Литературный сайт Аркадия Хасина

На морских перекрестках

  скачать fb2, mobi

Оглавление

Провожание

Морской плотник

Стоянка в Карачи

Русский букварь

Радист Володя

Подружка

Город без страны

Маки

Чайки на площади Сан-Марко

Прогулка по Ницце

Свет и тени Ливерпуля

Мы пришли с Миссисипи...

Лицемеры

 

  

Провожание

Моряку всегда нелегко покидать родной порт, родные берега. Но море торопит, в нем нет выходных, только состоящие из вахт и авралов будни.

Отход... В Одессе зима, ночь, тускло горят на Приморском бульваре фонари, и с палубы видно, как на Потемкинской лестнице белеет снег.

Из-за обледеневшего волнолома налетает легкий туман, быстро тает и на уложенных по-походному грузовых стрелах проступает влажный блеск звезд.

Отход... Вдоль причала длинно и пусто тянутся рельсы. Вагоны отдали груз и ушли. Мы повезем его в страны, где никогда не знают снега, где вечная изнуряющая жара, и тем дороже сейчас нам заснеженный порт, Потемкинская лестница и зимний Приморский бульвар.

На причале стоит автобус. Шофер, прислонившись к капоту, курит и поглядывает на трап, по которому никто не торопится сходить. Он не возмущается, этот шофер. Он обслуживает моряков и по ночам часто стоит у трапов уходящих в дальние рейсы судов.

Тихо в порту. Уставшее за день море лениво плещет о причалы. Белой, словно снежной, цепочкой застыли на швартовых концах чайки.

А у нас в каютах — шум, теснота, и жены так хорошо, так влюбленно смотрят на нас! Мы уходим в долгое море, и никто из наших родных точно не знает, когда мы вернемся, откуда напишем торопливые, беглые строчки.

Пройдет неделя, другая, и наши жены, возвращаясь с работы, с обмирающим сердцем будут спрашивать соседей, не было ли в их отсутствие радиограмм. А встречаясь на улице, прикрываясь зонтами от дождя или мокрого снега, с трудом удерживая за руку нетерпеливых детей, будут говорить о нас и желать нам доброго моря.

Приближается буксир. Он коротко вежливо гудит, и мачта его, раскачиваясь от иллюминатора к иллюминатору, напоминает: пора.

На причале появляются швартовщики. Они должны сбросить в воду концы. Но видя, что палуба пуста, швартовщики закуривают и ждут. Швартовщики знают, что означает для моряка отход. Они ведь сами матросы, только пенсионеры, которые никак не могут расстаться ни с запахом просмоленных концов, ни с перемигиванием рейдовых огней, ни с ночным, вечно волнующим дыханием моря.

Швартовщики курят и вспоминают вполголоса свои рейсы, свои отходы...

Трансляция разносит по палубам строгий голос старпома:

— Провожающим оставить судно!

Хлопают двери кают. В коридоры выводят заспанных детей. Они заснули за нашим провожанием.

Как обнимают их! Как стараются почувствовать на щеке теплое касание их губ! И как потом, в долгом одиночестве кают, в бешенстве океана, когда только слепая пена и будет заглядывать в наглухо задраенный иллюминатор, как вспомнятся эти заспанные глазенки, эти сонные прощальные слова!

Буксир нетерпеливо гудит.

Море светлеет. Всходит луна. Она освещает заснеженные крыши, пустынные улицы, город, который скоро скроется за кормой, но который никогда не исчезнет из сердца.

Провожающие сходят на причал.

Снова туман, оранжевые пятна зажженных автобусных фар двоятся, расходятся кругами. Воет сирена маяка, и звук ее, предупреждающий суда о близости берега, тоже, кажется, двоится, расходится такими же кругами.

Туман опадает, обнажая рельсы, по которым медленно движется состав. Железнодорожник в замасленном ватнике и в сдвинутой на затылок ушанке, свесившись со ступеньки вагона, размахивает красным фонарем. Это подают груз для другого судна, оно ждет на рейде наш отход.

На корме лай пса. Он рад матросам, которые вышли на аврал и быстро убирают на вьюшки сброшенные швартовщиками концы. На баке грохочет брашпиль, капли воды, сбегая по якорной цепи, падают, как искры, обратно в море.

А в прожекторных вспышках маяка, за волноломом, ждет море – наша работа. Работа — на обмороженной до звона палубе, в дымном пожаре туч, в бешеном кипении волн, когда только успевай хвататься за поручни мокро и весело блестящих трапов!

Работа — в духоте машинных отсеков, где не видно ни воды, ни неба, только пульсирующая дрожь дизелей и где люди хватают пересохшими ртами холодный вентиляторный ветер...

Но нет и ничего не может быть для нас взамен, как ничего не может быть для пахаря взамен земли!

Автобус поднимется в город, и, когда море окажется внизу, жены, боясь разбудить уснувших у них на руках детей, осторожно протрут запотевшие стекла и долго-долго будут искать наши, уже невидимые огни...

К оглавлению

 

Морской плотник

Хлопок подвозили на подводах. Возчики сдерживали у самой воды лошадей, торопливо спрыгивали с передков и угрожающе взмахивали кнутами. Лошади пятились, вскидывая гривастые головы. А грузчики, взбираясь на подводы, сбрасывали на причал кипы и стягивали их стропами. Лебедки уносили хлопок в трюмы.

На причале, в кузове старого фордовского автобуса, была курилка. В ржавом проеме дверей сидел полицейский и, покуривая, наблюдал за погрузкой. А в стороне от автобуса босоногие мальчишки, промышлявшие продажей дешевых сладостей, в ожидании грузчиков раскладывали на траве свой скудный товар.

За портом чернела горбатая мечеть. Ее окружали низенькие безликие домики. По вечерам в их окошках тлели огоньки керосиновых ламп. А богатые виллы на противоположном берегу бухты ярко освещались электричеством.

Порт назывался Искендерун. В отличие от других портов мира он не имел ни портальных кранов, ни автопогрузчиков, ни железнодорожных путей. Все работы велись здесь вручную. К концу дня грузчики, получив у трапа заработанные за смену деньги, разбредались по домам, еле волоча ноги. Это была Турция, вернее, ее задворки: небольшой город и порт в северо-восточном углу Средиземного моря...

Хлопок мы грузили на Японию.

Тяжелым был для нас этот рейс. Мы работали под фрахтом, без захода в свои порты, но зато побывали и в Африке, и в Южной Америке, а сейчас вот собирались идти на Дальний Восток...

В день отхода горы, окружающие Искендерун, заволокло клубящимися облаками и грузчики заторопились. Мог заморосить дождь, а хлопок под дождем грузить нельзя. Подводы подъезжали все чаще, грузчики даже не отлучались в автобус на перекур.

Дождь захватил нас уже за волноломом, забарабанил по закрытым трюмам, закипел на воде, но вскоре отстал. А порт напоминал о себе лишь слабой искринкой маяка...

До чего ж хорошо было работать на свободной от посторонних людей палубе! Матросы сметали прилипшие всюду клочья хлопка, сгоняли в шпигаты застоявшуюся после дождя воду, натягивали на лебедки брезентовые чехлы.

В борт ударяла зыбь и, оседая за кормой, закручивалась в шипящий след.

Матросам помогал плотник Евдокимов. Перед отходом из Искендеруна он долго прощался с портовыми мальчишками. Евдокимов подарил им рыболовные крючки и почтовые марки с портретами наших космонавтов, а мальчишки подарили плотнику засушенного средиземноморского краба. Евдокимов собирал для школы, в которой учились его сыновья, обитателей подводного мира.

Дружба плотника с турецкими мальчишками началась так. В городе шел американский фильм. О нем назойливо напоминала пылавшая на улицах неоновая реклама. Евдокимов принимал с берега воду, и мальчишки помогали ему наладить шланг. Потом они восторженными жестами начали рассказывать о фильме, падая, словно скошенные индейскими стрелами, вскакивая на воображаемых коней, с боевыми кличами кружась вокруг улыбавшегося Евдокимова Но каково же было его удивление, когда он узнал, что фильм мальчишки не смотрели, цена билета была слишком дорога, а знали его содержание по фотографиям, вывешенным возле кинотеатра.

На следующий день Евдокимов еще с несколькими нашими матросами, отпросившись у капитана, собрали мальчишек и повели в кино. Назад они возвращались в сопровождении восторженной толпы. Узнав о поступке советских моряков, портовый люд Искендеруна выражал им свою признательность. Даже полицейский, дежуривший на причале, подошел пожать нашим морякам руки. На ломаном английском языке он сказал, что, когда отбывал военную службу, а служил он на границе Турции с СССР, то всегда с завистью смотрел на нашу сторону, где на распаханных откосах гор весело гудели тракторы, а по вечерам из пограничных сел слышались песни и смех. А у них, на турецкой стороне, крестьяне пахали на быках обыкновенной деревянной сохой, живя в вечной нужде в гнилых землянках...

Закат был ярок. В последних лучах солнца сгорали облака, а на востоке, где уже далеко-далеко остался Искендерун, совсем по ночному проглядывала луна.

После вечернего чая Евдокимов сидел на полу кают-компании и, как сапожник, зажав во рту гвозди, обивал мебель. Рядом сражались в домино, настраивали телевизор, спорили о футболе, но, увлеченный работой, плотник ни на что не обращал внимания. И я вдруг подумал, что, плавая с ним уже несколько лет, ни разу не видел его праздным. После напряженного рабочего дня, наскоро поев, он снова шел в плотницкую и что-нибудь мастерил, заваленный пеной веселых стружек. А потом отправлялся в радиорубку и, стараясь не мешать работающему ключом радисту, ловил Москву. В зонах плохой проходимости радиоволн он каждый вечер слушал далекий голос московского диктора, чтобы перед началом очередного кинофильма рассказать товарищам о новостях на Родине. Это было его партийным поручением.

Однажды я засмотрелся, как Евдокимов работал парусной иглой. Стояли мы в Калькутте. Был сезон муссонов, и нас замучили дожди. Они налетели внезапно, как порыв ветра. Горизонт неожиданно мрачнел и шквал воды обрушивался на судно. Грузчики бежали под навесы складов, а матросы мчались по палубе закрывать трюмы. Тяжелые крышки с грохотом задвигались, но капитан удрученно качал головой. От частого закрытия трюмов изнашивалась уплотнительная резина.

— Давайте зонты сошью,— предложил капитану Евдокимов.

Капитан недоверчиво посмотрел на него:

- А где же нам столько брезента взять?

- Поговорю с боцманом, найдем!

Евдокимов собрал по кладовым старый брезент и разложил на палубе.

- Ребята! — засмеялся электрик Мороз.— Викторович паруса шьет. Нам теперь мировой энергетический кризис не страшен!

А Евдокимов, не обращая внимания на насмешки, спокойно работал длинной иглой, толкая ее ладонью, на которую был надет толстый кусочек кожи. Твердый от многолетней службы брезент сопротивлялся, но плотник был упрям и, даже когда дневальная звала его обедать, только отмахивался. Наконец зонты были подняты над трюмами и в них бессильно ударил дождь. А электрик Мороз, под общий смех, уважительно развел руками...

Там же, в Калькутте, Евдокимов привел с берега голодного мальчишку. Пока мальчишка, сидя в столовой команды, жадно уплетал одно блюдо за другим, Евдокимов рассказал, что, возвращаясь из города, проходил мимо американского парохода и вдруг услышал жалобный вопль. Подняв голову, увидел маленького индийца, которого вахтенный офицер за ухо сводил по трапу. Мальчик просил что-нибудь поесть, но американец безжалостно столкнул его на причал...

А потом Евдокимов взял мальчишку за руку и повел в каюту. На глазах ошалевшего от радости ребенка он перешил ему свою тельняшку, а когда вывел переодетого в чистое на палубу, матросы сразу окрестили маленького индийца Максимкой. Как раз перед этим смотрели фильм по рассказу Станюковича. Максимка стал приходить к нам каждый день. Он помогал матросам красить шлюпки, выпрашивая у боцмана метлу, подметал палубу и смешил матросов забавными фокусами. Он был сиротой и объяснил нам, что живет где придется, а зарабатывает тем, что нанимается иногда мыть витрины в магазинах или помогает богатым дамам донести с базара к дому покупки. Но чаще он предлагал свои услуги морякам — постирать робу или убрать каюту.

Прощаться с Максимкой было тяжело, все привыкли к нему за время стоянки в Калькутте и старались надарить ему всевозможных подарков. Так и запомнился он нам стоящим на причале в матросской тельняшке, с грудой кульков и свертков у ног...

Ночью объявили пожарную тревогу. В черных провалах туч испуганно металась луна, море угрожающе шумело, забрасывая на палубу брызги, и люди торопливо разбирали пожарный инвентарь, спеша занять свои места согласно расписанию по тревоге. Евдокимов, с трудом удерживая ствол пожарного рукава, отводил в море высоко бивший фонтан. Тревога была учебной, но моряки действовали так, словно в трюмах разгорался настоящий пожар.

Дали отбой. Евдокимов собрал у молодых матросов огнетушители и сказал:

— Идите отдыхать, вам скоро на вахту. Я сам все по местам расставлю.

— Покурим, Викторович,— предложил я.

Евдокимов повесил на штатные места огнетушители и пригласил меня в каюту. Щелкнув выключателем, он быстро зашторил иллюминаторы. Свет, падая на палубу, мешал вахтенному штурману вглядываться в ночь.

Каюта Евдокимова напоминала музей. Здесь были и перламутровые раковины с коралловых отмелей Индонезии, и позеленевшие морские звезды с Кубы, и летучие рыбы, залетающие на палубу возле экватора. А на переборке висел покрытый лаком большой лангуст. Его подарили Евдокимову рыбаки морозильного траулера. Мы встретили их возле Кейптауна. Они попросили пресную воду. Океанская волна мешала им подойти к нам близко, а длинного шланга у них не оказалось. Тогда Евдокимов собрал по судну пожарные шланги, соединил в один и швырнул на траулер выброску. По ней рыбаки и выбрали к себе на палубу шланг. А закончив принимать воду, они по выброске передали Евдокимову этот лангуст.

— Вот радости будет, когда в Одессе явится мой отряд!

И Евдокимов показал фотографии четырех сыновей, снятых в одной и той же потрепанной бескозырке с выгоревшей надписью: «Ялтинская школа юнг». В этой школе и начинал свое море Евгений Викторович Евдокимов. Было это сразу после войны. Школа размещалась на разбитом фашистскими бомбами пассажирском теплоходе «Крым». Воспитанники школы в основном были сироты, потерявшие родителей в тяжелые годы войны. Евдокимова вывезли из блокадного Ленинграда. Отец погиб на фронте, мать не выдержала голодной блокадной зимы... Сначала Женю Евдокимова определили в детский дом, а когда он подрос и изъявил желание стать моряком, его и направили в школу юнг. В 1946 году «Крым» перегнали на ремонт в Одессу. Из Одессы Евдокимов ушел в свой первый заграничный рейс. И то ли повлияла школа юнг, то ли просто в дальних плаваниях сложился характер у человека, но Евдокимов в движениях быстр, никогда не унывает и, несмотря на то, что имеет четверых детей, гоняет на балластных переходах в пустом трюме с молодыми в футбол. С одним никогда не мирится Евдокимов: если видит недоеденный кем-то хлеб...

— Викторович, а почему вы в мореходку потом не пошли?

— Как вам сказать? — он задумчиво посмотрел в иллюминатор.— Начну с того, что на «Крыме» здорово прививали нам любовь к своей профессии. Историю русского флота, где главным действующим лицом всегда был матрос, нам читали наравне со специальными дисциплинами. Да и одно название: «Школа юнг»! Честное слово, режут слух теперешние ГПТУ. О чем говорит такое название молодому сердцу? А фуражки, которые носят курсанты морских училищ? Для нас святынями были бескозырки, героини войны! В первом моем рейсе везли мы из Америки паровозы. Был такой пароход «Севзаплес». Войну на Дальнем Востоке прошел, был торпедирован в Японском море, весь в заплатах, но шел через Атлантический океан благодаря упорному труду команды. Не было такой минуты и на ходу, и на стоянках, чтобы матросы не ремонтировали, не поддерживали в должном состоянии свой корабль! Уговаривать никого не нужно было. Каждый понимал свой долг моряка. Я моложе всех в экипаже был, а боцман на самое трудное дело меня ставил. В Атлантике зима, от штормов спасу нет, подтягиваешь не палубе талрепы, которыми паровозы раскреплены, а волны мокрыми кулаками по спине бьют. «Привыкай,— покрикивает боцман,— меня еще не так учили!» Вот и привык...

На столе у Евдокимова пачкой лежали радиограммы. Радист рассказывал мне, что плотнику пишут с разных судов, пишут и капитаны и штурманы, как пишут любимым учителям, чьи уроки запоминаются на всю жизнь. И снова я вспомнил, как красиво работал он парусной иглой...

Океан был без ветра. Суматошной метелью заносили его по вечерам чайки, а ночи были тесными от рыболовных судов, и приходилось гудеть, просить дорогу.

Но вот усилившееся волнение заставило нас сбавить ход. Бак зарывался в волны. С бешенством наводнения неслась через борт вода, шумно стекая через шпигаты. Быстро падала тьма. В гулкой вышине воспаленно горели ходовые огни. Временами их закрывал круживший над мачтами альбатрос. В такую погоду он, видно, решил держаться поближе к людям.

Внезапно всех ослепила огромная волна. Затрещал, как вскрикнул, снесенный волной раструб трюмного вентилятора, и в открывшемся отверстии забелел хлопок. На палубе появился человек. Ловко цепляясь за выступы люковых закрытий, он быстро пробирался к обломанному вентилятору, где рядом с трюмом, в кладовой под стандерсом, были сложены брезентовые зонты.

А к борту подходила вторая волна.

— Евдокимов, назад! — закричали с мостика.

Но когда волна ударила, накрыв с головою трюм, отверстие уже было заделано зонтом, а сам Евдокимов успел спрятаться в кладовой...

Хлопок мы сдавали в Осаке. Разгрузка шла быстро. Когда заканчивали первый трюм, японцы опустили вниз автокар. Он должен был вывозить тяжелые кипы из самых дальних углов трюма. Захваты автокара, ударившись о деревянный настил, повредили несколько досок. Помощник капитана, руководивший выгрузкой, заявил стивидору претензию. Японец согласно кивнул и сделал в книжечке пометку.

Подошел Евдокимов.

— Пусть вычеркнет. Закончат выгрузку, пока пойдет под следующий груз, я сам все сделаю.

— Что вы, Викторович,— возмутился штурман.— Поломали, пускай ремонтируют!

— Стивидор пришлет плотников, но высчитает с грузчиков. А они такие же рабочие, как мы.

Штурман озадаченно посмотрел на Евдокимова:

— Ну, Викторович!

И снова, подозвав стивидора, показал на книжечку:

— Вычеркните!

Из Осаки мы уходили в теплый летний день. С причала нам махали касками грузчики. А на город с моря шли веселые от солнца облака.

К оглавлению

  

Стоянка в Карачи

У берегов Пакистана встретилась нам ветхая рыбачья лодка. Прыгая на волнах, она подходила все ближе и ближе. Под грязным залатанным парусом стоял рыбак. Капитан решил, что ему нужна помощь, и отдал команду готовить шлюпку, но когда рыбак поравнялся с нами, мы увидели его улыбающееся лицо и поднятые в приветствии руки:

— Руси!

И хотя на лодке не было никакого флага, мы отсалютовали ей как дружественному кораблю.

К вечеру полоснул по небу маяк, обозначились в темноте городские огни, и вскоре мы отдали якорь на рейде Карачи.

Утром нас завели в порт. Пройдя высокую башню маяка, мы увидели у причалов много китайских судов. Они были странно безлюдны. Только потом мы узнали, что работы на «китайцах» ведутся по ночам...

Мимо нас прошел эсминец. Пакистанский флаг с полумесяцем вяло колыхался над его узкой кормой. Вдоль борта стояли матросы. Вдруг один из них, оглянувшись на мостик, где находились офицеры, поднял руку и помахал нам.

В глубине порта дымило несколько американских судов. Борта их были увешаны подвесками, на которых работали пакистанцы. Обивая ржавчину, они производили такой грохот, что наш лоцман, не слыша гудков сопровождавших нас буксиров, бегал по мостику и сыпал проклятиями.

Лоцман был итальянцем. Звали его синьор Маретти. По его словам, когда-то он плавал капитаном и здесь, на рейде Карачи, столкнулся с небольшим танкером, который затонул. Суд признал Маретти виновным. Выйдя через несколько лет из пакистанской тюрьмы и зная, что ни одна судоходная компания не возьмет его больше на работу, синьор Маретти остался в Карачи швартовать суда.

Наконец буксиры, отчаянно работая винтами и поднимая со дна зловонную слизь, втиснули нас между двух ржавых пароходов. Один из них был под греческим флагом, другой — под либерийским. Старпом потом рассказывал, был момент, когда синьор Маретти, думая, что мы вот-вот навалимся на «грека», схватился за голову и зажмурил глаза. Но все обошлось благополучно, и после швартовки капитан пригласил лоцмана в каюту на чашку кофе.

Усаживаясь на диван и беря дрожащей рукой предложенную капитаном сигарету, синьор Маретти сокрушенно сказал:

— Мадонна! Кто командует в этом порту, пакистанцы или американцы?!

Оказалось, накануне нашего прихода администрация порта предупредила капитана американского парохода, закончившего выгрузку, что с рассветом его отведут на рейд, а на его место поставят нас. Но американец заявил, что ему нужно закончить обивку борта. И когда к пароходу подошли буксиры, ни капитан, ни его помощники даже не появились на палубе. Поэтому синьору Маретти и пришлось с таким трудом швартовать нас к другому причалу...

Пока матросы открывали трюмы, на борт поднялись грузчики. Было в них что-то репинское, бурлачье. Разодранные рубахи, свалявшиеся бороды, смуглые, в запекшихся ссадинах руки. У каждого на плече крюк. В Карачи мы привезли сахар, и грузчики, вонзая эти крюки в мешки, подтаскивали их к опущенным в трюм сеткам. Нагруженную сетку стрела крана уносила на причал.

Командовал грузчиками высокий властный старик. Седая борода прикрывала его широкую грудь. Старик стоял у комингса трюма и короткими взмахами руки направлял движение крана. Одновременно он следил за грузчиками, не давая им передохнуть. Стоило кому-нибудь из них разогнуть спину или не так быстро подтащить к сетке мешок, как старик угрожающе кричал, и грузчик с еще большим рвением принимался за работу. Позже, увидев за проходной порта голодных людей, мы поняли, почему работающие в трюме так боялись старика.

В обеденный перерыв грузчики, рассевшись прямо на мешках, торопливо съели принесенный им босоногим мальчишкой рис. Ели руками, из одной кастрюли. Пока они ели, мальчишка сбегал на камбуз и, выпросив у нашего повара чайник, принес им воды.

Старик ушел на берег. Но как только он вернулся и стал у комингса трюма, грузчики повскакивали с мешков и схватились за крюки.

На палубу они вылезли с заходом солнца и, расстелив принесенные еще утром рваные циновки, начали молиться. Молились молча, касаясь лбами нагретой за день палубы, вымаливая, наверно, у аллаха работу на следующий день...

«Самым крупным населенным пунктом провинции Синд является город Карачи». Это из лоции западного побережья Индостанского полуострова. Я читал ее в Индийском океане, пытаясь заочно познакомиться с новым для нас городом. Но, конечно, никакое описание городов не заменит увиденного своими глазами.

Карачи... Огромный, желтый от зноя, с куполами мечетей, выглядывающими из-за высоких пальм, с небоскребами банков и лачугами бедняков, сделанных из ржавых листов железа, с дизельными трамваями, стреляющими дымным выхлопом, и с неторопливо шествующими запряженными в повозки верблюдами. На тротуарах, в уличной толпе, здесь можно увидеть женщин, укрытых паранджой, и слепых, которых ведут мальчики-поводыри. И, конечно, везде встречаются толпы туристов — американцев, англичан, французов, голландцев. Мужчины в шортах и в сандалиях на босу ногу, женщины в легких брюках и марлевых блузках, все пожилые, седовласые, неутомимо снимающие на кино- и фотопленку чужую, загадочную жизнь...

Перед нами факир. Сидит на земле, поджав под себя ноги, играет на дудочке, скосив глаза на плетеную корзинку. Корзинка шевелится, из нее появляется кобра. Ее зелено-стеклянные глаза смотрят неприятно. Факира окружают туристы. Он откладывает дудочку, достает из кожаного мешочка плешивую мангусту и, дергая ее за поводок, натравливает на змею. Мангуста зевает, показывая маленькие острые зубки и норовит нырнуть обратно в мешочек. Но факир неумолим: туристы ждут.

Прыжок, короткая схватка, кобра судорожно вздрагивает, и факир поспешно отрывает от нее мангусту. Жидко звенят монеты, туристы галдящей толпой двигают дальше.

Карачи, город-базар. Вы идете по улице, любуетесь архитектурой мечетей, старинных зданий, исписанных по фасадам арабской вязью, останавливаетесь поглазеть на полицейского в шортах и в белом пробковом шлеме или на ослика, внезапно задержавшего уличное движение, но вас все время хватают за ноги сидящие вдоль каждой улицы торговцы и просят: купи! Купи очки, галстуки, ремни, часы, магнитофонные кассеты, шариковые ручки, зажигалки, бритвенные лезвия, жевательную резинку, что угодно — купи!

Возле какой-то лавки нам преграждает дорогу чернявый подросток. Лавка торгует овощами, на лотках красиво уложены помидоры, морковь, лук, перец, но все это нам не нужно, а юный купец не отпускает: купи!

Нас выручают студенты. Услышав русскую речь, они отводят нас в сторону и спрашивают, откуда мы. Узнав, что мы из Советского Союза, студенты — пятеро парней и одна девушка — протягивают нам блокноты и просят автографы.

— Но мы же простые моряки!

— Вы советские моряки,— улыбаясь, говорит девушка.

Девушку зовут Фатьма, оказывается, она начинала учиться в Москве, в университете имени Патриса Лумумбы, но вынуждена была вернуться на родину из-за болезни матери. Сейчас она заканчивает университет в Карачи.

Неожиданно нашу беседу прерывает сутулый мужчина. Глаза его напоминают глаза кобры, такие же маленькие и злые. На мужчине халат, голова обмотана чалмой, в руках четки.

— Что нужно Советскому Союзу в Афганистане?! — он говорит это по-английски, но почти кричит, явно стараясь привлечь к нам внимание туристов и прохожих. Правда, никто не останавливается, но, признаться, не очень приятно оказаться в такой провокационной ситуации.

И тут к мужчине вплотную подступает Фатьма. Она говорит тихо, но веско:

— Если на ваш дом нападают бандиты, вы разве не вправе позвать на помощь соседей? И потом, я была в Советском Союзе, объездила все республики Средней Азии, там давно покончено с нищетой, с болезнями, с бесправием женщин. Того же хочет Афганистан, и таким, как вы, этому не помешать!

Мужчина пытается что-то сказать, но его перебивают товарищи Фатьмы:

— Идите, уважаемый, своей дорогой.

Мужчина шипит: «неверные», но отходит, несколько раз злобно оглянувшись на нас.

Мы жмем студентам руки, благодарим Фатьму. Прощаясь, она говорит;

— Помните, у вас в Пакистане много друзей!

Слова девушки как доброе напутствие. Мы идем дальше и вдруг видим в витрине книжного магазина портрет Горького. А рядом — его книги: на урду, хинди, английском.

Заходим в магазин, знакомимся с хозяином. Он представляется:

— Мухамед Азиз.

Рад гостям из Советского Союза, пододвигает нам стулья, приносит холодной воды, спрашивает, как нам нравится Карачи.

Сев рядом с нами, хозяин вздыхает. По его словам, раньше наши книги расходились хорошо. Много покупалось произведений Льва Толстого, Чехова, Горького, Куприна. Большим спросом пользовалась советская классика, включая детскую: сказки Корнея Чуковского, Самуила Маршака, стихи Агнии Барто. Сейчас дела идут хуже. Западная пропаганда, каждый день кричащая о «советском вмешательстве» в дела Афганистана, сам факт подготовки на территории Пакистана и засылки в Афганистан вооруженных бандитских формирований, клеветническая кампания со стороны многих пакистанских органов массовой информации, искажающих политику Советского Союза в отношении мусульманских стран,— все это, безусловно, снизило спрос на советскую литературу. Не так давно на магазин был даже совершен налет, хулиганы разбили витрину.

— Но,— хозяин улыбающимися глазами смотрит на нас,— я уверен, правда восторжествует. Народ Пакистана хочет дружбы с вашей великой страной. Книги русских писателей снова найдут дорогу ко многим сердцам!

На судно мы возвращаемся в сумерках. У ворот порта спят под пальмами оборванные люди. Это те, кто надеется с рассветом получить работу на каком-нибудь пароходе. Изможденные женщины, держа на руках хнычущих детей, стараются заглянуть в портовые ворота: женщины ждут с работы мужей. Нас обступают менялы, предлагают вместо наших часов перстни сомнительного вида, просят сигареты. Отмахиваясь от их назойливого шепота, проходим в порт. Его охраняют солдаты. Сейчас они греются у костра. Мы задыхаемся от духоты, а им холодно!

Седой капрал подходит к нам и просит предъявить пропуска.

— Рашен?

Он делает широкий жест:

— Плиз!

По корме у нас новый сосед — красивый, современный английский теплоход «Звезда Атлантики». Порт приписки — Лондон. Матросы на нем — индусы. Сидят на корме, ужинают. Камбуз для индийцев тут же, на корме. Офицерский, для англичан,— в средней надстройке. Англичане, все в белой форме, стоят на верхней палубе, облокотившись о поручни, покуривают и поглядывают на наш флаг. К ним подходит стюард, индиец, приглашает на ужин в кают-компанию. Услужливо открывает перед ними широкую стеклянную Дверь, Нам виден ярко освещенный стол, приборы на нем, салфетки. Дверь закрывается, и на стекле теперь видны только тени. А индийцы-матросы, помыв после себя тарелки, каждый свою, скрываются в недрах теплохода...

В Карачи мы простояли два дня. За это время привязался к нам мальчишка, который приносил грузчикам рис. Звали его Ибрагимом. Несмотря на свои тринадцать лет, он кормил семью из пяти человек. Отца у Ибрагима нет, упал на каком-то пароходе в трюм и разбился насмерть. Мать постоянно болеет, сестрички еще маленькие. Вот и приходится парнишке подрабатывать в порту, обслуживая грузчиков. Ибрагим не привык сидеть без дела, нашему повару он предложил вымыть за него камбуз, но повар рассмеялся и вместо швабры дал Ибрагиму полную чашку компота. Уборщица Люба, сбегав в каюту, принесла Ибрагиму конфет — для сестричек. Работая в порту, Ибрагим выучил много иностранных слов — английских, французских, немецких. Эти два дня он ходил за нашими матросами и учил русские слова.

— Способный парень! — говорил с восхищением боцман. — Учиться бы ему...

Матросы закрыли трюмы, уже дымили под бортом буксиры, уже поднялся на мостик синьор Маретти, а Ибрагим стоял на палубе, хотел что-то сказать, но от волнения забыл все русские слова.

— Ну что, будь здоров, Ибрагим,— сказал боцман.

И парнишка вспомнил:

— Спасибо.— И, сойдя на причал, прокричал оттуда:— Спасибо, спасибо!

Снова мы прошли мимо безлюдных китайских судов, мимо высокой башни маяка, и синьор Маретти, прощаясь на мостике с капитаном, пожелал нам «счастливого плавания».

Спрыгнув на катер, он долго махал нам вслед.

К оглавлению

  

Русский букварь

В Индии, на рейде небольшого порта Беликерья, мы грузили на порты Западной Европы жмых. Погрузка шла медленно, с океана часто налетали шквалистые ветры, в порту вывешивались знаки штормового предупреждения, и баржи на рейд не выходили. Беликерья хоть и небольшой порт, но судов здесь грузится много. В солнечные дни бухта празднично расцвечена флагами многих стран мира.

По утрам, если море было тихим, мы спускали бот, и все свободные от вахт ездили купаться в лагуну, которую окружал пальмовый лес. Он начинался у самой воды, и лагуна постоянно была в его тени.

Ездил с нами матрос Губанов, пожилой человек, отдавший морю всю жизнь. До войны он плавал на знаменитом «Трансбалте», в войну тонул под Новороссийском на «Яне Фабрициусе». Каждый отпуск брал положенный ему бесплатный билет на пассажирское судно и, проходя над местом гибели «Яна Фабрициуса», стоял у борта в долгом молчании...

Когда мы входили в лагуну, Губанов сбрасывал рубашку, брал удочки и прыгал в воду. Он доплывал до большого, выбеленного штормами камня, взбирался на него и удил рыбу. А мы купались, фотографировались под пальмами и, слушая транзисторный приемник, не верили, когда московский диктор говорил: «Сейчас в столице двадцать градусов мороза». Несмотря на январь, вода в лагуне была горячей.

— А не посмотреть ли нам, ребята, что за пальмовым лесом?— предложил как-то Губанов.

— А как же рыба, Петр Николаевич? — спросили мы его.

Он только махнул рукой.

За все наши поездки ему попалось всего-навсего несколько мелких рыбешек.

Лес встретил нас зеленоватым светом. Море исчезло, только иногда между стволами неожиданно вспыхивал его блеск. От веселой возни птиц, их громкого свиста и стука с пальм, как штукатурка, осыпалась пересохшая кора.

Мы быстро устали. В море отвыкаешь много ходить и, когда попадаешь на берег, чувствуешь себя словно пришельцем с другой планеты... Страшно хотелось пить. Я нес фотоаппарат, который с каждым шагом становился все тяжелей, и, уже не любуясь красотой леса, думал только об анкерке с прохладной водой, оставленной в боте.

Вдруг из-за кустов выскочила коза. За ней показался полуголый мальчик. Обрадовавшись маленькому индусу, мы жестами показали: «Пить!» Мальчик улыбнулся, привязал козу к пальме и тут же ловко взобрался на самый верх, исчезнув в густых ветках.

— Что матрос на мачту,— задрав голову, восхищенно сказал Губанов.— Не иначе, как на паруснике служил,— пошутил он.

Сбросив нам сверху несколько крупных кокосовых орехов, мальчик быстро спустился вниз, вынул из висевшей у него на боку сумки нож, расковырял в кокосах отверстия и подал нам орехи точно большие, наполненные прохладным напитком чаши.

— Руси? О, руси! — радостно воскликнул он. Поняв из наших объяснений, что мы хотим пройти через лес, отвязал козу и побежал вперед, показывая дорогу.

Вскоре пальмы ушли в сторону, открыв долину с аккуратными хижинами. В стороне блестел океан.

Навстречу нам катила арба, запряженная буйволами. Молодой индиец хлестал буйволов кнутом, но они не прибавляли шаг. Арбу обгонял мощный трактор. Когда он поравнялся с нами, грохоча гусеницами, Губанов посмотрел на радиатор:

— Наш!

— ХТЗ,— прочитали мы и помахали выглядывавшему из кабины бородатому индийцу.

Трактор, оставляя за собой густое облако пыли, скрылся за поворотом.

— А здорово, ребята,— сказал Губанов.— Вы-то не помните, а я ведь до войны плавал. Придешь сюда, в Индию,— везде англичане. Хозяевами, конечно. Смотришь, бывало, как разъезжают они на рикшах, сердце кровью обливается. Страшная это коляска — рикша. Вместо лошади человек запряжен... И на Цейлон придешь — та же картина. А сейчас — индиец на советском тракторе! Только вдумайтесь в это! Да ведь это же настоящая революция! Нет, недаром мы с вами, ребята, на белом свете живем...

Мальчик привел нас к хижине, окруженной невысоким плетнем. На пороге хижины показалась женщина в голубом сари. За ее подол держался голый малыш. А из-за спины женщины выглядывала девочка лет семи.

— Руси! — объявил мальчик.

Женщина сложила ладони и поклонилась. А девочка несмело вышла из-за плеча матери и неожиданно сказала по-русски:

— Здравствуйте!

Мы недоуменно переглянулись. В это время из хижины послышался кашель и к нам вышел слепой старик. Женщина подвела его к нам. Задирая седую бороду, старик потрогал каждого из нас и сказал:

— Как я рад...

Лицо старого индуса было в шрамах. Он пригласил нас в уютную беседку, крытую пальмовыми листьями, куда женщина вскоре принесла ароматный чай. Старик рассадил нас вокруг грубо сколоченного стола, сказал что-то девочке и та, сбегав в хижину, положила на стол обернутый в пожелтевшую газету русский букварь.

— Откуда он у вас? — удивленно спросил Губанов.

Старик улыбнулся и, поглаживая букварь морщинистой рукой, рассказал такую историю.

Старика звали Джафар. До второй мировой войны, когда Индия была еще английской колонией, он нанимался работать кочегаром на суда, следующие из Коломбо до Сингапура. В те времена пароходы работали на твердом топливе. Следуя из Европы через Суэцкий канал в порты Юго-Восточной Азии или Дальнего Востока, они бункеровались в Порт-Саиде, Адене, Коломбо и Сингапуре. Там же часто нанимались кочегары, в основном, арабы и индийцы, способные работать у жарких котлов в условиях тропического плавания. Существовали целые кочегарские артели, которые обслуживали определенные участки этого неимоверно тяжелого, изнурительного пути. Арабы ходили от Порт-Саида до Коломбо и обратно. А индийцы — от Коломбо до Сингапура. Нанявшись однажды на английский пароход, Джафар своей работой настолько понравился старшему механику, что тот предложил ему продлить контракт. Так Джафар попал в Европу. Но вскоре пароход встал на прикол, и Джафар пополнил армию английских безработных. Чем только не приходилось ему заниматься в поисках куска хлеба! Мыл посуду в дешевых лондонских ресторанчиках, нанимался работать чело-веком-рекламой, сторожем в доках, уборщиком мусора, трубочистом. Наконец, ему повезло: его наняли кочегаром на небольшую дряхлую посудину, ходившую между Англией и портами Северной Африки. Хозяином парохода был сам капитан, который покупал настолько дешевый уголь, что кочегары выбивались из сил, обеспечивая ход судна.

Бывало, пароход еле выгребал против волны, пар почти не держался в котлах, но капитан кричал в переговорную трубу дикие ругательства, требуя хода. Однажды взбешенный капитан спустился даже в кочегарку, собираясь расправиться кулаками с «цветным сбродом». И тогда Джафар не выдержал. Потрясая лопатой перед носом оторопевшего капитана, он закричал: «Дайте нам уголь, уголь, а не пыль! И кормите нас как следует!» Капитан выскочил из кочегарки, словно его ошпарили кипятком, а вскоре туда спустился старший помощник и надел на Джафара наручники. С приходом в английский порт Джафара посадили в тюрьму. «Вы подняли руку на англичанина»,— заявил ему судья. Джафар пытался возразить, но судья стукнул молотком: «Два года. Следующий!»...

Началась вторая мировая война. Немецкие подводные лодки топили английские суда одно за другим. Моряков не хватало, и Джафара выпустили на свободу. Его послали на знаменитые «Кью-шипы» — корабли-смертники, служившие приманкой для фашистских подводных лодок. Дважды он тонул в Атлантике, один раз его подобрал английский сторожевой корабль, другой раз он провел в воде почти двое суток. Закоченевшего, потерявшего сознание, его подобрали. К счастью, это были исландские рыбаки, и он не попал в фашистский концлагерь, как это было со многими моряками с потопленных немцами английских или американских судов.

В 1942 году его послали на пароход, ходивший в составе конвоя к нашим берегам. В Мурманске Джафар увидел жизнь, совершенно не похожую на ту, с которой он был знаком прежде. Все поражало его в этом советском городе. Свободное от работы время он проводил на улицах, где ему улыбались девушки-милиционеры.

Он заходил в холодные, с заколоченными досками окнами магазины, где закутанные платками женщины получали по карточкам скудные пайки, но не видел на лицах ни растерянности, ни страха. Он был в Доме пионеров, где дети, несмотря на войну, рисовали, играли в разные игры, разучивали песни, а увидев его, Джафара, весело окружали и наперебой спрашивали о далекой жаркой Индии. Правда, что он мог тогда рассказать им о своей родине, на которой не был много, много лет... Да и что он мог вообще им рассказать! Разве поверили бы они, родившиеся в свободной стране, что значит быть лишенным родины, скитаясь вдали от нее в поисках куска хлеба и постоянно сознавая, что любой белый имеет право унизить тебя и оскорбить...

Как-то Джафару пришлось долго отсиживаться в бомбоубежище. Фашисты в течение нескольких часов бомбили город. Рядом с ним сидела старуха. На руках у нее плакал ребенок. Чтобы успокоить ребенка, старуха вынула из кошелки кусок черствого хлеба, но, посмотрев на худого, изможденного иностранца, отломила корочку и дала ему.

В Мурманске Джафар и купил этот букварь. Он дал себе слово — пусть за пять, за десять лет, но он выучит русский язык! И если у него будут дети, он передаст им знание этого языка. Почему-то он был уверен, что букварь принесет ему счастье...

Закончилась война. Индия получила независимость. Было это в 1947 году. Пароход, на котором плавал тогда Джафар, стоял в Лондоне. Услышав о предоставлении Индии независимости, Джафар бросил кочегарскую лопату и побежал к капитану. Он вошел к нему в каюту в чем был — в измазанной углем куртке, в рваных брюках и деревянных кочегарских колодках. На чумазом лице его сияла счастливая улыбка.

Выслушав индуса, капитан спокойно открыл сейф и показал кочегару подписанный им контракт.

— Тебе работать еще год!

За нарушение контракта Джафар мог снова сесть в тюрьму.

И все же он ушел с парохода. В ту же ночь, попрощавшись с товарищами, он пробрался на пассажирский лайнер, уходивший 8 Бомбей. Билетом ему послужил букварь. Он показал его стоявшим у трапа таким же, как и он, морякам-индийцам.

— Я повезу его на родину,— сказал Джафар. Я уверен, скоро наша страна подружится с Россией. Только Россия поможет нам стать на ноги, окрепнуть. Она победила фашизм, она поможет нам отстоять независимость!

Джафара поселили к кочегарам. Перед тем как пароход снялся в море, его спрятали от таможенного досмотра в бункерные ямы.

В Бомбее Джафар устроился на портовой буксир. Женился. Но жена умерла от родов, оставив ему сына. Когда сын подрос, Джафар начал приводить его на советские суда, которые все чаще и чаще заходили в Бомбейский порт.

— Не обращайте на нас внимания,— говорил он морякам,— мы посидим в сторонке, послушаем ваш язык. Он звучит для нас как музыка!

Сын закончил технический колледж и уехал на строительство металлургического комбината, которое Индия ведет с помощью Советского Союза. Его жена и дети часто приезжают сюда, не хотят оставлять старика одного. Вот и сейчас они с ним...

А ослеп Джафар во время пожара. Он работал тогда на буксире. У причала загорелся норвежский пароход. Джафар первым заметил дым и доложил капитану буксира. Суденышко немедленно поспешило на помощь. Джафар включил насосы и, перебегая от одного пожарного шланга к другому, направлял в сторону горящего парохода мощные струи воды.

И вдруг он увидел в иллюминаторе офицерской каюты искаженное отчаянием женское лицо. Как видно, женщина пыталась вырваться из каюты, но в коридоре уже бушевало пламя. Тогда Джафар, не задумываясь, перелез через борт парохода. Ему удалось вывести женщину на палубу, но, услыхав чей-то крик, он снова вернулся в задымленный коридор. Очнулся он в больнице, откуда вышел слепым...

Старик закончил свой рассказ и вновь, словно желая убедиться, что перед ним сидят люди из России, потрогал каждого из нас.

— А что, если мы сфотографируемся на память? — предложил Губанов.

Этот снимок и сейчас висит у меня в каюте. Присевшие перед пальмовой хижиной ребята, а за ними Губанов обнимает за плечи слепого, улыбающегося старика.

К оглавлению

  

Радист Володя

В том рейсе груз у нас был на Чалну, небольшой порт республики Бангладеш.

Чална расположен в джунглях реки Пуссур. Река эта быстрая, мутная. Ночью здесь — непроницаемая темь, ни электрических огней, ни рыбацких костров. А днем, в полное солнце, можно заметить на песке свежие следы зверей...

Когда мы пришли в Чалну и стали на якорь, старенький буксирный пароходик подвел к нам несколько барж, погудел и ушел. А вскоре начался дождь. Он лил и лил, грузчики не приезжали, и баржи уныло терлись друг о друга, гремя цепями.

В тропиках дождь — надолго. Он непрерывно стучит по палубе, по закрытым трюмам и превращает день в серую нудную ночь. На мачтах судов постоянно горят огни, время от времени на реке слышится гонг. Это предупреждают ослепшие от дождя суда об опасности столкновения.

Все надоедает тогда — и книги, и фильмы. Ребята ходят хмурые, неразговорчивые. В дальнем рейсе не страшны ни штормы, ни сильные ветры, страшна — неопределенность. Ведь когда кончится дождь и начнется выгрузка, не может сказать нам никто.

Вот и теперь мы с тихой яростью поглядывали на вспененную дождем реку и на близкие джунгли, где под порывами ветра молнией вспыхивала листва. Чаще обычного заглядывали в радиорубку.

Радистом у нас был Володя Цветков. Худой, застенчивый парень. Мы знали, что Володя пишет стихи, часто он шептал их про себя, но стоило его попросить прочитать что-нибудь вслух, как он начинал растерянно улыбаться и поправлять очки, всем своим видом показывая, что он бы вроде и рад был бы, но... И дело откладывалось на неопределенное время.

Раньше Володя работал в Арктике, но рассказывать о своей работе на зимовках тоже почему-то не любил, хотя и сравнивал порой тропические закаты с красотой северного сияния. А когда мы спрашивали в шутку: «Чего ты променял север на южные моря?» он отвечал: «Врачи порекомендовали...»

Над рабочим столом Володи висели две фотографии: на одной — домик с антенной, занесенный снегом, на другой — девушка в унтах и в летном шлеме. А в Чалне, во время этой «мертвой стоянки», как назвал ее моторист Агутин, Володя, роясь в библиотеке, нашел в старом номере «Огонька» портрет знаменитого радиста Эрнеста Кренкеля, вырезал из журнала и тоже повесил над столом.

По вечерам все свободные от дежурства заходили в радиорубку в надежде получить весточку из дома и ждали, пока Володя повернется к нам в своем вращающемся кресле.

— Ну, что Одесса? — спрашивал Агутин, раскуривая папиросу.

Володя поправлял очки и смущенно разводил руками.

— И мне ничего? — спрашивал боцман Лукьянов.

Володя виновато улыбался.

— Тогда давай свою, полярную!

Володя поворачивался в кресле и включал магнитофон. В духоту радиорубки врывалась «Морзянка», рассказывающая о трудной работе полярников, тоскующих, как и мы, о Большой земле.

— Повтори,— просил Агутин, сильно затягиваясь.

И Володя снова прокручивал ленту.

Как-то дождливым утром, выйдя на палубу, я увидел у нашего трапа незнакомый катер. Он был заляпан грязью, словно прошедшая по горным дорогам грузовая машина. На мачте катера мок под дождем водолазный флаг. Я вспомнил, что в Чалне по приглашению правительства Бангладеш работают наши водолазы, поднимая со дна реки затонувшие во время страшного урагана суда.

Ко мне подбежал вахтенный матрос:

— Вас просит капитан.

В каюте капитана сидел загорелый моряк, начальник водолазного отряда.

— Слушай, стармех,— обратился он ко мне.— Такое дело. Мы на днях буксир подняли. Дизелек наладить нужно. Администрация порта обратилась к западным немцам, они здесь электростанцию монтируют. А те запросили сумасшедшую сумму. Капиталисты, черт бы их побрал! Я обещал с вами поговорить. Дай ребят, а?

Добровольцев вызвалось много. Даже матросы попросились: «И нам дело найдется!»

Назавтра тот же катер отвез нас на другой берег реки, где возле прогнивших свай был пришвартован поднятый со дна буксир. Матросы во главе с боцманом сразу принялись наводить порядок на палубе, а механики и мотористы спустились в машинное отделение. Там мы застали двух местных парней.

Поздоровавшись, они показали на дизель и удрученно покачали головами.

— Ничего,— Агутин похлопал одного из них по плечу,— сделаем!

Вооружившись привезенным инструментом, мы взялись за работу. Заржавевшие гайки не шли, пришлось их рубить зубилом. Агутин записывал резьбы, чтобы, вернувшись на судно, показать токарю — точить новые. Бангладешские парни помогли нам повесить над дизелем тали, и мы подняли поршни. Разобрали подшипники. Все было в ржавчине, картер — полон ила. Поручив парням убирать ил, сняли с поршней кольца.

Работали до темноты.

Вернувшись на судно, мы застали Володю на мачте. Его освещал мерцающий свет фонаря.

— Чего ты там забыл?

— Антенну налаживаю!

— Гляди, промок весь!

Володя не ответил...

— У, черт очкастый! — засмеялся Агутин, и мы побежали в каюты снимать мокрые робы.

С дизелем мы провозились несколько дней. Пришлось выточить не только новые гайки, но и поршневые кольца, наплавить и подогнать по валу подшипники, перебрать форсунки и сделать еще много другой работы.

Выйдя из машинного отделения покурить, мы вдруг увидели на берегу толпу людей. Сначала мы решили, что местные жители решили понаблюдать, как восстанавливают буксир. Но к нам на борт поднялся старик, с мокрой от дождя бородой и, улыбаясь, сказал по-английски, что люди пришли посмотреть на советских моряков, согласившихся отремонтировать сложную судовую машину без денег.

— Я местный учитель,— представился старик.— Я родился, когда Бангладеш была еще английской колонией. Я прожил долгую жизнь и видел разных людей. Но таких, как вы, я еще не видел.

Агутин подошел к старику:

— Интернационализм, понимаете, папаша? Интернационализм в действии! — и с досадой махнул рукой.— Все лень за этот английский взяться!

Но старик понял. Он вернулся на берег и, показывая в нашу сторону, что-то сказал. Толпа одобрительно зашумела.

Теперь, приезжая на буксир, мы обязательно заставали на сваях кого-нибудь из местных жителей. Несмотря на дождь, они ожидали нас, стараясь пожать нам руки.

Наконец, дизель заработал, наполнив машинное отделение дымом и веселым гулом. Опробовав его на разных оборотах и убедившись, что он работает надежно, мы показали бангладешским парням, как с ним обращаться и, пожелав им счастливого плавания, сошли на берег. Там ожидал нас начальник порта в окружении множества людей. Он поблагодарил нас за работу и сказал, что в нашем лице советские люди лишний раз доказали дружеские чувства к народу республики Бангладеш и что никакие происки реакции не сумеют нарушить дружбу между нашими странами. Вокруг зааплодировали, а девушки вручили нам цветы.

Ну вот, разве это не стоит всех денег? — тихо спросил меня Агутин.

Вечером, с цветами в руках, мы зашли к Володе в радиорубку:

— Давай полярную!

Володя повернулся в кресле и привычно включил магнитофон. И вдруг мы услышали:

«Толя, Агутин, это я, Галя. Не сердись, дорогой, за редкие радиограммы. Пока с работы приду, пока Наташку покормлю, уроки с ней сделаю... А сегодня в город ходили, пальтишко новое покупать. Она у нас уже совсем взрослая».

Смотрим друг на друга, ничего понять не можем. А с ленты уже новый голос: «Папочка, здравствуй! Папочка, любимый, будь всегда со мной. Это я новый стишок сочинила. Дальше еще не придумала. Говорит твоя дорогая доченька!»

Агутин в дрожащих пальцах папиросу крошит, боцман Лукьянов, который на ленте голос дочки узнал, слова выговорить не может, а Володя только поглядывает на нас, улыбаясь.

— Как тебе это удалось? — спрашиваю.

— Техника, ребята. Я на полярных станциях часто такие записи с Большой земли делал. Это здесь проходимость плохая.

— А твои чего?

— Нет у меня никого.— И Володя поправил очки.

А утром дождь перестал, выглянуло солнце и далеко-далеко разлилось по реке...

К оглавлению

  

Подружка

Когда мы швартуемся в Хайфоне, она всегда стоит на причале. И каждый раз наша буфетчица, тетя Надя, увидев ее, всплескивает руками:

— Сироточка моя!

И вытирает невольную слезу.

А матросы называют ее подружкой.

...Моряки знают, как трудно было плавать на линии Одесса — Хайфон, когда во Вьетнаме шла война. Уже возле Сайгона над мачтами с угрожающим ревом начинали носиться американские самолеты, а по ночам неизвестные военные корабли подозрительно ощупывали прожекторами каждое торговое судно. Иногда, в нарушение всех норм международного судоходства, нам приказывали остановиться, но капитан, отвечая семафором «Следую своим курсом», продолжал идти полным ходом вперед.

Еще труднее было в порту. По сигналу воздушной тревоги замирали судовые лебедки, вахтенные задраивали водонепроницаемые двери, матросы надевали каски и, на случай пожара, раскатывали по палубе шланги. А когда судно сотрясалось от близких разрывов бомб, штурманы и механики спускались в трюмы и, посвечивая фонариками, проверяли, не появились ли на корпусе слезящиеся швы.

Объявляли отбой. Грузчики выбегали из укрытий, торопливо поднимались на борт, и мы вместе с ними старались быстрей разгрузить теплоход.

Однажды во время воздушной тревоги на реке, где расположен Хайфон, раздался особенно сильный взрыв. Мы выскочили на палубу. Два американских самолета, сбитых вьетнамскими зенитчиками, догорая, падали в воду. Но ракеты, выпущенные ими, взорвали нефтехранилище.

Реку заносило дымом, а из дыма, словно бабочки с обожженными крыльями, показались рыбачьи джонки. Печально проплывая мимо нас, они роняли на воду клочья обгоревших парусов.

На корме одной из джонок стояла девочка. В глазах у нее было взрослое горе. Вдруг джонка начала тонуть. Очевидно, она имела пробоину. Наша спасательная шлюпка была мгновенно спущена за борт и вскоре дрожащую, плачущую девочку ребята привезли на судно, доложив капитану, что в джонке больше никого не оказалось. До прихода портовых властей, которым капитан должен был отдать спасенного ребенка, девочкой занялась тетя Надя.

Она искупала, причесала ее, завернула в шерстяную кофту и, всхлипывая, побежала на камбуз, где повар наливал уже для гостьи горячий бульон.

Тетя Надя плавала давно. Муж ее, моряк, уйдя добровольно в морскую пехоту, погиб под Одессой. Его окровавленный бушлат комиссар полка отдал Наде. Молодая женщина, оставшись в осажденном городе, строила баррикады, дежурила на крышах домов, сбрасывая с чердаков зажигательные бомбы, перевязывала в госпиталях раненых. В оккупации она похоронила маленькую дочь, завернув ее в мужнин бушлат. Когда Одессу освободили, Надежда отдала свою квартиру какой-то многодетной семье, а сама пришла в пароходство. С тех пор каюта с узенькой койкой стала ее домом...

Вечером двое вьетнамцев, поблагодарив капитана за спасение девочки, сводили ее по трапу. У борта выстроился весь экипаж. Не было только тети Нади. Попрощавшись с девочкой у капитана, она закрылась в каюте.

От вьетнамцев мы узнали, что девочку зовут Тим, что родилась она на той самой джонке, которая утонула на наших глазах, что отец ее воюет в Южном Вьетнаме, освобождая его от сайгонских марионеток и их американских покровителей, а мать, уйдя утром на базар продавать рыбу, погибла при бомбежке...

Из Хайфона мы пошли в другой вьетнамский порт Хонгай, расположенный в Тонкинском заливе среди высоких скал. Война была и здесь. По утрам, с появлением американских самолетов, скалы, словно очнувшись от вековой задумчивости, озарялись вспышками огня зенитных установок и оглашались звуками боя. А по вечерам затихали, живописно отражаясь в засыпающей к ночи воде.

Сдав часть груза в Хонгае, мы снова вернулись в Хайфон. И сразу увидели Тим. Она поднималась по трапу, сияя улыбкой, держа в руке скромный букетик цветов. Радостно поздоровавшись с нами, она побежала к тете Наде. Они долго сидели обнявшись, и хоть разговаривали на разных языках, но отлично понимали друг друга. Мы узнали, что девочку определили в интернат, который находится недалеко от порта, и теперь она часто будет прибегать к нам.

В тот раз мы стояли в Хайфоне долго. Закончить выгрузку мечтали частые налеты авиации. Американцы, чувствуя свое скорое поражение, с особым ожесточением бомбили Хайфон, прилегающие к нему дороги и мосты. Число жертв среди мирного населения увеличивалось с каждым днем. Наш врач отдал городскому госпиталю все бинты, а тетя Надя, спросив разрешения капитана, порезала для перевязок раненых комплект простыней. То же делали моряки и с других стоящих в Хайфоне пароходов. А когда однажды вьетнамцы вели по порту пленного американского летчика, выбросившегося на парашюте из подбитого самолета, ему вдогонку со всех судов несся презрительный свист.

В часы затишья приходила Тим. Она помогала тете Наде мыть посуду, перетирала тарелки, поливала в кают-компании цветы, а заметив на ком-нибудь из матросов порванную в трюме куртку, показывала: «Сними!» Бежала в каюту к тете Наде и зашивала.

— Вот подружка у нас! — восхищались матросы. И спрашивали:— Ты кем будешь, когда вырастешь?

Девочка застенчиво улыбалась и застенчиво пожимала плечами.

Тим очень любила кино. Когда начинался сеанс, она прижималась к тете Наде и широко раскрытыми глазами смотрела на экран, воспринимая происходящее как волшебство. Но особенно ее поражал снег. Ведь она родилась в тропиках, на реке, среди синих гор и знала только солнце, влажный ветер и проливные дожди. Снег был для нее чудом природы, превращавшим землю, деревья и дома в живую сказку.

И еще она любила фильмы о море. В ней жила вольность рыбачки, с младенчества привыкшей к воде.

Обычно в Хайфонском порту собирались суда многих пароходств. Помимо черноморцев, здесь можно было встретить моряков из Владивостока, Находки, Петропавловска-на-Камчатке. Если позволяло время и порт не бомбили, мы ходили друг к другу в гости, часто устраивая в пустых трюмах футбольные матчи. И, разумеется, обменивались фильмами. Как-то мы взяли на одном из дальневосточных судов документальный фильм о капитане дальнего плавания Анне Ивановне Щетининой. Увидев на капитанском мостике женщину, Тим встала и так и стояла до конца сеанса. А когда зажегся свет, спросила, можно ли посмотреть еще.

Теперь, приходя к нам в гости, она просилась на капитанский мостик и, стоя у штурвала, счастливыми глазами оглядывала рейд...

Когда мы швартуемся в Хайфоне, она всегда на причале. У ног ее плещет река, свободно несущая свои воды в открытое море. В то море, куда со временем уйдет капитаном Тим. В стране, где народ завоевал свободу, сбываются все мечты.

К оглавлению

  

Город без страны

В предрассветных сумерках Южно-Китайского моря над нами низко прошел самолет. Сделав круг, мигая бортовыми огнями, он снова пронесся над мачтами и быстро ушел за горизонт. Ребята заспорили, английский это или китайский.

— И тех, и других здесь хватает,— сказал я.

Мы подходили к Гонконгу. Все свободные от вахт собрались на палубе, нетерпеливо поглядывая туда, где должен был открыться берег.

— Скоро увидим последнюю британскую колонию,— сказал второй штурман Романов.— А главное, где? На китайской территории...

— Наверно, выгодно, раз терпят,— заметил боцман.

— Еще бы!

И Романов начал рассказывать, какие доходы приносит Пекину Гонконг, колония, отторгнутая Англией у Китая в конце прошлого столетия. Второй штурман много раз бывал в странах Юго-Восточной Азии и слушать его было интересно. (Кстати, позже мы узнали: на состоявшихся в апреле 1980 года переговорах в Пекине китайские руководители заверили министра иностранных дел Великобритании лорда Каррингтона в том, что капиталистам, обосновавшимся в Гонконге, «не следует беспокоиться за свое будущее»).

...Рассвело. Показались мрачные скалы с установленными на них радарными антеннами. Над судком кричали чайки.

Из машинного отделения вышел старший моторист Могильников. Он тяжело дышал, вытирая потное лицо. Нашему старшему мотористу около шестидесяти, но он никак не решается бросить море, которому отдал жизнь.

Присев на кнехт, Могильников посмотрел на светлеющее небо, обвел взглядом скалы и тихо сказал:

— Памятные места...

Я хотел спросить, почему, и вдруг вспомнил.

1954 год. Радио принесло тревожную весть: у побережья Китая чанкайшистскими бандитами захвачен танкер «Туапсе».

Окружив военными кораблями советское торговое судно, чанкайшисты заставили его остановиться. Около сотни вооруженных до зубов бандитов высадились на борт танкера, приказав капитану следовать на Тайвань. Капитан Калинин отказался выполнить этот приказ и потребовал от непрошеных гостей немедленно оставить судно. Тогда бандиты, выставив у каюты капитана часовых, ринулись в машинное отделение, где пытались запустить двигатель. Моряки оказали им яростное сопротивление, но силы были неравны...

Избитых, связанных моряков доставили на Тайвань. Больше года находились они в чанкайшистском плену. Агенты американской разведки, с чьей санкции, как выяснилось впоследствии, был осуществлен захват танкера, предлагали экипажу отказаться от советского гражданства и просить политическое убежище в Соединенных Штатах Америки. Но моряки требовали одного: немедленной отправки на Родину.

В составе экипажа «Туапсе» был и моторист Могильников. Вернувшись в Одессу, он узнал скорбную весть. Жена его, не выдержав волнений за судьбу мужа, тяжело заболела и умерла. Детей у Могильникова не было. Немного оправившись от неожиданно свалившегося на него горя, он снова попросился в рейс.

В начале шестидесятых годов Могильников плавал на Кубу. Там, у берегов острова Свободы, он опять узнал почерк провокаторов: облеты американскими самолетами наших судов, угрожающе наведенные в борт орудия военных кораблей, диверсии в портах, блокада.

Потом семидесятые, Вьетнам. И опять — облеты, угрозы, блокада...

Побывавший у нас однажды на судне корреспондент «Комсомольской правды» в беседе с Могильниковым спросил:

— Вы пережили чанкайшистский плен, участвовали во многих опасных рейсах к берегам Кубы и Вьетнама и снова и снова уходите за Босфор. Чем это объяснить?

Могильников ответил:

— Когда мы были на Тайване, нас поразило отношение к нам простых людей. Солдаты, охранявшие нас, женщины, изредка приходившие убирать камеры и стирать белье, мелкие торговцы, которых иногда допускали в наш застенок,— все они старались украдкой пожать нам руки, улыбнуться, приободрить. Мне посчастливилось побывать на всех континентах, и везде люди хотят знать, как мы живем, о чем думаем, о чем мечтаем. И сколько раз приходится слышать слова благодарности просто за то, что мы есть. Вот ради этого и стоит, как вы говорите, снова и снова уходить за Босфор!

...В клюзе прогрохотал якорь. На мачте поднят английский флаг. Перед нами город своеобразной наскальной архитектуры, город-модерн. Гонконг.

Архитекторы учли здесь все — и солнце, и дикость скал, и даже стоящие на рейде суда, создающие впечатление дивного панно. А что находится за всем этим, нам еще предстояло увидеть.

Недалеко от нашей якорной стоянки — завалившаяся на бок громада бывшей «королевы морей», знаменитой «Куин Мери». Как объясняет лоцман, ее купил у англичан какой-то гонконгский предприниматель, рассчитывая сделать из переставшего приносить доходы лайнера фешенебельный отель. «Куин Мери», попрощавшись с родными берегами, пришла своим ходом на гонконгский рейд и стала на мертвый якорь, чтобы вскоре воскреснуть к новой «роскошной» жизни. Но случилось непредвиденное. Однажды ночью лайнер запылал. Никакие усилия бросившихся к нему со всего огромного гонконгского рейда буксиров и пожарных катеров не могли уже его спасти.

Падкие на сенсации местные газеты, подсчитывая миллионные убытки, намекали на происки конкурентов, но, что бы там ни было, «Куин Мери», гордость мирового пассажирского флота, принесшая в свое время славу британским судостроителям и миллионные барыши британской судоходной компании «Кунард», перестала существовать. Сейчас на наших глазах почерневший остов четырехтрубного лайнера разрезали автогеном и самоходные плавкраны растаскивали его по кускам.

Как только от борта отвалил карантинный катер, к нам подошла ветхая баржа. На ее носу стоял мальчишка-матрос. Ловко бросив швартовый конец, он показал жестом: «Начинайте погрузку!»

На вид мальчишке было лет двенадцать, но держался он как настоящий шкипер, хотя был бос и рубашонка и брюки на нем были рваные.

На корме баржи кудахтали куры, сидел, поглядывая на нас, грязный пес, ветер трепал развешенное на веревке белье. Из окна надстройки выглянула молодая женщина, на руках у нее был ребенок. Женщина что-то крикнула мальчишке и он, спохватившись, бросился стаскивать с трюма брезент.

— Ай да матросик! — засмеялись ребята.

— Мужичок-с-ноготок!

А маленький матрос, не обращая на нас внимания, по-хозяйски сложил брезент, попробовал ногой туго набитый швартовый конец и валкой походочкой бывалого моряка пошел на корму — кормить кур.

С другого борта подошла еще одна баржа. По штормтрапу поднялся к нам на палубу старик-китаец, вежливо поздоровался и попросил какой-нибудь сувенир. Пока ребята раздумывали, что ему подарить, старик прошел на корму и остановился перед нашим флагом. Он с таким благоговением смотрел на серп и молот, что один из матросов, несший ему значки с гербами наших городов, остановился, не решаясь подойти. Но вот старик обернулся — глаза его радостно блестели.

— Сегодня у меня праздник. Не каждый день заходит в Гонконг советское судно!

Старик объяснил нам по-английски, что здесь, в Гонконге, в 1925 году он участвовал в забастовке, о которой писали тогда газеты всего мира. Забастовка началась в знак протеста против расстрела в Шанхае английскими войсками антиимпериалистической демонстрации китайских трудящихся. Бастовал весь Гонконг. Ни одно судно не могло выйти из порта. Остановились фабрики и заводы. На улицах замерли трамваи. А затем начались аресты забастовщиков. По ночам рабочие вместе с семьями толпами уходили в Кантон, где образовалось национально-революционное правительство. Многие из тех, кто ушли тогда в Кантон, стали впоследствии бойцами и командирами китайской Красной армии. Наш новый знакомый был ее бойцом...

А потом уже в преклонном возрасте пришлось бежать из маоистского Китая снова в Гонконг.

— Мне еще повезло,— сказал старик,— меня наняли на эту баржу. А другие...— И старый китаец безнадежно махнул рукой. Поблагодарив еще раз за значки, он вернулся к себе.

Подошло еще несколько барж, и вскоре мы стояли в их тесном кругу среди кудахтанья кур, детского плача и развевающегося на веревках белья.

Приехал стивидор, привез грузчиков, и в трюмы барж пошел груз.

Едем в увольнение! У трапа подпрыгивают на зыби несколько чистеньких катеров. Сняты порядком надоевшие за длинный океанский переход робы. Наши ребята в тщательно отглаженных костюмах, в галстуках. По судну трансляция разносит голос вахтенного помощника:

— Увольняемым в город, не задерживаться!

— Не задерживаемся, не задерживаемся!

Едем.

Набережная Гонконга встречает нас толпами туристов, блеском новейших марок автомашин и — рикшами. Опустив на асфальт оглобли пыльных колясок, они стоят в душной тени небоскребов, босые, в жалких набедренных повязках, приглашая туристов воспользоваться их услугами.

Рикши! Этот позорный вид транспорта я впервые увидел в Индии в 1950 году. Но тогда Индия еще не успела прийти в себя после английского колониального господства. И вот — Гонконг семидесятых...

Постояв на набережной, словно давая глазам привыкнуть к пестрым краскам этого необычного города, мы начали расходиться в разные стороны. Со мной в группе был самый молодой член нашего экипажа практикант Херсонского мореходного училища Вася Слободян. Первый раз попав за границу, он хотел «объять необъятное». Ему нужно было успеть посмотреть весь огромный город, сфотографировать самые красивые достопримечательности и еще, если останется время, сходить в «какое-нибудь заграничное кино».

Я ничего не имел против такого плана, но когда я назвал Васе примерные цены на билеты в кинотеатры, он не поверил. Почему-то многим не бывавшим за границей кажется, что там «все стоит копейки».

Обходив в районе набережной все достопримечательности, на что у нас ушло часа три времени, подошли к кинотеатру. И... от кино пришлось отказаться — цены оказались еще выше, чем я предполагал.

Возле кинотеатра, в котором шел новый американский фильм «Апокалипсис — сегодня», цинично живописующий деяния, а, точнее, злодеяния американских «суперменов» в Южном Вьетнаме, мы неожиданно были приперты к стене каким-то типом, который, поводя мутными глазами, предложил нам визитные карточки нескольких, «на выбор», секс-клубов, где можно было «прекрасно отдохнуть»...

Поняв, что нам предлагает этот субъект, Василий, не говоря ни слова, потянул меня прочь. Но не успели мы отойти от кинотеатра, как попали в квартал, где уже без всяких визиток молоденькие девочки хватали нас за руки и, скороговоркой повторяя «мистер, мистер», на пальцах показывали цену...

Избавляясь от этого натиска, мы выскочили на небольшую площадь, на которой разместился многоголосый овощной базар, а затем свернули в улочку, ведущую, по нашим расчетам, к центру.

Улочка встретила нас мелодичным звоном. В воздухе пахло дымом. Здесь в каждом дворе были кузницы и всевозможные мастерские. Вдруг Вася остановился:

— Опять мужичок-с-ноготок...

— Какой еще мужичок? — не понял я.

— Пацана-матроса помните? С баржи, которая подходила к нам.

— Ну?

— Смотрите.

И я увидел в кузницах и в авторемонтных мастерских рядом со взрослыми детей. Они подносили к наковальням раскаленные заготовки металла, ползали под брюхами искалеченных «фордов» и «шевроле», отдирая старую краску.

— Вот так, Василий,— сказал я.— Постигай азы заграничной жизни.

Проплутав около часа по узким улочкам, где в крошечных лавчонках, украшенных китайскими фонариками, торговали всякой всячиной подслеповатые старухи, мы наконец вышли к центру. Мое внимание привлек большой книжный магазин, Я стал изучать выставленные в витрине книги. Здесь было что посмотреть! Какие-то брошюры, журналы с куклусклановскими балахонами и обнаженными девицами на обложках, сочинения Мао-Цзэдуна, добротно изданная «Майн кампф» Гитлера, альбомы фотографий, рисующих в ярких красках ядерную мощь стран НАТО и другая подобная «литература». В магазин я не зашел; возможно, там были и более порядочные издания, но то, что было выставлено в витрине, говорило само за себя.

Вася сделал несколько эффектных кадров, и мы пошли дальше. На перекрестке мы снова увидели рикшу. Он стоял рядом с перламутрового цвета «тоётой», глядя на красный свет светофора. В коляске развалился какой-то господин, попыхивающий трубкой. Господин чувствовал себя, наверно, так, как и его предки в пору расцвета их владычества где-нибудь в Индии или на Цейлоне.

Загорелся зеленый свет. «Тоёта» тронулась, побежал и рикша.

К морскому вокзалу, куда за нами должен был прийти катер, мы подошли вечером. В витрине какого-то богатого магазина на экране цветного телевизора вдруг увидели тогдашнего президента Соединенных Штатов Америки Картера. Телевизор был включен на полную громкость, и президент, перекрывая уличный шум, говорил о правах человека, якобы попираемых в социалистических странах! Нет, циничней этого, пожалуй, уже и не придумать...

На следующее утро, сразу после чая, ко мне зашел капитан.

— К вечеру закончат. А сейчас агент приглашает нас в город. Оформим кое-какие бумаги и поедем, посмотрим Гонконг.

— Насмотрелся вчера, хватит.

— Ну, так то пешком, а то на машине!

Агент, молодой, сухопарый англичанин, представился коротко: «Джон». Домчавшись на его катере минут за десять до морского вокзала, мы вошли в агентство, которое находилось недалеко от набережной в старинном здании, выстроенном в викторианском стиле. В холлах веяло искусственной прохладой. В стены были вмонтированы круглые и ромбовидные аквариумы. Из-за их массивных стекол, шевеля толстыми губами, рассматривали посетителей диковинные рыбы.

Каких только контор не было в этом здании! И нотариальные, и адвокатские, и страховые, и представительства различных пароходных компаний, и даже морской суд. У дверей суда ссорились два шкипера, вероятно, столкнувшиеся на оживленном гонконгском Рейде. Новые галстуки, надетые по случаю приглашения в суд, развевались на тощих шеях шкиперов как штормовые флаги. Если бы не англичанин-полицейский в черной форме с притороченной к поясу резиновой дубинкой, наблюдавший у дверей суда за порядком, шкиперы, наверно, вцепились бы друг в друга.

Оформив в конторе бумаги, связанные с выгрузкой нашего судна, мы вышли на набережную. Агент сказал:

— Вчера вы видели Гонконг снизу, а я вам покажу его сверху.

Сев в машину, мы узкими крутыми улочками поднялись на высокую гору, по которой вверх и вниз бегали разноцветные вагончики фуникулера.

Под нами в разливе солнца тонул Гонконг. А вокруг среди сочной тропической зелени белели виллы местных толстосумов. Мы подошли к смотровой площадке, на которой были установлены подзорные трубы. Опустив в щель мелкую монету, можно было в течение трех минут рассматривать гонконгский рейд. Потом видение исчезало и, чтобы смотреть еще, нужно было снова опустить монету.

Рядом с площадкой остановился вагончик фуникулера. Из него выскочила ватага чистенько одетых ребятишек. За ними, стуча каблуками и подбирая на ходу длинную юбку, помчалась тощая монахиня. На груди у нее, словно маятник, раскачивался крест.

— Частная школа,— сказал агент.— У вас таких нет?

Капитан засмеялся:

— Отменили. В октябре тысяча девятьсот семнадцатого года.

Насмотревшись вдоволь на город и на рейд, мы пошли к оригинальному зданию, напоминавшему устремленный в небо обелиск космонавтам. Здание оказалось католической церковью.

— Не удивляйтесь,— улыбнулся агент,— в архитектуре церкви виноват ваш Гагарин. Это он внес коррективы в древнее зодчество. Ну, а теперь я покажу вам нашу «Венецию».

Мы сели в машину, и, пока спускались вниз, Джон рассказал немного о себе. Родители его живут в Лондоне. Там же он закончил университет. По профессии Джон адвокат. Но чтобы получить хорошую практику, нужны и хорошие деньги. Поэтому Джон отправился в Гонконг, где правительство ее величества королевы Елизаветы, учитывая трудности работы в тропиках и отдаленность колонии от метрополии, платит своим подданным приличные ставки. Помимо агентирования судов, Джон еще подрабатывает в адвокатской конторе, благо она находится в том же здании, что и агентство. В Лондоне его ждет невеста и, опять же, нужны деньги...

Мы уже въехали в путаницу улиц, перечеркнутых блеском трамвайных линий. Джон притормозил на перекрестке. Я не удержался и спросил о рикшах. Как он смотрит на такую чудовищную эксплуатацию людей?

— О! — оживился Джон.— Это же экзотика! Гонконг — город туристов. Причем очень богатых туристов. А богатые люди за свои деньги хотят богатых впечатлений.— И, переменив тему разговора, Джон показал на вывеску бара.— Видите, «Женщина-пират». Слышали о мадам Вонг? Бар назван в ее честь. Она держала в страхе весь прибрежный флот от Сингапура до Японии. Ее люди безжалостно расстреливали экипажи небольших судов, захваченных ими в открытом море. А награбленные товары продавали. Кроме этого, мадам Вонг занималась контрабандным вывозом наркотиков, содержала десятки притонов и опиумных курилен, в Гонконге ей принадлежало несколько известных ресторанов. Не женщина, а дьявол! Конечно, ее в конце концов разоблачили и арестовали, но она успела стать героиней многих авантюрных романов и фильмов. Ее имя и сейчас делает деньги!

В голосе агента слышалось отнюдь не осуждение, скорее восхищение.

— С ее «легкой» руки,— сказал капитан,— морское пиратство приняло угрожающие масштабы. Сейчас уже небезопасно плавать не только у берегов Юго-Восточной Азии, но и у берегов Западной Европы и Америки. Пираты нападают даже на океанские суда!

— Деньги, деньги,— вздохнул Джон.

Проехав полукругом бухты, мы обогнули скалы и увидели «Венецию», о которой говорил агент. Это был город на воде, образованный стоящими на якорях рыбачьих джонках. Город со своими улицами, переулками и даже площадями, по которым кружили Украшенные разноцветными флажками лодки, полные туристов. Щелкали затворы фотоаппаратов, стрекотали кинокамеры. Туристы упивались «экзотикой»!

На джонках, как и на баржах, ошвартованных у нашего борта, жили целыми семьями, жили своей жизнью, своими заботами и надеждами. Стирали, готовили пищу, купали детей, не обращая внимания на назойливые объективы кино- и фотокамер. Других жилищ у рыбаков не было.

Здесь же мы увидели беженцев из Китая. Они ютились, питаясь отбросами «Венеции», на полусгнивших джонках, мертво стоящих в закисшей воде. Вид беженцев был ужасен, достаточно было взглянуть на этих людей, чтобы понять всю глубину их трагедии...

На обратном пути мы молчали, подавленные увиденным. Джон включил радио. Вдруг он протянул руку и показал на сверкающие серебрином массивные сооружения, установленные на берегу бухты.

— В Гонконге ведется постоянная борьба за чистоту окружающей среды. Эти фильтры очищают стоки городских вод в море.

Джон сказал об этом так, словно сам вынашивал и осуществлял эту идею. Я смотрел на его согнутую над рулем спину и думал: «А когда создадут фильтры против загрязнения душевной среды в мире, к которому принадлежите вы, Джон?» Я не стал спрашивать его об этом, потому что знал — он ничего не ответит.

Вернувшись на судно, я увидел на палубе Могильникова. Он сидел на своем излюбленном месте, кормовом кнехте, курил и наблюдал за китайцами, заканчивавшими выгрузку.

— Понравился Гонконг? — спросил я.

Он взглянул на меня, швырнул окурок и ничего не сказал.

К вечеру мы были уже в море. И снова, мигая бортовыми огнями, над нами низко прошел самолет. Внезапно он напомнил мне собаку из сказки Андерсена «Огниво». Так же свирепо вращая глазами, самолет охранял порученные ему сундуки — Гонконг. Но что мы могли унести оттуда, кроме презрения к социальной системе, породившей все то, что нам пришлось увидеть в этом городе без страны?

Самолет исчез. Стало темно. За кормой глухо шумел винт, и бурлящая струя воды убегала к горизонту, за которым скрылся Гонконг.

К оглавлению

  

Маки

В окрестностях Салоник, недалеко от моря, сохранилась древняя церковь, расписанная византийскими мастерами. Стоит она на пригорке, а вокруг цветут маки. Поэтому в полутемных нишах церкви играет глубокий красный цвет. Когда грохочет прибой, волны докатываются до ступеней церкви, и долго потом на массивной двери видны пятна соли — следы яростных брызг. В ясную погоду церковь видно далеко с моря и рыбаки ориентируются на ее белый купол как на маяк.

В Салоники мы одно время постоянно возили из Новороссийска цемент и после трудового дня, наполненного звоном портальных кранов и криками отводных, уезжали за город. Автобус останавливался на горе и мы спускались к церкви. Берег возле нее всегда был безлюден и хорошо было растянуться у самой воды, смотреть в темнеющее небо и вдыхать чистый запах моря, похожий на запах свежевыстиранного белья.

Когда на воде начали поблескивать первые звезды, Виктор Теплое, комсорг судна, настраивал гитару. Он брал несколько аккордов и тихо запевал какую-нибудь простую, давно знакомую всем песню. И здесь, на чужом берегу, вдали от родного дома, любой наш мотив, любые слова приобретали особое звучание.

 

...Вьется в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза...

 

Мы подсаживались к Виктору теснее и, глядя на уходившее к далекому горизонту море, подпевали:

 

До тебя мне дойти нелегко.

А до смерти — четыре шага.

 

И хотя песня была о давно минувших годах войны, мне почему-то вспоминался совсем недавний шторм у турецкого берега и принятый нашим радистом сигнал бедствия с болгарского судна. У болгар отказала рулевая машина. Мы подоспели вовремя и завели на корму парохода буксир уже в тот момент, когда волны почти снесли его к ярко освещенным луной мрачным анатолийским скалам....

Виктор замолкал, закуривал и, перебирая струны, начинал:

 

Мой костер в тумане светит,

Искры гаснут на ветру...

 

Этот старинный цыганский романс очень любила моя мать. Но для меня он связан с первыми днями войны. Помню вокзальный перрон, с которого отец отправлялся на фронт, и матроса с гармонью, сидевшего на патронном ящике в открытых дверях теплушки. Он играл и пел, свесив чубатую голову на грудь, не глядя на плачущих у вагонов женщин. И когда уже тронулся состав и женщины побежали по перрону, выкрикивая горькие слова прощания, в моих ушах еще звучала матросская гармонь:

 

Мы простимся на-а мосту...

 

Отец не вернулся с войны, а время почти выветрило из памяти тот печальный перрон. И вот сейчас, на берегу чужого моря, слушая этот романс, я переживал прощание с отцом с такой невыносимой болью, словно все это было не почти сорок лет назад, а вчера.

А потом Виктор как бы спрашивал:

 

Хотят ли русские войны?

Спросите вы у тишины.

Над ширью пашен и полей,

И у берез и тополей...

 

А я, не знаю почему, отходил в сторону и смотрел уже не на море, а на чуть краснеющие в темноте, за церковью, маки.

Когда становилось свежо, Виктор обрывал песню и, зачехляя гитару, говорил:

— Заглянем в музей и — домой!

Музеем он называл церковь.

Мы отворяли массивную дверь, заходили внутрь и, остановившись под тяжелыми сводами, рассматривали лики святых. В окна заглядывала луна, вечерняя сырость делала глаза их живыми, а шум моря казался шумом их голосов.

Познакомившись с фресками этой церкви, мы увлеклись теорией византийской мозаики и, если погода не позволяла съездить за город, читали в судовой библиотеке книги по истории Византии. Библиотека у нас богатая — дар Союза писателей теплоходу «Аркадий Гайдар». По просьбе Виктора капитан прочитал нам лекцию об искусстве Древней Греции и обещал свозить на экскурсию в Афины.

Как-то мы пришли на берег в прохладную погоду. Солнце садилось, ветер развел в море сильную волну и мраморные ступени церкви блестели от воды. Вдруг мы заметили в знакомых окнах свет. Толкнув дверь, мы вошли в церковь и услышали слабое потрескивание свечей. Их держали женщины, все в черных платках. А в нише, под самой большой мозаичной фреской, стоял старенький священник и тоже держал свечу. Рука священника слегка дрожала, и воск капал на его выступавшие из-под рясы грубые ботинки.

Никто не обратил на нас внимания, только одна женщина повернула на скрип двери заплаканное лицо.

Неожиданно мы услышали, как священник назвал несколько русских фамилий. Мы недоуменно переглянулись, решив, что он обращается к нам. Но старик, подняв глаза к сырым сводам церкви, продолжал монотонно читать молитву.

Постояв еще немного, мы вышли на берег. Ветер дул с прежней силой, в море штормовал какой-то парус, а со стороны порта доносился угрюмый звук сирены маяка.

Вскоре женщины, поддерживая друг друга, начали выходить из церкви. Последним вышел священник. Он с трудом притворил тяжелую дверь и, приподняв рясу, поплелся за женщинами к автобусной остановке.

Вернувшись на судно, мы рассказали обо всем капитану. В каюте у него сидел получатель груза, добродушный грек, выходец из России. Услышав наш рассказ, он отодвинул чашечку кофе, которым его угощал капитан, и принялся рассказывать:

— Сегодня день поминания погибших в море. В такой день матери и жены погибших приглашают священника и идут с ним в ближайшую к морю церковь. Недавно, спасая греческих рыбаков, погибли двое русских матросов. Это случилось недалеко от Пирея. Русские ребята тоже были с рыболовного судна. У греков начался пожар. Русские высадились к ним на борт, помогли пострадавшим усесться в шлюпки, а сами остались бороться с огнем... У нас об этом писали газеты. Наверно, называя погибших, священник помянул в своей молитве и русских юношей...

На следующий день мы снова поехали за город и заглянули в церковь. На каменном полу тускнели пятна воска, а в нише, где стоял священник, ветер перекатывал огарок свечи.

Выйдя из церкви, мы уселись на мраморных ступенях. Виктор держал гитару, но не играл. Молчали и мы. Каждый думал о своем.

Когда совсем стемнело, мы встали и так же молча пошли к автобусной остановке. И вдруг Виктор протянул руку:

— Смотрите!

Мы посмотрели на маки. Они были ярко-красными, словно ночь не коснулась их.

К оглавлению

  

Чайки на площади Сан-Марко

Этот молодой итальянец подошел к нашему трапу, как только мы ошвартовались в Маргере, континентальном пригороде Венеции.

С Адриатики дул сырой ноябрьский ветер, низкие облака обещали дождь, и матросы, еще недавно загоравшие в тропиках, закрепив швартовы, сразу побежали в надстройку. На подходе к Венеции я был в машинном отделении и сейчас вышел посмотреть на знаменитый город, но, кроме дымящих заводских труб и нефтяных цистерн, окружавших порт, не разглядел ничего. За долгие годы плавания я впервые попал в Венецию, и, понятно, мне не терпелось увидеть и мост Риальто, и Большой канал, и площадь Сан-Марко, о которых я столько читал!

Парень поднялся по трапу и на ломаном английском языке спросил, можно ли наняться к нам на работу.

— К сожалению, нет,— ответил я и объяснил, что на советских судах плавают только граждане СССР.

Парень вздохнул и удрученно посмотрел на свои большие руки.

Мы привезли из Индии джут. У борта уже выстраивались грузовые машины, к ним от длинного мрачного склада шли грузчики. В это время начался дождь, грузчики побежали назад, а в кабинах машин засветились огоньки шоферских сигарет.

Парень поежился и направился к трапу.

Ко мне подошел повар:

— Что же вы отпустили его? Посмотрите, он совсем раздет. Да и голодный, наверно...

Я окликнул парня. Узнав, зачем я его вернул, он благодарно улыбнулся:

— О, синьор!

Ел он торопливо, как едят очень голодные люди. Больно было смотреть на него в эти минуты... А потом, удивляясь и радуясь нашему вниманию, он рассказывал о себе.

Звали его Альберто. Родом он был с Капри, где до сих пор помнят «синьора Массимо Горьки». Отец Альберто был рыбаком. Мать умерла, когда сыну было всего два года. Воспитывала Альберто сварливая тетка, сестра отца, у которой было пятеро своих детей. Отец часто брал Альберто с собой в море. Помогая отцу выбирать сеть, мальчик с завистью смотрел на большие пароходы. Они ведь приходили из дальних стран, где жизнь, наверно, была совсем иной, чем в рыбацких поселках Италии... С особым интересом смотрел Альберто на проплывавшие иногда очень близко от них пароходы под красным флагом. Это был флаг страны «синьора Горьки», где, по рассказам отца, власть принадлежала трудовому народу. Альберто долго махал вслед этим пароходам. Учиться парню не пришлось. В Италии для детей бедняков образование — роскошь, и редко кому из них удается выбиться в люди. Пока был жив отец, Альберто помогал ему рыбачить, но отец умер, и Альберто решил уйти в дальнее море. В Неаполе он нанялся учеником моториста на грузовой теплоход, совершавший рейсы между странами Западной Европы и Южной Америки. Половину скудного жалованья молодого моряка высчитывала за обучение судоходная компания, но Альберто не унывал. Впереди была жизнь, полная радужных надежд. Правда, в портах, куда заходил теплоход, Альберто видел знакомую нужду, в которой прозябали простые люди, как и у него на родине, видел безработную молодежь, так же, как и в Италии, обивавшую пороги бирж труда, и все-таки Альберто ликовал: он плавал, у него была работа! Но вот совсем недавно, когда он получил, наконец, сертификат моториста и ожидал прибавку к жалованью, компания направила теплоход на переоборудование в Маргеру. Судовладельцы автоматизировали судно и... сократили экипаж. Альберто оказался за бортом.

Уходил он от нас вечером. Дождь перестал, но ветер выплескивал на причалы гулявшую в бухте волну, и на асфальте дрожали мокрые портовые огни. Где-то на задворках Венеции, в одном из старых, пропитанных сыростью домов, жил его родственник. К нему Альберто и отправился ночевать.

Попасть из Маргеры в Венецию для нас оказалось непросто. От ворот порта нужно было долго идти вдоль железнодорожных путей, тянувшихся мимо забора судостроительной верфи «Бреда», стоять у закрытого шлагбаума, провожая глазами длинный товарный состав, снова идти по размытой дождем дороге до моста, соединяющего Маргеру с соседним городком Местре, подняться на этот мост, и там уже ждать автобус, идущий в Венецию.

С моста хорошо видна была верфь, где сваривались огромные корпуса судов. Вдруг на одном из них мы прочитали название: «Смольный». Наблюдая, как краны подают на широкую палубу судна секции будущей надстройки, я припомнил, что именно на этой верфи были построены по заказу Советского Союза работающие теперь в Черноморском пароходстве рефрижераторные теплоходы, названные именами героев гражданской войны,— «Чапаев», «Щорс», «Пархоменко», «Котовский», «Лазо». С этой верфи ушли недавно в плавание, открыв океанскую линию по перевозке сжиженного аммиака между нашим новым черноморским портом Южный и портами ряда стран Запада, газовозы «Моссовет» и «Ленсовет», и вот — «Смольный».

Заморосил дождь. Автобуса не было. На остановке, покуривая и поглядывая в нашу сторону, стояло несколько пожилых итальянцев. У них были усталые небритые лица. Неожиданно один из них направился к нам. В руке он держал пачку дешевых сигарет «Начионале». Дружелюбно улыбаясь, итальянец протянул нам сигареты и сказал по-русски:

— Закуривайте.— Поняв наше удивление, он засмеялся: — В молодости я был в русском плену, а сейчас строю для России корабли!

Мы с интересом посмотрели на этого человека и взяли по сигарете.

Подошли и остальные итальянцы. Как оказалось, все они работали на верфи «Бреда» и сейчас ехали после ночной смены домой. Жили они в рабочем поселке недалеко от Венеции. Автобус, по их словам, мог быть не скоро.

— С бензином плохо, лимит...

Итальянца, говорившего по-русски, звали Луиджи. В начале второй мировой войны он был солдатом итальянского фашистского корпуса, посланного Муссоллини на Восточный фронт. В плен Луиджи попал зимой 1942 года, на Дону. У него были обморожены ступни ног. И его, солдата вражеской армии, так много зла причинившей России, выхаживали русские врачи!

Луиджи задрал брюки и показал спасенные русскими врачами ноги:

— Вот! А теперь нас хотят уверить: вы — наши враги! Газеты пишут, что ракетно-ядерные базы НАТО, расположенные на территории Италии, спасут нас от нашествия русских!

Он зло затянулся сигаретой и, отшвырнув окурок, протянул руку в сторону верфи:

— Если бы не ваши заказы, половина из нас стояла бы сегодня в очереди за пособиями по безработице!

При этих словах его товарищи согласно закивали головами, словно то, о чем говорил Луиджи, было понятно им без перевода.

Подошел забрызганный грязью автобус. Луиджи посмотрел на номер и быстро сказал:

— Вам в Венецию? Садитесь. Мы ждем другой.

Итальянцы помогли нам втиснуться в переполненный автобус и дружно помахали вслед.

...Когда мне приходилось бывать в Эрмитаже, я подолгу стоял у картин итальянских художников Франческо Гварди и Антонио Каналето, с поразительной живостью увековечивших каналы и дворцы Венеции. И вот теперь мне показалось, что я снова вижу работы этих мастеров. Только паутину, трещинки красок заменили морщинки дождя.

Мы сошли на Пьяцца Рома — площади Рима. Дальше предстояло идти пешком. Правда, с площади можно было спуститься к причалам, где раскачивались поблескивающие под дождем катера и гондолы. Но все, кто вышли вместе с нами из автобуса, подняв воротники плащей, направились к мосту, ведущему в город. Позже мы узнали, что катерами, а особенно гондолами, пользуются, в основном, туристы. В нынешней Венеции прогулки по воде стали дорогим удовольствием...

Пройдя по узкой набережной, разукрашенной атласными косынками с видами Венеции, развешенными возле магазинчиков, торгующих сувенирами, мы перешли еще один мост и углубились в средневековые улочки, вымощенные каменными плитами. Улочки пересекались грязными каналами, через которые были перекинуты каменные мостики. По каналам проплывали груженные ящиками и корзинами задымленные моторки.

Спрашивать дорогу к мосту Риальто или к площади Сан-Марко не было необходимости. Туда вели стрелки, начертанные на углу почти каждого дома.

Улочки представляли сплошной нескончаемый базар. Чем только не торговали стоявшие здесь торговцы! Пестрые галстуки развевались по соседству с разложенными на лотках дамскими кофтами, мужские полуботинки чернели среди старинных книг, посуда возвышалась горками между картин, изображавших Венецию времен дожей, затейливые люстры светились в окружении стеклянных ваз. И тут же можно было купить свежую рыбу, овощи, фрукты. Дождь не мешал торговле. Товар был прикрыт прозрачными клеенками, а сами торговцы стояли под обвисшими зонтами.

За поворотами улиц открывались старые мраморные дворцы. Их широкие ступени спускались к самой воде. Несмотря на непогоду, мы внимательно рассматривали великолепную архитектуру этих зданий. Но двери дворцов были заколочены, окна с позолоченными решетками закрыты. Чувствовалось, в этих дворцах давно никто не живет. Они стояли как памятники былого величия Венеции.

Неожиданно мы вышли к собору, перед которым возвышалась могучая конная статуя. Только я успел сообразить, что это то самое творение Андреа Верроккьо — кондотьер, чья точная копия стоит в Москве, в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, как кто-то из ребят тронул меня за руку и тихо сказал:

— Смотрите.

— Да знаю,— ответил я,— это...

— Вы не туда смотрите.

И тут на стене примыкающего к собору старинного госпиталя я увидел свастику.

Прохожие, с ненавистью поглядывая на нее, быстро проходили мимо.

Торопливо проковылял вдоль стены священник в длинной черной сутане, отгородившись от свастики зонтом. Я глядел на этот зловещий символ фашизма, а память невольно стремительно прочерчивала линию между многими тревожными днями Италии последних лет.

Вспомнилось похищение и убийство Альдо Моро, лидера христианско-демократической партии. Было объявлено, что это преступление совершили «красные бригады». Но каждому здравомыслящему человеку было ясно: убийство Альдо Моро — дело рук тех, кто стремится спровоцировать наступление реакции на левые силы.

Вспомнился август восьмидесятого года. Мы шли в Средиземном море, недалеко от Сицилии, когда радио сообщило о взрыве железнодорожного вокзала в Болонье. Преступление неофашистов всколыхнуло всю страну. Мы видели по телевизору митинги протеста. Рабочие, служащие, крестьяне требовали от правительства поимки и наказания виновных.

Цель подрывных группировок, какими бы вывесками они ни прикрывались,— от леваков до крайне правых — одна. Они стремятся еще больше дестабилизировать внутриполитическое положение в стране. Весьма характерно и то, что действиями террористов пользуются правые политические силы, пропагандирующие идею установления «сильной власти», режима авторитарного типа, чтобы под предлогом наведения общественного порядка ликвидировать демократические завоевания, достигнутые трудящимися в ходе упорной классовой борьбы.

Накануне событий в Болонье Италию посетили (ныне бывшие) министр обороны Соединенных Штатов Браун и президент США Картер. Они проверяли степень верности тогдашнего итальянского правительства решениям контролируемого Соединенными Штатами агрессивного блока НАТО. Не эти ли визиты послужили сигналом к активизации профашистских банд, напуганных борьбой демократических сил страны за ликвидацию опасной для Италии зависимости от ядерной политики США?..

Неожиданно у стены госпиталя появился невысокий паренек. Он опустил на землю банку с краской и приставил к стене лесенку. Быстро замазав свастику, он вывел на стене надпись: «Фашизму — нет!»

Спрыгнув на землю, паренек подмигнул нам и скрылся за углом...

И пока мы, пройдя по мосту Риальто и спустившись на набережную Большого канала', любовались издали украшающими мост скульптурными композициями, выполненными, по преданию, самим Микеланджело, обходили церкви, расписанные Тицианом, Тьеполо и Тинторетто, бродили по пустынным залам Дворца дожей, поражаясь нестареющей яркости картин великих итальянских мастеров, я неотступно думал об этом пареньке. В современной Италии, где практически безнаказанно действуют террористические организации, где среди белого дня убивают на улицах людей, замазать свастику и заявить фашизму «Нет!»— для этого нужно иметь и смелую кисть, и горячее сердце...

Темнело, когда мы вышли из Дворца дожей на площадь Сан-Марко. Крылатый лев, символ Венеции, казалось, дремал на своем пьедестале, устав от внимания туристов. По площади, взвалив на плечи громоздкие штативы старомодных аппаратов, разбредались фотографы. Из широких дверей собора Святого Марка, раскрывая зонты, выходили последние посетители. В соборе служители тушили свет. А на карнизах здания, хлопая крыльями, устраивались на ночлег голуби.

Нас кто-то окликнул. Мы обернулись. Альберто! Обрадованный встречей, он попросил закурить. Карманы старенького плаща Альберто были набиты пакетиками с кукурузными зернами.

— Родственник предложил работу — продавать корм для голубей,— объяснил Альберто, раскуривая сигарету.— Только в такую погоду много не заработаешь...

Мы купили у него пакетик зерен и рассыпали голубям. Но дождь усилился и мокрые продрогшие голуби не торопились слетать вниз... И вдруг над нами закружили чайки.

Такой мне и запомнилась эта площадь — светлой от чаек, которых не пугал холодный осенний дождь.

К оглавлению

  

Прогулка по Ницце

Утром открылась Ницца. После холодной мартовской ночи с мрачным лунным блеском на гребнях зловещих волн город показался особенно белым и свежим. Словно накрахмаленные, смотрелись на фоне гор тугие паруса яхт, зеркально сверкал у входа в порт стеклянный глаз маяка и весело трепетали на ветру разноцветные тенты многочисленных ресторанчиков и кафе.

Море успокаивалось, и только прибой, с гулом накатываясь на пустынные пляжи, звучал отголоском ночного шторма.

В Ниццу мы доставили из Басры финики. Когда первые подъемы груза под грохот лебедок пошли из трюма на причал, я обратил внимание на грузчиков. Все они были по-южному смуглы, но странно угрюмы, скованы в движениях, словно выполняли несвойственную им работу. Прислушавшись к их гортанной речи, я понял, что это турки. Мне не раз приходилось бывать в Стамбуле, я выучил даже с десяток турецких слов. Разумеется, из газет я знал, что во Франции, как и в других развитых западноевропейских странах, на крупных промышленных предприятиях и стройках занято много иностранных рабочих, но видеть, как они живут, в каких условиях работают, мне не приходилось.

Неожиданно один из грузчиков обратился ко мне на ломаном английском языке. Спросив, есть ли у нас врач, он попросил таблетки от головной боли, объяснив, что зарабатывает мало, а лекарства в Ницце дороги. Я сходил к нашему доктору и принес грузчику пенталгин. Он поблагодарил и быстро спрятал таблетки в карман.

Финики выгружали на машины. Когда машины задерживались, грузчики отдыхали. Выбрав такой момент, я подошел к своему новому знакомому и спросил, как он сюда попал. И услышал короткую грустную историю.

Грузчика звали Али. По профессии он столяр. Товарищи его — маляры, плотники, водопроводчики. Суда они выгружают недавно. Работал Али в Измире на мебельной фабрике. Женат, имеет двоих детей. В прошлом году фабрика закрылась и Али остался без работы. Ездил во многие турецкие города — в Мерсин, в Искендерун, Стамбул. Но везде слышал один ответ: «Не требуется». Узнав, что во Францию вербуют строительных рабочих, подписал контракт. Жена с детьми осталась в Измире. Привезли строителей в Тулон, поселили на окраине города в бараке. На стройке работало много иностранных рабочих, а платили так: меньше всех получали негры, арабы и турки чуть больше, испанцы, португальцы, итальянцы — почти как французы. То есть принцип оплаты труда — откровенно дискриминационный. Негры и арабы молчали. Турки возмутились. Даже при всей несправедливости существовавшей у них на родине социальной системы они с такими явлениями не сталкивались.

На причале затормозил грузовик, и Али поспешил в трюм. А я остался у борта, осмысливая услышанное. «Арабы и турки чуть больше...» И это в обществе, где так пекутся о правах человека!

Я посмотрел на город. Солнце уже стояло высоко и обжигало верхушки пальм, как в тропиках. Сверкая лаком, по набережной проносились машины. В горах зацветал миндаль. Судя по рекламному проспекту, который агент, оформляя наш приход, подарил капитану, Ницца была «городом-раем». Что ж, первое представление о «рае» есть...

Со мной на берег пошли матрос Отарий Челидзе и электрик Николай Степанов. Когда я рассказал ребятам о том, что услышал от турка, Отарий остановился. Глаза его налились гневом:

— Значит, если моя кожа темней, чем Степанова...

— Побереги нервы, Отарий,— сказал Николай.— Ты что, прессу не читаешь? Или первый раз за границей? Давай поторопимся, автобус подходит.

...Первое, что мы сделали, сойдя на набережной Ниццы,— купили в цветочном магазине букетик гвоздик и узкими улочками по стертым ступенькам стали подниматься вверх. Там, за белыми зданиями санаториев, находилось скромное кладбище. На этом кладбище покоится прах А. И. Герцена — революционера, писателя, философа, публициста. Мысль прийти сюда подал Челидзе: «Былое и думы»— его настольная книга. Постояв немного возле памятника великому гуманисту, мы положили к подножию цветы...

Когда мы возвращались на корабль, погода явно начала портиться. Сорвался ветер, начал моросить дождь. Волнение на море усилилось. Яхты, кренясь и зарываясь в пену, возвращались в гавань. Со столиков уличных кафе официанты торопливо снимали скатерти. И лишь швейцары невозмутимо стояли у подъездов отелей в своих расшитых золотом ливреях. Они были похожи на адмиралов, высматривающих на горизонте вражеские корабли.

Неожиданно мы оказались в богатом районе города, где поблизости не было ни ресторанчиков, ни кафе. Дождь усилился. Пытаясь спрятаться от непогоды, мы торопливо шли мимо роскошных вилл, утопавших в мокрой зелени садов, мимо резных оград, увитых глициниями.

Наконец открылась набережная, и мы забежали в первый попавшийся магазинчик, торгующий сувенирами. Здесь можно было купить открытки и яркие атласные платки с видами Ниццы, статуэтки, изображающие распятого Христа, раскрашенные морские ракушки и много другой всячины, рассчитанной на непритязательный туристский вкус. Хозяин, сухонький старичок с подслеповатыми глазками, обратился к нам по-французски, но поняв, что мы просто хотим переждать непогоду, продолжил разговор с бородатым мужчиной в потрепанном пиджаке и в такой же повидавшей виды шляпе. Мужчина, облокотившись о прилавок, показывал хозяину магазинчика альбом, очевидно, желая его продать. И вдруг, захлопнув альбом, мужчина повернулся к нам:

— О, дорогие соотечественники! — воскликнул он.— Любуетесь Ниццой? С какого парохода?

Что-то в его голосе насторожило меня. Он был эмигрант, но не из тех, что часто приходят к нам в одиночку и целыми семьями, просят показать судно, подолгу стоят у стендов с видами Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы, внимательно рассматривают фотографии наших передовиков на Доске почета, робко заглядывают на камбуз, вдыхая запах простого нашего борща, и просят кусочек русского хлеба как память об оставленной, но никогда не забываемой Родине...

Он был другим и не скрывал этого.

— Как же вас отпустили в город без товарища комиссара?

Я не успел еще сообразить, что ответить, как вперед выступил Челидзе:

— А может, мы сами и есть товарищи комиссары?

— Все трое?

— Да!

— Что-то много для одного парохода. Впрочем,— он иронически улыбнулся,— понятно. Следите друг за другом, чтобы никто здесь не остался?

— Простите, а что здесь, собственно, нам делать? — тихо спросил Степанов.— Вы же не убедите нас, что живете в тех особняках.— Николай показал в сторону богатого квартала, мимо которого нам только что пришлось идти.— Судя по вашему виду, вы даже не каждый день обедаете. Не так ли? Да, впрочем, не все упирается в похлебку. И не надо мерять всех на свой аршин.

Хозяин магазинчика, вытянув морщинистую шею и моргая глазами, слушал наш разговор и дорого, наверно, дал бы, чтобы его понять!

— Э, что с этим типом говорить,— брезгливо сказал Отарий.— Пошли. Дождь уже перестал.

И мы вышли из магазинчика навстречу вновь выглянувшему солнцу.

Сначала мы шли молча. Но вскоре Челидзе не выдержал:

— Слушай, почему, когда такой попадается, во рту пересыхает? Плюнуть не могу!

Пройдя длинный ряд дорогих магазинов, мы вошли в узкие улочки, где у дверей обшарпанных домов шла торговля овощами, фруктами, дешевыми сладостями. Здесь же находились сапожные и портняжные мастерские. Единственным украшением этих улочек было сохнувшее между домами белье.

Навстречу нам какой-то парень толкал тележку с апельсинами. Парень торопился, его ароматный груз ждали на набережной. Несколько седоусых мужчин, в толстых свитерах и беретах, вкатывали на грузовичок бочонки с вином. Их поторапливал молодой шофер. Вино тоже ждали на набережной...

Мы остановились возле небольшой кондитерской. В окне, вытирая полотенцем мокрое лицо, кондитер украшал кремом торты. Он работал как гравер, выводя короны, инициалы и целые замки. Разноцветные линии крема превращали торты в настоящие произведения искусства. Их можно было выставлять в музеях.

— И все туда, на набережную,— сказал Степанов.

К кондитерской подъехал «пикап». Мастер заторопился и, уложив торты в высокие коробки, понес к машине.

За поворотом улочки выглянуло море. На скалах сидели рыболовы. Они упрямо смотрели на бешеную толчею воды, в которой тонули и оголялись длинные удилища. За рыболовами наблюдал продавец каштанов. У его ног потрескивал углями мангал. На продавце каштанов была штопаная женская кофта, на ногах растоптанные боты. Мы купили у него немного горячих каштанов погреть руки.

Узнав, что мы советские моряки, старик оживился и заговорил на неплохом английском:

— Я старый каменщик. Я строил дома во многих странах Европы, долго работал в Англии. Некоторые здания строил и здесь, в Ницце. А теперь продаю каштаны. А что делать? На пенсию не проживешь...

Продавца каштанов окружила ватага детей. В руках у них были маленькие флажки, расписанные удивительно праздничными красками. Приглядевшись к одному флажку, я узнал знаменитых «Красных Рыб» Матисса. Когда детвора, набив карманы курток каштанами, побежала дальше, я спросил, что означают эти флажки.

— О, месье, это Огюст. Молодой художник. Он изучает все великолепие Матисса и дарит детям. Матисс жил в Ницце. Я помню, он поселился здесь в 1921 году. К нему приезжали из Парижа Марке, Пикассо. Я видел их близко, как вижу сейчас вас. Один раз Матисс, наблюдая, как я кладу кирпичную стену, пожал мне руку и сказал, что я тоже художник. Но это было очень давно, месье.

Мы распрощались со стариком. Выгрузка, наверно, заканчивалась. Для Ниццы у нас была небольшая партия фиников. Основной груз нам предстояло сдать в Марселе.

На набережной, на ярко освещенных заходящим солнцем террасах отелей сидели модно одетые мужчины и женщины. Возле их ног гремели ошейниками подстриженные пудели и ушастые спаниели. Здесь все пахло довольством и сытостью...

Пока мы шли к порту, стемнело. Грузчиков на судне уже не было. Матросы закрыли трюм. Утром мы должны были сниматься на Марсель.

Поздно вечером я вышел на палубу. За молом, в унисон с разыгравшимся морем, то пропадали, то стремительно возникали вновь огоньки. Это уходила на ночной лов рабочая Ницца.

К оглавлению

  

Свет и тени Ливерпуля

Англия открылась в сумерки праздничными вспышками маяка на исхлестанных штормом Семи камнях, где не так давно распорол днище гигантский танкер «Торри Каньон». История эта наделала много шума в мировой прессе.

Мы шли в Ливерпуль из Бомбея.

Нас завели в старый, прокуренный пароходным дымом Гарстон-док. Из пустых складов дока пахло каучуком и гвоздичным маслом — застоявшимися запахами бывших колоний.

Утром облака, словно свежий снег, завалили горизонт. Дряхлые дома рабочих предместий тесно обступали доки. Их мрачные фасады напоминали лица невыспавшихся людей.

Буксиры, суетясь, заводили в Гарстон-док длинный, как авианосец, американский контейнеровоз. Он густо дымил, швыряя на белые надстройки нашего теплохода жирные хлопья сажи.

Ливерпуль рассекает река Мерси. Пар и пламя крекинг-заводов отражаются в окнах высотных зданий. А у подножия этих зданий деловито пробегают и пассажирские катера.

У нас на корме матросы помогали пожилому англичанину подтягивать к борту мусорную баржу. Лица у всех были красными от натуги.

С какой охотой наши ребята всегда спешат на помощь простому человеку! В Сингапуре разнесут водолею по палубе шланги, в Калькутте соорудят над головой лебедчика тент, в ночном Порт-Саиде дадут продрогшему вачману ватник. Помню, однажды в Басре мы выгружали сахар. Мешки из трюмов подавали на подходившие к борту грузовики. Вдруг на одной, уже загруженной машине, заглох мотор. Шофер открыл капот, но не успел он еще разобраться в причине отказа мотора, как сзади начали гудеть порожние грузовики. Мотор не заводился, и шофер, молодой араб, растерялся. Наши мотористы, наблюдавшие за этой сценой, мигом сбежали по трапу. «От винта!» — весело закричал Дима Казарин, быстро обнаружив причину отказа: в моторе засорился топливный фильтр. Заведя мотор, Казарин дружески хлопнул араба по плечу: «Езжай!» Машина тронулась и погрузка снова пошла своим чередом.

Я подошел к мусорщику. Закрепив на кнехте конец и убедившись, что баржонка привязана прочно, он вытер о фартук руки. Мы разговорились. Мусорщика звали Нил. Во время второй мировой войны он в составе союзных караванов ходил кочегаром на пароходе «Святой Георг», пароходе типа «Эмпайр». Как и американские «Либерти», их много строили во время войны. В полных смертельной опасности рейсах Нил познал и близость полярных льдов, и продолжительность туманов, и предательство солнца в бесконечные северные летние дни... Сменяясь с вахт, кочегары и матросы дежурили у направленных в небо зенитных пулеметов, с опаской поглядывая на холодные волны, из которых в любую минуту мог появиться фашистский перископ.

Увлекшись воспоминаниями пережитого, Нил даже спел куплет песни, которую слышал в Мурманске во время войны. В часы отдыха англичане пели в кубриках, «как братаются русский дымок и британский дымок».

— Вы знаете эту песню?

— Конечно!

И я рассказал, что услышал ее в первые дни освобождения Одессы от фашистской оккупации. Мне было тогда четырнадцать лет. В город пришел долгожданный праздник. Свобода! Мы ходили за каждым нашим солдатом, за каждым офицером, чтобы лишний раз побыть рядом, посмотреть на их родные лица. А сколько новых песен довелось услышать в ту незабываемую весну 1944 года. Среди них была и та. Помню, как ее пели под гитару двое флотских парней. Они сидели на гранитных ступенях Потемкинской лестницы, окруженные зенитчицами с батареи, расположенной на склонах Приморского бульвара. Враг был еще близко, и по ночам фашистские самолеты тревожили небо Одессы. Парни пели, а девушки смотрели в пустынное море, и глаза их были полны тревоги за тех, кто был в далеких северных походах.

Поделившись воспоминаниями, мы немного помолчали. А потом Нил сгрузил на баржонку наш мусор и потащил ее дальше.

В тот день у нас была интересная встреча еще с одним старым англичанином. К нам в гости пришел капитан швартовавшего нас в доке буксира. Во время войны он тоже ходил с караванами к нашим берегам. Сидя сейчас в нашей кают-компании, за чаем, он рассказывал о военном Архангельске, о своих друзьях-поморах. Звали капитана Джеральд Маклин. Однажды, рассказывал он, в кочегарке парохода, на котором они пришли в Архангельск, вспыхнул пожар. Почти весь экипаж был в городе — отмечал благополучный приход в русский порт. На пароходе оставалась одна вахта, которая растерялась и не успела даже объявить тревогу. Но русские не дали погибнуть английскому пароходу. Грузчики, тальманы, стивидоры, крановщики — все бросились тушить пожар. Двина только начала замерзать, но люди, пренебрегая опасностью, бежали по тонкому льду, карабкались по сброшенному вахтенным штурманом штормтрапу и сражались с огнем как воины!

Старик полез в карман и достал кусочек обгоревшей материи.

— Это все, что осталось тогда от судового флага. Я всегда ношу это при себе как талисман. Для меня это память и о войне, и о незабываемых архангельских встречах...

Прежде, чем выбраться из порта в город, нам пришлось долго идти вдоль высоких зданий с пыльными зарешеченными окнами, за которыми грохотали ленты транспортеров. Вдруг на кирпичной стене одного такого здания мы увидели портрет Ленина. Прочитав под портретом надпись, мы поняли, что коммунисты доков приглашали рабочих на свое собрание, украсив объявление портретом вождя Октября.

Рядом с новейшим торговым центром, оборудованным многоэтажной стоянкой для автомашин, находился старый железнодорожный вокзал. Черные такси, похожие на автомобили начала нашего века, подъезжали прямо к подъездам. На перронах солидные леди гремели жестяными кружками, собирая пожертвования. Тут же медленно двигались старики-газетчики, держа, как плакаты, утренние выпуски газет.

Электронное табло, сверкая разноцветными цифрами, оповещало о времени прибытия и отправления поездов. А под табло стоял шарманщик с маленькой обезьянкой на плече. Шарманщика я не видел со времен своего довоенного детства и немного постоял возле него, слушая скрипучую мелодию какой-то невеселой песенки.

Рекламы магазинов шутили: «Предупреждаем, у нас все дорого!» Но вряд ли кого мог рассмешить такой «юмор»...

Нас привлекло приглашение на аукцион. Решили зайти посмотреть.

В затхлом помещении, среди разностильной мебели, по невысокому помосту расхаживал вертлявый человек. В руке, словно эстрадный певец, он держал микрофон. Скороговоркой называя цены, аукционист показывал на разложенные перед ним предметы, хрустальную вазочку, электробритву «Филипс», изящный будильник. Людей на аукционе было мало. У окна, опираясь на суковатую палку, стоял сутулый мужчина, держа во рту погасшую трубку.

Перед помостом шепталась молодая пара. И когда аукционист, подняв отчаянно зазвеневший будильник, назвал цену, женщина порылась в сумочке и протянула ему деньги. Громко ударил молоток. Сутулый мужчина у окна вздрогнул. Брошенный в бумажный пакетик, будильник перешел к новым хозяевам. Картина была столь будничной и грустной, что долго наблюдать ее показалось нам невозможным.

Побродив еще немного по городу, мы вошли в небольшой бар. Стены бара украшали гравюры старинных кораблей, а у входа стояло штурвальное колесо. Из окна открывался вид на реку. Хозяйка бара, немолодая миловидная женщина, наполняя кружки пивом, поинтересовалась, кто мы. Узнав, что перед ней советские моряки, она сразу захлопотала, подбежала к столику у окна, протерла его, пригласила садиться и принесла нам к пиву тарелку сандвичей.

— Платить не нужно! — предупредила она.

Налив и себе пива, она присела рядом с нами, сказав, что давно мечтала познакомиться с советскими людьми.

— Миссис Элизабет Стил,— представилась она.

Муж ее был моряком, несколько лет назад он погиб во время сильного шторма у берегов Южной Америки. Катастрофа произошла по вине хозяев судоходной компании, которые, по словам миссис Стил, в погоне за прибылью долгое время не ставили судно на ремонт. Муж ее плавал штурманом, на этот бар он работал всю жизнь. А когда открыл его, решил сделать еще один, последний рейс... Он несколько раз был в Советском Союзе и рассказывал, что это удивительная страна, где не нужно платить за визит к врачу, где рабочие не боятся остаться без работы, где детей в детских садах и школах учат бесплатно.

— А почитать английские газеты или послушать передачи Би-би-си,— вдруг загорячилась миссис Стил,— так получается, что ваши люди живут без всяких свобод и только ждут, когда западные державы освободят их от коммунистического рабства! Пусть лучше господа из Би-би-си объяснят мне, почему в Англии заболеть — это значит стать нищим, почему неуклонно растут налоги, почему правительство Тэтчер позволяет американцам превращать Англию в ракетно-ядерный авианосец?! И, поверьте, я часто с ужасом думаю, что будет со мной завтра!

В это время в бар вошел посетитель. Миссис Стил, извинившись, заторопилась к стойке. Мы взглянули на часы. Как ни хотелось еще поговорить с этой женщиной, но пора было уходить. Поблагодарив миссис Стил за угощение и тепло попрощавшись, мы поспешили в порт...

С ветеринарным врачом мистером Грэйвом мы познакомились при следующих обстоятельствах. Его пригласила к нам на судно карантинная служба порта для освидетельствования нашей собаки. Добрейший Рекс зарычал на лоцмана, от которого сильно пахло виски, и лоцман заявил об этом в карантин. Пса посадили на замок. Всю стоянку за ним должен был наблюдать ветеринар. Мистер Грэйв приезжал по утрам, кормил Рекса собачим шоколадом и заглядывал в его умные глаза. Они быстро стали друзьями. Если врач запаздывал, Рекс нетерпеливо повизгивал у дверей.

В день нашего знакомства мистер Грэйв воскликнул:

— Я должен пожать лапу этой собаке! Благодаря ей я попал на русский пароход!

Мистер Грэйв — бывший танкист. Он воевал в составе англо-американских союзнических войск в северной Африке, в Италии и закончил войну в Австрии. Он привез нам показать свои награды. Среди них мы увидели маленькую красную звездочку. Ее снял с пилотки и подарил ему русский танкист Алеша.

— В нашей семье это самая дорогая реликвия! — сказал мистер Грэйв,

В воскресный день мы встретили мистера Грэйва в городе. Он гулял с внуком, маленьким Полем.

Познакомившись с нами, Поль подергал деда за рукав и что-то тихо спросил.

— Поль интересуется, вы и есть те самые русские, о которых я ему столько рассказывал? Да, Поль, это те самые парни!

Мистер Грэйв показал на курточку внука:

— Видите, на рукаве вышит Микки Маус? Это была эмблема моего танка. Идемте, выпьем по чашечке чая, я познакомлю вас с этой историей.

— «Э найс кап э ти» — славную чашечку чая нам предлагали в Ливерпуле ка каждом шагу. Грузчики, уходя на «ти брэйк», перерыв на чай, звали с собой на берег, секретарша агента, едва мы входили в офис, сразу несла чай, и даже полисмен, открывая ворота Гарстон-дока, приглашал в свою конторку, где рядом с телефоном постоянно кипел чайник.

Лифт поднял нас на застекленную площадку ливерпульской обзорной башни. Над городом, расцвеченным солнцем, плыл пароходный дым. Поль помчался к автоматам, и вскоре мы пили из картонных стаканчиков настоящий английский чай. Именно английский, с молоком.

— Чай с лимоном у нас называют чаем по-русски,— мимоходом заметил мистер Грэйв и начал свой рассказ.— Наша танковая колонна проходила пылающую итальянскую деревню. Фашисты, отступая, не жалели ничего и никого. Мы видели на дорогах расстрелянных итальянских женщин и детей... Как-то в смотровую щель своего танка я заметил сидящую на броне мышь. Она спасалась от огня. Командир разрешил мне открыть люк и сделать снимок. Зверек даже не шелохнулся. Мышь принесла нам удачу. В тот день мы подавили несколько немецких батарей. После боя мы нарисовали мышь на броне танка, и с ней закончили войну. Славное, великое время!

Поль, забыв про чай, с жадным интересом слушал деда. Признаться, и нам было интересно слушать рассказ бывшего солдата «второго фронта».

Провожали нас из Ливерпуля мистер Грэйв и Нил. По морскому обычаю, они сбросили с причальных пушек наши концы.

...Ночь окутала океан. Мы шли на север караванной дорогой войны и казалось, каждый маяк у наших и английских берегов стоит обелиском тем памятным дням.

К оглавлению

 

Мы пришли с Миссисипи..

Мы пришли с Миссисипи...

Многие из одесских старожилов, наверно, помнят первую послевоенную зиму, пустынный порт и застывшую от морозов, занесенную снегом бухту. С Приморского бульвара, словно оплывший огарок свечи, печально смотрелся разрушенный маяк. Редкие пароходы, заходившие в то время в Одессу, подолгу ждали, пока буксиры «Алупка» и «Кафа», проваливаясь до самых мачт в сугробы, протаптывали им в бухте дорогу.

Но вот в гавани появился ледокол «Торос». Уже с рассветом он упрямо пробивался к маяку, подминая с хрустом лопающийся лед и оставляя за собой синий, как весенняя проталина, канал. Порт готовился к приему иностранных судов.

В конце января задул теплый ветер, смял и выгнал из бухты лед, и ожившее море взволнованно заходило у причалов.

Тогда и увидел город американские пароходы типа «Либерти».

Порт был сразу загроможден огромным количеством грузов. Даже на ближайшем пляже мокли под брызгами прибоя «форды» и «студебеккеры», а всевозможные ящики высились баррикадами на каждом углу. Возле них притоптывали валенками молоденькие охранницы, вооруженные немецкими трофейными винтовками. Грузы эти были последними поставками американцев по ленд-лизу.

Получивший передышку «Торос» у Платоновского мола чистил котлы.

Слякотным ветреным днем я, курсант мореходного училища, пришел в кочегарку ледокола на практику. Старшина кочегаров, покосившись на мою новенькую робу, дал метлу и послал в котел «гонять голубей». Я должен был сметать в дымоходе сажу. Когда в конце дня, потный и грязный, я вылез из котла, меня обступили смеющиеся моряки:

— Ну как профессия?

— В таком бы виде на танцы!

Я растерянно молчал. И вдруг с палубы донеслось:

— Ребята, негр тонет!

Все бросились наверх.

Недалеко от ледокола суетились два американца. Они что-то кричали барахтающемуся в воде негру, пытаясь столкнуть в воду скользкое бревно. Падал мокрый снег, сильно хлюпала зыбь, ветер задирал плащи на американцах, и похоже было, что и они вот-вот свалятся в море.

С ледокола бросили круг, но его отнесло в сторону. И тогда старшина кочегаров сбежал на причал и прыгнул в волны...

На следующий день в обеденный перерыв я поднялся на палубу и увидел незнакомых людей. С капитаном ледокола разговаривал высокий человек в массивных очках. Рядом стоял старшина. От матросов я узнал, что высокий — американский корреспондент, всю войну работавший в России.

— Я с Миссисипи,— говорил корреспондент,— меня читает весь американский Юг. Я много писал о подвигах ваших солдат, но если я напишу, что русский бросился в море спасать негра, мне не поверят! Может, вам нужны деньги? — спросил он неожиданно старшину.

— Нет,— ответил кочегар,— у нас за деньги в холодную воду не лезут.

На баке пробили склянки. С Пересыпи донеслись заводские гудки. Кончился обеденный перерыв и матросы, гремя сапогами, начали расходиться по рабочим местам.

Я спустился в кочегарку. Старшина уже был там. Он стоял возле раскрытой топки и озабоченно рассматривал прогоревшие колосники...

Прошло много лет. И, наверно, я не вспомнил бы этот случай, но недавно судьба моряка привела меня на Миссисипи, на ее низкие, словно придавленные тяжелым и жарким небом берега.

Мы шли за грузом в Новый Орлеан.

Утро ослепило алюминиевым блеском нефтехранилищ. По реке шлепали колесами пароходы времен Марка Твена. Непонятно было, как дожили до наших дней эти старомодные суденышки. Но позже мы узнали: их строят специально для туристов.

Ребята, побросав на палубу рабочие рукавицы, толпились у борта, разглядывая Америку: стремительные лоцманские катера, вертолет береговой охраны, летевший за панамским танкером и проверявший, не оставляет ли тот на воде маслянистый след, стреноженную лошадь, мирно щипавшую траву возле нефтехранилищ, мужчину, удившего из автомобиля рыбу, и показавшиеся вдалеке небоскребы Нового Орлеана.

Нас поставили на якорь в длинном ряду судов — ожидать представителей хлебной инспекции. Теплоход был зафрахтован под перевозку соевой муки на Италию, и американцы должны были проверить нашу готовность к погрузке.

До прихода в Соединенные Штаты мы выгружали на Кубе суперфосфат, и за короткий переход к берегам Миссисипи еле успели подмести трюмы.

Приехавший вместе с властями агент прошел по палубе, заглянул в каждый трюм и покачал головой.

На твиндеках и переборках оставался налет суперфосфата и местами виднелась ржавчина.

— Соевую муку нам еще не приходилось возить,— сказал агенту капитан Виктор Алексеевич Бовжученко,— но мы постараемся удовлетворить все требования инспекции.

Я зашел в вестибюль и увидел приунывших ребят. Офицеры иммиграционной службы выписали пропуска в город только старшему командному составу.

— Остальные останутся на борту,— заявили они.

— А в Одессе всех американских моряков пускают на берег...— сказал кто-то из ребят.

— Так то ж в Одессе! — ответил другой.

Тем временем, таможенные чиновники, опечатав кладовые, потребовали показать им судно. Их удивило, что каждый рядовой моряк имел отдельную каюту. Но еще больше были удивлены таможенники, узнав, что многие матросы и мотористы учатся заочно в высших учебных заведениях. Надеясь, очевидно, найти у нас контрабанду, американские таможенники во всех каютах обнаруживали книги! И когда мы объяснили им, что в нашей стране рабочая молодежь без отрыва от производства получает высшее образование, причем бесплатно, они недоверчиво переглянулись.

Удивились они и нашей судовой библиотеке, располагающей богатым фондом не только русской, но и американской классики. В большом выборе были представлены произведения Твена, Драйзера, Лондона, Хемингуэя...

Меня вызвал капитан. В каюте у него сидели представители хлебной инспекции — четверо бородатых парней. Из карманов их комбинезонов торчали фонари. Разговор шел серьезный. Парни заявили: пока переборки трюмов не будут очищены «до металла», погрузку нам не разрешат.

— Для ваших матросов,— сказал старший из них,— это работа на две недели. Но вы можете дать заказ американской компании по зачистке трюмов. Рабочие компании сделают все за пять дней.

— Сколько это будет стоить? — спросил капитан.

— Примерно двадцать тысяч долларов.

— Я посоветуюсь с экипажем.

Собрание было коротким.

— Думаю, мы справимся раньше установленного нам американцами срока,— сказал парторг судна механик Александр Васильевич Иванков.— Предлагаю в трюмах, кроме вахты, работать всем!

За это предложение проголосовали единогласно.

На следующее утро, как только на судно приехал агент, капитан сказал ему:

— Трюмы будем зачищать сами. Но мне нужно предупредить Одессу о задержке с погрузкой.

— О'кей. Едем в контору, я закажу разговор.

Вызвав старпома, капитан распорядился начинать работы в трюмах. Меня он пригласил с собой в город. Минут через десять, спрыгнув с катера на причал, мы ступили на американскую землю.

В охлаждаемом кондиционером помещении контрольного пункта грузный клерк, отложив газету, внимательно проверил наши пропуска, поглядел с интересом на нас, бросив дежурное «О'кей».

Мы вышли на грязную улицу, заставленную автомобилями. Было жарко, от реки пахло нефтью. Агент усадил нас в старенький «ситроен» и вскоре мы выехали на широкую автостраду, ведущую в центр города. Прильнув к стеклу, я смотрел на мчавшиеся навстречу одноэтажные коттеджи, магазинчики, крошечные ресторанчики. Пальмы, разгораживавшие автостраду, метались на ветру как растерявшиеся в потоке уличного движения люди.

Агент молчал, внимательно следя за дорогой. Судя по всему, это был сугубо деловой человек. Все, что не относилось к его обязанностям, его не интересовало. Сейчас его обязанностью было благополучно доставить нас в офис и заказать разговор с Одессой.

Город не спешил надвигаться небоскребами. Одноэтажные коттеджи сменились двухэтажными домами. Окна их были закрыты жалюзи, и дома казались слепыми.

Проехали рынок, свалку ржавых машин, церковь и только в центре остановились у высоченного небоскреба, где на двадцать втором этаже находилась контора нашего агента. Подождав, пока он загнал машину в гараж, мы вошли в прохладный холл. Наконец я близко увидел людей, белых и негров. Белые торопливо шли к лифтам или выходили из них, разговаривали по телефону, деловито поглядывая на часы, а негры подметали окурки, протирали окна, заряжали бутылочками кока-колы стоящие у стен автоматы. Скоростной лифт мгновенно поднял нас наверх, и за стеклянными перегородками длинного коридора я снова увидел множество лиц. Но все это были белые лица, черные остались внизу...

Зачистка «до металла» заняла пять дней. Это были трудные дни. Сменяясь с вахт, люди торопились в гулкую пустоту трюмов, освещаемых по вечерам переносными люстрами. Штурман и моторист, механик и матрос работали рядом. Один трюм вызывал на соревнование другой. Пример в работе показывали наши передовики: второй механик Владимир Поляков, боцман Георгий Таран, матрос Леонид Трефилов, моторист Станислав Харитонов. О каждом из них можно написать много добрых слов, впрочем, как и о других моряках нашего судна, но все же подробней мне хочется рассказать о мотористе Харитонове, награжденном перед рейсом в Соединенные Штаты орденом Трудовой Славы III степени. Именно в биографии Харитонова, на мой взгляд, слились наиболее характерные черты рядового труженика нашего сегодняшнего торгового флота.

Есть в Одессе, недалеко от Потемкинской лестницы, обнесенное забором старое здание. Каждое лето здесь толпится мечтающая о море молодежь. В этом здании находится одесская ордена «Знак Почета» школа мореходного обучения. Организована она была в 1944 году, вскоре после освобождения города от фашистских оккупантов. Еще шла война, еще пустынным было Черное море, ставшее братской могилой для многих судов, а страна уже готовила кадры своему будущему флоту. Выпускники школы плавают на всех судах Черноморского пароходства, их можно встретить и на Балтике, и на Дальнем Востоке. Многие, продолжив учебу в высших морских учебных заведениях, стали капитанами, старшими механиками. Портреты наиболее прославленных выпускников украшают коридоры школы. Вот в эту школу и поступил в 1966 году Слава Харитонов, парнишка из села Кричуново Любашевского района Одесской области. Началась учеба, практика в производственных мастерских и наконец — дальнее плавание! На сухогрузе «Саяны» Слава побывал в Италии, Франции, в Тунисе. Но подошел срок военной службы, и его призвали в Военно-Морской Флот. После принятия Присяги молодого воина посылают на охрану морской границы и там, в дивизионе сторожевых кораблей, как отличника боевой и политической подготовки, не раз в штормовых дозорах проявившего верность воинскому долгу, его приняли в ряды Коммунистической партии. Демобилизовавшись, он снова вернулся на работу в Черноморское пароходство.

К нам на теплоход «Аркадий Гайдар» он пришел в начале семидесятых. В те годы старые пароходы списывали уже на металлолом. В ожидании своей горькой участи стояли они на ржавых якорных цепях за Арбузной гаванью и море обгладывало их шпангоуты как кости. На смену им приходили новые, быстроходные и экономичные дизельные суда, оборудованные автоматикой, установками кондиционированного воздуха, бассейнами и даже спортзалами. Наши многочисленные гости за границей не верили, что эти грузовые лайнеры, с такими комфортабельными условиями для экипажей, построены в Советском Союзе. И только прочитав на лобовой переборке «Сделано в СССР», удивленно разводили руками. А пароходы уходили в легенды...

Плавал у нас бывший машинист с парохода «Генерал Черняховский» Федор Сергеевич Жигайло. Опытный моряк, отлично освоивший дизеля, он сразу приметил скромного новичка Харитонова, который, сменившись с вахты, не торопился уходить из машинного отделения. А видя, например, что бригада ремонтных мотористов, возглавляемая Федором Сергеевичем, разбирает какой-нибудь механизм, старался быть хоть чем-нибудь полезным. То, ухватившись за тали, помогал поднять тяжелую деталь, то подавал инструмент, а то просто, сбегав на камбуз, приносил чайник холодного компота. И когда ремонтники, утолив жажду, снова принимались за работу, внимательно следил за каждым их движением.

— Дайте Харитонова к нам в бригаду,— сказал мне Федор Сергеевич,— из парня хороший специалист выйдет!

Он не ошибся. Под руководством Федора Сергеевича Слава быстро освоил многие сложные работы. А по вечерам их часто можно было видеть на корме, под вольным океанским небом. Подходили молодые матросы, и Федор Сергеевич начинал рассказывать о пароходах, на которых плавал,— прославленных ветеранах, переживших жестокие годы войны. Таких, как «Курск», доставлявший в осажденную Одессу под непрерывными налетами фашистской авиации продовольствие и боеприпасы и вывозивший оттуда стариков, женщин, детей... «Георгий Димитров», чей экипаж, участвуя в десантных операциях в Керчи и Феодосии, сбивал из установленных на баке и корме зениток пикирующие на пароход «Юнкерсы»... Санитарный транспорт «Львов», забиравший из яростно защищавшегося Севастополя раненых и награжденный за свои бесстрашные рейсы орденом Красного Знамени.

Слушает, затаив дыхание, Федора Сергеевича молодежь, и закипает в молодых сердцах гордость за свою нелегкую, но славную профессию...

Ушел на другое судно, совершающее более короткие рейсы, Федор Сергеевич Жигайло. Тепло простился с ним Харитонов. Но то понятие моря, которому учил его старый моряк, осталось с ним навсегда.

Как-то, выгрузив в Югославии привезенную из Индии руду, мы снялись в Ильичевск грузить на Японию хлопок. Декабрь, в море шторм, а матросы моют трюмы. Ночью мне позвонил капитан: «Забились льяльные колодцы, вода не откатывается в балластный танк!» Спустился я в трюм, а там — Харитонов. Смотрит на освещенную переноской черную воду колодца и молчит. И вдруг, раздевшись, полез в колодец. «Слава, простудишься!» А он и не ответил. Выгреб грязь, вылез и, натянув на мокрое тело робу, побежал в машинное отделение включать насос. Так всю ночь, переходя из трюма в трюм, помогал матросам...

А не так давно стояли мы во Франции, в Дюнкерке. Грузили трубы. Неожиданно остановились подъемные краны. Смотрим, докеры на причалах митингуют. Забастовка! Разговорились со стивидором, оказалось, портовики прекратили погрузку в знак солидарности с забастовавшей в городе молодежью, которая потребовала от администрации промышленных предприятий перспектив роста. «Ведь у нас так,— начал объяснять француз,— руководителей завода или фирмы не интересует профессиональный рост рабочего. Человек может всю жизнь стоять на одной и той же операции конвейера. А не выдержит, на его место станет другой. Вот и все». Странно это было нам слышать. Сколько молодых ребят, приходя на «Аркадий Гайдар» после мореходных училищ или ПТУ и показав себя в деле, росли буквально на глазах! Пример тому — Харитонов. На нашем судне он начал плавать мотористом второго класса, потом был переведен в мотористы первого класса. А сегодня он — старший моторист, ударник коммунистического труда, председатель группы народного контроля, кавалер ордена Трудовой Славы. Возможности такого роста даются каждому советскому человеку нашей Конституцией, всем укладом нашей жизни!

И здесь, у берегов Америки, Станислав Харитонов, как это всегда бывало в напряженной для экипажа ситуации, шел в авангарде трудного срочного дела.

...Наблюдая за нашей дружной работой в трюмах, увидев обивавшего вместе с матросами ржавчину судового врача Василия Михайловича Ковальчука, у которого он накануне просил таблетки от головной боли, агент сказал капитану:

— Странные вы все-таки люди...

Капитан засмеялся:

— Не странные — советские!

Когда трюмы были готовы, Виктор Алексеевич пригласил инспекторов. Внимательно осматривая переборки, обстукивая шпангоуты и пролезая между сложенными «гармошками» твиндечными крышками, инспекторы пытались найти хоть где-нибудь забытый кусочек ржавчины или пятнышко белого налета суперфосфата. Тщетно. Наконец, поднявшись на палубу, старший из них улыбнулся и похлопал боцмана по плечу:

— О'кей!

И все же американцам пришлось выдать экипажу пропуска в город. Случилось это так. Отход под погрузку задерживался: к элеватору, где был приготовлен для нас груз, стало другое судно. Солнце жгло, из-под деревянного настила в трюмах неожиданно стали появляться личинки. Капитан сообщил об этом властям. Встал вопрос о фумигации и на случай выселения всех в гостиницу морякам выдали пропуска. Личинок оказалось немного, их обезвредили простой дезинфекцией, зато экипаж получил возможность побывать в городе.

...Автобус остановился возле уютного сквера. Его ажурная решетка была увешана картинами уличных художников. В ослепительных красках юга блистал здесь Новый Орлеан: улицы, мосты, небоскребы. А через дорогу от этих живописных красот неслась мутная река, у причала стоял обшарпанный в морях пароход и унылой вереницей тянулись к складу сгорбленные под тюками черные спины.

Возле картин толпились туристы. Художники, как торговцы, расхваливали свой товар.

У ворот сквера мы увидели старинную карету. Каждый желающий мог остановить на стоянке свой автомобиль и, уплатив кучеру, проехаться по набережной. К нашему удивлению, желающих было много. Седые леди и солидные джентльмены, вылезая из «крайслеров» и «кадиллаков», подходили к лошадям и, потрепав их за длинные гривы, взбирались на скрипучие сиденья. Щелкал бич и карета трогалась, сверкая лаком колес.

В сквере под тенистыми деревьями группками сидели хиппи. Бренчали гитары. В одной группке девчонка лет пятнадцати, обнажив грудь, кормила ребенка.

К нам пристал странный тип. Был он бос, небрит и, приняв нас, очевидно, за туристов, стал навязываться в гиды.

— Я покажу вам бывший невольничий рынок,— шамкал он беззубым ртом,— вы увидите кандалы, в которых негров привозили из Африки...

За услуги он просил всего один доллар. Но по выражению его лица было ясно, что, получив этот доллар, он моментально скроется за углом.

От сквера узкая улица вела к центру. Она была полна баров. Из открытых дверей неслась визгливая музыка. В витринах красовались фотографии полуголых танцовщиц. Возле одного бара стояла кучка зевак. Какой-то рыжий детина выталкивал из бара разъяренного негра. Заскрипели тормоза полицейского «форда». Двое блюстителей порядка подбежали к негру и, ни о чем не спрашивая, втолкнули в машину. Рыжий ухмыльнулся и, пьяно пошатываясь, вернулся в бар. Зеваки разошлись.

Мы продолжали знакомство с «американским образом жизни». А он, этот «образ», действительно поражал.

Облицованная мрамором дверь хирургической клиники. Золотистая кнопка звонка, под звонком изящная надпись: «В кредит не лечим».

Объявление большого универсального магазина: «Требуется продавец. Возраст 25—30 лет. Мужчин старше указанного возраста просим предложениями не беспокоить».

На шумной и пестрой Кэнэл-стрит, главной улице Нового Орлеана, много магазинов. Цены в витринах указаны ясно. Например, такая-то вещь стоит девятнадцать долларов девяносто девять центов. Однако кассирша, выбив нам чек, потребовала еще один доллар и девятнадцать центов. Заметив наши недоуменные лица, объяснила: на каждый купленный товар накладывается налог штата в размере шести процентов.

В магазине мужской одежды один из нас решил примерить куртку. Она оказалась на цепи. Подошел продавец, отомкнул цепь и подал куртку.

Мы оглянулись. Все вещи в магазине: костюмы, куртки, брюки — были посажены на цепь...

Свернув с Кэнэл-стрит, мы оказались в деловом квартале.

Банки!

Вытянувшись вверх, они оставили улицам только узкие полоски Неба, Даже машины, стоящие у подъездов, были здесь не такими, как в других районах города,— богато отделанные никелем, с широкими, словно раскормленными задами, они занимали почти всю проезжую часть.

С каждого здания банка свисал огромный звездно-полосатый флаг.

И тут я представил другой флаг, очень похожий на американский, но с одной звездочкой, флаг Либерии. Почти все новейшие танкеры и сухогрузы, проходя мимо нас по Миссисипи, принадлежали этой маленькой стране. Ни для кого давно не секрет, что еле заметная на карте мира Либерия, торгуя своим флагом, позволяет судовладельцам Греции, ФРГ, Англии, Франции и Соединенных Штатов Америки наживать баснословные прибыли за счет низкооплачиваемого труда моряков: южнокорейцев, тайванцев, индонезийцев, филиппинцев, африканцев. Не имея возможности заработать у себя на родине кусок хлеба, эти обездоленные люди, подписывая кабальные контракты, оказываются в положении настоящих рабов. Они не входят ни в один отраслевой профсоюз капиталистических стран, которым фактически принадлежат эти суда.

Агент, видя, как к нашему капитану по разным вопросам запросто обращаются матросы и мотористы, рассказал, как ему пришлось срочно доставлять в госпиталь моряка с крупнотоннажного балкера. Судно принадлежало американской компании, но плавало под флагом Либерии. Капитан был англичанин, офицеры — норвежцы, а команда — филиппинцы. Кормили команду плохо, жили они в грязных многоместных кубриках и за малейшую провинность подвергались денежным штрафам. С приходом в Новый Орлеан один матрос, получая жалованье, увидел, что его обсчитали. Он решил пожаловаться капитану. В ответ капитан приказал старшему офицеру спустить «цветного» с трапа. Матрос вцепился в поручни, требуя доплатить ему денег. Тогда рассвирепевший капитан с такой силой ударил филиппинца, что тот потерял сознание.

А в Новом Орлеане на эту тему откровенно разговорился снабженец, поставлявший нам продукты: «Кто выполняет в Соединенных Штатах самую грязную, самую низкооплачиваемую работу? Пуэрториканцы, мексиканцы, негры. И, конечно, новые эмигранты, приезжающие в Америку в надежде стать миллионерами... Я здесь родился, вырос и, поверьте, миллионов не нажил. Снабжаю суда продуктами. А до этого торговал подержанными автомобилями, держал мастерскую по ремонту электромоторов, а когда прогорел, нанялся красить крыши. Помогла мне снова стать на ноги смерть родственника: получил небольшое наследство. И я нанимаю рабочими «людей без претензий» — он показал на двух негров, поднимавших с катера к нам на борт ящики с продуктами.

Американские банки! Здесь, в ультрасовременном деловом квартале Нового Орлеана, гордо выпятив флаги, они таят в своих сейфах миллионы заработанных чужим потом, а иногда и кровью, долларов...

Пора было возвращаться на судно. Но наступил час «пик» и на автобусной остановке собралась большая толпа. Женщина с бледным уставшим лицом поставила на асфальт продуктовую сумку, проверяет, все ли она купила. Долговязый мужчина в очках и потрепанных джинсах, поддерживая под локоть беременную жену, беспокойно оглядывается по сторонам, боится, чтобы ее не толкнули. Паренек в рабочей спецовке, развернув газету, читает о событиях на Ближнем Востоке. Лицо его серьезно.

Подошел автобус, очередь задвигалась, заволновалась. Пропустив всех вперед, мы собирались уже стать на подножку, как выбежавшие из-за угла двое белобрысых подростков, отпихнув нас локтями, вскочили в тронувшуюся машину. Еще не придя в себя от неожиданности, мы услышали стон. На тротуаре лежала сбитая белобрысыми нахалами старая негритянка. А мимо шли люди, и никто не торопился нагнуться и помочь ей встать. Нас опередил негр-полицейский. Он приподнял бедную женщину и она, кряхтя и прихрамывая, скрылась с ним за углом. Что сказал бы старшина кочегаров ледокола «Торос», оказавшись здесь? Может, и не сказал бы ничего, но наверняка подумал бы, что годы идут, а нравы на берегах Миссисипи остаются все те же...

Грузиться мы пошли вверх по реке, к элеватору, расположенному возле небольшого городка Бернсайд. Было раннее утро, за невысоким лесом, чуть тронутые солнцем, тянулись хлопковые плантации с черными фигурками людей. И сразу вспомнилось все, что я читал об этих местах. И Марк Твен, и Бичер-Стоу, и Фолкнер, и Колдуэлл. Какую яростную борьбу за человеческое достоинство вели американские писатели на страницах своих книг! Но на берегах Миссисипи все осталось по-прежнему...

Погрузка началась сразу и судно заволокло густым облаком пыли. Грузчики, молодые парни, как мельники запорошенные соевой мукой, вылезали из трюмов и торопились к нашему камбузу, где повар Толя Шепилов выставил для них холодный квас. Надо было видеть, с каким наслаждением пили они этот квас и как просили: «Еще!»

В обеденный перерыв грузчики окружили наших ребят. Нехватку слов заменяли жесты, а непонятный вопрос быстро пояснялся рисунком на случайном листке бумаги. Американских парней интересовало, есть ли у нас биржа труда, оплачивают ли рабочим отпуска, и можно ли в Советской стране без пропуска ездить из одного города в другой?

— Чему вас учили в школе? — смеялись ребята.

Подошли наши штурманы, знающие английский язык, и беседа пошла живей. Заговорили о политике правительства Соединенных Штатов в отношении Советского Союза.

— Белому дому что! — с возмущением сказал один грузчик.— Они там не страдают. Они спокойно могут жить на проценты со своих денег. А попробуй мы неделю не грузить суда...

— Кто здесь считается с мнением простых людей? — сказал другой.— Мой отец погиб в Европе во время второй мировой войны. Мать хранит его письма. Он писал, что только дружба с Россией даст Америке возможность жить в мире и процветании. А что нам говорят сейчас? В СССР нет свободы, в СССР принудительный ТРУД-

— За который дают правительственные награды! — засмеялись наши ребята.— А ну, Славик, покажись!

Удивлению молодых американцев не было предела, когда они узнали, что стоящий перед ними Слава Харитонов, их ровесник, просто моторист, в замасленной робе, с такими же натруженными руками, как и у них, награжден правительственной наградой.

— И сам президент Брежнев подписал этот Указ?

— Конечно, сам!

Над Миссисипи стояла ночь. Но река не спала. Гудели в темноте пароходы, скрежетала землечерпалка и, освещая прожекторами палубу, пылал элеватор, заканчивая погрузку наших трюмов...

И вот он, родной Одесский маяк, полукруг бухты, чайки. Мы снова на родном причале.

Одесса!

В брызгах солнца, в серебре моря, с гостеприимно сбегающими вниз ступенями Потемкинской лестницы.

— Вы были в Америке? — спросил меня сосед.

— Да. И счастлив, что я уже дома.

К оглавлению

  

Лицемеры

Когда я заканчивал последний очерк для этой книги, пришло сообщение: Соединенные Штаты Америки, фактически ведя необъявленную войну против народа Сальвадора — этой крохотной страны в Центральной Америке, обвинили Советский Союз в поддержке... «международного терроризма». Мне показалось, я ослышался. Трудно было сначала понять, чего больше в этом заявлении — невежества или злонамеренной лжи? Оказалось — достаточно и того, и другого. Эти нелепые идеи новой американской администрации напоминают старый прием геббельсовской пропаганды. Ведь и гитлеровцы, по-разбойничьи нападая на соседние страны, кричали на весь мир о вероломстве коммунистов!..

Когда отгремели последние залпы Великой Отечественной войны, мне было 15 лет. Мой родной город Одесса лежал в развалинах. Но каждый камень этих развалин заставлял думать, надеяться, верить, что больше нигде, никогда, ни за что не повторится подобное.

Пережив страшное гитлеровское нашествие и дождавшись светлого Дня Победы, я — как и любой мой сверстник — мог выбирать любую жизненную дорогу. Я выбрал море. И вскоре снова увидел войну...

Было это в 1950 году. Мы шли из Сингапура во Владивосток, когда у берегов Кореи темной штормовой ночью нас пытался остановить американский военный корабль. Наш старый пароход еле выгребал против волны. Но когда луч американского прожектора уперся в наш борт и капитану было приказано остановиться, он крикнул в переговорную трубу: «В машине, полный ход! Постарайтесь дать полный, говорю!» Мы, кочегары, бросились к топкам. Замелькали лопаты, стрелки манометров поползли вверх, и наши ветхие котлы загудели от напряжения.

С рассветом я вышел из кочегарки. Море было пустынным, но в небе, в сторону берега, один за другим шли американские транспортные самолеты. А на горизонте угадывались силуэты военных кораблей. Глядя на самолеты, я представил встревоженные корейские деревушки, женщин с заспанными детишками на руках, и думал, что совсем рядом, в Японии, еще не остыли камни Хиросимы и Нагасаки.

Поддерживая марионеточный сеульский режим, Соединенные Штаты предприняли тогда против КНДР вооруженную интервенцию.

Точно так же они поступали и позже—в 1954 году, поддерживая гватемальских контрреволюционеров, которые вторглись в страну для свержения демократического правительства Арбенса.

А потом была Куба, и был Вьетнам.

Как и многие советские моряки, я стал очевидцем этих событий. В Гаване, в Нуэвитасе, в Мансанильо, стоя у причалов, мы держали машины в постоянной готовности, чтобы в любую минуту выйти в море. Американцы угрожали бомбежками острову Свободы. Это ли не было откровенным международным террором!

А сколько раз на подходе к Гаване над нашими мачтами пролетали боевые американские самолеты, сколько раз нас пытались остановить. Но ни одно советское судно не повернуло назад!

И все-таки мы попадали под бомбежки. Только уже не на Кубе, а во Вьетнаме.

Хайфон, Хонгай, Камфа. В этих вьетнамских портах, выгружая продовольствие, станки, машины, мы помогали тушить пожары, перевязывать раненых, успокаивать плачущих детей. А сколько раз мы видели, как вьетнамские женщины поднимали к небу скорбные лица и посылали проклятия воздушным пиратам. А как им было объяснить, во имя чего терзали американцы бомбами и напалмом многострадальную землю их прекрасной страны?!

Помню Хайфонский порт, когда по приказу очередного американского президента он был заминирован. Но жизнь в порту американцам заминировать не удалось! Моряки социалистических стран помогали вьетнамским друзьям расчищать завалы, отстраивать школы, ремонтировать машины и тракторы. А сколько было встреч в клубах фабрик, в больницах и деревнях. «Мы победим!» Так говорили вьетнамцы, и мир убедился, что вышло именно так! Народ Вьетнама победил.

В 1973 году мне довелось пройти Панамским каналом. Я увидел проволочные заграждения, отделяющие «зону канала», как ее называли американцы, от коренных жителей этой страны. Я видел Дула автоматов, наведенные в грудь студентам, приветствовавшим наш теплоход. И я видел «зеленые береты». Здесь, в «зоне канала», они устраивали свои учения. Лоцман, проводивший наше судно, старый американский капитан, глядя с крыла мостка на «зеленые береты», качал седой головой и говорил: «Эти парни себя еще покажут!» Они «показали» себя в джунглях Южного Вьетнама. Сегодня они «показывают» себя в Сальвадоре.

А потом я был в Перу, в то самое время, когда совсем рядом, в Чили, произошел фашистский переворот. Мы видели по телевизору, как чилийские путчисты с благословения тех же Соединенных Штатов бомбили президентский дворец. Мы видели убитого президента Сальвадора Альенде. И еще мы видели, как солдаты Пиночета, ворвавшись на стоявший в чилийском порту Вальпараисо советский рыболовный траулер, сгоняли прикладами на берег наших рыбаков. Позже мы узнали, что советские рыбаки возвратились на Родину, но чем отличались действия солдат Пиночета от действий гитлеровских солдат, которые так же, в июне 1941 года, когда фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз, ворвались на стоящие в гамбургском порту советские суда и угнали наших моряков в концентрационные лагеря!

А взрывы мин на «Максиме Горьком» и «Иване Шепеткове» в тех же послевоенных 70-х?

Не так давно мир был потрясен судьбой народа Кампучии. Могилы, могилы, могилы. Обезглавленные тела, горы человеческих черепов, миллионы уничтоженных людей, а над всем этим зловещее имя — Пол Пот. И в это же время США спокойно заявляют о «законном месте правительства» Пол Пота в ООН! Это ли не прямая поддержка тех, кто несет всю полноту ответственности за установление кровавого террористического режима?

Вот так и получается — прикрываясь насквозь фальшивым лозунгом «борьбы с международным терроризмом», администрация Соединенных Штатов берет под свое покровительство режимы, которыми террор возведен в ранг государственной политики.

И чем иным, как не кощунством, является поддержка, оказываемая властями США «законному президенту» Южной Кореи — марионетке Чон Ду Хвану, который в мае 1980 года потопил в крови народные выступления в городе Кванджу, а еще раньше — в начале 70-х — командовал подразделением южнокорейских войск в Южном Вьетнаме, помогая своим американским хозяевам расправляться с вьетнамским народом. У этого насильника и террориста руки по локоть в крови, но он — «беспощадный борец с коммунизмом» и тем ценен для Вашингтона.

Есть на современной политической карте мира государства, проводящие антинародную, агрессивную, террористическую политику удушения национально-освободительных движений. Они всем хорошо известны. Это Израиль, превратившийся в форпост американского империализма на Ближнем Востоке. Это ЮАР — цитадель расизма и колониализма на Юге Африки. И тот, и другой режимы несут смерть и разрушения народам соседних стран, выполняют роль региональных жандармов. И они — друзья и союзники Соединенных Штатов, американского империализма.

Трудно припомнить что-нибудь более лицемерное, ханжеское и насквозь лживое, чем эта расчетливо-циничная акция — обвинение нашей страны в поддержке «международного терроризма». И что может быть более нелепым, чем отождествление священного права народов на борьбу за освобождение от колониальной зависимости, от империалистического гнета с «международным терроризмом»!

Подобные «открытия» делают те, кто своими руками душит демократию, кто превратил права и свободу трудящихся в фикцию, кто любыми средствами пытается насадить в мире нравы маккартизма и мафии, терроризма и провокаций.

Конечно, империалистам не по душе, что Советский Союз, верный договору о дружбе и взаимопомощи с Афганистаном, по просьбе его правительства пришел на помощь его народу, подвергшемуся агрессии извне. Империалистам хотелось бы, чтобы и эта страна, как многие государства НАТО, превращенные в стартовую площадку для американского ракетно-ядерного окружения, угрожала нам с юга. Не вышло!

Я не был в Афганистане. Но я был во многих странах Ближнего и Среднего Востока. Я видел, например, Южный Йемен во времена хозяйничанья там англичан, и видел его теперь. Раньше — бесправие и нищета, безграмотность и отчаяние. Теперь — новые дома для рабочих и крестьян, школы, здравницы, радостные лица свободных, счастливых людей.

Бесправие и нищету, покорность своим зловещим планам хотели сохранить в Афганистане империалисты.

Не вышло!

Советскому Союзу и его союзникам выпала историческая миссия — быть главной опорой мира на земле. Социализм и мир — неразделимы. Наша партия, весь советский народ преисполнены решимости сделать все для выполнения этой высокой миссии.

В Отчетном докладе Центрального Комитета КПСС XXVI съезду партии Леонид Ильич Брежнев сказал: «Наш народ знает: все, что он имеет, создано его собственным трудом, защищено его собственной кровью. И мы оптимисты потому, что верим в силу труда. Потому, что верим в свою страну, в свой народ. Мы оптимисты потому, что верим в свою партию, знаем — путь, который она указывает,— единственно верный путь!»

И какие бы нам ни привешивали ярлыки, какими бы ни пугали угрозами, с этого пути нас не свернуть. Никому и никогда.

К оглавлению

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom