошли!

А над караваном рокочет вертолет. Он нашел чистую воду, и ледокол ведет нас туда.

...Тикси встречает караван десятиградусным морозом. Метет метель. Иллюминаторы залепляет снег. Разгрузка на рейде. Сквозь метель, как сквозь матовое стекло, проступают у берега силуэты подъемных кранов и стоящих вдоль причалов судов.

Но порт работает, и ветер доносит знакомые каждому из нас слова: «Майна!», «Вира!» Чувствуется, этот далекий северный город не ждет у моря погоды — трудится не покладая рук.

А вечером мы слышим отдаленные звуки музыки. Забытый нами в долгих тропических морях обыкновенный «Школьный вальс». Очевидно, в портовом клубе танцы. Ну конечно, в Тикси не только работают, но и веселятся, танцуют!

Закончив выгрузку, трогаемся в обратный путь. "Теперь он пролегает на Черное море — домой!

У кромки льда нас ожидает старый друг — ледокол «Москва». Позже подходит «Ленинград». За ним — длинный караван судов. Мы становимся в кильватерную колонну и следуем за двумя ледоколами.

Где-то впереди воюет со льдами атомоход «Ленин». Он на самых тяжелых участках Северного морского пути. А еще дальше — новые атомоходы: «Арктика», «Россия», «Сибирь»...

То, о чем мечтали первые разведчики полюса, сбылось. Северный Ледовитый океан работает!

Осунувшееся за навигацию от усталости солнце прощально машет нам длинным лучом.

До свидания, белая пустыня.

До новых встреч, Арктика!

К оглавлению

 

Капитанский тулуп

 Недавно на Приморском бульваре встретил я старого капитана Федора Николаевича Крылова. Опираясь на палку, он медленно шел вдоль парапета, поглядывая на море.

Обрадовавшись встрече, Федор Николаевич стал спрашивать, что дало морякам наше бурное перестроечное время.

Я рассказал о прибавке валюты, о смягчении таможенных норм.

— Все это хорошо,— вздохнул капитан,— валюта, нормы... Но главное, чтоб не забыли, море — есть море...

— Вот потому-то про тулуп ваш всегда рассказываю молодым.

— Какой тулуп?—вскинул брови капитан.— А...

Крепко пожав мне руку, Федор Николаевич медленно пошел дальше. Я заторопился в порт.

А история капитанского тулупа такова...

В Находку мы привезли из Индии бхилайский чугун и получили задание — грузить на Японию лес.

Стоял ноябрь, тайга облетала, и залив Америка желтел от листвы.

Удивительны названия на Дальнем Востоке, как удивителен и сам этот край. Город Находка, залив Америка, мыс Край Света...

Выгрузив чугун, мы перешвартовались на мыс Астафьева грузиться лесом. Бревна подавали на причал вагонами, прямо из тайги. В Находке было тепло, приятно грело солнце. А на бревнах лежал пушистый таежный снег.

Погрузили нас быстро, до самого мостика. И в каютах запахло хвоей.

— Ну, счастливого плавания!—сказал капитану похожий на лесоруба бородатый стивидор и, сбежав на причал, помахал капитану рукой.

Мы отошли от причала, и палые листья закружили в шумных водоворотах винта. На рейде нас поприветствовали рыболовные траулеры, приспустив пропахшие рыбой флаги.

Было тихо и солнечно.

Но как только отвалил от нашего борта лоцманский катер, капитан сказал старпому:

— Проверьте крепление леса. Чтобы каждое бревно было закреплено намертво.

— Да что вы, Федор Николаевич,— возразил старпом,— грузчики закрепили как надо. Народ они опытный!

— Грузчики остались на берегу. А мы вышли в море. За груз теперь отвечаем мы.

Старпом пожал плечами, но пошел выполнять приказание.

К вечеру похолодало и капитан, поднявшись на мостик, натянул тулуп. Этот тяжелый, здорово потертый тулуп всегда висел в штурманской рубке и плавал .с капитаном с 1942 года.

...Во время войны наш капитан был штурманом на танкере «Азербайджан». Летом 1942 года «Азербайджан» в составе каравана английских и американских торговых судов под конвоем военных кораблей вышел из исландского порта Хвальд-фиорд. и взял курс на Мурманск. До Норвегии караван шел спокойно. Но вот над морем появился немецкий самолет-разведчик, и корабли охранения начали готовиться к встрече с врагом. И вдруг из Лондона пришел странный приказ: «Кораблям охранения оставить караван. Торговым судам рассредоточиться и самостоятельно пробираться в советские порты».

С яростью смотрели беззащитные торговые моряки на военные корабли, повернувшие назад, к берегам Англии. Но таков был приказ Британского Адмиралтейства. А над мачтами судов со зловещим ревом уже показались фашистские самолеты.

Позже Адмиралтейство объяснило, что, отозвав корабли охранения, оно хотело выманить в море грозу английского флота гитлеровский линкор «Тирпиц», дав ему в приманку караван торговых судов. Но посланная в засаду эскадра прозевала линкор.

Как бы там ни было, а караван погиб...

Сотни английских и американских торговых моряков по вине британских адмиралов нашли смерть в холодных водах Норвежского моря.

Это был печально знаменитый PQ-17, чья горькая судьба является одной из самых страшных морских трагедий второй мировой войны.

Караван погиб, но «Азербайджан» выжил. Обгоревший, полузатопленный, он продолжал двигаться к родным берегам.

Днем и ночью, работая в ледяной воде, гуляющей в отсеках, люди заделывали пробоины. Так продолжалось сутки, вторые, третьи. Наш капитан тогда возглавлял аварийную партию, работавшую в туннеле гребного вала. Подчиненных ему моряков он посылал греться в котельное отделение, а сам не вышел из туннеля, пока все пробоины не были полностью заделаны.

На четвертые сутки такого нечеловеческого напряжения он заболел. Его бил озноб, и боцман завернул его в свой, тулуп. По приходе в Мурманск в этом тулупе его и отправили в госпиталь. Потам — новое судно, снова дальние, смертельно опасные походы, но с боцманским тулупом капитан уже никогда не расставался...

Взошла луна, ночь посветлела, стало качать, и лес на палубе уныло заскрипел.

Радист принес на мостик карту погоды. На восточное побережье Японии шел тайфун. Наш курс лежал на западное, в порт Тояма. Но капитан вызвал на мостик старшего помощника и распорядился:

— Игорь Сергеевич, дайте команду завести на палубный груз добавочное крепление.

Старпом протер сонные глаза и посмотрел на карту:

— Проскочим, Федор Николаевич, здесь ходу-то... Да и смотрел я груз после отхода. Вы же сами приказывали.

— Объявляйте аврал!—жестко сказал капитан.

Груз осветили прожекторам. Обвязавшись страховыми поясами, матросы стали заводить на бревна добавочные стропы. Капитан, стараясь уменьшить качку, развернул судно носом к волне.

— Прямо как у рыбаков,— сказал с насмешкой старпом.— Рыбку стране, деньги жене, а сами носом к волне!

Федор Николаевич поднял воротник тулупа, промолчал.

— Вы как сторож при лесном складе!— не унимался старпом.

— На маре мы все сторожа, караулим случай,— глухо ответил капитан.

Старпом был молод. Он носил модные, опущенные книзу рыжеватые усы и признавал для моряка только один костюм — форменный. Золотые нашивки старпома соперничали с блеском надраенной меди, и лоцманы в иностранных портах, поднимаясь на мостик, принимали за капитана его. А Федор Николаевич в своем тяжелом тулупе стоял в это время где-нибудь на крыле и опытным глазом поглядывал на бак, лишний раз проверяя, все ли готово к швартовке...

Под утро луну заволокли облака, горизонт стал темен и зол. Чувствовалось, где-то близко уже работает ураганный ветер.

Взошло солнце, но от поседевшего за ночь моря тянуло холодом. Капитан поплотнее запахнул тулуп.

Буфетчица принесла на мостик чай. Капитан погрел о горячий стакан руки и стал пить, не отрывая взгляда от волн.

Железный народ старые моряки. Молодой отстоит вахту в штормовую погоду, отмахнется от завтрака и, не снимая рабочей робы, завалится на койку, уткнувшись в подушку, чтобы не видеть в иллюминатор ни неба, ни черной бушующей воды, уснет мертвым сном, пока не станут тормошить его, поднимая на очередную вахту. А те, кого «преследуют» уже на медкомиссиях врачи, сутками будут стоять вот так, не сводя с моря настороженных глаз.

Да, железный народ старые моряки...

К полудню качка усилилась. Заведенные накануне стропы ослабли, и бревна угрожающе нависли над водой. Снова объявили аврал. Волны взрывались у борта, люди что-то кричали друг другу, но ветер проглатывал слова. Солнце ушло в тучи, стало темно. Брызги волн казались трассирующими пулями...

Старый капитан смотрел на взбесившееся море и вспоминал войну...

В это время к нему подбежал радист:

— Федор Николаевич, помните «Нисигава-мару»? Брал лес рядом с нами на Астафьевом мысу, в Находке? Передал сейчас в Токио: «Палубный груз смыло за борт, с трудом выравниваем крен».

Капитан, отогнув воротник тулупа, сказал:

— Срочно запросите, нужна ли помощь.

— Есть! — по-военному ответил радист.

На мостике замелькали нашивки старпома. Обветренное молодое лицо стягивал ремешок форменной фуражки. Услышав разговор, он уверенно заявил:

— Федор Николаевич, это же район оживленного судоходства. Здесь только одних рыбаков и наших, и японских, и корейских — десятки судов. К нему и так подойдут!

Радист вопросительно посмотрел на капитана.

— Запросите, нужна ли помощь! — повысил голос капитан.

Старпом ослабил ремешок фуражки, нервно прошелся по мостику.

— Смотрите, что делается, Федор Николаевич. Мы тоже потеряем груз!

— Но не совесть,— тихо ответил капитан и повернулся к морю, пытаясь угадать, куда повернет ветер, раздувавший как пожар открывшееся в тучах солнце.

В тягостном молчании, воцарившемся на мостике, прошло полчаса. Слышно было, как в рубке радист настойчиво вызывал бедствующее судно, и слышен был ответ: прерывистый писк морзянки.

— К японцу подошел наш танкер, благодарит за внимание! — крикнул в открытую дверь радиорубки радист.

— Я же говорил!—оживился старпом.

— Игорь Сергеевич, проверьте, надежно ли крепят груз,— попросил капитан.

Солнце уже шло к закату. В слепящих провалах волн вскипала вода, искрилась на ветру и с грохотом ударялась в борт, осыпая брызгами мостик.

Капитан смотрел на увлеченных работой людей, и взгляд его теплел. Как он знал каждого из них! Вот матрос Ярчук, бывший колхозный киномеханик, ленивец и балагур. Крутит по вечерам для экипажа кино и ухитряется при этом дремать в кинобудке, заявляя, что фильмы, которые дают морякам, все похожи. А теперь вот — ободрал в кровь руку, боцман гонит его к врачу — не идет! .

Моторист Шелест. Принес из машинного отделения кувалду и так вколачивает под бревна клинья, что на мостике содрогаются стекла. А в Находке всю стоянку не являлся на судно. Подкатил перед отходом на такси с какими-то подозрительными дружками и девицами, собрал в каюте чемодан, зашел к капитану: «Списываюсь! Все равно за прогулы вы мне гон дадите!» Нет, не списал,его капитан. Знал, чем кончит в такой компании Шелест., Сказал строго: «Брось дурить. Гони корешей вместе с девками в шею и. отправляйся в машинное отделение. Выйдем в море — поговорим». Вот и старается...

А повариха Надя? Совсем девчонка! В Одессе с матерью на судно пришла. Плачет иногда на камбузе, если от мамы радиограмм долго нет. А сейчас — стоит на ветру, с трудом удерживая ведро горячего какао. Ждет, пока подбегут ребята, зачерпнут кружку погреться...

Темнело, когда на мостик поднялся старпом. Даже на расстоянии ощущалось, как он продрог.

— Федор Николаевич, груз закреплен!

Капитан неожиданно улыбнулся и скинул с плеч тулуп:

— Набросьте, а то простудитесь.

Показались огни Японии...

К оглавлению

 

Советы старого шкипера

 Ночь казалась белой: низкие ненастные облака освещались нервными вспышками маяка. Море выплескивалось на камни. Ветер подхватывал брызги, и набережная Новороссийска блестела, как после дождя.

В порту, на крышах складов, нахохлившись, сидели чайки.

Загнанные непогодой в дальний угол гавани катера и буксиры отчаянно скрипели сходнями. Мне нужно было добраться на рейд, но никто не соглашался идти за маяк.

Когда я уезжал на берег, море было тихим, только дым цементных заводов порывами сносило в бухту. Солнце садилось, и на воде лежали длинные тени мачт.

Закончив погрузку, мы отошли на рейд ждать бункер. И вдруг диспетчер сообщил: бункера для нас нет.

— Что будем делать, стармех?— спросил меня капитан.

— Поеду просить. «Выбивать», как принято у нас говорить. Затевать переписку с Одессой — только время терять. Пока наше начальство договорится с начальством Новороссийского пароходства...

— Что ж, попробуйте,— согласился капитан.

Дежурная «Трансфлота» раздраженно сказала:

— Ваша заявка передана порту. Выясняйте там.

В приемной начальника порта я еще застал секретаршу. Посматривая на темнеющие окна, она торопливо пудрила усталое лицо.

Ничего утешительного я от нее не услышал.

— Придется ждать до утра. В управлении порта никого из начальства уже нет.

Я вышел на улицу и увидел вспененный рейд. Среди множества раскачивающихся огней нашел наши, глядевшие на меня с тревожной надеждой.

Пять тысяч рублей обходится государству в сутки простой океанского судна. Пять тысяч! А сколько их простаивает по разным причинам! И никому нет до этого дела...

За катерами раскачивалась мрачная баржа. С ее хлюпающей кормы свисали клочья тины. Вырывая у ветра полы плаща, я спрыгнул с причала на баржу, пробежал по мокрой палубе и постучался в низенькую дверь кормовой пристройки.

Открыл заспанный, заросший седой щетиной вахтенный. Я назвал себя и попросил разрешения переждать непогоду.

Старик посторонился, пропуская меня в каюту.

Из-за борта слышалась бешеная толчея воды. На переборке ходило отражение берегового фонаря. Я присел к столу. Старик опустился на койку.

— Заспался,— виновато сказал он.— Устал от злости. Сон и сморил.

— Кто ж это вас так разозлил?

— Известно кто, комиссии. Баржа наливная, вот и ходят, смотрят, чтобы капля мазута нигде не проявилась. Вроде я сам не понимаю, что и топливо беречь надо, и море чистым держать. Да я за это море!..— Он сжал кулаки.— А что до экономии, так разве в тех каплях дело? Я на пенсию с танкеров ушел. Всю жизнь проплавал. Знаю, как экономию делать надо. Только не делают ее у нас. Все чего-то боятся, хоть на словах за перестройку. Как же!

Я с интересом посмотрел на старика.

— Как вас зовут?

— Григорий Иванович Нестеренко.

— А плавали кем?

— Я-то? Донкерманом. Есть на танкерах такая должность. Заведует помповым отделением, где грузовые насосы стоят. Принимает и выкачивает груз. Так вот. Идем мы, к примеру, Суэцким каналом. Вы там, наверно, были, знаете. Суда медленно только в начале и в конце канала идут. А основной путь средним ходом. Суэцкий канал положено проходить на дизельном топливе. Чтобы в случае остановки двигатель запускался легко. Но двигатели сейчас на всех океанских судах мощные, на мазуте работают. А мазут греется так, что двигатель на нем, как на дизельке, запускается. Мы на своем танкере пробовали. Я стармеху эту идею подсказал. Так он не знал, как меня благодарить! Весь канал туда и обратно на горячем мазуте ходили. Это же какая экономия дизельного топлива была! Но когда мы с этой идеей в пароходство обратились, чтоб узаконить ее, знаете, что нам ответили? «Читайте руководящие документы»! А документы те написаны еще при царе Горохе. Да, в них указано: «Проходить канал на дизтопливе». Вот и приходилось нашему стармеху контрабандным путем дизельку экономить. Экономия получалась огромная. Но платить за нее отказались. «Откуда,— говорят,— у вас такие завышенные цифры получаются?» Комиссию прислали проверять. Стармех кучу неприятностей за ту экономию имел. Вот вам и «творческий» подход к делу!

Или взять такой пример. В каждом большом порту мира работают наши агенты. Чамами их называют. Каждое пароходство своего человека норовит туда послать. И кто же становится чамом? Толковый, знающий человек? Нет! Свои дяди. У кого лапа в министерстве имеется. Так вот. Товарищи эти обязаны в пароходство полезную информацию давать. Если по-рт перегружен и ожидается простой, он обязан сообщить, чтобы суда не полным ходом шли, а потихоньку. Пусть лучше топливо сэкономят. Государству прибыль будет. Но нет, не дают чамы такой информации. И мы полным ходом всегда ходили, и вы по сей день полным ходом двигаете. Так?

Я согласился.

— Ну вот. Приходим, к примеру, в Гавану. Порт полон судов. Мы обречены на простой. И начинаем вдоль Гаваны галсами ходить. Глубины там большие, на якорь стать нельзя. Ходим взад-вперед, людей смешим. А главное — топливо понапрасну жжем. А получи мы вовремя нужную информацию, шли бы в океане медленно, топливо бы экономили.

Старик был прав. По сей день недалеко от Гаваны «прогуливаются» наши суда, сжигая сотни тонн дорогостоящего топлива. И странно, никто из морского начальства не обращает внимание на это ненормальное явление. Да только ли на это?..

Старик встал, снял с гвоздя ватник.

— Пойду, на концы гляну. А вы ложитесь, отдыхайте. Я место себе найду.

Он вышел.

Я посмотрел ему вслед и вспомнил одесских моряков-пенсионеров, сидящих теплыми летними днями на Приморском бульваре возле Потемкинской лестницы. Окажись с ними рядом министр морского флота, сколько разумного и полезного услышал бы он от этих людей...

Сбросив плащ, я пересел на продавленную койку и стал соображать, как быть. Мы выгружали в Югославии привезенную из Индии руду, когда капитан, собрав экипаж, объявил:

— Получено задание на следующий рейс: берем в Новороссийске цемент, идем на Кубу. Пароходство просит обеспечить отход в Гавану до конца месяца. Решается квартальный план.

Из Риеки мы снялись двадцатого, и четверо суток, весь переход до Новороссийска, мыли трюмы.

Мешала непогода. Гулко отдавались в трюмах удары волн. Матросы, блестя резиновыми сапогами, смывали со шпангоутов остатки руды. Красные потоки воды неслись в льяла. По ночам в трюмах резко светили переносные люстры. Мотористы, в одних трусах, залезали в льяльные колодцы, чистили фильтры, и снова в руках матросов яростно хрипели шланги.

Несмотря на встречную зыбь, заливавшую бак, обороты не сбавляли. Механики, отпустив мотористов в трюмы, сами стояли вахты и, поднимаясь наверх, с трудом стаскивали прилипшие к телу майки. В трюмах работали и штурманы. На мостике оставались только капитан и старпом.

Итак, трюмы мы подготовили. И погрузили нас быстро, за трое суток. А вот теперь, из-за отсутствия бункера, судно обречено на простой...

Старик вернулся. Увидев, что я курю, изменился в лице:

— Вы что? На пороховой бочке сидим!

Я извинился и затушил сигарету.

Он повесил ватник на гвоздь и присел к столу.

— Баржа-то полная.

— Да? А нам говорят, бункера нет!

Старик прислушался к скрежету кранцев и буркнул:

— Конец месяца. Придерживают для своих судов. С новороссийской пропиской. Понятно?

— Не совсем.

— И мне не совсем. С каких это пор мы друг другу чужими стали? Я воевал. Помню, как гитлеровская пропаганда ни старалась, не смогла посеять среди нас вражду. Наоборот! Какие дружные были люди! Последним куском хлеба делились. Одна была цель —разбить фашизм. А теперь до собственных фашистов дожили... Баку, Фергана... Я многие страны повидал. Все завидовали нашему единству. К слову сказать, только на моем танкере моряки семи или восьми национальностей были: русские, украинцы, грузин, армянин, татарин, еврей, молдаванин. А кто делил их на «русских» и «нерусских»? Жили одной семьей.

Старик помолчал. Да и я ничего не сказал. По сути он выразил и мои мысли.

— Послушайте,— вдруг оживился он.— У меня есть совет. Бункер в Новороссийске раньше начала месяца вам не дадут. Практику наших «стратегов» я уже знаю. На рейде стоят несколько одесских судов. Договоритесь с кем-нибудь из них. Возьмите хотя бы до Одессы. А там вас нараз забункеруют и до конца месяца в рейс уйдете. Здесь же вы сейчас ничего не добьетесь. У нас только и умеют, что за «капельной» экономией следить. По-государственному наши чиновники мыслить еще не научились.

— Пожалуй, вы правы... Так мы и сделаем.

Через неделю, уже за Босфором, я послал радиограмму: «Новороссийск, порт, баржа «Прибой», Нестеренко. Дорогой Григорий Иванович, благодаря вашему совету рейс снялись вовремя. Топливо будем экономить по вашим рекомендациям. Морским приветом».

К оглавлению

 

Чайный аукцион

 Кочин — небольшой индийский порт, плотно укрытый от океана тенью пальм. Вход в бухту узкий, пальмы растут у самой воды, и когда судно заходит в порт, на палубу падают оборванные мачтами листья... В Кочине старинный католический собор, в котором был похоронен Васко да Гама. Прах великого мореплавателя португальцы давно перевезли на родину, но надгробная плита осталась и возле нее толпятся туристы.

Есть в Кочине и древняя еврейская синагога. Сложена она из белого мрамора, пол выложен фарфоровыми китайскими плитками, каждая из которых имеет свой, особый рисунок. Понятно, что и в синагоге полно туристов.

В Кочине суда грузят чай. К борту его подвозят небольшими партиями. А если зарядят дожди, погрузка затягивается надолго. Чай — нежный груз и больше всего боится сырости.

А дожди здесь часты. Тропики. Только опустят в трюм несколько десятков ящиков, уже вахтенный штурман кричит матросам:

— Задраивайте, трюмы!

И не успеет он вернуться в надстройку,— в пальмах уже сверкнет молния и дробно стучит о палубу дождь.

И так — до ночи. А утром грозовое облако снова сотрясает горизонт, и ходит у берега взволнованная зыбь...

Два рейса подряд мы возили из Кочина в Одессу чай, и мой товарищ, второй помощник капитана Валентин Лещук, все это время был сам не свой.

— Чай боится не только сырости,— объяснил мне Валентин.— Ему вредны посторонние запахи, перепад температур. И не дай бог, если при разгрузке окажется побитый ящик! Фрахт за чай один из самых дорогих в мире!

И бедный Валентин не вылезал в Кочине из трюмов, уговаривая индусов поаккуратней обращаться с ящиками, а в Одессе ублажал стивидоров, чтоб они не составили какой-нибудь пакостный акт.

Надо сказать, что работа второго помощника на судне самая хлопотливая. Он отвечает за правильную укладку и сохранность перевозимых грузов, ведет грузовую документацию — все эти коносаменты,, тальманские расписки, манифесты, составляет рейсовые отчеты, и все это после вахты. А стоит он в море две тяжелые вахты: с двенадцати ночи до четырех утра («собачью») и с двенадцати дня до четырех вечера —в тропиках наиболее жаркую. Но самая тяжкая работа у него в портах, когда приходится лазить по трюмам,, проверяя укладку груза, и ругаться с тальманами, стивидорами и,- конечно, с грузчиками.

Хорошо, если груз идет «навалом» — сахар-сырец, удобрения, зерно. Но если в мешках или ящиках, как рис, мука, чай,—тут второму не до сна. Груз этот идет по счету и при сдаче его в порту грузового помощника не покидает боязнь не досчитаться мешка риса или ящика с чаем!

Валентину приходилось уже отчитываться не только перед коммерческим отделом пароходства за подмоченный однажды в Атлантике в штормовую погоду кубинский сахар, но и перед милицией, когда мы привезли в Новороссийск из Японии «лавочку», как выразился Валентин,— обувь, материю, зонтики, и несколько грузчиков пытались растаскивать это добро.

Дождь в Кочине давал второму помощнику возможность немного передохнуть, «сачкануть», как говорил Валентин. Но однажды, когда в иллюминатор било яркое солнце, я тем не менее услышал, как затихли в порту краны. А вскоре ко мне зашел Валентин:

— Все. Кончился чай. Теперь будем ждать аукцион.

— Какой аукцион? — не понял я.

— Ну и темнота! Чайный. Чай продается на аукционе. Кстати, он проводится здесь, в Кочине. Партии чая привозят сюда с разных плантаций. В Индии их называют садами. Сюда съезжаются покупатели из многих стран мира. Вон сколько отелей выстроились за пальмами! Это все для них, для оптовых покупателей. Наших здесь тоже полно. Если хочешь, можем съездить на очередной аукцион. Я договорюсь с капитаном.

— Еще бы!

— Тогда считай, сделка заключена,— пошутил Валентин.

Два дня не было дождя, но не было и погрузки. Мы ожидали чайный аукцион. Об этом предстоящем событии писали местные газеты, рассказывало -телевидение. В порту на стенах складов висели объявления, в которых на английском языке и на хинди перечислялись сорта чая, представленные для продажи на кочинском аукционе.

И вот пришла за нами машина. Капитан, второй помощник и я отправились в город.

Когда мы выезжали из порта, я увидел сваленные под высокой пальмой ржавые якорные цепи и невольно вспомнилась Англия и красавица «Катти Сарк», стоящая там на вечном приколе. Этот знаменитый клипер был построен специально для перевозок чая из Индии и Китая в Англию в прошлом веке. Он так и назывался «чайный» и развивал скорость свыше 20 узлов! Для того времени скорость эта была фантастической. Надо сказать, что и сегодня такой скоростью обладают только некоторые пассажирские лайнеры, так как это связано с расходом дорогостоящего топлива. А грузовое современное судно, при всей своей электронике, автоматике и других чудесах современной техники, ходит в океанах со скоростью не более 15—17 узлов. А «Катти Сарк» развивала свою бешеную скорость под парусами!

Обгоняя в океане другие «чайные» клиперы, она приходила в Лондон первой с грузом нового урожая и получала премию английских чаеторговцев, встречавших ее с почестями в устье Темзы. Наверно, и капитан «Катти Сарк», прославленный во многих приключенческих романах, этот настоящий «морской волк», бывал в те времена на чайных аукционах в Кочине, перед тем как погрузить на борт красавца-клипера товар и обогнуть мыс Доброй Надежды...

Мы подъехали к невысокому двухэтажному зданию. Возле него стояли грузовики, борта которых были расписаны национальным индийским орнаментом. Радиаторы грузовиков украшены павлиньими перьями. Индийцы с блестящими от пальмового масла волосами сгружали ящики с чаем. Между грузовиками бродили коровы. Грузчики ждали, пока они уступят дорогу, боясь ненароком задеть священное животное.

А на противоположной стороне улицы, в тени домов, стояли десятки легковых машин — «Рено», «Фиатов», «Пежо», «Мерседесов». Это приехали на аукцион покупатели чая.

У подъезда нас встретил веселый молодой человек, одетый в шорты и цветастую майку. По черной блестящей шевелюре мы решили, что парень этот индус, а оказался он нашим соотечественником, работником торгпредства, приехавшим из Дели на чайный аукцион, специалистом по закупкам чая.

— Узнал, что моряки тоже хотят присутствовать на аукционе, вот и ожидаю вас. Я из Сухуми, зовут меня Отария. Фамилия Гулиа, но я не родственник писателя. Однофамилец. А в торгпредстве меня называют «чайник»; Можете и вы так звать.

Сопровождаемые Отария, мы поднялись по деревянной, натертой воском лестнице, и вошли в зал, напоминающий университетскую аудиторию.

В глубине зала, на возвышении, сидел седобородый индиец и скороговоркой читал длинные списки. Нагнетаемый вращающимися под потолком фенами ветер рвал из рук индийца листы бумаги, и ему приходилось прижимать их локтем к столу.

Зал был полон.

Служители в белых одеждах расставляли перед сидящими воду со льдом и бесшумно убирали пустые стаканы. А за плату у тех же служителей можно было получить пиво, кока-колу, порцию виски.

Мы сели, и сейчас же перед нами положили отпечатанные типографским способом каталоги с названиями садов и ценами. Время от времени в зале поднималась чья-то рука, заявлявшая покупку, и индиец на возвышении грохал молотком. А секретарь записывал название фирмы, чей представитель купил партию чая. Другую цену можно было назвать до удара молотка. Но в зале никто не спорил, не повышал ставок. Аукцион, как университетская лекция, шел мирно.

— Сегодня большой подвоз чая, и покупатели стараются не взвинчивать цены. Вот когда небольшой, дело тут может дойти и до драки. Да, да! Законы коммерции — жестокие законы. Представитель фирмы не может вернуться домой с пустыми руками. Это я могу вернуться в Дели, не купив чая, и сказать шефу: «Чай был дорогой, не хотел тратить народные деньги». Этим и хороша для нас наша система. Никто меня не станет за это ругать. А мир капитализма иной. Он живет понятием: прибыль! Даешь фирме прибыль — работай. Не даешь — сматывай удочки. А если разобраться, то — правильно. Кому нужен сотрудник, не умеющий обеспечить хозяину доход...

Отария перешел на шепот, чтоб не мешать сидящим рядом покупателям.

— Смотрите, вон тот, в первом ряду, вытирает платком шею. Это известный в чайных кругах Джозеф Хуквей. Представитель знаменитого «Липтона». Заключает сделки на миллионы долларов! Скупает лучшие сорта. В Бомбее, Мадрасе, Калькутте стоят уже зафрахтованные им пароходы. В Кочине причалов мало, суда иногда ждут очередь на рейде. А время для предпринимателя, как- известно, деньги. Чтобы не терять для отправки чая времени, мистер Хуквей и держит в других портах Индии зафрахтованный флот. Вы понаблюдайте за ним. Смотрите, насторожился. Читают цены на сорт «Дарджилинг». Все. Купил. А вон, справа, с сигарой, Джон Уайт. Делает закупки для австралийских фирм. В Кочин приезжает вместе с женой. Она, зная язык хинди, ездит на плантации, разговаривает с рабочими и поэтому всегда в курсе чайных дел. Я имею в виду болезни чайного листа, урожайность и прочее. В деловом мире каждая мелочь может привести к прибыли или к потере ее. Сейчас читают цены на сорт «Каролина». Вон мистер Уайт поднял руку. Купил. А рядом с ним двое, в хаки. Из Западной Германии. Грузят стоящий рядом с вами под либерийским флагом пароход. Сорта берут недорогие, но большими партиями. А вон, у окна, старик. Это тайванец. Кроме чая, он закупает в Индии табак и кофе. Кстати, на Тайване пьют красный чай. Называется он «Солонг».

— А какой чай покупаете вы?— спросил я.

— Все закупки я сделал с утра, как только открылся аукцион. А сейчас я только ваш гид.

Отария встал.

— Пошли ко мне. Угощу чаем. Одним из сортов, который купил утром.

На улице шумел дождь. Мы перебежали дорогу и оказались в уютном холле небольшой гостиницы. В нишах белели статуэтки из слоновой кости. Бои в красных шапочках носились по лестницам, обгоняя друг друга, исполняя желания постояльцев. За конторкой, опустив на колени газету, дремал портье.

Войдя в свой номер, Отария пригласил нас за низенький столик, расставил чашки и сказал, что сейчас принесут кипяток. Я ожидал, что он станет заваривать чай как-то по-особому, но все оказалось очень просто.

Когда мальчик-бой принес кувшин с крутым кипятком, Отария ополоснул фарфоровый чайничек и положил в него по ложечке чая из расчета на каждую чашку.

Разлитый час имел золотисто-темный цвет и терпкий, вяжущий вкус.

— Ну как? Или вы больше любите кофе?— спросил Отария.— Это «Дарджилинг». Похож на грузинский. Только не тот, конечно, который вы покупаете в магазине. А такой, каким вас могут угостить в чайном колхозе Грузии.

Помешав чай и отпив глоток, Отария воскликнул:

— Напиток богов! Кофе возбуждает сразу, и такой же дает быстрый спад. А чай тонизирует постепенно. Он дает кульминацию. Как в музыке. Да, да. Не смейтесь! Кстати, в чае содержится вся группа витаминов. А японцы доказали, что зеленый чай при лучевой болезни выводит из организма почти 90 процентов стронция. В Японии с чаем связывают долголетие. Недаром у них так популярны специальные чайные домики! Японские ученые установили двадцать пять составных элементов, определяющих аромат чая. Я работал в чаесовхозах, изъездил все чайные районы Грузии, но науку о чае по-настоящему стал постигать только здесь...

Когда мы вернулись на судно, над океаном висели темные тучи. Но горизонт освещала луна. Трюмы были раскрыты, и погрузка шла полным ходом. Капитан, пожелав нам спокойной ночи, пошел к себе. А мы с Валентином остались на палубе.

За пальмами мелькал какой-то огонек. Влажно пахла трава и непривычно ярко светились в темноте цветы. Валентин осведомился у вахтенного штурмана, сколько в его отсутствие погружено ящиков чая, и тяжело вздохнул:

— Кому «Напиток богов», а мне одни неприятности.

Я промолчал. Нам предстоял океанский переход, и за восемь тысяч тонн погруженного на теплоход чая отвечал он — второй помощник капитана Валентин Лещук.

К оглавлению

 

Рядовой моря

 Собрание, на котором моториста Бондарчука выбрали председателем судового профсоюзного комитета, все давно забыли. Только сам Николай нет-нет, да и вспомнит:

— Не отругал бы я старый комитет, спал бы спокойно. А так...

Жизнь в океанском плавании однообразна. Отстоит человек вахту, отдохнет и—под кормовой тент. Здесь все свободные от вахт моряки. Забивают «козла», читают, спорят. Незаметно и время сна подойдет. А там — снова на вахту.

Так мы и жили до прихода на танкер Николая Бондарчука.

Появился он на трапе с большим чемоданом. Обстоятельный, подумали, человек, хозяйственный. Попадаются иногда такие — все из дома с собой тащат: утюг, электрический чайник, даже «плечики» для рубах. Хотя всего этого добра на каждом судне вдоволь. Но у нового моториста в чемодане оказались книги. И все — о море!

По вечерам, под тентом, читал он вслух. «Козлятники» возмущались:

— Что ты тут избу-читальню устроил? Мы этого Станюковича еще в пионерах проходили!

— Вот именно, «проходили». Вы только послушайте!

И выбрав наиболее живописный кусок, он так выразительно читал, что самые ярые скептики, отодвинув костяшки домино, открывали рты.

А Николай, захлопнув книгу, говорил:

— Работать на море еще не все. Надо знать его душу.

— Так чего ж ты? Читай дальше.

— Некогда. На вахту пора.

Как-то Николай сказал:

— Серо живем, ребята. «Козел» да «козел». Ведь в море мы полжизни проводим. Неужели нельзя жить поинтересней?

Под тентом засмеялись:

— А вот попробуй сделать ее такой содержательной. Может, у тебя получится.

— А что? Попробую!

С приходом в Одессу пошел Николай в бассейновый комитет профсоюза. С кем он там говорил, не допытывались. Только привез он для экипажа настольный теннис, новый киноаппарат, футбольные и волейбольные мячи, пополнил библиотеку.

— А мячи зачем? Где на танкере в футбол гонять?

— За границей. По два-три дня стоим в портах? Стоим. А футбольных и волейбольных площадок у них, слава богу, хватает...

— Как тебе удалось все это выбить?— опросил я.

— Плохо мы свои права знаем. Только взносы в профсоюз платим. На судоремонтном заводе, где я раньше работал, профком для рабочих из камней масло выжимал! Вы посмотрите, как зарубежные профсоюзы работают. Помните, когда в Роттердаме наш боцман забыл под сходню сетку натянуть, представитель профсоюза докеров запретил рабочим на борт подниматься? А почему? Техника безопасности нарушена. А какие у них в том же порту спортивные площадки, бассейн! Есть у рабочего человека время — гоняй в футбол, плавай. Скажу больше. И у нас на все это средства отпускаются. Только наши «боссы» настолько обюрократились и обленились, что не умеют или не хотят профсоюзные деньги с толком использовать. А мы не умеем требовать. Да и некогда нам. Все в море да в море. А я вот потребовал — дали!

Вскоре Бондарчук организовал судовой клуб. В столовой команды вместе с дневальной развесил на иллюминаторах веселые занавески, сам отпечатал на машинке тексты популярных песен и разложил на столах, пусть учат!

Нашлись и желающие участвовать в художественной самодеятельности — гитарист, баянист. А ударные инструменты — барабан, тарелки — сделал вместе с токарем. Взял две баночки из-под канадского пива, насыпал в них сухой горох, запаял — вышли маракасы. И такой звук при встряхивании получился, любой джазист позавидовал бы нашим музыкантам!

Клуб стал любимым местом сбора экипажа. Каждая суббота — праздник. Музыка, песни, танцы. Нашлись и любители читать стихи. А электромеханик Леван Заурович Гогуа фокусником оказался. Настоящий Кио!

— Вы что, в цирке работали?— спросил его в шутку капитан.

— Зачем в цирке? Во Дворце пионеров еще научился. Показывать только негде было. Спасибо Бондарчуку.

После организации клуба мы поняли, что лучшего, чем Николай, председателя судового комитета нам не сыскать...

Было это в Марселе. Погода хорошая, солнце. Вся палубная команда судно подкрашивает. Кто надстройку, кто борт с причала. Решил боцман и мачты освежить. Но на высоту обычно опытных матросов посылают. А тут — молодого на мачту загнал. Добрался парень до саллинга, глянул вниз и — замер. А боцман с палубы ему кулаком грозит.

Подошел Бондарчук. Потный, грязный: форсунки на главном двигателе менял. На палубу передохнуть поднялся.

Посмотрел на мачту и говорит боцману:

— Петр Степанович, неужели никого постарше для этой работы не нашлось? Ведь он же дальше лезть боится. Как бы не сорвался.

— Ничего! Он за инструктаж по технике безопасности расписался. Пусть привыкает. Меня еще не так учили...

— И все-таки, снимите парня с мачты.

— А какое тебе до него дело?—разозлился не на шутку боцман.

— Профсоюзу до всего есть дело!

— Выбрали на свою голову,— проворчал боцман. Но все же крикнул:—Эй, Антипин, слазь!

Ночью позвонили с мостика в машинное отделение: «Закрепите все, входим в полосу сильного шторма».

Николай только заступил на вахту. Осмотрел механизмы, проверил показания приборов. И тут почувствовал, как судно начало валить с борта на борт.

Подбежал вахтенный механик Линев — нервный, вечно озабоченный человек:

— Чего стоишь? Тельфер закрепить надо. Чувствуешь, как дает!

Николай поднялся на верхние решетки и увидел бледного испуганного молодого моториста Осадчука. Смазывая «коромысла» выхлопных клапанов, Осадчук прислушивался к тяжелым ударам волн.

— Не бойся, от качки еще никто не умирал,— успокоил его Николай.— А шторм нормальный. Как говорят старые моряки, рабочий. То есть во время такой качки работать еще можно. Помоги тельфер принайтовить. Видишь, гак разгулялся!

Стали ловить и крепить к поручням тяжелый гак.

А в это время моторист Гадзиев, проверяя в туннеле гребного вала работу подшипников, поскользнулся и вывихнул ногу.

— Растяпа! — набросился на него Линев. — Теперь отписывайся из-за тебя. На ровном месте упасть, надо же!

— Он в шторм получил травму,— заступился за товарища Николай.— И что за манера у вас кричать? Врача вызвать надо, а не ругать пострадавшего.

Механик вскипел:

— Здесь не заседание профкома! А за подчиненных отвечаю я, а не ты!

Николай только рукой махнул и подтолкнул хромающего Гадзиева к трапу:

— Иди к доктору.

А с Линевым разговор был продолжен на ближайшем собрании.

— Некоторые наши командиры не умеют, к сожалению, с людьми разговаривать,— волнуясь, сказал Бондарчук,— Вместо того, чтобы спокойно объяснить человеку, что от него требуется, кричат. Возникает нервозность в работе, а отсюда и травмы.

Досталось Линеву от всех. Мотористы давно были недовольны его отношением к ним. А тут — как плотину прорвало!

Решили: «Если до конца рейса механик А. Б. Линев не изменит своего отношения к подчиненным, профсоюзный комитет будет ходатайствовать перед, капитаном о списании его с судна».

Поздно вечером Линев зашел к Бондарчуку.

— Ну и проучил ты меня... А вообще, спасибо.

И крепко пожал Николаю руку. С тех пор они стали друзьями.

...Скоро порт. Буэнос-Айрес. Почти месяц идем мы к нему с Черного моря. И каждую субботу в судовом клубе звучат танго. И еще — идет разговор о Лоллите Торрес. Николай обещает пригласить ее на судно.

— Как?— спрашивают его.

— Мое дело,— загадочно отвечает он.

— И зачем ее приглашать,— с подначкой заявляет боцман.— Разве в столице Аргентины других достопримечательностей нет?

— Как же, есть! Магазины, лавки. Люрекс по дешевке,— в тон ему отвечает Бондарчук, хорошо зная приверженность боцмана к беготне по дешевым магазинчикам.

Поняв этот намек, боцман свирепеет:

— Не приедет она к нам. Делать ей нечего!

— Была же она на гастролях в нашей стране. Даже в Одессе пела. А мы — хоть и маленькая территория, но тот же Союз!

Река Ла-Плата. Мутная, извилистая. Густой лес с пряным, незнакомым запахом. А там, за лесом, за поворотом реки — Буэнос-Айрес...

Сразу после прихода капитан и председатель судового комитета поехали в наше посольство. Капитан по служебным делам, а Николай со своим «прицелом»: с просьбой помочь организовать экскурсию по городу и устроить экипажу встречу с Лоллитой Торрес.

И — приехала артистка на танкер! Легко взбежала по трапу и вздрогнула... от аплодисментов. Мы рукоплескали ей за то, что своим правдивым веселым искусством покорила она наши сердца. За то, что пришла к нам, оставив свои дела.

Прямо на палубе спела Лолита несколько песен. Потом осмотрела судно, сфотографировалась с нами на память. Этот снимок Бондарчук повесил в судовом клубе, сделав под ним многозначительную надпись: «В назидание тем, кто не верил!»

Выгрузка в Буэнос-Айресе подходила к концу, когда капитан получил из пароходства радиограмму «Подготовить танки для приема растительного масла на порты Западной Европы».

Капитан решил посоветоваться с председателем судового комитета.

— Николай Михайлович, я говорил с агентом. Рабочих для очистки танков пока нет. Если их ждать, судно обречено на простой. А фрахт срочный. Он принесет пароходству значительную сумму валюты. Нужно поговорить с людьми.

— Зачищать танки самим?

— Да.

— Хорошо. Соберем экипаж, поговорим.

Долго уговаривать моряков не пришлось. Каждый понимал серьезность обстановки. Согласились все. Только уточнили детали.

— Платить как будут? — спросил матрос Новиков. — Мы же будем работать в танках после вахт.

— Платить, как за сверхурочную работу. В двойном размере.

— Годится.

— Работа вредная, молоко должны давать, — напомнил электрик Дворкин.

— Обязательно,— поддержал его Бондарчук. — Об этом позаботится старпом. Есть у нас молоко?— повернулся Николай к старшему помощнику.

— Есть. Только сгущенное.

— Сойдет, — засмеялись собравшиеся.

Тут же составили несколько бригад и полезли в танки.

Работали несколько дней, днем и ночью. Лишь-только начался на реке прилив и можно было сняться с якоря, пошли в порт Розарио принимать масло.

Когда закончили погрузку и на баке якоря были уложены уже «по-походному», Николай пошел к артельщику получать для ребят молоко. Полагалось на всех двадцать банок. А в кладовой оказалось только пятнадцать.

— А я думал, его много,— огорчился старпом. — Просчитался... Ну, не беда. Разделят эти пятнадцать, на всех.

Николай побледнел.

— Что же я людям скажу? Выходит, мы их обманули?

— Не крохоборы, поймут!

— Вот, вот! На этом у нас вся экономика строилась,— «советский рабочий — самый сознательный в мире!» А о здоровье людей подумали? Ведь можно было в Буэнос-Айресе молока докупить. И не краснеть теперь перед людьми.

— Ну, Михайлыч, ты прямо как народный депутат выступаешь!— попытался отшутиться старпом.

— Депутат — не депутат, а придется мне идти к капитану.

И пошел.

А кончилась эта история тем, что дали срочную радиограмму шипшандлеру в Буэнос-Айрес и на выходе из Ла-Платы догнал нас катер и привез молоко!

Вот такой наш председатель судкома. Рядовой, моря Николай Михайлович Бондарчук.

К оглавлению

 

Потолочный шов

 В Сингапур мы пришли с небольшой партией груза: двадцать тракторов «Беларусь».

После кратких формальностей, когда от борта отвалил полицейский катер, лоцман провел нас к якорной стоянке. И пока он осторожно спускался по шторм-трапу на приплясывающий на зыби бот, боясь испачкать свой белый костюм, к противоположному борту буксир уже подвел баржи, и вскоре пестрая толпа грузчиков рассыпалась по палубе. Они должны были снимать тракторы на баржи нашими стрелами.

Я подошел к форману, старому малайцу, которого знал по прежним заходам в Сингапур. Меня интересовало, сколько времени продлится выгрузка.

— Мало, чиф-инженер, мало.

Ответ, признаться, меня сильно расстроил.

В море у нас начал течь утиль-котел. Он работал на выхлопных газах главного двигателя и давал пар на обогрев тяжелого топлива. Пришлось разжечь вспомогательный котел, который мы использовали на стоянках, и то в зимнее время. Он брал много солярки, а бункера нам должно было хватить до Владивостока. Поэтому в Сингапуре нужно было срочно исправить «утиль».

Котел еще не остыл, когда мотористы вскрыли горловины. В машинном отделении запахло горячей сажей. В котел полез четвертый механик Владимир Вакор. В темном провале горловины елочным блеском замелькала стекловата, посыпался изоляционный слой.

Механик вылез, поеживаясь от укусов стекла. Диагноз был малоутешительным:

— Трещина в трубной доске.

Я протиснулся в котел, посветил фонарем. Трещина была над головой. Редкими слезинками дрожала на ней вода. Такую щель можно заделать только потолочным швом. Это самый трудный шов: сварщик, лежа на спине, тычет вверх электродом, и в брызгах огня на его маску стекает кипящий металл. Да и работать надо в горячем котле. А времени в обрез...

Когда я вылез наружу, старший моторист Андрей Майстренко уже успел разложить на брезентовой рукавице электроды.

— Успеем, Андрей?

Майстренко пожал плечами.

Я давно заметил, что перед серьезной работой наш старший моторист всегда молчит. Лучше его ни о чем не спрашивать. Но сделает все, как надо.

— Тракторы уже снимают на баржу,— все же не удержался я.

Андрей снова промолчал.

— После заварки нужно будет еще испытать котел.

— Заварю как надо.

Сварщиком Андрей стал так.

На длительных океанских переходах прогорали у нас выхлопные клапаны главного двигателя. Температура в момент выхлопа 450 градусов. Вот и не выдерживал металл. А запасных клапанов давали один, два, как и других деталей — дефицит... Что делать? Для реставрации клапанов в море нужен дипломированный сварщик. Мотористы и механики знают, в основном, слесарное дело. Но не сварочное. Вот тут и выручил нас Андрей.

Уйдя в отпуск, он поступил на курсы сварщиков при судоремонтном заводе. Лето, пляж, а Майстренко на завод, как на работу, ходит.

Особенно его интересовал процесс наплавки клапанов твердыми стеллитовыми сплавами. Эти сплавы повышают износостойкость многих деталей судовых двигателей. Вот Андрей и подумал: если наплавлять стеллитом не только выхлопные клапаны, но и такие ответственные детали двигателя, как толкатели выхлопных клапанов и другие, то можно будет и за границей самим их ремонтировать. В дальнем рейсе случаются всякие поломки. А обращаться к помощи иностранных специалистов — стоит немалых денег!

В цехе, где учился на сварщика Андрей, сразу приметили способного парня. Увидев, как уверенно работает он сварочным держаком, как ровно, словно по линейке, аккуратно кладет шов, мастер отозвал его в сторону и предложил:

— Оставайся у нас. Работы на судоремонте хорошо оплачиваются. В накладе не будешь.

Андрей улыбнулся:

— Спасибо. Но морю я нужен тоже. Тут у вас вон сколько сварщиков! А там — нет....

В конце отпуска Андрей сдал экзамены и получил диплом.

Вернувшись на судно, первым делом изготовил и установил на корме кузнечный горн. Он хорошо запомнил наставления мастера: «Для того, чтобы хорошо наплавить стеллитом клапан, нужно его нагреть. А температуру после наплавки сбрасывать постепенно. Тогда наплавленный слой не даст трещин». Для нагрева клапанов и понадобился Андрею кузнечный горн.

— Мало тебе машинное отделение коптить, за небо взялся? — ругался боцман.

Андрей не отвечал. Он стоял в задымленном фартуке перед разогретым докрасна полутораметровым клапаном. В резких вспышках электрической дуги на клапан ложился стеллит.

После наплавки Андрей заботливо укутал деталь асбестовой тканью и засыпал песком. А потом, волнуясь, тыкал в песок градусник, следя, как падает температура. Отремонтированные им клапаны работали по два срока!

По моей просьбе Андрей организовал техническую учебу мотористов. После работы он собирал ребят на корме, показывал методы сварки, рассказывал об особенностях различных металлов. Его уроки были так интересны, что даже боцман, послушав несколько раз Андрея, попросил и его научить сваривать металл.

В море важно, чтоб люди, помимо своих основных обязанностей, умели плотничать, слесарить, знали сварочное или трубопроводное дело. Совмещение профессий для экипажа океанского судна, оторванного на долгие месяцы от ремонтных баз,— не пустая формальность — жизненная необходимость.

Застойные годы не обошли своим «вниманием» и морской флот. Гибель пассажирских лайнеров «Михаил Лермонтов» и «Адмирал Нахимов», сухогрузов «Механик Тарасов» и «Комсомолец Киргизии», «Пионер Находки» и «Речица» — это внешняя сторона трагедии флота. Но моряки знают и сторону внутреннюю. Это выталкивание судов из ремонта с недоделками, протекционизм и коррупция при поступлении молодежи в мореходные училища, низкий уровень подготовки флотских специалистов и многое другое. Ведь стало уже чуть ли не правилом, когда закончивший морскую школу и аттестованный на звание «Матроса 1-го класса» выпускник не может стоять на руле, а вчерашний курсант Высшего инженерного морского училища — сегодняшний инженер-механик — не умеет работать слесарным инструментом, не владеет основами рабочих процессов и не может показать подчиненным, как выполнить ту или иную работу.

Поэтому и ценят в море таких, как Андрей Майстренко!

Встретились мы как-то в океане с судном «Плайя-Хирон», приписанным к Гаване. Кубинцы пожаловались: вышел из строя кондиционер. Значит, в каютах жарко, отдыхать после вахт невозможно. Во время разговора моряков двух стран Андрей был на мостике, помогал радисту ремонтировать антенну.

— Давайте съезжу к ним,— сказал Андрей капитану.— Погода хорошая. Думаю, управлюсь быстро.

Остановились, спустили бот. Часа два простояли в океане, пока Майстренко налаживал работу кондиционера. Зато сколько радости доставил он кубинцам, когда в каюты пошел прохладный воздух!

Старшего моториста можно видеть в машинном отделении не только днем, но и ночью. Каюта его рядом. Упругие толчки работающего двигателя отдают в переборку. Их можно пощупать, как пульс. Малейшее изменение в работе машины Андрей слышит и... уже внизу.

Каюта его в зелени. Сорвет где-нибудь за границей веточки, поставит в стакан с водой. Пустят они корешки — пересаживает в землю. А земля у него домашняя. Расцветают веточки, сплетают побеги, и живут растения из Индонезии, Японии, Малайзии в нашей земле.

...Как натянутый нерв, вздрагивал сварочный кабель. Коротко трещали искры. Дымили огарки электродов.

Я вышел на палубу посмотреть, сколько осталось тракторов. Малайцы работали быстро.

— Скоро, чиф-инженер, скоро,— сказал форман.

Я вернулся в машинное отделение, с тревогой посмотрел в котел. Алой полосой застывал на трубной доске шов. Андрей, тяжело дыша, укладывал на рукавицу оставшиеся электроды.

Успели и испытать котел. Заполнили его водой, создали давление. Присев у горловины, смотрели на освещенную переносными лампами трубную доску.

— Сухой! — выдохнули все как один.

Груженная тракторами баржа медленно оторвалась от борта. Двадцать новеньких «Белоруссией» пошли трудиться на чужой земле. А к нам снова поднялся лоцман, и на баке загрохотал, выбирая якорь, брашпиль.

Спустившись в машинное отделение, я подошел к пульту управления главного двигателя и спокойно стал ждать, когда с мостика дадут ход.

К оглавлению

 

Случай на маяке Джебель Таир

 На теплоходе «Аркадий Гайдар», признаться, никто и не придал значения этой истории. Мало ли что случается в затянувшемся на долгие месяцы океанском плавании! Но вот недавно наш врач Василий Михайлович Ковальчук показал мне два официальных письма и объяснил:

— В отделе кадров дали капитану.

Прочитав эти письма, я подумал, что прошлогодняя история не устарела. И решил рассказать о ней. Но прежде всего приведу копии полученных капитаном документов:

«Зам. начальника Черноморского пароходства по кадрам.

При этом направляем Вам для возможного использования в работе перевод письма генерального директора Джибутийского филиала компании по эксплуатации маяков в Красном море на имя советского посла, содержащее просьбу передать благодарность советским морякам за оказание помощи джибутийскому гражданину М.М.Али.

Заместитель начальника Главкадров ММФ СССР И.Н.Кудрявин».

Копия вторая:

«Посольство СССР, Джибути.

Ваше превосходительство, господин Посол Советского Союза!

В качестве генерального директора компании Ред Си Лайте (Джибути) хочу выразить глубокую благодарность за содействие моряков советского торгового флота в оказании медицинской помощи Муссе Мохаммеду Али, помощнику смотрителя маяка на острове Джебель Таир.

В особенности был бы признателен, если бы Вы смогли передать врачу, капитану и его помощникам, а также экипажу торгового судна «Аркадий Гайдар» нашу высокую оценку их действиям на острове.

Приятно убедиться, что в мире, разделенном политическими, расовыми и религиозными предрассудками, по-прежнему существует старая традиция, согласно которой моряк всегда придет на помощь другому моряку, оказавшемуся в беде.

С искренним уважением, генеральный директор Л.Дж.Хьюз».

Вот такие два письма. А за ними тот случай.

Итак, был обычный день. Теплоход «Аркадий Гайдар», возвращаясь домой после долгого плавания, вошел в Красное море. Рейс был длинным: Камбоджа—Вьетнам—Япония—Индонезия. И впереди ждала родная Одесса.

После неприветливого Индийского океана с его штормовыми муссонными ветрами, угрюмым небом и тяжелой волной, когда, сменившись с вахты, трудно уснуть из-за постоянной резкой качки, погода вблизи африканских берегов казалась особенно приятной. За судном весело катила зыбь, над которой с криками носились чайки. У борта черными свечками выскакивали дельфины и, смешно перевернувшись в воздухе, шлепались в воду.

А море до самого горизонта отливало яркой, как эмаль, синевой. Повсюду виднелись суда: танкеры, балкеры, рефрижераторы. «Американцы», «японцы», «шведы», «голландцы». Одни, как и «Аркадий Гайдар», торопились к Суэцкому каналу. Другие шли навстречу — к Баб-эль-Мандебскому проливу, к выходу в безбрежный океан...

День был жаркий. Солнце казалось так близко, что работавший вместе с матросами на окраске палубы судовой врач каждый раз откладывал кисть и кричал:

— Все, ребята! Поработали — и в тень. В тень, без разговоров!

Василий Михайлович Ковальчук, «доктор Вася», как в шутку называют его в экипаже, пришел на «Аркадий Гайдар» несколько лет назад. Своим высоким профессиональным мастерством, доброжелательностью, готовностью всегда прийти на помощь он завоевал репутацию врача, от которого, как шутят на «Гайдаре», медицина не имеет тайн. Отличительной чертой его характера я бы назвал самоотверженность.

Вот несколько примеров.

Стояли мы как-то на одесском рейде, готовили судно к предъявлению инспекции Регистра СССР. Проверяя механизм подъема шлюпок, электрик Петр Афанасьев упал и получил серьезную травму. Случилось это к вечеру. Василия Михайловича на судне не было.

Капитан послал за ним моториста Шереметьева. А живет Василий Михайлович в Ильичевске, и путь туда с одесского рейда неблизкий.

Пока Шереметьев ездил в Ильичевск, порывистый ветер развел крупную зыбь, и катера перестали ходить на рейд. Капитан нервничал. Он понимал, что погода не даст возможности врачу прибыть на рейд, а электрику нужно было поскорее оказать помощь.

И все же Василий Михайлович прибыл на судно,, уговорив каким-то образом старшину рейдового катера. Едва добравшись до шторм-трапа, он вскарабкался на борт и как был, в промокшей насквозь одежде, бросился к пострадавшему. Помощь пришла вовремя — в буквальном смысле этого слова.

Плавал с нами матрос Леонид Буссурманов, якут. «Сибирской закалки», как называл он в шутку себя. И надо же, простудился в тропиках. Бывает такое. Температура у него, а в лазарет ложиться не хочет. «Пройдет!»—говорит. Ночью подняли Василия Михайловича: «Леше плохо». Прибежал доктор в каюту, матрос бредит. Жар. На руках перенес его в лазарет и несколько дней не отходил от него, пока парню не полегчало.

Были мы в Соединенных Штатах Америки, в Новом Орлеане. Пришли туда брать груз кукурузной муки на порты Италии. Перед началом погрузки американцы, проверив трюмы, забраковали их. Пришлось нам чистить трюмы «до металла». Работа была срочной. Как сообщил агент, ожидалась длительная забастовка портовых рабочих, судну грозил простой. Вместе с экипажем трудился в трюмах и Василий Михайлович. Он даже возглавил матросскую бригаду и вызвал на соревнование соседний трюм, который зачищала машинная команда.

Агент, которому Василий Михайлович лечил перед этим в судовой амбулатории зуб, увидев доктора вылезавшим из трюма, удивился:

— А вам какое дело до этой работы?

— Мне до всего здесь есть дело,— с улыбкой на измазанном ржавчиной лице ответил Василий Михайлович.— Судно ведь наше!

— Странные вы все же люди, — пожал плечами американец.

— Не странные, а советские, — поправил его стоявший рядом капитан.

...Итак, наш теплоход спешил к родным берегам.

Неожиданно по трансляции над палубой прозвучало объявление:

— Судовому врачу срочно прибыть на мостик!

Отложив кисть, Василий Михайлович вытер о ветошь руки и побежал наверх. Что там могло случиться?

Капитан был взволнован.

— Человек умирает,— показывая врачу радиограмму, сказал он.— Прислали из Джибути. Просят спасти помощника смотрителя маяка на острове Джебель Таир. Это недалеко. Я уже изменил курс.

— Что с ним?

— Четвертые сутки рвота. Не ест, не пьет. Обращаются именно к советским морякам. Знают, что врачи есть только у нас...

Подойдя к острову, теплоход лег в дрейф. Стать на якорь здесь мешали большие глубины. А возле острова лоция указывала на коралловые рифы. С мостика было видно, как на рифах кипит прибой.

Солнце садилось. Ветер усилился, и островок на фоне темнеющего моря, с белой башенкой маяка наверху был похож на вывороченный из морских глубин огромный камень, брошенный на пути кораблей злым великаном из сказок «Тысячи и одной ночи». Но люди перехитрили великана, установив на вершине камня маяк. И вот теперь из-за болезни одного из смотрителей маяк мог погаснуть, натворив в темную штормовую ночь много бед...

К острову вместе с врачом пошли на моторном боте старший помощник капитана Валерий Тихоход, второй помощник Владимир Костроменко, второй механик Юрий Малин, радист Николай Адрианов, матросы Алексей Трефилов и Леонид Костелецкий.

Долго не могли моряки выбрать место для высадки: волны подбрасывали бот, слепили людей брызгами. Несколько раз днище бота ударялось о грунт, и если бы не умелое маневрирование сидевшего на руле второго помощника, бот разнесло бы в щепы.

Наконец, улучив момент, когда прибой немного утих, Костроменко дал команду механику прибавить обороты и на полном ходу подошел к берегу. Волны в этот момент отхлынули, и моряки, попрыгав за борт, как рыбачью шаланду, быстро вытащили бот на берег.

Остров был пустынен. Ни кустика, ни деревца. Только под горой желтел старый полуразрушенный барак. В нем оказались два бака: один с соляркой, другой с протухшей водой. От барака к крутому склону горы вела узенькая тропинка, протоптанная маленькими копытцами.

Моряки переглянулись:«Чудеса. Таинственный остров!»

Оставив у бота радиста, механика и. матросов, старпом, врач и второй помощник стали подниматься наверх.

Стемнело. Дорогу освещали карманным фонарем. Неподвижный воздух был влажен и горяч. Из-под ног шумно скатывались камни.

Поднимались долго. Гора оказалась высокой. Настораживало безлюдье. Казалось странным, что моряков никто не встречал.

Но вот недалеко от вершины горы, из-за которой показалась луна, заметили человека. Он подбежал к морякам и начал что-то быстро, взволнованно говорить. По-английски он не понимал. Но было ясно, что незнакомец рад появлению людей, которые пришли на помощь его больному товарищу.

Схватив врача за руку, он стал показывать дорогу.

— Василий Михайлович, откуда он узнал, что именно вы врач?— спросил в шутку старпом. Ковальчук не ответил.

На маяке жили пять человек: четверо темнокожих молодых парней из Джибути и смотритель — старик-старик-итальянецТрое молодых несли по очереди вахту у работавшего в моторном отсеке движка, возили на ослике из-под горы в канистрах солярку и воду, доставляемые на остров из Джибути. А четвертый готовил еду. Старик следил по ночам за огнем маяка. Эту работу он не доверял никому.

Заболел моторист Мусса. Он лежал в углу тускло освещенного аккумуляторной лампочкой низенького помещения и прерывисто дышал. Стонать у него уже не было сил. Только судорога, искажавшая временами заострившееся лицо, выдавала мучившую парня боль.

Сухие потрескавшиеся губы, распухший язык, твердый живот, на который парень с трудом показал рукой, рвота даже от глотка воды... Организм был обезвожен, положение критическое.

Нужно было немедленно поддержать работу сердца, снять спазмы, сделать околопочечную блокаду.

Послав второго помощника на берег рассказать по рации обо всем капитану и попросить дать в Джибути радиограмму, чтобы за парнем прислали вертолет, Василий Михайлович приступил к делу.

Вынув из санитарной сумки штатив с системой для переливания крови, он укрепил его на стуле. Когда начал вводить в вену иглу, попросил старпома осветить руку парня карманным фонарем.

...Прошло несколько часов. Но вот на измученном лицо больного появилась слабая улыбка. Боль отступила. Он попросил воды. Сделав несколько глотков, больной с благодарностью посмотрел на стоявшего рядом врача.

И тогда молча сидевший все это время в углу старый смотритель маяка заплакал. Он не стеснялся радостных слез. Разве он не видел, что Мусса умирал?..

Когда больной задремал, старик пригласил моряков к себе. Жил он в соседнем помещении, где стоял грубо сколоченный стол, возле него несколько расшатанных стульев и под стеной заправленная рваным одеялом кровать.

Старик был уверен, что эти уставшие люди присланы из Джибути; Но когда узнал, что перед ним советские моряки, радости его не было границ.

— Москва? Москва?— переспрашивал старик, вытирая слезы радости и благодарности.

Старый итальянец оказался коммунистом. Он хорошо знал Пальмиро Тольятти, сражался с гитлеровцами в рядах итальянского Сопротивления, после войны участвовал в стычках с неофашистами, был в первых рядах демонстрантов, протестующих против размещения на итальянской земле американских ядерных ракет.

Попав в «черные списки» властей, он остался без работы. Долго скитался по стране в поисках любого дела и наконец вынужден был покинуть родину...

— О, мадонна!— восклицал старик, суетливо расставляя на столе скудную снедь.— Москва!

Уходили с маяка под утро. Старик проводил Василия Михайловича и его товарищей к самой тропинке. Дальше послал помощника, который помог им столкнуть в воду бот.

К вечеру, когда «Аркадий Гайдар» был уже далеко от острова Джебель Таир, из Джибути пришла радиограмма:

«Мусса Мохаммед Али доставлен вертолетом в госпиталь».

А наутро радист Адрианов принял вторую радиограмму:

«Больной прооперирован. Чувствует себя хорошо. Счастливого плавания, дорогие советские моряки!»

Вот такая история случилась на маяке Джебель Таир.

«Приятно убедиться, что в мире, разделенном политическими, расовыми и религиозными предрассудками, по-прежнему существует старая традиция, согласно которой моряк всегда придет на помощь другому' моряку, оказавшемуся в беде»,— перечитал я слова письма-благодарности...

К оглавлению

 

Морской плотник

 Хлопок доставляли на подводах. Возчики сдерживали у трапа лошадей, торопливо спрыгивали а передков и угрожающе взмахивали кнутами. Лошади пятились, вскидывая гривастые головы. Грузчики взбирались на подводы, сбрасывали кипы на причал, стягивали их стропами, и лебедки уносили хлопок в трюмы.

На причале, в кузове старого фордовского автобуса, была курилка. В ржавом проеме дверей сидел полицейский и, лениво поглаживая длинные усы, следил за погрузкой.

А в стороне от автобуса замурзанные мальчишки, промышлявшие в порту продажей сигарет и дешевых сладостей, предлагали свой скудный товар.

За портом чернела горбатая мечеть. Ее окружали низенькие безликие домики. По вечерам в их окошках тлели огоньки керосиновых ламп. А на противоположном берегу бухты ярко освещались электричеством богатые виллы.

Порт назывался Искандерун. В отличие от других портов мира, оснащенных самой передовой техникой, этот имел один ржавый портальный кран и несколько старых автопогрузчиков. В основном все работы велись вручную. Хозяевам так было выгодней. Труд грузчиков стоил дешево. И платили им за каждую отработанную смену. К концу дня изможденные грузчики, получив прямо возле трапа заработанные лиры, еле волоча ноги, шли к воротам, где их ждали жены и дети.

Эго была Турция, вернее, ее задворки: небольшой город и порт в северо-восточном углу Средиземного моря.

Хлопок мы брали на Японию.

Тяжелым и долгим был этот рейс. Мы работали под фрахтом западногерманской фирмы уже восьмой месяц, без захода в свои порты. Из Европы ходили в Южную Америку, Африку, побывали на Островах Зеленого Мыса, грузились в Нигерии, Либерии, Марокко. '

А сейчас — собирались на Дальний Восток.

— Зарабатываем для страны валюту,— говорил капитан, объясняя продолжительность рейса. Но в глазах у него, как и у всех, была тоска по дому...

В день отхода горы, окружавшие Искандерун, заволокло клубящимися облаками. Подул резкий холодный ветер, и грузчики заторопились: мог заморосить дождь, тогда хлопок грузить нельзя.

Подводы подъезжали все чаще, и грузчики даже’ не отлучались на перекур. А мальчишки напрасно ждали на причале возле автобуса покупателей.

С самого утра, как только началась погрузка, в порт приехал грузоотправитель, хозяин хлопка мистер Мадзуми. Это был Старый элегантно одетый турок. Он сидел в голубом «Мерседесе», наблюдая за погрузкой. Мистер Мадзуми ни разу не вышел из машины. Но грузчики старались вовсю. А толстый, страдающий одышкой стивидор бегал от трюма к трюму и что-то кричал по-турецки. Наверно, «Давай, давай!»

Когда мы пришли в Искандерун, мистер Мадзуми устроил в своем доме прием для старшего командного состава нашего теплохода.

В большой зале, где стены были обтянуты золотистым шелком, а в углу стоял белый рояль, собралась вся семья грузоотправителя: двое сыновей с женами и трое внуков. Мадам Мадзуми встретила нас у входа в зал по-русски: хлебом-солью.

С нами хозяева разговаривали по-английски. Между собой по-французски.

Старший сын Мадзуми Рони, вставляя кассеты в видеоприставку огромного японского телевизора, показывал снятые им в разных городах мира фильмы. Показывал Рони и порты: Гамбург, Геную, Марсель, Роттердам, в которых он, по его словам, изучал опыт погрузочно-разгрузочных работ. Но когда мы спросили, почему Искандерун так беден техникой, Рони спокойно ответил:

— Если мы установим здесь современные портальные краны, наши малограмотные грузчики останутся без работы.

За столом нас обслуживала худенькая бледная девушка лет шестнадцати. Мадам Мадзуми разговаривала с ней по-турецки. Все было манерно, пристойно. Но когда девушка, споткнувшись о ковер, уронила чашку, мадам, не стесняясь нас, так накричала на нее, что у бедняжки брызнули из глаз слезы.

— Прислугу надо учить,—улыбнулась нам мадам, принимаясь спокойно за десерт.

Остаток вечера нас обслуживала уже другая девушка. Но такая же худенькая и бледная, как первая...

Когда погрузка закончилась, мистер Мадзуми подъехал к трапу, поднялся наверх и попрощался с капитаном.

Снялись мы вовремя. Дождь захватил нас уже за волноломом, забарабанил по закрытым трюмам, закипел на воде, но вскоре отстал. А порт напоминал о себе лишь слабой искоркой маяка...

До чего же хорошо было работать на свободной от посторонних людей палубе! Матросы сметали прилипшие всюду клочья хлопка, сгоняли в шпигаты застоявшуюся после дождя воду, натягивали на лебедки брезентовые чехлы. В борт ударяла зыбь и, оседая за кормой, закручивалась в шипящий след.

Матросам помогал плотник Евдокимов. Перед отходом из Искандеруна он, к удивлению мистера Мадзуми, долго прощался с портовыми мальчишками. Моряк подарил им рыболовные крючки и почтовые марки с портретами наших космонавтов. А мальчишки дали плотнику засушенного средиземноморского краба. Евдокимов собирал для школы, в которой учились его сыновья, обитателей подводного мира.

Дружба плотника с турецкими мальчишками началась так. Евдокимов принимал с берега воду, и мальчишки помогали ему тащить по причалу шланг. Потом они восторженными жестами начали «рассказывать» о ковбойском фильме, падая, словно скошенные индейскими стрелами, вскакивая на воображаемых коней, с боевым кличем кружась вокруг улыбающегося Евдокимова. Но каково было удивление плотника, когда он узнал, что фильм мальчишки не видели — билеты были слишком дороги. А знали его содержание из фотографий, вывешенных возле кинотеатра.

На следующий день Евдокимов поговорил со своими приятелями, матросами Ковалевым и Бунчуком.

Они отпросились у капитана, собрали мальчишек и повели в кино.

— Влетит вам это в копеечку,— сказал Евдокимову у трапа боцман.

— Ничего,— ответил плотник,— не обеднеем...

Назад моряки возвращались в сопровождении восторженной толпы. Узнав о поступке советских моряков, портовый люд Искандеруна выражал им свою признательность. Даже полицейский, дежуривший на причале, подошел к ним пожать руки. На ломаном английском языке он сказал, что много лет несет свою службу в порту, видел американских, английских, французских моряков, но таких сердечных, добрых людей, как советские люди, не встречал.

Закат был ярок. В последних лучах солнца сгорали облака. А на востоке, где далеко-далеко остался Искандерун, проглядывала луна. Море утихло, и на волнах предвестниками хорошей погоды покачивались чайки.

После вечернего чая Евдокимов, сидя на полу кают-компании, зажав, как сапожник, во рту гвозди, обивал мебель. Рядом сражались в домино, настраивали телевизор, спорили о футболе. Но увлеченный работой плотник ни на что не обращал внимания. И вдруг я подумал, что, плавая с ним уже несколько лет, ни разу не видел его праздным.

После трудного рабочего дня, наскоро поев, Евдокимов снова шел в плотницкую и что-нибудь мастерил, заваленный пеной веселых стружек. У многих из нас стояли в каютах сделанные Евдокимовым деревянные безделушки:      сказочные избушки на курьих ножках, старинные парусные ладьи, забавные лешие, а в каюте капитана на письменном столе стоял вооруженный трезубцем Нептун.

Когда мы были в американском порту Хьюстон, агент, увидев этого Нептуна, попросил капитана продать его. Капитан покачал головой:

— Это подарок.

Агент осторожно взял безделушку, повертел в руках и сказал:

— Она сделана настоящим художником, большим мастером.

— Хотите, я вас с ним познакомлю?—спросил капитан.

И каково же было удивление американца, когда он увидел приглашенного капитаном судового плотника.

Узнав, в чем дело, Евдокимов усмехнулся:

— Могу сделать и вам.

И через несколько дней вручил американцу точно такого же Нептуна.

— Сколько я Должен?

Агент вынул доллары.

— Ничего, махнул рукой Евдокимов.— Это вам подарок от советского моряка.

Когда Евдокимов вышел из каюты, рассказывал потом капитан, американец долго еще с восхищением рассматривал безделушку, и, пораженный бескорыстием плотника, удивлялся «загадочной русской душе»:..

-  Поработав в плотницкой, Евдокимов поздно вечером отправлялся в радиорубку. Стараясь не мешать работающему ключом радисту, ловил Москву. Даже в зонах плохой проходимости радиоволн он каждый вечер слушал далекий голос московского-диктора, чтобы перед началом очередного кинофильма рассказать товарищам о новостях на Родине. Это было его партийным поручением.

А в партию Евдокимов вступил в 1962 году, в дни Карибского кризиса. Тогдашнее правительство Соединенных Штатов, не желая мириться с существованием социалистической Кубы, готовилось к вооруженной интервенции. Подходы к острову Свободы блокировались американскими военными кораблями. Но торговые суда под красным флагом Страны Советов, несмотря на угрозы и открытые провокации, регулярно приходили в кубинские порты, выполняя свой интернациональный долг. Правда, двигатели держали в постоянной готовности, на палубах выставлялись вахты бдительности, но выгрузка шла и днем и ночью.

...В тот день в Гаванском порту раздался страшный взрыв. Стоящий недалеко от нас греческий пароход начал поспешно отходить от причала. Но наши ребята, с разрешения капитана, побежали к месту взрыва на помощь. Впереди всех бежал Евдокимов.

Диверсанты взорвали портовый склад. Он начал гореть. Кубинцы с помощью наших моряков быстро потушили пожар. Вернувшись на судно, Евдокимов был хмур, молчалив, а вечером пришел в каюту секретаря партийной организации и положил на стол, заявление с просьбой принять его в партию. В заявлении он писал; «В то время как международный империализм пытается задушить кубинскую революцию, я — гражданин Советского Союза, помогающий от имени своей страны молодой республике отстоять эту революцию, хочу вступить в ряды КПСС. Обязуюсь...»

Пусть сегодня Карибскому кризису даются раз-, личные оценки. Но тот, кто ходил в те тревожные дни, преодолевая штормовую Атлантику, к берегам Кубы, кто видел нацеленные в борта советских торговых судов жерла орудий американских военных кораблей, кто в мирное для советского народа время подвергался смертельной опасности, знает — совесть наших моряков чиста. И Куба не забудет их помощь, их подвиг...

На партийном собрании, которое состоялось там же, в Гаване, коммунисты судна приняли Евдокимова в свои ряды.

А когда мы возвращались домой, однажды ночью в штормовом океане погас топовый огонь. Не загорелся и аварийный. Идти без огней опасно. И капитан вызвал на мостик электромеханика посовещаться, как быть.

Евдокимов, подменяя заболевшего матроса, стоял в ту ночь вахту на мостике.

— Давайте полезу на мачту,— сказал он капитану.

— Качает. Нельзя.

— Мне не привыкать...

Не прошло и часа, как сгоревший фонарь был заменен и наше судно спокойно продолжало плавание.

Однажды я наблюдал, как Евдокимов работал парусной иглой. Стояли мы в Калькутте. Был сезон муссонов, и нас замучили ежедневные дожди. Они налетали внезапно, с порывами ветра. Грузчики бежали под навесы складов, а матросы мчались закрывать трюмы. Тяжелые крышки с грохотом задвигались. А капитан удрученно качал головой: от частого закрытия трюмов изнашивалась уплотнительная резина. А мы грузили в Калькутте чай, и трюмы, по выходу в океан, должны были быть очень плотно закрыты.

Вот тут Евдокимов и предложил капитану:

— Давайте зонты сошью. Мы на старых судах это делали, где трюмы закрывались лючинами. Много их, этих лючин, было. Не успевали во время дождя трюм задраивать. Вот и шили брезентовые зонты.

— А где же столько брезента взять?

— Поговорю с боцманом, найдем!

Вместе с боцманом Евдокимов прошел по кладовым, собрал старый брезент и с помощью матросов разложил его на палубе.

— Ребята!— засмеялся электрик Мороз.— Викторович паруса шьет. Не хватит топлива — как чайный клипер, под парусами пойдем. Теперь нам никакой энергетический кризис не страшен!

— Что с тебя взять, салага,— добродушно ворчал Евдокимов и продолжал спокойно работать длинной иглой, толкая ее ладонью, на которую был надет толстый кусок кожи. Твердый от многолетней службы брезент сопротивлялся. Но плотник был упрям.

Наконец зонты были подняты над трюмами, и в них бессильно ударил дождь. А электрик Мороз, под общий смех, только уважительно разводил руками...

Там же, в Калькутте, Евдокимов привел с берега голодного мальчишку. Имея четверых сыновей, которые, как говорил Евдокимов, практически растут без отца, как дети любого моряка, он очень чутко относился в зарубежных портах к любому беспризорному ребенку. А таких детей в странах Юго-Восточной Азии, не говоря уже об Индии, хватает.

Пока мальчишка жадно уплетал одно блюдо за Другим, Евдокимов рассказал, как, возвращаясь из города, встретил его у ворот порта, где тот попросил «уан рупий» и показывал, что хочет есть. Евдокимов и привел пацана на судно накормить.

Когда мальчишка поел, Евдокимов повел его в каюту. На глазах ошалевшего от радости ребенка он перешил ему свою старую тельняшку. И когда маленький индус вышел в этой тельняшке на палубу, матросы сразу окрестили его Максимкой. Как раз перед этим мы смотрели фильм по рассказу Станюковича.

Максимка стал приходить к нам каждый день.

Он помогал матросам красить шлюпки, выпросив у боцмана метлу, подметал палубу и смешил матросов забавными фокусами. Он был сиротой и объяснил, что живет, где придется. А зарабатывает тем, что нанимается мыть в магазинах витрины или помогает покупателям донести с базара домой покупки.

Предлагал он свои услуги и морякам — постирать робу или убрать каюту. В свои двенадцать лет этот маленький житель огромного города умел делать многое: чинить обувь, латать одежду, работать малярной кистью не хуже классного матроса.

— Хоть и сиротой растет, а даром кусок хлеба есть не хочет,— говорил уважительно о Максимке боцман.— Не то, что наши маменькины сынки. Родители должны их до пенсии содержать. Так понимают у нас некоторые чада родительский долг. Сюда бы их. Сразу б отрезвели! А то еще и за границу рвутся. Думают, даром здесь все дают.

Прощаться с Максимкой было тяжело, все привыкли к нему за длительную стоянку в Калькутте. Каждый член экипажа старался надарить ему всевозможных подарков. Так и запомнился он нам стоящим на причале в матросской тельняшке, с грудой кульков и свертков у ног...

Ночью объявили пожарную тревогу. В черных провалах туч испуганно металась луна, море угрожающе шумело, и люди торопливо разбирали пожарный инвентарь, спеша занять свои места согласно расписанию по тревоге.

Евдокимов, с трудом удерживая ствол пожарного шланга, отводил в море высоко бивший фонтан. Тревога была учебной, но моряки действовали так, словно в трюмах разгорался настоящий пожар. Когда везешь хлопок и судно идет в океане, такие тревоги проводятся часто...

Дали отбой. Евдокимов отобрал у молодых матросов огнетушители, сказав:

— Идите отдыхать. Вам скоро на вахту. Я сам все по местам разложу.

Евдокимов повесил на штатные места огнетушители и пригласил меня в каюту. Щелкнув выключателем, он быстро зашторил иллюминаторы: свет падал на палубу, мешал вахтенному штурману вглядываться в ночь.

Каюта Евдокимова напоминала музей. Помимо всевозможных деревянных изделий здесь были и перламутровые раковины с коралловых отмелей Индонезии, и позеленевшие морские звезды с Кубы, и летучие рыбки, залетавшие на палубу возле экватора. А на переборке висел покрытый лаком большой черепаший панцирь. Его подарили Евдокимову рыбаки морозильного траулера из Мурманска, которых мы встретили в Атлантическом океане.

Они попросили пресной воды. Но океанская волна мешала им подойти к нам близко, а длинного шланга у них не было. Тогда Евдокимов, собрав по судну пожарные шланги, соединил их в один, подвязал к нему выброску и забросил на траулер. Подтянув шланг к себе на палубу, рыбаки приняли по нему воду. А затем передали по выброске Евдокимову этот черепаший панцирь.

— Вот радости будет, когда в Одессе явится мой отряд!

И Евдокимов показал фотографии четверых сыновей, снятых в одной и той же отцовской потрепанной бескозырке с выгоревшей надписью «Ялтинская школа юнг». В ней и начинал свое большое плавание Евгений Викторович Евдокимов.

Было это сразу после войны. Школа юнг размещалась на разбитом фашистскими бомбами пассажирском теплоходе «Крым». Воспитанниками школы были сироты, потерявшие родителей в тяжелые годы войны. Многие из них и сами воевали в пехоте, на боевых кораблях — были теми самыми «сыновьями полков», о которых после войны Валентином Катаевым была написана прекрасная книга.

Женю Евдокимова вывезли из блокадного Ленинграда. Отец погиб на фронте, мать не выдержала блокадной зимы... Сначала его определили в детский дом. А когда подрос и изъявил желание стать моряком, направили в Ялтинскую школу юнг.

В 1946 году «Крым» перегнали из Ялты на ремонт : в Одессу. Отсюда и ушел Евдокимов в свой первый заграничный рейс.

И то ли повлияла школа юнг, то ли в дальних плаваниях сложился его характер... Евдокимов быстр в движениях, никогда не унывает и на балластных переходах в пустом трюме часто гоняет с молодежью в футбол.

— Викторович, а почему вы в мореходку не пошли?— спрашиваю я.

— Как вам поточней сказать?— он задумчиво смотрел на фотографии детей.— Не то, чтоб учиться дальше не хотелось, освоил бы морскую науку запросто... Но... начну с того, что на «Крыме» здорово привили нам любовь к своей матросской профессии. Историю русского флота, где главным действующим лицом был всегда матрос, читали нам наравне со специальными дисциплинами. Адмиралы Лазарев, Ушаков, Нахимов делали ставку именно на рядового матроса и — побеждали! А сколько подвигов совершили матросы в Великой Отечественной-войне... Согласитесь, ведь у нас не так давно спохватились, поставив русский язык и историю в средних школах по значимости в один ряд с математикой. Цифры цифрами, а человека формирует знание прошлого своего народа, его языка. Правда, перестройка внесла сумятицу в изучение истории. Но это временно. И от исторических фактов все равно никуда не уйти...

Ну, так вот. Одно название «Школа юнг» приводило нас в трепет. Оно пахло романтикой дальних странствий, штормовыми ветрами, парусами... Честное слово, режут слух теперешние ГПТУ. О чем говорит такое название молодому сердцу? Да ни о чем! А фуражки, которые носят курсанты морских училищ? Для нас святынями были бескозырки — героини войны!

Сейчас закрывают в Одессе среднее мореходное училище. Перепроизводство кадров. Старые суда режут, а на новый флот денег нет. Почему-то после войны, когда страна вставала из руин, деньги на строительство флота находились. Мы вышли почти на первое место в мире по тоннажу. Помимо своих судостроительных заводов в Ленинграде, Николаеве и Херсоне, нам строили Польша, ГДР, Югославия, ФРГ, Япония. Чуть ли не каждый день на одесском рейде бросал якорь новый теплоход, радуя глаз и сердце моряка. Не хватало матросов, электриков, мотористов, и отделом кадров пароходства посылались специальные гонцы в воинские части уговаривать готовившихся к демобилизации идти на флот. А теперь закрывают мореходные училища, совершенно не думая о завтрашнем дне. Как всегда торопимся, режем по живому. На подготовку настоящего моряка годы нужны.

Училище с такими традициями, воспитавшее лучших капитанов, отличных старших механиков нашего флота! Да одно то, что на фасаде здания висит мемориальная доска в память об Александре Ивановиче Маринеско, закончившем это училище, уже говорит о многом. А наши чиновники, не видя дальше собственного носа, решили его закрыть. Вот вам и ломка традиций, захлопывание собственной истории...

Немного успокоившись, Евдокимов продолжал рассказ.

— В первом моем рейсе везли мы из Америки паровозы. Был такой теплоход «Севзаплес». Войну на Дальнем Востоке прошел, был торпедирован в Японском море, весь в заплатах, но, благодаря упорному труду команды, шел через Атлантику. Вот сейчас стало модным говорить: как работаете, так и живете. Я не согласен с этим. Наши моряки не хуже американских или английских работают. Причем на таких судах, на которых ни те ни другие в море. бы не пошли, двойную ставку потребовали бы!.А мы плаваем, валюту стране зарабатываем. Так вот о работе. Не было в те времена такого, чтобы матросы и мотористы не поддерживали в должном состоянии свой корабль! Уговаривать никого не нужно было. Каждый понимал свой долг. И люди разных национальностей .жили и работали одной семьей: русские, армяне,. стар мех азербайджанцем, был, повар —грузин. Я моложе всех в экипаже был. Пацан, семнадцать лет. Но боцман на самое трудное дело меня посылал. Запомнил я его науку на всю жизнь. Кузьмой Степановичем звали. Из поморов он, архангельский. И тонул во время войны, и горел в океане... Моряк с большой буквы был. И человек золотой... Так вот. В Атлантике зима, от штормов спасу нет, подтягиваешь на мокрой палубе, талрепы, которыми паровозы закреплены, а волны словно кулаками по спине бьют. «Привыкай,— покрикивает боцман,— мне. еще трудней приходилось!» Вот и привык... Легкой жизни не ищу.   На столе у Евдокимова пачкой лежали радиограммы. Радист рассказывал, что плотнику пишут с разных судов. И капитаны, и штурманы радируют ему как любимому учителю, чьи уроки запомнилась на всю жизнь. А я снова вспомнил, как красиво работал он парусной иглой...

Океан был без ветра. Суматошной метелью заносили его по вечерам чайки, а ночи были тесными от рыболовных судов, и приходилось гудеть, просить дорогу.

Рано утром я вышел на палубу и увидел с десяток траулеров, тянувших за собой тралы. Чайки, как береговые птицы над вспаханной бороздой, падали в волны и, взмывая ввысь, на лету глотали рыбу.

У-борта стоял Евдокимов с двумя молодыми матросами, объяснял им устройство тралов.

Кивнув мне, Евдокимов продолжал: «...а работа у рыбаков потяжелее нашей. Суда маленькие, кубрики тесные, воды пресной не хватает».

Как же там работают?— удивился один из матросов.

— Море любят, вот и работают,— ответил плотник.

К вечеру погода переменилась, и усилившееся волнение заставило капитана сбавить ход. Бак зарывался в волны. С’ бешенством неслась через борт вода, шумно стекая через шпигаты. Быстро пала тьма. В гулкой вышине воспаленно горели ходовые огни. Временами их закрывал круживший над мачтами альбатрос.

Внезапно всех ослепила огромная волна. Затрещал, как вскрикнул, снесенный волной раструб трюмного вентилятора, и в открывшемся отверстии забелел хлопок. В этот же миг на палубе появился человек. Ловко цепляясь за выступы люковых закрытий, он быстро пробирался к обломанному вентилятору, где рядом с трюмом, в кладовой над стандерсом, были сложены брезентовые зонты.

А к борту подходила вторая волна.

— Евдокимов, назад!—закричали с мостика.

Но когда волна ударила, накрыв с головой трюм, отверстие уже было заделано зонтом, а сам Евдокимов успел спрятаться в кладовой...

Хлопок мы сдавали в Осаке. Разгрузка шла быстро. Когда заканчивали первый трюм, японцы опустили в него автокар. Он должен был вывозить тяжелые кипы из самых дальних углов трюма. Захваты автокара, ударившись о деревянный настил, повредили несколько досок трюма. Второй помощник капитана, наблюдавший за выгрузкой, заявил стивидору претензию. Японец согласно кивнул и сделал в записной книжечке пометку.

Подошел Евдокимов.

— Закончат выгрузку, сам сделаю.

— Что вы, Викторович,— возмутился штурман.— Поломали, пускай ремонтируют!

— Стивидор пришлет плотников, но высчитает с грузчиков. Я их систему знаю. А грузчики такие же рабочие, как и мы.

Штурман озадаченно посмотрел на Евдокимова.

— Ну, Викторович!..

И, подозвав стивидора, показал на книжечку:

— Вычеркните!

Из Осаки мы уходили теплым летним днем. С причала нам махали касками грузчики. А на город с моря шли веселые, подсвеченные солнцем облака.

К оглавлению

 

Аллея счастливых встреч

 Наш Приморский бульвар...

Даже зимой, когда беснуется ветер и на причалы порта долетают с рейда брызги волн, здесь всегда можно увидеть двух или трех спорящих стариков, Словно призывая в свидетели море, тычут они палками в сторону обледеневшего маяка. С первых весенних дней здесь уже тесно, скамейки переполнены пенсионерами. А рядом, не обращая внимания на их шумные разговоры, сидят молодые матери и, покачивая детские коляски, задумчиво смотрят на открытый всем ветрам горизонт.

Невдалеке находится Музей морского флота СССР. Сейчас в нем реставрация. Обновляются залы, расширяется экспозиция, научные сотрудники музея готовят к встрече с будущими посетителями новые документы и экспонаты. Вскоре вновь можно будет приходить в светлые залы этого прекрасного здания, рассматривать макеты судов, читать пожелтевшие судовые журналы, знакомиться с историей советского торгового флота. А историю эту творили люди, которые сидят на скамейках за окнами музея или проходят по этой аллее...

Недавно окликнул меня здесь мой старый знакомый Николай Васильевич Галиченко. Он — бывший член экипажа легендарного теплохода «Комсомол», потопленного фашистами в 1936 году в Средиземном море во время гражданской войны в Испании. Почти год томились советские моряки в мрачной средневековой тюрьме Санта-Мария, первыми из советских людей, задолго до нападения гитлеровцев на нашу страну, познавшие на себе зловещее понятие «фашизм».

В течение долгих лет поддерживал Николай Васильевич связь со многими членами экипажа «Комсомола», которые по возвращении в 1937 году из фашистского плена на Родину продолжали плавать на судах Черноморского пароходства, участвовали в Великой Отечественной войне, восстанавливали наш флот в послевоенный период.

В мае 1989 года по приглашению Советского комитета ветеранов войны Николай Васильевич был в Испании. В Мадриде на кладбище Фуэнтэ-корель в присутствии многочисленных гостей из разных стран Европы и Соединенных Штатов Америки—• доживших до наших дней добровольцев Интернациональных бригад и родственников тех, кто погибли в боях на испанской земле,— был открыт величественный памятник. На мраморной плите, установленной рядом с памятником, Николай Васильевич видел сотни русских имен—летчиков, артиллеристов, танкистов — добровольцев, отдавших свои жизни за счастье испанского народа. Волнующие речи, объятия, слезы...

Обо всем этом Николай Васильевич рассказывал уже в своей квартире, куда пригласил меня во время нашей беседы. Жилье старого моряка тесно заставлено книжными полками. На столе массивный альбом с золотым тиснением: «Теплоход «Комсомол». Листаю этот уникальный альбом и узнаю знакомые лица. Вот капитан теплохода Георгий Афанасьевич Мезенцев, с которым мне приходилось встречаться в Москве, когда он работал в аппарате Министерства морского флота СССР. Сейчас именем прославленного капитана назван огромный ролкер Черноморского пароходства. Вспоминаю механика М.Носенко, с которым довелось работать на разных судах, капитана Эммануила Соловьева — третьего штурмана «Комсомола», избитого тюремщиками за пение «Интернационала» в день Первого мая в тюрьме Санта-Мария так, что он лишился всех зубов. Есть здесь снимок и писателя Льва Кассиля, который ходил на «Комсомоле» к берегам Испании в качестве корреспондента советских газет.

В альбоме содержатся фотокопии испанского плаката, призывающего к сбору средств на постройку нового «Комсомола», и сообщения ТАСС о дате прибытия в Ленинград на борту теплохода «Андрей Жданов» первой группы освобожденных из фашистского плена моряков.

Здесь же и фотографии, сделанные в тот незабываемый день октября 1937 года, когда к причалу ленинградского морского вокзала подошел этот теплоход. На фотографиях с букетами цветов отцы и матери, жены и дети освобожденных моряков.

На митинге, состоявшемся прямо у трапа теплохода, капитан Георгий Мезенцев сказал:

«Здравствуй, дорогая, могучая, счастливая Родина! Здравствуй, советский народ! Ни пытки, ни избиения, ни голод, ни тяжелые кошмарные дни не поколебали в нас преданности Родине. С честью и достоинством, как подобает советским морякам, перенесли мы все муки и испытания...»

Эти слова капитана, напечатанные в те дни в газете «Известия», вырезаны Николаем Васильевичем и подклеены под фотографией Мезенцева.

Глядя на фотографию капитана «Комсомола», я вспомнил еще одно событие. В июле 1974 года наша страна отмечала полувековой юбилей морского флота СССР. Торжественное заседание, посвященное этому событию, проходило в Кремлевском Дворце съездов. Когда был зачитан Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Министерства морского флота орденок Ленина, в зал, чеканя шаг, вошел широкоплечий, стройный человек в белоснежной капитанской форме. На вытянутых руках нес он алый стяг — знамя Министерства морского флота СССР. Этим знаменосцем был Георгий Афанасьевич Мезенцев. Именно ему—бывшему капитану теплохода «Комсомол», человеку большого мужества, перенесшему страшные пытки фашистских палачей, руководившему в годы Великой Отечественной войны Черноморским пароходством, принимавшему активное участие в послевоенном восстановлении и развитии флота, именно этому легендарному человеку было доверено это почетное дело.

Кроме альбома, Николай Васильевич показал мне книгу Долорес Ибаррури «Единственный путь». Издана она на русском языке, но дарственная надпись сделана по-испански. Тут же перевод, отпечатанный на машинке: «Товарищу Николаю Галиченко, борцу против фашизма, от Долорес Ибаррури». И дата: ноябрь, 1976 г.

Эту книгу легендарная Пассионария подарила Николаю Васильевичу в Москве, в сороковую годовщину гибели теплохода, когда по приглашению Советского комитета ветеранов войны Галиченко был гостем столицы. В те дни Николай Васильевич встречался с московскими школьниками, студентами, литераторами, а в ЦК ВЛКСМ добился выпуска значка в память о теплоходе «Комсомол».

И еще одну, не менее волнующую книгу держу в руках. И тоже — с дарственной надписью: «Николаю Васильевичу Галиченко — соратнику по борьбе в Испании, настоящему другу и верному товарищу — с чувством глубокой симпатии на добрую память. Мария Фортус».

С этой прославленной советской разведчицей, героически боровшейся с фашизмом в республиканской Испании, а в годы Великой Отечественной войны отважно работавшей в гитлеровском тылу, кавалером сорока боевых наград — был хорошо знаком Николай Васильевич.

Галиченко давно уже на пенсии. Но дома не сидит. Он всегда о ком-то хлопочет, старается кому-то помочь. Работая в группе народного контроля Малиновского райсовета города Одессы, Николай Васильевич, как и в молодости, полон энергии и забот. А в Музей морского флота его приглашают как консультанта: о теплоходе «Комсомол» здесь готовят большую экспозицию...

Почти каждое утро возле музея можно встретить другого немолодого моряка. Живет он за оперным театром и, как на работу, торопливо ходит в морскую инспекцию. Это капитан дальнего плавания Иван Федорович Иванов. В пароходстве он всегда желанный гость. Даже опытнейшие капитаны-наставники обращаются к нему за советом.

Иван Федорович впервые встретился с фашистами тоже в годы гражданской войны в Испании, когда плавал старшим помощником на теплоходе «Кубань». Вскоре он был назначен капитаном теплохода «Калинин». На нем и застала Ивана Федоровича Великая Отечественная война.

Первая встреча с вражескими самолетами произошла на подходе к Одессе. «Калинин» не имел еще зенитных орудий и пулеметов. Их установили позже. И когда гитлеровские воздушные пираты, начав сбрасывать бомбы, почувствовали, что теплоход безоружен — не отвечает им ни единым выстрелом,— они решили, что потопить его будет легко. Но фашисты не учли, что твердая воля, выдержка, уверенность в своих товарищах, помноженные на беспредельную любовь к Родине, помогут капитану выйти победителем из этого неравного поединка.

А сколько их было потом, таких же тяжелых, неравных боев! За годы войны Ивану Федоровичу пришлось перевозить и войска, и эвакуированных мирных жителей из осажденных врагом Одессы и Севастополя, боеприпасы, танки, кавалерийских коней.

А однажды пришлось принимать под бомбежкой совсем необычный груз. Было это в сентябре 1941 года в Феодосии. Уже в момент отхода «Калинина» от обстреливаемого гитлеровцами причала на нем появился взволнованный человек. Сложив руки рупором, он стал что-то кричать на мостик, где возле машинного телеграфа стоял капитан. Иван Федорович подбежал к планширу и спросил в мегафон: «В чем дело?»

Оказалось, что директор картинной галереи Ивана Константиновича Айвазовского просит погрузить на теплоход полотна, чтоб не достались врагу. «Калинин» был последним судном, покидавшим Феодосийский порт.

Не раздумывая, Иван Федорович дал команду снова пришвартоваться к причалу. Фашисты неистово бомбили и обстреливали порт. Палуба звенела от осколков. Но Иван Федорович не вышел в море до тех пор, пока все картины не были погружены. И, несмотря на продолжавшиеся налеты вражеской авиации, полотна Айвазовского были в целости и сохранности доставлены в Новороссийск... А оттуда., через Краснодар, картины перевезли в Ереван.

Можно понять волнение, с каким читал Иван Федорович в декабре сорок четвертого года в «Правде» сообщение ТАСС: «Единственное в мире собрание великого русского мариниста И. Айвазовского возвращено на родину художника, в Феодосию».

Радостно вспоминать старому капитану, что «Калинин» первым из всех черноморских судов вошел в сорок четвертом году в освобожденный от фашистской нечисти Одесский порт.

После войны Иван Федорович плавал капитаном на пассажирских судах «Победа» и «Абхазия», принимал в Дании океанский сухогруз «Белорецк», работал лоцманом на Суэцком канале.

Многих друзей обрел он. Поэтому счастлив капитан, когда встречает возле Музея морского флота моряков, с которыми делил невзгоды и тревоги военных лет, а в мирные дни ходил к берегам Японии, Австралии, Соединенных. Штатов Америки. Одни, как и капитан, ушли на заслуженный отдых, а другие продолжают ещё .плавать...

Встретил и я здесь не так давно, своего старого приятеля, боцмана Федора Гавриловича Остапчука. Мы работали с ним на «Украине», когда теплоход плавал По Ближневосточной линии.

Федора Гавриловича тогда в шутку называли «начальником интернациональной бригады». В составе, палубной команды, которой он руководил, помимо русских и украинских парней, были Гурам Махарадзе, грузин, Ашот Тевекелян, армянин, и практикант Одесского высшего инженерного морского училища кубинец Хорхе Мена.

Как они дружно работали, эти крепкие загорелые ребята! Как азартно драили по утрам прогулочные палубы теплохода, переборки, трапы. А борта, которые они подкрашивали в каждом порту, слепили всех яркой белизной!

Однажды в Пирее, когда «интернациональная бригада» подкрашивала с подвесок носовой подзор, на причале раздался крик. Ребята оглянулись. В воде барахталась девочка. А по причалу в отчаянии металась мать. Она звала на помощь, но поблизости никого не было.

Первым прыгнул в воду Гурам. За ним остальные.

Через несколько минут мокрая, перепуганная девочка снова была на причале и обезумевшая от счастья мать прижимала ее к себе. А ребята как ни в чем не бывало вновь вскарабкались на подвески.

Успокоившись, женщина, держа за руку девочку, подошла к трапу. Навстречу ей спускался боцман, неся в руках кандейки с краской. Он возился в кладовой и о том, что произошло на причале, ничего не знал.

Женщина была гречанкой, но немного говорила по-русски, так как ее дед и бабка, как объяснила она, были выходцами из России.

Рассказав боцману о случившемся, она спросила, как отблагодарить матросов.

— Бога надо благодарить за то, что все обошлось,— добродушно ответил боцман.— А матросов за что? Ну, освежились немного...

Когда я напомнил Федору Гавриловичу этот случай, он засмеялся:

— Было, всякое бывало. А из моей «интернациональной бригады» отличные моряки вышли! Махарадзе капитаном в Грузинском пароходстве плавает. Тевекелян — старшим помощником на танкерах. А Хорхе я встречал в Гаване. Лоцман. Как он меня на Кубе обнимал. Чуть кости не переломал!

И еще одну радостную встречу подарила мне эта аллея.

Здесь я повидал Анатолия Андреевича Даценко, давнего своего товарища, плавающего, как и Ашот Тевекелян, на танкерах Новороссийского морского пароходства.

С Анатолием Андреевичем мы подружились еще в 1956 году, когда принимали у николаевских кора-беЛ’ов танкер «Славгород». Я был четвертым механиком, Анатолий Андреевич — вторым. Приемка нового судна дело хлопотливое. Но, несмотря на занятость, он находил время, чтобы помочь мне быстрее освоить механизмы. А в редкие минуты отдыха рассказывал о своей боевой юности.

Совсем молодым пареньком ушел он из родного Туапсе на фронт. Первое боевое крещение получил при освобождении нашими войсками Новороссийска. В составе морской пехоты Анатолий Андреевич высадился с отрядом моряков на новороссийский причал. Под ураганным огнем смельчаки пробрались к клубу портовиков. Ворвавшись в здание, начали стрелять в потолок: на втором этаже засели немцы. Растерявшись, фашисты стали прыгать в окна, но уйти им не удалось. Их добивали подоспевшие к клубу другие моряки.

Анатолий Андреевич также участвовал в переправе через Керченский пролив, воевал в Крыму, освобождал Севастополь и Одессу. С особым волнением вспоминает он об участии в составе сводного полка моряков в историческом Параде Победы.

Этот парад Анатолий Андреевич не забудет никогда! Было ему в ту пору 'всего восемнадцать лет. А затем, закончив в первом послевоенном выпуске Одесское высшее инженерное морское училище, он навсегда связал свою жизнь с морем.

...Старая одесская аллея. Одним концом упирается она в оперный театр, другим — в море. Я называю ее «Аллеей счастливых встреч». Здесь собираются те, кто отстояли жизнь и наш мирный труд.

К оглавлению

 

Провожание

 Моряку нелегко покидать родной порт. Но... выгрузка, погрузка, и — снова отход. Море торопит. В нем нет. выходных. Только состоящие из вахт и авралов будни.

Отход...

В Одессе зима, ночь, тускло горят фонари на Приморском бульваре, и с палубы видно, как на Потемкинской лестнице белеет снег.

Из-за обледеневшего волнолома налетает легкий туман, быстро тает, и на уложенных по-походному стрелах, на крышках трюмов проступает влажный блеск звезд.

Отход...

Вдоль причала длинно и пусто тянутся рельсы. Вагоны отдали груз и ушли. Мы повезем его в страны, где никогда не знают снега, где вечная изнуряющая жара. И тем дороже сейчас нам заснеженный порт, белеющая под снегом Потемкинская лестница, зимний Приморский бульвар.

На причале стоит автобус. Шофер, прислонившись к капоту, поглядывает на трап,, по которому никто не торопится сходить. Он не возмущается, этот шофер. Он обслуживает моряков и привык стоять по ночам у трапов уходящих в дальние рейсы судов.

Тихо в порту. Уставшее за день море лениво плещет о причалы. Белой цепочкой застыли на швартовых концах чайки.

Тихо на палубах соседних судов.

А у нас в каютах—шум, кутерьма, и жены так хороню, так влюбленно смотрят на нас!

Мы уходим в долгий рейс, и никто из наших родных не знает, когда мы вернемся, откуда напишем торопливые строчки.

Да и какие с океана письма, разве что из далекого зарубежного порта, да и то когда оно доберется...

Пройдет неделя, другая, и наши жены, возвращаясь с работы, с обмирающим сердцем будут спрашивать соседей, не было ли в их отсутствие радиограмм. А встречаясь на улице, с трудом удерживая за руку нетерпеливых детей, будут говорить о нас и желать нам доброго моря...

Приближается буксир. Он коротко вежливо гудит, и мачта его, раскачиваясь от иллюминатора к иллюминатору, напоминает: пора.

На причале появляются швартовщики. Они должны сбросить в воду концы. Но видя, что палуба еще пуста, закуривают и ждут. Швартовщики знают, что означает для моряка отход. Они ведь сами матросы, только теперь — пенсионеры, которые никак не мот гут расстаться ни с запахом просмоленных концов, ни с перемигиванием рейдовых огней, ни с вечно волнующим запахом моря.

Швартовщики курят и, тихо переговариваясь, вспоминают свои рейсы, свои отходы...

Трансляция разносит по палубам строгий голос старпома:

— Провожающим оставить судно!

Хлопают двери кают. В коридоры выводят заспанных детей.

Как обнимают их! Как стараются почувствовать ка щеке теплое касание их губ! И как потом, в долгом одиночестве кают, в бешенстве океана, когда только слепая пена и будет заглядывать в наглухо задраенный иллюминатор, будут вспоминать эти заспанные глазенки и сонные прощальные слова!

Буксир нетерпеливо гудит.

Море светлеет. Всходит луна. Она освещает заснеженные крыши, пустынные улицы, обрывы над портом, город, который вскоре скроется за кормой, но никогда не исчезнет из сердца.

И снова торопит голос старпома.

Провожающие сходят на причал.

Им машут с борта, из иллюминаторов, с мостика!

В тумане оранжевые пятна зажженных автобусных фар двоятся, расходятся кругами. Воет сирена маяка, и звук ее, предупреждающий суда о близости берега, тоже, кажется, двоится, расходится такими же кругами.

— Люба!..

— Коля!..

— Не забывай, пиши!

Туман опадает, обнажая рельсы, по которым медленно движется состав. Железнодорожник в сдвинутой на затылок ушанке, свесившись со ступеньки вагона, размахивает красным фонарем. Это подают груз для другого судна, оно ждет на рейде наш отход.

— Поберегись!— предупреждает стоящих на причале жен шофер.

На корме лай собаки. Она рада матросам, которые вышли на аврал и быстро убирают на вьюшки сброшенные швартовщиками с причальных тумб концы. На баке грохочет брашпиль, и капли воды, сбегая по якорной цепи, падают, как искры, обратно в море.

Буксир гудит и, шумно вспенивая винтом воду, оттаскивает нас от причала. А в прожекторных вспышках маяка, за волноломом, ждет море — наша работа.

Работа на обмороженной до звона палубе в дымном пожаре туч, в бешеном кипении волн, когда только успевай держаться за поручни мокро и весело блестящих трапов!

Работа в духоте машинных отсеков, где не видно ни воды, ни неба, лишь пульсирующая дрожь дизелей, и где люди хватают пересохшими ртами холодный вентиляторный ветер...

Но нет и ничего не может быть для нас взамен, как ничего не может быть для пахаря взамен земли!

Автобус поднимется из порта в город. И когда море окажется внизу, жены, боясь разбудить уснувших у них на руках детей, осторожно протрут его запотевшие стекла и долго-долго будут, вглядываясь, искать наши, уже невидимые огни.

А мы будем уходить все дальше и дальше. В океан...

К оглавлению

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom