Литературный сайт Аркадия Хасина

Каботажники

  скачать fb2, mobi

Оглавление

Несколько вступительных слов

«Тарантелла»

Морской милиционер

Парикмахер Лящ

Прачка

Гитлеровский «Титаник»

«Палестинский грех»

Воспоминания на Суэцком канале

Две встречи

«Академия Розенблюма»

 

 

Несколько вступительных слов

Как-то я стоял на Приморском бульваре недалеко от Потемкинской лестницы и любовался панорамой Одесского порта.

Был яркий августовский день. В порту перекликались буксиры, над мачтами стоящих у причалов судов кружили чайки, а море за маяком было таким близким, что казалось - протяни руку и дотронешься до его выпуклой синевы.

Неожиданно подошла ко мне какая-то женщина и спросила:

- Не подскажете, как проехать морем из Одессы в Батуми?

Я пожал плечами:

- По-моему, пассажирские суда сейчас из Украины в Грузию не ходят...

Извинившись, женщина отошла.

А я стал вспоминать, какой оживленной была когда-то пассажирская линия Одесса - Батуми.

Каждый день отходил из Одессы на Крым и Кавказ очередной теплоход, и как людно, шумно и весело было во время проводов теплохода на пассажирском причале!

«Россия», «Победа», «Украина», «Грузия», «Петр Великий», «Львов» - названия этих пассажирских судов, работавших на Крымско-Кавказской линии, знала вся Одесса. А фамилии их капитанов - Мана, Григора, Гарагули, Письменого, Дондуа, Сороки -знали почти все одесские мальчишки.

Я проработал на судах Черноморского пароходства 52 года. Начинал на тех самых пассажирских судах и до сих пор помню своих наставников - простых моряков, учивших меня премудростям морского дела,

Во времена чудовищного сталинского произвола эти люди - кочегары, мотористы, механики -защищавшие в Великую Отечественную войну Одессу, Севастополь, Новороссийск, дошедшие с боями до Берлина, по разным причинам, с точки зрения сталинских властей, не имели права на загранплавание. Работали они на Крымско-Кавказской линии за гроши. Домом им служили тесные судовые кубрики. Но без самоотверженного труда этих людей ни одно пассажирское судно не отошло бы от причала.

Плавание в территориальных водах своего государства называется каботажным. Вот о моряках-каботажниках, людях нелегких судеб, но преданных своей профессии и своему Черному морю - мои рассказы.

К оглавлению

 

 

«Тарантелла»

Первым судном, открывшим после окончания Великой Отечественной войны линию Одесса -Батуми, был теплоход «Украина».

Линия открылась в 1946 году. А появилась «Украина» в Одессе так.

Летом 1945 года в разрушенном фашистскими оккупантами Одесском порту, у полуобвалившихся причалов Платоновского мола ошвартовались два однотипных теплохода «Трансильвания» и «Бессарабия».

Это были румынские пассажирские суда, отобранные Советским Союзом у Румынии, воевавшей против него на стороне гитлеровской Германии.

В то лето я, курсант мореходной школы, ходил со своей группой в порт на практику. И хотя наша практика заключалась в том, что мы разбирали завалы взорванного фашистскими оккупантами при отступлении из Одессы портового холодильника или разгружали железнодорожные вагоны, доставлявшие в порт цемент и другие строительные материалы, близость моря, дымивший на рейде какой-то пароход, а особенно, эти два красавца-теплохода, белевшие у Платоновского мола, приближали меня к моей мечте - стать моряком!..

В обеденный перерыв мы ходили купаться на Платоновский мол и, проходя мимо «Трансильвании» и «Бессарабии», любуясь их стремительными обводами, слышали, как портовики, собиравшиеся у трапов этих судов, восхищенно говорили: «Вот это рысаки! Будет, кем заменить потопленный фашистами наш пассажирский флот!»

Но...

15 июля 1945 года газета «Правда», орган Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, опубликовала Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении короля Румынии Михаила I орденом «Победы»!

Высший военный орден Советского Союза, которым были награждены выдающиеся полководцы Великой Отечественной войны, маршалы Советского Союза Жуков, Рокоссовский, Конев, Василевский, да и сам Сталин, был дан человеку, виновному в смерти тысяч евреев, оставшихся при отступлении советских войск на захваченных румынами территориях.

Евреев - повешенных, расстрелянных, заживо сожженных или загнанных в гетто и концлагеря, где они умирали от голода, холода, болезней и побоев!

Награждение румынского короля орденом «Победы» мотивировалось тем, что в 1944 году, когда советские войска в своем победоносном наступлении на Запад подошли к границам Румынии, Михаил I арестовал главу правительства и Главнокомандующего румынской армией маршала Иона Антонеску и приказал румынским войскам повернуть оружие против своих союзников -немцев.

Но я, прочитав этот Указ, вспомнил первые дни оккупации румынами Одессы.

Евреев еще не трогали, и я со своим другом Сережей Багдасарьяном бегал на Соборную площадь смотреть, как облаченные в длиннополые рясы румынские священники крестили православный люд - детей и взрослых.

При советской власти это было запрещено. Поэтому с приходом румын желающих креститься было много.

Взрослых священники кропили святой водой, а детей окунали в большие чаны, под которыми тлели дымные костры.

Но поразил меня тогда не сам обряд крещения, как два огромных портрета, укрепленных на памятнике графу Воронцову - Гитлера и короля Румынии Михаила I.

Те, кого уже окрестили, подходили к этим портретам, кланялись и благодарили фюрера великой Германии Адольфа Гитлера и короля Румынии Михаила I за освобождение от «жидо-большевизма»!

А лютой зимой того же незабываемо-страшного 1941 года, когда по занесенным снегом одесским улицам мы брели на Слободку, в гетто, я снова увидел эти два портрета. Они украшали фасад здания, в котором разместилась румынская жандармерия, и два союзника победно смотрели на гонимых их приказами на уничтожение ни в чем не повинных людей...

И вот - эта награда!

Через несколько дней после опубликования Указа о награждении короля Румынии Михаила I орденом «Победы», прийдя в порт, я не увидел у Платоновского мола «Трансильванию» и «Бессарабию». На их месте густо дымил ржавый болгарский пароход.

В обеденный перерыв, когда мы пошли купаться на Платоновский мол, я спросил курившего возле парового подъемного крана пожилого рабочего, куда угнали теплоходы.

- Вернули румынам! - со злостью ответил он.

Но рабочий ошибся.

Вернули только «Трансильванию». А «Бессарабию» поставили в док Одесского судоремонтного завода, и 26 марта 1946 года она, свежевыкрашенная, под красным советским флагом, вышла на линию Одесса - Батуми. Только называлась уже не «Бессарабия», а «Украина»...

Первым капитаном «Украины» был Иван Александрович Ман. Человек легендарный. Написано в свое время о нем было много. Но я хочу рассказать не о капитане «Украины», а об одном из членов ее экипажа, ремонтном механике Штейнберге, проработавшем на судне много лет. Звали его Юзеф Маркович. А кличка у него была - «Тарантелла». В те времена моряки заграничного плавания привозили в Одессу настенные итальянские коврики. Изображены на них были тигры, олени, львы, и был сюжет «Похищение», где свирепого вида джигит увозил на горячем скакуне перепуганную невесту. Но больше всего на Одесском толчке пользовался успехом сюжет «Тарантелла». Там черноокая красавица в окружении любопытной толпы под аккомпанемент мандолины танцевала этот народный итальянский танец.

«Тарантелла» была настолько ходовым товаром, что помню, как нашумела в пароходстве радиограмма, которую жена одного матроса дала мужу на судно: «Звери не в моде, бери людей!»

Так вот, Юзеф Маркович получил свое прозвище потому, что, будучи во время войны контуженным, он, если нервничал, начинал дергаться всем телом, словно исполнял какой-то танец. За этот недуг судовые остряки и окрестили его «Тарантеллой».

Судьба ремонтного механика «Украины» была удивительной. Воевал он в морской пехоте. Защищал Одессу, Севастополь, и при отступлении из Севастополя советских войск попал в плен.

Как еврей, он был бы фашистами расстрелян. Но его спас командир его роты, капитан-лейтенант Воробьев.

А случилось это так.

3 июля 1942 года Советское Информационное бюро сообщило об оставлении советскими войсками Севастополя.

Но и после этого дня дорога к Камышовой бухте, где шла посадка на корабли, была запружена колоннами отходящих войск.

Вместе с армией покидали осажденный город и мирные жители. И над всей этой огромной массой людей с ужасающим ревом носились фашистские самолеты, стреляя из пулеметов и сбрасывая бомбы.

Раненых, наскоро перевязав, тащили на себе. А убитых оставляли в придорожных кустах.

А потом показались немцы.

В Камышовой бухте горел танкер. Дым сносило ветром на берег, и в этом дыму, выкрикивая резкие слова команды, бегали немецкие солдаты, выстраивая пленных в колонны.

Их повели назад, в Севастополь. Падавших от изнеможения людей, заставляя вставать, толкали прикладами винтовок в спины. А тех, кто не мог встать, пристреливали на месте...

Недалеко от Севастополя колонну, в которой был Юзеф Маркович, остановил ехавший в открытой машине немецкий генерал. Подозвав сопровождавшего пленных очкастого офицера, он что-то сказал ему и поехал дальше. А офицер, поправив очки, прошелся вдоль колонны и на ломаном русском языке приказал:

- Комиссарам и евреям выйти из строя!

Колонна стояла неподвижно.

- Выйти из строя! - повторил офицер. - Кто не выйдет - выведем силой!

Тогда, в окровавленной тельняшке, вышел из строя комиссар полка и, ударив себя в грудь, прохрипел:

- Стреляй, гад!

К комиссару подбежали двое солдат и, заломав ему руки, оттащили в сторону.

За комиссаром вышли из строя несколько евреев.

И тут стоявший рядом с Юзефом Марковичем капитан-лейтенант Воробьев шепотом приказал:

- Стой! На еврея ты не похож. А документ у меня для тебя есть.

В это время офицер присмотрелся к стоявшему в колонне черноволосому матросу и ткнул в него пальцем:

- Юде?

- Нет, нет!

Но офицер уже кивнул солдатам:

- Взять!

А потом произошло самое страшное. Несколько автоматных очередей, крик офицера «Шагом марш!», и колонна, оставив валяться в пыли расстрелянных товарищей, двинулась дальше...

В Севастополе их загнали в какой-то обгоревший барак, и там капитан-лейтенант Воробьев, когда улеглись они с Юзефом Марковичем рядом на земляном полу, дал ему краснофлотскую книжку убитого в последнем бою ротного пулеметчика.

Этот пулеметчик был земляком Воробьева Оба они были родом из Воронежа. И накануне боя пулеметчик просил капитан-лейтенанта в случае своей гибели переслать эту книжку его матери.

Фотография в книжке была залита кровью. Так что Юзеф Маркович Штейнберг без всякой опаски стал Федором Петровичем Телегиным...

Из Севастополя их перегнали в Николаев. Там они работали на восстановлении моста через Буг, взорванного советскими войсками при оставлении города.

А потом, по просьбе румынского командования, группу советских военнопленных, в которой был и Юзеф Маркович, передали румынам. Тем тоже нужны были дармовые рабочие руки.

И тут снова произошло событие, резко изменившее его судьбу.

За Бугом начиналась Транснистрия, оккупированная румынами территория, где верное союзу с Гитлером румынское правительство организовало еврейские гетто и концлагеря. И когда пленных гнали на какую-то стройку через Доманевку, известную своим концлагерем, им повстречалась группа евреев, подгоняемая плетками полицаев. И вдруг из этой группы раздался женский крик:

- О-й! Это же Юзик! Юзик Штейнберг!

Вздрогнув, Юзеф Маркович обернулся и узнал в кричавшей женщине свою соседку по одесскому двору Маню.

Румыны, конвоировавшие пленных, не понимая по-русски, не обратили на этот крик внимания. Но полицаи быстро разобрались в ситуации. Один из них подбежал к румынскому капралу и, ткнув плеткой в Штейнберга, заорал:

- Шо ж вы жида ховаете? Це же жид! Жидан!

Так избитый окровавленный Юзеф Маркович стал узником Доманевского концлагеря...

Позже он мог бы только благодарить ту Маню за свое разоблачение. Потому что судьба советских военнопленных была ужасна. Даже те, кто дожили до освобождения из фашистского рабства, были осуждены советским судом как изменники Родины и сосланы в сталинские концлагеря на Колыму.

Но тогда...

28 марта 1944 года советские войска освободили узников Доманевского концлагеря, и вскоре Юзеф Маркович, обмундированный в солдатскую гимнастерку, с вещмешком за плечами и винтовкой в руках снова стал воином Советской Армии.

Тяжело ранен и контужен он был на улице Берлина в последний день войны, когда из какого-то окна в него выстрелили фаустпатроном.

А демобилизовался он, выписавшись из госпиталя, в конце 1945 года.

Так закончилась его Одиссея, начавшаяся, как и для миллионов советских людей, в первый день Великой Отечественной войны 22 июня 1941 года..

На «Украине» в подчинении Юзефа Марковича была бригада мотористов, выполнявшая ремонтные работы. Но перед приходом в Одессу бригада занималась только одним - наведением чистоты в машинном отделении. Это был особый, ритуал!

«Украина» швартовалась к пассажирскому причалу Одесского порта в восемь часов утра. Поэтому бригада во главе с Юзефом Марковичем опускалась в машинное отделение задолго до рассвета

Нужно сказать, что «Украина» была самым быстроходным судном Черноморского пароходства Построенная по заказу короля Румынии Карла I (отца короля Михаила I) в 1939 году в Дании на верфи «Бурмейстер и Вайн», имея два главных двенадцатицилиндровых двигателей по семь с половиной тысяч лошадиных сил, она развивала скорость в 22 узла, что равнялось скорости торпедного катера! И вот два этих огромных двигателя нужно было надраить до зеркального блеска! А помимо этого нужно было протереть вспомогательные механизмы, подмести трапы, собрать, вынести на корму и выбросить в море мусор.

А когда и эта работа была закончена мокрые от пота мотористы тащили к центральному трапу, по которому спускался в машинное отделение старший механик, свернутый в рулон тяжелый ковер.

И тут наступал самый ответственный момент!

С мостика давалась команда: «Малый ход!». Вахтенный механик убавлял обороты главных двигателей и звонил стармеху: «Подходим к порту!». Вскоре наверху хлопала металлическая дверь, и старший механик «Украины» Владимир Иванович Щуров начинал спускаться в машинное отделение.

По знаку Юзефа Марковича мотористы раскатывали ковер и, зная тяжелый нрав стармеха, скрывались кто куда. А грузный малоразговорчивый Щуров, ступив на ковер и кивком головы поздоровавшись с Юзефом Марковичем и вахтенным механиком, начинал обход машинного отделения.

Бледный от волнения Юзеф Маркович следовал за Щуровым по пятам. И если стармех, заметив подтек масла или плохо надраенную медяшку, строго спрашивал: «А это что?», Юзеф Маркович, дергаясь всем телом, бросался устранять недостаток...

Но и с приходом в Одессу ремонтному механику хватало хлопот. Как только заканчивалась швартовка, и на причал опускался трап, он, расталкивая пассажиров, с ворохом заявок в руках бежал в отдел снабжения, который находился недалеко от Морского вокзала, за железнодорожным переездом.

«Украина» вечером снималась в очередной рейс, и нужно было успеть выписать, получить на складе и привезти на судно баллоны с ацетиленом и кислородом, бидоны с краской, электроды, токарные резцы и другие материалы, без которых не обходится в море ни одно судно.

Встречала Юзефа Марковича жена с маленькой дочкой. Эта рыхлая больная женщина всегда опаздывала к приходу теплохода и, не застав мужа, шла на корму, где терпеливо ждала его возвращения.

А он, набегавшись с заявками по кабинетам отдела снабжения, «выбив» у диспетчеров грузовую машину и, загрузив ее, забирался в кузов. Подъезжая к судну, стоя посреди полученного снабжения, он высматривал на корме теплохода жену и дочь. А, увидев, от волнения начинал подергиваться всем телом...

В море в течение дня его можно было видеть то на мостике, меняющим проржавевшие гнезда бортовых огней, то в машинном отделении, где он разбирал с бригадой мотористов вышедший из строя масляный насос, а то на корме, где он нагревал в кузнечном горне стальную болванку, чтобы здесь же, на наковальне отковать из нее заготовку, из которой токарь вытачивал для вышедшего из строя насоса новую деталь.

В машинное отделение могли вызвать его и ночью. А утром, наскоро попив в кают-компании чай, он уже мчался по вызову пассажирского помощника капитана в чью-то пассажирскую каюту выяснять, почему в умывальнике нет горячей воды...

Но была у Юзефа Марковича одна слабость. Он любил рассказывать о войне. И неважно, кто были его слушатели. Пассажиры каюты, где он ремонтировал умывальник, судовой парикмахер, к которому он забегал постричь свою рано поседевшую голову, или собравшиеся на перекур на корме матросы.

Оборона родной Одессы, Севастополя, плен, пережитое в Доманевской концлагере, освобождение и продолжение участия в боях - все это жило в нем и требовало выхода.

С воспоминаниями о войне выступал он и на судовых собраниях. И так как подробности его биографии были уже известны, во время таких выступлений раздавались шуточные реплики: «О, Тарантеллу уже понесло!»

Но вот как-то пришел на «Украину» новый матрос. Фамилия его была Злобарь. Фамилия подходила ему. Цыгановатый, с маленькими злыми глазками, он в первом же рейсе успел перессориться в другими матросами, а услыхав на перекуре рассказ Юзефа Марковича о боях при обороне Севастополя, грубо перебил его:

- Чего врешь? Разве евреи воевали? В Ташкенте отсиживались!

Лицо Юзефа Марковича свела нервная судорога Дергаясь всем телом, он бросился на обидчика

Его схватили, оттащили в сторону, стали успокаивать. А он, вырываясь, хрипел:

- Повоевал бы с мое!

С того дня его словно подменили. Он замкнулся в себе, даже на обед стал приходить позже всех, избегая лишних вопросов. Только работая более остервенело.

Накануне Дня Победы, а было это в 1947 году, сел в Одессе на «Украину» отставной полковник, Герой Советского Союза Маклаков, ехавший в Сочи в санатории для ветеранов Великой Отечественной войны. Познакомившись с ним, капитан теплохода Иван Александрович Ман попросил Маклакова выступить перед экипажем, рассказать о боевом пути.

Послушать Героя Советского Союза в музыкальном салоне собрался почти весь экипаж. Но Юзефа Марковича не было. Со своей бригадой он ремонтировал в машинном отделении вышедший из строя дизель-генератор.

Поздоровавшись с моряками, полковник сказал:

- Капитан попросил меня рассказать о моем боевом пути. Такой рассказ занял бы много времени. Я расскажу лишь один характерный для той войны эпизод. Было это в Польше. После тяжелых боев моя часть расположилась на отдых в небольшом польском городке. Утром, когда я умывался, позвонили из штаба дивизии с приказанием явиться к командиру дивизии генерал-майору Голикову. Приказ есть приказ. Наскоро собравшись, я сел в «Виллис», взяв с собой бойца охраны, и поехал в штаб дивизии, который расположился в соседнем городке. По дороге нам встретилась колонна пленных эсэсовцев. Ее конвоировали наши солдаты. Когда «Виллис» поравнялся с колонной, неожиданно один из эсэсовцев вырвал из рук конвоира винтовку и направил на меня. Секунда, и я перед вами сейчас бы не стоял! На мое счастье, сидевший за мной в «Виллисе» боец охраны опередил эсэсовца, успев дать очередь из автомата. Кстати, - полковник обвел взглядом собравшихся, - он ваш земляк. Одессит! Под Севастополем попал в плен. Побывал и в немецком концлагере. А потом - дошел со мной до Берлина.

- Так то ж наш Тарантелла! - вскочив со стула, закричал боцман.

- Что за «Тарантелла»? - спросил полковник капитана.

- А это так в шутку называют нашего ремонтного механика, - смущенно ответил капитан и обратился к сидевшему в первом ряду стармеху: - А где Штейнберг?

- Сейчас позову.

Встречу двух ветеранов войны, которая произошла в тот день в музыкальном салоне теплохода «Украина», описать трудно. Но с тех пор «Тарантеллой» Юзефа Марковича никто больше не называл.

К оглавлению

 

Морской милиционер

На пассажирских судах Черноморского пароходства, работавших на Крымско-Кавказской линии, в составе экипажей были и сотрудники милиции. Они следили за тем, чтобы законы Советского государства соблюдались не только на берегу, но и в море.

На теплоходе «Украина», на котором я одно время работал, плавал милиционер Константин Вахтангович Рухадзе.

Этот тучный пожилой грузин, уроженец Батуми, уже с раннего утра, надев на седую голову старую форменную фуражку и поправив на толстом животе армейский ремень с пистолетной кобурой, начинал обход судна. И не было дня, чтобы он не выявил нарушителей порядка.

То это был пьяный, уснувший под брашпилем на баке и положивший под голову спасательный круг, то любовная парочка, забравшаяся ночью в спасательную шлюпку и проспавшая рассвет. А то и спрятанный в ящик с противопожарным песком украденный чемодан.

По вечерам в барах приходилось ему разнимать дерущихся, в ресторанах усмирять пьяных дебоширов, а еще - ловить безбилетных пассажиров, умудрявшихся на стоянках в портах пробираться на теплоход по швартовным концам.

Да мало ли что могло случиться и случалось на пассажирском судне, переполненном праздным людом, едущим на курорты Крыма и Кавказа!

И бывало не раз - «Украина» швартуется в Ялте или Сочи, а на причале ждет милицейский «газик». Это капитан на основании рапорта Рухадзе сообщал по радио об имеющихся на борту нарушителях порядка. И как только на причал опускался трап, хулиган или вор, выслеженный Константином Вахгангавичем, под его конвоем, сходил на берег и, встреченный местными стражами порядка, увозился в милицию...

Жил Константин Вахтангович на «Украине» в кормовой тесной каютке с висевшими под потолком клетками с птицами. Большой любитель птичьего пения, он на покупку своих любимцев не жалел денег. В клетках прыгали на жердочках канарейки, щеглы, скворцы, и шелуха от расклеванных ими семян сыпалась на голову хозяина каюты и любого, кто по какому-то поводу к нему заходил.

В каюте он одевался по-домашнему: в серые, пузырящиеся на коленях шаровары и в черную сатиновую косоворотку. Кавказский поясок с серебряным набором свободно лежал на его большом животе.

На столе постоянно кипел электрический самовар. И когда бы вы к нему ни зашли, Константин Вахтангович пил «настоящий грузинский» чай, громко прихлебывая его из блюдечка.

Но стоило позвонить вахтенному помощнику капитана и сообщить ему о каком-нибудь происшествии, как хозяин каюты тут же выключал самовар, быстро надевал форму и торопливо покидал свое жилище.

Однажды я присутствовал при составлении им протокола задержания.

Задержанным был паренек лет шестнадцати, пробравшийся в Туапсе по швартовным концам на теплоход в надежде проехать в Новороссийск, где было создано нефтеналивное пароходство.

Было это в 1964 году. В тот год Черноморское пароходство, управление которого было в Одессе, передало танкерный флот в Новороссийск, оставив приписанными к Одессе только пассажирские и сухогрузные суда.

Задержанный милиционером «Украины» паренек прочитал об этом в газете и, мечтая о дальних плаваниях, решил добраться морем до Новороссийска и поступить юнгой на какой-нибудь танкер.

Но милиционера «Украины» Константина Вахтанговича Рухадзе это объяснение не удовлетворило. Нахмурив седые лохматые брови, он закричал:

- Что ты поешь про плавание, кацо? Кто тебя на танкер возьмет? Ты что, мореходную школу закончил? Аттестат моряка получил? Смотри мне в глаза и говори правду!

Я правду говорю, - дрожа от страха перед этим грозным милиционером, отвечал паренек, - ей-богу правду!

- Правду я тебе скажу, - вытирая большим платком вспотевшее лицо, устало сказал Константин Вахтангович, - Воровать ты сюда залез. Вот правда.

- Нет! - в отчаянии закричал задержанный, и на его глазах выступили слезы. - Я не вор. Я моряком стать хочу!

Мне стало жаль паренька. Я вспомнил себя в таком же возрасте. Зачитываясь книгами о море, глядя с Приморского бульвара на Одесский порт, я тоже мечтал пробраться на какой-нибудь пароход и уплыть за далекий горизонт...

- Он правду говорит, - сказал я.

Ладно, - вздохнул Константин Вахтангович и порвал протокол. Скажи спасибо, что на «Украину» попал. Видишь, какие люди здесь работают. Поверили тебе. Идем на камбуз, скажу поварам, чтобы накормили тебя. А то до Новороссийска с голода умрешь.

А когда «Украина» пришла в Новороссийск, Константин Вахтангович вместе с пареньком пошел в мореходную школу просить о зачислении его на учебу...

В другой раз я был свидетелем разговора нашего милиционера с карточным шулером, обыгрывавшем в карты пассажиров.

Случилось это в летний день на подходе к Ялте, когда все были на палубе, любуясь красотами крымских берегов.

На моих глазах Константин Вахтангович подозвал курившего у борта рослого парня в клетчатой кепке и, угрожающе подняв палец, сказал:

- Слушай, кацо. В Ялте сойдешь. И чтобы я тебя здесь больше не видел!

- Чего-о? - протянул тот, затаптывая окурок. - У меня билет до Сухуми. Могу показать.

- Окурок подними и брось за борт. А билет мне не надо. Мне надо, чтобы тебя на теплоходе не было!

Парень ухмыльнулся и покрутил пальцем у виска:

- Ты что? Тю-тю?

В ответ Константин Вахтангович схватил наглеца с такой силой за плечи, что у того слетела с головы кепка.

- Не будь упрямый, как буйвол! - задыхаясь от злости, прохрипел милиционер. Думаешь, я не знаю, зачем туда-сюда ездишь? Не сойдешь, позову людей, у которых обманом деньги выиграл. Протокол писать буду. Понял?!

И с приходом в Ялту шулер исчез...

Жил Константин Вахтангович в Одессе. Женат был на одесситке. Звали ее Соня. Влюбился в нее во время войны, когда лежал раненый в госпитале, где Соня работала медсестрой. После войны, демобилизовавшись, приехал в Одессу, разыскал через адресный стол Соню и женился на ней.

В рейсе Константин Вахтангович сходил на берег чаще всего в Батуми. Там у него были родственники и много друзей. В гости к ним он шел все в той же сатиновой косоворотке, подпоясанной кавказским пояском с серебряным набором. Но с приходом в Одессу, где ему нужно было являться к начальству с докладом о происшествиях в рейсе, готовился как на парад. Гладил милицейскую форму, надраивал до зеркального блеска сапоги и чистил зубным порошком ордена и медали.

По одним только медалям можно было проследить ратный путь Константина Вахтанговича за годы войны.

Помимо медали «За отвагу» у него были медали «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа», «За освобождение Варшавы» и «За взятие Берлина». Из орденов - два ордена Красной Звезды, два ордена Славы и два - Отечественной войны.

Это сегодня ордена и медали, которыми во время Великой Отечественной войны награждались солдаты и офицеры Советской Армии, можно купить у продавцов сувениров. Те скупают их у обнищавших родственников умерших ветеранов.

Но когда я плавал на «Украине», эти награды, украшавшие пиджаки людей, воевавших с фашистской Германией и освободивших мир от коричневой чумы, напоминали о величии подвига во имя Победы!

И когда «Украина» швартовалась в Одессе и на палубе во всем блеске своих наград появлялся Константин Вахтангович, пассажиры, толпившиеся у трапа, уважительно уступали ему дорогу.

Этот добрый, но беспощадный к любому безобразию человек не любил рассказывать о войне. Даже в праздники, 23 февраля или 9 мая, в День Победы, когда на судне устраивались торжественные собрания и перед молодыми членами экипажа выступали участники Великой Отечественной войны с воспоминаниями о минувших боях, Константин Вахтангович на все просьбы выступить отмахивался:

- Не могу, кацо. Не могу. Тяжело вспоминать.

Но однажды, когда я сидел в его тесной каютке за ароматным, «настоящим грузинским» чаем, стряхивая с головы и брюк сыпавшуюся из подвешенных к потолку клеток шелуху от расклеванных птицами семян, он вдруг сказал:

- Слушай, опять та девочка мне снилась. С ума можно сойти!

- Вы о чем?

О чем... о чем...

И тут я узнал, что в конце января 1945 года, воюя уже на территории Польши, батальон Константина Вахтанговича, которым командовал майор Шапиро, а командиром роты, в которой сражался сержант Рухадзе, был старший лейтенант Арутюнян, первым ворвался в лагерь смерти Освенцим. И он, сержант Рухадзе, вынес на руках из барака, где содержались умиравшие от истощения дети, девочку, которую отнес в полковую санчасть.

- Они лежали там, как скелеты. Понимаешь, кацо, как скелеты. Маленькие детские скелеты.

Услыхав, что Константин Вахтангович, наш судовой милиционер, освобождал Освенцим, я попытался его разговорить. Как выглядел этот страшный лагерь, сколько на момент освобождения оставалось в нем заключенных? Но Рухадзе только кивал головой:

- Не мучай, кацо. Не надо. Тяжело вспоминать...

С тех пор минуло много лет. Давно нет красавца-лайнера, труженика Крымско-Кавказской линии, «Украины», проданной на металлолом. Нет и самого большого в свое время в мире Черноморского пароходства. Нет, наверно, и Константина Вахтанговича Рухадзе. Он был намного старше меня. А я давно на пенсии...

Но вот, 27 января 2008 года, когда по решению Организации Объединенных Наций в годовщину освобождения Советской Армией Освенцима отмечался всемирный день Холокоста, мне довелось быть на траурной церемонии, посвященной этому дню, в немецком городе

Хайдельберге. Этот город славится основанным здесь в 1386 году первым в Германии университетом. В этом университете в 1910 году учился великий поэт Осип Мандельштам. Об этом свидетельствует мемориальная доска, установленная на соседнем с университетом здании, в котором, будучи студентом, жил Мандельштам.

Церемония проходила на месте сожженной нацистами в 1938 году синагоги. На церемонию собралось много немцев. Особенно пожилых. В их руках горели свечи. И в ранних зимних сумерках мерцание свечей казалось мерцанием оживших душ умерщвленных гитлеровцами евреев...

Перед собравшимися с проникновенной речью выступил бургомистр Хайдельберга, за ним католический священник, потом - местный раввин.

Последней взяла микрофон профессор Хайдельбергского университета Эмилия Берг - бывшая узница Освенцима.

Хриплым от волнения голосом она рассказывала, как в гитлеровской Германии, чтобы устранить из общества, культуры, истории и самой немецкой жизни евреев, были привлечены все средства: пропаганда, воспитание, наука. В ход шло все: фальсификации, включая религиозные тексты, переименования названных именами еврейских мыслителей улиц, снос памятников, запрет на исполнение музыки еврейских композиторов и сжигание книг, которое по пророческому замечанию Генриха Гейне завершилось сжиганием людей.

Об Освенциме она сказала, что умирала от истощения в детском бараке. Рядом умирали десятки детей, и советские солдаты, освободившие лагерь, выносили их из барака на руках. Эмилию тоже вынес какой-то солдат и отдал в лазарет.

И тут я подумал: «Не эту ли Эмилию Берг 27 января 1945 года вынес на руках из страшного освенцимского барака Константин Вахтангович Рухадзе?»

Рядом со мной, слушая Эмилию Берг, утирали слезы две пожилые немки. Мне хотелось сказать им, что я знал того солдата, работал с ним, дружил. Но поверили бы они мне? Да и в этом ли дело?

Девочка, которою спас советский солдат, осталась жива. Выросла, стала ученым. Главное - это!

И я промолчал...

Постскриптум

В своем коротком рассказе об освобождении Освенцима милиционер теплохода «Украина» К. В. Рухадзе упомянул фамилию командира своего батальона - Шапиро.

После траурной церемонии, посвященной памяти жертв Холокоста, вернувшись из Хайдельберга, я нашел в Интернете небольшую статью об упомянутом К. В. Рухадзе человеке.

Статья называлась «Комбат Шапиро» и была Почему-то подписана только инициалами: «М. 3.»

Вот эта статья:

«Анатолий Павлович Шапиро остался в истории второй мировой войны как освободитель Освенцима. Именно его штурмовой батальон первым вошел в лагерь.

Вот как это было по воспоминаниям комбата: «По мере продвижения наших войск к Освенциму, немцы стали лихорадочно укреплять дальние и ближние рубежи и подступы к лагерю, желая выиграть время и замести следы невиданных в истории человечества преступлений. Нашему штурмовому батальону была поставлена задача к исходу дня 24 января 1945 года овладеть сильно укрепленной польской деревней Моновицы, расположенной недалеко от Освенцима.

Все подступы к деревне были заминированы. Из верхних этажей костелов, а их в этой деревне было два, вся полоса нашего наступления простреливалась пулеметным огнем. Голову нельзя было поднять. Но, несмотря на это, 24 января мы деревню от врага очистили. За деревней был небольшой лес. Фашисты пытались там закрепиться, но в течение 25 и 26 января мы их и оттуда выбили. А 27 января с боем вошли в город Освенцим и ворвались в лагерь.

К этому времени гитлеровцы оттуда бежали, но замести все следы своих преступлений им не удалось, так как действия наших войск были стремительны и хорошо организованы».

Потеряв в этих боях половину своих солдат и подойдя к заминированным воротам лагеря, так что три часа ушло на их разминирование, этот 32-х летний украинский еврей оказался первым, кому довелось открыть те страшные ворота. И вот что он увидел: «Лагерь представлял собой целый город из сотен длинных бараков и двухэтажных блоков. В этой фабрике смерти мы увидели горы тюков с волосами, много трупов, живых, еле двигающихся узников-скелетов, руины четырех взорванных крематориев и газовых камер, горы пепла. Стоял трупный запах».

Все это было так ужасно, что бойцы говорили комбату: «Товарищ майор, мы не можем это видеть». Но видеть приходилось. Шапиро получил приказ позаботиться о трех тысячах выживших узниках.

После Польши были бои за освобождение Чехословакии. Войну майор Шапиро закончил в Праге. А начал в октябре 1941 года командиром взвода морской стрелковой бригады. В бригаде воевали моряки с погибших военных кораблей. Вскоре его назначили командиром батальона. Он воевал на Северном Кавказе, участвовал в тяжелых оборонительных боях на Кубани, освобождал Туапсе и Ростов-на-Дону, форсировал Днепр, сражался на Курской дуге.

После демобилизации майор Шапиро вернулся к своей довоенной инженерной профессии. Работал на заводах Запорожья, на строительстве Куйбышевской ГЭС, в Сибири и Калининграде. А доживать жизнь пришлось в Нью-Йорке, куда он уехал в 1992 году вслед за детьми. Здесь комбат Шапиро принимал активное участие в работе ветеранских организаций, встречался с молодежью, узниками гетто и нацистских концлагерей, публиковал статьи и книги о войне.

В 2005 году, когда отмечалось 60-тилетие освобождения Освенцима, польское правительство наградило Шапиро Орденом офицерской чести. А в октябре того же года Анатолия Шапиро не стало. Последняя награда - звание Героя Украины - присуждена была ему посмертно. Президент Украины Ющенко, чей отец был узником Освенцима, вручил Золотую звезду внучке комбата».

Вот как далеко завели меня воспоминания о рядовом милиционере теплохода «Украина» Константине Вахтанговиче Рухадзе...

К оглавлению

 

 

Парикмахер Лящ

Когда пишут о море и моряках, речь обычно идет о капитанах, штурманах или о просоленных океанскими ветрами бывалых матросах.

Вспоминая сегодня свои плавания, в которых прошла моя жизнь, я хочу рассказать о человеке, чья профессия не связана с морем. Но без людей этой профессии не обходится ни одно пассажирское судно.

Мой рассказ о парикмахере. Плавал я с ним на пассажирском теплоходе «Украина» по Крымско-Кавказской линии. Фамилия его была Лящ. И обращались к нему не по имени-отчеству, а просто - Лящ.

Рабочий день на судне начинался с восьми часов утра. В это время открывал свою парикмахерскую и он. Все там было как в обычной парикмахерской - широкое зеркало, стол с разложенными на нем парикмахерскими принадлежностями, кресло с никелированной педалью, чтобы его сиденье можно было поднимать и опускать, журнальный столик с газетами и журналами для ожидающих своей очереди клиентов. Был даже вазон с фикусом, привязанный к трубе парового отопления, чтобы его не сорвало во время качки. Все как в нормальной парикмахерской. Только в иллюминаторе синело море...

Когда я с ним познакомился, лет ему было за шестьдесят. Невысокого роста, хромой, лысоватый, в неизменном белом халате, он, как жонглер, так ловко работал ножницами и гребенкой, что, казалось, они летали у него в руках.

И кто бы ни сел к нему стричься или бриться, он заводил неспешный разговор: откуда клиент, куда едет, кто по профессии.

В конце рабочего дня, закрыв парикмахерскую, Лящ, прихрамывая, шел на корму, где собирались обычно после работы моряки, и, закурив, мог рассказать, как только что стриг известного писателя или солиста Большого театра.

В его «послужном списке» были ехавшие в разное время на «Украине» такие знаменитости, как Леонид Утесов, Аркадий Райкин, чемпион СССР по шахматам Ефим Геллер или прославленный партизанский командир, Герой Советского Союза Сидор Ковпак.

В работе моряков его восхищало все. И как капитан, «не заблудившись в море», приводит теплоход по расписанию из порта в порт. И как в пропахшем соляром, содрогающемся от грохота дизелей машинном отделении несут вахты механики и мотористы. И как на стоянках в портах матросы, стоя на подвесках, подкрашивают борта «Украины», отчего теплоход всегда имел свежий и нарядный вид.

Лящ укачивался, и, когда штормило, закрывал парикмахерскую на «технический перерыв». Но в хорошую погоду по вечерам долго стоял на корме, любуясь бегущей за теплоходом лунной дорожкой...

Как-то в рейс пошел с нами корреспондент газеты «Моряк» Иван Мокряк, чтобы написать несколько статей о передовых людях судна. Побеседовав со штурманами и матросами, фамилии которых дал ему капитан, он зашел ко мне как руководителю машинной команды расспросить о механиках и мотористах.

В разговоре со мной вдруг задумчиво сказан:

- О ком надо писать, так это о вашем парикмахере.

- О парикмахере? - удивился я. - А что он такого совершил? Стрижет, бреет...

- Да. Стрижет, бреет. Но во время оккупации спас еврейского мальчика. Я сосед вашего парикмахера по дому. Мне много рассказывала о нем соседка, которая жила в нашем доме и во время войны. Я написал о нем статью. Но ни одна газета не хочет публиковать этот материал. Вы же знаете, как у нас относятся к «еврейской теме». А о матросе, который не опаздывает на вахту, я должен писать как о герое!

Мокряк засиделся у меня до вечера, и вот что я узнал.

Лящ работал парикмахером и до войны. На работе был человеком уважаемым. У него всегда было много клиентов. Но когда возвращался домой, сын соседей по коммунальной квартире Алик устраивал ему «черную жизнь».

Этот рыжий вихрастый мальчишка, зная время, когда Лящ возвращался с работы, тушил в коридоре свет, ставил на пути парикмахера табуретку и прятался за стоявший в коридоре шкаф. Если Лящ спотыкался о табуретку и падал, Алик выскакивал из своего укрытия и с дьявольским хохотом начинал носиться по квартире.

Отец Алика, инженер Бронфман, наказывал сына за такие проделки. Но после наказаний Алик становился еще невыносимей.

Жил Лящ одиноко. Возвращаясь с работы, сам готовил еду. Но стоило ему прийти на коммунальную кухню, разжечь примус, поставить на него кастрюлю и отлучиться на минуту в комнату, как на кухне, словно рыжий чертик, появлялся Алик. Он мог насыпать в кастрюлю парикмахера горсть соли или просто снять кастрюлю с примуса и спрятать за шкаф.

Отец хлестал сына ремнем. Алик так кричал, что на его крик сбегалась вся густонаселенная коммунальная квартира. Но первым заступался за Алика Лящ, упрашивая разгневанного отца не бить сына:

- Он же еще ребенок, перерастет!

В разгар сталинских репрессий отца и мать Алика арестовали. Они оказались «врагами народа». Алика забрала к себе какая-то родственница, и наконец Лящ мог свободно вздохнуть.

Но - началась война...

Когда бомбежки Одессы усилились, в квартире неожиданно появился Алик. Родственницу, у которой он жил, мобилизовали на рытье окопов. А в ее дом попала бомба. Алика спасло то, что его не было дома. Воздушная тревога застала его в городе, где он успел спрятаться в ближайшем бомбоубежище.

Как ни странно, но Лящ обрадовался появлению своего мучителя. Их шумная коммунальная квартира опустела. Мужчин забрали на фронт, женщины с детьми эвакуировались, и Лящ, человек общительный, страдал оттого, что не с кем было перемолвиться словом.

Да и Алик стал другим. Неожиданное сиротство, война, бомбардировки родного города, голодная, полная опасностей жизнь изменила его отношение к соседу. Тем более, что Лящ, не помня зла, взял мальчика под свою опеку.

Когда в город вошли фашистские войска и над евреями нависла смертельная опасность, Лящ дал себе слово спасти мальчика. Даже страшные слова в развешенных по городу зловещих приказах: «За укрывательство евреев - расстрел!» не остановили его.

В их квартире был чулан. В этом чулане Лящ сделал тайник. Во дворе знали, что Алик вернулся. И кто-то из соседей написал на парикмахера донос.

В квартиру с обыском нагрянули румынские жандармы. Алика не нашли. Но его спасителя забрали с собой. Несколько дней Лящ провел в подвале жандармерии. Били. Но мальчика не выдал.

Так и жили они в оккупации. Алик в тайнике, Лящ в соседней комнате.

Лящу повезло. Его взял на работу приятель, открывший на Садовой улице «Салон красоты для господ румынских и немецких офицеров». В этом салоне Лящ и проработал парикмахером до дня освобождения города от оккупантов.

Но с возвращением в Одессу Советской власти Лящ был арестован. На него поступил донос соседа по двору: «сотрудничество с оккупантами».

И если бы не Алик, парикмахер, как и многие другие одесситы, обвиненные в сотрудничестве с оккупантами, был бы сослан на Колыму.

Рыжим вихрем Алик ворвался в кабинет следователя и, захлебываясь словами, рассказал, как прятал его Лящ. Он попросил следователя прийти к ним в квартиру и посмотреть тайник. Он умолял, плакал, писал прошения.

И - Лящ был освобожден.

Алику он заменил отца. Благодаря его помощи Алик благополучно закончил школу, после чего Политехнический институт.

А потом - уехал в Израиль.

Поселившись в Хайфе, он писал, что подтвердил свой диплом и устроился на работу в солидную фирму.

Алик не забыл своего спасителя. Присылал посылки, деньги, из-за чего Лящ не раз вызывался в КГБ.

Работал Лящ в парикмахерской при гостинице «Спартак» на Дерибасовской. Однажды у него стригся какой-то пароходский начальник. Работа парикмахера так понравилась этому товарищу, что он предложил Лящу перевестись в пароходство, работать на пассажирских судах.

С помощью этого начальника Лящ оформился в пароходство. Но за переписку с гражданином Израиля, Аликом Бронфманом, КГБ визу ему не дал. И Лящ работал на «Украине», в каботаже...

Вот какие подробности из жизни нашего парикмахера я узнал от корреспондента газеты «Моряк».

Но когда по выходу в очередной рейс я завел с Лящом разговор об Алике, он, удивившись, что я знаю эту историю, вдруг засмеялся и махнул рукой:

- Ой, только не делайте с меня героя! Сядьте лучше в кресло, я вас подстригу.

Вот таким был парикмахер теплохода «Украина» Лящ!

К оглавлению

 

 

Прачка

Как и на каждом пассажирском судне, на «Украине» была прачечная. Стиральные машины были в то время ненадежны, часто выходили из строя, и бельё, в основном, стирали вручную.

В клубах пара, в гулком гомоне голосов мелькали в прачечной полуголые тела работавших женщин, и поэтому прачечная была похожа на женскую баню.

Командовала прачками Нина Петровна Гудкова. Эту строгую, редко улыбавшуюся женщину на судне называли «боцманом». Она и впрямь, как боцман, не давала своим подчиненным спуску и за малейшую провинность лишала премии.

Даже когда молоденькие прачки бежали по вечерам на кормовую веранду, где для пассажиров устраивались танцы, она и там не давала им покоя. В разгар вечера, когда под веселые звуки судового оркестра, казалось, в небе пляшет даже луна, Нина Петровна могла схватить свою подчиненную за руку и приказать: «Все! Хватит! Скажи остальным - спать. Утром головы не можете поднять!».

Могла отругать и любого члена экипажа - будь то вахтенный у трапа, который, увлекшись разговором с хорошенькой пассажиркой, оставил без внимания трап, или старший помощник капитана, выписавший для прачечной меньше стирального порошка, чем того требовала Гудкова.

Накричала однажды и на меня. У нас вышел из строя паровой котел. Потекло несколько водогрейных трубок. Чтобы их заглушить, 4-й механик Онищенко, облачившись в мокрую брезентовую робу и густо смазав техническим вазелином лицо, полез в неостывшую топку, стараясь поскорей устранить неисправность. Работал часа три. И все это время в машинном отделении не умолкал телефон.

Помощник капитана по пассажирской части кричал, что какой-то пассажир не может домыться в душе, директор ресторана возмущался, что посуду приходится мыть холодной водой, и даже капитан, понимающий ситуацию, попросил ускорить ремонт, так как к нему пришла делегация пассажиров, угрожая написать в пароходство коллективную жалобу.

Но всех превзошла Гудкова. Спустившись в котельное отделение и в тусклом свете закопченных ламп разглядев меня, стала кричать, что из-за нас, маслопупых, остановилась прачечная, и она не может обеспечить пассажирские каюты свежим бельем!

В это время из котла вылез черный от сажи Онищенко. Увидев Гудкову, воскликнул:

- О, и прачка здесь!

В ответ она погрозила ему кулаком и полезла наверх по загремевшему под ее грузным телом железному трапу...

В те дни, о которых я пишу, в одесском издательстве «Маяк» готовилась к печати моя первая книга. Это были очерки о моих товарищах-моряках, об их нелегком труде. Эти очерки печатались в газетах «Моряк», «Водный транспорт», и когда их набралось больше десятка, я принес их в издательство. Пролежали они там больше года. Где-то согласовывались, рецензировались, проходили цензуру. И вдруг я получил письмо: придти в издательство для подписания договора. Это было событие! Я - судовой механик, непрофессиональный журналист и - книга!

Мучило тогда лишь то, что мальчиком пережив фашистскую оккупацию Одессы, ужасы гетто и концлагеря, написав об этом увесистую рукопись, я не мог нигде ее опубликовать. Когда я показал ее в издательстве, редактор, нервно закурив, сказал:

- Эта тема не пройдет.

Накануне выхода моей книги о моряках редактор снова пригласил меня:

- Ваши очерки скоро пойдут в набор. Но хотелось бы среди ваших героев увидеть женщину. Ведь они работают в море, правда? А о них не пишут. Такой очерк украсит книгу. Подумайте и напишите.

Вернувшись на судно, я стал думать: о ком написать? В 1949 году, плавая мотористом на теплоходе «Львов», я познакомился с женщиной-штурманом Ниной Тимофеевной Угловой. Но где ее искать? Писать об официантках или каютных номерных «Украины»? Но все это молоденькие девушки, только пришедшие на теплоход из училища, готовившего для судов Черноморского пароходства обслуживающий персонал. Что они могли о себе рассказать?

И тут я вспомнил - Гудкова! Женщина в возрасте. Пережила войну. Старая морячка. Но как ее разговорить? И тут, как часто бывает, помог случай.

В Одессе поднялась на теплоход большая группа немцев-зоологов. Ехали они в Сухуми, в знаменитый в те времена обезьяний питомник. Увешанные фотоаппаратами и кинокамерами, немцы все время проводили на палубе, снимая и фотографируя крымские берега, встречающиеся в море яхты и рыболовные сейнеры. А когда на переходе из Ялты в Новороссийск море опустело и за кормой не было видно даже постоянно летавших за теплоходом чаек, немцы, спросив разрешение у капитана, поднялись на мостик и стали снимать работу штурманов и рулевых.

Спустились они и в машинное отделение. Но, не выдержав духоты и грохота дизелей, долго там не задержались. А потом их интерес вызвала мойка палубы.

Это было зрелище! Матросы в блестевших от водяных брызг штормовках и резиновых сапогах, во главе с боцманом, тащившим тяжелый, извивающийся шланг, из которого упругой струей била вода, с таким ожесточением драили швабрами прогулочные палубы, что в них, как в зеркалах, отражались несущиеся в небе облака.

Когда матросы дошли до расположенной на корме прачечной, оттуда вышла распаренная, раскрасневшаяся Гудкова. Увидев ее, один из немцев показал жестом, что хочет ее сфотографировать. Но Нина Петровна, отрицательно мотнув головой, ответила что-то резко по-немецки и пошла к себе. Об этом мне рассказал пожилой матрос Мухин, большой любитель литературы, с которым я часто обменивался книгами.

- Представляете, - сказал он, входя вечером ко мне в каюту, - наша Гудкова знает немецкий! Утром, когда мы мыли палубы, она так резко ответила пытавшемуся сфотографировать ее немцу, что у того чуть не выпал из рук фотоаппарат!

- Гудкова? Немецкий?

- Да!

На другой день, заглянув в прачечную, я спросил сидевшую за своим столиком и считавшую на счетах Нину Петровну, все ли в порядке. Установленные в прачечной стиральные машины часто выходили из строя, и в таких случаях Нина Петровна прибегала ко мне с требованием срочно прислать ремонтного механика. Задав вопрос, я как бы невзначай сказал:

- А здорово вы вчера немца отбрили!

- Откуда вам это известно? - не поднимая головы, спросила она.

- Матросы рассказали. Удивились, что вы знаете немецкий язык.

- Лучше бы я его не знала, - по-прежнему не поднимая голову и продолжая считать, ответила она, дав понять, что разговор окончен.

Выйдя из прачечной, я понял: разговаривать с Гудковой бесполезно, ни о каком очерке о ней не может быть и речи. Но, опять же, помог случай.

Вернувшись из того «немецкого» рейса в Одессу, я встретил на Приморском бульваре давнего знакомого, старого моряка Антона Казимировича Палайтиса. Несмотря на литовскую фамилию, Антон Казимирович родился и вырос на одесской Молдаванке, во дворе, населенном в основном еврейскими семьями и, по его словам, больше понимал по-еврейски, чем по-литовски. С Антоном Казимировичем я работал в 1949 году в каботаже на пассажирском теплоходе «Львов». Он был 3-м механиком, я - мотористом его вахты.

Во время войны Антон Казимирович плавал механиком на пароходе «Курск». Он любил вспоминать те нелегкие годы, когда все жили одной мечтой - о победе над фашистской Германией. Из множества его рассказов о смертельно опасных рейсах в осажденные фашистами Одессу, Севастополь, Новороссийск мне особенно запомнился рассказ о женщинах-кочегарах.

Многие моряки ушли воевать в морскую пехоту, и на «Курске» в кочегарке работали женщины. Долбили ломами в бункерных ямах уголь, подвозили на тачках к котлам и, орудуя лопатами, забрасывали в пылающие топки. И пар в котлах держали не хуже мужчин...

Вскоре после войны, когда торговый флот поверженной фашистской Германии разделили в счет репараций между странами-победительницами - СССР, США и Англией, Антон Казимирович с большой группой моряков был командирован в Гамбург на приемку выделенных Советскому Союзу судов. Первое, что делали наши моряки, приняв такое судно, закрашивали немецкие названия и выводили на носу и на корме новые, советские.

Антон Казимирович попал на пароход «Чернигов». Из Гамбурга пароход пошел в Нью-Йорк, где погрузил станки и другое оборудование для разрушенных войной советских заводов. Там, в Нью-Йорке, зайдя с товарищами в обувной магазин, хозяином которого был пожилой еврей, Антон Казимирович поздоровался на идиш. Обрадовавшись советским морякам, представителям страны, победившей ненавистный немецкий фашизм, да еще услыхав идиш, хозяин магазина уступил морякам обувь за полцены. Но по возвращении в Одессу Антон Казимирович был лишен заграничной визы. В сталинские времена доносительство было нормой жизни, и кто-то донес: «Разговаривал с американским евреем не по-нашему!». Чтобы лишить моряка права на загранплавание для органов НКВД этого было достаточно...

Как все много повидавшие на своем веку моряки, Антон Казимирович был человек разговорчивый. Встретив меня на бульваре, он тут же усадил меня на ближайшую скамью «поговорить за жизнь». Расспросив об «Украине», о знакомых штурманах и механиках, он вдруг сказал:

- У вас Нина Гудкова работает. Передай от меня привет.

- А откуда вы ее знаете?

- А я с ней еще в 1938 году на «Зырянине» плавал. Мы в Испанию тогда ходили. Она буфетчицей у нас была. А потом замуж за нашего электромеханика вышла. А после войны, когда мне визу хлопнули, я после «Львова» на «Чулыме» с ней был. Уголь из Мариуполя в Одессу возили.

- Антон Казимирович, - взмолился я, - расскажите о Гудковой подробней. Я хочу о ней написать. Книжка у меня выходит!

- Книжка? Ну, тогда слушай.

Так жарким летним днем 1964 года, сидя с Антоном Казимировичем в тени платанов на Приморском бульваре, я узнал подробности жизни Нины Петровны Гудковой...

В 1938 году восемнадцатилетней девушкой поступила она на работу в Черноморское пароходство и получила назначение на пароход «Зырянин». В Испании шла тогда гражданская война. Советское правительство, помогая сражавшимся с фашистским режимом генерала Франко свободолюбивым испанцам, посылало им оружие и продовольствие. Каждый день к берегам Испании уходили из Одессы суда. Но возвращались не все...

В Средиземном море фашистским крейсером «Канарис» был потоплен теплоход «Комсомол». Спасшийся на шлюпках экипаж был поднят на крейсер и доставлен на испанский остров Пальма де Майорка, где моряков заключили в средневековую тюрьму. Долгих полтора года, подвергаясь пыткам и издевательствам, провели моряки в фашистских застенках. И лишь в 1939 году, под давлением на фашистский режим Франко Советского правительства и международной общественности, экипаж освободили и отправили на Родину.

На пути в Испанию были потоплены и другие суда Черноморского пароходства: пароходы «Благоев», «Тимирязев», теплоход «Максим Горький».

Их потопили тоже в Средиземном море, недалеко от Греции. Но из-за штормовых погод не всем морякам удалось добраться до спасительного берега...

В этих смертельно опасных рейсах проявился характер молодой буфетчицы парохода «Зырянин». Однажды, во время выгрузки в Барселоне, начался воздушный налет. Фашистские самолеты, пикируя над портом с ужасающим ревом, сбросили на советское судно несколько бомб. Они взорвались в стороне, не причинив пароходу вреда. Но от одной загорелся портовой склад. Из выбитых окон склада повалил густой дым, а из вырванных взрывом ворот выбежала женщина, неся на руках плачущего ребенка.

На «Зырянине» объявили пожарную тревогу. Раскатав пожарные шланги, моряки бросились к складу, чтобы до приезда пожарных начать тушить огонь. А Нина Гудкова, сбежав на причал, догнала женщину и, успокаивая, привела на судно.

Как рассказывала потом испанка, когда начался налет, она решила спрятаться с ребенком на складе. И только чудо спасло ее и ребенка от смерти при взрыве бомбы. Дом, в котором испанка жила, был разрушен предыдущей бомбежкой, она, как и многие барселонцы, ночевала где придется.

Звали испанку Изабель, а девочку - Люс, что по-испански означает «свет». Пробыли они на пароходе до отхода. И все эти дни буфетчица заботилась о них, как о родных. Расставание было трогательным. Когда «Зырянин» выходил из порта, Изабель и Люс стояли на причале. Изабель утирала слезы, а Люс прижимала к груди подарок Нины - русскую матрешку. Нина смотрела на них с палубы, и лицо ее тоже было мокрым от слез...

С детства Нина Гудкова верила в счастливые неожиданности. И они сбывались. Так неожиданно сбылась ее мечта стать морячкой и повидать разные страны. Говорили, девушек в пароходство не принимают. Но ее приняли. Так же неожиданно пришла к ней любовь.

Работал на «Зырянине» электромеханик Борис Горелик. Серьезный черноволосый парень. В кают-компанию на обед и ужин он приходил позже всех, и, наскоро поев, быстро уходил в свою электромастерскую. Там он всегда что-то паял, монтировал какие-то схемы, а если не был занят работой, сидел в каюте за шахматной доской, решая шахматные задачи.

За Ниной пытались ухаживать многие члены экипажа. Но у нее не выходил из головы этот парень, не обращавший на нее никакого внимания.

Но однажды, в штормовую ночь, на одной из мачт погас топовый огонь. В море идти без огней нельзя, и капитан вызвал Бориса сменить перегоревшую лампу. И пока электромеханик, несмотря на штормовой ветер и качку, поднявшись на мачту, менял перегоревшую лампу, капитан послал вахтенного матроса разбудить буфетчицу, чтобы она приготовила для электромеханика горячий чай. Накрыв в кают-кампании стол, кутаясь от волнения в шерстяной платок, Нина ждала работавшего на штормовом ветру электромеханика. И когда он, продрогший, в мокром комбинезоне, вошел в кают-компанию, бросилась к нему и обняла.

Казалось, никакая сила не оторвет их уже друг от друга. Но в советские времена мужу и жене работать на одном судне не разрешалось. И когда по настоянию Бориса они поженились, Нине пришлось с парохода уйти. Она устроилась на работу в быткомбинат пароходства приемщицей белья в прачечной. И быткомбинат предоставил ей в семейном общежитии комнатку.

Борис был родом из Винницы, жилплощади в Одессе не имел. А Нина, живя с матерью в небольшой комнате коммунальной квартиры, выйдя замуж, не хотела стеснять мать.

Каждое лето молодые ездили в Винницу навещать родителей Бориса. Поехали туда и в начале лета 1941 года. Там и застала их война...

С первых дней нападения гитлеровской Германии на Советский Союз немецкие самолеты, охотясь за переполненными пассажирскими поездами, разбомбили железнодорожные пути. Вернуться в Одессу было уже невозможно. Поняв это, Борис пошел в военкомат и попросился на фронт.

Он попрощался с Ниной на переполненной людьми площади перед военкоматом, и она осталась в пыльной, растерянной от внезапно нагрянувшей беды Виннице с родителями Бориса - Ароном Абрамовичем и Розой Моисеевной Горелик.

А потом пришли немцы.

Все, что слышала Нина о зверствах фашистов по радио, читала в газетах и видела в кино, с приходом оккупантов увидела своими глазами. Облавы, виселицы и расклеенный на стенах домов страшный приказ, предписывающий евреям нашить на одежду желтые шестиконечные звезды и переселиться в гетто.

Первые дни после ухода Арона Абрамовича и Розы Моисеевны в гетто Нина прибегала туда, пытаясь передать им хоть какую-нибудь еду. Но полицаи-украинцы, охранявшие гетто, отгоняли ее: «Нечего жидам жрать носить. Хай дохнут с голоду!».

А вскоре она попала в облаву. Вместе с другими молодыми женщинами и девушками немецкие солдаты пригнали ее на железнодорожную станцию, прикладами винтовок затолкали в грязный товарный вагон, и длинный, набитый людьми состав повез их в Германию, в рабство.

До самого конца войны работала она на ферме под Берлином у пожилой немецкой четы. Доила коров, выносила из коровника навоз, смотрела за свиньями и другой хозяйской живностью. А спала в том же коровнике, на куче гнилой соломы. Хозяйка, долговязая злая немка, за малейшую оплошность стегала ее плеткой, приговаривая:

«Руссише швайне!» («Русская свинья!»).

Когда весной 1945 года советские войска стали приближаться к Берлину, хозяева бежали, оставив на Нину хозяйство. Но ей не нужны были тоскливо мычавшие немецкие коровы и немецкие свиньи. Собрав свои нехитрые пожитки, она пошла на восток, навстречу Красной Армии.

Но встреча оказалась безрадостной. Ее поместили в лагерь для «перемещенных лиц». В этом лагере сотрудники НКВД выясняли, не были ли попавшие в фашистскую неволю советские граждане завербованы гестапо и не засланы ли они в СССР шпионами...

В Одессу она вернулась лишь в 1946 году. Мать в годы фашистской оккупации города умерла. Муж погиб на фронте. Погибли в винницком гетто и его родители. Детей с Борисом у них не было. Так и осталась одна...

Ее взяли на работу в тот же быткомбинат пароходства. Только не приемщицей белья, а прачкой. А лотом попросилась она в море...

Вот такую историю узнал я от Антона Казимировича Палайтиса.

Написав за несколько дней о Нине Петровне очерк, я показал его ей. Я не мог отнести рукопись в издательство, не согласовав написанное с моей героиней. Но, прочитав мое творение, она возмущенно спросила:

- Кто вам обо мне рассказал?!

Я несмело ответил:

- Палайтис.

В ответ она разорвала рукопись и швырнула в корзину. Вот такой был характер...

Прошло несколько лет. После свержения Хрущева, при котором был запрещен в Советском Союзе роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», за который я потерял заграничную визу, мне вернули право работать на судах заграничного плавания. Я сдал экзамены на должность старшего механика и после «Украины» стал плавать стар-мехом на сухогрузных судах.

У меня вышло несколько книг. Но нигде о заведующей прачечной теплохода «Украина» я уже не упоминал. Признаться, и забыл о ней. Но вот, задумав как-то написать очерк о моряках-каботажниках, людях, лишенных в советские времена права на плавание за границу только из-за того, что кто из родственников был у них в немецком плену или сами они по разным причинам оставались на оккупированных фашистами советских территориях (в сталинские времена это тоже считалось криминалом), я решил поработать в архиве Черноморского пароходства. Было это вскоре после гибели пассажирского парохода «Адмирал Нахимов», который вечером 31 августа 1986 года столкнулся под Новороссийском с балкером «Петр Васёв». Просматривая личные дела моряков и другие архивные документы, я неожиданно наткнулся на список пассажиров, погибших на «Адмирале Нахимове». И вдруг в этом скорбном списке увидел знакомое имя: «Нина Петровна Гудкова».

Как она попала на «Нахимов»? И где была в момент столкновения? На кормовой палубе, где беззаботно танцевали пассажиры, или в каюте, где безмятежно спала? Балкер протаранил пароход в 23 часа. Пробоина была такой огромной, что судно затонуло за 7 минут! Те, кто были в каютах, не успели даже выскочить наверх...

Выйдя из архива, я задумался. Сколько же Нине Петровне было лет? Если, как говорил Антон Казимирович, в 1938 году восемнадцать, то в 1986 шестьдесят шесть. Значит, была уже на пенсии. Но вот - потянуло в море...

Каждый год 31 августа, в день гибели «Адмирала Нахимова», в Новороссийск съезжаются родственники погибших. Руководство порта предоставляет им катера, на которых они выходят в море, к месту гибели парохода. Священник читает заупокойную молитву, и в воду летят цветы.

Нина Петровна была одинока. Вряд ли кто в этот день бросает в память о ней на воду цветок. Поэтому, прочитав в списке погибших пассажиров «Адмирала Нахимова» ее имя и фамилию, я вспомнил эту много пережившую женщину и это все написал...

К оглавлению

 

 

Гитлеровский «Титаник»

В конце апреля 2008 года, накануне Дня Победы советского народа в Великой Отечественной войне над гитлеровским фашизмом немецкий телевизионный канал ЦДФ показал двухсерийный телевизионный фильм «Густлофф».

Это трагический рассказ о гибели огромного пассажирского лайнера «Вильгельм Густлофф», потопленного 30 января 1945 года в Балтийском море советской подводной лодкой «С-13», которой командовал капитан третьего ранга Александр Маринеско.

В 2010 году, накануне 65 годовщины со дня окончания Второй мировой войны, немецкое телевидение снова показало этот фильм с комментариями известного немецкого писателя, лауреата Нобелевской премии по литературе Гюнтера Грасса, автора книги о трагедии Вильгельма Густлоффа» - «Траектория краба».

Погибший лайнер носил имя фюрера нацистской партии Швейцарии Вильгельма Густлоффа, убитого в 1936 году студентом Давидом Франкфуртером за преследования нацистами евреев.

После этого убийства фашистская пропаганда всячески подчеркивала, что Густлоффа убил еврей.

Узнав о гибели товарища по партии, Гитлер объявил в Германии трехдневный траур. А приехав на похороны Вильгельма Густлоффа, заявил:

«За мерзким убийцей стоит наполненная ненавистью сила еврейского врага, который стремится поработить немецкий народ. Мы принимаем их вызов на борьбу!»

Вот так построенный в том же 1936 году в Гамбурге самый современный по тем временам океанский пассажирский лайнер, с театральным залом и кинозалами, с музыкальными салонами, несколькими плавательными бассейнами и даже с ботаническим садом, получил свое название.

В комментариях к фильму говорится, что после спуска на воду «Вильгельма Густлоффа» его посетил Адольф Гитлер. В его присутствии под звуки оркестра над лайнером был поднят Государственный флаг фашистской Германии, красное полотнище с черной свастикой в центре, и когда оркестр умолк, Гитлер, стоя под этим флагом, произнес в свойственной ему истерической манере очередную антисемитскую речь.

До начала Второй мировой войны «Вильгельм Гусглофф» совершал круизные рейсы по норвежским шхерам и Средиземному морю. А с началом войны, когда гитлеровские войска оккупировали Польшу, лайнер был поставлен на прикол в польском порту Гдыня, где стал базой для немецких подводных лодок.

Отсюда в январе 1945 года он и вышел в свой последний рейс...

Главный упор в фильме о гибели «Вильгельма Густлоффа» сделан немецким телевидением на то, что пассажирами лайнера, погибших в холодных водах Балтийского моря, в результате торпедной атаки советской подводной лодки, были не десятки экипажей для новейших гитлеровских субмарин и надзирательницы нацистских концлагерей, как писали в 1945 году советские газеты, а мирные беженцы - старики, женщины и дети, бежавшие из Восточной Пруссии, спасаясь от наступавших советских войск.

Об этом же в своих комментариях к фильму говорит и Гюнтер Грасс, который брал интервью у нескольких чудом спасшихся пассажиров погибшего лайнера - бывших жителей Кенигсберга (сегодня Калининграда), бежавших от наступавших с Востока советских войск, боясь мести за злодеяния, совершаемые гитлеровскими войсками на оккупированных советских территориях.

Но при этом писатель добавляет, что у него к командиру советской подводной лодки Александру Маринеско, потопившему «Вильгельм Густлофф», претензий нет. Шла война, и лайнер под фашистским флагом, увиденный Маринеско в перископ субмарины, и стал ее жертвой.

Из 10500 человек, находившихся на борту «Вильгельма Густлоффа», погибли 9343 человека. Намного больше, чем погибло в апреле 1914 года в Атлантическом океане на «Титанике». Там жертвами катастрофы при столкновении парохода с огромным айсбергом стали 1517 человек.

В фильме «Густлофф» сцены гибели людей, тонущих 30 января 1945 года в ледяных волнах Балтийского моря, сняты с документальной точностью. Поэтому для немецкого зрителя, особенно молодого, не знающего ужасов Второй мировой войны, которые принес Европе нацистский режим, кадры, в которых показана идущая под водой советская подводная лодка, несущая смерть пассажирам лайнера, смотрятся с особой неприязнью к «русским варварам».

И с особенной жутью смотрится кадр, в котором командир лодки Маринеско, видя в перископ огромный пассажирский лайнер, сдвинув на затылок фуражку, как пират, отдает команду: «Пли»!

Я смотрел этот фильм в Гамбурге. И после просмотра пошел на следующий день в Морской музей, где выставлен макет «Вильгельма Густлоффа». На макете отмечены места попадания торпед, выпущенных по лайнеру советской подводной лодкой.

Торпед было три. Первая попала в носовую часть судна, вторая в центр, в машинное отделение, третья в корму.

Здесь же макеты тех самых торпед, па которых надписи по-русски.

На первой: «За Сталина!», на второй: «За Родину!», на третьей: «За Ленинград!».

А в соседнем зале музея выставлены макеты немецких подводных лодок времен Второй мировой войны. Тех самых лодок, что безжалостно топили в Северном, Норвежском и Баренцевом морях, а некоторые из них и в Атлантическом океане караваны американских, английских и советских торговых судов, которые везли из США и Англии оружие, медикаменты и продовольствие в сражающийся с фашистскими полчищами Советский Союз.

Эти же немецкие подводные лодки топили в Черном море торговые и пассажирские суда, плававшие под Красным флагом страны Советов.

На стендах музея есть фотографии, на которых видно, как гитлеровские субмарииы доставлялись секциями по железной дороге из Германии в Румынию, в порт Констанца. Там немецкие специалисты сваривали из этих секций корпуса подводных лодок, и готовые субмарины спускались на воду.

На одной из фотографий запечатлен момент, когда при спуске на воду очередной немецкой подводной лодки стоят рядом - король Румынии Михаил Первый и приехавший из Германии командующий немецким подводным флотом гросс-адмирал Денниц.

А когда я смотрел по телевизору фильм «Густлофф», мне вспомнились страшные годы войны, о которых так односторонне рассказывает фильм.

...Жарким июльским днем 1941 года я стоял с матерью в очереди за хлебом, когда к очереди подбежала какая-то женщина и, заламывая руки, запричитала:

- Ой, люди добрые, что ж то делается! Потопили проклятые фашисты пароход «Ленин»! Сколько ж народу там було! Сколько соседей з нашего двора! И тетя Сара с детьми, и старик Давидович з унуками, и моя племянница Катька с грудным дитём! Я ж их усих провожала. Усим пирожки на дорогу дала!

Женщину стали успокаивать. Кто-то поднес к ее трясущимся губам бутылку с водой. Кто-то стал говорить, что может все не так. Что все еще надо проверить. И вдруг, стоявший в очереди пожилой небритый мужчина, спокойно читавший до этого газету, закричал:

- С чего вы взяли, что «Ленин» утонул? Вам что, капитан радиограмму прислал? Прекратите сеять панику!

Женщина испуганно замолчала, Притихла и очередь. Слово «паника» подействовало отрезвляюще. В те дни газеты и листовки, распространяемые но городу, призывали: «Дезертиров и паникеров расстреливать на месте!»

В это время завыли сирены «Воздушной тревоги» и в небе с тяжелым прерывистым гулом появились фашистские бомбардировщики. Со стороны порта по ним звонко ударили зенитки.

- А это тоже паника? - показав на небо, спросила небритого мужчину высокая дама с противогазной сумкой на плече.

Ее слова заглушил пронзительный свист бомб. Где-то поблизости грохнул взрыв. Очередь распалась. Все бросились бежать в ближайшую подворотню. Забежали и мы туда с мамой.

Так в тот день я узнал о гибели пассажирского парохода «Ленин». Это была первая крупная морская катастрофа в самом начале войны, взбудоражившая Одессу.

А вскоре за «Лениным» в Севастополе, в Камышовой бухте, во время налета на город фашистских самолетов от прямого попадания бомбы загорелся и затонул пассажирский теплоход «Аджария».

Во время налета на теплоход шла погрузка раненых. С первых дней войны «Аджария», работавшая в мирное время по Крымско-Кавказской пассажирской линии, была превращена в плавучий госпиталь. На обоих бортах судна и на его палубе были знаки Красного Креста, а у трапа стояли санитарные машины, тоже с Красными Крестами на бортах. Но все это не остановило воздушных пиратов от атаки на безоружный теплоход.

На фасаде Одесского Музея морского флота, до того как несколько лет назад он горел, был выбит крупными буквами длинный список судов Черноморского пароходства, потопленных на Черном море фашистской авиацией и подводными лодками во время Великой Отечественной войны. А в парке имени Шевченко стоит над морем памятник погибшим на этих судах морякам. Каждый год в День Победы встречаются возле этого памятника ветераны Черноморского пароходства, возлагая к подножию памятника цветы.

Однажды в День Победы я встретил возле этого памятника капитана дальнего плавания Николая Ивановича Плявина.

Во время войны Николай Иванович был капитаном крупнотоннажного танкера «Иосиф Сталин». Танкер доставлял из Батуми в осажденный фашистами Севастополь горючее и не раз подвергался в море и на подходе к Севастополю атакам фашистских самолетов. Но выдержка капитана, его умение маневрировать под бомбами, четкая работа экипажа позволяли танкеру всю войну оставаться на плаву.

Когда я увидел возле памятника погибшим морякам Николая Ивановича, он рассказывал собрав шейся вокруг него молодежи, как во время войны моряки «Иосифа Сталина» принимали участие в спасении пассажиров и команды с торпедированного фашистской подводной лодкой пассажирского парохода «Пестель». Этот пароход великолепно описан в широко известной «одесской» повести Константина Паустовского «Время больших ожиданий».

Константин Георгиевич писал: «Несколько раз я плавал на «Пестеле», привык к нему и даже полюбил его. В первые годы Советской власти он единственный поддерживал связь между Кавказским побережьем и Россией».

Погиб «Пестель» в районе Анатолийского побережья в феврале 1943 года.

Как рассказывал капитан Плявин, танкер «Иосиф Сталин» следовал из сражающегося Севастополя в Батуми за грузом бензина, когда радист принял с торпедированного фашистской подводной лодкой «Пестеля» сигнал бедствия. Как только Николай Иванович узнал об этом, он распорядился готовить к спуску шлюпки и направил танкер к гибнущему судну.

Но когда танкер подошел к месту торпедирования «Пестеля», пароход уже затонул. Вместе с пароходом погиб и его капитан Плаушевский, однокурсник Николая Ивановича по Одесскому морскому техникуму, который они вместе заканчивали в середине тридцатых годов прошлого века.

На месте гибели «Пестеля» моряки «Иосифа Сталина» увидели среди обломков кораблекрушения в ледяной февральской воде державшихся за перевернутые шлюпки и за спасательные круги полуживых людей. Их подняли на борт танкера, но выжили не многие. Несмотря на все усилия судового врача «Иосифа Сталина», спасенные с «Пестеля» умирали от переохлаждения...

Когда я смотрел фильм «Густлофф» и слушал комментарии к фильму лауреата Нобелевской премии по литературе немецкого писателя Гюнтера Грасса, который изучив все, что было связано с лайнером «Вильгельмом Густлофф» со дня его постройки до дня гибели, рассказывал о мученической смерти пассажиров, тонущих в ледяной воде Балтийского моря, я вспомнил рассказ капитана Плявина о гибели «Пестеля». И если командир советской подводной лодки Александр Маринеско в фильме «Густлофф» представлен пиратом безжалостно отдающий команду: «Пли!» по переполненному мирными людьми пассажирскому лайнеру, то, что думал командир немецкой субмарины, явившийся непрошеным гостем на Черное море, и, увидев в перископ старый советский пассажирский пароход, отдавая ту же команду!

Посмотрев фильм, я перечитал книгу известного в советское время писателя-мариниста Александра Крона «Капитан дальнего плавания», книгу о Маринеско.

В годы Великой Отечественной войны, во время блокады немецкими войсками Ленинграда Крон был военным корреспондентом советских газет и часто общался с воевавшими на Балтике военными моряками. Так он подружил с командиром подводной лодки «С-13» капитаном 3 ранга Александром Ивановичем Маринеско.

Судьба прославленного подводника, потопившего «Вильгельм Густлофф», а кроме него еще много фашистских кораблей и получившего лишь много лет спустя, уже после войны, звание Героя Советского Союза, сложилась трагически.

За свой дерзкий нрав, как только окончилась война, Маринеско был отправлен на «гражданку». Поработав немного штурманом на торговых судах Балтийского пароходства, он, по состоянию здоровья, был списан на берег. Не имея никакой береговой специальности, он с трудом устроился завхозом в какой-то научно-исследовательский институт, но, в силу своей прямоты и честности, не поладив с директором, вскоре сел на скамью подсудимых. По доносу директора, Маринеско был обвинен в хищении социалистической собственности и, осужденный на несколько лет, был сослан на Колыму.

Отбыв сполна назначенный судом срок, Александр Иванович вернулся в Ленинград с окончательно подорванным здоровьем, и вскоре умер.

Слава пришла к нему посмертно. Подвиг командира подводной лодки «С-13» Александра Ивановича Маринеско не был забыт. Лишь спустя много лет после потопления «Вильгельма Густлоффа», благодаря ветеранам-подводникам, о командире подводной лодки «С-13» стали появляться статьи в газетах и журналах. А с экранов телевизоров о Маринеско заговорил известный в то время писатель Сергей Сергеевич Смирнов, автор знаменитой книги «Брестская крепость».

Многим героям Великой Отечественной войны, в годы правления Сталина незаслуженно забытых, благодаря С. С. Смирнову были возвращены их имена, став широко известными. В том числе и Маринеско, которому в Одессе поставлен величественный памятник, и именем которого названо мореходное училище, где он учился на штурмана.

В предисловии к книге Александра Крона «Капитан дальнего плавания» Герой Советского Союза, вице-адмирал Г.И.Щедрин, кстати, тоже выпускник того же училища, писал:

«Прошло много лет со времени январского похода 1945 года подводной лодки «С-13», и сегодня еще яснее, чем когда- либо видно значение подвига экипажа корабля и его отважного командира. Дело не только в потопленном тоннаже. Дело в том, что в критический для фашистского государства момент германскому флоту был нанесен мощный удар, один из тех, от которых он уже не мог оправиться. С «Вильгельмом Густлоффым» отправились на дно десятки экипажей для новейших гитлеровских субмарин, рассчитанных на продолжение морской блокады Англии и преграждения дороги союзным караванам, которые шли в Советский Союз. Недаром блестяще проведенную капитаном 3 ранга А. И. Маринеско атаку на грандиозный лайнер «Вильгельм Густлофф» во многих печатных органах назвали «атакой века».

А в самой книге Александр Крон приводит выдержки из опубликованной в 1968 году ленинградским журналом «Нева» статьи бывшего министра Военно-морского флота СССР, Героя Советского Союза Н.Г.Кузнецова. Вспоминая Ялтинскую конференцию трех союзных держав - СССР, Англии и США, на которой автор статьи был советником Сталина по военно-морским вопросам, он писал: «Помню, как на первом же заседании в Ливадийском дворце Черчилль спросил Сталина, когда советские войска захватят Данциг, где сосредоточенно большое количество готовых к спуску на воду новейших немецких подводных лодок. При этом Черчилль подчеркнул, что там же находится Германская высшая школа подводного плавания, плавучей базой для которой служит лайнер «Вильгельм Густлофф».

Александр Крон добавляет: «Если бы Черчилль поинтересовался потом, кто потопил «Густлофф», спасая Англию от гитлеровской морской блокады, то среди советских моряков, награжденных высшими британскими орденами, мог быть и Александр Маринеско.

Сегодня, когда некоторыми псевдоисториками цинично пересматриваются итоги Второй мировой войны, когда находятся даже отрицатели Холокоста, спорить с авторами фильма «Густлофф» показывающих страдания немецких беженцев, не называя причину этих страданий - бесполезно.

Но для меня, бывшего узника Одесского гетто и Карловского концлагеря, пережившего ужасы фашистского нашествия, этот фильм -символ гибели Третьего Рейха, захлебывающегося в страданиях загубленных им миллионах человеческих жизней.

И когда на экране высветилось слово "Конец", я вспомнил слова замученного гитлеровцами чешского журналиста Юлиуса Фучика из написанного им в пражской тюрьме ставшей знаменитой книги «Репортаж с петлей на шее»: «Люди, я любил вас, будьте бдительными!»

К оглавлению

 

 

«Палестинский грех»

Недавно внук моего старого приятеля Соломона Гринштейна, рослый восемнадцатилетний парень, поступал в Одесское высшее мореходное училище, и Соломон попросил меня пойти с ним, поболеть за парня.

- Ты много лет плавал, внук читал твои книги о море, и твое присутствие поможет ему сдать экзамены, - сказал Соломон.

Я засмеялся:

- Ну, если так, идем!

Но согласился я не только поэтому. При советской власти путь евреям в высшее мореходное училище, как и в другие престижные учебные заведения Советского Союза, был практически закрыт. И мне было интересно, как это в наши дни юноша по фамилии Гринштейн будет поступать в «Вышку».

И еще была причина, из-за которой я согласился пойти. Экипаж училища находится в том самом здании, где в годы оккупации фашистами Одессы было гетто.

В январе 1942 года оккупанты согнали в это здание со всего города евреев, и в течение той страшной зимы этапами угоняли их в села Одесской области на расстрелы и в концлагеря.

Сегодня названия этих сел, которые после войны перешли в ведение Николаевской области -Мостовое, Доманевка, Богдановка, так же как названия гитлеровских лагерей смерти: Освенцим, Майданек, Дахау, Треблинка и других - знает весь мир. А так как я с отцом, матерью и сестрой тоже был в Одесском гетто, то мне было что вспомнить...

С приходом в училище, пока Соломон с внуком выясняли в приемной комиссии какие-то вопросы, я пошел в экипаж. На проходной, где в январе 1942 года стояли охранявшие гетто румынские солдаты, я увидел морского офицера и курсанта. На рукавах у них были повязки дежурных по экипажу.

Я поздоровался, назвал себя и попросил разрешения пройтись по двору. А если можно, и по комнатам, где во время оккупации фашистами Одессы страдали и умирали евреи.

Офицер, выслушав меня, сказал:

- Обычно мы не разрешаем посторонним заходить в экипаж. Но с такой просьбой..

И повернулся к курсанту:

- Фролов, проводи!

И вот я стою в огромном дворе, куда зимой 1942 года каждую неделю въезжали скрипучие подводы. При виде этих подвод из всех комнат огромного здания начинали доноситься душераздирающие крики. Старухи рвали на себе волосы, старики, раскачиваясь в молитвах, призывали на помощь Бога, а обезумевшие матери метались по этажам, стараясь спрятать детей.

Но - ничего не помогало.

Намеченных румынской администрацией на очередной этап солдаты находили на чердаках, выгоняли из уборных, вытаскивали из подвалов и, толкая винтовками в спины, выгоняли во двор и силой усаживали на подводы.

Под крики возчиков, ругань румын и плач отъезжающих подводы трогались. Путь их лежал через Пересыпь на станцию Одесса-Сортировочная. Там другие солдаты загоняли несчастных в грязные товарные вагоны, и состав отправлялся в Березовку. А уже оттуда встречавшие этот скорбный поезд местные полицаи гнали евреев к местам расстрелов...

Обо всем этом написано уже много. И в книге Давида Стародинского «Одесское гетто». И в книге Леонида Сушона «Транснистрия - евреи в аду», в двух книгах Семена и Надежды Штаркманов «Боль сквозь годы». Писали о трагедии евреев Одессы и Ефим Нильва, и Лев Рожецкий, и Леонид Дусман. Да и я в своей книге «Возвращение с Голгофы». Но сколько об этом ни писать, невозможно во всей полноте рассказать о людях, страдавших и погибавших в гетто и за колючей проволокой концлагерей только за то, что родились они на белый свет евреями.

Постояв во дворе, я попросил курсанта провести меня по комнатам. Я снова шел теми коридорами, где той страшной зимой спали на полу люди. Комнаты в гетто были переполнены, поэтому многие селились в коридорах. Здесь готовили на примусах еду, предварительно растопив в кастрюльках снег, воды в гетто не было, здесь рожали детей и здесь же рыдали над умершими.

Здесь впервые я увидел таллес. Накрыв им седую голову, у обшарпанной стены молился старик. Фамилия его была Кац. О нем говорили, что во времена НЭПа он был очень богат. Имел ювелирную фабрику. Но когда Сталин свернул НЭП, новую экономическую политику, введенную Лениным, о которой Ленин сказал, что это «всерьез и надолго», у Каца забрали все. А самого фабриканта посадили в тюрьму.

Мне рассказывал отец, как в 1930 году, в год моего рождения, он тоже сидел в тюрьме «по золотухе».

«Золотухой» называли развязанную советскими властями кампанию по конфискации у населения золота.

Людей, у которых, по мнению властей после разгрома НЭПа, было золото, вызывали в милицию и требовали сдать драгоценные вещи. Тех, кто сопротивлялся, сажали в тюрьму, пытали, доводили до самоубийства.

Все это давно уже стало историей, как и страшный 1937 год, как сталинский голодомор, как «борьба с безродными космополитами»...

Ненавидя советский режим, Кац остался в осажденной Одессе ждать румын. И - дождался. Как-то утром его нашли в уборной повесившимся. Узнав, что он назначен в очередной этап, он повесился на собственном таллесе...

Здесь, в одной из комнат, 17 апреля 1942 года, от сыпного тифа умер мой отец.

Сейчас я не мог найти ту комнату. Многое в этом здании было перестроено. Да и комнаты назывались уже не комнатами, а кубриками.

Я вошел в один такой кубрик. В нем в несколько ярусов стояли койки. А за столом сидел курсант и что-то быстро писал. Когда мы вошли, он поднял голову и торопливо сказал:

- Не волнуйтесь. Я напишу все как было. Их выпустят.

Сопровождавший меня курсант засмеялся:

- Ты ошибся, Коля. Этот человек был здесь в гетто. Ходит, вспоминает. А ты пиши, выручай товарищей!

Когда мы вышли, курсант объяснил:

- Наши ребята подрались в Дюковском саду с хулиганами со Слободки. Они всегда задирают наших ребят. Всех участников драки забрали в милицию. Родители курсантов бегают теперь к Николаю, просят подтвердить, что затеяли драку слободские. Николай проходит по делу как свидетель. Вот он и решил, что вы тоже пришли просить...

Когда я вернулся в училище, Соломон набросился на меня:

- Куда ты пропал? Экзамен уже идет. Математика. Мой Эдик спрашивал, здесь ли ты? Я сказал - здесь. Так что давай побудем, пока он сдает.

Но стоять под дверью аудитории, в которой шел экзамен, нам не дали.

Появившийся в коридоре дежурный попросил всех «болельщиков», а их собралось немало, выйти во двор.

Мы вышли. И тут я встретил своего давнего знакомого, преподавателя этого училища Владимира Митрофановича Харина. Познакомился я с ним много лет назад, когда работал старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар».

Однажды с нами в рейс отправилась группа курсантов Одесского высшего мореходного училища. Руководителем группы был Харин. Он писал тогда кандидатскую диссертацию, и я помогал ему советами по механической части.

Позже Владимир Митрофанович подарил мне написанный им учебник «Эксплуатация судовых рулевых машин». А я ему свою первую книгу «У чужих причалов». Владимир Митрофанович организовал в училище мою встречу с курсантами, где представил мою книгу. Потом я много раз встречался с Хариным в пароходстве и здесь, в училище, где мне приходилось заниматься на курсах повышения квалификации. Так что нам было что вспомнить и о чем поговорить.

Владимир Митрофанович сказал, что успел защитить и докторскую диссертацию. Сейчас на пенсии, но продолжает читать курсантам лекции.

Пока мы разговаривали, Соломон, стоя в сторонке, делал мне отчаянные знаки, намекая, что при таком знакомстве мне ничего не стоит помочь его внуку поступить в училище.

Но я делал вид, что не понимаю его жестов. Я хорошо помнил сказанные когда-то Хариным слова: «Когда начинаются приемные экзамены, мы, преподаватели, не участвующие в приеме новых курсантов, даже не подходим к корпусу, где идут экзамены. А то, не дай Бог, нас обвинят в попытках помочь какому-нибудь абитуриенту!» Так что жестикуляция Соломона была напрасной.

Спросив, по какому поводу я пришел в училище, Владимир Митрофанович сказал:

- Пока идет экзамен, пройдите на наш факультет. Вам как механику там будет интересно.

Попрощавшись, он ушел.

Закурившему от злости Соломону я объяснил, что доктор технических наук, профессор Харин не станет помогать его внуку поступать в училище, так что пусть Соломон не обижается. Сейчас, чтобы не скучать, пока идет долгий экзамен по письменной математике, нам стоит пройти на судомеханический факультет. Тем более что на этом факультете собирается учиться его внук.

- Нет! - отрезал Соломон. - Я останусь во дворе. Хоть сразу узнаю, как он сдал!

- Ну, как хочешь. А я пойду, - сказал я.

Зайдя в корпус, где располагался факультет, я

сразу понял, что Владимир Митрофанович был прав. Интересным здесь было все. И стоявшие в коридоре на стеллажах модели судовых дизелей, и фотографии выпускников, закончивших этот факультет на «отлично», многих из которых я знал по совместной работе, и фотографии судов, на которых мне приходилось плавать.

Особенно привлекла меня фотография пассажирского парохода «Петр Великий». С этого судна в 1950 году я ушел служить в армию.

«Петр Великий», как и другие хорошо знакомые одесситам старшего поколения пассажирские лайнеры «Россия», «Победа», «Адмирал Нахимов», был немецким трофейным судном. И так же, как они, плавал по Крымско-Кавказской линии. Моряки, работавшие на этих судах, лишены были права на загранплавание. У каждого из них, от капитанов до уборщиков, были перед советской властью грехи. А грехи в сталинские времена были такие: кто-то оставался на временно оккупированной фашистами территории, у кого-то в немецком плену оказался отец или брат, у кого-то была угнана в Германию сестра. А были и такие, кто, плавая за границу, не понравился чем-то помполиту, не так высказался на собрании или в кругу друзей и по доносу в КГБ был лишен заграничной визы.

Я попал на «Петр Великий» за самый тяжкий грех - за свою национальность.

Прочитав в 1948 году в газете «Правда» статью о вредительской деятельности театральных критиков Борщаговского, Юзовского, Гурвича, Альтмана и других, судя по фамилиям, евреев, я не мог представить, что в скором времени расправа над этими людьми коснется всех советских евреев, в том числе и меня.

Газета, назвав критиков «безродными космополитами», обвиняла их в шельмовании произведений русских советских писателей и драматургов.

«Им чуждо все русское. Но зато на все лады они прославляют идеологию буржуазного Запада!» - писала «Правда».

Начав работать над этими заметками, я взял в Одесской публичной библиотеке подшивки газеты «Правда» за 1948 и 1949 годы. Для характеристики общественной атмосферы тех лет приведу краткий отчет с партийного собрания Союза писателей СССР, опубликованный «Правдой» 11 февраля 1949 года. Докладчиком на этом собрании выступал известный в те времена драматург, секретарь Союза писателей СССР и главный редактор журнала «Огонёк» Анатолий Софронов. Он говорил:

«Группа оголтелых, злонамеренных космополитов, людей без рода и племени, торгашей и бессовестных дельцов от театральной критики подверглась сокрушительному разгрому в редакционных статьях газет «Правда» и «Культура и жизнь». Эта антипатриотическая группа в течение долгого времени делала свое антинародное дело.

Выросшие на гнилых дрожжах буржуазного космополитизма, критики-космополиты нанесли немалый вред советской литературе и советскому искусству. Они хулигански охаивали и злобно клеветали на все то новое и передовое, все лучшее, что появлялось в советской литературе и в советском театре...»

По Софронову выходило, что этим космополитам, родившимся в России, выросшим при советской власти, получившим советское образование, воевавшим на фронтах Великой Отечественной войны и внесшим свой немалый вклад в дело победы над германским фашизмом, не дано было понять величия русской души, выраженной в творчестве русских советских писателей.

Сталинские идеологи типа Софронова запретили бы, наверное, даже Исааку Левитану касаться своей гениальной кистью русской природы. И счастье Левитана в том, что жил он в царской России, а не под солнцем Сталинской Конституции...

Листая подшивки «Правды» за 1949 год, я нашел статью о космополитизме Эдуарда Багрицкого. Как же! Герой его поэмы «Дума про Опанаса» - Коган. Еврей! В этой же статье подвергалась разгрому и «Повесть о рыжем Мотеле, раввине Исайе и комиссаре Блохе» Иосифа Уткина, по явному еврейскому признаку, признававшемуся автором статьи космополитическим!

И почти в каждом номере «Правды» за тот год можно было прочитать разгромные статьи о произведениях известных советских писателей-евреев, чьи повести, рассказы и стихи о Великой Отечественной войне получили признание не только в Советском Союзе, но и за его пределами.

Этому хулиганскому разгрому подвергались произведения Маргариты Алигер, Веры Инбер, Ильи Сельвинского, Василия Гроссмана, Льва Славина, Михаила Светлова, Льва Кассиля и многих других.

Читая все это, я вспомнил, как в 1949 году, идя с матерью по Дерибасовской, мы встретили маминого знакомого, только вернувшегося из Москвы. Большой любитель и знаток музыки, он рассказал, что из Большого зала Московской консерватории убрали портрет композитора Мендельсона, украшавшего этот зал наряду с другими великими композиторами со времен его постройки. Сталинские радетели чистоты славянской расы убрали портрет не Рихарда Вагнера, ярого немецкого националиста, чье творчество было принято на вооружение немецкими фашистами, так как Вагнер, по выражению Гитлера, «прославлял своей музыкой истинно германский дух», а портрет немецкого еврея Мендельсона, пережившего в Большом зале Московской консерватории, построенном в конце XIX века, нескольких русских царей и царский антисемитизм...

Вся эта подлая антисемитская кампания по «борьбе с безродными космополитами», развязанная по приказу Сталина, обрушилась в те годы на головы не только евреев. Как и в годы войны, когда на оккупированных гитлеровцами территориях преследовались люди, укрывавшие евреев, так и в годы сталинского террора преследовались те, кто осмеливались защищать гонимых.

Приведу пример.

В Одесском мореходном училище еще с довоенных времен преподавал термодинамику, теорию судовых дизелей и паровых машин Павел Корнеевич Нудьга, человек высокой культуры, глубоких знаний и безупречной порядочности. Осенью 1941 года, когда советские войска покидали Одессу, Павел Корнеевич был оставлен в городе для подпольной работы. Он стал связным у скрывавшихся в Одесских катакомбах партизан.

В коммунальной квартире, где ютился Павел Корнеевич, проживала еврейская семья. Фамилия их была Флейшман: муж, жена и маленькая девочка. С первых дней войны Флейшман ушел на фронт. А жена его, Белла, не сумев эвакуироваться, осталась с дочкой в оккупированном фашистами городе. Когда оккупационные власти приказали евреям явиться в городскую тюрьму, несчастная женщина стала умолять Павла Корнеевича спасти девочку. И, несмотря на расклеенные по всему городу приказы: «За укрывательство евреев - расстрел!», Павел Корнеевич взял девочку к себе.

Белла Флейшман ушла в тюрьму. А потом в гетто...

А Павел Корнеевич темной глухой ночью, прячась в развалинах разбомбленных домов от фашистских патрулей, привел девочку в катакомбы и отдал партизанам.

10 апреля 1944 года советские войска освободили Одессу от фашистских захватчиков. Но после страшных лет оккупации для Павла Корнеевича начались не менее страшные времена. Его арестовали. Среди подпольщиков, с которыми он был связан во время фашистской оккупации города, оказался провокатор. По его доносам румынская тайная полиция Сигуранца арестовала и казнила нескольких партизанских связных. Павла Корнеевича обвинили в связях с этим провокатором. От высылки в сталинский концлагерь на Колыму спас его партизан Панин. Это ему той глухой ночью отдал Павел Корнеевич еврейскую девочку. Панин не только спас этого ребенка. После войны он разыскал вернувшегося с фронта Флейшмана и отдал ему дочь.

Узнав, что Павел Корнеевич арестован и обвиняется в связях с провокатором, Панин пришел к следователю и заявил, что Нудьга не только ни в чем не виновен, но и помог спасти еврейского ребенка.

Так Павел Корнеевич смог вернуться на работу в родное училище. Обо всем этом он рассказывал мне сам.

Наступил 1949 год. И - грянула «борьба с безродными космополитами»! Из университетов, институтов и других учебных заведений начали изгонять профессоров и преподавателей евреев.

В Одесском мореходном училище курс математики читал преподаватель-еврей. Фамилию его я забыл. Над этим человеком, как рассказывал Павел Корнеевич, тоже нависла угроза увольнения. А увольняли преподавателей тогда так. Районный комитет Коммунистической партии назначал комиссию. Комиссия посещала лекции намеченных к увольнению жертв, затем эти лекции обсуждались на педагогическом совете в присутствии членов комиссии, и следовал приговор...

Вот на таком педсовете Павел Корнеевич и выступил в защиту коллеги-еврея.

Услыхав эту речь, председатель райкомовской комиссии в бешенстве закричал:

- Гнать! Гнать обоих!

Так бы, конечно, и случилось. Но в то время в Одесском мореходном училище в числе курсантов был сын министра финансов СССР Зверева. Почему сын высокопоставленного сталинского чиновника, перед которым в Москве открылись бы двери любого института, решил учиться в Одессе «на моряка», не знаю. Но этот парень, глубоко уважая Павла Корнеевича, сообщил обо всем отцу. И из Москвы поступила команда:

- Не трогать!

Так Павел Корнеевич, а заодно и преподаватель математики остались работать в училище.

А теперь о «Петре Великом».

Должность моя на этом пароходе была - котельный машинист. Попросту - кочегар. Но котлы парохода работали не на угле, а на мазуте. Поэтому в отличие от пароходных кочегарок с лязганьем лопат, хрустом на зубах угольной пыли и отблесками пламени на обнаженных по пояс работающих у раскаленных топок людей, котельное отделение «Петра Великого», с уютным посапыванием насосов, запахом горячего мазута и мерным гудением котлов, напоминало больше цех завода, чем кочегарку парохода.

Старшиной котельных машинистов был Иван Григорьевич Скрипников - потомственный кочегар. Дед его плавал кочегаром еще на первых неуклюжих пароходах, сменивших парусный флот. Отец кочегарил в царском военном флоте и во время русско-японской войны 1904 года принимал участие в Цусимском сражении. А попав в японский плен, жил в одном бараке и дружил с матросом броненосца «Орел», известным впоследствии советским писателем-маринистом, автором нашумевшего в свое время романа-эпопеи «Цусима» Алексеем Новиковым-Прибоем.

Во время Великой Отечественной войны Иван Григорьевич плавал кочегаром на пароходе «Ян Фабрициус». Пароход вывозил из осажденной Одессы стариков, женщин и детей, попадая под жестокие бомбежки фашистской авиации, и только благодаря мужеству и умелому маневрированию под бомбами капитана парохода Михаила Ивановича Григора «Ян Фабрициус» оставался на плаву.

Как рассказывал мне когда-то сам капитан Григор, которого я хорошо знал, во время войны его восхищала работа кочегаров. Как-то мы сидели на Приморском бульваре, недалеко от Потемкинской лестницы, и Михаил Иванович, покуривая свою неизменную трубку, говорил:

- Я на мостике. Мне видно, как пикируют на судно фашистские самолеты. Вижу, как отрываются от них бомбы, устремляясь на пароход. Стараясь угадать место их падения, отдаю команды рулевому, уклоняясь от прямых попаданий. А внизу, в кочегарке, полуголые, мокрые от пота люди, забрасывают и забрасывают в топки котлов уголь, обеспечивая пароходу ход и маневренность. И только по содроганию корпуса от близких разрывов бомб представляют, что творится наверху, и не было случая, чтобы кто-то из них дрогнул, струсил и, выбежав на палубу, бросился к шлюпкам!

В 1943 году, торпедированный фашистской подводной лодкой, «Ян Фабрициус» затонул. Случилось это под Новороссийском. Но даже в те трагические минуты выдержка и хладнокровие капитана Григора помогли спастись многим людям...

После гибели парохода Иван Григорьевич Скрипников воевал в морской пехоте, освобождал Севастополь и родную Одессу. А окончание войны встретил в Венгрии, в госпитале. При штурме Будапешта был тяжело ранен.

Как я уже говорил, на «Петре Великом» работали моряки, не имевшие заграничной визы. Не имел ее и Скрипников. Хотя после войны виза у него была...

Благополучно выписавшись из госпиталя и демобилизовавшись, Иван Григорьевич вернулся на работу в Черноморское пароходство. Визу ему открыли быстро: фронтовик, боевые награды, благодарности. Одна - за подписью командующего армией, освобождавшей Севастополь, Героя Советского Союза, генерал-полковника Якова Крейзера.

С открытием визы Иван Григорьевич получил назначение на пароход «Тайгонос». Пароход совершал рейсы между Одессой и Болгарией. А однажды, было это в конце 1946 года, получил задание: идти в Новороссийск, грузить цемент на Хайфу.

Название этого города Иван Григорьевич слышал еще до войны от соседки по коммунальной квартире Берты Абрамовны Розенфельд. Эта пожилая, еле передвигавшаяся по комнате женщина, жила с внуком Мишей. Мальчику было лет шесть. Отца его, сына Берты Абрамовны, арестовали в 1937 году. Мать умерла еще при родах. И мальчик, оставшись круглым сиротой, жил с бабушкой.

Был у Берты Абрамовны еще и брат. Но в 1922 году, после окончания гражданской войны, после еврейских погромов, чинимых петлюровскими бандами на Украине, брат Берты Абрамовны, Арон, уехал в Палестину. Жил в Хайфе. Присылал иногда сестре в Одессу письма и деньги. Но с началом сталинских репрессий тридцатых годов прошлого века переписка прекратилась, и Берта Абрамовна, дружившая с женой Ивана Григорьевича Ниной, жаловалась ей: «Неужели я уже никогда не получу весточку от брата?»

Когда в 1941 году началась Великая Отечественная война, жена Ивана Григорьевича начала уговаривать соседку эвакуироваться.

Но Берта Абрамовна не соглашалась: «Куда мне такой больной? Да еще с ребенком. К тому же газеты пишут, что Одессу не сдадут!»

Но фронт приближался. В начале августа 1941 года, когда Одесса была объявлена на осадном положении, город уже не только бомбили с воздуха, но обстреливали и артиллерийскими снарядами. И с приближением фронта все больше людей, в основном евреи, пытаясь эвакуироваться осаждали Дом Красной Армии. В этом доме, который находился там, где сегодня кинотеатр «Одесса», регистрировали уезжавших и выдавали им посадочные талоны на пароходы. Без этих талонов пройти в порт никто не мог.

Очередь на регистрацию занимали с вечера. Чтобы не потерять очередь, многие с детьми, чемоданами и узлами ночевали под деревьями сквера, расположенного недалеко от Дома Красной Армии. Этот сквер есть и сегодня...

Вернувшись как-то из города, жена Ивана Григорьевича показала Берте Абрамовне сброшенную фашистским самолетом листовку. В ней писалось: «Граждане Одессы! Жидо-коммунистическому режиму приходит конец. Не сегодня-завтра победоносные немецко-румынские войска войдут в город. Солнце свободы всходит на Западе. Смерть жидам и коммунистам!»

Прочитав листовку, Берта Абрамовна побледнела и трясущимися руками начала собирать свои нехитрые пожитки.

Взяв внука, она с помощью жены Ивана Григорьевича кое-как добралась до Дома Красной Армий. Но увидев огромную толпу, осаждавшую это здание, услышав свистки милиционеров, простонала: «Нет, это не для меня».

И вернулась домой.

На ее счастье, в квартире был Иван Григорьевич.

«Ян Фабрициус» вернулся из очередного рейса, и пока в трюмы парохода грузили оборудование эвакуируемых из города одесских заводов, а матросы принимали на борт очередную партию женщин, стариков и детей, Иван Григорьевич получил возможность забежать домой.

Узнав от жены, что Берта Абрамовна не в силах выстоять очередь на регистрацию и прочитав эту страшную листовку, Иван Григорьевич схватил вещи соседки и попросил ее с внуком следовать за ним.

Остановив на улице первого попавшегося извозчика, Иван Григорьевич привез Берту Абрамовну в порт и упросил капитана взять ее с внуком на борт.

Так Берта Абрамовна Розенфельд оказалась не в гетто, а в эвакуации...

А теперь о рейсе парохода «Тайгонос» в Хайфу.

В 1946 году Палестина была под английским мандатом. И когда советский пароход с грузом цемента, закупленного местной строительной фирмой, отдал якорь на рейде Хайфы, то согласно Правилам международного судоходства, где записано, что каждое судно с приходом в иностранный порт обязано поднять на мачте флаг страны пребывания, на «Тайгоносе» по соседству с собственным красным флагом был поднят английский флаг.

Но сходить на берег морякам не разрешили. Обстановка в стране была неспокойной. Английские власти отказывались впускать в страну выживших в фашистских лагерях смерти евреев. Поэтому в Хайфе, Тель-Авиве и в других городах, где проживали палестинские евреи, проходили демонстрации протеста, переходившие в стычки с полицией. Перед приходом «Тайгоноса» в Хайфу англичане не впустили в порт пароход, переполненный стремившимися в Палестину европейскими евреями, завернув судно на Кипр. Там, заставив людей высадиться на берег, англичане загнали их в лагеря.

Вот как писала об этом в своей книге «Моя жизнь» Голда Меир: «Я побывала на Кипре и, глядя на молодых англичан, стороживших лагеря, думала, как же могут они примириться с тем, что еще недавно освобождали из нацистских лагерей тех самых людей, которых держат за колючей проволокой только потому, что те не хотят жить нигде, кроме Палестины. Я смотрела на этих славных ребят, и меня переполняла жалость. Нельзя было не думать, что они такие же жертвы британской одержимости, как и те мужчины, женщины и дети, на которых день и ночь были направлены их винтовки». Да, евреи Палестины не хотели мириться с бесчеловечной политикой английских властей. Помимо демонстраций еврейская молодежь вступала в ожесточенные схватки с английскими солдатами, и с наступлением темноты моряки «Тайгоноса» слышали доносившуюся с берега стрельбу.

Как известно, события эти кончились тем, что Англия отказалась от мандата на Палестину, и 14 мая 1948 года по решению Организации Объединенных Наций первый президент вновь созданной страны Бен-Гурион объявил в Тель-Авиве о создании независимого государства Израиль.

Но вернусь в 1946 год.

Разгружали «Тайгонос» на рейде. Закопченный буксир с грязным кормовым английским флагом подвел к «Тайгоносу» ржавые баржи, на пароходе заработали паровые лебедки, и мешки с цементом, поднимаемые из трюмов «Тайгоноса» грузовыми стрелами, начали опускаться в трюмы барж.

Приехавшие с берега грузчики были евреями. Почти все они говорили по-русски. Их родители были выходцами из России. В обеденный перерыв, вылезши из трюмов и отряхиваясь от цементной пыли, грузчики окружили моряков и начали расспрашивать о разрушенной войной Одессе. У многих там были родственники, и судьбы их, оказавшихся в фашистском аду, волновали этих простых палестинских тружеников.

Но что могли знать матросы и кочегары «Тайгоноса» о тысячах угнанных в гетто, расстрелянных, повешенных или заживо сожженных в пороховых складах одесских евреях?..

К поднявшемуся на палубу из кочегарки Ивану Григорьевичу подошел библейского вида седобородый грузчик и спросил, не знает ли советский моряк жившую в Одессе на Канатной улице в номере 49 женщину по имени Сарра Блюменталь? Иван Григорьевич жил на Молдаванке, на Степовой улице и, разумеется, Сарру Блюменталь знать не мог. Но вспомнив о брате своей соседки Берты Абрамовны, которой помог эвакуироваться и которая, вернувшись из эвакуации, снова поселилась со Скрипниковыми в коммунальной квартире, спросил в свою очередь грузчика, не знает ли он в Хайфе человека по имена Арон Розенфельд?

Грузчик подумал и пожал плечами:

- Нет.

Вот такой был короткий разговор.

Но этот разговор стоил Ивану Григорьевичу визы.

По возвращении в Одессу были списаны с судна и другие моряки, имевшие неосторожность разговаривать в Хайфе с работавшими на «Тайгоносе» грузчиками. «Внеслужебный контакт с иностранцами!» Так на языке органов государственной безопасности СССР назывался такой разговор.

Сегодня это звучит дико. Но для тех, кто жил в сталинские времена, хорошо памятно то, как подавлялись живые человеческие чувства, как преследовались любые не входящие в рамки коммунистической идеологии человеческие отношения, как за рассказанный анекдот человека ссылали на десять лет на Колыму. Поэтому общение с иностранцами в любой форме расценивалось властями чуть ли не как измена Родине!

Никого не забыл в своем доносе помполит «Тайгоноса», даже повара, старого моряка, угощавшего грузчиков Хайфы холодным квасом.

Вот так Иван Григорьевич Скрипников, профессиональный моряк, сражавшийся за свою советскую Родину, попал на каботажный пароход «Петр Великий»...

Для меня этот человек был не только наставником, у которого я учился премудростям кочегарского дела. Был он и моим защитником. Как и от кого защищал меня Иван Григорьевич, скажу позже. А сейчас хочу рассказать о часах, которые носил на правой руке этот добрый, много переживший пожилой моряк.

Часы эти Иван Григорьевич не снимал с руки ни при каких обстоятельствах. Ни на вахте, ни после вахты. Часы были обгоревшими, с подплавленным стеклом, и время понять по ним было трудно. И когда нужно было узнать, который час, Иван Григорьевич посылал меня в машинное отделение, где над конторкой вахтенного механика висели в медной оправе большие судовые часы. А история часов Ивана Григорьевича была такова.

Сын Ивана Григорьевича, Валентин, плавал мотористом на пассажирском теплоходе «Победа». Этот многопалубный белоснежный лайнер был пригнан в Одессу из поверженной фашистской Германии вскоре после окончания Великой Отечественной войны. Несколько лет подряд, начиная с 1946 года, «Победа» привозила в Советский Союз армян-репатриантов, получивших от советского правительства после войны право вернуться на Родину.

«Победа» привозила армян из Франции, Ливана, Сирии и других средиземноморских стран, куда в 1915 году они бежали из Турции во время страшной армянской резни.

Доставляла «Победа» армян в Батуми. А оттуда по железной дороге их доставляли в Армению.

В 1948 году лайнер получил задание идти в Соединенные Штаты Америки, в Нью-Йорк. И вдруг по возвращении из Нью-Йорка на Черное море пропал.

Случилось это в сентябре 1948 года. Следуя с пассажирами из Нью-Йорка на Черное море, «Победа» зашла в Марсель, взяла на борт армянских репатриантов и доставила их в Батуми. А снявшись из Батуми на Одессу, замолчала...

Любое судно по выходу в море несколько раз в сутки сообщает судоходной компании свои координаты. Это - закон. А тут - молчание...

На поиск пропавшего лайнера вылетели самолеты. Искать пропавший теплоход вышли из Севастополя военные корабли. Нашли «Победу» недалеко от Феодосии по клубам черного дыма. Она горела...

Газеты не сообщали тогда об этой катастрофе. В те сталинские времена газеты и радио сообщали только о трудовых подвигах советского народа. Но я хорошо помню, какие в связи с этим пожаром ходили по Одессе слухи.

Рассказывали о сгоревшем на «Победе» китайском маршале. О выбросившихся за борт и утонувших американских журналистах. О крупном советском дипломате, который погиб на «Победе» вместе с женой и дочкой.

Когда начался пожар, жена дипломата с ребенком была в каюте. Сам дипломат был где-то в баре. Выбежать в охваченный пламенем коридор женщина уже не могла. Пытаясь спасти дочку, она вытолкнула ее в иллюминатор.

Упав в воду, девочка с криком: «Мамочка!» начала тонуть. Пытаясь вылезти вслед за девочкой, жена дипломата застряла в иллюминаторе. Так и сгорела...

На «Победе» погибло много и других пассажиров.

Погибли и члены экипажа. В Одессе, на Втором христианском кладбище, им поставлен памятник.

Но первой жертвой пожара был сын Ивана Григорьевича, Валя Скрипников. И часы, которые носил, не снимая с руки, Иван Григорьевич, были часами его сына.

О том, как возник пожар, мне рассказывал сам Иван Григорьевич.

Плавая на «Победе» мотористом, Валя Скрипников по совместительству был и киномехаником. По вечерам в музыкальном салоне он «крутил» для пассажиров кинофильмы. Киноаппарат стоял прямо в салоне, и пленка во время демонстрации фильма, выходя из работающего киноаппарата, скручивалась у ног киномеханика.

В тот роковой вечер, когда «Победа», высадив в Батуми армян, снялась на Одессу, Валентин в музыкальном салоне начал демонстрацию какого-то фильма. При этом курил. Обычно окурки гасил в пепельнице. А тут пепельницы под рукой не оказалось. Перезаряжая киноаппарат, он, не подумав, бросил непогашенный окурок на лежавший у его ног клубок пленки.

Пленка вспыхнула. На парне загорелась одежда. Пытаясь сбить пламя, он начал кататься по ковру, которым был устлан салон. Кто-то из пассажиров схватил висевший в салоне огнетушитель. Но огнетушитель не сработал. А пламя уже охватило облицованный деревянными панелями музыкальный салон.

С криками «горим!» пассажиры начали выбегать из музыкального салона. Примчавшиеся на крики матросы во главе с помощником капитана по пожарной части раскатали пожарные шланги и позвонили в машинное отделение, чтобы там включили пожарный насос. Но насос не создал нужного напора воды. А пламя уже перекинулось на другие помещения судна...

Так погиб Валентин.

Отцу передали потом его обгоревшие часы...

Тушили «Победу» военные корабли.

Капитана судили. Фамилия его была Пахолок. Дали ему 25 лет. Такой же срок получил и помощник капитана по пожарной части. Пошли под суд и другие ответственные лица. Но погибших было не вернуть...

После этой трагедии жена Ивана Григорьевича Нина Федоровна долго лежала в больнице. Когда Иван Григорьевич меня с ней познакомил, она ходила с палочкой, поддерживаемая мужем.

А теплоход ремонтировали в Германии. После ремонта «Победу», словно в наказание за случившееся, поставили на каботажную линию Одесса-Батуми. И лишь летом 1956 года, в хрущевскую оттепель, она вышла в заграничный рейс. Повезла вокруг Европы первых советских туристов...

А защищал меня Иван Григорьевич вот от кого.

Каюты на «Петре Великом» для машинной команды были двухместными. Поселили меня с машинистом Николенко, здоровенным ленивым парнем, от которого постоянно пахло водкой. При нашем знакомстве он спросил:

- А что за фамилия у тебя такая? Не русский, что ли?

Никто никогда не задавал мне такой вопрос. Пожав плечами, я ответил:

- Обыкновенная фамилия. Еврейская.

Он ухмыльнулся:

- Хоть правду сказал. А то многие скрывают. Но учти. Есть евреи, и есть жиды. Не будь жидом!

Жизнь в одной каюте с Николенко стала для меня адом. Сменялся он с вахты ночью, когда я спал. Закурив, он наклонялся ко мне и выпускал дым мне в лицо. А то приподнимал одеяло, просовывал между пальцами моих ног кусочки газетной бумаги и поджигал. Во сне я не мог понять, почему так печет ноги! Я отчаянно двигал ими, а он хохотал. Это называлось у него: «Сделать велосипед!» Делал он и другие пакости. Но я никому не жаловался, стараясь «не быть жидом».

Убирать каюту мы должны были по очереди. Но убирал я один. У него была любовница, толстая, неуклюжая дневальная Настя. Когда она приходила к Николенко, я уходил из каюты. Иногда, не стесняясь меня, она оставалась ночевать. Тогда я шел спать в Красный уголок, укладываясь на узком диванчике под портретом товарища Сталина.

Я всячески старался угодить своему напарнику. Однажды, когда он был сильно пьяным, я даже вышел за него на вахту. Но — все было напрасно. Он продолжал издеваться надо мной, каждый раз выдумывая все новые и новые издевательства. Как-то, не выдержав, я швырнул в него табуретку. В результате пришел на вахту с подбитым глазом.

Увидев меня, Иван Григорьевич спросил:

- Николенко?

Я кивнул.

- Что ж ты раньше молчал? Этого мерзавца давно надо проучить!

Не знаю, с кем разговаривал Иван Григорьевич, но на следующий день меня перевели в другую каюту. В ней жил токарь Хлебников, пожилой добродушный человек, большой любитель книг. Мы сразу подружили. А Николенко, по настоянию Ивана Григорьевича, за опоздания на вахты и постоянные выпивки списали с судна.

Все это было летом 1950 года. А осенью меня призвали в армию. Служил я три года. Демобилизовался в 1953 году, в год смерти Сталина.

Помню, как на траурном митинге увешанный боевыми орденами командир полка полковник Воронов, вытирая слезы, сказал:

- Мы потеряли отца...

И еще запомнилось - утром 5 марта 1953 года, когда передавали по радио медицинское заключение о причине смерти «отца народов», среди фамилий профессоров, подписавших это заключение, была такая: «доцент Иванов-Незнамов».

Это было утром, когда солдаты только проснулись и молча слушали скорбную весть. И вдруг в тишине казармы раздался чей-то голос: «Мытя, а шо це таке - доцент?»

На что Мытя ответил: «А це жидивська хфамилия!»

Демобилизовавшись, я пришел в гости к Ивану Григорьевичу. Но его дома не было. Его жена, Нина Федоровна, обрадовалась мне как родному сыну. От нее я узнал, что после смерти «отца народов» сняли с Ивана Григорьевича «палестинский грех» и он ушел в заграничный рейс.

Встретил я своего наставника и защитника только через несколько лет, когда старый моряк был уже на пенсии. Встретились мы на Приморском бульваре. Он сидел на знаменитой «Скамейке капитанов», в окружении таких же моряков-пенсионеров.

Увидев меня, Иван Григорьевич встал. Мы обнялись. Я стал приглашать его пойти куда-нибудь, посидеть, отметить встречу. Но он покачал седой головой: «Нет, нет. Мотор отказывает. Особенно после смерти Нины...»

С тех пор я его больше не встречал.

Вот такие воспоминания нахлынули на меня при виде фотографии парохода «Петр Великий».

А внук Соломона Гринштейна в училище поступил. И дай ему Бог интересной и долгой морской жизни...

К оглавлению

  

Воспоминания на Суэцком канале

Как-то во времена горбачевской перестройки мне довелось перегнать из Одессы в Порт-Саид проданное египтянам на металлолом небольшое судно.

За долгие годы плаваний мне много раз приходилось проходить Суэцкий канал. Но когда начался развал Советского Союза и грузооборот этой в недавнем прошлом могучей страны резко сократился, мой постоянный теплоход, на котором я много лет работал старшим механиком, перестал приходить в Одессу. Судно передали в управление какой-то греческой судоходной компании, которая "гоняла" теплоход между портами Юго-Восточной Азии и экипаж меняли самолетами. Поэтому я стал забывать, как выглядит Суэцкий канал.

И вот - я снова здесь.

В Порт-Саид, где формируют караваны судов для прохода по каналу, мы пришли ранним утром и стали на якорь рядом с набережной, напротив пустого постамента, на котором возвышалась когда-то бронзовая статуя французского инженера Фердинанда Лессепса, строителя Суэцкого канала.

За те несколько лет, что я не был в Порт-Саиде, недалеко от набережной поднялась красавица-мечеть, выросли новые дома, да и сама набережная помолодела, протянувшись к слепящей синеве Средиземного моря. И лишь этот пустой постамент угрюмо серел в тени пальм, как всеми забытый кладбищенский памятник.

А ведь я видел статую Фердинанда Лессепса! Видел в тот самый день, когда восторженная толпа египтян под свист и улюлюканье мальчишек стаскивала ее с постамента.

Я плавал тогда 4-м механиком на танкере «Херсон». Следуя из Одессы в Суэц с грузом дизельного топлива, мы пришли в Порт-Саид и в ожидании лоцманской проводки по каналу отдали якорь именно здесь, напротив памятника Фердинанду Лессепсу.

Было это 26 июля 1956 года. В тот день президент Египта Гамаль Абдель Насер объявил о национализации Суэцкого канала, принадлежавшего англо-французскому капиталу. И в ознаменование этого события статуя французского инженера, являвшаяся для египтян символом колониализма, грохнулась на землю.

Точно так, как рушились и у нас памятники советским вождям...

Так вот. Когда на сваленной статуе француза полуголые арабские мальчишки под аплодисменты собравшейся на набережной толпы начали отплясывать какой-то неистовый танец, наш помполит, сорвав с головы фуражку, закричал:

«Ура!». И все, кто были рядом со мной на палубе, подхватили этот крик. Это «ура!» было выражением солидарности с братским египетским народом - ведь в советских газетах египтян называли нашими братьями...

Вместе со всеми кричал «ура!» и я, не подозревая, что это событие в самом скором времени повлияет на мою судьбу.

Как я уже сказал, был июль 1956 года. В феврале того года на весь мир прозвучал доклад, сделанный Н.С.Хрущевым на XX съезде КПСС о культе личности Сталина и творимых им беззакониях.

Началась знаменитая хрущевская «оттепель». Из советских концентрационных лагерей начали выпускать политических заключенных.

Об этом знают все.

Но не все знают, что и морякам с «закрытым семафором», или с «завязанным мешком», то есть

лишенным права на загранплавание, начали открывать визы.

Получил визу и я, плавая до этого в каботаже на пассажирской линии Одесса - Батуми. И рейс на танкере «Херсон» был моим первым, после сталинских времен, заграничным рейсом.

Вернувшись после плавания в Суэц в Одессу, я сошел в отпуск. Было это в августе. В сентябре женился. А в октябре получил назначение на новый танкер «Славгород». Он достраивался на судостроительном заводе в Николаеве. В ноябре танкер должен был выйти в первый рейс.

В тот год я был самым счастливым человеком! Любимая девушка стала моей женой. А виза открыла мир, познать который я мечтал с детства.

Даже в черные годы фашистской оккупации, находясь в концлагере, чтобы отвлечься от окружавшей меня страшной действительности, я любил вспоминать свои мечты о дальних плаваниях.

До войны, приходя после школы в читальный зал Одесского Дворца пионеров, я засиживался там допоздна, зачитываясь морскими рассказами Станюковича, морскими приключениями Джека Лондона, «Островом сокровищ» Стивенсона. Эти книги не просто уносили меня в дальние страны. Они учили мужеству и умению добиваться поставленной цели.

А море - оно было рядом. И, празднично сверкая за широкими окнами Дворца пионеров, звало в свою необъятную синюю даль... И вот - сбылось!

О тройственной агрессии Англии, Франции и Израиля против Египта я узнал в Николаеве. Это началось в октябре, в ответ на национализацию президентом Насером Суэцкого канала. Ведь не только акции Компании Суэцкого канала не принадлежали египтянам. Даже лоцманы на канале были только англичане или французы. А перед зданием Управления Суэцким каналом стоял на часах английский солдат.

Услыхав по радио об этой агрессии, то есть начавшейся войне, я не придал этому событию никакого значения. Даже вспыхнувшее в те дни восстание в Венгрии против диктаторской политики Советского Союза тоже прошло мимо моего сознания. Какое до всего этого мне было дело, если с раннего утра до позднего вечера я пропадал в машинном отделении «Славгорода», осваивая сложные системы и механизмы, наблюдая за монтажными работами, а по вечерам, вернувшись в гостиницу и наскоро поев, садился за изучение инструкций и наставлений по эксплуатации нового для меня огромного океанского танкера!..

Наступил дождливый ноябрь. За ним пришел холодный, с первыми заморозками декабрь. А выход «Славгорода» из завода каждый раз откладывался. Причин было много. То не брался под нагрузку дизель-генератор, и судно не могло перейти на освещение от собственной электростанции. То не давали нужной производительности грузовые насосы, которые должны были обеспечивать выгрузку жидких грузов. А то не срабатывала автоматика парового котла, и заводские наладчики, расстелив прямо в котельном отделении чертежи и схемы, ломали головы над этой загадкой.

В довершении всего во время пробного пуска главного двигателя что-то оглушительно грохнуло, машинное отделение заволокло черным дымом, и многие рабочие в панике бросились бежать по трапам наверх. Старший механик остановил двигатель. Дым рассеялся, рабочие вернулись и приступили к разборке аварийного цилиндра. Выяснилось - лопнула цилиндровая втулка. И снова пришлось ждать у заводского причала, пока втулку весом почти в тонну везли из Ленинграда, с завода «Русский дизель», где строился двигатель для «Славгорода», в Николаев...

В эти последние дни стоянки танкера в заводе я почти не спал. Стараясь вытолкнуть судно к Новому году, завод работал в три смены. И я, как и другие механики, почти не выходил из машинного отделения, принимая у сдаточной команды завода механизмы и системы «Славгорода».

Я был благодарен моим товарищам - второму механику Анатолию Андреевичу Даценко и третьему механику Борису Ивановичу Галенко за огромную помощь, которую в эти напряженные дни они мне оказывали. Оба они окончили Одесское высшее мореходное училище, успели поработать на таких танкерах, как «Славгород», и, несмотря на занятость и многочисленные обязанности во время приемки судна, находили время объяснять мне многое из устройства «Славгорода».

Но больше всех доставалось старшему механику Ивану Викентьевичу Врублевскому. Этот пожилой, много повидавший на своем долгом морском веку человек в любое время суток спускался то в машинное отделение, то в гулкие грузовые танки и в другие отсеки судна, где шли самые ответственные монтажные работы. Он все хотел видеть и пощупать сам. «С морем шутки плохи, - говорил он нам, - не доглядим здесь - будем плавать там».

И если мы, механики, ругалась только с заводскими рабочими, заставляя их переделывать брак, то Ивану Викентьевичу приходилось ругаться и с заводским начальством, и с приехавшими в Николаев представителями пароходства, торопившими его и капитана подписать приемный акт.

Проходя как-то по палубе, я слышал, как один из этих представителей выговаривал стармеху:

- Своими придирками к заводу вы срываете и судостроителям, и пароходству выполнение годового плана! «Славгород» 31 декабря, во что бы то ни стало, должен стать под погрузку!

На что Иван Викентьевич резко ответил:

- В море идти мне, а не вам! И пока завод не выполнит мои требования, акт приемки судна я не подпишу!

Как рассказывал мне потом Анатолий Андреевич Даценко, он работал с Врублевским на предыдущем судне, Иван Викентьевич всю войну проплавал на Черном море старшим механиком теплохода «Ворошилов». Судно вывозило из осажденной Одессы оборудование одесских заводов и эвакуируемых жителей - женщин, детей и стариков.

После сдачи Одессы ходило с войсками и боеприпасами в осажденный Севастополь и Новороссийск. Не раз попадало под бомбежки, горело, но благодаря мужеству моряков, обеспечивавших бесперебойную работу механизмов в условиях того страшного военного времени, оставалось на плаву. И своей живучестью во многом было обязано Ивану Викентьевичу Врублевскому - умному, немногословному, волевому человеку.

Вот с таким старшим механиком мне предстояло работать! Наконец настал день выхода «Славгорода» в море. Было это в самый канун нового 1957 года.

Утром в пахнувшей свежей краской столовой танкера нас собрал помполит Анатолий Георгиевич Фомин. Поговаривали, что до «Славгорода» он был каким-то крупным милицейским чином. Не знаю, так это было или нет, но человек он был угрюмый, неулыбчивый, любил всем делать замечания и вместо «Зайдите ко мне в каюту», говорил: «Зайдите ко мне в комнату». Трапы называл «лестницами», швартовные концы веревками, а спустившись однажды в машинное отделение, удивленно спросил: «Как вы в этом грохоте работаете?» И взгляд у него был какой-то милицейский, - подозрительный, прощупывающий.

Напомнив, что в предстоящем заграничном плавании мы не должны забывать о происках врагов социализма, быть бдительными, не поддаваться на провокации и гордо нести звание советских моряков, он сделал краткий обзор международных событий и в заключение сказал, что благодаря твердой и принципиальной позиции советского правительства во главе с верным ленинцем Никитой Сергеевичем Хрущевым авантюра Англии, Франции и Израиля на Ближнем Востоке сорвана и войска агрессоров убрались из Египта.

Все зааплодировали. А капитан Мостепаненко воскликнул:

- Ну вот, теперь можно и под погрузку. А потом - на Суэц!

Новый год мы встретили в море, на ходовых испытаниях. А в первых числах января, высадив на рейде Очакова сдаточную команду завода и маляров, докрашивавших жилые помещения, пришли в Одессу и отшвартовались в нефтегавани.

Жизнь танкера «Славгород» началась!

Пока мы стояли у причала, я с разрешения старшего механика съездил домой, попрощался с женой, с ее родителями, со своей мамой и вернулся на судно.

Танкер грузится быстро. Уже к рассвету следующего дня, тяжело осев в воду, «Славгород» отошел на рейд и отдал якорь недалеко от маяка. Сюда нам должны были доставить на барже пресную воду и продукты.

Вахта моя начиналась с восьми утра. Наскоро выпив в кают-компании чай, я побежал в каюту, переоделся в рабочий комбинезон и спустился в машинное отделение. Настроение у меня было приподнятое. Тяжелейшая приемка судна закончена! На собрании экипажа, когда закончились ходовые испытания, старший механик объявил мне благодарность. Ко всему меня избрали редактором судовой стенной газеты. И до выхода в заграничный рейс оставались считанные часы. Как же было не радоваться!

Принимая вахту у третьего механика Бориса Галенко, я заметил на работающем дизель-генераторе низкое давление масла. Очевидно, забился масляный фильтр. По всем канонам почистить его должна была сдающая вахта. Но Борис выглядел уставшим, отход на рейд был на его вахте, да и дизель-генератор был в моем заведовании. Поэтому, хлопнув Бориса по плечу, я сказал:

- Вахту принял. Пей чай и ложись спать!

Обрадованный Борис поспешил наверх, а я, запустив в работу резервный дизель-генератор, остановил работающий и, вооружившись гаечным ключом, полез под плиты вскрывать фильтр.

Потом я взял ведро, набрал в него соляру и только начал мыть забившиеся пластины, как увидел спускавшегося в машинное отделение вахтенного матроса.

- Тебя вызывает капитан!

- Меня?

- Да. Он велел немедленно прибыть к нему в каюту.

Оставив ведро с мокнувшими в нем пластинами фильтра, вытерев наскоро ветошью руки, я поспешил наверх, гадая, зачем мог понадобиться капитану.

Когда я вошел в капитанский салон, то сразу увидел старшего механика. Он нервно курил, хотя закуривал Иван Викентьевич в редких случаях. Капитан, обычно веселый, тоже выглядел каким-то хмурым. А за журнальным столиком сидел незнакомый мне человек и что-то писал. При моем появлении он поднял голову и с любопытством посмотрел на меня.

- Товарищ капитан, по вашему приказанию 4-й механик Хасин прибыл! - доложил я по-военному, хотя в торговом флоте такие доклады не приняты.

Капитан вздохнул, отвел от меня взгляд и каким-то неестественным голосом произнес:

- Вот из отдела кадров приехал инспектор Юрков. Вас списывают.

Меня словно ошпарили кипятком:

- Списывают... За что?

- За что, не знаю. Ни у меня, ни у старшего механика претензий к вам нет. Может быть, товарищ Юрков объяснит?

Инспектор встал, попросил у старшего механика сигарету, не спеша закурил и, как-то странно улыбнувшись, сказал:

- Сейчас на катере замена тебе приедет. Надо быстро переодеться и собрать вещи. А объясняться будем на берегу. Понял?

Я кивнул и, чувствуя, как глаза наполняются слезами, вышел в коридор.

«Что я мог натворить? За что меня списывают?» Эта мысль жгла огнём.

На переходном мостике, который вел от спардека - надстройки, где жил капитан и штурманский состав судна, в кормовую надстройку, где жили механики, мотористы и матросы и где находилось машинное отделение, я вспомнил о разобранном фильтре.

«Собрать вещи». Нет, сначала я соберу фильтр! Я не случайный человек на судне. Я - моряк!

С этими мыслями я опустился в машинное отделение и, размазывая по лицу грязные слезы, начал лихорадочно собирать фильтр...

Когда я вылез из-под плит, передо мной стоял Юрков.

- Ты что, ненормальный? Тебе замена приехала, а ты с дизелем возишься. Собирайся скорей!

...Приехав на берег с обшарпанным чемоданом, я вышел за ворота порта и стал думать: «Куда идти? Пойти к матери (она жила недалеко от порта в начале Дерибасовской)? Услышав мой рассказ, она расплачется. К родителям жены? Но как я объясню им такое скорое возвращение? Я же только попрощался с ними. Да и что они подумают обо мне? Скажут, тоже - нашла мужа...»

День был тусклый, морозный. И то ли от холода, то ли от нестерпимой обиды меня начал: бить озноб. Так чувствует, наверно, себя выгнанная на улицу собака, преданно служившая хозяевам и чем-то не угодившая им...

Постояв еще немного, отказавшись от услуг подъехавшего такси, я решил идти на работу к жене. Она работала секретарем в тресте «Главнефтеснаб», который находился на улице Ленина, ныне Ришельевской.

К моему удивлению, жена восприняла случившееся со мной внешне спокойно. Только сказала:

- А что еще можно ждать от этих сволочей?

И вдруг спохватилась:

- Ты же голодный! Идем домой, покормлю. Отпросившись о работы, она взяла меня крепко под руку:

- Не волнуйся. Как-нибудь проживем.

Подходя к нашему дому на улице Бебеля (ныне Еврейская), я вдруг увидел мать жены, мою тёщу. Она шла нам навстречу. Заметив меня, воскликнула:

- Ой, хорошо что ты здесь! За тобой приезжала какая-то машина. Сказали, чтобы ты бежал в отдел кадров к Юркову. Знаешь такого?

Не задавая лишних вопросов, мы с женой развернулись и бегом пустились по направлению к Приморскому бульвару, где в то время находился отдел кадров пароходства. Когда я влетел в кабинет Юркова, он разговаривал по телефону. Увидев меня, сказал в трубку:

- Он уже здесь. Да, да. Прибежал.

И, положив трубку, скомандовал:

- Беги в порт. Если доберешься на рейд, пойдешь в рейс. Понял?

Спустившись бегом по Потемкинской лестнице, мы промчались через проходную порта, где оторопевший охранник даже не спросил наши документы, и стали как вкопанные у кромки воды. Дальше было море...

- Что теперь? - спросила запыхавшаяся жена.

Я с тоской посмотрел на рейд. «Славгород» стоял за маяком, словно ожидая меня. Но как на него попасть?

И тут я увидел шагавшего по причалу Виктора Ивановича Копанева. Я учился у него на курсах механиков, а на нашей свадьбе Виктор Иванович был одним из самых почетных гостей.

Я уже рассказывал в одном из очерков этой книги о Викторе Ивановичи Копаневе, когда он, проплавав всю войну в смертельно опасных рейсах, доставляя из Америки и Англии оружие и боеприпасы для сражающейся с германским фашизмом Красной Армии, в 1949 году, во время «борьбы с безродными космополитами» был уволен из пароходства.

В соответствии с установками ЦК КПСС увольняли тогда из пароходства всех инородцев: греков, поляков, болгар, несмотря на то, что эти люди родились в Одессе, из Одессы были призваны во время войны на фронт, героически сражались за свою Советскую Родину и, в большинстве своем, отдавали за нее жизнь. И единственным криминалом, послужившим причиной их увольнения, бала национальность...

Виктора Ивановича Копанева тоже оказался такой «криминал». По национальности он был русским. Но, заполняя личное дело, указал в своей автобиографии, что в роду у него кто-то из родственников был греком. Это и послужило причиной увольнения.

Так что «великий вождь и учитель советского народа» Иосиф Виссарионович Сталин принял у фюрера «Великой Германии» эстафету не только «по окончательному решению еврейского вопроса», но и все аспекты расовой теории по чистоте арийской крови...

Уволенный из пароходства, старший механик Копанев, имевший за плавания в смертельно опасных рейсах несколько правительственных наград, в том числе и высшую награду Советского Союза - орден Ленина, с трудом устроился на работу групповым механиком в портофлот.

Его мы и увидели в тот морозный январский день 1957 года на причале Одесского порта.

Узнав, в чем дело, Виктор Иванович скомандовал:

- За мной!

Втроем мы побежали к невысокому зданию Управления портофлотом.

Выпросить для меня катер Виктору Ивановичу ничего не стоило. И минут через десять, попрощавшись с ним, расцеловавшись с женой, я уже мчался на рейд.

Позже я узнал от Юркова, почему меня списали, а потом вернули на «Славгород».

Когда танкер погрузился в нефтегавани, он должен был идти в Египет, в Александрию. А туда, в результате войны Египта с Израилем, путь евреям был заказан. Так решили в КГБ. И когда Юрков послал туда на согласование судовую роль, меня вычеркнули. Но в тот же день диспетчерский аппарат пароходства рейс «Славгороду» поменял. Груз переадресовали в Бельгию, в Антверпен. В практике международной торговли это ситуация нередкая.

И Юрков, узнав о переадресовке груза, позвонил в КГБ и выпросил для меня разрешение вернуться на судно. Это покажется невероятным, но было именно так. А сделал это Юрков потому, что я, узнав о списании, не бросился в каюту собирать вещи, а побежал в машинное отделение приготовить к работе дизель, чтобы судно могло спокойно сняться в рейс.

Юрков, сам механик по профессии и очень порядочный человек, оценил мой поступок и настоял, чтобы в рейс на Бельгию пошел я.

С Гришей Юрковым и его милой женой Нилой мы потом долгие годы дружили...

Но продолжу рассказ.

Ирония судьбы...

Выгрузившись в Антверпене, мы пошли на Черное море. Только не в Одессу, а в Констанцу. И

погрузились на Александрию!

Радости моей не было предела! Назло тем, кто не хотели пустить меня в Египет, прогуляюсь по Александрии!

Но не тут-то было...

На подходе к берегам Египта, поздно вечером ко мне зашел помполит. Он часто заходил ко мне. Ведь я был редактором стенной газеты. Я выпускал ее озорной, с выдумкой, и само ее название -«Полундра!» - предупреждало лодырей и разгильдяев. На языке моряков «Полундра!» означает — «Берегись!».

Заходя ко мне, помполит подсказывал темы заметок, приносил свои статьи. Так что визиты его ко мне были не редкостью. Кроме того, я организовал на судне художественную самодеятельность. Я играл на пианино, а в столовой танкера стоял хороший чешскии инструмент. Я выявил среди матросов несколько хороших певцов, нашел и чтецов, написал сценарий, и 23 февраля, в День Советской Армии и Военно-Морского Флота, который в те времена широко отмечался в Советском Союзе, несмотря на штормовую погоду (в тот день «Славгород» проходил Бискайский залив, известный своими постоянными штормами) мы дали концерт, за который на очередном судовом собрании помполит меня персонально похвалил.

Так что, увидев в дверях своей каюты Анатолия Георгиевича, я нисколько не удивился. Хотя час для визита был поздний.

- Слушайте внимательно,- насупившись, сказал помполит. - Утром мы приходим в Александрию. Из каюты выходить вам нельзя. Арабы могут вас убить. Они злы на Израиль, а вы еврей. На вахту тоже ходить не будете. Я уже предупредил старшего механика. И в кают-компании не появляйтесь. Буфетчица будет носить вам еду. Сюда, в каюту. Поняли? За вашу безопасность отвечаю я.

Слова помполита ударили меня словно током.

- Анатолий Георгиевич! - взмолился я, - ведь в моем паспорте моряка не указана национальность. Там пишется, что я гражданин Союза Советских Социалистических Республик! И все! Откуда же арабы будут знать, кто я такой? Наш повар, Аракел, хоть и армянин, но больше похож на еврея, чем я. Вы же сами как-то на эту тему шутили. Выходит, его тоже могут убить?!

- Вы поняли, что я вам сказал? - раздраженно спросил помполит. - Из каюты не выходить!

Хлопнув дверью, он ушел.

Александрия. Шумный, грязный и жаркий арабский порт...

Не успели мы пришвартоваться, как на палубе и в жилых помещениях послышались гортанные голоса.

Сидя в каюте, я слышал как помполит объявлял по судовой трансляции фамилии увольняющихся в первую очередь на берег. Слышал, как бегали по коридорам ребята, собираясь в увольнение.

А я - арестант. Еврей...

Точно так я чувствовал себя во время оккупации фашистами Одессы, когда нас загнали в гетто. На другой день после того как нас туда пригнали, я увидел на заборе кошку. Как я позавидовал ей? Ведь она в любую минуту могла прыгнуть туда, на волю. А мы...

В дверь постучали. Буфетчица Надя принесла завтрак.

- Ты что, больной?

- Нет.

- Так чего я должна носить тебе еду? У меня без тебя дел хватает!

Что я мог ей сказать?..

Заглянул Анатолий Андреевич. Хотел что-то сказать, но только покачал головой и ушел.

Постучал старший механик.

- Дизеля без вас скучают. Может, принести что-нибудь почитать?

- Спасибо, Иван Викентьевич. У меня есть.

- Потерпите, раз уж так случилось. Вызволить вас даже я бессилен. Да уж...

Вскоре после ухода стармеха дверь без стука распахнулась. На пороге стояли два араба, похожих на разбойников из сказок «Тысяча и одной ночи». Смуглые, усатые, в белых балахонах.

Я закрыл глаза:

«Все...»

И тут услышал:

«Мистер, мистер...»

Я открыл глаза. Если бы пришли убивать, вряд ли называли меня «мистером».

Арабы подбежали к столу и быстро, как фокусники, разложили на нем целый базар. Чего здесь только не было! Безделушки из бронзы, часы, какие-то сверкающие кольца, браслеты, зажигалки, стеклянные статуэтки, перочинные ножики...

- Мистер, ченч!

Я уже знал это английское слово - «обмен»!

Пока я соображал, что бы предложить им в обмен на приглянувшийся мне перочинный ножик с перламутровой ручкой, арабы распахнули мой шкаф, схватили новый комбинезон, рубашку, туфли, уложили все это в мешок, движением фокусников спрятали свой товар и - исчезли.

Когда я понял, что произошло, я начал хохотать. На меня напал истерический смех. А может, это был нервный срыв. Не знаю. Но если бы в тот момент кто-то заглянул в каюту, решил бы, что я сошел о ума.

Успокоившись, я позвонил помполиту:

— Анатолий Георгиевич, у меня только что были арабы. Национальностью моей не интересовались, а вот комбинезон, рубашку и туфли украли. Вернее, забрали. На моих глазах. Можно мне выйти хоть на палубу? Вы же слышите, я жив.

- Издеваетесь? - взорвался помполит. - Или я не ясно все объяснил? В Одессе вам объяснят яснее!

Да, с приходом в Одессу объяснили... Я снова был списан. И надолго.

На этот раз списали не только меня. Списали всех работавших на судах Черноморского пароходства евреев. Нас оказалось всего 17 человек. Перевели на низшую должность начальника отдела оперативного планирования пароходства известного всем морякам экономиста Гринберга. А он, узнав об этом унижении, умер от инфаркта прямо в кабинете. Вот чем обернулась для советских евреев «тройственная агрессия».

А ведь давно не было уже Сталина с его антисемитской кампанией «борьбы с безродными космополитами», давно был разоблачен и расстрелян главный сталинский палач Берия, в чьем зловещем ведомстве были задуманы и осуществлены «дело врачей», судилище и расстрел Еврейского антифашистского комитета... Советским Союзом правил гуманист Хрущев, разоблачивший сталинские злодеяния, но сохранивший в неприкосновенности проклятый «еврейский вопрос»!..

По утрам мы, списанные с судов евреи, собирались возле отдела кадров в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Юркова уже не было, он пошел плавать. А новый инспектор при виде меня задавал один и тот же вопрос:

- Вы принесли заявление на увольнение?

- С какой стати? Хотите, увольняйте сами, -отвечал я.

Но такой команды кадровик, очевидно, не получал. И, поправив очки, углубляся в бумаги.

А я, потоптавшись перед его столом, уходил.

То же было и с другими товарищами. Некоторые, не выдержав, уволились.

Я не сдавался...

В эти невеселые дни я познакомился и подружил с одним парнем. Звали его Лев. Фамилия была Милыптейн. Он плавал третьим штурманом на пароходе «Измаил». Он рассказал мне, что хотел вступить в Коммунистическую партию. Рекомендации ему дали капитан и старший механик. Причем старший механик был депутатом Верховного Совета СССР. Фамилия этого старшего механика была Легенький. Третью рекомендацию дал боцман, старый коммунист, всю войну провоевавший в морской пехоте. Лев был отличным штурманом, и на судовом партийном собрании за его прием в партию коммунисты судна проголосовали единогласно. Но когда помполит принес бумаги на утверждение в партком пароходства, то секретарь парткома, прочитав протокол собрания, возмутился: «Кого вы принимаете в партию? Мало, что он Милыптейн, еще и Срулевич!»

Да, отчество Льва Мильштейна было Срулевич...

И только спустя несколько лет Лев рассказал мне, что сменил отчество на Семенович, и после этого его приняли в партию...

Был тогда среди нас и невинно пострадавший русский парень по фамилии Розенфельд. В 1933 году его взяла из детдома и усыновила одна еврейская семья, дав ему свою фамилию. В гражданском паспорте, который он нам показывал, писалось — русский. Но фамилия... И человек из-за нее пострадал.

Когда он в очередной раз, с отчаянием приговоренного к смерти, спрашивал нас: «Ну за что меня? За что?», ему отвечали: «Пошел вон, жидовская морда!»

Так мы шутили, хотя было не до шуток...

Вот таким был для нас 1957 год. Не сталинский уже, а хрущевский.

И все же настал день, когда я снова вышел в море. Может быть, помогло то, что я писал во все инстанции, задавая один и тот же вопрос: «Прошу объяснить, почему меня лишили работы?» При этом я прикладывал к своим писаниям свои блестящие характеристики. А может быть что-то изменилось в сознании тех, кто дал кадровикам команду - списать евреев на берег?

Не буду гадать. Не знаю. Но день такой наступил...

Было это уже в конце 1957 года. Пришел ко мне домой какой-то парень, спросил:

- Ты Хасин?

Я ответил:

- Да.

- Тебя вызывает в отдел кадров инспектор Борисов.

В тот же день я ушел в рейс...

Вот, что я вспомнил в Порт-Саиде, когда увидел пустой постамент, на котором стояла когда-то статуя строителя Суэцкого канала французского инженера Фердинанда Лессепса...

К оглавлению

 

 

Две встречи

За долгие годы морской скитальческой жизни у меня было много встреч с известными людьми.

В Гаване побывал на нашем судне Фидель Кастро, и у меня хранится фотография, где он запечатлен с нашим экипажем.

Во Франции, в Марселе к нам на теплоход пришла знаменитая французская киноактриса Симона Синьоре. В марсельском порту она снималась в эпизоде какого-то фильма и, увидев у причала советский теплоход, изъявила желание познакомиться с советскими моряками.

А в 1967 году, в Барселоне, мне посчастливилось встретиться с Романом Карменом.

Мне было семь лет, когда в Кинотеатрах Одессы я смотрел с отцом кинорепортажи Кармена о событиях в Испании. В этой стране шла тогда гражданская война, и бесстрашный Кармен снимал варварские бомбардировки авиацией мятежного генерала Франко испанских городов.

Спустя 30 лет после тех трагических событий Роман Кармен снова приехал в Испанию и увидев в порту Барселоны советское судно, поднялся к нам на борт.

Но больше всего запомнилась встреча с любимым писателем Константином Паустовским. Об этом и хочу рассказать.

...1956 год был годом исторических событий. В феврале этого года на XX съезде КПСС на весь мир прозвучал доклад Н.С.Хрущева о злодеяниях Сталина, во многом изменивший не только жизнь советских людей, но и политическую ситуацию в мире.

В октябре того же года СССР пресек начатую Англией, Францией и Израилем войну против Египта, грозившую перерасти в Третью мировую войну. А в ноябре советские танки подавили вспыхнувший в Венгрии мятеж против диктаторской политики Советского Союза.

Но было и еще одно событие, пусть не такое громкое, как названные выше, но характерное для хрущевской «оттепели», наступившей после деспотического сталинского режима. Этим событием был рейс вокруг Европы пассажирского теплохода «Победа» с советскими туристами на борту.

При Сталине, когда Советский Союз был отгорожен от западного мира «железным занавесом», советским людям об этом нельзя было даже мечтать.

Начался этот рейс из Одессы, летом 1956 года. Но обстоятельства, предшествовавшие этому плаванию, были трагическими. «Победа» обслуживала каботажную линию Одесса - Батуми. Работали на ней моряки, лишенные права на загранплавание. И когда поползли слухи, что теплоход пойдет с туристами за Босфор, моряки поняли: их будут списывать.

О том, что творилось на «Победе» перед отходом в тот рейс, мне рассказывал старший механик теплохода Александр Петрович Богатырев, сам переживавший - пустят его за границу или нет.

Переживал и капитан «Победы» Иван Михайлович Письменный, старый заслуженный моряк, всю войну проплававший на Черном море под фашистскими бомбами.

А что уже говорить об остальных моряках?!

Судьбы моряков решались в КГБ и комиссией областного комитета Коммунистической партии. Отдел кадров пароходства подал туда ходатайства на всех членов экипажа. Но визы дали не всем.

От переживаний за несколько дней до отхода, умер 2-й механик Зуев. От списанного перед отходом 3-го помощника капитана Митрохина вскоре ушла жена. А директор ресторана «Победы» узнав, что ему готовится замена, напился до такого состояния, что его забрала

«Скорая помощь» и он месяц провалялся в больнице. К моему дальнейшему рассказу все это отношения не имеет. Но, что было, то было...

О приезде Паустовского в Одессу и о том, что он отправляется в плавание на «Победе» вокруг Европы, я узнал от заместителя главного редактора газеты «Моряк» Якова Григорьевича Кравцова. В том году на конкурсе «Моряка» за лучший рассказ я получил премию - фотоаппарат «ФЭД». Вручая мне награду, Яков Григорьевич сказал, что если я завтра зайду в редакцию, то получу еще одну награду - встречу с Паустовским!

В «Моряке» Паустовский начинал свой литературный путь, о чем он писал в своей знаменитой «одесской» повести «Время больших ожиданий», и, приезжая в Одессу, всегда заходил в редакцию «Моряка».

Книгами Паустовского я зачитывался еще в школе. Читая их, я совершал увлекательные путешествия то в прославленный этим писателем Мещорский край, с его мшарами, старицами и добрыми людьми, то на берега Каспийского моря, в выжженный солнцем залив Кара-Бугаз, а то в домик датского башмачника, где родился сказочник Андерсен...

Когда я начал плавать, как бы трудно ни приходилось в море, стоило только открыть потрепанный томик Паустовского, купленный случайно на Привозе у инвалида в рваной матросской тельняшке, который прохрипел: «Дай на бутылку и забирай книгу!», как я сразу погружался в удивительный мир, созданный этим писателем, забывая обо всех неприятностях.

В редакцию «Моряка» я прибежал, когда Паустовский был уже там. Он сидел на старом продавленном диване в большой редакционной комнате, где обычно работали литсотрудники. Комната была полна народа На встречу со знаменитым московским гостем, помимо сотрудников «Моряка», собрались корреспонденты и других одесских газет. Были и одесские писатели: Иван Гайдаенко, Александр Батров, Юрий Усыченко, Владимир Лясковский.

Паустовский сидел, сутулясь, и от этого казался меньше, чем был на самом деле. Хриплым глуховатым голосом он говорил, что прямо с поезда пошел на одесский Привоз, чтобы окунуться в одесский говор, в одесский колорит. И тут же с возмущением стал говорить, как чиновники от литературы с непонятным старанием выскабливают из текстов все одесское: фольклор, юмор, своеобразие речи и описание обычаев.

- Ревнители однообразия, они терпеть не могут любую одесскость, давшую миру Ильфа и Петрова, Бабеля, Багрицкого, Катаева, Олешу. В устах этих критиков Южнорусская школа стала чем-то подозрительным, чужеземным. Я хоть и не одессит, но люблю Одессу, пишу о ней, за что и мне достается немало...

Помолчав, он с грустью добавил:

- Завтра первый раз отплываю за границу. До этого, при всей моей страсти к путешествиям, мог это делать только по географическим картам. Работал, как говорят моряки, в каботаже.

Больше из того, что говорил Паустовский, не помню. Ведь главным в тот знаменательный день было то, что я видел и слышал любимого писателя...

Прошло время, и я вышел в рейс старшим механиком. По существовавшим тогда правилам с молодым стармехом отправлялся в рейс механик-наставник. Моим наставником был бывший старший механик «Победы» А.П.Богатырев. От него я и узнал о подробностях плавания Паустовского вокруг Европы.

Как рассказывал Александр Петрович, отход из Одессы

был как «сладостный озноб». После таможенного и пограничного досмотров лихорадка отплытия, тающая в туманной дымке Одесса, ожидание Босфора, Дарданелл - все, как говорил Богатырев, «словами непередаваемо». В числе пассажиров «Победы» было много известных людей. Композитор Родион Щедрин с женой, балериной Майей Плисецкой, эстрадные артисты, любимцы публики, Тарапунька и Штепсель, певица Тамара Миансарова, писатели Даниил Гранин, Леонид Рахманов, Елена Катерли, поэт-фронтовик Сергей Орлов и режиссер и художник Николай Акимов.

Эти фамилии Александр Петрювич прочитал в списке пассажиров, вывешенном возле бюро информации теплохода. Но больше всех привлекла его фамилия любимого писателя — Паустовский!

Подойти, познакомиться с Паустовским, по словам Александра Петровича, «не хватало нахальства», и он наблюдал за писателем со стороны.

По отходу из Одессы Паустовский не уходил с палубы. Обрывистые берега Болгарии, узкий вход в Босфор, где приняли с быстро примчавшегося к борту «Победы» катера турецкого лоцмана. Сновавшие по проливу от одного берега к другому обвешенные спасательными кругами пассажирские суденышки, рыбачьи фелюги, крикливые буксиры, минареты стамбульских мечетей - все это плыло за бортом теплохода, от чего Паустовский не мог оторвать глаз.

В рейсе Паустовский чаще всего сидел на палубе, в шезлонге. Иногда дремал. Каюта досталась ему плохая - над машинным отделением. От работы дизелей все в ней дрожало, позвякивало, гудело. По всему было видно, что он не высыпался.

Александр Петрович слышал, как возмущенные этим обстоятельством молодые спутники Паустовского Даниил Гранин и Сергей Орлов решили пойти к директору круиза и потребовать для Паустовского другую каюту.

По словам Александра Петровича, директор круиза был представительный мужчина и, несмотря на штатский костюм, на нем явно проглядывался военный мундир высокопоставленного чина КГБ.

Выслушав Гранина и Орлова, он усмехнулся и сказал:

- У меня жена заместителя Председателя Совета Министров СССР еще в худшей каюте едет. А вы - с Паустовским. Не спит? Пусть выпьет на ночь коньячку. Писатели ведь принимают, а?..

На «Победе» в круиз вокруг Европы отправилось много важных персон. Так что Паустовского сперва не замечали. И это его, наверно, устраивало. Но уже в Стамбуле, когда «Победа» пришвартовалась к морскому вокзалу, где на причале встречать советский лайнер собралась большая толпа репортеров, все эти важные персоны обратили внимание, что фотографируют не их, а медленно сходившего по трапу невысокого пожилого человека. И брать интервью, отталкивая друг друга локтями, репортеры бросились тоже к нему.

Это же повторилось и в Пирее. А в Неаполе Паустовского встречали с цветами! Вот тут директор круиза, поняв, что Паустовский известный писатель, перевел его, по выходу из Неаполя, в другую каюту.

Когда проходили Мессинский пролив, где на сицилийском берегу, подпирая облака, дымил вулкан Этна, Паустовский стоял у борта и, как показалось Александру Петровичу, от долголетнего ожидания и выстраданности этого путешествия, в глазах писателя стояли слезы...

Гибралтар открылся ночью. Александр Петрович вышел из машинного отделения и поднялся на

шлюпочную палубу. Африка была близко, обдавая из темноты влажной духотой. Пассажиры спали. Кроме Паустовского. Прислонившись к шлюпке, он неотрывно смотрел на смутно различимые в темноте контуры огромной Гибралтарской скалы, на вспыхивающий и угасающий на ее краю огонь маяка.

Александр Петрович хотел подойти к Паустовскому. Но видя, с каким напряженным вниманием писатель вглядывался в эту необыкновенную для него ночь, не посмел ему помешать.

Ушел Паустовский с палубы, когда по выходу в Атлантический океан теплоход начало качать...

А потом были Гавр, откуда туристов поездом повезли в Париж, Амстердам, Стокгольм и — Ленинград.

С выходом в океан в машинном отделении «Победы» начались проблемы с охлаждением главных двигателей, и Александр Петрович, обеспечивая безопасность плавания, уже не имел времени бывать наверху, наблюдая за любимым писателем.

Паустовского он увидел лишь по приходу в Ленинград, откуда пассажиры «Победы» разъезжались по домам. Сойдя с трапа, писатель сразу попал в объятья родных и друзей, и Александр Петрович лишь помахал ему вслед...

После встречи в «Моряке» я Паустовского больше никогда не видел. Только в журнале «Знамя» читал его очерки о путешествии на «Победе»: «Толпа на набережной» - о посещении Неаполя, и «Мимолетный Париж» — о поездке из Гавра в столицу Франции.

Страсть Паустовского к путешествиям была известна по его книгам. Но коммунистические правители Советского Союза, не жаловавшие писателя на протяжении всей его жизни, выпустили Паустовского за рубеж лишь на склоне лет...

Прошли годы. Паустовского не было уже в живых, когда я вновь встретился с дорогим для меня именем.

Было это в Японии, в порту Кобэ. Теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, пришел в этот порт с грузом хлопка. Как только закончилась швартовка и я поднялся из машинного отделения на палубу, сразу увидел недалеко от нас дальневосточный теплоход «Константин Паустовский».

Надо ли говорить, что я тут же отправился к дальневосточникам в Гости?!

Мой коллега, старший механик «Паустовского» Николай Орлов, показал мне судовой музей.

Как и «Аркадий Гайдар», «Константин Паустовский» был построен в Югославии. К нам на подъем Государственного флага СССР приезжал сын писателя Тимур Гайдар, А на подъем флага на «Паустовском» приезжала дочь писателя Галя. Она и помогла морякам создать на судне музей отца.

В этом небольшом любовно оформленном судовыми умельцами музее я увидел под стеклом очки писателя, его авторучку ксерокопию пожелтевшей одесской газеты «Моряк» за 1922 год с рассказом Паустовского «Боцман Миронов», ксерокопии писем писателя, рецензии на его книги и, конечно, сами книги. Были здесь и фотографии Паустовского, сделанные в разные годы его жизни. На одной фотографии я увидел «Победу». Паустовский был сфотографирован у трапа теплохода, очевидно, при отплытии из Одессы.

А в центре музея, под большим портретом писателя, золотыми буквами были написаны слова:

«Почему так любят Паустовского? Почему его книги неизменно вызывают чувства нежности и глубокой симпатии? Почему радостное оживление вспыхивает в любой аудитории, едва упоминается его имя? Можно по-разному ответить на этот вопрос: его любят потому, что он художник с головы до ног, потому, что он артистичен, изящен. Его любят потому, что его интересно читать. Его любят потому, что ему самому дьявольски интересно писать — и этот заразительный интерес, сверкающий в каждой строке, передается читателю. Проза Паустовского поэтична, потому что точна. А точна потому, что с железной настойчивостью он заставляет человека прислушаться к голосу собственной совести».

Под этими словами стояло: «Вениамин Каверин. Из речи на вечере памяти Паустовского в 1976 году»

Пусть извинит меня читатель за эту длинную цитату, выписанную мной в музее Константина Паустовского на судне: его имени. Но советская литературная критика десятилетиями была так сурова к Паустовскому, так скупа и недальновидна, а жажда его почитателей услышать о нем слово доброе и справедливое: была так велика, что я не удержался и привел здесь эти прекрасные слова писателя Вениамина Каверина целиком.

Вот такими были у меня две встречи. С Константином Георгиевичем Паустовским, а потом - с теплоходом, названным его именем.

К оглавлению

 

 

«Академия Розенблюма»

Человек, о котором я хочу рассказать, был когда-то известен всей морской Одессе. От капитанов до матросов-уборщиков. А вспомнил я нем, проходя недавно мимо Одесской юридической академии. На улице, где расположено это учебное заведение, я не был давно. И поэтому слово «Академия», выведенное большими буквами на фасаде здания, сразу бросилось в глаза.

 Конечно, словом «Академия» сегодня, по крайней мере, в Одессе никого не удивишь. Недавно была даже «Пивная академия», которая имела свои киоски по всему городу. Но почему-то именно возле этого здания, откуда рукой подать до моря, вспоминалась академия, начальником которой был этот человек. Собственно, то была никакая не академия, а курсы по подготовке командного и рядового состава для судов Черноморского пароходства. А заведовал ими Григорий Борисович Розенблюм. Вот по его фамилии острые на язык моряки и прозвали эти курсы «Академией Розенблюма».

Был Григорий Борисович близорук, носил очки с толстыми стеклами, а по характеру был он человек резкий, порывистый, и когда входил в свой кабинет, располагавшийся в отделе кадров пароходства, то так громко хлопал дверью, что все, кто ожидали его в коридоре, вздрагивали. В такие моменты уборщица тетя Нюся, которая много лет проплавала буфетчицей на судах пароходства, а теперь, будучи на пенсии, убирала кабинеты и коридор отдела кадров, ворчала: «Не человек, а штормовой ветер какой-то!»

Официально должность Григория Борисовича именовалась «Начальник сектора по подготовке кадров», позже этот сектор преобразовали в Учебно-курсовой комбинат пароходства. Но в том и в другом случае, будучи начальником этих подразделений, Григорий Борисович, по словам все той же тети Нюси, «работал как каторжный». С утра он мотался по всему городу в поисках помещений для занятий своих подопечных и договаривался с преподавателями из различных учебных заведений о чтении для них лекций. Потом его можно было увидеть в порту, спускающимся по трапу како-го-нибудь парохода, где он уговаривал капитана взять в море на практику группу курсантов. И лишь во второй половине дня, вконец измотанный, он появлялся в своем кабинете. Повесив на спинку стула ветхий пиджак, дымя папиросой и прихлебывая из алюминиевой кружки принесенный тетей Нюсей чай, он принимал посетителей и хриплым от усталости голосом отвечал на телефонные звонки...

Меня могут спросить, а зачем нужна была эта «Академия», если после войны в Одессе начали работать мореходные училища, готовившие кадры для Черноморского пароходства? Да, работали. Но первый выпуск курсантов высшего мореходного училища состоялся лишь в 1950 году. Но уже летом 1945-го в Одессу, взамен потопленного фашистами почти всего флота пароходства, начали приходить новые суда. Правда, новыми назвать их нельзя было. Это были видавшие виды пароходы, полученные от американцев по ленд-лизу. Во время войны они плавали между США и Владивостоком, а потом их передали Черноморскому пароходству. В Одессу пароходы приходили из американских портов, где на них грузили паровозы, портальные краны и оборудование для наших разрушенных фашистами заводов. И я до сих пор помню имена этих пароходов: «Аргунь», «Сухона», «Баку», «Тимирязев», «Вторая пятилетка»... Я запомнил их потому, что в то первое послевоенное лето, занимаясь в мореходной школе, приходил со своей группой в порт на практику и, мечтая о дальних плаваниях, как зачарованный смотрел на обветренные океанскими ветрами флаги этих судов.

Порт был разрушен и его руины печально рисовались на фоне сверкающего всеми летними красками моря. Но на полуобвалившихся причалах уже монтировали доставленные этими пароходами портальные краны «Вашингтон», и дружным гулом дизелей встречала нас по утрам портовая электростанция, где мы, будущие судовые мотористы, проходили производственную практику. В том же 1945 году из поверженной Германий начали приходить в Одессу и немецкие трофейные суда. Многие одесситы еще помнят, наверное, огромные пассажирские лайнеры, переименованные в «Россию», «Победу» и печальной памяти «Адмирал Нахимов», который 31 августа 1986 года затонул под Новороссийском после столкновения с балкером «Петр Васёв»...

Вот для этого флота, не дожидаясь, пока мореходные училища начнут давать пароходству морских специалистов, на шестимесячных курсах из людей, уже имевших опыт работы в море, готовили штурманов, механиков, радистов. А позже, в пятидесятых годах уже прошлого века, когда Черноморское пароходство чуть ли не ежедневно получало с советских и зарубежных судостроительных заводов новые танкеры и сухогрузы, а Одесская мореходная школа не успевала давать этому быстро растущему флоту рядовой состав, именно «Академия Розенблюма», благодаря неукротимой энергии ее начальника, обеспечивала пароходство кадрами матросов, мотористов, электриков и поваров. По предложению Григория Борисовича представители пароходства и он сам ездили по воинским частям и, выступая перед готовившимися к демобилизации воинами, рассказывали об условиях работы в пароходстве и призывали с выходом «на гражданку» освоить морские профессии. Я знаю об этом потому, что и сам по просьбе Григория Борисовича выступал как-то в одной воинской части и рассказывал о романтике дальних плаваний. А когда я уже работал механиком на пассажирском теплоходе «Украина», Григорий Борисович дал мне группу демобилизованных танкистов, и я по программе Учебно-курсового комбината готовил их к сдаче экзаменов на судовых мотористов...

Григорий Борисович Розенблюм был человеком неожиданным. Встретив меня во дворе пароходства или на Приморском бульваре, мог остановиться и начать подробно расспрашивать о делах, а на следующий день, погруженный в свои мысли, мог пройти мимо, даже не ответив на мое приветствие. Но я не обижался. Как говорила тетя Нюся, «у него ж не работа, а чистый ад!»

Помню, что творилось с ним, когда затонул теплоход «Умань»! Случилось это в январе 1964 года. Страшная весть быстро облетела город, жены и матери членов экипажа «Умани» бросились в пароходство, где с ними пообщалось начальство. Григорий Борисович в высоких начальниках не ходил и встречаться с женами моряков не был обязан, но успокаивать их взялся. Когда же, несколько дней спустя, стали известны подробности гибели судна, именно он начал оказывать семьям погибших моряков всяческую помощь: одним - в получении квартиры, другим - в устройстве ребенка в детский сад. В былые советские времена для многих это были неразрешимые проблемы!.. А встретив меня, он сокрушался: «Какие ребята погибли! Я же их всех знал! Начальник радиостанции Афанасьев, наш выпускник, поняв, что судно тонет, не бросился к шлюпке, а до последней минуты выстукивал «SOS».

Рассказывая это, Григорий Борисович непрерывно курил... От него я и узнал причину гибели судна.

31 декабря 1963 года теплоход «Умань» пришел в порт Новороссийск под погрузку железнорудного концентрата. 2 января наступившего 1964 года судно снялось на Туапсе для дозагрузки, откуда 5 января после бункеровки ушло на голландский порт Роттердам. Но до этого второй штурман А.Г.Топор, сделав расчеты остойчивости, предупредил капитана, что перед погрузкой обязательно нужно установить в трюмах судна так называемые шифтинги. Когда с выходом в Средиземное море смерзшийся концентрат руда начнет оттаивать, эти деревянные перегородки не дадут ему свободно «гулять» в трюмах во время качки и вызывать опасный крен судна. Но установка шифтингов заняла бы несколько дней, а капитан хорошо знал, чем грозит срыв плана, и дал команду принимать груз. Убедившись в том, что его не слушают, второй штурман собрал чемодан, сошел на берег и уехал домой, за что потом был уволен из пароходства. А «Умань» снялась в рейс... Как предупреждал штурман, в Средиземном море концентрат оттаял. Но погода была солнечной и ничто, казалось, не предвещало беды. Пройдя Гибралтар, теплоход вышел в Атлантический океан, где бушевал шторм. При стремительной качке разжиженная концентрат, «гуляя» в трюмах, создал угрожающий крен, и потеряв остойчивость, судно затонуло. Случилось это в Кадисском заливе 13 января 1964 года. Из 38 членов экипажа погибли 14, в том числе капитан. Остальных, оказавшихся в воде и цеплявшихся за перевернутую шлюпку, подобрал откликнувшийся на сигнал бедствия немецкий сухогруз «Biblos» и доставил их в Гибралтар. Оттуда танкерами Черноморского пароходства «Грозный» и «Бугуруслан» они прибыли в Одессу.

Вот такую трагическую историю рассказал Григорий Борисович. Второго штурмана потом вернули в пароходство. Но погибших не вернуть.

А теперь я хочу рассказать, как произошло мое знакомство с Григорием Борисовичем Розенблюмом. Было это голодной зимой 1947 года. Числясь в бесплатном резерве отдела кадров пароходства, не получая ни денег, ни хлебной карточки, я каждое утро приходил в отел кадров и становился в очередь к инспектору Елизавете Абрамовне Меламуд, которая ведала рядовым составом. Я знал, что стою напрасно. В ту зиму работы не было не только для меня, семнадцатилетнего паренька, как говорится, не нюхавшего моря, но и для бывалых моряков. Порт замерз. Пароходы в Одессу почти не заходили, и все с нетерпением ждали весны. Однажды, когда я стоял в этой безнадежной очереди, ко мне подошел незнакомый человек в очках, отозвал в сторону и тихо сказал: «Елизавета Абрамовна говорит, что ты был в гетто. Она читала твое личное дело. Я бы хотел с тобой поговорить». И, не называя себя, он привел меня в какой-то кабинет, где на обшарпанной стене висел портрет Сталина, сел за письменный стол и показал мне на стул. Я присел, чувствуя как ноги мои от страха становятся ватными. Дело в том, что заполняя анкеты при поступлении в пароходство, я все думал, писать мне или не писать про гетто. В те страшные сталинские времена людей, находившихся на оккупированных фашистами территориях, всячески преследовали. Некоторых даже ссылали на Колыму, правда, таких как я, по малолетству не трогали. Но, как говорила мама, «береженного Б-г бережет». Все же я написал. И вот теперь этот человек...

Выглядел он усталым, но глаза за толстыми стеклами очков смотрели проницательно и, как показалось мне, строго. Закурив, он разогнал рукой дым и спросил: «Ты был там с родителями?» «Да, - ответил я. - Отец умер на Слободке от сыпного тифа. А я с мамой и сестрой выжили. Я же обо всем этом написал!» Он ткнул в пепельницу недокуренную папиросу и хрипло сказал: «У меня там погибла родственница, Рива Бронштейн. С дочкой. Девочку звали Лиля. Ей было пятнадцать лет. Ты их там не встречал?» «Значит, он не из органов, - с облегчением подумал я начал рассказывать уже более подробно: - Нет, не встречал. Возможно, их угнали со Слободки еще с первыми этапами, которых расстреливали по дороге в Доманевку в селе Мостовом. Нас спасло то, что мы заболели сыпным тифом. Отец умер, мы выжили и нас угнали из гетто, когда зима уже кончилась. К тому времени массовые расстрелы прекратились. Говорили, что так повелела королева Елена, мать румынского короля... Но и в Доманевке и в Карловке, куда нас пригнали, люди все время умирали от голода, болезней и побоев...»

Выслушав мой рассказ, он снял очки, начал старательно протирать их кусочком замши и взгляд его, как у всех близоруких, когда они остаются без очков, был растерянным и беспомощным. Зазвонил телефон, он надел очки и взял трубку: «Хорошо. Иду» «Вызывает начальство, - сказал он мне. -Ты кто по профессии?» Я ответил, что моторист. «Моторист, -повторил он. - Заходи. Может быть, смогу помочь. Фамилия моя Розенблюм». И он протянул мне на прощание руку.

Через несколько дней после нашего разговора Розенблюм снова подошел ко мне и отозвал в сторону: «Получишь направление на «Калинин». Я утром встретил капитана, попросил за тебя, рассказал про гетто. А там погибли его друзья. Капитан обещал поговорить с Елизаветой Абрамовной. У него на судне есть вакансия моториста. Так что, счастливого плавания!»

Можете представить себе мою радость! И не только потому, что я наконец получил работу. «Калинин» был теплоходом героическим!.. Из разговоров моряков в коридоре отдела кадров я знал, что он всю войну провел на Черном море. Вывозил из осажденной Одессы женщин, стариков, детей, а под конец обороны вооружение и защитников города, потом доставлял в сражающийся Севастополь войска и боеприпасы, забирал раненых, не раз попадал под бомбежки, но благодаря выдержке и умению капитана уклонялся от сбрасываемых на теплоход бомб, оставался на плаву. И «Калинин» же стал потом первым судном, которое вошло в порт освобожденной Одессы! Командовал теплоходом Иван Федорович Иванов. В городской газете я читал о нем статью. В ней рассказывалось, как однажды теплоходу пришлось взять на борт необычный груз. Это было в Феодосии. В момент отхода судна из обстреливаемого гитлеровцами порта на причал прибежал взволнованный человек, сложил рупором руки и начал что-то кричать стоящему на мостике капитану. Человек оказался директором картинной галереи Айвазовского и просил погрузить на теплоход полотна великого мариниста, чтобы они не достались врагу. «Калинин» был последним нашим судном, покидавшим Феодосию. И капитан, не раздумывая, снова стал швартоваться к причалу. Немцы ожесточенно обстреливали порт, палуба звенела от осколков снарядов, но Иван Федорович не вышел в море, пока все картины не были погружены. Немцы бомбили теплоход и в море, но полотна Айвазовского в целости и сохранности были доставлены в Новороссийск, а оттуда переправлены в Ереван. И можно понять волнение капитана, когда в декабре 1944 года он прочитал в «Правде» сообщение ТАСС о том, что «единственное в мире собрание картин великого русского мариниста Айвазовского возвращено на родину художника в Феодосию». Вот таким был теплоход, на котором мне теперь предстояло работать!

Когда я пришел на «Калинин», погрузка была уже закончена, трюмы закрыты и грузовые стрелы уложены по-походному. Вахтенный у трапа, прочитав мое направление, направил меня к стармеху. Пожилой старший механик встретил меня доброй улыбкой: «Из «Академии Розенблюма?» «Нет, я окончил мореходную школу». «В море ходил?» Я покачал головой: «После учебы успел побывать только в бесплатном резерве». «То-то ты такой худой! Но ничего. На загранпайке быстро поправишься!» Нужно сказать, что в первые послевоенные годы, когда в Советском Союзе, еще не оправившемся от страшной война, продукты распределяли по карточкам, моряков каботажных судов и судов заграничного плавания кормили по-разному: «каботажников» -впроголодь, а «загранщикам» полагался белый хлеб, сливочное масло, на обед - мясо, овощи, фрукты. В рацион входили даже папиросы - командному составу выдавали картонные коробки, рядовому - пачки в мягкой упаковке, а некурящим полагался шоколад! Так что, старший механик не зря сказал, что на загранпайке я скоро поправлюсь. Но... Кроме Григория Борисовича Розенблюма и капитана «Калинина» Ивана Федоровича Иванова был еще и «Белый дом», как моряки называли КГБ. Перед отходом каждого судна в рейс туда посылали на согласование судовые роли, то есть списки экипажа. Так вот, в судовой роли «Калинина» перед его уходом из Одессы, меня не оказалось. Об этом я узнал, когда на судно прибыли пограничники. И мне оставалось одно - сойти на причал и помахать теплоходу вслед... Когда на следующий день я пришел в отдел кадров и спросил Елизавету Абрамовну, почему меня вычеркнули, она, оглянувшись по сторонам, сказала: «Пути их неисповедимы...»

В те времена случай со мной был не единичным. Практика списывания моряков перед отходом судов за границу была повседневной. Случалось даже, что, когда после закрытия границы судно выходило за маяк, его уже там догонял пограничный катер и снимал одного, а то и нескольких человек. Хорошо еще, если списанного моряка переводили в каботаж. А многих без объяснения причин увольняли из пароходства. И не только в сталинские времена так было, но и при Хрущеве и при Брежневе! В своей книге «Путешествие на край ночи» я уже писал, как в 1956 году во время известных событий на Суэцком канале, меня, как еврея, списали с танкера «Славгород». И списан на берег был не только я, но все моряки - евреи. А было-то в пароходстве всего 17 человек... Но это произошло при Хрущеве, который дружил с президентом Египта Насером и люто ненавидел государство Израиль.

А вот «брежневский» пример. Было это в 1981 году. Мои мытарства остались позади, и я плавал старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар». Шли мы в Индийском океане - везли на Японию хлопок. Как-то поздним вечером зашел ко мне капитан. Обычно веселый, любитель пошутить, он был явно чем-то расстроен. Положив передо мной какую-то радиограмму, капитан тяжело опустился в кресло и попросил закурить.

- Вы же бросили! - удивился я.

- Тут бросишь, вздохнул капитан. - Читайте!

Радиограмма, полученная шифровкой, предписывала:

«Капитану Бовжученко. Получением сего четвертого механика Вакор Владимира Владимировича списать. Пересадить на идущий вам навстречу теплоход «Н.Добролюбов». Исполнение подтвердите. Начальник отдела кадров Лебедев».

Я растерянно посмотрел на капитана: «Списать? В океане?»

«Это вопрос к Лебедеву, - ответил капитан. «Н.Добролюбов» идет в Одессу. Я только что с ним связывался. Предупредите Вакора. Я обязан выполнить приказ».

С этими словами капитан вышел.

Вакор... Володя Вакор... Наш лучший механик... Жену его зовут Фира. У них недавно родился ребенок. Что же такое могло случиться, если человека, пересадив в океане на другое судно, отправляют в Одессу? И как ему такое сказать? Но делать нечего. Когда я объявил Вакору, что его списывают, он испуганно посмотрел на меня, сел на койку, закрыл руками лицо и простонал: «Наверно, умерла мама!»

Я принялся его успокаивать, а он, отмахнувшись от меня, начал лихорадочно собирать вещи. Провожали мы его на рассвете. Матросы спустили моторный бот и отвезли его на ожидавший невдалеке «Н.Добролюбов». И лишь по возвращению в Одессу мы узнали, что произошло. Как оказалось, двоюродная сестра его жены подала заявление в ОВИР на выезд в Израиль. Вот по этой причине нашего механика пересадили в океане на встречное судно, отправили в Одессу и уволили из пароходства. Так, спустя много лет после смерти Сталина, советские власти ломали судьбы людей! Вакор разошелся с женой, но и это не дало ему право вернуться в пароходство. На нем, как на каторжнике, стояло клеймо... Потом он работал слесарем в трамвайном депо, а больше я уже ничего не знал о механике Володе Вакоре.

Я вспомнил жестоко и невинно отлученного от моря Володю Вакора, рассказывая об «Академии Розенблюма» потому, что и курсантов Григория Борисовича списывали с судов, закрывали им визы и увольняли из пароходства. А он тяжело переживал каждый такой случай. И хотя в те годы в стране вовсю бушевала развязанная Сталиным оголтелая кампания по борьбе с «безродными космополитами», и над Григорием Борисовичем, как над евреем, тоже висела угроза увольнения, он не боялся заступаться за своих ребят.

Мне рассказывал об этом замечательный морской человек, известный капитан, Герой Социалистического Труда Ким Никифорович Голубенко, с которым мне посчастливилось работать и дружить. Восемнадцатилетним парнем он партизанил в одесских катакомбах, помогал скрываться там нескольким евреям, а после войны закончил курсы штурманов при «Академии Розенблюма» и поступил на заочный факультет Одесского высшего мореходного училища. Во время Кубинского кризиса, когда авантюрный замысел главы Советского правительства Никиты Хрущева по установке на Кубе ракет, нацеленных на США, чуть не привел человечество к третьей мировой войне, Ким Никифорович, был капитаном турбохода «Юрий Гагарин». Американские военные корабли тогда держали Кубу в кольце блокады. Ведя судно в Гавану с грузом продовольствия - Советский Союз поставлял кубинцам не только ракеты, но и продовольствие - капитан Голубенко не испугался наведенных на «Юрий Гагарин» орудий и, несмотря на угрозы американцев открыть огонь, первым из капитанов советского торгового флота, вошел в Гаванский порт, где на причале его встречал сам Фидель Кастро. А по возвращении в Одессу Кима Никифоровича вызвали в Москву. Его доклад о прорыве американской блокады слушал Хрущев и тогда же лично вручил ему Звезду Героя. В 1964 году Хрущев сняли со всех высоких постов и отправили на пенсию. А вскоре по распоряжению всесильного секретаря парткома Черноморского пароходства капитана Голубенко списали с «Юрия Гагарина» исключительно за то, что он выгнал с судна пьяницу помполита. Партийные бонзы не посчитались с заслуженным капитаном, который позволил себе замахнуться на самое для них святое на помполита - посланца партии! Добиваться справедливости, Ким Никифорович летал в Москву, был на приеме у одного из секретарей ЦК КПСС, но только год спустя, после смены секретаря парткома пароходства, вновь стал плавать капитаном.

О Григории Борисовиче Розенблюме Ким Никифорович однажды сказал, что тот, дескать, «не прятался и не убегал, когда требовалось помочь людям, даже если для этого нужно было пройти по острию ножа», и рассказал такой случай.

В 1948 году после окончания курсов штурманов Ким Никифорович был на направлен помощником капитана на пароход «Курск». Пароход этот, построенный в Англии еще в 1911 году, был уже настолько стар и изношен, что инженеры Регистра, сиречь, морской инспекции, после освидетельствования судна признали его негодным к дальнейшей эксплуатации. И Киму Никифоровичу предстояло работать на пароходе, поставленном на прикол, с чем он никак не мог смириться. Вместе со своим другом механиком Вертниковым, с которым заканчивал курсы при «Академии Розенблюма», они сколотили из членов экипажа ремонтные бригады, и работая по 10-12 часов в промерзших трюмах и холодном машинном отделении - дело было зимой, - доказали инспекции Регистра, что «Курск» еще вполне может плавать! Когда же, получив долгожданные разрешительные документы, пароход готовился уйти в рейс, механика Вертникова в судовой роли не оказалось. Он участвовал в обороне Одессы и Севастополя, с боями дошел до Берлина, расписался там на колонне Рейхстага, был награжден боевыми орденами и... признан чиновниками отдела кадров недостойным идти в рейс на восстановленном его трудом пароходе. Узнав, что его списывают, Вертников выругался и начал собирать вещи, а Ким Никифорович, попрощавшись с другом, отправился в портнадзор оформлять документы на отход судна и шел злой от осознания собственной невозможности чем-то ему помочь. И тут, как это в сказке случается или в притче бывает, его окликнул Розенблюм. Григорий Борисович начал, было, поздравлять Голубенко с успешным окончанием ремонта, о котором прознал весь порту, и вдруг осекся: «Что это с вами? На вас лица нет!» А когда узнал, что Вертникова списывают, не попрощавшись, заторопился к портовой проходной. Кому звонил тогда Розенблюм, кого просил и что доказывал, Ким Никифорович не знал, но уже перед самым отходом Вертников вернулся на судно... О таких поступках Григория Борисовича я слышал и от других выпускников его «Академии», а знал я многих и со многими дружил.

Мои товарищи, которые прошли морскую выучку в почти забытой сегодня «Академии Розенблюма», всегда с уважением и признательностью отзывались о ее начальнике. Начиная плавать на судах Черноморского пароходства матросами или кочегарами, закончив курсы штурманов и механиков, занимаясь потом заочно в высших учебных заведениях, долгим и упорным трудом получая полноценное образование, многие из них стали известными морскими людьми. О капитане К.Н.Голубенко я уже писал. Назову еще несколько имен.

Юрий Дмитриевич Рябуха. Плавал кочегаром. Потом закончил при «Академии Розенблюма» курсы механиков, а позже, заочно - Одесский политехнический институт и много лет работал главным механиком пассажирского лайнера «Леонид Собинов». Александр Александрович Шевченко. Начинал машинистом. Потом - «Академия Розенблюма», заочно - Одесское высшее мореходное училище и, как Ю.Д.Рябуха, - многолетний главный механик пассажирского лайнера «Иван Франко». Нелегкий путь от матроса до капитана прошел выпускник «Академии Розенблюма», мой близкий друг Марк Семенович Ребеников...

В одном из своих очерков я уже писал, что, когда после окончания Великой Отечественной войны в Советском Союзе во всю ширь и мощь начала разворачиваться затеянная Сталиным откровенно антисемитская кампания борьбы с «безродными космополитами», из отдела кадров нашего пароходства были уволены все сотрудники-евреи. Но Григорий Борисович остался. Тогда же остались работать в пароходстве главный бухгалтер Д.Кац, начальник коммерческого отдела Г.Брухис, начальник отдела теплотехники И.Копельман. По тем злосчастным временам это выглядело чудом. Тем не менее, это было. И великая заслуга в том начальника Черноморского пароходства Алексея Евгеньевича Данченко. А вот как ему в тех условиях удалось отстоять этих людей, знал только он один.

Когда я решил написать этот очерк о Григории Борисовиче Розенблюме, то пошел в архив пароходства и попросил отыскать его «Личное дело». Заведующая архивом, пожилая милая женщина, узнав о моей задумке, воскликнула: «Конечно, пишите! Я его хорошо знала. Это был замечательный человек!»

И вот передо мной «Личное дело». Прошло много лет, но я опять вижу его знакомую грустную улыбку, вчитываюсь в скупые анкетные данные и открываю факты удивительной биографии этого, такого скромного и такого деятельного человека!

«Родился 31 января 1908 года в городе Херсоне. В 1919 году в 11 лет пережил еврейский погром, учиненный белогвардейскими бандами. В 1922 г. семья переехала в г.Харьков. В 1927 г. окончил школу и поступил на завод учеником слесаря. Сотрудничал в заводской многотиражке. В 1932 г. послан комсомольской ячейкой завода на учебу в Харьковский Коммунистический институт журналистики. Там же принят в члены ВКПБ(б). В 1937 г. после окончания института направлен по распределению в г.Одессу. Работал в газете «Чорноморська комуна». В 1938 г. назначен редактором газеты «Моряк». В 1939 г. избран депутатом Райсовета Воднотранспортного района г.Одессы. В 1941 г. вместе с редакцией «Моряка» эвакуировался из осажденной Одессы на пароходе «Ленин». Пароход погиб. Нас, немногих спасшихся, подобрали военные моряки и доставили в г.Ялту. Оттуда я выехал в Батуми, где на пассажирском теплоходе «Крым», стоящем в ремонте, располагалось Управление Черноморского пароходства. Там начал выпускать газету «Моряк». В 1942 году был откомандирован на Северный флот. Назначен редактором газеты «Моряк Севера» Мурманского морского пароходства. После окончания войны вернулся в г.Одессу и решением партийных органов назначен начальником сектора по подготовке кадров Черноморского морского пароходства.

В 1956 г. заочно окончил Одесское мореходное училище по специальности «Эксплуатация морских путей». Имею правительственные награды: орден «Знак Почета», медаль «За оборону Советского Заполярья» и медаль «За трудовое отличие в годы Великой Отечественной войны 1941-1945. гг.»

Закончил читать автобиографию Розенблюма и от волнения закурил, что теперь очень редко делаю. Оказывается, Григорий Борисович был профессиональным журналистом! И не просто журналистом, но редактировал легендарную газету «Моряк», в которой еще в 1920-х годах начиная свой блистательный путь в большую литературу Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Константин Паустовсий, Валентин Катаев... Но вот что странно, он никогда о своей работе редактором не говорил. Правда, однажды, когда все зачитывались знаменитым романом Вениамина Каверина «Два капитана», и я в разговоре с Григорием Борисовичем восторженно отозвался об этой книге, он улыбнулся и сказал: «Я хорошо знаком с автором. Во время войны он был военным корреспондентом на Севере, а мне пришлось там работать до окончания войны». И по обыкновению своему заторопился: «Извини, спешу».

Я продолжал листать «Личное дело» Розенблюма и нашел там написанное рукой Григория Борисовича заявление, прочитав которое, понял, почему он принял такое деятельное участия в судьбе семей погибших моряков «Умани» -ведь он сам в 1941-м году тонул на пароходе «Ленин».

«Заведующему архивом ЧМП.

От Розенблюма Григория Борисовича бывшего кадрового работника ЧМП, проживающего в г.Одессе, проспект Шевченко, 19-а, кв.9.

Заявление.

В период Отечественной войны я погибал в районе Севастополя на пассажирском пароходе «Ленин», выполняя тогда обязанности редактора газеты «Моряк». В результате торпедирования парохода немецкой подводной лодкой пароход погиб. Часть команды, эвакуированных и военнослужащих, находившихся на борту парохода, подобрали катера Севастопольской военной базы. Все мы были помещены - собраны в г.Ялта, где представителями Ялтинского порта была составлена сводная судовая роль на всех спасшихся. Прошу выдать мне архивную справку, подтверждающую мое нахождение в этом списке - судовой роли.

Справка необходима для представления в комиссию по переоформлению пенсии.

18 июля 1978 года. Г.Розенблюм».

Я прочитал этот документ и вспомнил жаркий летний день в Одессе 1941 года. Я стоял с матерью в очереди за хлебом, когда неожиданно подбежала какая-то взволнованная женщина: «Ой, люди добрые! Что ж то делается! Потопили, проклятые, «Ленин». Сколько ж народу на ем було! Сколько соседей з нашего двора! И тетя Сарра с детьми, и старик Давидович с унуками! И моя племянница Катька с грудным дитём! Я ж их усих провожала!». Женщину начали успокаивать. Кто-то поднес к ее трясущимся губам бутылку с водой. Кто-то стал говорить, что, может, все не так, что все еще надо проверить. И вдруг стоявший в очереди небритый пожилой мужчина, до появления этой женщины спокойно читавший газету, закричал: «С чего вы взяли, что «Ленин» утонул? Вам что, капитан радиограмму прислал? Прекратите поднимать панику!»

Женщина испуганно замолчала. Притихла и очередь. Слово «паника» подействовало на всех отрезвляюще, потому что в те дни газеты постоянно призывали: «Дезертиров и паникеров расстреливать на месте!». В этот момент завыли сирены воздушной тревоги, и в небе с тяжелым гулом появились фашистские бомбардировщики. Со стороны порта по ним звонко ударили зенитки. «А это тоже «паника»? - показав на небо, презрительно бросила небритому «успокоителю» высокая дама с противогазной сумкой на плече. Ее слова заглушил пронзительный свист бомб. Грохнул взрыв, очередь распалась, и все бросились в ближайшую подворотню. Забежали туда и мы с мамой. Так я узнал о гибели пассажирского парохода «Ленин». Эта была первая морская катастрофа в самом начале войны, и она взбудоражила весь город. Ходили слухи, что пароход подорвался на мине недалеко от Одессы, что никто с него не спасся, что всех, кто оказался в воде, расстреливали с воздуха немецкие самолеты.

С той поры прошло более шестидесяти лет, и вот теперь я прочитал это собственноручно написанное Розенблюмом «Заявление», вместе с которым в'«Личном деле» подшита копия выданной ему архивной справки: «По списку лиц, спасшихся во время аварии п/х «Ленин», значится Розенблюм Григорий Борисович, 1908 г. рождения. Должность-ответственный редактор газеты «Моряк». Список от 24 июля 1941 года».

Листаю дальше я это «Личное дело» и вдруг натыкаюсь на приказ об объявлении Григорию Борисовичу выговора «за самовольное направление радиограммы о пересадке в море практикантов с судна на судно». И сразу вспомнилась мне история, услышанная от Кима Никифоровича Голубенко. Он бал тогда капитаном турбохода «Валентина Терешкова» и ставшая причиной выговора пересадка практикантов в море произошла по его просьбе. А было так. Как-то летом на турбоход, грузившийся в Ильичевском порту на Индию, пришла группа практикантов из Одесского высшего мореходного училища. Как правило, все практиканты, которые морские учебные заведения направляли для прохождения практики на судах Черноморского пароходства, оформлялись через Учебно-курсовой комбинат, и направления им выписывал Григории Борисович или его сотрудники. Так было и на этот раз. После разгрузки в Индии «Валентина Терешкова» должна была вернуться на Черное море. Такой рейс, обычно, продолжался полтора - два месяца, и практиканты успевали возвратиться в училище к началу учебного года.

Но в том рейсе случилось так, что после разгрузки судна в Бомбее, вместо того, чтобы брать на Одессу традиционные индийские товары - чай и джут, капитан получил задание грузить жмыхи на порты Европы. Беспокоясь о практикантах, Ким Никифорович дал в Учебно-курсовой комбинат радиограмму с просьбой разрешить пересадку ребят на любое идущее в Одессу судно. Получив на то разрешение за подписью Розенблюма, он по выходу из Суэцкого канала пересадил в Средиземном море практикантов на идущий с Кубы в Одессу теплоход «Белорецк» и взял курс на Гибралтар. На том, казалось бы, этому делу конец, но на беду Григория Борисовича сменился начальник отдела кадров, который, узнав о пересадке в море практикантов без его «высочайшего» согласования, учинил Розенблюму разнос и объявил выговор.

Вспомнив эту историю, я подумал о том, что механика Владимира Вакора пересадили в океане и отправили в Одессу лишь за то, что двоюродная сестра его жены подала в ОВИР заявление на выезд в Израиль. Человеку сломали жизнь, пострадала его семья, и никто за это не получил никакого взыскания. А тут начальник Учебно-курсового комбината, выполняя свой профессиональный долг, помог курсантам вовремя вернуться в училище для продолжения учебы, и - пожалуйста! Такой была эта система, имя которой Советская власть...

Перелистываю дальше «Личное дело» Розенблюма. Стоп. Вот и поощрение: «Награжден Почетной грамотой Министерства Морского флота СССР за успешное выполнение заданий по подготовке высококвалифицированных кадров для комплектования судов дальнего плавания». Тут же имеется копия ходатайства на имя министра морского флота СССР В.Г.Бакаева: «В связи с 60-летием со дня рождения начальника Учебно-курсового комбината Черноморского ордена Ленина морского пароходства Розенблюма Григория Борисовича и учитывая его многолетнюю безупречную работу и большой вклад, который он внес в дело подготовки высококвалифицированных кадров для судов ЧМП, ходатайствуем о награждении его почетной грамотой ММФ СССР. Начальник Черноморского ордена Ленина морского пароходства А.Данченко. Секретарь парткома ЧМП Г.Олешкевич. 25.01.68 г.». После этого прошло немногим более двух с половиной лет и в «Личном деле» Григория Борисовича была сделана последняя запись: «25 октября 1970 года уволен в связи с уходом на пенсию».

... «Личное дело» вернулось на предназначенное ему место, а я, выйдя из архива, который находился недалеко от морского вокзала, поднялся по Потемкинской лестнице на Приморский бульвар. Был жаркий августовский день 2004 года. Бульвар был полон народа. Возле Дюка толпились туристы и фотографировались на фоне знаменитого памятника. Тут же на симпатичных гривастых пони катали детей. Все скамейки в тени платанов были заняты. Но та, к которой шел я, стояла на самом солнцепеке. На ней одиноко сидела какая-то девушка и ела мороженое.

Это была знаменитая скамья! Стояла она напротив Дворца моряков и была знаменита тем, что в советские времена, с ранней весны и до поздней осени, возле нее собирались моряки-пенсионеры. А сидеть на скамье полагалось только тем, кто «давали травлю», то есть рассказывали всевозможные истории. Истории, как правило, были смешные. И хохот там стоял такой, что восседавшие на старых платанах вороны в испуге взлетали и, возмущенно каркая, кружили над бульваром. Эта скамья осталась в стихотворении «Старые капитаны» нашего земляка, ленинградского поэта Всеволода Азарова, который много лет был связан с флотской печатью Балтики и, появляясь в Одессе, встречу с ней всегда начинал с бульвара:

На Приморском бульваре сидят на скамье ветераны

И ревниво следят, как сынов провожает Земля.

Позовите меня, окажите мне честь, капитаны,

Я ведь тоже, как вы, капитан своего корабля.

Написала о ней в самой популярной тогда газете «Известия» и Татьяна Тэсс - журналистка и писательница, имя которой сегодня забыто, а в те годы было широко известно. Она родилась в Одессе и, приезжая в родной город, обязательно шла на бульвар к этой скамье, где, как она писала, «было что послушать!» Жаль только, что кроме нее никто не записывал все те истории, что рассказывались на «скамье капитанов». Эго была бы великолепная, профессионально составленная летопись моря, которое начинается здесь, за бульваром, и белыми вспышками чаек зовет в свою таинственно-синюю даль...

К этой скамье и я любил приходить, повстречать друзей, вспомнить дальние совместные плавания, поговорить, как о том писал Константин Паустовский, «за родное море и за наши пароходы».

Здесь, в окружении давних его выпускников, я однажды встретил и Григория Борисовича. Он, как они, уже был на пенсии. Постарел. Но так же проницательно, как всегда, глянул на меня сквозь толстые стекла очков.

Я поздоровался. Он кивнул, продолжая что-то рассказывать, а старые моряки слушали его и одобрительно кивали седыми головами.

Они опять были рядом - Розенблюм и его «Академия», люди, чьим призванием был тяжкий, не для каждого посильный труд. Труд моряка.

Больше я Григория Борисовича не встречал. И вот теперь вспомнил его и о нем написал...

К оглавлению

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom