Порт приписки

Имя Аркадия Хасина хорошо известно в морских и журналистских кругах на протяжении долгого времени, а в последние десятилетия он завоевал и признание читателей своих книг, содержащих в основном автобиографические очерки. Увлекательность этих книг обусловлена не только литературным дарованием автора, но и самой его биографией, полной необыкновенных приключений и встреч с интересными людьми.

Получилось так, что жизнь его с юности проходила на острие событий жизни страны и в тесной связи с историей послевоенного становления и расцвета без преувеличения знаменитого на весь мир Черноморского пароходства. Пришлось Хасину стать и весьма осведомленным и оттого еще более потрясенным свидетелем гибели этого славного предприятия.

А начиналась его жизнь в Одессе, где в годы Великой Отечественной войны и фашистской оккупации он, будучи еще подростком, вместе со своим народом испил всю чашу моральных и физических страданий - но и закалил душу, стал настоящим целеустремленным человеком. Пройдя ужасы еврейского гетто и концентрационных лагерей, Аркадий решил посвятить свою жизнь морю, не боясь ни тяжкого труда, ни опасностей профессии.

Окончив сразу после освобождения Одессы Мореходную школу, он стал плавать еще на первых, еще маломощных судах возрождавшегося после военной разрухи ЧМП, постепенно осваивая работу на Новых судах, составивших гордость Черноморского пароходства. Вот как сам Хасин пишет о своей трудовой биографии: "Вместе с ростом этого флота рос и я. Война, гетто, концлагерь помешали мне получить образование. И, начав после войны плавать кочегаром, а потом мотористом, я постоянно учился. Учился заочно. Как говорили тогда, «без отрыва от производства». Свои «университеты» проходил в море. А наглядными пособиями в моей учебе были судовые котлы, паровые машины и дизеля.

Получив диплом судового механика, плавал четвертым, третьим, вторым, потом старшим механиком. Побывал во всех странах и на всех континентах, куда возили грузы наши суда, на корме которых значился порт приписки - Одесса".

А одновременно все эти годы Хасин пишет заметки и очерки о морской жизни, о своих товарищах-моряках, интересных встречах, и тексты его охотно печатают и в Одесской газете «Моряк», и в центральной прессе. Вот эти воспоминания и легли в основу его замечательных книг. Их набралось у него уже немало - четверть сотни! Напомним читателю названия десяти из них, выпущенных издательством "Optimum" за последние пятнадцать лет: «Возвращение с Голгофы», «Путешествия на край ночи», «Море на вкус соленое», «Цыганский барон», «Вариации на темы Пастернака», «Каботажники», «Ангелы живут на Земле», «Порт назначения - ад», «Женщины в море», «Немецкий дневник».

Думается, что и новую книгу читатели и почитатели Аркадия Хасина прочтут с неизменным удовольствием.

Наталья Маковец

К оглавлению

Несколько вступительных слов

В этой книге я не мог обойти молчанием то, что пришлось пережить мне в детстве в годы Великой Отечественной войны и во время фашистской оккупации Одессы. Поэтому включил в книгу несколько материалов об обороне Одессы и о моем пребывании в гетто и концлагере.

Летом 1941 года, когда линия фронта была уже в нескольких десятках километров от городских предместий и город был объявлен на осадном положении, его защищали не только бойцы Красной Армии и сошедшие с кораблей военные моряки, организовавшие отряды морской пехоты, но и городские жители.

Константин Паустовский в повести «Время больших ожиданий» писал: «Во время Великой Отечественной войны шумные и легкомысленные одесситы спокойно и сурово, но с неизменными одесскими шуточками, дрались за свой город с такой отвагой и самоотверженностью, что это поразило даже врагов»...

В Одессе в парке имени Шевченко стоит над морем памятник погибшим кораблям. Воздвигнут он в память судов Черноморского пароходства, потерпевших крушение в ходе сражении в годы Великой Отечественной войны.
Имена героических судов были высечены на фасаде Одесского Музея морского флота. Но музей сгорел. Если его и восстановят, не знаю, появятся ли на его фасаде их названия снова.

В этой книге я постарался рассказать о тех судах, которые знал и на которых довелось работать.

Этих судов давно уже нет. Как нет и Черноморского пароходства, разграбленного и уничтоженного не войной, а в годы горбачевской «перестройки» собственным алчным начальством.

Сухопутные страны - Швейцария, Чехия, Словакия, не имеющие выходов к морю, имеют торговый флот, арендуя в портах европейских стран причалы. А у Украины, которая имеет свои превосходные порты, флота нет!..

Когда-то на танкере «Херсон», на котором я плавал третьим механиком, мы привезли в Марсель дизельное топливо. Говорят, Одесса похожа на Марсель. Признаться, я этого сходства не нашел. Но одесситов там встретил. Дореволюционных. Бежавших после Октября 1917 года от большевиков.

Совсем старые люди, они приходили к нам на судно с просьбой угостить их черным хлебом и украинским борщом. Черного хлеба у нас не было. Пекли белый. Но борща хватало.

Наша повариха, тетя Настя, которая во время осады Одессы в 1941 году была поварихой в отряде морской пехоты и имела медаль «За оборону Одессы», готовила превосходный борщ, которым и угощала наших гостей.

Накануне ухода из Марселя, возвращаясь с группой наших ребят из города, я увидел возле кормы «Херсона» старика, который с несколькими другими бывшими одесситами приходил к нам угощаться борщом.

Был холодный осенний день. С моря дул резкий пронизывающий ветер, и вода в бухте пенилась, захлестывая причалы. Но старик стоял у нашей кормы, придерживая рукой старую шляпу, чтобы ее не унесло ветром, и не уходил.

У меня, воспитанного в те времена в духе бдительности и всеобщей подозрительности, не раз проинструктированного помполитом о всевозможных провокациях, которые якобы подстерегали пас в заграничных портах, грешным делом, мелькнула мысль, что этот человек задумал что-то недоброе. Но когда мы к нему подошли, я увидел па его глазах слезы.

- Что с вами? - спросил я. - Почему вы здесь стоите?

- Как же не стоять? - ответил он. - Мне много лет, а вы скоро уйдете. И я уже никогда не увижу эту надпись, что у вас на корме.

- Какую? не понял я.
- Вот эту. Порт приписки. Одесса.

Когда я начал писать эту книгу, вспомнил о том случае. И надеюсь, что когда-нибудь в Одесском порту появятся торговые суда, на корме которых снова будет значиться: порт приписки - Одесса!..

К оглавлению

Танк на пьедестале

При въезде в Одессу со стороны Слободки в самом начале Молдаванки в уютном сквере стоит на пьедестале небольшой танк.

Если подойти ближе, то можно увидеть, что это не танк, а обшитый стальными листами гусеничный трактор с торчащим из кабины дулом пулемета.

В сквере играют дети, на скамейках сидят их мамы и бабушки, за длинным столом стучат костяшками домино пенсионеры, и никто не обращает внимания на стоящий на пьедестале трактор, похожий на танк.

Несколько раз его поджигали хулиганы, пьедестал расписывали всевозможными надписями и мало кто сегодня знает, что это не просто поставленный на пьедестал вооруженный пулеметом трактор, а памятник стойкости и мужеству одесситов, защищавших в 1941 году свой город от фашистских захватчиков.

Когда в начале августа 1941 года Одесса была объявлена на осадном положении, я впервые увидел колонну этих танков, которые одесситы сразу назвали «НИ», - «На испуг». Увидел на той же Молдаванке, куда из центра города мы забрели с матерью в поисках воды.

Беляевка, откуда Одесса снабжалась водой, была захвачена врагом. Город задыхался от жажды и ненависти, и приходилось бродить по городу в поисках дворовых колодцев, возле которых стояли длинные очереди.

Помню, я увидел эти танки, когда мы уже набрали воду. Мама несла полное ведро. А я небольшой бидон, в котором до войны мама приносила с базара молоко.

Окутанные сизым дымом, «НИ» прогрохотали по булыжной мостовой и скрылись за углом. За ними прошагал отряд военных моряков.

За моряками строем шли пожилые мужчины. Некоторые с винтовками на плечах, а некоторые с наганами за ремнями, стягивавшими их штатские пиджаки.

Это были народные ополченцы. По возрасту их не призвали в армию. И это была та, ни перед кем не сдающаяся Одесса, которая обороняясь от ненавистного врага, не только отправляла на свою защиту сошедших с военных кораблей моряков и этих немолодых людей, но за отсутствием настоящих танков создала свои!

«НИ» в прямом смысле могли взять врага только на испуг. И каким же нужно было обладать мужеством и отвагой, чтобы сидя в тесной кабине такого трактора, медленно ползущего по обстреливаемой выжженной солнцем степи, стиснув от ярости зубы, вести по вражеским позициям пулеметный огонь, расчищая путь идущей в атаку морской пехоте!

Семьдесят три дня оборонялась Одесса. На подступах к городу сражались военные моряки, бойцы и командиры Красной Армии и народные ополченцы. В самом городе во время воздушных налетов женщины и дети тушили на крышах домов зажигательные бомбы. А когда город стал готовиться к уличным боям, одесситы начали возводить на улицах баррикады и устанавливать перед ними противотанковые «ежи».

И если бы не прорыв немцев в Крыму и последовавший за этим приказ Москвы войскам оставить город, никогда фашисты не вошли бы в Одессу!

Настоящих танков у защитников города не было. Поэтому и были созданы танки «НИ».

Переделывали их из гусеничных тракторов на заводе имени Январского восстания. А обшивали листами брони, снятой с легендарного броненосца «Потемкин».

После бурных революционных событий 1905 года, когда на броненосце «Князь Потемкин Таврический» восставшие матросы подняли над кораблем красный флаг, «Потемкин», преследуемый Черноморской эскадрой, получившей приказ потопить мятежный корабль, пришел в Констанцу и сдался румынским властям.

Дальнейшая судьба потемкинцев была трагической. Одни, нелегально вернувшись на родину, были выслежены полицией, арестованы, судимы и сосланы на каторгу, а другие, оставшись за границей, познали всю горечь чужбины и неутихающую тоску по родной земле.

Сам же «Потемкин» по требованию царских властей был возвращен России, переименован в «Святой Пантелеймон» и участвовал в Первой мировой войне.

В советские времена престарелый броненосец доживал свой век, стоя на мертвых якорях на дальнем рейде Одессы. В тридцатых годах прошлого века его притащили на судоремонтный завод и разрезали на металлолом. Но броневые листы, снятые с легендарного корабля, хранились на заводском складе. И вот, в начале Великой Отечественной войны, когда на заводе Январского восстания стали создавать танки «НИ», эти листы, привезенные на «Январку», и стали броней, защищавшей Одессу!

Все это рассказала мне судовой врач теплохода «Большевик Суханов» Ксения Ивановна Гринько, когда я работал одно время на этом судне.

В начале войны Ксения Ивановна была медсестрой в медпункте одесской «Январки». На ее глазах и создавались танки «НИ». А о происхождении их брони говорил тогда весь завод.

Когда в августе 1941 года Одессу объявили на осадном положении, Ксения Ивановна пошла в военкомат и попросилась на фронт. Ее направили медсестрой в один из отрядов морской пехоты. И когда войска покидали Одессу она с этим отрядом ушла на корабле в Севастополь.

Немцы беспрерывно бомбили город, превращая его в сплошные руины. Немецкая пехота при поддержке танков по несколько раз в день штурмовала позиции советских войск. Но каждая попытка врага сломить сопротивление защитников Севастополя наталкивалась на ожесточенный артиллерийский и пулеметный огонь, заставляя немцев отступать, оставляя на поле боя убитых, раненых и подбитые танки.

А когда защитники города поднимались в контратаки и кто- нибудь увидев упавшего товарища, кричал: «Сестра!», Ксения Ивановна в пропотевшей гимнастерке под огнем ползла к раненому, перевязывала и на себе выносила с поля боя…

Когда я с ней познакомился, это была уже немолодая женщина, резкая, порывистая, с командирским голосом. В течение дня ее белый халат мелькал по всему судну. Ее можно было увидеть даже в машинном отделении, куда она спускалась проверить аптечку. А на камбузе, благодаря ее постоянному контролю, все сияло – от кипевших на плите кастрюль до накрахмаленного колпака вздрагивавшего при ее появлении повара.

«Большевик Суханов» работал на Индийской линии, с заходами в Бомбей, Мадрас и Калькутту, где мы обычно грузили на Одессу чай или джут. Но однажды, после выгрузки в Одессе, пошли в Николаев, грузить военную технику.

Сегодня ни для кого не секрет, что Советский Союз снабжал оружием почти полмира. Суда Черноморского пароходства возили оружие в страны Юго-Восточной Азии, на Кубу, в арабские и африканские страны и даже в Перу, куда в целях секретности шли не через Панамский канал, контролируемый США, а огибали Южную Америку, проходя через Магелланов пролив…

Грузились мы не в самом Николаеве, а в небольшом порту «Октябрьский», в нескольких километрах от города, в устье реки Буг. Порт охранявшийся милицией, был настолько секретным, что названия судов, становившихся под погрузку, завешивались брезентом. Как объясняли сотрудники Первого отдела порта, это делалось для того, чтобы американцы, с которыми СССР был тогда в состоянии «Холодной войны», не могли прочитать со спутников-шпионов название судна и, зная, что оно везет военный груз, взорвать его в море. Вот такое давалось объяснение…

Грузили мы танки для Сирии. Погрузка шла ночью. Тяжелые машины, подсвечивая фарами, покачивая длинными пушками и лязгая гусеницами, подходили к нашему борту и, заглушив моторы, ждали очереди на погрузку.

Грузчики стропили танк, кричали крановщику: «Вира!» и тяжелая машина, поднимаемая мощным портальным краном, покачиваясь. повисала в воздухе.

Стоявший на судне отводной кричал крановщику: «Майна!» и танк медленно опускался в гулкий трюм, где матросы крепили его «по-походному» к специально наваренным для танков рымам.

Я стоял у борта, наблюдая за погрузкой, когда подошла Ксения Ивановна и тихо сказала:

- Нам бы такие в сорок первом…

Вот тогда и узнал я от нее о танках «НИ».

Когда мы вернулись в Одессу, я вместе с Ксенией Ивановной пришел в сквер, где стоит на пьедестале легендарный защитник нашего города.

Был холодный день конца ноября. Под ногами шуршали опавшие листья, блестевшие от прошедшего дождя. Скамейки в сквере были пусты и пахли сыростью. И возвышавшемуся на пьедестале танку «НИ», казалось, так же как и нам, неуютно и холодно в этот предзимний день.

Мы положили к подножию пьедестала цветы и молча постояли, ежась от пронизывающего ветра.

Если бы танк мог говорить, сколько бы он рассказал о той великой войне и ее героях. О тех, кто сидя в душных, трясущихся от вибрации кабинах этих непонятным врагам танков, не боясь рвущихся вокруг мин, снарядов и щелкавших о броню пуль, упорно двигались на вражеские позиции, наводя на осаждавших Одессу румын панический страх!

…Во многих городах бывшего Советского Союза в честь победы советского народа над немецким фашизмом стоят на пьедесталах прославленные в Великую Отечественную войну танки Т-34.

Стоят и в странах, освобожденных Советской армией от гитлеровского нашествия – Польше, Венгрии, Чехии, Словакии, Сербии и в самой Германии, в Берлине.

И только в Одессе стоит на пьедестале этот маленький неказистый танк, бесстрашно защищавший город от осаждавших его врагов.

Вечная ему слава!

К оглавлению

Возвращение с Голгофы

В ночь с 14 на 15 октября 1941 года последние части Красной Армии, оборонявшие Одессу, погрузились на корабли и ушли в Севастополь. По приказу Москвы, в связи с прорывом немцев в Крыму, Одесса была сдана.

Но вражеские войска, осаждавшие город. появились на его улицах лишь к вечеру 16 октября. Они шли озираясь, как воры, не веря, что почерневшая от пожаров, ожесточенно сражавшаяся и непристуная еще вчера эта черноморская крепость – покинута своими защитниками.

Первый оккупант вошел к нам во двор в тот же вечер, 16 октября. Это был грязный, обросший черной щетиной румынский солдат. Стоявшим во дворе испуганным женщинам он показал жестом, что хочет есть.

Одна женщина побежала в дом и вынесла ему сухарь. Другая принесла в кастрюльке суп. А дворничиха поставила перед ним табурет. Солдат сел, положил у ног винтовку и набросился на еду.

Во двор вышли еще соседи. Я протиснулся вперед, чтобы получше рассмотреть первого вражеского солдата. А он выскреб кастрюльку, облизал ложку и вдруг с казал:

- Жидан капут.

Все переглянулись. А дворничиха переспросила:

- Жидан? Ото, мабуть, жиды по-нашему.

Так началось знакомство с оккупантами.

В ту же ночь дворник привел к нам «гостей». В ожидании худшего мы не ложились спать и сидели одетыми. Но румыны, их было трое, перерыли шкаф, забрали теплые вещи и ушли.

Жили мы в Красном переулке, в доме № 5. Отец мой ходил на костылях. Перед войной он попал в автомобильную катастрофу и потерял ногу. По этой причине его не взяли на фронт. По этой же причине он все не решался эвакуироваться. А когда решил, было уже поздно. Все пути из Одессы были отрезаны. Так мы остались в оккупированном городе…

В первые дни прихода новых властей евреев не трогали. И отец с моей старшей сестрой Розой каждый день ходили на Привоз менять на продукты у приезжавших в город крестьян взятые из дому вещи.

22 октября партизаны взорвали на улице Энгельса ( сейчас Маразлиевская), расположившийся в бывшем здании НКВД румынский штаб. При взрыве там погибло много генералов и офицеров, и румыны начали на улицах хватать заложников.

Отец с сестрой тоже попали в облаву. Но когда их загоняли в какой-то подвал, отец, сняв с руки часы, сунул их румынскому капралу, и это помогло ему и сестре благополучно вернуться домой.

А утром 23 октября недалеко от нашего дома, на углу Красного переулка и улицы Розы Люксембург ( сейчас Бунина), я увидел повешенных…

Прошло еще два дня и наступил наш черед. Вернувшись с Привоза, отец сказал, что по всему городу расклеен приказ: евреям Одессы явиться в тюрьму. За неявку – смертная казнь.

Всю ночь отец пёк коржи. Мать шила котомки. Утром пришли прощаться соседи. Плач и причитания наполнили квартиру.

Настала пора уходить. Мать надела нам на спины котомки, подняла свою. Отец докурил папиросу и взял костыли.

Мы еще были в квартире, когда дворничиха начала вытаскивать наши вещи, а дворник, распахнув окно, мы жили на первом этаже, стал пропихивать в него мою кровать.

Впервые я увидел на глазах отца слезы. Заскрипев костылями, он направился к воротам. Сгорбившись под тяжестью котомок, мы побрели за ним.

Тюрьма была переполнена. В камерах не было мест. Мы расположились в тюремных мастерских. Спать, не раздеваясь, улеглись на железном верстаке. Из разбитых окон дуло. У меня сразу потекло из носа. Да и все вокруг сморкались и кашляли.

Ночью меня разбудили громкие голоса. Я открыл глаза. Немцы! Они стояли возле нашего верстака и тормошили отца. Он сел, взял костыли. Увидев, что перед ними инвалид, немцы пошли дальше. Вскоре раздался истошный крик. Кого-то протащили мимо нас и вытолкали во двор.

Утром мы узнали, что из тюрьмы угнали всех мужчин. В основном пожилых. Потому что молодые с первых дней войны были призваны в Красную Армию. Угнанные немцами мужчины понадобились им для каких-то земляных работ. А через неделю прошел слух, что всех угнанных в ту ночь мужчин после окончания работ расстреляли…

Дни в тюрьме проходили относительно спокойно. По утрам я с сестрой бежали на тюремный двор и становились в очередь к единственному крану, из которого еле капала вода. Мать захватила из дому чайник, и пока мы набирали в него воду, отец разжигал под забором костер. Жалкие супы или каши из взятых дома продуктов мать варила в том же чайнике. Но у многих загнанных в тюрьму людей не было и такой посуды. И пищу готовили в найденных на тюремной свалке красноармейских касках.

А ночи были ужасны! Пьяные румыны, посвечивая фонариками, рыскали по мастерским в поисках девушек. Те прятались под верстаки. Румыны вытаскивали их оттуда, и плач, крики, а то и выстрелы сотрясали гулкое помещение до утра.

В середине ноября нас неожиданно выпустили из тюрьмы. Ракспахнулись мрачные ворота и румыны с криками: «Ла касса! ( Домой!), начали выгонять всех на волю.

Многие, думая, что это какая-то провокация, не хотели уходить, и румыны выталкивали их за ворота тюрьмы прикладами винтовок.

Очевидно тюрьма понадобилась румынским властям для более серьезных преступников…

Мы вернулись в Красный переулок, но на дверях своей квартиры увидели крест и надпись: «Здесь живет русская православная христианка Ольга Нехлюдова».

Это была дочь дворника. При виде нас она растерянно спросила:

- Как? Разве вас не убили?

- Как видите, нет, – ответил отец. И, отстранив Ольгу костылем, переступил порог.

Квартиру Ольга освободила. Но пробыли мы в ней не долго. Уже в декабре по городу был расклеен новый приказ, в котором евреям Одессы было приказано прибыть на Слободку, в гетто.

И снова начались сборы…

В начале Слободки, сразу за железнодорожным мостом, стоит огромное здание. До войны в нем было общежитие Водного института. Сейчас там экипаж Морской академии. А в 1941 году, с приходом в Одессу фашистских оккупантов, в этом здании было организовано еврейское гетто.

Здание и сегодня огорожено тем самым забором, и у тех же ворот стоит дежурный курсант. А тогда эти ворота охраняли румынские солдаты. За плату они пучкали жителей Слободки в гетто, и с утра до вечера во дворе нашей новой тюрьмы шумел настоящий базар. За оккупационные марки или за какую-нибудь вещь можно было съесть миску супа, вареники или несколько пирожков. Все это привозилось в гетто на саночках в укутанных тряпками кастрюлях.

Наша семья расположилась в комнате, куда набилось человек двадцать. Отец успел занять стоявший у окна стол. На нем спали я и сестра. Отец с матерью на полу. Позже мы с сестрой тоже стали спать на полу, уступив по просьбе матери, стол беременной женщине. Однажды ночью на нас что-то полилось. Я услышал сдавленный стон, а потом слабый писк. Утром мы узнали, что на нашем столе родился ребенок, мальчик…

А зима пришла лютая. Морозы доходили до тридцати градусов. И в эти страшные холода людей начали выгонять на этапы.

Вскоре в гетто поползли страшные слухи, что людей, вывозимых со Слободки, доставляют в товарных поездах на станцию Березовка, откуда местные полицаи гонят их на расстрел. Местами расстрелов назывались села Одесской ( ныне Николаевской _ области – Мостовое, Доманёвка, Богдановка, Акмечтка.

В день этапа жителей Слободки в гетто не пускали. И когда во двор начинали въезжать скрипевшие по снегу подводы, плач и крики неслись из всех комнат. Старухи рвали на себе волосы, старики раскачивались в молитвах, призывая на помощь Бога. А обезумившие матери метались по этажам, стараясь спрятать детей.

Но ничего не помогало. Людей, намеченных румынской администрацией к отправке, солдаты находили на чердаках, выгоняли из уборных, вытаскивали из подвалов и силой усаживали на подводы.

Возчики стегали кнутами заиндевевших от мороза лошадей, подводы трогались, увозя несчастных женщин, детей и стариков, и на несколько дней в гетто наступало затишье. А потом готовился к отправке новый этап…

В начале наступившего Нового, 1942 года, в гетто началась эпидемия сыпного тифа. И подводы начали приезжать не только за живыми, но и за мертвыми. Почти каждый день из гетто вывозили горы трупов. И когда подводы, нагруженные этим страшным грузом, начинали двигаться к воротам, за ними, оплакивая покойников, шли родственники. Но у ворот их останавливали румыны и, замахиваясь прикладами винтовок, заставляли вернуться назад…

Заболел тифом и я. Потом сестра. А потом мать. Отец ухаживал за нами. насколько позволяли ему костыли.

Тифозных румыны не трогали. Боялись заразы. Больным выделили верхний этаж, где хозяйничали заключенные в гетто врачи. Помню профессора Срибнера, доктора Сушон, доктора Тернера. И еще – «Олю с термометром». Так называли одну женщину, у которой на все гетто был единственный термометр. Не доверяя его никому, она сама измеряла больным температуру и вывешивала для врачей температурные листки.

В дни этапов температура у многих была на пределе. Как призналась мне после войны «Оля с термометром», ( она была прекрасной пианистской и вела после войны в Одесском дворце пионеров музыкальный кружок, который посещал и я), так вот, в дни этапов она завышала выздоравливающим температуру, спасая своим термометром обреченным на смерть людям жизнь…

Когда мы начали поправляться, заболел отец. Было это в конце марта. А в апреле он умер. Дата его смерти – 17 апреля 1942 года.

Увозили нас со Слободки последним этапом. Был яркий солнечный день. Закрылись за нами ворота, и Одесское гетто перестало существовать.

Везли нас на подводах по Пересыпи на станцию Одесса – Сортировочная. Свистели и бросали в нас камни бежавшие за подводами мальчишки. Останавливаясь на тротуарах, смотрели нам вслед прохожие. А мы отправлялись в новый скорбный путь, оставляя братские еврейские могилы, в одной из которых лежал мой отец…

В Березовку нас везли в грязных товарных вагонах. Грохотали колеса. Плакали голодные дети. Причитали старухи. Состав был из-под угля. И когда в Березовке встречавшие нас полицаи открыли вагоны, мы услышали хохот:

- Хлопци, хиба то жиды? То ж нэгры!

Отряхиваясь от угольной пыли, мы с ужасом смотрели на этих людей. За плечами у них были винтовки. В руках кнуты. Очевидно, это были те самые полицаи, встречавшие зимние этапы и гнавшие их на расстрел.

Обыскав наши котомки и забрав приглянувшиеся им вещи, «хлопци» построили нас в колону и погнали в Мостовое.

По мере приближения к селу меня все больше сковывал страх. Рядом со мной молодая женщина тащила за руку маленькую дочку. Девочка плакала, просилась на руки, но измученная женщина не имела сил ее нести. И тут девочка сквозь слезы сказала: « Ну понеси хоть немножечко, мамочка. Все равно нас скоро убьют!» Женщина в отчаянии подняла девочку и прижала к себе. Но тут объявили привал. Полицаи пошли «исты». А мы, сев на землю на околице села, затравленно оглядывались по сторонам.

Охранниками к нам приставили нескольких мальчишек. Очевидно, это были сыновья полицаев. Уходя в село, полицаи оставили им свои кнуты. Пощелкивая кнутами, мальчишки хмуро поглядывали на нас, - вот, мол, попробуйте бежать! Но куда могли бежать поставленные вне закона несчастные женщины со своими детьми и старики!

Часа через два полицаи вернулись и погнали нас дальше.

Миновав село, мы еле пйлелись по пыльной дороге, ожидая, что вот-вот покажется глубокий овраг, на краю которого нам прикажут остановиться и начнется расстрел.

Но Мостовое осталось далеко позади, а мы все шли и шли, и даже полицаи устали подгонять нас кнутами и криками.

Лишь позже мы узнали, что мать румынского короля Михаила Первого, королева Елена, упросила своего сына прекратить расстрелы евреев на территории оккупированной румынскими войсками. Расстрелы прекратились. Оставшихся в живых румынские власти решили согнать в концлагеря и использовать на разных работах.

Во исполнение этого решения мы и шли под конвоем полицаев, не подозревая, что многим из нас вместо пули уготована другая смерть: от голода, болезней и побоев…

Долгий путь из Мостового завершился на хуторе Семихатка. Этап принял глава местных полицаев Дорошенко – здоровенный детина в пропотевшей армейской гимнастерке и фуражке, на которой был виден след красноармейской звездочки.

Очевидно, Дорошенко дезертировал при отступлении советских войск и пошел служить оккупантам. В руке он держал плетку. На поясе у него болтался наган. Осмотрев наш понурый строй, Дорошенко выругался матом и объявил:

- Жиды, я ваш бог!

На хуторе нас поселили в полевых вагончиках. Но многим в них мест не хватило, и половина этапа разместилось под вагончиками. В том числе и я, с матерью и сестрой. Но было начало жаркого лета. Спать мы ложились прямо на землю, и нагретая за день, ночью она отдавала нам свое тепло.

С рассветом нас гнали в поле пропалывать кукурузу. Командовал нами однорукий бригадир Чиж. Целый день он бегал по полю и кричал:

- Ну хто ж так робыть? Хто? От посадылы на мою голову цих жидив! Нычого не можуть. Стий! Дывысь!

И ловко, одной рукой выдирая сорняки, он показывал профессору Срибнеру, доктору Тернеру и адвокату из Черновиц Мозбергу, бежавшему от немцев в Одессу и попавшего с нами в гетто, как полоть кукурузу.

Прополка кукурузу была своеобразным экзаменогм. Тех, кто могли работать, отправляли потом в Доманёвку или в соседнюю с ней Карловку Кто не мог – в Ахмечетку. Это был самый страшный концлагерь. Если в других концлагерях работавшим давали хоть какой-то жалкий паек, то в Ахмечетке люди умирали голодной смертью. Отправляли туда женщин с грудными детьми, инвалидов и немощных стариков. Об Ахмечетке рассказывали жуткие вещи. Вши там ползали по земле. А постоянно пьяные полицаи, устраивая по вечерам перекличку, командовали: «По баракам! Без последнего!» Кто бежал последним, пристреливали…

Меня с матерью и сестрой отправили в Карловку. Но Семихатка с полевыми вагончиками и полицаем Дорошенко запомнилась на всю жизнь. И вот почему.

Еще на Слободке, после смерти отца, мать зашила мне в пиджачок два золотых обручальных кольца. Свое и отца. На внутренней стороне отдного кольца было выгравировано: «Софочке от Иосифа», на другом: «Иосифу от Софочки». И дата их свадьбы.

При обыске в Березовке полицаи колец не нашли. Но по прибытию в Семихатку, через несколько дней нас неожиданно рано пригнали с поля.

У вагончиков стоял Дорошенко в окружении нескольких полицаев. Приказав нам сесть на землю, он поставил у ног ржавую миску и заявил:

- Золото сдать! Хто не здасть, повишу!

Угроза подействовала. Люди начали вставать, подходить к миске и бросать, - кто запрятанное где-то под одеждой колечко, кто сережки.

Но мне не хотелось отдавать этому бандиту последнюю память об отце. Я сидел на земле позади всех, и никто не обращал на меня внимания. Распоров осторожно подкладку пиджачка, я вынул кольца и зарыл под собой. Благо земля была рыхлой, утром прошел дождь.

После обыска я успокоил маму и, как только стемнело, побежал к своему тайнику. Но, как только вырыл кольца, услыхал зловещий голос:

- А ну, покажь!

Это был Дорошенко.

Спрятавшись в темноте у бочки с водой, он наблюдал за нами.

Забрав кольца, Дорошенко стегнул меня плеткой и потащил к какому-то сарайчику, приговаривая: «А утром повишу! А утром повишу!»

От боли и страха я закричал. На мой крик прибежала мама. Увидев меня в руках Дорошенко, она бросилась ему в ноги и целуя его сапоги, стала умолять отпустить меня. Дорошенко окружили и другие женщины, упрашивая не проявлять такую жестокость.

После долгих слез и мольб, после того как мама отдала ему все деньги, вырученные от продажи вещей на Слободке, Дорошенко смилостивился и толкнул меня к маме:

- На, бери свого жидка!

Так я избежал виселицы…

И вот – Карловка. Пока мы брели по размытой дождем дороге, жители села, стоя возле своих хат, молча разглядывали нас.Уже за селом нам повстречалась девочка, подгонявшая палкой корову. Поровнявшись с нами, она вдруг сказала:

- Гонють их и гонють. А чого? Воны ж таки люды, як мы.

Я остановился и с удивлением посмотрел на нее. Но сопровождавший нас полицай подтолкнул меня дулом винтовки: «Иды!»

Концлагерь был расположен в километрах трех от Карловки, на месте бывшей свинофермы. Первое, что я увидел возле барака, где раньше содержали свиней, а теперь нам предстояло жить, была школьная спортивная «кобыла». Как объяснили старожилы концлагеря, полицаи притащили ее из сельской школы, чтобы наказывать на ней провинившихся заключенных. За малейшую провинность человека привязывали к «кобыле» и на глазах всего лагеря секли кнутом.

В первый же день с нами провел беседу староста Карловского концлагеря, бессарабский еврей Абрамович. Говорил он на идишь, и мама переводила нам с сестрой его слова. А слова эти были о том, что если мы будем плохо работать, нас познакомят с этой «кобылой»…

Заключенные лагеря строили дорогу. Нас тоже пригнали на стройку. Маме дали тачку, мне и сестре лопаты. Мы наполнили тачку землей, и мама покатила ее по деревянным мосткам, проложенным через болотистую местность к насыпи, по которой должна была пройти шоссейная дорога.

Работали на стройке, в основном, женщины и дети. Мужчин в лагере почти не было, за исключением нескольких стариков. Кормили нас один раз в день супом из гнилой картошки. И когда повариха, мадам Вайнштейн, привозила на повозке, запряженной дряхлой лошадью, этот суп, рядом с ней сидел на облучке господин Абрамович, держа в руке палку. И когда кто-нибудь из детей, во время раздачи супа, протискивался к повозке без очереди или, того хуже, просил добавку, господин Абрамович пускал в ход палку.

Женщины называли между собой старосту лагеря «Гицель». Так в Одессе звали людей, устраивающих облавы на бродячих собак. И не дай бог, если бы господин Абрамович об этой своей кличке узнал!..

В конце месяца нам выдавали паек – две кружки грязного пшена и кружку кукурузной муки. За время пребывания в Карловском концлагере я забыл, как выглядел хлеб.

За порядком на стройке следил косноязычный полицай Стефан. Любимым выражением у него было: «Маещь задницу, двадцать пять!» Это означало, что в любой момент Стефан мог наказать провинившегося двадцатью пятью ударами кнута. Он же проводил экзекуции и на «кобыле».

В дождливую погоду работы на стройке не велись. И, по примеру других детей, я с сестрой ускользали из лагеря просить милостыню. Просили в ближайших селах: Викторовке, Ивановке, Новоселовке. Иногда нам подавали: кусок мамалыги, горстку огурцов или несколько яблок. А иногда спускали на нас собак.

Ходить по селам было опасно. Если бы нас поймали полицаи, Стефан засек бы на «кобыле». Но голод толкал не только на унижения, но и на смертельный риск…

В Карловском концлагере был барак, который называли «Комнатой голых». В него попадали те, кто износили свои вещи на каторжной работе. Одежда, превращаясь в тряпье, расползалась на теле. И те, у кого это случалось, отправляли в «Комнату голых». Эти несчастные люди лежали на нарах, прикрытые грязными, тряпками и умирали голодной смертью. Они не работали, им не полагался паек. Некоторых подкармливали работающие родственники. Но одинокие были обречены…

Каждое утро к «Комнате голых» подъезжала запряженная парой волов повозка. С нее слезал старый одноглазый Гершман и, шаркая босыми ногами, входил в барак. Вскоре он вытаскивал оттуда нескольких мертвецов, укладывал на повозку, накрывал рогожей и увозил. В лагере не говорили: «Умер». «Гершман забрал».

В этой «Комнате голых» была одна женщина. Звали ее Муза. По вечерам она читала голыма по памяти рассказы Зощенко, Шолом-Алейхема, Чехова или стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Слушать Музу приходили и из других бараков. А заодно приносили ей кто кусочек мамалыги, кто немного пшенной каши. Так Муза жила. Не знаю, кем была до войны эта Муза. То ли актрисой, то ли преподователем литературы. Но своим чтением она многим спас ала жизнь…

Зимой 1943 года в Карловский концлагерь пригнали цыган. Они поселились в соседнем с нашим бараке. Это были простые работящие люди. Жилось им легче, чем нам. Мужчины ходили по селам подковывать лошадей. А женщины – гадали.

Моя мама подружила с одной старой цыганкой. Звали ее Лиза. Она курила длинную трубку, и когда мама заходила к ним в барак, Лиза сразу говорила: «Софа, расскажи».

Лиза любила слушать рассказы мамы о нашем довоенном бытье. Мама преподовала музыку и рассказывала цыганке интересные истории о своих учениках. А возвращалась мама от Лизы обязательно с какой-нибудь едой…

Полицаи побаивались цыган, поэтому не так притесняли их. Кроме того, мужчины приносили им из сел самогон.

Но концлагерь – был концлагерем. И до самого освобождения нас объединяло с цыганами одно горе. И разъединяло одно – смерть…

В начале марта 1944 года в лагере стал слышен отдаленный гул приближающегося фронта. Исчезли вдруг полицаи. Реже стал показываться господин Абрамович. А вскоре через Карлловку потянулись отступающие немецкие войска. Шли они по выстроенной нами дороге. А мы, прячась в кустах, наблюдали за ними.

Это были уже не те немцы, которых я видел в первые дни оккупации Одессы. Те даже на своих союзников румын смотрели с презрением. А эти шли, опустив головы и многие, как и мы. были в лохмотьях.

В один из таких дней возле нашего барака остановилась грязная повозка. На облучке сидел немецкий солдат. В повозке стонали раненые. Обитатели барака мгновенно попрятались. Но немец заметил меня и по манил пальцем. Дрожа от страха, я подошел. У немца не было никакого оружия. Мундир на нем был разодран. Потное лицо заросло рыжей щетиной. Он произнес только одно слово: «Вассер!» Немец просил воды. Я показал ему, где колодец. Немец достал из-под повозки ведро и пошел к колодцу. Набрав полное ведро воды, он напоил сначала лошадей, потом раненых. Потом напился сам. Уже разворачивая повозку, он снова подозвал меня и дал яблоко. Держа в руке яблоко, я долго смотрел ему вслед…

Как-то вечером в наш барак вбежала молодая цыганка:

- Ховайтесь! В селе власовцы! Узнают. Что вы евреи, постреляют!

О власовцах шла дурная слава. Говорили, что отступая, они сжигают целые деревни.

Несколько дней мы провели за лагерем, в глубоком овраге. Наконец, не выдержав, я сказал маме:

- Пойду посмотрю. Может в Карловке уже наши.

- Только будь осторожен, - предупредила мама.

Со мной пошла и сестра.

Не успели мы вылезти из оврага, как увидели двух всадников. На плечах у них были погоны.

Мы бросились назад. Но всадники заметили нас и закричали:

- Эй, ребята! Немцы в селе есть?

Мы остановились. Всадники подъехали ближе. На ушанках у них были красные звездочки.

Наши!

Это произошло 28 марта 1944 года.

А через несколько дней – оборванные, грязные, босые, но безмерно счастливые, мы шли за наступающей Красной Армией домой, в Одессу!

К оглавлению

Дочь полицая

В апреле 2014 года по Первому каналу российского телевидения в программе Андрея Малахова «Пусть говорят» рассказывалось о ребятах 8 – 10 лет, совершивших настоящие подвиги.

Один вытащил из загоревшейся деревенской избы годовалую сестренку, получив при этом серьезные ожоги. Другой бросился холодной осенью в реку и спас упавшего туда товарища. Были и другие примеры удивительного героизма собранных на эту передачу ребят.

Глядя на этих маленьких героев, я вспомнил такую же восьмилетнюю девочку, спасавшую меня от голода в моем концлагерном детстве.

О ней и хочу рассказать…

Моя мама любила повторять: «Свет не без добрых людей». В страшные годы фашистской оккупации я не раз убеждался в правоте ее слов.

Когда в начале лета 1942 года наш этап, последний из Одесского гетто, пригнали в Доманёвку, и мы, уставшие, голодные, сели на землю недалеко от небольшой церквушки, к маме подошла какая-то женщина и спросила:

- Звидки вы?

- Из Одессы, - ответила мама.

Женщина посмотрела на меня, на сестру, вздохнула и ушла. Но вскоре вернулась с крынкой молока:

- Нехай диты попьють.

Из Доманёвки нас погнали в Карловку. Во всех бараках нары были заняты предыдущими этапами, и нам ничего не оставалось как примоститься в одном из бараков на земляном полу.

Так бы мы и спали, если бы не деревенский кузнец. Он привел одному из охранявших лагерь полицаев подкованного коня и из любопытства заглянул в наш барак.

Увидев, что мы лежим на голой земле, он сказал маме, что ночью натаскает нам из расположенного неподалеку от лагеря коровника солому.

Так он и сделал, и у нас появилась, как говорила мама, «приличная постель»…

А теперь о дочери полицая.

Фамилия его была Луценко. О нем говорили, что его свирепый вид наводит ужас даже на односельчан. А о узниках концлагеря и говорить нечего!

В то наше первое концлагерное лето его дочка приносила ему в лагерь «исты». Конопатая, босая, в выгоревшем платьишке, на нас она смотрела с испугом. А когда выходила за ворота лагеря, домой пускалась бегом!

Однажды я встретил ее у колодца. Она мыла солдатский котелок, в котором приносила отцу еду.

Когда я подошел к колодцу набрать воду в заменявшую нам ведро ржавую кастрюлю, она, при виде меня, испуганно отскочила.

Неожиданно для себя я схватил ее за руку:

- Как тебя зовут?

Она вырвала руку:

- Ты шо?

И тут я со страхом подумал: сейчас побежит, пожалуется отцу!

Но она потерла руку и сказала:

- Мэнэ Лида. А тэбэ?

Я сказал.

Она оглянулась по сторонам и спросила:

- Скажи, а чого це вас так мордують?

- А за то, что мы Христа распяли.

- А колы ж це було?

- Больше тысячи лет назад.

- Так ты ж тоди ще не жив!

- Ну и что? Все равно виноват!

- Лидка! – прогрохотал за бараками сиплый голос полицая. – Куды ты пропала?

- Ой!, - заметалась она. – Побигу! А ты приходь сюды завтра.

И убежала.

Когда я сказал маме, что познакомился с дочерью Луценко, мама ужаснулась:

- Не смей к ней подходить! Полицай тебе голову оторвет!

Но на следующий день меня, как магнитом, потянуло к колодцу.

Как и накануне, она мыла солдатский котелок. Увидев меня, облизнула потрескавшиеся губы и быстрым шепотом сказала:

- Приходь зараз до старого сарая. Батько впевненный, шо я до дому побигла. Шукать не будэ. Приходь!

В конце лагеря стоял полуразрушенный сарай. Камышовую крышу его растаскали зимой по баракам на «паливо». Стены тоже - обвалились, и оставаться в сарае не замеченными можно было только сидя на полу.

Лида уже сидела там на полусгнившей соломе, и когда я вошел, подвинулась, давая мне место.

Не успел я усесться, как она сказала:

- Так расскажи, як же Христа распялы?

Я стал рассказывать евангельскую легенду, которую знал со слов мамы.

Лида слушала, раскрыв рот и не сводя с меня глаз. Но когда я сказал, что мать Иисуса, пресвятая дева Мария, была еврейкой, она воскликнула:

- Ты шо! Не може буты!

- Как «нэ можэ буты»? Ты спроси мать, отца.

- А шо воны знають? Маты цилый дэнь у поли або в огороди працюе. А батько тильки самогон пье, та вас доглядае!

Вдруг она вскочила:

- Побигу! А ты трошки посыдь, шоб нас удвох не бачылы. А завтра прыходь. Батько кажэ, шо вы уси з Одессы. Я хочу знаты, шо це за город такий…

От мамы я как-то слышал: «В любом несчастье нужно иметь кусочек счастья».

Таким «кусочком счастья» стало для меня знакомство с этой девочкой.

Когда на следующий день я прибежал в сарай, она сидела уже там, разложив на чистой тряпочке несколько помидор, хлеб и кусок отварной курицы.

Мне показалось, - я вижу это во сне!

А Лида деловито сказала:

- Поишь. А потим расскажешь.

Съев все в один присест, я стал рассказывать о нашей одесской жизни.

О 16-й станции Большого Фонтана, где каждое лето отец снимал дачу, и по утрам, взяв напрокат лодку, выходил со мной в море ловить бычков.

О Дворце пионеров, из широких окон которого виден порт, и где в читальном зале Дворца я зачитывался книгами Жюля Верна, Фенимора Купера, Джека Лондона, Майн Рида и Стивенсона.

О Потемкинской лестнице, ведущей с Приморского бульвара в порт, на которой кинорежиссер Сергей Эйзенштейн снимал свой знаменитый фильм «Броненосец Потемкин.

Об Оперном театре, куда мама водила меня каждое воскресенье.

И о музыкальной школе Столярского, в которую поступил накануне войны…

Лида слушала, затаив дыхание, не спуская с меня глаз.

Для нее, девочки из глухой украинской деревни, все что я рассказывал казалось таким же нереальным, какой нереальной в условиях голодной концлагерной жизни показалась мне принесенная ею еда…

Так я встречался с ней в этом полуразрушенном сарае, убегая из нашего барака под разными предлогами, чтобы в очередной раз рассказать Лиде о нашем прекрасном городе.

А она приносила еду. Я ел и мучился от того, что не могу поделиться этой едой с сестрой и мамой, потому что боясь за меня, они сделают все, чтобы эти свидания прекратить…

В одно из таких свиданий я узнал, что Лида не умеет даже читать. Ей было семь лет когда началась война, и в школу она уже не пошла. Она принесла мне как-то букварь и попросила, чтобы я научил ее складывать буквы в слова.

Я с увлечением принялся учить ее чтению, и когда она впервые самостоятельно прочитала какую-то фразу, - обняла меня и поцеловала!

Но – всему приходит конец.

В какой-то день она не пришла. Не пришла и на следующий. Прибегая в сарай, я ждал, что вот-вот она придет. Но ожидания были напрасны…

Прошло еще какое-то время, и однажды когда я пришел за водой к колодцу, туда прискакал на коне ее отец, полицай Луценко.

Осадив коня, он посмотрел на меня мутными от самогона глазами и со всей силы хлестнул по спине кнутом. Хлестнув меня еще несколько раз, развернул коня и ускакал.

А потом его перевели из Карловского концлагеря в Доманевский, и надежда снова встретить его дочь пропала для меня навсегда…

Увидев в программе Андрея Малахова ребят-героев, я вспомнил эту милую деревенскую девочку с маленькими шершавыми руками и добрым сердцем.

Не знаю, как сложилась ее судьба, но уверен,- выросла она добрым и отзывчивым человеком, не похожей на своего свирепого отца…

К оглавлению

Человек с улицы Пастера

В советские времена в парке имени Шевченко, напротив памятника погибшим в Великую Отечественную войну судам Черноморского пароходства, была бильярдная. Я жил недалеко от парка, и иногда заходил в эту бильярдную. Не играть, а понаблюдать за играющими.

Игра шла на деньги. Игроки, с бледными напряженными лицами, с длинными киями в руках, склонившись над бильярдными столами, над которыми плавал табачный дым, были похожи на дуэлянтов. А резкий стук бильярдных шаров звучал, как пистолетные выстрелы!

Когда бы я не зашел в бильярдную, заставал там двух игроков. Одного – высокого старика, с седой щетиной на впалых щеках, который в любую погоду был в шляпе с обвисшими полями и в шерстяных перчатках с обрезанными пальцами. Прежде чем нанести по шару удар, он долго целился, потом отходил от стола, натирал мелом кий, возвращался к столу и, уже не целясь, резким ударом загонял шар в лузу.

Второй, стриженный наголо, в мешковатом явно не с его плеча пиджаке и с постоянной папироской в углу рта, морщась от ее злого дыма, ударял по шарам почти не целясь, но тоже без промаха, загоняя часто в лузу по два шара.

Бильярдный стол, за которым они играли, всегда был окружен толпой болельщиков. На других столах тоже играли мастера. Но почему-то эта пара вызывала у посетителей бильярдной наибольший интерес.

На них заключали пари. Недалеко от бильярдной был пивной ларек, и когда партия заканчивалась, те, кто не угадали победителя, бежали к ларьку и возвращались в бильярдную, держа в руках по нескольку кружек пива, угощая и игроков, которые, натирая мелом кии, готовились к следующей партии.

Зайдя однажды в бильярдную, я увидел в паре со стариком не стриженного наголо его постоянного партнера, а невысокого коренастого человека в клетчатой рубахе, из-под ворота которой выглядывала матросская тельнящка.

Черные, как угольки, глаза новичка светились какой-то веселой хитрецой, и прежде чем нанести по шару удар, он давал себе команду: «Пли!» и загонял в лузу самый неудобный шар!

Но поразило завсегдатаев бильярдной не то, что новичок легко выиграл партию у матёрого бильярдиста. А то, что выиграв, он послал своего приятеля, с которым пришел в бильярдную, за пивом и угостил всех, кто толпясь и вытягивая шеи, окружали во время игры бильярдный стол!

Вторую партию он играть не стал. Не взяв у проигравшего партию старика деньги, помахал на прощание всем рукой и вышел с приятелем из бильярдной.

Через несколько дней, проходя по Ланжероновской, я увидел возле Оперного театра огромную толпу и услышал свистки милиционеров. Они отгоняли людей от выстроенной возле театра баррикады, - точно такой, какая была возведена здесь в августе 1941 года, когда фашистские войска осаждали Одессу и город готовился к уличным боям.

- Что случилось? – спросил я у какой-то женщины.

- Не видите? Кино снимают!

И тут я заметил на выстроенном над баррикадой помосте кинокамеру, возле которой стояло несколько человек. Один из них, высокий в толстых очках, держа в руке рупор, что-то кричал рабочим, которые подтаскивали к баррикаде тяжелые противотанковые «ежи». Другой ворочал установленную на треноге кинокамеру, нацеливая ее на артистов в форме вооруженных военных моряков, защитников баррикады. А третий, сидя на низкой скамеечке, записывал что-то в лежавшую у него на коленях тетрадь.

Каково же было мое удивление, когда в этом человеке я узнал того самого игрока, который в бильярдной парка Шевченко не только победил знаменитого бильярдиста, но и угостил всех болельщиков пивом!

Тот, что был с рупором, скомандовал:

- Начали! Мотор!

Возле баррикады появился оборванный мальчишка. Приподнявшись на носки, он стал протягивать защитникам баррикады чайник с водой.

Толпа, стоявшая на мостовой, придвинулась ближе. С помоста закричали:

- Стоп! Милиция, наведите порядок! На баррикаде! Снимаем второй дубль! Начали!

Я стал спрашивать у окружавших меня людей, как называется кино. Но никто не знал. И, постояв еще немного, ушел.

А на другой день в газете «Моряк» прочитал, что в Одессе снимается фильм «Жажда». Фильм о героической обороне города в 1941 году, когда фашисты захватив Беляевку, откуда город снабжался водой, надеялись, что Одесса погибнет от жажды. Но отряд отчаянных смельчаков отбил у фашистов Беляевку и город получил воду.

Вот таким был сюжет фильма.

В «Моряке» печатали иногда мои небольшие статьи о моих товарищах-моряках. И случилось так, что в тот день, когда я прочитал о съемках «Жажды», я принес в редакцию «Моряка» очередную статью.

Взял ее у меня ответственный секретарь газеты Вениамин Борисович Косоногий. Он принадлежал к тому типу журналистов, которые не только находят интересные темы, но и придают им при написании особый блеск! Кроме того он был знаток морского права и морских традиций, досконально знал особенности всех судов Черноморского пароходства и учил молодых сотрудников «Моряка» уделять внимание не только работе флота, но и семейным проблемам моряков. Поэтому газета была популярна не только у тех, кто были связаны с морем. «Моряк» читала вся Одесса!

Просмотрев мою статью, Вениамин Борисович, отложил ее в сторону и протянул мне пригласительный билет.

- Куда это?

- Из Москвы прилетел вице-адмирал Илья Ильич Азаров, бывший во время обороны Одессы членом Военного совета Черноморского флота, автор книги «Осажденная Одесса», - сказал Вениамин Борисович. - Он консультант фильма «Жажда». Завтра во Дворце моряков состоится встреча съемочной группы фильма с общественностью города. На этой встрече выступит и адмирал Азаров. Послушаешь и напишешь об этом отчет.

…Конференц-зал Дворца моряков был переполнен. Люди стояли в проходах, сидели на подоконниках.

Протиснувшись в зал, я увидел на сцене, сидевших за длинным столом, тех, кто снимали у Оперного театра баррикаду. А за кафедрой стоял седой человек в адмиральской форме.

Прокашлявшись, он начал говорить о тех невероятно тяжелых условиях, в которых в августе 1941 года оказалась осажденная фашистскими войсками Одесса. Немцы беспрерывно бомбили город с воздуха и обстреливали из артиллерийских орудий. У защитников города не было ни истребительной авиации, ни танков. Не хватало боеприпасов. Ко всему, после захвата на берегу Днестра Беляевки, откуда город снабжался водой, одесситам пришлось добывать воду из заброшенных дворовых колодцев и рыть новые.

- И вот, - продолжал адмирал, - я приехал на улицу Пастера, где в здании эвакуированного консервного института базировался особый диверсионный отряд, который состоял из военных моряков. Туда брали только добровольцев. Их было тринадцать человек. Двенадцать парней и девушка-радистка. Я дал им задание: переправиться на берег Днестра, отбить у фашистов водонапорную станцию и дать городу воду. И город воду получил!

Адмирал помолчал и сказал:

Один из тех отважных ребят находится здесь. Он воевал в морской пехоте, защищал Севастополь, Новороссийск, участвовал в десантных операциях в Керчи, Феодосии, освобождал Крым и закончил войну в Белграде, где был тяжело ранен и его выхаживали сербские врачи.

Еще на фронте он стал писать стихи, и после войны поступил в Литературный институт. Рекомендацию для поступления в институт писал ему я. Но закончить институт ему не дали.

В 1949 году, в разгар борьбы с «безродными космополитами», ему было предложено осудить на собрании его учителя, «космополита», старейшего советского поэта Павла Антокольского. Надев свои боевые ордена, он вышел на трибуну и сказал: «У Антокольского погиб на фронте сын. Защитить его некому. Поэтому защищать его буду я!»

После этого собрания из института его выгнали. А о своих погибших товарищах писал он так:

«Тех, что погибли, считаю храбрее.

Может осколки их были острее.

Может к ним пули летели быстрее.

Дальше продвинулись,

Дольше горели.

Тех, что погибли, считаю храбрее…»

Адмирал вытер навернувшиеся на глаза слезы, помолчал и продолжил:

- Приехав в Одессу работать над фильмом, он узнал, что радистка отряда Аня Макушева, попавшая в Севастополе в плен, чудом выжившая в гитлеровских лагерях смерти, вернувшись после войны в родную Одессу, живет в сыром подвале. Он добился приема у секретаря Одесского обкома партии и не вышел из его кабинета, пока тот не дал слово, что Макушева получит квартиру. Я был вчера у Ани в гостях. Живет она на улице Подбельского в уютной квартирке. Она счастлива! Вот такой он, бывший боец особого диверсионного отряда!

Адмирал повернулся к столу и скомандовал:

- Встань, Гриша. Пусть люди на тебя посмотрят. А о сценарии фильма, который ты написал, как участник обороны Одессы, расскажешь сам.

И тут встал из-за стола тот самый человек, которого я впервые увидел в бильярдной. Это оказался известный мне по газетным и журнальным публикациям поэт Григорий Поженян.

Он представил режиссера, нескольких актеров и снимавшего «Жажду» оператора. Им был Петр Тодоровский, работавший тогда оператором на Одесской киностудии и ставший в последствии знаменитым кинорежиссером!

О себе Григорий Поженян ничего не говорил, сославшись на то, что о нем рассказал уже адмирал И.И.Азаров.

Вот таким было знакомство с этим замечательным поэтом, автором прекрасных стихов и популярных песен, написавшего сценарии к нескольким кинофильмам, самыми известными из которых были «Жажда» и «Поезд в далекий август», награжденный президентом Б.Н.Ельциным орденом «За заслуги перед Отечеством» и ставший дважды лауреатом Государственной премии России!

Знакомство это произошло в 1959 году.

Но судьба свела меня с этим незаурядным человеком еще один раз. В разгар Кубинского кризиса.

Почти каждый день суда Черноморского пароходства, груженные военной техникой, уходили тогда под покровом ночи из Одессы, Николаева и Херсона к берегам Кубы. В трюмах грузовых судов перебрасывались на Кубу и войска.

Я плавал тогда механиком на теплоходе «Большевик Суханов», который участвовал в этих рейсах.

Выгрузившись как-то в порту Матанзас, мы снялись в Гавану, чтобы взять группу военных, возвращавшихся в Советский Союз.

Военные часто бывали нашими пассажирами, когда мы возили танки, бомбы и снаряды в арабские страны и в страны Африки. Поэтому, когда в Гаване к нам на борт поднялись два полковника и генерал, я не обратил на них особого внимания.

Но был с ними еще один человек, которого я увидел уже по выходу в море. Увидел, когда пришел в кают-компанию на обед. И человеком этим был Григорий Поженян!

Оказалось, что с делегацией Союза писателей СССР он посетил Кубу. Но не полетел с коллегами обратно в Москву, а узнав что в Гавану пришел теплоход, который возьмет пассажиров на Одессу, решил побывать в дорогом его сердцу городе.

Переход от Кубы до Одессы занимал 18 дней. И все эти дни я испытывал особое удовольствие от того, что Григорий Михайлович был с нами рядом!

Невысокого роста, черноусый, с распахнутым воротом рубахи, из-под которой выглядывала полосатая тельняшка, он ни минуты не сидел на месте, появляясь в разных частях судна, интересуясь работой матросов, мотористов, радистов и глаза его при этом, как угольки, светились каким-то особым весельем.

А по вечерам в кают-компании, где собирались свободные от вахт, он рассказывал захватывающие истории из своей жизни.

Например, такую.

Сразу после войны он поступил в Литературный институт. Среди парней, живших с ним в одной комнате студенческого общежития, был розовощекий крепыш, ставший впоследствии известным поэтом. Всю войну он прослужил не на фронте, а в охране Кремля.

Отношения с Поженяном у него не сложились. Доходило до драк.Этот «охранник» знал, что у Григория Михайловича есть пистолет, и написал на него донос.

Поженяна арестовали. При обыске нашли пистолет. Именной. Но на пластинке, прикрепленной к рукоятке пистолета, значилось, что он вручен Военным Советом Черноморского флота не Г.М. Поженяну, а «Угольку». Таким было его прозвище - разведчика из отряда особого назначения, фамилию которого старались не разглашать.

Следователь требовал доказательств, что он и есть «Уголек». А где их взять? Дело передали в суд. За незаконное хранение оружия он мог сесть в тюрьму. Но помогли фронтовые друзья. Они разыскали адмирала И.И.Азарова, лично вручавшему ему пистолет, и тот пришел в суд, потвердив, что пистолет принадлежит Поженяну. И Григорий Михайлович был освобожден из-под стражи прямо в зале суда!

Рассказал и такую историю. Отец его был директором научно-исследовательского института, мать – врачом. В 1937 году отца арестовали, и больше он его не видел.

Но вот, во время войны, когда его отряд, воевавший под Новороссийском, был отведен на отдых в Геленджик, он «приударил» за хорошенькой девушкой-сержантом, служившей в секретной части их полка. И однажды она показала ему его «Личное дело». На обложке серой папки красным карандашом было крупно написано: «Сын врага народа». А чуть пониже, помельче, - «Мать – еврейка».

Вот с каким клеймом воевал всю войну этот отважный человек!..

Для судовой библиотеки Григорий Михайлович подарил книгу своих стихов. Название ее не помню. Но запомнились строки из этой книги, посвященные Одессе:

«Мы отошли, точнее, сдали.

Как странно было знать тогда,

Что будут нам ковать медали

За отданные города».

С приходом в Одессу, мы тепло распрощались с Григорием Михайловичем, и больше я его не встречал…

На улице Пастера, на торце здания бывшего консервного института, ныне Академии холода, есть мемориальная доска. На ней написано: «В этом здании в дни обороны Одессы в 1941 году размещался отряд моряков-разведчиков» И перечислены 13 фамилий. Восьмая строка сверху: Григорий Поженян…

К оглавлению

«Механик Звороно»

Так назывался небольшой пассажирский пароход, ходивший в первые послевоенные годы между Одессой и Херсоном.

Пароход был немецкий. В Одессу его пригнали осенью 1945 года вместе с другими немецкими судами, полученными Советским Союзом в счет репараций из разгромленной фашистской Германии.

Этих немецких судов, которые в тот год пришли в Одессу, было немного. Из пассажирских - «Россия» и «Победа». Из сухогрузных - «Краснодар», «Генерал Черняховский» и «Адмирал Ушаков».

Работавшие впоследствии на Крымско-Кавказской линии немецкие «пассажиры», тоже полученные СССР в счет репараций, - «Грузия», «Петр Великий» и «Адмирал Нахимов» пришли позже. А первыми появились эти.

Соединенные Штаты Америки были тогда еще дружественной Советскому Союзу державой, союзником по антигитлеровской коалиции, и большие океанские суда «Россия» и «Победа» сразу были поставлены на регулярную пассажирскую линию Одесса - Нью-Йорк.

На американские порты стали ходить и крупнотоннажные сухогрузы - «Краснодар», «Генерал Черняховский» и «Адмирал Ушаков».

В 1946 году «Победу» сняли с американской линии и она начала привозить в СССР армян из Сирии, Греции, Ливана, Египта и Франции.

Это были те армяне, которые в 1915 году бежали из Турции, спасаясь от кровавых погромов, а после окончания Второй мировой войны выразившие желание вернуться на свою историческую родину - Армению.

А «Механика Звороно», из-за его тихоходности, не пустили даже до Батуми, поставив обслуживать самую короткую пассажирскую линию Одесса - Херсон.

Неуклюжий, густо дымивший, он выходил из Одессы в восемь утра и приходил в Херсон поздно вечером, швартуясь к шаткой дощатой пристани, пропахшей сырой гнилью и облепленной рыбьей чешуей.

Была осень, сезон арбузов, и на пристани его уже ждали горы знаменитых херсонских кавунов, которые до войны привозили в Одессу парусно-моторные дубки, выгружая их в Арбузной гавани.

Но во время войны дубки, переоборудованные в десантные шхуны, почти все погибли при высадке десантов в Феодосии, Керчи и под Новороссийском, на «Малой земле».

А в Арбузной, сразу после освобождения Одессы от фашистских оккупантов 10 апреля 1944 года, обосновались военные - тральщики, торпедные катера и подводные лодки. И гавань стали называть уже не Арбузной, а Военной...

Особенностью «Механика Звороно» было еще то, что он сверкал обилием медных частей. Медью были окованы иллюминаторы, комингсы каютных дверей, поручни трапов, а на капитанском мостике приборы и даже штурвал.

И все это было надраено до такого блеска, что если бы не окутывавший пароход густой дым, валивший из его длинной трубы, на пароход без боли в глазах нельзя было бы смотреть!

Когда «Механик Звороно» приходил в Херсон, матросы, после высадки пассажиров, открывали единственный трюм, расположенный между надстройкой и полубаком, разворачивали в сторону берега грузовую стрелу и под тарахтение паровой лебедки, крики «вира!» и «майна!» начиналась погрузка арбузов.

Хозяйки арбузов, пожилые женщины, в ватниках и тяжелых кирзовых сапогах, нервничая, толпясь у трюма, пересчитывали вместе со вторым помощником капитана, отвечавшим за грузовые операции, свой товар, который с приходом в Одессу грузился на подводы и отправлялся на Привоз.

С наступлением утра пароход снимался на Одессу. Каюты его, из-за дороговизны билетов, были почти пусты. Но на корме, на трюме, под шлюпками и даже возле трубы лежали вповалку пассажиры, покупавшие палубные билеты. Они везли на одесские базары мешки с картошкой, луком, таранькой и живыми раками.

С наступлением зимы навигация для «Механика Звороно» заканчивалась. Днепр, где расположен Херсон, замерзал, и пароход становился в Одессе на отстой и ждал весны, когда река очистится ото льда и снова можно будет отправляться в «домашнее плавание», как называли моряки пассажирскую линию, на которой работал пароход.

Но и зимой «Механик Звороно» не пустовал. Поставленный в дальний угол Одесской гавани рядом с замазученными баржами и стоявшими на ремонте буксирами, он превращался в плавучий приют. На нем селились «бичи», безработные моряки, не имеющие в Одессе жилья и прописанные по отделу кадров пароходства.

Некоторые селились с женами и детьми. И когда

женщины развешивали по всему пароходу стираное белье, громко хлопавшее на морозном ветру, чайки, сидевшие на мачтах и реях парохода, испуганно взлетали и долго кружили над судном, боясь вернуться на свои насиженные места.

Как и во всяком приюте, на пароходе часто случались ссоры и драки. И тогда дремавший у трапа в тяжелом тулупе сторож, по-морскому - вачман, начинал пронзительно свистеть в милицейский свисток.

В порту в то время хранилось на складах много американских продуктов. Все лето и осень 1945 года их привозили в Одессу американские пароходы.

Это были поставки по ленд-лизу - договору, благодаря которому всю Великую Отечественную войну кормилась Красная Армия, а в первый послевоенный год и вся изголодавшаяся Советская страна.

Наступившая в тот год снежная, морозная зима не дала возможности железнодорожникам вовремя вывезти эти продукты из порта. И хотя склады охранялись вооруженной охраной и на проходной каждый выходящий из порта обыскивался с головы до ног, американская свиная тушенка, банки со сгущенным молоком и коробки с яичным порошком продавались из-под полы не только на Привозе и Новом базаре, но и в подворотнях прилегающих к порту домов.

Поэтому порт, помимо милиции, патрулировался народными дружинами, состоявшими из диспетчеров, стивидоров и грузчиков, которые после работы, надев нарукавные повязки с буквами «НД» - «Народная дружина», обходили причалы, проверяя у попадавшихся подозрительных лиц документы.

Вот эти дружинники и прибегали на свист милицейского свистка с «Механика Звороно», разнимая

драчунов, а самых хамовитых и пьяных сдавали на руки подоспевшим к борту парохода милиционерам или отводили в водный отдел милиции, который находился недалеко от порта.

С наступлением весны «Механик Звороно» освобождался от постояльцев. Зимовавшие на нем матросы, кочегары и машинисты, получая назначения на суда, уходили в плавания, женщин с детьми переселяли в какое-то береговое общежитие, и на пароход приходила штатная команда, готовя его к новой навигации.

И как только Днепр освобождался ото льда, «Механик Звороно», прибранный, подкрашенный, помытый, перешвартовывался к пассажирской пристани и ровно в восемь утра, дав басовитый гудок, с креном от столпившихся на одном борту прощающихся с провожающими пассажиров, снимался в рейс...

Как я уже сказал, был 1946 год. Я только окончил Мореходную школу и вместе с нашей группой судовых мотористов был принят на работу в Черноморское пароходство. И - сразу стал «бичём».

Работы на судах для нас не было. Нас посылали то убирать территорию судоремонтного завода, то на станцию Одесса-Товарная разгружать вагоны с углем, который пароходство получало для своих сотрудников, а то мы просто слонялись по причалам порта, с завистью поглядывая на стоящие у причалов суда, где шла такая желанная, но не достижимая еще для нас морская жизнь!

Все суда пароходства мы знали наперечет. Помимо немецких, о которых я уже говорил, в первые послевоенные годы в составе Черноморского пароходства плавали суда, вывозившие с лета 1941 года из осажденной Одессы стариков, женщин и детей, доставлявшие в сражавшиеся Севастополь и Новороссийск войска и боеприпасы и не раз попадавшие под яростные атаки фашистских самолетов и подводных лодок.

За четыре года войны почти весь флот Черноморского пароходства был потоплен. Выжили немногие. Теплоходы «Ворошилов», «Калинин», «Фридрих Энгельс», пароходы «Курск», «Димитров», «Березина» и ледокольный пароход «Торос». Их мы и видели у причалов Одесского порта. Было еще несколько небольших судов - «Тракторист», «Шахтер», «Пионер», но они в Одессу заходили редко, плавая в основном между портами Крыма и Кавказа. И если названия этих судов говорили сами за себя, то название ходившего на Херсон «Механика Звороно» было для меня загадкой.

Чем прославился человек, именем которого названо судно?

Мы, довоенные мальчишки, в отличие от сегодняшних, на которых телевидение и интернет изливают потоки ненависти, насилия и похабщины, были воспитаны на именах героев.

Это был Чапаев из знаменитого довоенного фильма, который мы смотрели по многу раз. Это четверка мужественных полярных исследователей - Папанин, Кренкель, Ширшов, Федоров, которые провели на расколовшейся льдине в Северном Ледовитом океане почти год; летчики Чкалов, Байдуков, Беляков, совершившие беспосадочный перелет через Северный полюс в Америку, и многие другие, о которых каждый день писали газеты и сообщалось по радио.

А после войны нашими кумирами стали герои Великой Отечественной, — трижды Герои Советского Союза, летчики Александр Покрышкин и Иван Кожедуб; рядовой Александр Матросов, закрывший грудью

амбразуру фашистского дота и удостоенный звания Героя Советского Союза посмертно; герои романа А. Фадеева «Молодая гвардия» и одноименного фильма - Олег Кошевой, Любка Шевцова, Ульяна Громова и их товарищи, которые создали в оккупированном фашистами Краснодоне подпольную организацию, но были выданы предателем, схвачены фашистами и после жестоких пыток казнены.

Мы мечтали стать моряками, и наши кумиры учили нас смелости, самоотверженности, преданности в любви и дружбе.

Сегодня главенствуют другие ценности. Но тогда было так

Поэтому меня интересовало, что за подвиг совершил механик Звороно? Почему его именем назван пароход?

Я спросил об этом в отделе кадров одного пожилого моряка. Он переспросил:

- Звороно? Так то был стармех на «Кубани». Погиб в войну. Вот и назвали.

Я спрашивал об этом и других моряков, но получал такой же короткий ответ.

Конечно, лучше всего было сходить на пароход, где наверняка знали о механике Звороно все. Но кто бы стал там со мной разговаривать? Отмахнулись бы, как от назойливой мухи, и все...

Узнать о механике Звороно более подробно помог случай.

Чтобы мы не болтались без дела, нашу группу мотористов решили определить в ремонтную бригаду пароходства. Там работали мастеровые, которые за время стоянки судов в порту выполняли разные ремонтные работы. Иногда выходили они и в каботажные рейсы, ремонтируя в море судовые механизмы.

И тут - мне повезло! Если наши ребята попали в бригады, которые работали на стоявших у причалов судах, меня определили к бригадиру Самойлову, грузному, добродушному человеку, бригада которого, состоявшая из трех слесарей, отправлялась на «Механик Звороно».

- На пароходе отказал питательный насос котла, - объяснил мне Самойлов, - перешли на резервный. Но и он еле-еле тянет. Чтобы не выводить судно из эксплуатации, начальство решило послать нас в рейс. Так что, имеешь шанс оморячиться, - закончил свое объяснение Самойлов и добавил: - Смотри, не опоздай к отходу!

Пароход отходил в восемь утра, но в семь я уже был на пассажирском причале. У трапа топился народ. Шла посадка пассажиров. В основном это были пожилые женщины, возвращавшиеся в Херсон с одесских базаров.

Вахтенный матрос, в старенькой кепке и во флотских брюках «клёш», стоя на берегу, у трапа, проверяя билеты, покрикивал:

- Не напирайте, гражданочки, не напирайте! Местов всем хватит!

Самойлов с бригадой были уже здесь.

Нас поселили под полубаком, в тесной каюте, где пахло просмоленными канатами, а через открытый иллюминатор доносились всплески волн.

Мне не терпелось пройтись по пароходу, заглянуть во все помещения, поговорить с кем-нибудь из команды. Но Самойлов, натянув рабочую робу, сказал:

- Надеюсь, дома завтракали? - И, не дожидаясь ответа, скомандовал: ~ Айда, на работу!

- Терентьич, дай хоть на отход посмотреть, -попросил один из слесарей.

- Еще насмотримся. Пошли.

По отвесному железному трапу мы спустились в кочегарку. В мутном свете запорошенных угольной пылью ламп полуголый кочегар забрасывал широкой лопатой в гудящую пламенем топку уголь.

С лязганьем захлопнув топку, он отбросил лопату, присел на кучу угля и, увидев нас, шутливо спросил:

- Что, погреться пришли?

Самойлов сказал, зачем мы пришли, и попросил позвать механика, в чьем ведении был неработающий насос. В это время из машинного отделения появился механик. Посмотрев на висевший над котлом освещенный тусклой лампой манометр, с дрожащей возле красной черты стрелкой, он повернулся к кочегару:

- Сейчас отходим, держи пар на марке!

- А я что делаю? - огрызнулся кочегар, не вставая с кучи угля. - Вот, слесаря пришли. Пусть насос сделают. Резервный еле тянет!

Механик поздоровался с Самойловым и показал на стоявший недалеко от котла неработающий насос.

- Раскидайте его. Тогда узнаем причину.

Механик ушел. Из машинного отделения донеслись

звяканье машинного телеграфа, шипение пара и тяжелый вздох машины. Телеграф зазвонил снова. Вздох перешел в ровный гул, и железные настилы в кочегарке, на которых мы стояли, начали дрожать мелкой ритмичной дрожью. Это означало - пароход отвалил от пристани и начал набирать ход.

С насосом провозились целый день, с коротким перерывом на обед. Ели в столовой команды, предварительно помыв под краном в кочегарке руки. В столовую привел нас тог же механик. Скамейку, на которую мы сели, он застелил газетами, чтобы мы ее не испачкали.

Ели перловый суп и перловую кашу. Хлеб был по карточкам, и нам его не дали. Но для меня обед на «Механике Звороно» вместе с его командой был событием!

Только вот спросить у этих людей то, что мне хотелось узнать, не получалось. Каждый из них, поев, быстро уходил по своим делам.

Да и нас, не успели мы доесть кашу, Самойлов заторопил:

- Давайте, давайте! Отдыхать будем дома!

Пока разбирали насос, я светил слесарям переносной лампой. Потом мне поручили разобранные детали помыть в соляре.

Самойлов привел механика и показал причину отказа насоса. В клапанной коробке он нашел поломанный нагнетательный клапан, который не давал возможность насосу подавать в котел воду.

Механик принес новый клапан.

Насос собрали быстро. Механик уже не уходил. Самойлов закрутил последнюю гайку и обтер с лица пот:

- Открывайте пар!

Механик крутанул маховик, насос чихнул, дрогнул и обрадованно заработал, показав на манометре нормальное давление подаваемой в котел воды.

Когда мы поднялись на палубу, было уже темно. Пароход подходил к Херсону, высвечивая прожектором рыбачьи лодки и отгоняя их сиплыми гудками. Разбросанные по берегам Днепра маленькие рыбачьи поселки светились редкими огоньками. И только там, где угадывался город, вспыхивал и тут же гас красный свет маяка.

Помывшись в душе, мы зашли в отведенную нам каюту. В город после швартовки никто не собирался идти. Слесари разлеглись на койках, а Самойлов сел писать

наряд на выполненную работу и сказал, что после швартовки пойдет к стармеху, чтобы тот подписал наряд и поставил судовую печать.

И тут я спросил Самойлова, не знает ли он, почему пароход назван именем механика Звороно?

Он подумал и сказал:

- А ты поднимись в музыкальный салон. Там наверняка висит портрет этого механика и, наверно, есть описание его подвига. Пойди, посмотри.

Самойлов оказался прав. Как только я поднялся в пустой музыкальный салон, где стоял небольшой рояль, а вдоль стен мягкие удобные кресла, сразу увидел того, кто меня интересовал.

На самом видном месте висел портрет седоватого человека с очень выразительными черными глазами, который смотрел на меня с легкой улыбкой, словно говорил: ну вот мы и встретились.

Под портретом была биографическая справка, из которой я узнал, что Дмитрий Николаевич Звороно родился в 1902 году в Одессе в греческой семье. Учился в Одесской Ришельевской гимназии. В годы Гражданской войны вступил добровольцем в Красную Амию. После окончания войны поступил в Одесский морской техникум. Окончил в 1928 году. Имея диплом судового механика, начал плавать на судах Черноморского пароходства. Сначала младшим, потом старшим механиком. Первым применил в пароходстве метод ремонта судовых механизмов силами машинной команды, внес много рационализаторских предложений, улучивших эксплуатацию флота, завоевав звание «Лучший старший механик Черноморского пароходства».

В годы Великой Отечественной войны плавал

старшим механиком на теплоходе «Кубань». В январе 1942 года теплоход, следуя в осажденный Севастополь, подвергся атаке фашистских самолетов. От взрывов бомб теплоход начал тонуть. Стармех Звороно принял все меры, чтобы уменьшить поступление воды в машинное отделение. Но видя, что борьба неравная, он приказал помогавшим ему вахтенным покинуть машинный отсек и вслед за ними выбрался на палубу. Но тут увидел, что носовая часть судна горит, а из расположенного под полубаком, матросского кубрика валит густой дым, и раздаются крики заблокированных там людей.

Звороно бросился гуда, оттащил от дверей кубрика горевший кусок обвалившейся мачты и помог двум матросам выбраться наружу.

Матросы побежали к спускаемым шлюпкам, а стармех вернулся в задымленный кубрик, посмотреть, не осталось ли там людей.

Спустив шлюпки, моряки успели отойти от гибнущего судна. Но среди них не было нескольких членов экипажа, погибших при взрывах бомб и стармеха Звороно.

Спасая матросов, он задохнулся в дыму...

Вот так я узнал о судьбе человека, именем которого было названо это судно.

Но имя механика Звороно недолго продержалось на борту парохода. В 1949 году, когда в стране развернулась жестокая борьба «с безродными космополитами и низкопоклонством перед Западом», когда все нерусское беспощадно выкорчевывалось из сознания советских людей и из пароходства были уволены все греки, болгары, поляки и другие «инородцы», хотя родились они в Одессе и воевали на фронтах Великой Отечественной войны, защищая свою родину от фашистских захватчиков, пароход «Механик Звороно» получил новое,

чисто русское имя - «Славянск».

Так и ходил он под этим именем из Одессы в Херсон, пока не был отправлен на слом...

Перебирая свой архив, я нашел в старом, пожелтевшем от времени дневнике запись, которую сделал когда-то на пароходе «Механик Звороно».

Прочитав эту запись, я посчитал своим долгом рассказать об этом человеке, чьим именем был назван пароход, приписанный к его родной Одессе.

Максим Горький когда-то писал: «В жизни всегда есть место подвигу». Слова эти сегодня не в моде.

Но люди совершающие подвиги во все времена, никогда не руководствуются модой.

К оглавлению

«Академия Розенблюма»

Правильно раньше считалось, что кадры решают все.

Этого человека знала когда-то вся морская Одесса. Он был начальником курсов по подготовке рядового и командного состава для судов Черноморского пароходства. А звали его Григорий Борисович Розенблюм. Вот по его фамилии острые на язык моряки и прозвали эти курсы «Академией Розенблюма».

Был Григорий Борисович близорук, носил очки с толстыми стеклами, а по характеру был человеком резким, порывистым и, когда входил в свой кабинет в отделе кадров пароходства, так хлопал дверью, что все, кто ожидали его в коридоре, вздрагивали.

В такие моменты уборщица тетя Нюся, которая много лет проплавала буфетчицей на судах пароходства и, выйдя на пенсию, убирала кабинеты и коридор отдела кадров, ворчала: «Не человек, а штормовой ветер какой-то!»

Официально должность Григория Борисовича именовалась «начальник сектора по подготовке кадров». Позже этот сектор преобразовали в Учебно-курсовой комбинат пароходства. Но и в том и в другом случае Григорий Борисович, будучи начальником этих подразделений, по словам той же тети Нюси, «работал как каторжный».

С утра он мотался по городу в поисках помещений для занятий своих подопечных и договаривался с преподавателями из различных учебных заведений о чтении для них лекций. Потом его можно было видеть в порту, спускающемся по трапу какого-нибудь парохода, где он уговаривал капитану взять в море на практику группу курсантов. И лишь во второй половине дня, вконец измотанный, появлялся в своем кабинете.

Повесив на спинку стула ветхий пиджак и прихлебывая из алюминиевой кружки принесенный тетей Нюсей крепко заваренный чай, Григорий Борисович принимал посетителей и хриплым от усталости голосом отвечал на телефонные звонки.

Меня могут спросить, а зачем нужна была эта «Академия», если после войны в Одессе начали работать мореходные училища, готовившие кадры для Черноморского пароходства?

Да, работали. Но первые выпуски этих училищ состоялись лишь в 1950 году. А уже летом 1945 года, всего через несколько месяцев после окончания Великой Отечественной войны, в Одессу, взамен почти всего потопленного фашистами флота Черноморского пароходства, начали приходить новые суда.

Правда, новыми назвать их было нельзя. Это были видавшие виды пароходы, полученные во время войны от американцев по ленд-лизу. В годы войны они плавали между США и Владивостоком, доставляя в СССР для сражающейся с фашистской Германией Красной Армии стратегические грузы, а после войны были переданы Черноморскому пароходству.

В Одессу эти пароходы приходили из американских портов, где брали на борт паровозы, портальные краны и станки для разрушенных фашистами советских заводов.

И названия этих судов я помню до сих пор: «Аргунь», «Тимирязев», «Вторая пятилетка», «Тарас Шевченко», «Белоруссия», «Баку», «Сухона», «Михаил Кутузов».

Я запомнил эти названия потому, что, поступив в первом послевоенном году в Одесскую мореходную школу в группу судовых мотористов, приходил со своей группой в порт на практику и, мечтая о дальних плаваниях, как зачарованный смотрел на обветренные океанскими ветрами флаги этих судов.

Порт был разрушен, и его руины печально смотрелись на фоне ярких красок летнего моря.

Но на восстанавливаемых причалах уже монтировались американские портальные краны «Вашингтон», и дружным гулом дизелей встречала нас по утрам портовая электростанция, где мы, будущие судовые мотористы, проходили производственную практику.

В конце того же 1945 года из поверженной фашистской Германии начали приходить в Одессу и немецкие трофейные суда - сухогрузы и «пассажиры».

Вот для этого флота, не ожидая, пока мореходные училища начнут выпускать специалистов, «Академия Розенблюма» и начала готовить штурманов, механиков и радистов.

На курсы набирали демобилизованных из армии и военного флота, работавших до войны в пароходстве рядовых моряков или тех, кто плавали матросами, кочегарами, машинистами на черноморских судах во время войны.

А позже, в пятидесятых годах прошлого уже века, когда Черноморское пароходство чуть ли не каждый день начало получать с советских и зарубежных судостроительных заводов новые танкеры и сухогрузы и Одесская мореходная школа не успевала готовить для этого быстро растущего флота рядовой состав, именно «Академия Розенблюма», благодаря неукротимой энергии ее начальника, обеспечивала пароходство матросами, мотористами, электриками и поварами.

По предложению Григория Борисовича представители пароходства и он сам ездили по воинским частям и, выступая перед готовившимися к демобилизации солдатами и сержантами, рассказывали об условиях работы в пароходстве, призывая с выходом на «гражданку» осваивать морские профессии.

Я знаю об этом потому, что и сам, по просьбе Григория Борисовича, выступал как-то в одной из воинских частей, рассказывая собравшимся в клубе солдатам о романтике дальних плаваний.

А когда работал на пассажирском теплоходе «Украина», плававшем по Крымско-Кавказской линии, Григорий Борисович дал мне группу демобилизованных танкистов, из которых по программе Учебно-курсового комбината я готовил их к сдаче экзаменов на судовых мотористов...

Был Григорий Борисович человеком неожиданным. Встретив меня на Приморском бульваре или во дворе пароходства, мог остановиться и начать подробно расспрашивать о моих делах. А на следующий день, погруженный в свои мысли, мог пройти мимо, даже не ответив на мое приветствие. Но я не обижался. Как говорила та же тетя Нюся: «У него ж не работа, а чистый ад!».

А познакомился я с ним так.

Было это голодной зимой 1947 года. Числясь после окончания мореходной школы в бесплатном резерве пароходства, не имея ни денег, ни хлебной карточки, без которой нельзя было в то время получить в магазине. Ни хлеб, ни другие продукты, я каждое утро приходил в отдел кадров пароходства и становился в очередь к инспектору резерва Елизавете Абрамовне Меламуд.

Стоял напрасно. В ту зиму работы не было не только

для меня, еще не «нюхавшего» моря, но и для бывалых моряков. Морозы были жуткие. Порт замерз. Пароходы в Одессу не заходили. А если и появлялся далеко на рейде какой-то пароход, то единственный на весь порт ледокол «Торос», густо дымя своими двумя трубами, еле пробивал этому пароходу дорогу к причалу...

Однажды, когда я стоял в этой очереди, ко мне подошел незнакомый человек в толстых роговых очках и, отозвав меня в сторону, тихо сказал: «Елизавета Абрамовна говорит, что ты был в гетто. Она читала твое «Личное дело». Я бы хотел по этому поводу с тобой поговорить». Не назвав себя, он повел меня в кабинет, где на обшарпанной стене висел портрет Сталина, сел за письменный стол и показал мне на стул. Я присел, чувствуя, что мои ноги от страха стали ватными.

Дело в том, что при поступлении на работу в пароходство, заполняя анкеты для «Личного дела», я все думал, писать или не писать, что я был в гетто. В те страшные сталинские времена людей, находившихся на оккупированных фашистами территориях, всячески преследовали, вплоть до высылки на Колыму. Правда, таких, как я, по малолетству не трогали. Но, как говорила моя мама, «береженного Бог бережет».

После долгих раздумий я все же решил писать правду. Как говорили в той же очереди к Елизавете Абрамовне опытные моряки: «КГБ из тебя всю душу вытряхнет, а правду узнает. Если что, сознавайся сразу!»

Вот я и написал, как, не имея возможности эвакуироваться, мы остались в оккупации, как с приходом оккупантов нас, евреев, загнали в городскую тюрьму, потом на Слободку, в гетто, а оттуда вывезли в Доманевский концлагерь...

И вот - этот человек.

Я был уверен, что он из КГБ и сейчас начнет меня допрашивать. Но он нервно закурил и спросил:

- Ты был там с родителями?

- Да. Отец умер на Слободке от сыпного тифа. А мы с мамой и сестрой выжили. Я же обо всем честно написал!

Он как-то странно посмотрел на меня и, сильно затянувшись, сказал:

- В Одесском гетто погибла моя сестра. Рива Бронштейн. С дочкой. Дочку звали Лиля. Ты их там не встречал?

«Значит, он не из органов», - подумал я с облегчением и начал рассказывать более подробно:

- Нет, не встречал. Возможно, их угнали со Слободки с первыми этапами. А все первые этапы пригоняли в село Мостовое и там, за селом, в оврагах, расстреливали. Нас спасло то, что мы заболели сыпным тифом. Отец умер. Мы тоже были при смерти. Медикаментов никаких не было. На все гетто был только один термометр у одной женщины. Ее звали Оля. В гетто ее так и называли: «Оля с термометром». Она его никому не доверяла и сама измеряла больным температуру. И этот термометр многим спас жизнь. Когда румыны приходили смотреть температурные листки, которые заполняла эта Оля, температура на них всегда была завышена. Румыны боялись тифозных больных и сами температуру не меряли. А тифозных на этапы не выгоняли. Когда мы поправились, зима закончилась. Массовые расстрелы к тому времени прекратились. Говорили, что так распорядилась королева Елена, мать румынского короля Михаила Первого. Нас погнали на этап в конце весны 1942 года. Пригнали в Доманевку, а оттуда в концлагерь, который находился возле села Карловка. Люди умирали

и там от голода, холода и побоев полицаев. Но нас Бог миловал. Мы остались живы...

Выслушав мой рассказ, хозяин кабинета снял очки, протер их кусочком замши, и взгляд его, как у всех близоруких людей, стад растерянным и беспомощным.

Зазвонил телефон. Он надел очки и снял трубку:

- Хорошо. Иду.

И повернулся ко мне:

- Ты кто по профессии?

- Моторист.

- Заходи. Моя фамилия Розенблюм.

И протянул на прощание руку.

Григорий Борисович помог мне устроиться на пароход «Очаков», который должен был идти в Мариуполь грузиться углем на Польшу. Но перед отходом из Одессы меня списали.

В те времена практика списывания моряков перед отходом в рейс была повседневной. Случалось даже так, что, когда после закрытия границы судно выходило за маяк, его и там догонял пограничный катер и снимал одного, а то и двух человек. И хорошо, если списанного моряка переводили в каботаж. А то просто, без объяснения причин, увольняли из пароходства.

Практиковалось это не только в сталинские времена. Так было и при Хрущеве, и при Брежневе.

В 1950 году, при Хрущеве, во время войны на Суэцком канале, которую начали против Египта Англия, Франция и Израиль, меня, как еврея, списали с танкера «Славгород». Об этом случае в одном из следующих очерков я напишу более подробно. Списали тогда не только меня, всех моряков-евреев. А было нас тогда в Черноморском пароходстве всего 17 человек...

А вот «брежневский» пример. Было это в 1981 году.

К тому времени мои еврейские мытарства были уже позади и я плавал старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар». Шли мы в Индийском океане. Везли из Туапсе на Японию марганцевую руду. И вот - поздно вечером заходит ко мне капитан. Обычно веселый, любитель пошутить, смотрю, чем-то расстроен. Положив передо мной какую-то радиограмму, он тяжело опустился в кресло и попросил закурить.

- Вы же бросили? - удивился я.

- Тут бросишь. Читайте!

Радиограмма, полученная шифровкой, предписывала:

«Капитану теплохода «Аркадий Гайдар» Бовжученко. Получением сего четвертого механика Вакор Владимира Владимировича пересадить на идущий вам навстречу теплоход «Николай Добролюбов». Исполнение подтвердите. Начальник отдела кадров Лебедев».

Я оторопело посмотрел на капитана:

- Списать? В океане?

- Это вопрос к Лебедеву. Предупредите Вакора. С «Николаем Добролюбовым» я уже связался. Встретимся на рассвете.

И капитан ушел.

Вакор... Володя Вакор. Наш лучший механик. Жену зовут Фира. У них недавно родился ребенок. Что же такое могло произойти, что человека списывают с судна в океане и отправляют в Одессу?

Когда я вошел в каюту Вакора и сказал, что его списывают, он испуганно посмотрел на меня, сел на койку, закрыл лицо руками и простонал:

- Наверно, умерла мама!

Я принялся его успокаивать. А он, отмахнувшись, начал лихорадочно собирать вещи.

Провожали мы его на рассвете. Матросы, во главе со старшим помощником капитана, спустили моторный бот и отвезли его на ожидавший невдалеке «Николай Добролюбов».

И лишь по возвращении в Одессу я узнал, по какой причине был списан в океане четвертый механик Вакор.

Как оказалось, двоюродная сестра его жены подала заявление в ОВИР на выезд в Израиль. По этой причине нашего механика пересадили в океане на встречное судно и отправили в Одессу. Когда он пришел в отдел кадров выяснить, почему его списали, инспектор предложил ему уволиться по собственному желанию. Вакор отказался. Тогда его просто уволили с формулировкой «за профнепригодностью».

Вот так и после смерти Сталина советские власти ломали судьбы людей.

Я вспомнил Володю Вакора потому, что и курсантов «Академии Розенблюма» не раз списывали с судов, закрывая им визы. И хотя в те годы, о которых я пишу, вовсю бушевала развязанная Сталиным оголтелая антисемитская кампания по борьбе с «безродными космополитами», и над Григорием Борисовичем, как над евреем, Дамокловым мечом висела угроза увольнения, он не боялся заступаться за своих подопечных.

Мне рассказывал об этом замечательный человек, известный капитан, Герой Социалистического Труда Ким Никифорович Голубенко, с которым мне посчастливилось работать и дружить.

Восемнадцатилетним парнем Ким Никифорович партизанил в Одесских катакомбах, а после войны, поступив на работу в пароходство, начал плавать на каботажных судах матросом. А потом, окончив «Академию Розенблюма», штурманом.

Ему долго не открывали визу за то, что он, хоть и был

в партизанах, но находился в оккупации. Во времена Сталина это считалось тяжким грехом...

Плавая штурманом, Ким Никифорович поступил на заочный факультет Одесского Высшего мореходного училища, что впоследствии дало ему возможность стать капитаном.

Во время карибского кризиса, когда авантюрный план главы Советского правительства Никиты Хрущева по установке на Кубе нацеленных на США советских ракет чуть не привел к Третьей мировой войне, Ким Никифорович был капитаном турбохода «Юрий Гагарин».

По приказу тогдашнего президента США Кеннеди американские военные корабли держали мятежный остров в кольце блокады.

Ведя судно в Гавану с полными трюмами продовольствия (СССР поставлял на Кубу тысячи тонн продовольственных грузов), капитан Голубенко не испугался проносившихся с устрашающим ревом над мачтами «Юрия Гагарина» американских военных самолетов, не остановился по приказу американского военного фрегата, несмотря на наведенные на судно под красным флагом корабельные орудия, и первым из советских капитанов вошел в Гаванский порт, где на причале его встречал сам Фидель Кастро!

По возвращении в Одессу Кима Никифоровича срочно вызвали в Москву. В Кремле его доклад о прорыве американской блокады Кубы выслушал Н. С. Хрущев и лично вручил ему Золотую Звезду Героя Социалистического Труда

Осенью 1964 года Н. С. Хрущев был снят со всех своих высоких постов и отправлен на пенсию. А вскоре по распоряжению всесильного секретаря Одесского обкома партии К. Масик был списан с «Юрия Гагарина» и капитан К. Н. Голубенко. Списан за то, что выгнал с судна пьяницу-помполита.

Партийные бонзы не посчитались с заслуженным капитаном, который замахнулся на самое святое - помполита, посланца партии!

Возмущенный Ким Никифорович полетел в Москву, был на приеме у одного из секретарей ЦК КПСС, показывал протоколы судовых партийных собраний, где коммунисты «Юрия Гагарина» критиковали помполита за систематическое пьянство, но, пока секретарь Одесского обкома партии К. Масик был у власти, Ким Никифорович в море не ходил. И лишь когда год спустя К. Масик, за свои «высокие заслуги», был переведен в Киев на должность заместителя Председателя Совета Министров Украины, а в Одесском обкоме появился новый секретарь, Ким Никифорович снова стал плавать капитаном.

О Григории Борисовиче Розенблюме, который первым, по словам Кима Никифоровича, выводил его в большое море, он однажды сказал так:

- Он не прятался, не убегал, когда нужно было помочь людям, даже если для этого нужно было пройти по лезвию ножа.

И Ким Никифорович рассказал такой случай.

В 1948 году по окончании при «Академии Розенблюма» курсов штурманов Ким Никифорович был направлен помощником капитана на пароход «Курск». Тот самый, где и я начинал свое мореходство.

Построенный в Англии в 1911 году, участвовавший в Первой мировой войне, в гражданскую войну угнанный белогвардейцами из Одессы в Марсель, плававший по Средиземному морю под французским флагом, а потом по требованию Советского правительства вернувшийся в СССР и всю Великую Отечественную войну проплававший под фашистскими бомбами по Черному морю, «Курск» был настолько изношен и стар, что инженеры морской инспекции Регистра СССР признали его негодным к дальнейшему плаванию, и пароходу грозила отправка на корабельное кладбище.

Но моряки «Курска» не согласились с таким решением. Инициатором ремонта парохода своими силами выступил Ким Никифорович Голубенко.

Вместе со своим другом механиком Вертниковым, с которым оканчивал «Академию Розенблюма», он организовал палубную и машинную ремонтные бригады. Зимой, работая по 10-12 часов в промерзших трюмах и в холодном машинном отделении, моряки доказали, что «Курск» еще может плавать!

Но когда, получив документы Регистра на годность к плаванию, «Курск» готовился к отходу в долгожданный рейс, механика Вертникова в судовой роли не оказалось.

Узнав, что его списывают, Вертников, выругавшись, стал собирать вещи. А Ким Никифорович, злой, что не в силах помочь другу, пошел в портнадзор оформлять документы на отход парохода в море.

У ворот порта его окликнул Розенблюм. Поздравив Кима Никифоровича с окончанием ремонта, о чем уже успела написать газета «Моряк», Григорий Борисович спросил:

- Чего ты такой злой? Радоваться надо, что в море идете!

- Чему радоваться, когда отдел кадров Вертникова списывает!

- Вертникова?

Не сказав больше ни слова. Григории Борисович, не попрощавшись, побежал в отдел кадров.

И - Вертников пошел в рейс...

О таких поступках Григория Борисовича я слышал и от других моряков. Мои товарищи, которые прошли морскую выучку в забытой сегодня «Академии Розенблюма», всегда с признательностью и уважением отзывались о ее начальнике.

Начиная плавать на судах Черноморского пароходства матросами, кочегарами, машинистами, окончив при «Академии Розенблюма» курсы штурманов или механиков, занимаясь потом заочно в высших морских учебных заведениях, получая упорным трудом полноценное образование, многие из них стали известными морскими людьми.

О капитане К. Н. Голубенко я уже рассказал. Назову еще несколько имен.

Юрий Дмитриевич Рябуха. Начинал плавать кочегаром. Окончил курсы механиков при «Академии Розенблюма», позже - заочно факультет инженеров-теплотехников Одесского политехнического института и много лет плавал главным механиком пассажирского лайнера «Леонид Соболев».

Александр Александрович Шевченко. Начинал плавать машинистом. Окончил курсы механиков при «Академии Розенблюма», потом - заочно Одесское Высшее мореходное училище. Многолетний главный механик пассажирского лайнера «Иван Франко».

Нелегкий путь от матроса до капитана прошел мой близкий друг, выпускник «Академии Розенблюма» Марк Семенович Ребенников.

Можно назвать еще многих...

Когда после окончания Великой Отечественной войны в СССР начала разворачиваться антисемитская кампания «по борьбе с безродными космополитами»,

из отдела кадров Черноморского пароходства были уволены почти все сотрудники-евреи. Но Григорий Борисович Розенблюм остался.

Остался работать в пароходстве и главный бухгалтер

- Давид Моисеевич Кац.

Остался начальник коммерческого отдела Григорий Ефимович Брухис.

Остался начальник отдела теплотехники Игорь Рувимович Копельман.

Заслуга в этом - тогдашнего начальника пароходства Алексея Евгеньевича Данченко.

Как удалось ему в тех бесчеловечных условиях отстоять этих людей, знал только он один...

Когда я решил писать о Григории Борисовиче Розенблюме, пошел в архив пароходства и попросил отыскать его «Личное дело».

Заведующая архивом, милая пожилая женщина, узнав о моей задумке, воскликнула:

- Конечно, пишите! 51 его хорошо знала. Это был замечательный человек!

И вот передо мной «Личное дело» Григория Борисовича Розенблюма, и я опять вижу на небольшой фотографии его знакомую грустную улыбку. Вчитываясь в скупые строки заполненных его рукой в разные годы анкет, я узнаю удивительные факты жизни этого скромного, но такого деятельного человека!

«Родился 31 января 1908 года в городе Херсоне. В 1919 году пережил еврейский погром, учиненный петлюровцами. В 1922 году семья переехала в город Харьков. В 1927 году окончил школу и поступил на тракторный завод учеником слесаря. Сотрудничал в заводской многотиражке. В 1932 году послан комсомольской ячейкой завода на учебу в Харьковский институт журналистики. Там же принят в партию коммунистов. В 1937 году после окончания института по распределению направлен в Одессу. Работал в газете «Чорноморська комуна». В 1938 году назначен редактором газеты «Моряк». В 1939 году избран депутатом Райсовета Воднотранспортного района города Одессы. В 1941 году вместе с редакцией газеты «Моряк» эвакуировался из осажденной Одессы на пароходе «Ленин». Пароход погиб. Нас, немногих спасшихся, подобрали военные моряки и доставили в Ялту. Оттуда я выехал в Батуми, где на пассажирском теплоходе «Крым», стоящем в ремонте, располагалось Управление Черноморского пароходства. Там начал выпускать газету «Моряк». В 1942 году был откомандирован на Северный флот. Назначен редактором газеты «Моряк Севера» Мурманского морского пароходства. После окончания войны вернулся в Одессу и решением партийных органов был назначен начальником сектора по подготовке кадров Черноморского пароходства. В 1956 году заочно окончил эксплуатационный факультет Одесского мореходного училища. Имею правительственные награды: орден «Знак Почета», медаль «За оборону Советского Заполярья» и медаль «За трудовое отличие в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.».

Окончив читать «Личное дело» Григория Борисовича, я от волнения закурил, хотя редко теперь это делаю. Оказывается, начальник «Академии Розенблюма» был профессиональным журналистом! И не просто журналистом, а редактировал легендарную одесскую газету «Моряк», в которой начинали блистательный путь в мировую литературу Исаак Бабель, Юрий Олеша, Константин Паустовский, Валентин Катаев, Эдуард Багрицкий. Но вот что странно: о своей журналистской

работе он никогда не говорил. Правда, однажды, когда все зачитывались романом Вениамина Каверина «Два капитана» и я в разговоре с Григорием Борисовичем восторженно отозвался об этой книге, он улыбнулся и сказал:

— Я хорошо был знаком с автором. Во время войны он был военным корреспондентом газеты «Известия» на Северном флоте. Мне там тоже пришлось работать.

И, как всегда, заторопился:

- Извини, спешу.

Перекурив, я начал дальше листать «Личное дело» Григория Борисовича и вдруг наткнулся на приказ, в котором «за самовольное направление радиограммы о пересадке в море практикантов с судна на судно» начальнику Учебно-курсового комбината Черноморского пароходства Г. Б. Розенблюму объявлен выговор.

Прочитав этот приказ, я вспомнил историю, рассказанную мне Кимом Никифоровичем Голубенко. После «Юрия Гагарина», с которого его списали за то, что выгнал с турбохода пьяницу-помполита, и после восстановления Кима Никифоровича в должности капитана, он командовал турбоходом «Валентина Терешкова». И пересадка в море практикантов произошла по его просьбе.

А дело было так.

Как-то на «Валентину Терешкову», которая грузилась в Ильичевске на Индию, пришла группа практикантов из Одесского Высшего мореходного училища.

Как правило, все курсанты мореходных училищ, которые проходили практику на судах Черноморского пароходства, оформлялись через Учебно-курсовой комбинат пароходства. Направление на суда выписывал им Григорий Борисович.

Так было и на этот раз.

После выгрузки в Индии «Валентина Терешкова» должна была вернуться в Одессу. Рейс был рассчитан на полтора-два месяца, и практиканты должны были вернуться в училище к началу учебного года.

Но после выгрузки в Бомбее судно получило задание грузить чай и кофе на порты Европы.

Беспокоясь о практикантах, Ким Никифорович дал в Учебно-курсовой комбинат радиограмму с просьбой разрешить пересадить ребят на любое идущее в Одессу судно.

Получив разрешение Розенблюма, он, по выходу из Суэцкого канала в Средиземное море, пересадил практикантов на идущий с Кубы в Одессу теплоход «Белорецк» и взял курс на Гибралтар.

На том, казалось бы, и делу конец.

Но на беду Григория Борисовича сменился начальник отдела кадров. Новый начальник, узнав о пересадке в море практикантов без его ведома, учинил Григорию Борисовичу разнос и объявил выговор «за самоуправство».

К оглавлению

Магазин «Одесса»

Лет пять подряд теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, работал на регулярной юго-восточной линии с заходами в Аден, Сингапур, Джакарту, Гонконг и в порты Японии.

Грузы возили разные. А в Японии в трюмы и на палубу брали трубы большого диаметра для строящегося тогда трубопровода «Дружба», по которому из России идет газ для Украины, а через Украину в страны Западной Европы.

Сегодня название «Дружба» не подходит для этого газопровода. Но в советские времена, когда этот газопровод строился, никто не мог предположить, что СССР развалится и дружбу между Украиной и Россией заменит вражда…

Когда мы приходили в Японию, то в любом порту можно было увидеть два или три судна, на корме которых, как и у нас, значился порт приписки Одесса. Они, как и мы, грузили трубы или японскую технику – автокары, бульдозеры и самоходные подъемные краны, которые тоже участвовали в строительстве этого огромного, протянувшегося на тысячи километров газопровода.

Япония дорогая страна. Магазины японских фирм были нам не по карману. И только в Кобэ, где мы обычно заканчивали погрузку, можно было купить недорогие вещи, которые в те времена в Советском Союзе были дефицитом.

А покупалось это все не в торговых центрах и не в фирменных магазинах, а на окраине города под железнодорожным мостом. Под этим мостом, по которому с грохотом проносились железнодорожные составы, ютились тесные лавчонки, увешанные женскими кофтами, свитерами, уставленные всевозможной обувью и прочими аксессуарами мужской и женской одежды.

Продавались там и недорогие синтетические ковры, сервизы, изящные японские статуэтки и многое другое, что по возвращению в Одессу сбывалось на знаменитом одесском «толчке»…

Торговал под этим мостом пожилой японец Миша. Японское имя у него было, конечно, другое. Но чтобы привлечь в свою лавку наших моряков он и придумал себе это имя. А лавку назвал «Магазин «Одесса».

А так как под мостом всегда можно было встретить не только одесситов, но и балтийцев и дальневосточников, то по примеру Миши и другие японские торговцы стали называть свои лавки именами русских городов: «Ленинград», «Владивосток», «Находка».

Вывески на этих лавках были украшены разноцветными лампочками, которые мигая и переливаясь придавали базару под мостом праздничный вид.

Из некоторых лавок даже лились магнитофонные звуки русских песен, а у входа стояли ярко раскрашенные куклы, похожие на русских матрешек. Но почему-то больше всего покупателей было всегда у Миши.

Он говорил немного по-русски, и когда я как-то спросил: «Миша, откуда вы знаете русский язык?», он ответил:

- Солдат, солдат.

Что означало это «солдат», было непонятно. Но больше ничего в силу слабого знания языка Миша объяснить не мог. Да и времени выслушивать его объяснения не было. Увольнение в город было у нас ограничено, и толпившихся в лавке моряков больше интересовало поскорей сделать покупки и успеть заскочить в какой-нибудь бар выпить пиво, чем выслушивать объяснения Миши

Но несмотря на то, что Миша знал с десяток русских слов, самым ходовым у него было японское: «Харакири».

Когда с ним начинали торговаться, упрашивая уступить за меньшую цену какую-нибудь вещь, он мотал головой:

- Харакири.

Это означало, что отдать вещь по более низкой цене было для него равносильно удару кинжалом в живот, что делали японские самураи, умирая за своего императора.

Но зато, когда с Мишей расплачивались, он, прижимая руку к груди и повторяя: «Спасибо, спасибо», добавлял к сделанной покупке женскую косыночку, зажигалку или плитку шоколада.

В Мишиной лавке на самом видном месте висела открытка с видом Одесского Оперного театра. Потом к ней прибавилась еще одна – с видом Потемкинской лестницы. И когда его спрашивали, где он взял эти открытки, он улыбался и, кланяясь, повторял:

- Привези, привези.

Из этого ответа можно было понять, что открытки ему привез кто-то из наших моряков, и Миша просит привезти еще.

Потом в Мишиной лавке появилась статуэтка Дюка. Он установил ее на деревянной подставке и сделал разноцветную подсветку, отчего Дюк переливался всеми цветами радуги.

Вот таким выглядел в Кобэ этот «Магазин «Одесса»…

Уже на подходе к Японским островам одно сознание того, что в Кобэ, в неказистой лавке под железнодорожным мостом, содрогавшимся от проносящихся по нему составов, нас ждет встреча с видами родного города, наполняло душу радостью. И как только мы приходили в этот порт, всех охватывало нетерпеливое желание поскорей попасть к Мише.

И уже потом, по выходу из Кобэ, когда скрывался за горизонтом последний японский маяк, посещение Мишиной лавки, словно короткое свидание с Одессой, не смолкало в сознании, как гул долго не затихающей струны…

В один из приходов в Кобэ к нам приехал представитель советского консульства. Консульские работники часто навещали наши суда в разных странах мира, рассказывая о порядках в данной стране и предупреждая, куда можно ходить советским морякам, а куда нельзя.

В этот приезд работник консульства рассказал о ситуации с Курильскими островами. После русско-японской войны 1905 года, в которой царская Россия понесла жестокое поражение, эти острова вместе с Южным Сахалином отошли от России к японцам. А после разгрома Японии во Второй мировой войне и Южный Сахалин, и Курильские острова снова вошли в состав России, то есть, в тогдашний СССР.

- Сейчас, - сказал наш гость, - в японских городах проходят демонстрации с требованиями вернуть Японии Курильские острова, которые они называют «северными территориями». В связи с этой ситуацией против наших моряков возможны провокации. Так что, при увольнении в город, будьте осторожны.

Наш помполит, постоянно напоминавший нам о всевозможных провокациях, тут же вскочил:

- Здесь в Кобэ под мостом торгует один японец. Называет себя Мишей. Говорит немного по-русски. Даже свой магазин назвал «Одесса». По-моему, это провокация, и нам не стоит к нему ходить!

Работник консульства улыбнулся и ответил:

- Мы знаем этого Мишу. Это бывший японский солдат, который после разгрома советскими войсками в конце 1945 года Квантунской армии попал к нам в плен. Там и выучил немного русский язык. Но ничего подозрительного за ним не замечалось. Антисоветскую литературу не предлагает, антисоветских разговоров не ведет. А то что свою лавку назвал «Одесса», это его право.

«Так вот почему, когда я спросил Мишу, откуда он знает русский язык, он ответил «Солдат, солдат», подумал я.

А помполит, явно неудовлетворенный ответом консульского работника, подошел к нему после собрания и долго еще о чем-то с ним разговаривал.

На следующий день, когда мы стали собираться в город, помполит предупредил:

- Вы слышали, что в городе могут быть провокации. Вы там с этим Мишей поосторожней.

Никаких демонстраций по дороге к Мише мы не увидели. Город жил своей обычной деловой жизнью, и когда мы пришли под мост, японские торговцы, как всегда, приветливо улыбаясь, приглашали зайти в их лавки.

Со мной в группе была наша повариха Надежда Петровна Клименко, грузная, немолодая женщина, плававшая до работы в пароходстве на китобазе «Советская Украина».

Когда бы я не зашел на камбуз, Надежда Петровна начинала рассказывать об адских условиях работы китобоев, которые уходили на промысел в далекую Антарктику на восемь-девять месяцев.

Плавая одно время на танкере «Херсон», мне довелось сделать несколько рейсов в те широты, где вели промысел китобои. Мы доставляли им дизельное топливо, а помыв после выгрузки танки, брали в них китовый жир. Так что с Надеждой Петровной у меня всегда было о чем поговорить.

Когда мы только пришли в Кобэ, Надежда Петровна купила у Миши какую-то кофточку. Чем-то она ей не понравилась и она шла теперь со мной, чтобы я попросил Мишу обменять эту кофточку на другую.

Миша не только обменял ей кофточку, но дал еще в придачу пару колготок, повторяя при этом: «Спасибо, спасибо».

Но как только мы вышли из Мишиной лавки, Надежда Петровна споткнулась и грохнулась на землю. Я не успел ее удержать. Упав, она разбила колено.

Я и бывший со мной в группе матрос Ярыга с трудом ее подняли. А подбежавший к нам на помощь Миша помог затащить ее в лавку.

Усадив Надежду Петровну на стул, Миша открыл аптечку, достал йод, вату, бинт и, как заправский медбрат, обработав рану, наложил повязку.

После этого Миша вызвал по телефону такси, оплатил дорогу до порта, и мы, по выражению Ярыги «как белые люди», так как, экономя деньги, никогда в Японии на такси не ездили, прибыли на судно.

У трапа нас встретил помполит. Увидев хромающую с забинтованной ногой Надежду Петровну, удивленно вскинул брови:

- Где это вас угораздило?

- Возле Миши, - ответила повариха.

- Возле Миши? Я же говорил, что этот японец способен на провокации!

Надежда Петровна скривившись то ли от боли, то ли от досады, что ее не так поняли, поспешила в свою каюту. А я, как старший группы, стал объяснять подробности случившегося.

- Изложите мне все в письменной форме, - оборвал меня наш строгий политический начальник. – С приходом в Одессу, мне нужно будет доложить об этом кому следует.

Мне ничего не оставалось, как сесть вечером за письменный стол и изложить подробно на бумаге все, что произошло с членом моей группы Надеждой Петровной Клименко при увольнении в городе Кобэ.

Но на этом дело не кончилось. С приходом в Одессу, когда на борт поднялись таможенники и пограничники, с ними прибыл и куратор КГБ, в чьем ведении был наш теплоход. Пока шел досмотр судна, он пригласил меня в каюту помполита, где успел ознакомиться с моим рапортом, и стал подробно расспрашивать о Мише и о всех наших походах в его лавку.

Потом была вызвана Надежда Петровна. Нога у нее давно зажила. На долгом переходе от Японии до Одессы она успела забыть все, что приключилось с ней в Кобэ. Но ей прочитали мой рапорт и спросили, все ли изложено в нем точно.

Когда мы вышли из каюты помполита, Надежда Петровна в сердцах сплюнув, сказала:

- И за что им только деньги платят!

А в следующий приход в Кобэ мы не застали ни Мишу, ни его лавку.

Когда мы пришли к знакомому мосту, то натолкнулись на ограду, какой обычно ограждают стройки или аварийные участки дорог.

Из-за ограды слышался резкий запах гари, какой помнился мне с сорок первого года, когда фашистские самолеты бомбили Одессу. Тогда этим запахом были пропитаны не только развалины домов и искареженные бомбами улицы. Этим запахом были пропитаны все одесские квартиры. Это был запах войны…

Потоптавшись перед оградой, мы повернули назад, гадая что могло произойти в полюбившемся нам месте, каким был базар под мостом и лавка Миши.

Все объяснилось через несколько дней, когда к нам снова приехал работник консульства. Он рассказал, что в городе была демонстрация, требующая от СССР вернуть Японии Курильские острова.

А потом толпа хулиганов ринулась под мост, где были лавки с названиями советских городов. Их хозяева были избиты, а лавки разграблены и сожженны.

Вот так закончил свое существование базар под железнодорожным мостом города Кобэ, где была уничтожена нехитрая торговля бывшего японского солдата Миши, называвшего свою лавку – «магазин «Одесса»…

К оглавлению

Точка опоры

В феврале 2014 года я гостил у приятеля в Ростоке, портовом немецком городе, расположенном на Балтийском море. На следующий день после моего приезда немецкое телевидение начало показывать документальные кадры немецкой и советской кинохроник о разгроме гитлеровских войск под Сталинградом. Эта передача была приурочена к 71-й годовщине этого эпохального события, о котором в Германии не забывают никогда.

По ходу передачи ведущий брал интервью у бывших солдат и офицеров нацистского Вермахта, участников сражения за Сталинград. Тем, кто давали эти интервью, было уже по 90 и более лет. Но, рассказывая о пережитом, выглядели они довольно бодро.

После каждого интервью на экране появлялись груды искареженного металла, перевернутые артиллерийские орудия, подбитые танки и руины Сталинградских домов, мимо которых брели толпы немецких солдат. Они шли сдаваться в плен.

Вид немцев был ужасный. Закутанные в одеяла, в женские платки и в какие-то грязные тряпки, небритые, с черными обмороженными лицами, они шли, потеряв не только воинский, но и человеческий облик.

И тут же, под закопченными руинами домов, на грудах битого кирпича или на перевернутых снарядных ящиках сидели советские бойцы. Одни хлебали из котелков суп, другие, поев, дымили махорочными самокрутками и, оживленно беседуя о вчерашних боях, не обращали никакого внимания на бредущих мимо немцев.

Стоял зимний солнечный день. И в тишине этого ослепительно морозного дня, после грохота ожесточенных боев, слышен был лишь хруст снега под ногами нескончаемого немецкого шествия.

А потом на экране появились сборные пункты, где немцы, построившись в колоны. под конвоем советских солдат, брели уже куда-то за Волгу, в лагеря для военнопленных…

Человек, привлекший на экране телевизора мое внимание, говорил о годах, проведенных в советском плену. Звали его Вальтер Кох. В разгромленной под Сталинградом армии фельдмаршала Паулюса, он был солдатом. За годы плена выучил русский язык. И, рассказывая о жизни в плену, говорил то по-немецки, то по-русски.

Жил он в городе Варнемюнде, где в 1961 году мне, в составе экипажа одесских моряков, довелось принимать на верфи «Варноверфь» построенный для Черноморского пароходства теплоход «Устилуг».

Но не знанием русского языка, не городом, где я принимал участие в приемке нового судна заинтересовал меня бывший гитлеровский солдат. В памятные дни февраля 1943 года, когда весь мир облетела весть о разгроме гитлеровских войск под Сталинградом, он, раненый, обмороженный, попав в плен, нуждался в срочном переливании крови. А кровь у него была какой-то редкой группы. И умер бы он в лагерном лазарете, если бы не начальница этого лазарета, капитан медицинской службы Советской армии Эсфирь Григорьевна Левина. Именно у нее оказалась нужная умиравшему гитлеровскому солдату эта группа крови, которую она ему и дала.

И вот, услыхав рассказ этого человека, мне захотелось встретиться с ним и поговорить.

Варнемюнде рядом с Ростоком. Двадцать минут езды на электричке. И утром следующего дня я уже был в знакомом мне городе.

В телефонном справочнике, висевшем на цепочке в первой попавшейся телефонной будке, я нашел нужный мне номер. Позвонив и услыхав голос Вальтера Коха, я сказал, что увидев его по телевизору и заинтересовавшись его рассказом о спасшей его еврейке, будучи сам евреем, пережившем гетто и концлагерь, я хотел бы с ним встретиться.

Я боялся, что он откажется от встречи. Никто сегодня не любит подозрительных телефонных звонков и незнакомых людей. Но он согласился и назвал адрес.

И вот я сижу в небольшой уютной квартире. Из окна виден порт с белой башенкой маяка. Хозяин, большой, грузный человек, еле передвигаясь по комнате, разлив по чашечкам кофе, сказал, что услыхав по телефону русскую речь, обрадовался. Живет одиноко. На улицу почти не выходит. И не то что по-русски, по-немецки не с кем поговорить. Покупки делает ему соседская девочка. Но она не разговорчива. Положит у дверей пакет с продуктами и убегает.

Сказал, что ему 92 года. Жена давно умерла. Единственный сын живет в Берлине. Вернувшись из плена в Германию в родной Росток, стал работать на судостроительном заводе переводчиком. А выйдя на пенсию, перебрался сюда, в Варнемюнде. Город небольшой, курортный, не такой шумный, как Росток.

Допив свой кофе, спросил:

- Так чем вас заинтересовало мое интервью?

Я объяснил, что услыхав о враче-еврейке, лечившей немецких пленных, мне интересно узнать, как складывались у нее с ними отношения и известна ли ему ее дальнейшая судьба?

Он снял очки, протер их кусочком замши и поправил скатерть.

Когда он стал рассказывать о лагерном лазарете, глаза его за стеклами очков наполнились слезами. Чтобы скрыть волнение, он встал и начал ходить по комнате. Потом пошел в спальню, принес фотоальбом и, вынув из него фотографию, протянул мне:

- Это она.

Я увидел молодую женщину в форме капитана медицинской службы Советской армии. На плечах ее шинели серебрились узкие погоны. Такие погоны носили тогда военные врачи.

У нее были большие выразительные глаза. И эти глаза смотрели вопросительно и тревожно, проникая в самую душу.

Присев к столу, Вальтер Кох снова протер очки.

- Она свободно говорила по-немецки. Наверно, поэтому и прислали ее к нам. Была улыбчива, добра. Но главное, несмотря на то, что мы принесли неимоверные страдания ее народу, спасала нам жизни.

Он вздохнул и долго молчал. Потом продолжил:

- Но были среди нас и те, для кого она была просто «юде». Даже после Сталинградской катастрофы, видя к какому краху привел их Гитлер, они не могли сбросить груз фашистской идеологии. Это были те, кто с приходом Гитлера к власти громили еврейские магазины и жгли синагоги.

Отравленные геббельсовской пропагандой, они и в плену, видя что никто не собирается их расстреливать, а наоборот, пытаются вернуть их к жизни, ненавидели все, что не укладывалось в их пропитанных фашизмом мозгах.

Взяв у меня фотографию, он бережно положил ее в альбом и улыбнулся:

- От нее исходило какое-то особое очарование. Она могла лечить одной улыбкой. В лазарете работал и немецкий врач. Тоже пленный. Когда он подходил ко мне, от одного его нахмуренного лица становилось плохо. Но когда подходила она…Помогала ей пожилая русская медсестра. Она мне как-то сказала, что у Эсфири Григорьевны в Киеве, в Бабьем Яру была расстреляна вся семья. Я был потрясен. Зная это, она дала мне свою кровь!..

Он замолчал, теребя бахрому скатерти. Потом встал, пошел на кухню, и я слышал как он пил там воду. Вернувшись в комнату, постоял немного у окна, снова сел к столу и хриплым от волнения голосом продолжил:

- Вернувшись из плена, я пошел работать на Ростокский судостроительный завод. Сначала простым рабочим. Но завод стал строить для Советского Союза суда. Нужны были переводчики. В ГДР были курсы русского языка, и по вечерам на этих курсах я стал совершенствовать язык, основы которого познал в плену. Так я стал официальным переводчиком. Но когда заговаривал о моей спасительнице с приезжавшими на приемку судов моряками из Ленинграда или Одессы, все они старались уйти от этого разговора. Советские люди боялись провокаций. Впрочем, вам это известно.

Я кивнул. Эта система была мне хорошо знакома.

- Да, так вот. Я мечтал переписываться с Эсфирь Григорьевной. Но не знал ее адрес. В какие только советские инстанции не обращался! Но отовсюду получал уклончивые ответы. Советские власти были против переписки советских людей с иностранцами. Я это понимал, но продолжал ее искать. И нашел. Через Международный Красный Крест. Она жила в Киеве, на улице Красноармейской. Я стал посылать ей письмо за письмом. Но ни на одно не получал ответ. И лишь во времена горбачевской перестройки пришло от нее письмо. В письме была фотография, которую я вам показал.

На ней она точно такая, какой я знал ее в 1943 году. Она призналась, что боялась мне писать. Я пригласил ее в гости. Выслал приглашение. Но сославшись на нездоровье, она отказалась приехать. Тогда, дождавшись отпуска, я поехал в Киев. Но – опоздал. Соседка повезла меня на кладбище, и я побывал лишь на ее могиле…

Он замолчал. Я тоже молчал и ждал, пока он успокоится и у него перестанут дрожать руки.

Вдруг он улыбнулся:

- А с моим сыном произошло вот что. Я много рассказывал ему о своей спасительнице. Рассказывал о трагедии еврейского народа в годы Второй мировой войны. Сын поступил в Берлинский университет, на исторический факультет. Будучи студентом, ездил в бывшие лагеря смерти – Освенцим, Дахау, Майданек, Бухенвальд. Находил людей, переживших фашистский кошмар. Переписывался с музеем Еврейской катастрофы в Иерусалиме «Яд ва Шем». А потом – принял иудаизм.

Как-то я был в Берлине. Зашел к нему. Жена говорит: «Он в синагоге». Пошел туда. Смотрю, мой Петер среди молящихся. На голове кипа. На плечах талес. Когда вышли из синагоги, я спросил: «Ты знаешь, какой сейчас в Германии всплеск антисемитизма? Не боишься?» Он помолчал и ответил: «Тебе спасла жизнь еврейка. Она стала твоей точкой опоры. Я тоже нашел опору в страданиях и жизнестойкости этого народа.»

Вальтер Кох снова снял очки. протер и в раздумье сказал:

- Наверно, это зов крови Эсфирь Григорьевны…

Когда я от него ушел, было уже темно. До электрички на Росток было минут тридцать, и я свернул к морю. После всего услышанного мне нужно было остыть.

Я вышел к порту и остановился на пригорке, придерживая шапку, чтобы ее не сорвал ветер. Море шумело пенными раскатами волн. По ним, дымясь, пробегал луч маяка.

Глянув на часы, я заторопился на вокзал. Но, пройдя несколько шагов, оглянулся на маяк. Его захлестывали волны. Но наперекор стихии маяк светил и светил, посылая в бушующий мрак свой свет, предупреждая захваченные штормом в море суда о близости береговых скал…

К оглавлению

Утренняя звезда

Название этого очерка не поэтический образ, а перевод с немецкого на русский язык фамилии человека, о котором писали когда-то американские и советские газеты.

Фамилия его была Моргенштерн, что в переводе и означает – «Утренняя звезда».

А писалось в газетах о нем и о его товарищах в связи с тем, что в 1947 году, преодолев штормовой Атлантический океан, они пригнали из Нью-Йорка в Одессу небольшой буксир.

Назывался буксир «Циклон». Предназначался он для работы в Одесском порту и перегон его через бушующий Атлантический океан был поистине героическим перегоном.

Из Нью-Йорка до Гибралтара «Циклон» шел на буксире парохода «Генерал Черняховский». А от Гибралтара до Одессы своим ходом.

В Атлантике волны накрывали «Циклон» с головой. В машинном отделении гуляла вода. Ее еле успевали откачивать. И весь переход до Гибралтара моряки не снимали спасательных жилетов, передвигаясь по судну через внутренние ходы сообщения, потому что от стремительной качки выход на палубу был связан с риском моментально оказаться за бортом…

Когда корреспонденты американских газет узнали, что в Нью-Йорк прибыли советские моряки для перегона через океан небольшого портового буксира, они буквально осадили гостиницу, в которой поселился экипаж «Циклона».

Фотографии капитана П.И.Биюля и других моряков, принимавших в Нью-Йорке буксир, не сходили со страниц нью-йоркских газет.

Но особенно американские корреспонденты охотились за 3-м механиком «Циклона» Соломоном Рувимовичем Моргенштерном. Им рассказал о нем старший механик П.С.Умысков.

С.Р. Морргенштерн, воевавший с немецкими фашистами в морской пехоте, участник боев на Малой земле, получивший тяжелое ранение зимой 1943 года при высадке десанта недалеко от Керчи, когда несмотря на жестокий огонь немецких береговых батарей морские пехотинцы, прыгая с переправивших их через Керченский пролив самоходных барж и катеров в ледяную воду, неудержимо рвались к захваченному врагом крымскому берегу, был для нью-йоркских корреспондентов интересен тем, что в американской прессе в годы Второй мировой войны много писалось и об уничтожении евреев в фашистских концлагерях, и о том что, по версиям советских газет, героизм в борьбе с немецким нацизмом проявляли в основном воины советской армии только русской национальности.

А тут – еврей!

Соломон Рувимович всячески уклонялся от встреч с нью-йоркскими корреспондентами, прекрасно понимая, что по возвращении в Советский Союз в «компетентных органах», как тогда называли НКВД, его общение с американцами будет истолковано не в его пользу.

Но когда «Циклон» покидал нью-йоркский порт, американские корреспонденты, провожая его на катерах до выхода из гавани, все же поймали Соломона Рувимовича в объективы фотоаппаратов, когда он вышел из машинного отделения на палубу, так что ему пришлось быстро спуститься назад, в машинное отделение…

По прибытии «Циклона» в Одессу руководство Черноморского пароходства устроило во Дворце моряков торжественное собрание, на котором приветствовало экипаж маленького суденышка, преодолевшего штормовой Атлантический океан.

Мне посчастливилось быть на том собрании, слушать выступление капитана П.И.Биюля и других моряков «Циклона», подробно рассказывающих о их необычном рейсе.

После собрания членов экипажа «Циклона» окружили корреспонденты советских газет и журналов, забросав вопросами. Я тоже стоял в этой толпе, слушая ответы моряков, а когда все стали расходиться, набравшись храбрости, подошел к Соломону Рувимовичу.

Почему именно к нему? Наверно потому, что своим внешним видом он был похож на героев морских рассказов любимого мною тогда Джека Лондона.

Смущаясь, я задал ему глупый вопрос: «Не страшно ли ему было в штормовом океане?» Он улыбнулся и ответил: «Страшно было когда до «Циклона» я был без работы. Вот тогда было страшно. А в океане, нет»

Прошло какое-то время, и я встретил его в отделе кадров пароходства. Увидев меня, он подошел, приветливо поздоровался и сказал, что получил назначение на теплоход «Краснодар».

Тогда это было одно из лучших судов Черноморского пароходства, полученное в счет репараций из поверженной фашистской Германии.

До начала «Холодной войны между США и СССР, которая разразилась в конце 1949 года, «Краснодар» ходил на порты Соединенных штатов Америки. А стармехом на «Краснодаре» был П.С.Умысков, с которым С.Р.Моргенштерн перегонял из Нью-Йорка в Одессу «Циклон». И, вероятней всего, по рекомендации П.С.Умыскова Соломон Рувимович и получил назначение на этот теплоход.

Прошло еще несколько лет, и я встретил Соломона Рувимовича в Одесском порту. Он шел с чемоданом на стоявший у Платоновского мола небольшой сухогрузный теплоход «Любовь Шевцова».

В Одессе собралось тогда несколько таких судов, построенных в Венгрии и названных именами комсомольцев-подпольщиков из Краснодона, погибших от рук фашистских палачей.

Писатель Александр Фадеев написал об этих ребятах роман «Молодая гвардия». По романуА.Фадеева режиссером Сергеем Герасимовым был снят одноименный фильм.

И вот, после книги и фильма, появилась серия судов, названных именами погибших героев: «Олег кошевой», «Любовь Шевцова» , «Ульяна Громова» и других членов подпольной организации «Молодая гвардия».

Из Одессы эти суда перегоняли на Дальний Восток, где они плавали в составе Дальневосточного и Сахалинского пароходств.

Не знаю, как долго работал на «Любови Шевцовой» Соломон Рувимович, но в 1950-м году мне встретилась его фамилия в небольшой заметке, напечатанной в газете «Моряк».

Из этой заметки я узнал, что он плавает 3-м механиком на дизель-электроходе «Россия» и в судовом социалистическом соревновании его вахта завоевала первое место.

Но в том же 1950-м году, в разгар сталинской кампании по «борьбе с безродными космополитами», когда из Черноморского пароходства увольняли десятки людей: капитанов, старших механиков и других специалистов «нерусской национальности», был уволен и С.Р. Моргенштерн. Об этом я узнал от своего друга Игоря Анисимова, плававшего мотористом на «России».

С Соломоном Рувимовичем он стоял вахту. Называл его Сеня. Так называли Соломона Рувимовича все работавшие с ним моряки. И о своем вахтенном начальнике Игорь Анисимов отзывался в высшей степени положительно, добавив, что Сеня очень отважный человек.

Главным механиком на «России» был Антон Антонович Бардецкий, строгий и очень требовательный руководитель машинной команды.

Но Соломон Рувимович своей самоотверженной работой так сумел расположить к себе главного механика, что когда Анисимов вышел как-то на вахту выпивший и это заметил спустившийся в машинное отделение А.А.Бардецкий, который, возмутившись, хотел Анисимова с судна списать, остаться работать на «России» помог Игорю не кто иной, как Соломон Рувимович Моргенштерн…

Уволенный из Черноморского пароходства, Соломон Рувимович перебивался случайными заработками. А потом, узнав, что в Мурманске требуются морские специалисты, уехал туда, был принят на работу и получил назначение 2-м механиком на теплоход «Кола».

Так началась его жизнь на Севере, где суровый полярный климат требовал от людей не анкетных данных и «чистоты крови», а тяжкого самоотверженного труда!..

Прошли годы. Я уже плавал старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар», когда однажды в газете «Водный транспорт», органе Министерства морского флота СССР, увидел знакомую фамилию.

Из газетной статьи узнал, что Соломон Рувимович Моргенштерн не только плавал старшим механиком на судах Мурманского пароходства, но как лучший специалист командировался в ГДР, Польшу, Данию и Финляндию наблюдать за строительством судов для плавания по Северному морскому пути.

В этой же статье было сказано, что «Решением Коллегии Министерства морского флота и ЦК профсоюза рабочих морского и речного флота за достижения наилучших результатов в соревновании по профессиям за 1970 год Моргенштерну Соломону Рувимовичу присвоено звание «Лучший старший механик Министерства морского флота СССР».

Вот такая была у меня встреча с человеком, который участвовал когда-то в перегоне из Нью-Йорка в Одессу буксира «Циклон», и на которого при нашем знакомстве в Одесском Дворце моряков я смотрел как на героя…

В 2012 году в Одессе, благодаря финансовой поддержке судоходной компании «Укрферри» и по инициативе ее директора по развитию и маркетингу, члену-корреспонденту Транспортной Академии Украины, лауреата конкурса «Люди дела» памяти Б.Ф.Деревянко, - Романа Соломоновича Моргенштерна вышла в свет «Морская энциклопедия Одессы».

К участию в создании этой уникальной энциклопедии был привлечен и я, как автор статей о море и моряках.

Так я познакомился с сыном Соломона Рувимовича, от которого узнал много интересного о его отце.

Рос Соломон Рувимович в Одессе, в семье музыканта. И, конечно, родители мечтали о том, что профессией сына станет музыка.

Но рос он на улице Софиевской, номер 11, рядом с морем. Рос в том самом дворе, где жил будущий Герой Советского Союза, командир подводной лодки С-13, потопившей в январе 1945 года самый большой пассажирский лайнер фашистской Германии «Вильгельм Густлофф», Александр Иванович Маринеско.

Маринеско был не намного старше Соломона Моргенштерна, и вместе они бегали к воротам Одесского порта, за которыми можно было видеть огромные корпуса пароходов, их мачты и обветренные океанскими ветрами флаги.

Как и Маринеско, Соломон Моргенштерн поступил в Одесский морской техникум. Было это в 1936 году. Закончил в 1940 -м, получив специальность «Судовой механик», и сразу был призван в Военно-Морской флот. Служил в Севастополе, а потом на кораблях Дунайской военной флотилии. Там, на границе с Румынией, и встретил войну.

Корабль, на котором он служил, от прямого попадания фашистской бомбы был потоплен. Тяжело раненный Соломон Рувимович чудом остался жив. Отлежавшись в госпитале, был направлен в бригаду морской пехоты. Участвовал в обороне Севастополя, потом Кавказа. Высаживался с десантом на Малой земле и в Керчи. И снова - тяжелое ранение, после которого на фронт уже не попал.

Демобилизовавшись из армии в 1946 году, он был принят на работу в Черноморское пароходство.

Ну, а о дальнейшем, я уже рассказал.

Остается добавить, что все годы, когда он работал в Мурманске, семья его оставалась в Одессе. И в родной город он приезжал лишь в отпуск. Встретив однажды на Дерибасовской того же Игоря Анисимова, сказал, что хотя суда, на которых он плавает, приписаны к Мурманску, но для него портом приписки остается Одесса.

Умер Соломон Рувимович в Мурманске, в 1980 году. Но жена забрала его и похоронила в Одессе.

Вот такая судьба моряка по фамилии Моргенштерн. Что в переводе на русский язык и означает - «Утренняя звезда»…

К оглавлению

В гостях у Хэмингуэя

Как и многие суда Черноморского пароходства теплоход «Аркадий Гайдар» часто ходил на Кубу. И за годы работы на этом теплоходе мне довелось побывать почти во всех кубинских портах.

Был не раз и в Гаване. Но в дом Хемингуэя, расположенный в предместье кубинской столицы и превращенный женой писателя Мэри в музей, попасть не удавалось. То после перехода через Атлантический океан нужно было проводить в машинном отделении ремонтные работы, то мешало что-то еще.

Но однажды повезло. Как-то пришли мы в Гавану, когда все причалы были заняты, и стали на якорь на внутреннем рейде порта. Ожидать свободный причал нужно было несколько дней. Так появилась возможность съездить в гости к Хэмингуэю.

Ехать собрались втроем: капитан, судовой врач и я. На берег добрались морским трамвайчиком, который сновал между стоявшими на рейде судами с проворством портового мальчишки. А к центру пошли пешком. Оттуда в сторону усадьбы Хэмингуэя отправлялся автобус.

Мы шли, разглядывая статуи мадонн в нишах старинных обшарпанных домов, построенных еще, наверно, в эпоху испанских конквистадоров, и отвечали на приветствия пожилых и молодых кубинок, которые улыбались нам изо всех окон.

Так мы вышли на набережную, по которой проносились старые дребезжащие автобусы, оставлявшие на асфальте темные пятна соляра. Мальчишки поджигали эти пятна, и они дымили, как маленькие костры.

А за парапетом набережной пылал под солнцем океан.

На остановке автобуса к нам подошел лоцман, который заводил нас в порт. Звали его Карлос. Он учился в Ленинграде, закончил Высшее мореходное училище и хорошо говорил по-русски.

- Куда собрались?

Мы сказали.

- Я вас отвезу. У меня машина. А заодно буду вашим гидом. В дом не пускают. Но вы все увидите через открытые окна.

Карлос подвел нас к старенькому «Москвичу», который привез когда-то из Ленинграда, и мы поехали.

Ехали минут сорок. Наконец подъехали к высоким решетчатым воротам усадьбы Хэмингуэя. За воротами в тени пальм виднелся большой дом. А у самых ворот, на распорках, стоял катер Хэмингуэя «Пилар».

Во время Второй мировой войны Хэмингуэй охотился на этом катере за немецкими подводными лодками, которые курсировали у берегов Кубы.

Запеленговав немецкую субмарину, Хэмингуэй по радио сообщал ее координаты береговой охране США, предупреждая о близости врага…

Войдя в усадьбу, мы увидели на стене небольшой пристройки две фотографии. На одной Хэмингуэй и Фидель Кастро ловили спинингами рыбу и оба заразительно смеялись. На другой – Хэмингуэй принимал от члена Советского правительства А.И. Микояна, который побывал у него в гостях в этом доме, изданный в СССР на русском языке двухтомник избранных произведений писателя.

Карлос подвел нас к дому. Там стояла большая группа японских туристов. Щелкали фотоаппараты. Мы подождали, пока японцы пошли дальше и заглянули в открытые окна спальни.

На широкой застланной белым атласным покрывалом кровати лежали очки и несколько раскрытых книг. Казалось, хозяин дома только что вышел. На небольшом пюпитре, прикрепленном к стене, стояла старенькая пишущая машинка. Под пюпитром на полу лежала протертая до дыр шкурка антилопы.

Как объяснил нам Карлос, Хэмингуэй не любил работать в кабинете. Он писал свои вещи здесь, в спальне, за этим пюпитром. Писал стоя, босиком. Поэтому шкурка, на которой стоял, протерта до дыр.

По словам нашего гида, здесь были написаны «Праздник, который всегда с тобой», о Париже, где Хэмингуэй жил в молодые годы и написал свой сразу ставший знаменитым роман о Первой мировой войне «Прощай, оружие!». Здесь был создан роман «По ком звонит колокол», о Гражданской войне в Испании 1936 – 38 г.г., на которой Хэмингуэй был корреспондентом американских газет. И здесь же повесть «Старик и море», за которую писатель получил Нобелевскую премию.

Дверь из спальни в гостиную была открыта. Ее подпирал толстый фолиант. Из окна рядом со спальней был виден кабинет, заставленный стеллажами с книгами. Такие же стеллажи были в столовой и даже в туалете. Они упирались в потолок и, казалось, держат на себе дом.

В столовой высилась до потолка батарея бутылок с этикетками разных сортов виски. Среди них видны были бутылки и с русской водкой. Хэмингуэй был любителем крепких напитков.

Солнце палило нещадно, высвечивая в окнах то афишу испанской корриды, то голову буйвола или антилопы: охотничьи трофеи писателя. А на полу кабинета горела под солнцем огромная шкура льва, в которой окаменели разъяренные львиные глаза.

Карлос показал на старинные бронзовые канделябры на стенах столовой и сказал:

- Обедал он поздно. Но электричества не включал. В канделябрах виднелись оплывшие свечи.

Японцы столпились возле бассейна. Их внимание привлекли могилки собак. Хэмингуэй хоронил своих четвероногих друзей здесь, возле бассейна. Почему, Карлос объяснить не мог.

Капитан остановился возле японцев, разговаривая с ними по-английски. А я с врачом поднялись на башню, которую посреди усадьбы выстроила Хэмингуэю жена, чтобы он мог работать вдали от посторонних шумов и назойливых журналистов.

Но в башне Хэмингуэй не работал. Как не работал и в кабинете, предпочитая писать свои вещи в спальне за пюпитром, стоя босиком на шкурке антилопы.

Наверху башни стоял телескоп. Как объяснил Карлос, писатель любил разглядывать звездное небо. А когда по вечерам поднимался в башню с женой, они любовались отсюда огнями Гаваны.

И еще мы увидели в башне стеллаж, на котором стояли огромного размера сапоги и шнурованные ботинки, пахнувшие грубой кожей. В них, как сказал наш гид, Хэмингуэй прошел все свои войны.

А рядом с этим стеллажом стояли составленные в козлы охотничьи ружья. С ними Хэмингуэй охотился в Африке.

Спустившись вниз и выйдя из башни, мы присели отдохнуть на стоявшую невдалеке скамейку. Карлос закурил и сказал:

- Посмотрите еще что-нибудь. А я пойду к машине. Буду ждать вас там.

Когда Карлос ушел, наш врач тяжело вздохнул:

- Перевернул мне душу этот дом. Я читал все произведения Хэмингуэя, которые были изданы у нас на русском языке. Помните, как у нас увлекались им? Во всех интеллигентных домах висели его портреты. Седая борода, грубый свитер, добрый и умный взгляд. А каким был интернационалистом! Мятежный генерал Франко с помощью Гитлера и Муссолини громит испанскую республику, Хэмингуэй там. На стороне республиканцев. В 1944-м американцы, открыв второй фронт, высаживаются во Франции, Хэмингуэй с ними, и одним из первых входит в освобожденный от немцев свой любимый Париж. Фашистов ненавидел всех мастей: немецких, итальянских, американских. Слава Богу, не дожил до наших…Вот кому я мечтал пожать руку. Только поздно попали мы в этот дом…

- Владимир Николаевич, - сказал я. – Хоть и поздно, но попали!

- Да. Для меня это настоящее счастье.- ответил врач. - В спальне на стеллаже я заметил изданный на разных языках мой любимый роман «Прощай, оружие!». Я перечитывал его много раз. Помните финал романа, где возлюбленная героя книги Кэтрин умирает от родов? Читая это, я вспоминал историю, которая произошла с жившим у нас во дворе одним парнем. Я знаю, вы были в Одессе во время фашистской оккупации. Были в гетто. Вам это будет интересно.

Так, на далекой Кубе, в доме великого американского писателя Эрнеста Хэмингуэя я услышал потрясший меня рассказ.

…Жил до войны в Одессе, на улице Канатной, в доме номер 73, в котором родился и вырос наш судовой врач, сын дворничихи Андрей Чернов.

Отца у него не было, и когда дворничиха болела, Андрей подметал за нее двор, зимой скалывал во дворе лед, не чураясь с малых лет никакой грязной работы.

В школе с первого класса училась с ним жившая в том же дворе еврейская девочка Лена Гринштейн. Она помогала Андрею делать уроки, летом вместе ходили купаться на Ланжерон, и в классе их дразнили «Жених и невеста».

Когда началась война, им было по 16 лет. По ночам они вместе дежурили на крыше дома, на случай попадания в него зажигательных бомб. И однажды, во время ночной бомбардировки потушили попавшую на чердак зажигательную бомбу. А когда в августе 1941 года Одесса была объявлена на осадном положении и город начал готовиться к уличным боям, помогали жителям города строить баррикады. Эвакуироваться Лена с матерью не успели, и остались в оккупации.

Когда евреев начали угонять в гетто, мать Лены постучала ночью к Андрею и стала умолять спасти Лену. Андрей выслушал несчастную женщину и сказал:

- Я уже все обдумал. На Канатной останется моя мама. Я с ней договорился. А мы с Леной поселимся на Ближних Мельницах у моей тетки. У нее там свой дом. Не бойтесь, я Лене ничего плохого не сделаю. Даю слово, что спасу ее!

Тетка Андрея жила на Ближних Мельницах рядом с кладбищем. Андрей оборудовал на кладбище в каком-то заброшенном склепе укрытие и днем прятал там Лену. А с наступлением темноты приводил в дом.

Тетку Андрея звали Ефросинья Ивановна. У ворот кладбища она торговала искусственными цветами, которые сама делала. Но теперь по вечерам в изготовлении цветов ей помогали Андрей и Лена.

Так и жили они больше года, пока кто-то не донес в румынскую жандармерию, что Ефросинья Ивановна прячет еврейку.

В дом нагрянули жандармы. К счастью, это было днем, когда Лена пряталась в кладбищенском склепе. Румыны ее не нашли, но Андрея забрали в жандармерию.

Держали там несколько дней. Избивали, допытывались: «Где жидовка?». Но Андрей Лену не выдал.

Не добившись от него признаний, его отпустили. Но Лене теперь пришлось в кладбищенском склепе ночевать.

Молодые люди любили друг друга, и дали клятву, когда кончится война – пожениться.

Лена забеременела. Рожать должна была весной 1944 года.

Советские войска уже приближались к Одессе, и немецкое командование, не доверяя своим румынским союзникам, взяло оборону Одессы в свои руки. Город был полон немецких войск.

На время родов Андрей привел Лену в теткин дом. Другого выхода у него не было.

Роды были тяжелыми. Лена кричала, как Кэтрин при родах в романе Хэмингуэя «Прощай, оружиие!». Кричала, что не справится, что виновата во всем сама. Кричала так, что привлекла внимание проходивших мимо дома немецких солдат.

Солдаты начали стучать в ворота, пытаясь выяснить, что происходит в доме. Прикладами винтовок они могли выбить ворота, и не открыть им было нельзя.

Андрей впустил их и объяснил:

- Жена рожает.

Зайдя в дом и увидев роженицу, солдаты, потоптавшись, собрались уходить.

Лена не была особенно похожа на еврейку, да и немцам, готовившимся к отпору наступавших на Одессу советских войск, было уже не до евреев.

Но, увидев немецких солдат, Лена решила, что пришли за ней. Она дико закричала и – умерла…

Похоронил Андрей Лену ночью, Рядом со склепом, где прятал ее несколько лет. А ребенка стала нянчить Ефросинья Ивановна. Она же и подсказала Андрею, что девочку нужно назвать в честь покойной матери…

10 апреля 1944 года Одесса была освобождена. А вскоре призвали в армию всех, кто достиг призывного возраста.

Призван был и Андрей.

В армии тех, кто оставались в оккупации, называли «оккупантами» и посылали на самые тяжелые участки фронта. И сколько их погибло в последний год войны!

Но Андрей выжил.

После окончания войны он вернулся в Одессу. И, когда пришел на Ближние Мельницы и вошел во двор теткиного дома, увидел игравшую во дворе свою дочь…

Вот такую историю услыхал я на Кубе, в усадьбе Эрнеста Хэмингуэя.

И если бы услыхал эту историю сам Хэмингуэй, то написал бы, наверно, еще один прекрасный роман.

А сколько таких историй таит в себе та страшная, незабываемая война…

К оглавлению

Одессит из Сеуты

Этот небольшой город, тесно зажатый с трех сторон горами, расположен на африканском берегу Гибралтарского пролива. Его название — Сеута. В лоции Средиземного моря сказано, что с 1580 года Сеута принадлежит Испании, имеет статус автономии. В годы плаваний, проходя не раз Гибралтарский пролив, я видел Сеуту только в бинокль. Но однажды довелось там побывать. И заход в этот порт запомнился встречей с человеком необыкновенной судьбы.

Было это в январе 1985 года. На теплоходе «Аркадий Гайдар» шли мы с грузом пшеницы из канадского порта Монреаль в Новороссийск. Монреаль расположен на реке Святого Лаврентия, и когда мы вышли из устья реки в Атлантический океан, нас встретил жестокий шторм. Ко всему начал течь дейдвудный сальник (уплотнение в кормовой части судна, где гребной вал выходит наружу, соединяясь с винтом), и в туннель гребного вала стала поступать вода.

Пока мы пересекали бушующий океан, осушительный насос успевал откачивать из туннеля гребного вала воду. Но на подходе к Гибралтарскому проливу насос вышел из строя. А впереди еще были Средиземное и Черное моря, не уступающие по характеру в это время года зимней Атлантике, и пришлось просить пароходство разрешить зайти в Сеуту.

Пришли мы ранним утром. После пережитого в океане приятно было смотреть на тихий зеленый город, взбегающие в гору крутые улочки, на уютную набережную, заставленную столиками кафе, слышать доносившийся с набережной тихий шелест пальм.

Как только закончились портовые формальности, приехали водолазы (их помощь была нужна для уплотнения дейдвудного сальника). Ко мне в каюту, как к стармеху, зашел их старшина, пожилой испанец с густой седой шевелюрой, и на чистом русском языке попросил показать, что нужно делать.

— Откуда вы знаете русский? — удивился я.

— Об этом потом. Пошли.

Я спустился с ним в машинное отделение, протиснулся через клинкетную дверь в туннель гребного вала и показал пропускающий воду дейдвудный сальник. При этом объяснил, что с подводной стороны нужно установить «галстук», то есть законопатить течь, а мы сменим пропускающую воду набивку на новую.

Он кивнул и поспешил наверх, где в катере, стоявшем у нашего борта, его ждали двое парней, уже успевших натянуть легководолазные костюмы.

К вечеру все работы были закончены, и старшина водолазов зашел ко мне подписать соответствующие бумаги. Я предложил ему выпить чашечку кофе и рассказать, откуда он знает русский язык. Он согласился.

Звали его Рауль Химинэс. Когда в 1938 году в Испании шла гражданская война и авиация мятежного генерала Франко, которому помогали фашистские режимы Германии и Италии, варварски бомбила Мадрид и Барселону, его вместе с другими испанскими детьми, спасая от бомбежек, привезли в Советский Союз. Так летом 1938 года он оказался в Одессе. Было ему тогда 14 лет.

Встречали их как маленьких героев. Не успели они сойти с трапа парохода, как попали в объятия незнакомых людей. Их обнимали, целовали, вручали подарки. А когда в автобусах повезли в город, на улицах их приветствовали толпы людей, выкрикивая известный тогда каждому советскому человеку лозунг республиканской Испании: «Но пассаран!» — «Они не пройдут!»...

Поселили их в пионерском лагере на 16-й станции Большого Фонтана, где уже жили испанские дети, прибывшие раньше. По ночам многие дети плакали. Особенно девочки скучали по мамам. Потом их начали развозить по разным городам — в Киев, Харьков, Москву, Ленинград. Но он остался в Одессе.

В пионерском лагере работала врачом пожилая женщина, Розалия Моисеевна Гольдберг. Рауль простудился, лежал с высокой температурой в санчасти, а когда с помощью Розалии Моисеевны поправился, она спросила, согласен ли он перейти к ней жить. Некоторых его товарищей уже приютили сердобольные одесские семьи, и он согласился.

Розалия Моисеевна жила одна. С мужем разошлась, а единственный сын, плававший судовым врачом на пароходе «Тимирязев», погиб.

В годы, когда в Испании шла гражданская война, советское правительство, помогая республиканцам, отправляло морем в Испанию оружие, продовольствие, медикаменты. Почти каждый день из Одесского порта уходили в Испанию суда. Но возвращались не все. Франкистскими военными кораблями были потоплены на пути в Испанию черноморские суда «Благоев», «Комсомол», «Тимирязев». А пароходы «Цюрупа», «Макс Гельц», «Катаяма», «Постышев», «Максим Горький» были захвачены в плен, и моряки этих судов, став узниками франкистов, первыми испытали на себе, что такое фашизм.

«Тимирязев» был потоплен недалеко от Мальты 30 августа 1937 года. Его остановил в море франкистский крейсер и приказал морякам покинуть пароход. Но не успели моряки спустить шлюпки, как прогремели орудийные залпы, и, получив несколько пробоин, пароход начал тонуть.

Сын Розалии Моисеевны бежал к шлюпке, споткнулся, упал и потерял очки. Это его и погубило. Он был близорук, и пока искал очки, пароход, резко осев на корму, ушел под воду. Об этом рассказали Розалии Моисеевне вернувшиеся в Одессу моряки, которых подобрали в море греческие рыбаки.

Горе не ожесточило несчастную женщину. К испанским детям она была внимательна и добра. Рауль стал для нее настоящим сыном. Как и других оставшихся в Одессе испанских детей, его определили в специальную школу, которая находилась на Французском бульваре (тогда он назывался Пролетарским). Розалия Моисеевна жила на Молдаванке, в Высоком переулке. Добираться с Молдаванки до Французского бульвара нужно было двумя трамваями. Но, несмотря на это, как только заканчивались занятия в школе, Розалия Моисеевна уже ждала Рауля у дверей класса. И когда соседки по двору спрашивали: «Зачем вы едете за своим испанцем в такую даль? Он же взрослый мальчик!» — она отвечала: «Чтобы к Раульчику не пристали хулиганы».

Розалия Моисеевна мечтала, чтобы Рауль стал врачом. Но он подружился с жившим у них во дворе водолазом и, наслушавшись его рассказов о поднятых со дна моря затонувших кораблях, заявил Розалии Моисеевне, что его профессией будет только водолазное дело!

Звали водолаза Степан Григорьевич. Это был простой, скромный и добрый человек. Не успевал он, идя с работы, войти во двор, как его окружала шумная ватага детей, которым он щедро раздавал купленные по дороге домой недорогие конфеты.

К Раулю он питал особую симпатию, так как, плавая в молодости матросом, бывал в Испании и даже знал несколько испанских слов.

Когда Раулю исполнилось 16 лет, он с помощью Степана Григорьевича поступил в школу плавсостава.

Была до войны в Одессе такая школа. Готовила матросов, мотористов и машинистов для работы на судах Черноморского пароходства, а также водолазов для работы на судах-спасателях. Учиться там нужно было год. Но в 1941 году, как только Рауль окончил эту школу, началась война.

Снова, как в родной Барселоне, слышал он вой сирен воздушной тревоги, пронзительный свист бомб и видел, как из-под дымившихся развалин разбомбленных домов вытаскивали раненых и убитых...

Розалия Моисеевна с первых дней войны начала работать в военном госпитале. Домой прибегала только для того, чтобы покормить Рауля. Но дома заставала его редко. Он пропадал в порту, на водолазном боте Степана Григорьевича, где оставался иногда ночевать.

Когда немцы начали бомбить Одессу, недалеко от маяка от прямого попадания бомбы затонул военный тральщик. Затонул на фарватере, мешая выходу из порта других судов.

Водолазный отряд, в котором работал Степан Григорьевич, был занят на подъеме этого тральщика. Рауль помогал водолазам надевать тяжелые неуклюжие скафандры, без устали крутил ручку компрессора, подающего водолазам воздух на грунт, а потом командир отряда разрешил ему вместе со Степаном Григорьевичем спуститься под воду.

Когда тральщик подняли и отбуксировали в военную гавань, поздравить водолазный отряд приехал сам командующий Одесским оборонительным районом вице-адмирал Жуков.

Увидев на водолазном боте подметавшего палубу Рауля и узнав от командира отряда, что Рауль из тех испанских детей, которых в 1938 году, спасая от фашистских бомбежек, привезли в Одессу, он подошел к нему, крепко обнял и сказал: «Держись, сынок. Они не пройдут!».

В начале октября 1941 года, в связи с прорывом немцев в Крыму, оборонявшие Одессу войска начали оставлять осажденный город. В один из этих дней Розалия Моисеевна прибежала домой и застала Рауля. Он рылся в шкафу, искал теплый свитер. Осенние ночи становились все холодней, а кубрик водолазного бота, где он ночевал, не отапливался. Розалия Моисеевна быстро нашла свитер, вскипятила чай, поставила на стол принесенный из госпиталя сухой паек, и, придвинув к Раулю, сказала:

— Госпиталь готовится к эвакуации. Дней через пять будем грузиться на пароход. Я тебя тоже внесла в список. Так что прощайся со своими водолазами.

— Я буду эвакуироваться с ними, — ответил Рауль. — Они тоже готовятся к эвакуации.

И тут, впервые за несколько лет, что Рауль жил у Розалии Моисеевны, она расплакалась. Он еле успокоил ее, пообещав, что к отходу парохода придет проводить.

Погрузка раненых на пароход шла ночью. В толпе военных, запрудивших причал, Рауль с трудом разыскал Розалию Моисеевну. Она помогала санитарам укладывать на носилки тяжелораненых. Увидев Рауля, подбежала к нему, обняла и заплакала.

Рауль хотел что-то сказать ей в утешение, но в этот момент завыли сирены воздушной тревоги, небо полоснули лучи прожекторов и в городе загрохотали взрывы бомб. Начался очередной воздушный налет. Он еще продолжался, когда погрузка раненых закончилась. С борта парохода начали кричать Розалии Моисеевне, чтобы быстрей поднималась наверх. Но тут над мачтами парохода с устрашающим воем пронесся фашистский бомбардировщик и совсем близко полыхнул взрыв. Рауль потащил Розалию Моисеевну к ближайшему складу. Он думал, что сброшенная с самолета бомба попала в пароход. Но когда дым и гарь улеглись, он увидел, что пароход отходит от причала. Бомба разорвалась в стороне, не причинив ему вреда. Но вернуться на пароход Розалия Моисеевна уже не могла...

А на другое утро, придя в порт, Рауль узнал, что во время ночного налета потоплен его водолазный бот. Погибли находившиеся на нем водолазы, в том числе и Степан Григорьевич.

Ну, а потом... Страшная судьба, постигшая с приходом фашистских оккупантов одесских евреев, коснулась и его.

В морозные дни декабря 1941 года по городу развесили приказ, в котором говорилось, что в течение трех дней евреи Одессы должны прибыть на Слободку, в гетто. За неявку — расстрел.

Розалия Моисеевна все оттягивала этот страшный день. Рауль заявил, что в гетто пойдет вместе с ней.

«Нет! — кричала она. — Нет! Я свое отжила! А тебе еще жить и жить!»

Но ей не пришлось идти в гетто. Дворник, который по приказу оккупационных властей должен был проверить, все ли евреи туда ушли, и нарисовать мелом на воротах крест, означавший, что дом «очищен», зная, что Розалия Моисеевна все еще остается в своей квартире, заявил об этом в румынскую жандармерию.

Румыны ворвались к ним ночью, вытащили на улицу и бросили в стоявшую у ворот дома подводу, которая, заскрипев колесами, повезла Розалию Моисеевну и Рауля на Слободку, в гетто.

Больше месяца Рауль жил среди несчастных людей, загнанных оккупантами в промерзшие комнаты бывшего общежития Водного института (сегодня там экипаж Морской академии). Все это время Розалия Моисеевна добивалась, чтобы Рауля выпустили, так как он не еврей, а испанец. И добилась.

Из города приехала специальная комиссия. Рауля освидетельствовал врач, тучный румын, заговоривший неожиданно с ним по-испански. Раулю выдали документ, подтверждающий его национальность. Так он оказался на свободе...

Румыны разрешали жителям Слободки устраивать в гетто базар. В занесенный снегом двор привозились на санках кастрюли с борщом, супом, кашей. За несколько оккупационных марок можно было прямо на морозе пообедать, согревая руки о мисочку борща или каши. А если не было денег, все это можно было выменять на какую-нибудь вещь. И Рауль стал приносить Розалии Моисеевне ее вещи, чтобы она могла их менять на обеды.

В начале января 1942 года одесских евреев стали вывозить из гетто в концлагеря, организованные оккупантами, — в Доманевку, Богдановку, Акмечетку. Однажды Рауль пришел в гетто и узнал, что Розалия Моисеевна попала в очередной этап. С тех пор он ее больше не видел...

Жил он тем, что по утрам ходил на «Привоз» и помогал крестьянам-торговцам. А как-то, идя с «Привоза» домой, прочитал объявление: румыны приглашали на работу в порт водолазов.

И он стал работать в порту на подъеме двух барж, затонувших в его акватории в дни обороны Одессы.

10 апреля 1944 года Одесса была освобождена. А 30 апреля, по доносу того же дворника, он был арестован за сотрудничество с оккупантами.

10 лет провел на Колыме, в сталинских концлагерях. В Одессу вернулся в 1954 году. Водолазом в порт не взяли. Испанец... Сидел... С трудом устроился грузчиком на угольный склад.

А в 1956 году, когда тогдашний правитель Испании генералиссимус Франко разрешил живущим в Советском Союзе испанцам вернуться на Родину, Рауль подал заявление на выезд из СССР.

Пасмурным осенним днем 1956 года вместе с другими испанцами, с которыми в 1938 году четырнадцатилетним подростком прибыл в Советский Союз, он поднялся на борт пассажирского теплохода «Крым».

Капитаном «Крыма» был известный черноморский моряк Михаил Иванович Григор, который в 1938 году и привозил в Одессу испанских детей.

И вот — Барселона! Родина! Но порт был оцеплен полицией. Никого из встречающих к ним не пустили. Усадили в крытые грузовики и увезли в особый лагерь. Там долго выясняли, чем они занимались в Советском Союзе, не засланы ли в Испанию шпионами, и многочасовыми лекциями очищали от «коммунистической заразы».

Там, в лагере, встретил свою любовь. Как только их освободили, женился. Но постоянной работы не было, колесили с женой по всей стране, перебивались случайными заработками, жили на жалкие пособия по безработице.

Так продолжалось до 1975 года, года смерти фашистского диктатора Франко. И только когда власть перешла к королю Хуану Карлосу Первому и в стране установилась демократия, он смог устроиться в Сеуте на постоянную работу по специальности.

Вот такую историю узнал я в испанском городе, расположенном на африканском берегу Гибралтарского пролива, у порога которого сходятся Средиземное море и Атлантический океан.

К оглавлению

Ушедший в легенду…

Когда я бываю на Одесском морвокзале, всегда прихожу к церкви Святого Николая, которая возвышается в конце вокзала у самой воды. Сооружена она после развала Советского Союза, но кажется, - стояла здесь всегда.

В нескольких шагах от церкви - яхт-клуб. Здесь покачиваются на якорях белоснежные яхты, а на причале, особенно летом, полно туристов. Они с интересом разглядывают яхты и близкий отсюда Воронцовский маяк.

Я люблю стоять здесь подолгу и, несмотря на присутствие многих людей, ощущать себя один на один с маяком и с зовущим вдаль морем, в котором проработал всю сознательную жизнь.

А насмотревшись, словно поговорив по душам с дорогими друзьями, подхожу к установленной рядом с церквью мемориальной доске.

На ней написано:«24 мая 1954 года с Одесского рейда ушел в легендарный рейс танкер «Туапсе», захваченный чанкайшистами на траверзе острова Тайвань. В память мужественному экипажу»…

Однажды, когда я стоял возле этой доски, ко мне подошла молодая пара, и девушка, держа за руку своего спутника, спросила:

- Вы не скажете, что означает эта надпись? Кого не спрашиваем, никто не может объяснить!

Я рассказал молодым людям трагическую историю танкера и его экипажа. А потом подумал: «А почему об этом не написать? В свое время о «Туапсе» писали много. Даже был снят фильм «ЧП». Но мало кто помнит об этом. А я плавал на танкере «Херсон» с мотористом захваченного чанкайшистами «Туапсе» Андреем Могильниковым, который рассказывал мне о том трагическом рейсе. Для Могильникова тот рейс был трагичным вдвойне. Его жена, услыхав по радио о захвате «Туапсе», так разволновалась, что попала в больницу, где и умерла. Позже мне довелось работать с капитаном Павлом Карповичем Горобцом, который на «Туапсе» был 2-м помощником капитана и тоже рассказывал мне, что пришлось ему пережить».

Вот я и хочу напомнить читателям «Вечерней Одессы» об этой истории…

В Черноморском пароходстве было два таких танкера – «Апшерон» и «Туапсе». Построены они были в Дании. И на фоне советских серийных танкеров типа «Казбек», которые строились в Николаеве, Херсоне и Ленинграде с маломощными двигателями и малой скоростью хода, смотрелись так, как смотрится, например, последней модели «Мерседес» рядом с «Жигули»…

Итак, 1954 год. В Корее недавно закончилась война между Севером и Югом. Северную поддерживал Советский Союз, Южную – США.

Шла война и во Вьетнаме, который был французской колонией, и где вьетнамцы боролись за освобождение от французского колониального ига. Их тоже поддерживал Советский Союз.

Поддерживал СССР и Китай, который в 1949 году под руководством Мао Цзе Дуна стал коммунистической страной. Но у Китая была проблема с островом Тайвань. Там обосновался рассорившийся с Мао Цзе Дуном китайский маршал Чан Кай Ши. Его поддерживали Соединенные Штаты Америки, поставляя ему вооружение и военные корабли.

Вот в такой обстановке советские танкеры ходили в этот район, доставляя горючее в Северную Корею, Вьетнам и Китай и постоянно подвергаясь облетам американскими военными самолетами, которые базировались в Южной Корее и на Тайване…

Готовясь в конце мая 1954 года в очередной рейс, «Туапсе» принял на Одесском рейде с барж продукты, пресную воду и топливо и снялся на Констанцу. В этом румынском порту он погрузил десять тысяч тонн керосина марки Т-1, назначением на Шанхай.

Керосин, который «Туапсе» повез в Китай, предназначался не для примусов китайских хозяек, а для реактивных истребителей. Именно на этом керосине работает реактивная авиация, которую помогал тогда развивать коммунистическому Китаю Советский Союз.

До Сингапура плавание проходило спокойно. Но за Сингапуром за танкером увязался американский самолет. Было это на вахте Павла Карповича. Самолет с угрожающим ревом пролетел над танкером так низко, что на мостике задрожали стекла. Выскочив на крыло мостика, Павел Карпович погрозил самолету кулаком.

На следующий день самолет появился снова, и облетев несколько раз танкер, ушел за горизонт. Так было ежедневно, пока «Туапсе» не вошел в Тайваньский пролив.

В пролив вошли ночью, и тоже на вахте Павла Карповича. Было это 23 июня 1954 года.

И вот, около четырех часов утра, когда начало светать и Павел Карпович готовился сдавать вахту, он увидел недалеко от танкера силуэты военных кораблей. Их было три. С одного из них начали «морзить» прожектором, требуя остановиться.

Павел Карпович, бросившись к телефону, позвонил капитану. И когда капитан Виталий Аркадьевич Калинин поднялся на мостик, прожектор «заморзил» снова: «Остановитесь! Иначе будем стрелять!»

Пришлось застопорить ход. И снова «морзянка»: «Капитану прибыть к нам с судовыми документами».

Вызвав старпома, Виталий Аркадьевич поручил ему отправиться с судовыми документами на военный корабль.

Быстро был спущен моторный бот, и старпом Борис Меркулов с двумя матросами и мотористом направился к военному кораблю. Но как только мотобот подошел к его борту с мостика «Туапсе» увидели, что в мотобот попрыгали солдаты, скрутили морякам руки и, толкая в спины, заставили подняться на корабль.

В то же время с двух других кораблей отошли катера с вооруженными солдатами, и вскоре танкер оказался во власти этих непрошенных гостей!

Первым был арестован капитан. За отказ следовать на Тайвань на него надели наручники и, грубо толкая в спину, усадили в катер и увезли.

Павла Карповича тоже - силой стащили с мостика и затолкали в Красный уголок, где под охраной солдат уже находились многие члены экипажа.

Затолкали в Красных уголок избитых и окровавленных третьего помощника Павла Леонова и матроса Петра Дурича. Они не давали захватившим танкер чанкайшистам спустить на «Туапсе» советский флаг.

В машинном отделении был избит второй механик Владимир Егерев. Под командой офицера туда спустилась толпа солдат, и офицер приказал механику запустить двигатель. Егерев отказался. Тогда офицер с такой силой ударил его рукояткой пистолета, что Егерев упал. Подбежавшие солдаты стали бить его ногами. Потерявшего сознание Егерева солдаты притащили в Красный уголок, где судовой врач Михаил Романов помог ему придти в себя.

Запустив кое-как двигатель, чанкайшисты привели танкер в порт Гаосюн. Моряки отказались покидать судно. Их силой стаскивали на причал и заталкивали в крытые грузовые машины.

Экипаж «Туапсе» состоял из сорока девяти человек. Капитана и старпома среди них уже не было. Остальных разбили на несколько групп и развезли в разные стороны.

Павел Карпович попал в группу со 2-м механиком В.А.Егеревым и стармехом А.С.Беспаловым. Эту группу привезли на территорию какого-то химического завода и загнали в тесное полутемное помещение с маленьким зарешеченным окошком. На полу валялись грязные циновки, на которых морякам предстояло спать.

Начались изнурительные допросы, длившиеся по многу часов. Моряков обвиняли в том, что они везли для коммунистического Китая стратегический груз, который мог быть угрозой для правительства Чан Кай Ши.

Моряки объявили голодовку. Но вскоре прекратили, чтобы сохранить силы для дальнейшей борьбы.

Переводчиком на допросах был прилетевший из США «специалист по России» некий Соколов, уговаривавший моряков написать заявления о политическом убежище и остаться в «свободном мире». То есть - отказаться от возвращения на Родину.

Эти заявления, по указаниям Соколова, чанкайшисты вынуждали подписывать каждого моряка - шантажом, угрозами, избиениями. Все пускалось в ход, чтобы сломить волю беззащитных людей...

Тайваньский плен растянулся на долгих тринадцать месяцев, подвергнув страданиям не только моряков, но и их семьи.

О смерти жены моториста А.Могильникова я уже говорил. Расскажу и такой случай.

В те времена во Дворце моряков был справочный стол. Там можно было узнать где находится то или иное судно. Я как-то зашел туда с товарищем, который получив назначение на пароход «Измаил», хотел узнать, когда пароход придет в Одессу.

К столу справок стояла длинная очередь. В основном это были женщины с детьми, желавшие знать, где их мужья и когда вернуться домой.

Когда подошла наша очередь, я увидел возле справочного стола, за которым сидела диспетчер пароходства, дававшая справки, пожилую женщину с растрепанными седыми волосами. Она повторяла один и тот же вопрос:

- Так когда они придут? Почему вы не отвечаете?

Диспетчер, очевидно. не раз уже отвечавшая на этот вопрос, сказала:

- К сожалению, ничего нового сказать не могу. Идите, пожалуйста, домой.

И вдруг женщина закричала:

- Это вы! Вы забрали моего сына! Вы с вашим начальством! Верните мне его! Верните!

Диспетчер вскочила и обратилась к очереди:

- Успокойте ее! У нее сын на «Туапсе», в плену у чанкайшистов. Но я то при чем?!

Собрав со стола бумаги, диспетчер куда-то убежала. Женщину окружили и стали успокаивать. Кто-то побежал вызывать «Скорую помощь». Так ничего и не узнав про «Измаил», мы ушли…

Что же предпринимало правительство СССР для освобождения моряков? Такой вопрос волновал тогда всех. Но кроме заявленной правительству США официальной ноты, - практически ничего.

Вот текст этой ноты, опубликованный после захвата танкера в газете «Правда»:

« Москва, 24 июня 1954 года.

23 июня 1954 года, в 4 часа утра по местному времени, советский танкер «Туапсе», принадлежащий Черноморскому пароходству, в открытом море в точке 19 градусов 55 минут Северной широты и 120 градусов 23 минуты Восточной долготы, под угрозой применения оружия, был вынужден следовать за военным кораблем, изменив свой курс.

После получения от капитана информации о захвате танкера, радиосвязь с ним прервалась. Дальнейшая судьба судна и команды неизвестны.

Очевидно, что захват советского судна в водах, которые находятся под контролем ВМС США, мог быть осуществлен только США.

Советское правительство ожидает, что правительство США, в связи с захватом торгового судна СССР в открытом море, предпримет меры для возврата судна, груза и экипажа.

В то же самое время СССР надеется на суровое наказание официальных лиц, организовавших захват, а также на то, что будут предприняты меры для предотвращения подобных незаконных актов в будущем.

СССР, в свою очередь, заявляет, что будет обеспечивать безопасность своих торговых судов, плавающих в открытом море».

После опубликования этой ноты советские газеты ничего не сообщали о судьбе захваченных чанкайшистами моряков. Дипломатических отношений у СССР с Тайванем не было, и никакой информации оттуда не поступало.

Так что никаких практических мер по освобождению моряков не предпринималось. Лишь 30 сентября 1954 года представитель СССР в ООН А.Вышинский, выступая в Нью-Йорке на Генеральной Ассамблее ООН, обвинив Тайвань и его покровителей США в пиратстве, потребовал чтобы протест Советского Союза по поводу захвата Тайванем советского танкера был включен в повестку дня Ассамблеи.

Но Генеральная Ассамблея, под давлением США, большинством голосов отклонила это предложение, сославшись на то, что для Генеральной Ассамблеи есть более важные международные вопросы.

Между СССР и США шла «холодная война, и моряки танкера «Туапсе» стали заложниками этой войны…

По свидетельству Павла Карповича, судьбой советских моряков заинтересовался работавший на Тайване корреспондент французского агенства «Франс-пресс». Он опубликовал во французских газетах несколько статей о захваченном чанкайшистами советском танкере, и моряков начали навещать представители французской дипломатической миссии.

Моряки так и не узнали, кто способствовал их освобождению. То ли французские дипломаты, то ли родное правительство. Но 25 июля 1955 года, после тринадцати месяцев плена, их привезли на вокзал города Гаосюн. Здесь они встретились с остальными членами экипажа. И впервые за страшные месяцы плена увидели капитана и старпома, которых тюремщики держали в одиночных камерах.

Но из сорока девяти членов экипажа на Родину отправлялись только двадцать девять человек. Остальные не устояли. Не выдержав издевательств и пыток, подавшись психологическому давлению, они подписали заявления с просьбой предоставить им в США политическое убежище.

Судьбы их сложились трагически. Моторист Димов еще на Тайване, узнав что товарищи отправляются на Родину, а он, подписав заявление о невозвращении, остается, - повесился. Остальные, пройдя на чужбине через тяжелые испытания, вернувшись правдами и неправдами в Одессу, были арестованы и как изменники Родины отсидели длительные сроки в советских тюрьмах.

Ну а тех, кто выдержав издевательства и пытки, устояли и вместе с капитаном вернулись домой, - встречали как героев!

Они и были героями. Только вскоре забытыми…

Живет в Одессе замечательный человек, морской инженер, писатель, автор многих книг об Одессе и одесситах Михаил Борисович Пойзнер.

Это его стараниями в долголетней борьбе с бюрократами, натыкаясь на непонимание и равнодушие, но не отступая от задуманного, была установлена на морском вокзале Одессы возле церкви Св.Николая мемориальная доска в память о танкере «Туапсе» и его экипажа.

И хотелось бы чтобы в Одессе, благодаря стараниям таких людей как М.Б.Пойзнер, появлялось больше мемориальных досок, рассказывающих не только о героических кораблях, но и о людях, составивших славу нашего города. Потому что каждая такая доска, - это как возвращенный блеск погасшей звезды, падающий на давно забытые и потускневшие страницы истории…

К оглавлению

Чаики па площади Сан-Марко

История, которую я хочу рассказать, вспомнилась мне в связи с событиями, разыгравшимися в конце 2013 года в Киеве по причине отказа президента Украины В.Януковича подписать договор об интеграции страны в Евросоюз.

Тысячи протестующих, по призыву украинской оппозиции, вышли на улицы Киева, начав штурмовать правительственные здания, возводить баррикады и вступать в схватки с милицией, в результате чего с обеих сторон были десятки раненых.

Протестующие мотивировали свои действия тем, что у них «украли европейскую мечту».

Но почему-то те, кто призвали их выступить против законной власти, не объяснили им, что Европа, переживая глубокий экономический кризис, далеко не рай.

Что в европейских городах одна за другой проходят демонстрации против растущей безработицы и постоянного роста цен на продукты питания, жилье и транспорт.

Что на улицах европейских городов стоят на небольших постаментах, как статуи, молодые парни, загримированные под гладиаторов, средневековых рыцарей или солдат времен наполеоновских войск и, когда им подают милостыню, они вежливо раскланиваются и снова замирают в неподвижных позах.

Таким в Европе «работает» современное нищество.

И еще должны были объяснить тем, у кого «украли европейскую мечту», что в современной Германии, например, для обездоленных людей церкви создали дешевые столовые. Но чтобы получить обед в такой столовой, нужно выстоять длинную очередь…

А теперь, - о вспомнившейся мне истории.

Этот молодой итальянец подошел к нашему трапу, как только мы ошвартовались в Маргере, пригороде Венеции.

С Адриатики дул сырой ноябрьский ветер, низкие темные облака обещали дождь, и матросы, еще недавно загоравшие в тропиках, закрепив на кнехтах швартовные концы, сразу побежали в надстройку.

На подходе к Венеции я был в машинном отделении и сейчас вышел на палубу посмотреть на знаменитый город. Но кроме дымящих заводских труб и нефтяных цистерн, окружавших порт, не увидел ничего.

За долгие годы плаваний, побывав во многих портах мира, в Венецию я попал впервые. И, понятно, мне не терпелось увидеть и мост Риальто, и Большой канал, и площадь Сан-Марко, о которых столько читал!

Парень поднялся по трапу и на довольно сносном русском языке спросил, можно ли наняться к нам на работу.

- К сожалению. нет, - ответил я и объяснил, что на советских судах плавают только граждане СССР.

Парень вздохнул и удрученно посмотрел на свои большие руки.

Мы привезли из Индии джут. У борта уже выстраивались грузовые машины, и к ним от портовых складов шли грузчики. В это время начался дождь. Грузчики побежали назад, а в кабинах грузовиков засветились огоньки шоферских сигарет.

Парень поежился, поднял воротник старенькой нейлоновой курточки и направился к трапу. Я хотел спросить его, откуда он знает русский язык, но он уже сходил на причал.

Вытирая о фартук руки, ко мне подошел наш повар:

- Что ж вы отпустили его? Посмотрите, у него туфли одеты на босу ногу! Да и голодный, наверно. А у меня от обеда гречневая каша с мясом осталась!

Я окликнул парня. Узнав, зачем я его вернул, он благодарно улыбнулся:

- О, синьор!

Ел он торопливо, как едят очень голодные люди. Больно было смотреть на него в эти минуты…А потом, удивляясь и радуясь нашему вниманию, стал рассказывать о себе.

Звали его Алессандро. По-русски Александр, потому что мать его была русской, из Одессы. Да, да, повторил он, из вашей Одессы! В 1943 году, когда Одесса была оккупирована румынскими и немецкими войсками, в городе был расквартирован и итальянский корпус. Как рассказывала ему мать, тогда она и познакомилась с итальянским офицером и влюбилась в него. Ей было восемнадцать, ему двадцать три. Была она сиротой, жила у какой-то дальней родственницы, и когда забеременела, этот офицер, его отец, отправил ее к своим родным, в Венецию. А сам вскоре ушел на фронт и погиб где-то в русских снегах.

Мать умерла недавно. Хоть и прожила много лет в Италии, говорить по-итальянски так и не научилась. Работала в небольших ресторанчиках уборщицей. С родителями отца не сошлась, и страшно тосковала по оставленной родине.

Учиться Алессандро не пришлось. В Италии образование для детей бедняков – несбыточная мечта. Он закончил только начальную школу и устроился учеником матроса на небольшой итальянский пароход, совершавший каботажные рейсы по Адриатическому морю. Но пароход был настолько стар, что еле выгребал даже против небольшой волны. И несколько месяцев назад хозяева продали его на металлолом.

Так Алессандро стал безработным…

Уходил он от нас вечером. Дождь перестал, но ветер выплескивал на причалы гулявшую в бухте волну и на асфальте дрожали мокрые портовые огни. Где-то на задворках Венеции, в одном из старых, пропитанныхсыростью домов, жил пожилой итальянский матрос, с которым Алессандро плавал на том пароходе. К нему он и отправился ночевать…

Попасть из Маргеры в Венецию оказалось непросто. От ворот порта нужно было долго идти вдоль железнодорожных путей, тянувшихся мимо высокого забора судостроительной верфи «Бреда», стоять у закрытого шлагбаума, провожая глазами длинный товарный состав, снова идти по размытой дождем дороге до моста, соединяющего Маргеру с соседним городом Местре, подняться на этот мост и там уже ждать автобус, идущий на Венецию.

С моста хорошо была видна верфь, где сваривались огромные корпуса судов. Эта верфь хорошо была знакома морякам-одесситам. Здесь строились для Черноморского пароходства рефрижераторные теплоходы, названные именами героев Гражданской войны – «Чапаев», «Щорс», «Пархоменко», «Котовский», «Лазо».

И здесь, после постройки под Одессой, в Григорьевке, Припортового завода, были спущены на воду огромные газовозы «Ленсовет, «Моссовет» и «Смольный», предназначенные для перевозок в Западную Европу и в Соединенные Штаты Америки вырабатываемый на Припортовом заводе сжиженный газ.

Заморосил дождь. Автобуса не было. На остановке, покуривая и поглядывая в нашу строну, стояло несколько пожилых итальянцев. У них были усталые небритые лица. Воротники их курточек были подняты, кепи низко надвинуты на самые лбы. Неожиданно один из них направился к нам. В руке он держал пачку дешевых сигарет «Начионале». Дружелюбно улыбаясь, итальянец протянул нам сигареты и сказал по-русски:

- Закуривайте. – Поняв наше удивление, он засмеялся, - В молодости был в русском плену. А сейчас строю для России корабли!

Мы с интересом посмотрели на этого человека и взяли по сигарете.

Подошли и остальные итальянцы. Как оказалось, все они работали на верфи «Бреда» и сейчас ехали с ночной смены домой. Жили они в рабочем поселке недалеко от Венеции. Автобус, по их словам, мог быть не скоро.

- С бензином плохо. Лимит…

Итальянца, говорившего по-русски, звали Луиджи. В годы Второй мировой войны он был солдатом итальянской армии, посланной Муссолини воевать с Россией. В плен попал под Сталинградом. У него были обморожены ноги, и его выхаживали русские врачи.

Луиджи задрал брюки и показал спасенные русскими врачами ноги:

=- Вот!

Он затянулся сигаретой и отшвырнув окурок, показал на верфь:

- Вы и сегодня выручаете нас. Если бы не ваши заказы, нам бы пришлось сейчас стоять в очереди за пособием по безработице!

При этих словах его товарищи согласно закивали головами, словно слова Луиджи были понятны им без перевода.

Подошел забрызганный грязью автобус. Луиджи посмотрел на номер и быстро сказал:

- Вам в Венецию? Садитесь. Мы ждем другой.

Итальянцы помогли нам втиснуться в переполненный автобус и дружно помахали вслед.

…Когда мне приходилось бывать в ленинградском Эрмитаже, я подолгу стоял у картин итальянских художников Гварди и Каналетто с поразительной живостью увековечивших каналы и дворцы Венеции.

И вот теперь мне показалось, что я снова вижу работы этих мастеров. Только патину, трещинки красок, заменяли морщинки дождя.

Мы сошли с автобуса на Пьяца ди Рома – Площади Рима. Дальше нужно было идти пешком. Правда, с площади можно было спуститься к причалам, где раскачивались на воде, поблескивая лаком, знаменитые венецианские гондолы. Но прокатиться на гондоле могли позволить себе только богатые туристы…

Пройдя по узкой набережной, разукрашенной трепещущими на ветру атласными косынками с видами Венеции, развешанными возле магазинчиков, торгующих сувенирами, мы перешли через мост и углубились в средневековые улочки, вымощенные каменными плитами.

Улочки пересекались каналами, через которые были перекинуты ажурные мостики. Под мостиками, тарахтя моторами, проплывали небольшие самоходные баржи, груженные всевозможными товарами.

Спрашивать дорогу к мосту Риальто или к площади Сан – Марко не было необходимости. Туда вели стрелки, начертанные на углу каждого дома.

Улочки представляли сплошной нескончаемый базар. Чем только здесь не торговали! Пестрые галстуки развевались на ветру по соседству с разложенными на лотках дамскими кофтами. Мужские ботинки чернели среди старинных книг. Посуда возвышалась горками между картин, изображавших Венецию времен дожей, а затейливые люстры светились в окружении хрустальных ваз.

И тут же можно было купить свежую рыбу, овощи, фрукты. Дождь не мешал торговле. Товар был прикрыт прозрачными пленками, а сами торговцы стояли под обвисшими зонтами, громко зазывая покупателей.

За поворотами улиц открывались старые мраморные дворцы. Их широкие ступени спускались прямо к воде. Несмотря на непогоду, мы с интересом рассматривали великолепную архитектуру этих старинных зданий. Но двери дворцов были заколочены, окна, с позолоченными решетками, закрыты. По всему было видно, что в этих дворцах давно никто не живет и они стоят, как памятники былого величия Венеции.

Неожиданно мы вышли к собору, перед которым возвышалась могучая конная статуя. Это был оригинал скульптуры Андреа Верроккьо – кондотьер, чья точная копия стоит в Москве, в Музее западного и восточного искусств имени Пушкина.

Пройдя по знаменитому мосту Риальто, с его многочисленными ювелирными магазинчиками, где от выложенных в витринах золотых изделий слепило в глазах, мы спустились на набережную Большого канала и залюбовались украшающими мост скульптурными композициями, выполненных по преданию самим Микельанджело.

Потом обошли несколько церквей с фресками Джотто, и долго бродили по пустынным залам Дворца дожей, расписанных Тицианом, Тьеполо и Тинторетто, поражаясь нестареющей яркости творений великих итальянских мастеров.

Темнело, когда мы вышли из Дворца дожей на площадь Сан-Марко. Крылатый лев, символ Венеции, казалось, дремал на своем пъедестале, устав от внимания туристов. По площади, взвалив на плечи громоздкие штативы старомодных фотоаппаратов, разбредались фотографы. Из широких дверей собора Святого Марка, торопливо раскрывая зонты, выходили последние посетители. А на карнизах здания, хлопая крыльями, устраивались на ночлег голуби.

Нас кто-то окликнул. Мы обернулись, Алессандро! Когда он подошел, мы увидели, что карманы его куртки набиты пакетиками с кукурузными зернами.

- Вот чем я зарабатываю на жизнь, - объяснил он. – Продаю туристам корм для голубей. Только в такую погоду много не заработаешь.

Мы купили у него пакетик зерен и рассыпали голубям. Но мокрые продрогшие голуби не торопились слетать вниз.

С моря начал наползать туман, и над площадью появились чайки. Они заметались над нашими головами, словно ища убежище от этого тумана.

Алессандро поднял голову и грустно сказал:

- Они напоминают мне маму. Она так же металась, не находя себе в этой стране места. Наверно, поэтому и умерла…

Такой и запомнилась мне площадь Сан-Марко. Не голубями, - чайками, которых прогнал с моря холодный осенний туман…

К оглавлению

Дочь Ближних Мельниц

Перебирая недавно свой архив. я наткнулся на вырезанную когда-то из газеты «Известия» статью о капитане плававшего по Крымско-Кавказской линии пассажирского теплохода «Молдавия» Эрнандесе. Это был известный в свое время одесситам испанец, который в 1938 году, когда в Испании шла Гражданская война, привел в Одессу полный пароход испанских детей.

Их привозили в Одессу и советские суда, спасая от варварских бомбежек испанских городов авиацией мятежного генерала Франко.

Но этот испанский капитан стал известен одесситам не только тем, что привез в СССР почти тысячу детей, попросив при этом у Советского правительства политическое убежище. Но и тем, что за свой поступок был заочно приговорен к смертной казне. Приговорен тем самым генералом Франко, который свергнув законное испанское правительство, установил в стране фашистский режим.

Статью о Эрнандесе написала Татьяна Тэсс. Сегодня это имя помнят разве что пожилые люди, жившие при Советской власти. Но в те, ушедшие уже в историю, времена Татьяна Николаевна Тэсс, проработавшая почти пятьдесят лет в самой читаемой в Советском Союзе газете «Известия», была и самым читаемым журналистом.

Среди сухих производственных статей, заполнявших советские газеты, ее очерки, которые она писала с особенной теплотой и доверительной интонацией, были наполнены состраданием, чуткостью и любви к людям. Она рассказывала простые житейские истории, восхищаясь сердечной щедростью обычных людей, и пропуская через себя чужое горе и чужую боль.

В своих поездках по стране она говорила с людьми о их жизни, труде, детях и люди легко открывались ей. Ничего не было для нее выше и дороже, чем справедливость, человечность, доброта.

Ее друзьями были легендарные личности, - кинопублицист Роман Кармен, кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, актриса Фаина Раневская, музыканты Давид Ойстрах и Эмиль Гилельс, поэт Эдуард Багрицкий, писатели Валентин Катаев, Илья Эренбург, Исаак Бабель.

Да она и сама была не только журналистом, но и писателем, - автором книг повестей и рассказов: «Американки», «При свете совести», «Путешествие капитана Скотта», «Друзья моей души» и многих других.

Я познакомился с ней в Москве, в Министерстве морского флота СССР.

Было это в начале шестидесятых годов прошлого века.

В те годы Черноморское пароходство получало большую серию судов, которые строились в Германской Демократической республике. И экипажи, ехавшие через Москву на приемку этих судов, проходили обязательный инструктаж в Министерстве морского флота.

Я ехал 2-м механиком на приемку углерудовоза «Устилуг». Он был построен в ГДР, в городе Варнемюнде, на верфи «Варно-верфь».

Это была большая серия судов типа «У»: «Умань», «Углеуральск», «Урицк», «Усолье», «Устилуг» и так далее.

Самая печальная судьба постигла «Умань», которая в ночь с 13 на 14 января 1964 затонула от смещения груза марганцевой руды в Кадисском заливе у берегов Испании.

Остальные благополучно плавали в составе Черноморского пароходства. А когда в 1965 году в Мариуполе было создано Азовское пароходство, они были переданы туда для перевозок донбасского угля в страны Западной Европы…

А знакомство с Татьяной Николаевной Тэсс произошло так.

Я был в первой партии моряков, которая ехала на приемку «Устилуга». В нее входили капитан. старший механик, электромеханик, начальник радиостанции и 2-й механик, то есть, я.

Инструктаж с нами проводил заместитель министра морского флота СССР по кадрам Кудрявцев. Он объяснял нам, как вести себя с немцами на приемке судна, о чем можно говорить с ними, о чем нельзя. И как вообще вести себя в этой недавно враждебной нам стране.

И вот, когда после инструктажа мы вышли из кабинета Кудрявцева в коридор, к нам подбежала миловидная женщина и быстро спросила:

- Вы из Одессы?

Наш капитан Игорь Николаевич Калашников, обладавший, как все одесситы. немалым чувством юмора, ответил:

- Да. Проездом через Жмеринку.

- Значит, из Одессы, - улыбнулась женщина и протянула капитану руку:

- Татьяна Тэсс, корреспондент газеты «Известия».

А уже через минуту, затащив нас в какую-то пустую прокуренную комнату, где у окна на деревянной подставке стоял большой фикус, вазон которого был утыкан окурками, забросала нас вопросами.

Ее интересовало, как живут наши семьи, когда мы уходим в плавания, как удается нам выдерживать долгое расставание с женами и детьми, и какие испытываем чувства, получая из дому радиограммы.

Обычно, когда по возвращении в Одессу к нам на борт поднимались корреспонденты различных газет, их интересовали производственные показатели: сколько было перевезено грузов, какие на судовых собраниях принимались социалистические обязательства и сколько за рейс съэкономлено топлива.

А тут!..

Разговор с Татьяной Николаевной затянулся надолго. Она затронула самые болезненные стороны морской жизни, о которой никто тогда не писал. И отвечая на ее вопросы, мы увидели в ней не просто газетного корреспондента, от которого всегда хотелось поскорей отделаться, а близкого друга, которому небезразличны наши тревоги, сомнения и радости.

Попрощавшись тогда с Татьяной Николаевной, я не думал, что придется встретиться с ней снова.

Но через несколько лет, когда я плавал уже старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар» и мы вернулись из очередного рейса в Одессу, она неожиданно появилась у нас на борту.

В тот год отмечался какой-то юбилей Гайдара, знаменитого в советские времена детского писателя, погибшего на фронте в самом начале Великой Отечественной войны.

И чуть ли не каждый день, пока мы стояли в порту, нас, по случаю этого юбилея, приглашали то в школу имени Гайдара, где мы рассказывали школьникам о наших плаваниях, то в библиотеку его имени, на встречу с читателями, а потом мы были приглашены во Дворец моряков, где одесские писатели Иван Гайдаенко, Иван Рядченко и Владимир Лясковский, знавший Гайдара еще до войны по газетной работе в Москве, устроили вечер его памяти.

Татьяна Николаевна приехала в Одессу тоже по случаю этого юбилея, чтобы написать в «Известиях» о моряках теплохода, носящего имя «Аркадий Гайдар».

Когда она к нам пришла, капитана и помполита на судне не было. Их вызвали по какому-то вопросу в партком пароходства. Вахтенный штурман, зная что я печатаюсь в газетах, привел ее ко мне.

Увидев меня, она сразу вспомнила о нашей встрече в Москве и попросила показать ей судно. А потом, сказала она, ей нужно встретиться с экипажем, и чтобы я помог организовать эту встречу.

Попросив вахтенного штурмана объявить по судовой трансляции, чтобы все свободные от вахт, примерно через час собрались в кают-компании на встречу с корреспондентом газеты «Известия», я показал ей капитанский мостик, повел в машинное отделение, а потом показал судовую библиотеку.

В библиотеке «Аркадия Гайдара» были книги с автографами Валентина Катаева, Константина Паустовского, Вениамина Каверина и других известных советских писателей. Теплоход был построен в Югославии, в городе Пула, и Государственный флаг СССР поднимал на нем прилетевший из Москвы сын Аркадия Петровича Гайдара, контр-адмирал, заведующий военным отделом газеты «Правда», Тимур Аркадьевич Гайдар. Он и привез в подарок экипажу эти книги.

Осмотрев библиотеку и полистав книги с дорогими для нас автографами, Татьяна Николаевна сказала, что не просто знакома с этими писателями, а дружит с ними. И добавила: «Очень жалею, что не привезла и свои книги. Но обязательно пришлю».

Ее встреча в кают-компании с нашими ребятами запомнилась надолго. Когда она пришла на «Аркадий Гайдар», ей было уже немало лет. Но элегантная, улыбчивая, доброжелательная, она завораживала с первого взгляда, не говоря уже о том, как интересно было ее слушать!

Настоящая ее фамилия была Сосюра. Но, как объяснила она, когда начала печататься, ее родственник, Владимир Соссюра, был уже известным украинским поэтом. Поэтому и решила взять псевдоним. Сложился он из начальных букв имени и фамилии. Так она стала Татьяной Тэсс.

А родилась в 1906 году в Одессе, на Ближних Мельницах. Училась в той же гимназии, в которой учился Исаак Бабель, ставший впоследствии ее близким другом. И французский язык преподовал ей тот же месье Вадон, который учил этому языку и Бабеля.

После гимназии училась в Одесской консерватории по классу рояля, и бегала на вечера «Зеленой лампы». На этих вечерах читали свои стихи начинающие тогда свой путь в литературе: Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев, Юрий Олеша и Вера Инбер.

Она и сама писала стихи, которые показала однажды Багрицкому.

Он стал давать ей уроки стихосложения и часто приходил на Ближние Мельницы, где в небольшом домике, окруженном фруктовым садом, она жила с матерью.

Багрицкий поражал ее самозабвенной любовью к поэзии и огромной поэтической эрудицией. Как говорила Татьяна Николаевна, чтобы ни читал Багрицкий, свои или чужие стихи, его нельзя было слушать без сжимавшего горла волнения.

Именно благодаря Багрицкому она забросила музыку и увлеклась литературным творчеством. А потом, в начале двадцатых годов прошлого века, приехала в Москву.

Свои стихи принесла в журнал «Огонёк». Они понравились главному редактору журнала Михаилу Кольцову, который тут же дал ей задание написать очерк о ее впечатлениях от новой советской Москвы. Очерк был напечатан. Вот так, с легкой руки Кольцова, и начался ее путь в журналистике…

Рассказывала она и о своей дружбе с Бабелем. Он называл ее «Дочь Ближних Мельниц». По ее словам Одессу Бабель любил нежной и верной любовью. Все ему было здесь по душе. Все было знакомым и милым сердцу. Он наслаждался веселым и певучим одесским говором, общительностью одесситов, их приветливостью и юмором. В Одессе он расцветал. Был весел и неутомим. Живя в Москве, мечтал приобрести на Ближних Мельницах небольшой домик, куда мог бы приезжать отдыхать и спокойно работать. Мать Татьяны Николаевны нашла ему такой домик. Но поселиться Бабелю в нем не пришлось. Судьба сложилась иначе…

И еще сказала Татьяна Николаевна, что бывая в Одессе, приезжает на Ближние Мельницы и смотрит через забор на дом, где прошло ее детство и где жила и умерла ее мать. Но долго смотреть на этот дом, не может. Постоит, вытрет слезы и уходит…

Пришла Татьяна Николаевна к нам и на следующий день. Поговорила с капитаном, с матросами. штурманами, механиками и, прощаясь, сказала, что не только напишет о нашем теплоходе статью, но и пришлет свои книги.

Мы были в Индии, в Калькутте, когда сотрудник советского консульства привез нам свежие газеты: «Правду», «Известия», «Комсомольскую правду». И в «Известиях» была о нас ее статья. Называлась «Аркадий Гайдар» и его экипаж».

А по возвращении в Одессу, получили от нее и две книги: «Американки» и «Друзья моей души». Первая была о ее впечатлениях от поездки в Америку, вторая о близких ей людях, чьи имена были широко известны: о Корнее Ивановиче Чуковском, Маршаке, Фаине Раневской и многих других.

А подписала книги так: « Дорогим гайдаровцам от дочери Ближних Мельниц. Ваша Татьяна Тэсс».

… Я начал этот очерк с ее статьи о капитане Эрнандесе. В этой статье она писала о нелегкой судьбе капитана, которому ради спасения сотен детей пришлось отречься от Родины. Но в этой статье не было сказано о главном, о чем знали в Черноморском пароходстве, как Татьяна Тэсс способствовала вызволению капитана из тюрьмы.

Когда в 1949 году в СССР разразилась «борьба с безродными космополитами», Эрнандес, как испанец, был арестован и посажен в тюрьму. Ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу фашистского диктатора Испании Франко.

Оставшись в Советском Союзе, Эрнандес женился на одесситке. Звали ее Флора. Когда его арестовали, Флора, любившая читать в «Известиях» статьи Татьяны Тэсс, и зная как ее выступления в газете помогают многим людям, написала Татьяне Николаевне письмо с просьбой о помощи.

Получив это письмо, Татьяна Николаевна пригласила Флору в Москву и, поселив у себя, устроила ей свидание с жившей тогда в Москве Долорес Ибаррури, Генеральным секретарем Коммунистической партии Испании.

Ибаррури, знавшая Эрнандеса еще по Испании, написала в его защиту Сталину. Ее сын Рубен, военный летчик, погиб в 1942 году в воздушном бою над Сталинградом, и никто иной, как сам Сталин в телефонном разговоре выразил ей соболезнования по поводу гибели сына.

Благодаря заступничеству Ибаррури Эрнандес был освобожден. Но в этом была и заслуга Татьяны Тэсс!

Вот такой была эта «Дочь Ближних Мельниц», о которой, как и о многих знаменитых одесситах, наш город не должен забывать.

К оглавлению

Солдат вермахта Генрих Бёлль

Недавно я гостил у друзей в Кёльне и перед отъездом пошел побродить по городу. Шел без всякой цели, пока не забрел на улицу с длинным трудно выговариваемым названием — Хюльхратерштрассе. Возле дома под номером 7 я остановился потому, что прочитал на фасаде табличку, из которой узнал, что здесь жил лауреат Нобелевской премии по литературе писатель Генрих Бёлль.

Это имя я впервые узнал в далекие уже советские времена, прочитав в журнале «Иностранная литература» роман Генриха Бёлля «Глазами клоуна». Герой романа Ганс Шнир, потеряв любимую женщину, веру в святость родителей и доверие к религиозным постулатам, бросает вызов обществу. Сын миллионера, он садится на ступенях вокзала с протянутой шляпой. Протест против лживости окружающего его мира выливается в шутовскую клоунаду. Но, по мнению Бёлля, только шут и может сказать правду о послевоенной Германии, являя ее недовольному обывателю, не желающему нести бремя ответственности за страшные преступления недавнего прошлого...

В сталинские времена советским читателям предписывалась строгая литературная диета. Герои советских книг должны были быть бесстрашными и послушными. Быть лучшими дочерьми и сыновьями, лучшими рабочими, колхозниками, солдатами. И главное, ни автор, ни его герои ни на мгновение не должны были забывать о великих целях, поставленных перед ними Коммунистической партией в деле построения в СССР коммунистического общества.

В романах же Бёлля «Дом без хозяина», «Где ты был, Адам?», «Бильярд в половине десятого», которые я прочитал позже, как и в романах других зарубежных писателей — Ремарка, Хемингуэя, Сэлинджера, Экзюпери, с которыми советские читатели могли познакомиться в послесталинские времена, описаны не подвиги, не победы, а простые человеческие чувства, помогавшие пробиваться наружу живому дыханию любви, доброты и справедливости.

Но если американский писатель Хемингуэй или француз Антуан де Сент-Экзюпери были яростными противниками фашизма, то немец Бёлль, призванный в гитлеровскую армию, не только стал свидетелем ее военных преступлений, но и сам участвовал в сражениях на советско-германском фронте и входил со своей частью в захваченные фашистскими войсками города.

После знакомства с домом, где жил Генрих Бёлль, я решил остаться еще на несколько дней в Кёльне и побольше узнать об этом писателе, удостоенном Нобелевской премии. В городской библиотеке друзья нашли мне о нем много материалов, благодаря которым я и смог написать этот очерк.

Родился Бёлль в Кёльне в 1917 году. Учился в католической школе, потом в гимназии. Работал помощником продавца в букинистическом магазине. Еще гимназистом начал писать стихи и рассказы. В 1939 году поступил в Кёльнский университет, но вскоре был призван в армию. Воевал в Польше, во Франции, а с нападением гитлеровской Германии на Советский Союз на Украине и в Крыму. В конце войны, отступая со своей частью под натиском советских войск, снова оказался в Германии, и в апреле 1945 года сдался в плен американцам. После плена вернулся в Кёльнский университет, где закончил факультет филологии.

Печататься Бёлль начал в 1947 году. Его повести и рассказы нашли широкий отклик у читающей публики. А славу одного из ведущих писателей ФРГ принес ему роман «Бильярд в половине десятого», изданный в 1959 году. В произведениях Бёлля рассказывалось о недавно пережитом, в них узнавались реалии первых послевоенных лет, затрагивались проблемы социальных и моральных последствий войны.

В 1967 году Бёль был избран председателем немецкого ПЕН-клуба, а затем возглавил Международный ПЕН-клуб. Он много раз приезжал в Советский Союз, где большими тиражами издавались его книги. В 1972 году был удостоен Нобелевской премии за роман «Групповой портрет с дамой», в котором создал грандиозную панораму истории Германии XX века.

Свидетель гитлеровских преступлений в завоеванных фашистами странах, сам участник захватнических гитлеровских войн, Бёлль переосмыслил свое прошлое и в своих произведениях выступал как настоящий гуманист, призывая к равенству и братству людей разных политических убеждений и разных национальностей.

Присматриваясь к жизни людей в Советском Союзе и все больше убеждаясь, что правители СССР своей бесчеловечностью и лживостью недалеко ушли от пережитого писателем гитлеровского режима, Бёлль становится непримиримым критиком советской власти. Познакомившись в Москве с Александром Солженицыным, он нелегально вывез на Запад рукопись «Архипелаг ГУЛАГ», где написанная бывшим заключенным сталинских концлагерей книга была опубликована и сразу стала знаменитой. После этого книги приезды самого Бёлля были в СССР запрещены. А когда Солженицына насильно выдворили из СССР, Бёлль встретил опального писателя во Франкфуртском аэропорту, привез в Кёльн и поселил в своем доме, на той самой улице Хюльхратерштрассе, 7. Позже он приютил в этом доме изгнанных из Советского Союза своих московских друзей писателей-диссидентов Льва Копелева и его жену Раису Орлову.

Государству, строящему коммунизм, эти писатели, протестующие против коммунистических догм, были не нужны. Как не нужны были Виктор Некрасов, Владимир Войнович. Георгий Владимов, Василий Аксенов, Мстислав Ростропович и Галина Вишневская, Иосиф Бродский, Сергей Довлатов и многие другие выдающиеся граждане страны Советов.

За что травили и гнали этих людей, нравственный и интеллектуальный цвет нации? Ответить на этот вопрос можно лишь так: власть их боялась и, защищаясь от них, делала это столь же бездарно, как все, что она делала, с тупым усердием вытаптывая все свежее и талантливое. И с каждым годом, с каждым новым актом мужественного сопротивления этих людей лжи и беззаконию, резко понижался уровень духовной жизни в стране. В результате — Советский Союз и рухнул...

Но вернусь к Генриху Бёллю. 25 сентября 1962 года по приглашению Союза писателей СССР он впервые прилетел в Москву в составе делегации западногерманских писателей, в которую входили еще двое известных литераторов — Хагельштанге и Герлах. По поручению секретариатата Союза писателей СССР встречали немцев в московском аэропорту германист Лев Копелев, его жена, сотрудница журнала «Иностранная литература», писательница Раиса Орлова и сотрудник «Интуриста», забронировавший немецким гостям номера в гостинице «Пекин». Но прежде чем ехать в гостиницу, Бёлль попросил провезти его с товарищами по Москве. На мосту через Москва-реку Хагельштанге попросил остановить машину. Выйдя из нее, он снял шляпу и долго стоял в глубокой задумчивости.

— Что с ним? — спросил Копелев Бёлля. И Бёлль объяснил: 17 июля 1944 года по приказу Сталина по Москве провели тысячи немецких пленных. В сопровождении охраны НКВД немцы, во главе со своими генералами, шли по московским улицам, хмуро разглядывая столицу Советского государства, которую им так и не удалось взять. Стоявшие на тротуарах москвичи с ненавистью смотрели на пленных, и лица этих людей больше пугали немцев, чем винтовки их конвоиров. В колонне пленных шел и будущий писатель Хагельштанге, унтер-офицер артиллерийского полка. Шел и по этому мосту, с которого смотрит сейчас на мирную Москву...

На следующий день Бёлля и его товарищей принимали в конференц-зале Союза писателей. Зал был набит. Многие стояли вдоль стен.

Председательствовал главный редактор журнала «Октябрь» писатель Вадим Кожевников. Среди многих вопросов, заданных Бёллю был и такой:

— Где вы были во время войны?

Кожевников вскочил и через переводчика закричал:

— Господин Бёлль, не надо отвечать! Это бестактный вопрос! У нас не собрание ветеранов войны! Мы собрались говорить о творческом опыте, о задачах литературы!

Но Бёлль возразил:

— Нет. Я отвечу. Вы расхваливаете мои романы. Но если вы их внимательно читали, как же вы можете предполагать, что я не отвечу на такой важный вопрос? Ведь именно об этом я столько писал! Я был солдатом 6 лет и мог бы сослаться на то, что был только телефонистом. И моя винтовка оставалась в обозе, и я вспоминал о ней только тогда, когда получал от фельдфебеля наряды за то, что она была нечищена. Но это не оправдание. Я был солдатом той армии, которая напала на Польшу, Голландию, Бельгию, Францию и на вашу страну. Я как немецкий солдат входил в разрушенный бомбежками Киев и в такую же разрушенную после многих дней обороны Одессу. В Киеве видел, как гнали евреев в Бабий Яр. В Одессе, как гнали одесских евреев в гетто. Я сознаю всю ответственность за преступления гитлеровского вермахта. Из сознания этой ответственности я и пишу.

И еще один ответ Бёлля на той встрече в Союзе писателей СССР поразил меня как одессита. На вопрос, знает ли он русскую литературу, Бёлль ответил:

— Вашу литературу люблю и хорошо знаю. Чехов, Толстой, Достоевский — мои учителя. Особенно люблю Гоголя, силу его дыхания. Из классиков позднего периода мне ближе всех Бабель. Мне кажется, ему лучше всех удалось изобразить то сложное и бурное время, в котором он жил и писал. На немецком телевидении делают серию фильмов «Писатель и город». У них в планах «Кафка и Прага», «Лорка и Гренада», «Джойс и Дублин». Мне предложили тему «Достоевский и Петербург». Я согласился, но предложил и свою тему — «Бабель и Одесса».

К сожалению, фильм этот Бёлль не сделал. И в послевоенной Одессе не бывал. Но оккупированная фашистами Одесса отражена в его романе «И не сказал ни единого слова», где немецкий солдат Фред Богнер пишет из Одессы своей возлюбленной письма, в которых военная цензура вычеркивает и описания тягот войны, и все, что творят в оккупированном городе фашистские «сверхчеловеки», оставляя в этих письмах только слова признания в любви...

Работая над этим очерком, я перечитал роман Бёлля и снова увидел полуразрушенную воздушными бомбардировками и оккупированную румынскими и немецкими войсками родную Одессу, в которой мне, одиннадцатилетнему мальчику, пришлось пережить и осаду, и смертельное дыхание одесского гетто.

И вспомнилось, когда в конце декабря 1941 года мы брели по скованным морозом одесским улицам на Слободку, где в огромном здании бывшего общежития Водного института (сейчас там экипаж Морской академии), оккупационными властями было организовано еврейское гетто, я увидел возле занесенного снегом Дюковского сада двух немецких солдат. Они тянули к стоявшему в глубине сада невысокому особняку телефонный кабель. Увидев нас, солдаты остановились и, потирая замерзшие руки, стали смотреть на сизых от холода женщин, тащивших на санках немощных стариков, на старух, ведущих за руки закутанных до самых глаз детей, на растянувшееся по всей улице печальное шествие одесских евреев, бредущих по уходившей в гору заледеневшей дороге на уготованную им Голгофу.

Вряд ли один из тех солдат был Генрихом Бёллем. Ведь в гитлеровском вермахте телефонистов было не счесть. А может, это был и он...

Умер писатель 16 августа 1985 года.

В материалах, которые помогли мне написать о Генрихе Бёлле этот очерк, есть некролог, подписанный его советскими друзьями. Приведу его полностью:

«Писатель Генрих Бёлль не умер, его слово живет и будет жить. С первых русских изданий он стал для нас из самых любимых, для многих — жизненно необходимых писателей. И хотя с 1975 года он стал неугоден советским властям, его книги в Советском Союзе больше не издавались, но они продолжают неизменно читаться.

Умер Генрих Бёлль — друг и заступник страдающих, преследуемых людей. Он был христианином, для которого заповедь любви к ближнему была основой жизни. Он был наделен редким даром сострадания.

Когда в Москве, Ленинграде, Киеве преследовали литераторов, арестовывали и судили невинных, за них заступался Генрих Бёлль. Он писал прошения, протесты, звонил членам правительства, убеждал в невиновности арестованных советских писателей. Он помогал всем этим людям не только словом, но и деньгами и лекарствами.

С любовью, ревниво он следил за новой русской литературой, в своих докладах и интервью говорил о книгах Паустовского, Бабеля, Трифонова, Пастернака, Евгении Гинзбург, Войновича, Аксенова и многих других.

Для тех, кто его знал, он был не просто литературным авторитетом, но и неизменным нравственным мерилом, олицетворением чистой совести.

На земле немало хороших писателей. Но такое, как у Бёлля, сочетание художественного слова и братского человеколюбия мы можем сравнить разве что со Львом Толстым и Владимиром Короленко.

Без Генриха Бёлля нам труднее будет жить».

Под некрологом подписи Василия Аксенова, Георгия Владимова, Сергея Довлатова, Виктора Некрасова, Беллы Ахмадулиной, Андрея Синявского, Льва Копелева и Раисы Орловой.

Вот таким был солдат вермахта Генрих Бёлль, так и не создавший, к сожалению, фильм «Бабель и Одесса»...

К оглавлению

Капитан малого плавания

Всем известно, что Одесса дала миру немало знаменитых людей. Писателей, артистов, музыкантов, ученых. Но в Одессе всегда были люди, пусть и не известные миру, но которых знал весь город.

Одним из таких людей был капитан Одесского портофлота Иван Иванович Гуcев. Старым одесситам это имя было знакомо хорошо.

Командовал Иван Иванович небольшим суденышком, которое возило пассажиров от старого морвокзала в «Лузановку». А назывался этот мини-лайнер, как шутливо называли его в портофлоте, «Капелла».

Появилась «Капелла» в Одессе сразу после войны. Пригнали ее из поверженной фашистской Германии вместе с такими гигантами, как «Россия», «Победа» и «Грузия». Глядя на этот неказистый крутобокий теплоходик, который раскачивался у причала, когда мимо проходил выходящий из порта пароход, трудно было поверить, что пришел он в Одессу из Германии, пройдя через Северное море.

Почему суденышко называлось «Капелла», не мог ответить, наверное, даже тогдашний начальник портофлота Павел Тимофеевич Деревянко, принимавший судно у перегонной команды.

Ходили слухи, что «Капелла» строилась на гамбургской верфи, а ее заказчик, богатый немецкий промышленник, пел в какой-то любительской капелле и построил это небольшое судно, чтобы катать членов капеллы по Эльбе.

В паре с «Капеллой» ходил в «Лузановку» и пассажирский катер «Яша Гордиенко», названный в честь юного подпольщика, который в годы фашистской оккупации города в годовщину Октябрьской революции взобрался ночью на колокольню Успенского собора и вывесил красный флаг, а впоследствии был расстрелян.

Взбешенные румынские жандармы бегали вокруг собора, боясь подняться на колокольню, чтобы сорвать трепещущий на ветру советский флаг. А румынские солдаты, угрожающе щелкая затворами винтовок, разгоняли одесситов, собравшихся на противоположной стороне улицы и с удивлением глядящих на неожиданно взмывший над оккупированным городом свой родной флаг, испытывая восторг и гордость от дерзости неизвестного смельчака!

Яшу выдал предатель. Он был схвачен румынской тайной полицией…

Катер, названный в честь героя одесского подполья, брал на борт мало пассажиров. И если «Капелла» по какой-то причине задерживалась, на причале собиралась огромная толпа изнывающих от жары людей, предпочитавших попасть на Лузановский пляж морем. И когда вдалеке показывалась «Капелла», попыхивая из короткой трубы выхлопным дымком, все облегченно вздыхали. Люди знали: Гусев заберет всех. Не хватит места на палубе, разместит в помещениях команды и даже в своей каюте…

С Гусевым познакомил меня Евгений Иванович Малахатко, — капитан бывшего учебного судна «Экватор», которое было отдано Одесской флотилии юных моряков и стояло на мертвом якоре в «Отраде», напротив подвесной канатной дороги. Евгений Иванович был уже на пенсии, но, чтобы не сидеть дома, согласился принять под свое командование «Экватор».

Когда-то на теплоходе «Устилуг» довелось мне с Евгением Ивановичем буксировать из Одессы на Сахалин плавкран.

Весь переход через Индийский океан погода нам благоприятствовала. Но у берегов Японии, возле острова Цусима, нас прихватил шторм.

Это был тот самый остров Цусима, возле которого во время русско-японской войны 1905 года японская эскадра под командованием адмирала Того разгромила эскадру царского адмирала Рождественского, шедшую из Санкт-Петербурга на помощь заблокированным японцами в Порт-Артуре русским военным кораблям…

Сидели мы как-то с Евгением Ивановичем на Приморском бульваре и вспоминали ту буксировку. Мимо шел Гусев. Увидев Евгения Ивановича, он подошел, поздоровался и, присев на скамью, сняв с лысеющей головы старенькую капитанскую фуражку, спросил:

— Ну, как, Женя, твой «Экватор»? Говорят, после ограбления один корпус остался.

Вопрос был задан неспроста. Как рассказывал Евгений Иванович, «Экватор», тоже бывший немецкий пароход, отплавав как учебное судно с курсантами мореходных училищ свой срок, приказом министра был поставлен на отдаленный причал Одесского порта в ожидании своей дальнейшей участи.

Капитан и экипаж сошли на берег, а на «Экваторе» оставили сторожа и несколько матросов из резерва.

И тут началось великое ограбление парохода. Мебель и все, что можно было отвинтить и вынести, в течение нескольких суток было вывезено по дачам и квартирам разных чиновников.

В первый день сторож попытался остановить грабителей. Но ему показали бумагу за подписью заместителя начальника пароходства.

И когда «Экватор» был отбуксирован в «Отраду», поставлен на мертвый якорь и передан флотилии юных моряков, будущие мореходы получили разграбленный и разворованный пароход…

Написав эти строки, я подумал; ограбление «Экватора» было репетицией к тотальному ограблению Черноморского пароходства, разразившемуся в годы горбачевской перестройки, что и привело к полному его уничтожению…

Но вернемся к капитану И.И. Гусеву.

Плавая механиком ЧМП, я был внештатным корреспондентом газеты «Моряк».

— Зайдя как-то в редакцию, получил задание написать очерк о капитане «Капеллы» в связи с его семидесятилетием.

— Старик неразговорчив, — предупредил Вениамин Борисович Косоногов, ответственный секретарь редакции. — Много не расскажет. Да и времени у него нет. Сейчас разгар лета. С мостика почти не сходит. Но ты сделай с ним пару рейсов в «Лузановку». Что-нибудь да выудишь. А даты биографии я тебе дам.

Вот с таким напутствием отправился я в порт.

День был августовский, жаркий. На причале в ожидании «Капеллы» стояла огромная очередь изнывающих от жары людей. От них я узнал, что «Яша Гордиенко», ходит уже в «Аркадию», с заходом на «Ланжерон» и в «Отраду». А в «Лузановку» — только «Капелла».

Когда она, наконец, подошла, навалившись со скрежетом на причал, очередь сразу смешалась, и началась давка. И тут я увидел капитана «Капеллы» в действии. Стоя на крыле мостика, Иван Иванович кричал в медный рупор:

— Стоп! Женщины с детьми вперед! Вперед, говорю! Мужчины садятся последними!

Не послушавшись капитана, какой-то мужчина пытался перелезть через борт, но Иван Иванович заметил его и крикнул стоящему у сходни матросу:

— Вахтенный! Чего рот раззявил?

Вихрастый матрос в тельняшке и флотских брюках, очевидно, недавно демобилизованный из Военно-морского флота, метнулся к нарушителю и оттащил от борта.

— Стоять! Стоять! — закричал нарушителю капитан. — Возьму всех! Но вас — последним!

И действительно, когда «Капелла», убрав сходню, начала отходить, на причале, где подувший с моря ветерок гонял пыль и обрывки газет, не осталось ни одного человека.

По выходу в море у меня не было возможности поговорить с Иваном Ивановичем. Он вел свой мини-лайнер к желтевшему вдали лузановскому пляжу, ворочая штурвал и поминутно дергая привод тифона, разгоняя гудками снующие на пути многочисленные рыбачьи лодки.

Высадив в «Лузановке» пассажиров, «Капелла» снялась в обратный рейс. Но теперь пассажиров было немного, основная масса пляжников должна была хлынуть к вечеру.

Из Лузановки, сменив Гусева у штурвала, вел «Капеллу» его помощник. Но Иван Иванович не ушел с мостика. Он стоял у машинного телеграфа, готовый в любой момент уменьшить ход, так как рыбачьих лодок в Одесском заливе стало еще больше.

Шла скумбрия. Тогда ее было еще много в Одессе. Продавали не только на «Привозе» и Новом базаре, но буквально на каждом углу.

Поговорить с Гусевым в тот день не удалось. Я видел, как он напряженно работал и навряд ли имел бы время ответить на самый короткий мой вопрос. Пришел я на «Капеллу» на следующий день. Хотелось еще немного понаблюдать, как он работает, чтобы описать в очерке, который ждали от меня в «Моряке.

Придя на причал, увидел странную картину: собравшиеся на причале пассажиры томились от жары, но стоявший у сходни вахтенный матрос на борт «Капеллы» никого не пускал.

Когда я стал спрашивать у собравшихся, в чем дело, они только пожимали плечами. А одна женщина в соломенной шляпе, державшая за руку плачущую девочку, возмущенно сказала:

— Говорят, другого капитана назначили. Был бы Иван Иванович, давно б в «Лузановке» были!

Решив разобраться в случившемся, я протиснулся к сходне, показал вахтенному выданное мне в «Моряке» удостоверение и попросил пропустить к капитану.

Поднявшись на мостик, увидел Гусева. Перед ним стоял его помощник, босой и в мокрых трусах.

— Ну, что? Не получается?

— Нет, Иван Иванович. Замоталась намертво!

Выругавшись, Гусев прошелся по мостику, увидев меня, узнал и резко спросил:

— Как вы здесь оказались?

Я показал свое удостоверение и осторожно спросил, что случилось.

— Что, что! — со злостью ответил Гусев. — Намотали на винт рыбачью сеть. Вот и стоим.

И обернулся к помощнику:

— Хватит нырять. Беги на причал, звони. Пусть пришлют водолазов. А людям скажи, пусть добираются в «Лузановку» трамваями. Стоять наверняка будем до вечера.

Помощник кивнул и, как был в одних трусах, поспешил вниз.

Гусев повернулся ко мне:

— Так что вы хотите?

Понимая состояние капитана, который в жару застрял у причала и не в состоянии помочь людям попасть на пляж, я сказал:

— Вы уж извините, Иван Иванович за мой неуместный визит. Но в «Моряке» знают, что вам скоро исполнится 70 лет. Вот и послали меня собрать материал для юбилейного очерка. Но я понимаю, вам сейчас не до этого. Приду в другой раз.

Гусев усмехнулся, снял фуражку и вытер ладонью вспотевший лоб.

— Говорите, материал для юбилейного очерка? А что я могу рассказать? Вот, работаю на «Капелле». Когда-то плавал за границу. Остался в оккупации. А «оккупантам» визу не открывали. В пароходстве даже в каботаж не взяли. Хорошо, в портофлоте работу дали…

Он отвернулся, натянул на голову фуражку и стал смотреть в сторону «Лузановки», скрывая, наверное, охватившее его волнение.

Я молчал, ожидая продолжение рассказа.

В это время на мостик поднялся в грязном комбинезоне, с черным закопченным лицом механик. Сходство с негром придавали ему и черные курчавые волосы, на которых блестели мазутные пятна.

— Ну, что, Иван Иванович? Постоим еще немного? Успею я насос подкачки топлива собрать?

Гусев посмотрел на него с усмешкой и с горечью сказал:

— Успеешь. Если даже главный двигатель разберешь, то и его успеешь собрать.

— Что? Так серьезно?

— А ты нырни под корму, посмотри!

Механик понимающе кивнул и так же быстро, как и появился, исчез. Гусев повернулся ко мне и хотел что-то добавить к своему рассказу, но тут на мостик взлетел запыхавшийся помощник:

— Водолазы уже идут! Сейчас будут к нам швартоваться!

— Молодец! — обрадовался Иван Иванович. — Давай, готовь кранцы, чтобы они при швартовке нам борт не продавили!

И повернулся ко мне:

— Все. Извините, на вас уже времени нет!

Но без очерка о капитане «Капеллы» я решил в «Моряк» не возвращаться. А собрать о нем биографические данные было делом несложным. Во-первых, мне обещал дать их ответственный секретарь «Моряка», а во-вторых, предъявив удостоверение газеты, я мог получить их в отделе кадров портофлота.

С портофлота я и начал.

Прямо с причала, где стояла «Капелла», я пошел к невысокому двухэтажному зданию, которое было мне хорошо знакомо.

В 1953 году, вернувшись из армии, я снова был принят на работу в пароходство, откуда был призван на военную службу.

Сделав несколько рейсов мотористом на небольшом каботажном танкере «Меганом», я перевелся на работу в ремонтную бригаду пароходства, чтобы продолжить образование.

Война, гетто, концлагерь помешали закончить мне школу, и работая слесарем по ремонту судовых двигателей, я поступил в 10-й класс вечерней школы и одновременно был принят на курсы механиков при Одесском портофлоте. Потом, плавая, продолжал получать образование заочно.

Когда в отделе кадров портофлота инспектор узнал, что я хочу написать о Иване Ивановиче Гусеве, он тут же достал его личное дело, усадил меня за стол и даже дал ручку и тетрадь:

— Пишите! Иван Иванович этого достоин!

Родом И.И. Гусев был из Алешек, небольшого городка на Днепре, расположенного недалеко от Херсона, откуда вышло не одно поколение черноморских капитанов.

Родился в 1895 году. Отец был капитаном речного буксира, таскал по Днепру баржи, и Ваня Гусев с малых лет, плавая с отцом, осваивал азы матросского дела.

Когда исполнилось шестнадцать, нанялся матросом на парусник «Святой Николай». Побывал в Болгарии, Румынии, Турции и поняв, что его жизнь навсегда связана с морем, дал себе слово стать капитаном.

Уже при Советской власти, закончив Одесский морской техникум, получил диплом штурмана дальнего плавания, поступил в Черноморское пароходство и был назначен третьим помощником капитана парохода «Восток». Вот на этом пароходе, поднимаясь по служебной лестнице, он и стал капитаном.

22 июня 1941 года застало «Восток» в Одессе, в доке судоремонтного завода. На собрании экипажа, которое созвал капитан, было решено работать по 16-18 часов, в помощь судоремонтникам, чтобы скорее закончить ремонт. И уже в начале июля пароход стал под погрузку.

Но в одном из рейсов в Новороссийск, с оборудованием одесских заводов и двумя тысячами эвакуированных женщин и детей в твиндеках, пароход попал под налет фашистских самолетов.

Иван Иванович успешно маневрировал, уклоняясь от бомб, но одна бомба все же взорвалась под бортом парохода. Взрывной волной Гусева снесло с мостика. Очнулся на палубе, но подняться не мог. Пароход пришел в Одессу с неподвижно лежащим в каюте капитаном. Больше месяца провалялся Иван Иванович на больничной койке, Но не успел выйти из больницы, как попал под бомбежку, осколком был ранен в бедро.

И — снова больница. Так остался в оккупации…

В его личном деле я нашел свидетельство одного из партизан, чей отряд скрывался в Одесских катакомбах. В этом документе говорилось, что И. И. Гусев во время фашистской оккупации Одессы, связавшись с партизанами, расклеивал по ночам по городу листовки со сводками Совинформбюро. Эти листовки печатались в расположенной в катакомбах типографии. В 1943 году он был арестован сигуранцей и был бы, наверняка, повешен или расстрелян, но работавший в журнале, связанный с партизанами переводчик, помог ему бежать.

Справка была дана для органов НКВД, которые после освобождения Одессы обвинили бывшего капитана парохода «Восток» в дезертирстве. Благодаря этой справке И.И. Гусев избежал ссылки на Колыму. Но в пароходство его не взяли, и стезей его стал портофлот…

В тот день, когда я отнес свой очерк о капитане И.И. Гусеве в «Моряк», меня вызвали в отдел кадров пароходства, и на следующее утро я улетел в Новороссийск. Там грузился на Индию танкер «Ельня», на который я был назначен 3-м механиком.

Рейс продолжался два месяца. Вернувшись в Одессу, я сразу побежал в «Моряк», узнать, как отреагировал на мой очерк И.И. Гусев. Оказалось, прочитав очерк, он зашел в редакцию и сказал, что не надо было расписывать его каким-то героем. По его словам, ему теперь перед людьми неудобно.

Я хотел с ним встретиться. Но была глубокая осень, отбуксированная в дальний угол Одесского порта «Капелла» стояла в ремонте, и когда я туда добрался, вахтенный сказал, что Иван Иванович болеет и на судне бывает редко.

Увидел я его лишь следующим летом. На небольшом пассажирском пароходе «Славянск» я отправлялся в Херсон на приемку строящегося там танкера.

Когда, отвалив от причала, мы вышли за маяк, я увидел «Капеллу». Она возвращалась из «Лузановки». На мостике стоял ее бессменный капитан — Иван Иванович Гусев. Дергая привод тифона, он разгонял гудками снующие по заливу рыбачьи лодки.

К оглавлению

Русское кладбище в Бизерте

Есть книги, которые перечитываешь с возрастающим наслаждением, находя в них все больше и больше нового и интересного. Такой книгой для меня является повесть Констанина Паустовского «Время больших ожиданий».

Эта повесть настолько полна любви к Одессе, к ее морю и к ее людям, что каждый одессит, который прочтет ее хоть раз, запомнит на всю жизнь.

Написанная в 1958 году, она дала повод известному одесскому писателю и краеведу Ростиславу Александрову издать в 2013 году в одесском издательстве «Оптимум» увесистый том под названием «Хождение внутри книги», в котором с поразительной тщательностью прослежены не только подробности биографий всех описанных персонажей повести «Время больших ожиданий», но их родственников и друзей, о которых возможно не знал и сам К. Паустовский.

Что же касается меня, то перечитывая недавно «Время больших ожиданий», и наткнувшись на абзац, где К.Паустовский , работая в 1920 году в одесской газете «Моряк», пишет о том, что редакция «Моряка» получила из Москвы запрос по поводу угнанного белыми за границу в конце Гражданской войны российского торгового флота, с просьбой узнать и сообщить дальнейшую судьбу этих судов, я вспомнил, что попав однажды в тунисский порт Бизерту, видел один из этих пароходов. Вернее, не сам пароход, а его останки. Но как бы порадовался писатель, если бы я рассказал ему об этом!..

Было это в 1973 году. Теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я тогда работал старшим механиком, возвращаясь из Шанхая в Одессу, зашел в Бизерту. Мы привезли тунисцам рис.

Но был Рамадан, главный мусульманский праздник, который длится сорок дней. Во время этого праздника целый день до самого вечера мусульмане не едят, не курят, даже не пьют воду. И грузчики, разгружавшие теплоход, спускаясь по утрам в трюмы, больше лежали на мешках с рисом, чем работали. Поэтому выгрузка затянулась надолго.

Но я был рад этому. Суэцкий канал, в результате Шестидневной войны 1967 года между Израилем и Египтом, был закрыт. Мы шли из Китая в Тунис больше месяца, огибая Южную Африку, и после этого долго перехода через Индийский и Атлантический океаны, после постоянных штормовых погод и непрерывной качки, - стоянка в Бизерте, в этом тихом уютном порту, отгороженным от моря высоким белокаменным молом, была особенно приятной.

Город был рядом, тоже - весь белый, малоэтажный, с высокими минаретами мечетей, с которых по утрам раздавались заунывные голоса муэдзинов, призывавших правоверных на молитву, с симпатичными осликами, груженными всевозможной поклажей, которые вместе с автомобилями терпеливо стояли на перекрестках, ожидая зеленый свет светофоров, и с шумным восточным базаром, с острыми пряными запахами, где от обилия тропических фруктов, овощей, бараньих туш, битой птицы, живой, трепещущей на лотках свежевыловленной рыбы рябило в глазах.

В первые дни стоянки в Бизерте мы ездили на экскурсии. Капитан заказал у обслуживавшего судно агента автобус, и мы посетили развалины Карфагена.

Это был один из крупнейших и богатейших городов древнего мира, который подчинял себе Южную Испанию, Сицилию, Корсику и всю Северную Африку. После нескольких войн с Римской империей он был захвачен римлянами и полностью разрушен. Было это в 146 году до нашей эры. Но до сих пор руины Карфагена, остатки высеченных из мрамора колонн, развалины форумов и театров поражают многочисленных туристов своим грозным величием.

В последующие дни мы осматривали в окрестностях города древние мавританские крепости, до стен которых долетали брызги шумевшего неподалеку морского прибоя, и когда ходили вдоль высоких крепостных стен, поражаясь их вековой прочности, над нами с карканьем кружили вороны. Наверно, они жили в крепостных стенах и наше присутствие нарушало их вороний покой…

Как я уже сказал, стоянка была долгой. В машинном отделении мы успели сделать много ремонтных работ, и не терпелось уже выйти в море и взять курс домой, на Одессу!

Но приходилось ждать окончания Рамадана и лишь тогда, как сказал капитану агент, нас выгрузят за несколько дней.

На берег уже не тянуло. И я, наверно, так и просидел бы на судне до самого отхода, если бы не случился с одним из мотористов несчастный случай. Спускаясь в машинное отделение, он поскользнулся на трапе, скатился вниз и сломал ногу.

Капитан позвонил агенту, тот прислал машину и я вместе с судовым врачом отвезли моториста в больницу. И пока наш врач оформлял в приемном покое необходимые документы, я вышел из больницы покурить.
Покурив и затоптав окурок, я вдруг увидел неподалеку небольшую церквушку. Я настолько привык в Бизерте к мечетям, что вид этой церквушки с голубым куполом и позолоченным крестом показался мне нереальным.

Шофер-араб, который привез нас в больницу, дремал за рулем машины. И когда наш врач вышел из больницы и сказал, что мотористу накладывают гипс, после чего мы заберем его на судно, я предложил врачу пойти взглянуть на эту церквушку.

Массивная дубовая дверь ее была заперта. Мы обошли церквушку и увидели за ней кладбище. Вошли, и оказались среди многочисленных надгробий, многие из которых потрескались и обвалились. Судя по надписям, здесь покоились русские военные моряки царского флота от матроса до адмирала.

Мы побродили среди надгробий, гадая, как сюда в далекий от России Тунис могли попасть эти моряки.

Когда мы уже выходили с кладбища, то увидели пожилую женщину, катившую тележку, из которой торчали веник, грабли и лопата. Увидев нас, она остановилась, вытерла со лба пот и спросила:

- Вы, наверно, русские, раз сюда пришли. Только как попали в Бизерту? Туристы обычно приезжают в Тунис, чтобы осмотреть развалины Карфагена.

Узнав, что мы советские моряки, она улыбнулась и протянула руку:

- Приятно познакомиться. Меня зовут Анастасия Александровна Ширинская. Я дочь командира русского эскадренного миноносца «Жаркий». А сейчас хранительница этого кладбища. Здесь похоронены русские моряки, умершие в изгнании. Да упокой, Господи, их души.

Она перекрестилась и быстро спросила:

- Вы что-нибудь знаете о них?
Я пожал плечами:

- Нет.

- А зря. Историю своего государства надо знать. Для вас, советских людей, моряки, что здесь похоронены, враги. А ведь это были герои. Они не щадили свои жизни, сражаясь с большевиками, чтобы не отдать Россию во власть этим супостатам.

При этих ее словах врач потянул меня за рубаху: «Идем. Хватит с ней разговаривать».

Он был прав. В те советские времена встречи за границей с русскими эмигрантами, разговоры с ними, были запрещены.

С каждым приходом в Одессу, вместе с пограничниками на борт поднимался куратор КГБ. Он интересовался у капитана и помполита, как прошел рейс, не было ли каких - либо происшествий. И если бы он узнал об этой встрече и разговоре с этой женщиной, нам бы не поздоровилось…

Попрощавшись, мы вернулись в больницу, забрали нашего моториста, которому на сломанную ногу был наложен гипс, и привезли его на судно.

Но Анастасия Александровна Ширинская и это кладбище не выходили у меня из головы.

С нашим капитаном я был в очень хороших отношениях, и на другой день рассказал ему об этой встрече.

Выслушав меня, капитан нервно заходил по каюте, закурил и сказал:

- Предупредите доктора, чтобы никому об этом не рассказывал. Для наших властей захороненные на этом кладбище русские моряки – изменники, укравшие у России военные корабли. Белые угнали и торговый флот. Кстати, вчера, прогуливаясь по порту, я дошел до карабельной свалки. Там увидел почти сгнившую корму какого-то торгового судна. Но на ней сохранился порт приписки – «Марсель». А из под этой надписи проступают две буквы «О» и «Д». И я уверен, что это бывший русский пароход, который был приписан к Одессе. Хотите, сходим туда, посмотрим.

На следующее утро, после завтрака, я отправился с капитаном в дальний угол порта, где среди старых, отслуживших свой век буксиров и ржавых полузатопленных барж, покрытых темными космами тины, распространявшей резкий йодистый запах, я увидел полусгнивший остов какого-то судна. В целости сохранилась только корма, на которой, если приглядеться, можно было прочитать название судна и порт приписки. Называлось оно «Нант». Порт приписки –« Марсель».

- А где же те буквы? – спросил я капитана.

- Посмотрите внимательней и увидите.

Я вгляделся в написанное по-французски слово «Марсель» и действительно увидел еле проступавшую под ним русскую букву «О». А присмотревшись пристальней, увидел и вторую - «Д».

Больше ничего разобрать было нельзя. Но и так было ясно, что это судно не было французским от рождения, а принадлежало то ли РОПИТу, (Русскому обществу пароходства и торговли), то ли Добровольному флоту, который строился на пожертвования собираемые в царские времена по всей России, и суда которого назывались в честь российских городов: «Самара», «Кострома», «Рязань» и так далее. Все они были приписаны к Одесскому порту, откуда и уходили в свои плаванья…

Возвращаясь на свой теплоход, мы все думали, - каким образом этот пароход мог попасть на корабельную свалку Бизерты?

Капитан выдвинул версию, что на подходе к порту пароход сел на мель, и хозяину было дешевле оставить его на мели, чем оплачивать дорогостоящую спасательную операцию. Тем более, что пароход был стар и доживал свои последние дни. А может, - добавил капитан, - его притащили сюда, чтобы разделать на металлом. Но по каким-то причинам руки до этого не дошли. Вот он и развалился на куски по соседству с прогнившими буксирами и проржавевшими баржами.

Но если с этим пароходом было более не менее ясно. то как оказалась в Бизерте русская военная эскадра?

У меня было желание, вернуться к той церквушке, встретить Анастасию Александровну Шиловскую и подробно обо всем расспросить.

Но согласно «Правил поведения советского моряка за границей» пойти туда один я не мог. А идти с кем-то, означало навлечь на себя неприятности.

Я и так уже в хрущевские времена три года был без визы, плавая в каботаже, за то, что осмелился купить за границей запрещенный тогда роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

Купил его в Генуе, на русском языке. В городе был с лучшими друзьями, которые поклялись никому об этом не рассказывать. Но хотя, прочитав книгу, в Одессу ее не привез, а выбросил в море, в КГБ узнали о моей покупке и после длительных допросов в кабинетах разных следователей, я был лишен права на загранплавание. Восстановили мне визу только после снятия Хрущева. Так что, тот урок запомнил надолго…

Кончился Рамадан, нас быстро выгрузили и мы покинули Бизерту. И может быть я никогда не вспомнил бы уже о русском кладбище в этом городе и о его хранительнице Анастасии Александровне Ширинской, если бы спустя несколько лет не попал в Лениград.

Здесь мы тоже задержались на несколько недель. В трюмах у нас был привезенный из Индии чай. Но шли дожди, и выгружать чай было нельзя. Зато эта стоянка дала мне возможность побывать во всех знаменитых музеях Ленинграда, в том числе и в Военно-Морском музее.

И вот здесь открылась мне тайна русского кладбища в Бизерте. Осматривая стоящие под стеклом модели военных кораблей царского флота, чьи названия на носу каждого были выведены старинной русской вязью, я прочитал название одного эсминца - «Жаркий». И тут же вспомнил Анастасию Александровну Ширинскую, - дочь командира этого корабля. Но как попали эти корабли в Бизерту?

С этим вопросом я обратился к проходившему мимо служителю музея, пожилому человеку в морском кителе. Он поинтересовался, кто я такой, и узнав, что я моряк, который был в Бизерте и видел там дочь командира царского эсминца «Жаркий», с интересом посмотрел на меня и пригласил в свой кабинет.

Как оказалось, это был заместитель директора музея, отставной капитан первого ранга. Звали его Игорь Николаевич. Фамилию не помню. Но помню, с каким пристрастием он расспрашивал меня о встрече с Анастасией Александровной Ширинской, как она выглядела, сколько ей лет и даже в чем была одета.

Я просидел у него часа два, узнав много подробностей о прибывших в 1920 году в Бизерту русских военных кораблей, и вернувшись на судно, поспешил все это записать.

А узнал вот что.

В конце 1920 года Белая армия, удерживающая Крым, была разгромлена. Главнокомандующий войсками юга Петр Николаевич Врангель обратился с призывом к остаткам войск и флоту покинуть родину.

Солдаты и офицеры Белой армии и та часть гражданского населения, которая убегала от большевиков, погрузились на торговые суда и отбыли в Константинополь. Так назывался тогда Стамбул.

Участь этих людей была трагична. О их судьбах рассказано в романе Михаила Булгакова «Белая гвардия» и в фильме «Бег», поставленному по этому роману.

Что же касается военных кораблей, базировавшихся в Севастополе, то когда по призыву Врангеля они, покинув родину, прошли Босфор, Дарданеллы и вышли в Средиземное море, запросили правительство Франции, союзницу царской России в Первой мировой войне, дать им какое-нибудь пристанище.

Тунис был тогда французской колонией, и французское правительство разрешило им базироваться в Бизерте.

Вот тогда и пришли в этот тунисский порт 32 русских военных корабля. На них было около шести тысячи членов экипажей и семьи офицеров. Так в Бизерте образовалась русская колония.

О возврате моряков на родину, где укрепилась Советская власть, не могло быть и речи, и некоторые офицеры стали кончать жизнь самоубийством. Позже часть колонии разъехалась в разные страны. Но те, кто остались в Бизерте, чтобы прокормить свои семьи и самих себя, брались за любую работу. Блестяще образованные офицеры царского флота нанимались садовниками к богатым тунисцам или плотничали и малярничали вместе со своими матросами.

А корабли эскадры вошли в состав Военно-морских сил Франции. Их переименовали и перекрасили. Так исчезла российская Черноморская эскадра, как исчезло после развала Советского Союза и Черноморское пароходство…

Несколько лет назад я видел по телевизору документальный фильм Никиты Михалкова, который он снимал в Бизерте о судьбах русских моряков, оказавшихся в результате Гражданской войны в этом туниском порту. Показал он и русское кладбище. Увидел я на экране и Анастасию Александровну Ширинскую, у которой Никита Михалков брал интервью, и с которой мне посчастливилось разговаривать в 1973 году. А в конце фильма Н. Михалков сказал, что в 2009 году в возрасте 98 лет она умерла.

Вот такая мне вспомнилась история, когда я перечитывал повесть К.Паустовского «Время больших ожиданий»…

К оглавлению

Вилла «Жаннет»

За долгие годы работы в Черноморском пароходстве я плавал на разных судах: на пассажирских, на танкерах, сухогрузах. Но однажды довелось перегонять из Одессы в Мурманск плавкран. Построен он был в Венгрии, пригнан в Одессу по Дунаю. А уже из Одессы путь его лежал на Север, в Мурманск.

Буксировать плавкран должен был морской буксир «Геркулес», на который я был назначен 2-м механиком.

У меня тогда закончился отпуск. Танкер «Херсон», на котором я плавал 3-м механиком, ушел на Дальний Восток. Ждать его нужно было долго. И когда мне предложили пойти на этот перегон вторым механиком, я согласился.

Был конец февраля. И как только мы вышли из порта, ведя на длинном буксирном тросе плавкаран, пошел снег, и город сразу скрылся в белой пелене, сквозь которую прощально мигал красным проблесковым светом Воронцовский маяк.

До Босфора штормило, но не очень. Прихватило всерьез в Средиземном море. Волны с бешенством обдавали судно и в машинном отделении, просачиваясь через задраенные светлые люки, начала гулять вода.

«Геркулес», стараясь преодолеть яростный напор волн, трясся от напряжения. Его стремительно клало то на один, то на другой борт и, казалось, эта качка и этот ураганный ветер не успокоятся уже никогда!

Ближе к Сицилии чуть утихло. Но оборвался буксирный трос. Плавкран понесло к берегу. Боцман, по команде капитана, мгновенно спустил моторный бот, в который попрыгали старпом, 4-й механик и несколько матросов. Они успели догнать уносимый волнами плавкран и сумели завести на него новый буксирный трос. Если бы не их быстрые действия, нам пришлось бы стаскивать плавкран с мели…

За Сицилией шторм снова начал набирать силу, и нас начало сносить к берегам Франции. Чтобы переждать погоду, капитан решил зайти в какой-нибудь порт. Так мы оказались в Ницце.

Нас ошвартовали за высоким молом, куда долетали брызги бушевавших за молом волн. В порту ходила зыбь, раскачивая стоящие на якорях многочисленные яхты. Но после того, что пришлось пережить в море, эта зыбь, яхты и пальмы, шумевшие под ветром на набережной Ниццы, казались добрыми друзьями, приютившими нас в этом порту.

Дня через два погода улучшилась. Но впереди были Атлантический океан, Северное и Норвержское моря, и готовясь к этому переходу капитан заказал бухту нового стального троса на случай, если снова оборвется буксир.

Ждать заказ нужно было несколько дней. Обрадовавшись этому, мне не терпелось сойти на берег и прогуляться по Ницце. Но в то утро, когда я собрался в увольнение, ко мне зашел капитан.

Познакомился я с ним в отделе кадров, когда получал назначение на «Геркулес». Фамилия его была Мирошниченко. Звали Александр Николаевич. Было ему лет шестьдесят. И глядя на его кряжистую фигуру, обветренное лицо и седую шевелюру, чувствовалось, что с таким капитаном не страшно идти в море даже на таком небольшом судне, каким был морской буксир «Геркулес».

Из отдела кадров мы вышли вместе. Мне нужно было зайти в редакцию газеты «Моряк». Заместитель главного редактора Яков Григорьевич Кравцов, которому я приносил свои заметки, встретив меня накануне в пароходстве, сказал, чтобы я зашел в редакцию получить удостоверение нештатного корреспондента «Моряка».

Я,Г.Кравцов был старейшим сотрудником газеты. Он начал работать в «Моряке», когда секретарем редакции был Константин Паустовский, когда в «Моряке» печатались Валентин Катаев, Юрий Олеша, Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий и другие молодые писатели и поэты, ставшие впоследствии знаменитыми.

С Яковом Григорьевичем всегда было интересно. А когда он начинал рассказывать о К.Паустовском или о В.Катаеве, я, сидя в его кабинете и слушая эти рассказы, боялся пошевельнуться, чтобы даже не скрипнуть стулом!

В «Моряк» мы зашли с капитаном вместе. Ему интересно было познакомиться с таким человеком, как Я.Кравцов. А Яков Григорьевич, узнав, что мы назначены на «Геркулес», который поведет на буксире плавкран в Мурманск, попросил по возвращению в Одессу, обязательно рассказать об этом плавании на страницах «Моряка»…

- Хотите съездить со мной в Грасс? – спросил, зайдя в мою тесную каютку капитан.

- В Грасс?

- Да. У меня сейчас сидит агент, которому я заказал буксирный трос и свежие продукты. И он готов повезти нас в Грасс, где в годы Второй мировой войны жил Бунин. Это недалеко от Ниццы. Может найдем виллу, которую он снимал.

Бунин! Когда только у нас начали издавать его книги, запрещенные при Сталине, так как Бунин был эмигрантом, покинувшем Россию из-за ненависти к большевикам, я купил на Староконном рынке у перекупщика томик его рассказов. В книжных магазинах их было не найти.

Каждый рассказ был потрясением! И «Господин из Сан-Франциско», и «Легкое дыхание», и «Сны Чанга». Эти рассказы, как и многие другие, были написаны с такой ошеломляющей силой, что читая их захватывало дух!

Из автобиографической справки я знал, что Ивана Алексеевича Бунина многое связывало с Одессой. Отсюда он отплывал в свои путешествия, - в Сирию, Палестину, Египет, на Цейлон. Его первая жена Анна Цакни была дочерью богатого одесского грека Николая Цакни. Правда, прожили они недолго. Вскоре после развода, живя уже в Москве, Бунин в 1906 году познакомился с Верой Николаевной Муромцевой, племянницей Председателя Государственной думы России 1-го созыва. С ней и прожил всю жизнь.

Летом 1918 года вместе с Верой Николаевной Бунин перебрался из большевистской Москвы в Одессу. Город был занят австрийскими войсками. Но весной 1919 года взят Красной Армией.

Бунин остался тогда в Одессе. Большевики, расправляясь с буржуями и прочей «контрреволюционной нечистью», расстреливали их в подвалах ЧК на Маразлиевской улице. В.Катаев в книге «Алмазный мой венец», вспоминая Одессу тех лет, свидетельствует, что «списки расстрелянных расклеивались на стенах домов и на афишных тумбах». Читая эти списки и не воспринимая новшеств, которые принесла с собой Советская власть, И.Бунин пишет «Окаянные дни», - книгу полную страстной ненависти к большевикам.

Вот небольшая выдержка из этой книги, которая была издана у нас уже после развала Советского Союза:

«Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы…»

В августе 1919 года Одесса была взята Добровольческой армией. Бунин приветствовал новых хозяев Одессы, и лично благодарил командующего армией генерала А.И.Деникина, прибывшего в город. Но в феврале 1920 года, под натиском Красной Армии, деникинцы оставили Одессу. И Бунин с Верой Николаевной на небольшом французском пароходе отправился в эмиграцию.

И вот теперь мне предоставлялась возможность побывать во французском курортном городке и возможно увидеть виллу, на которой долгие годы жил великий русский писатель Иван Алексеевич Бунин!

От волнения я ничего не мог ответить капитану, лишь только кивнул.

И – мы поехали.

По дороге я узнал от капитана, что во время войны он плавал на Дальнем Востоке, и в 1943 году принимал в Сан-Франциско пароход типа «Либерти». Эти пароходы американцы поставляли сражавшемуся с гитлеровской Германией Советскому Союзу. Остались они у нас и после войны, и долго еще плавали в составе Дальневосточного и Черноморского пароходств.

В Сан-Франциско, как сказал капитан, была большая русская колония. Многие из этих людей приходили к советским морякам, одаривали подарками, приглашали в гости. А однажды устроили в своем клубе вечер русской поэзии.

На этом вечере читались стихи Блока, Брюсова, Есенина и Бунина. А перед чтением стихов рассказывались биографии поэтов.

Вот тогда капитан узнал, что Бунин, став эмигрантом, жил в Париже. А с началом Второй мировой войны перебрался в курортный городок Грасс, где снял виллу «Жаннет». На этой вилле прожил до окончания войны, пока не был освобожден от немцев Париж…

Грасс оказался похожим на Ялту. С такими же крутыми улицами и со множеством домов, рассыпанных по склонам.

Агента, который привез нас в Грасс, звали месье Дюпон. По просьбе капитана, останавливая каждый раз машину, он спрашивал у прохожих, как проехать к вилле «Жаннет». Но никто об этой вилле не слыхал.

Останавливались мы возле газетных киосков, возле магазинов, но кого бы ни спрашивал месье Дюпон о вилле «Жаннет», все недоуменно пожимали плечами.

И лишь в одном кафе, куда мы зашли выпить по чашечке кофе, гарсон на вопрос месье Дюпона о местонахождении виллы «Жаннет», подумал и быстро ушел.

Вскоре он привел другого гарсона. Это был маленький, багровый от смущения старичок, который знал несколько русских слов. В молодости матросом он плавал на лесовозе и бывал в русских портах – Мурманске и Архангельске. Он дал нам адрес одного старого русского эмигранта, который, по словам гарсона, наверняка знал адрес виллы «Жаннет», на которой жил русский писатель И.Бунин.

Долго крутились мы по узким улочкам, пока искали дом этого человека. Наконец нашли.

Но какого было наше разочарование, когда мы его увидели. Сидел он в глубоком кожаном кресле. Ноги его были укутаны клетчатым пледом. Рядом, на приставном столике, стояла тарелка с остывшей манной кашей.

Лет этому человеку было за девяносто. Голова его тряслась, и когда он уставился на нас тусклыми глазами, не понимая о чем мы его спрашиваем, стало как-то не по себе.

Провела нас к нему маленькая, вся в черном, похожая на монахиню служанка. И пока мы с ним разговаривали, она то поправляла на его ногах плед, то куда-то выходила, метя длинной юбкой пол, и тут же возвращалась, словно боялась, чтобы мы не обидели старика.

Ничего не добившись, мы попрощались, вышли и, сев в машину, поехали в Ниццу.

Капитан молчал. А я думал о том, что великий русский писатель Бунин, несмотря на полученную в 1933 году Нобелевскую премию, которую, как я где-то читал, почти всю роздал на благотворительные цели, никогда не имел своего угла.

К.Паустовский писал, что в молодые годы Бунин жил то у родственников в Орловской губернии, то по разным гостиницам. Бежав из большевистской Москвы в Одессу, летом 1918 года он жил на даче писателя А. Федорова за 16-й станцией Большого Фонтана. А с наступлением осени перебрался в город, к своему приятелю художнику Буковецкому на Княжескую улицу, которая при Советской власти называлась Баранова.

А об эмиграции и говорить нечего. В Париже жил на съемной квартире и вилла, которую приехав в Грасс мы так и не нашли, тоже была для него чужой…

Вот с такими мыслями я вернулся на «Геркулес».

На следующее утро нам привезли новый буксирный трос, свежие продукты, и мы покинули приютившую нас Ниццу…

Дальнейший переход до Мурманска прошел относительно спокойно. Сдав там плавкран, мы вернулись в Одессу.

В очерке об этом перегоне, который я принес в «Моряк», я не писал о поездке в Грасс в поисках виллы, на которой жил И.Бунин. Описал только то, что пришлось пережить на долгом штормовом пути от Одессы до Мурманска.

Написал о нашем молодом поваре, которому ребята дали кличку «Дима-сельдерей». В любую погоду, даже при стремительной качке, он умудрялся кормить нас вкуснейшими обедами.

Написал о радисте Н. Афанасьеве, который на всем переходе, держа связь с Одессой и постоянно принимая сводки погоды, почти не выходил из радиорубки. Позже, будучи радистом на теплоходе «Умань», в ночь с 13 на 14 января 1964 года он погиб вместе с затонувшим в Атлантическом океане теплоходом, до последней минуты посылая в эфир сигнал «SOS».

И написал, конечно, о капитане. Когда мы прошли самую северную оконечность Европы мыс Нордкап и вошли в Баренцово море, то попали в густой туман, и капитан сутки не отходил от радара, продолжая вести наш маленький караван, пока не привел в Мурманск…

Прошло несколько лет. Я был уже старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар», когда мы пришли в Руан.

От Парижа Руан на таком же расстоянии, как Ильичевск от Одессы. И встретивший нас в Руане работавший во Франции представитель Черноморского пароходства Аверин, к сожалению забыл его имя, заказав автобус, устроил нам экскурсию в Париж.

Экипаж поделен был на две группы. В первый день поехала первая группа, на следующий вторая.

Я поехал в первый, и сидел в автобусе рядом с Авериным. Когда мы осмотрели основные достопримечательности Парижа, - Эйфелевую башню, собор Парижской богоматери, проехали по Елисейским полям, остановившись возле Триумфальной арки, и побывали в Доме инвалидов, где стоит саркофаг с прахом Наполеона, я попросил Аверина показать улицу, на которой жил И.Бунин.

Автобус остановился на улице Жака Оффенбаха возле высокого дома с типичными для Парижа небольшими, словно приплюснутыми, балкончиками. Рядом с мрачной парадной, с плотно закрытой обшарпанной дверью, мы увидели позеленевшую бронзовую табличку, на которой выдавленными буквами на французском языке было написано: «В этом доме с 1920 года по 1953 год жил Иван Бунин, русский писатель, лауреат Нобелевской премии 1933 года».

Аверин показал нам кафе, где любил сидеть И.Бунин, и где в 1946 году приехавший в Париж известный советский писатель Константин Симонов уговаривал И.Бунина вернуться в Советский Союз.

А потом мы поехали на кладбище Сен-Женевьев-де Буа. В русской части кладбища, где похоронены многие знаменитости, покинувшие в годы Гражданской войны Россию, мы увидели прелестную церквушку, окруженную шелестящими на ветру березками.

Аверин повел нас по аллейке мимо православных крестов и ангелов скорби и подвел к могиле И.Бунина. Я увидел серый гранитный крест, не совсем обычной формы, преземистый и тяжелый.

В ногах И.Бунина была похоронена Вера Николаевна Муромцева, соединившаяся с ним навек под одним крестом.

Когда мы входили на кладбище, я купил у сидевших возле ворот цветочниц две красные гвоздики и положил их под этот крест.

Вот так довелось мне увидеть дом, где жил в Париже И.Бунин, и его могилу.

А виллу «Жаннет» мы тогда так и не нашли…

К оглавлению

Моторист Карьянов получает квартиру...

Одно время довелось мне плавать на пассажирском теплоходе «Украина», ходившем по Крымско-Кавказской линии между Одессой и Батуми.

«Украина» была моей ссылкой. До этого я плавал за границу на грузовом теплоходе «Устилуг», но имел неосторожность купить в Италии, в Генуе, запрещенный в то время в Советском Союзе роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Книга была на русском языке. И когда я увидел ее в витрине книжного магазина, удержаться от покупки не смог.

Никто тогда «Доктора Живаго» в СССР не читал. Но каждый день в газетах печатались возмущенные письма советских граждан, от колхозников до академиков, с осуждением Бориса Пастернака, посмевшего не только написать «антисоветский роман», но издать его на Западе!

Книгу в Советский Союз я не привез. Прочитав, выбросил в море. Но при покупке был не один. Согласно «Правилам поведения советского моряка за границей», в Генуе я был в составе группы из трех человек. Ребята, казалось бы, свои, не выдадут. Но через несколько дней после прихода в Одессу меня вызвали в КГБ, где учинили допрос: «Куда дел запрещенную книгу и с какими антисоветчиками связан в городе?».

Страхов натерпелся достаточно. Думал, посадят. Но кончилось тем, что закрыли визу. Так я попал в каботаж, на «Украину»...

Плавали на «Украине» такие же «штрафники», как и я. У кого кагэбисты обнаружили живущих за границей родственников, кто-то был лишен визы за нарушение таможенных норм, а старший моторист Виктор Илларионович Карьянов был лишен визы за развод с женой.

Было Карьянову лет пятьдесят. Худой, угрюмый, малоразговорчивый, он сторонился молодых мотористов, любивших над ним подшутить, и в течение рабочего дня почти не выходил из машинного отделения, где в тесной, пропахшей соляром мастерской занимался притиркой и спрессовыванием форсунок для дизель-генераторов и главных двигателей теплохода.

Детей у Карьянова не было. Пока был женат, плавал за границу. Но когда развелся, в заграничный рейс не пустили. Одиноким морякам КГБ не доверяло, боясь, что останутся «за бугром». Вот и пришлось Карьянову идти работать в каботаж.

Квартиру он оставил жене. Жил в крошечной каютке на «Украине» и даже на берег сходил редко. Иногда в Ялте, купить на базаре фрукты. А чаще в Сухуми, где прямо на набережной старики-абхазцы продавали табак «самсун».

Этот красивый на вид золотистый табак был до того крепким, что если с непривычки его закурить, могло остановиться дыхание. Но Карьянов только «самсун» и курил, сворачивая толстые самокрутки, и поэтому, как шутили мотористы, в его каюте не мог прижиться ни один таракан.

Когда я попал на «Украину», в Одессе, как и в других городах Советского Союза, шло грандиозное жилищное строительство.

Как бы ни критиковали сегодня Никиту Хрущева, но при нем советские люди, ютившиеся в густонаселенных коммунальных квартирах, а многие — в бараках, в сырых полутемных подвалах, стали получать отдельные квартиры, причем совершенно бесплатно!

Построенные в то время огромные жилые массивы с пятиэтажными домами, презрительно называемые сегодня «хрущобами», стали для тысяч и тысяч советских людей немыслимой радостью, о которой никто и мечтать не мог в сталинские времена.

Для того, чтобы моряк мог получить от пароходства квартиру, нужно было стать в квартирном отделе на учет. Но когда Карьянов пришел в этот отдел, инспектор, повертев в руках его документы, сказал:

— Мы в первую очередь даем квартиры семьям с детьми. А вы, как одинокий, хоть и станете у нас на учет, квартиру получите не скоро.

— Ну, примерно, когда? — спросил Карьянов.

— Затрудняюсь сказать. Подойдет очередь, вызовем.

С того дня прошло неколько лет. Но никто его не вызывал, и Карьянов продолжал жить на теплоходе. Может, жил бы так до пенсии, если бы не состоялся официальный визит главы советского правительства Н. С. Хрущева во Францию.

Казалось бы, какая связь могла быть между этим визитом и получением квартиры мотористом пассажирского теплохода «Украина» Карьяновым? А связь оказалась прямой...

Как-то Виктор Илларионович приболел, и я зашел его проведать. В его каютке, как в форсуночной мастерской, пахло соляром. На столе валялся различный инструмент и детали форсунок. Увидев меня, Виктор Илларионович вскочил с койки, выдвинул ящик стола и стал суетливо бросать туда все, что валялось на столе. И вдруг в этом ящике я заметил блеснувший позолотой иностранный орден.

Я знал, что во время Великой Отечественной войны Виктор Илларионович плавал на танкере «Иосиф Сталин», которым командовал известный всем черноморцам капитан Н. И. Плявин. Танкер поставлял фронту горючее и боеприпасы, неоднократно попадал под бомбежки фашистской авиации. Но благодаря мастерству капитана, мужеству и выдержке экипажа, судно всю войну оставалось на плаву. За эти рейсы у Виктора Илларионовича была медаль «За боевые заслуги». Но иностранный орден?

— А ну, покажите, — попросил я.

Виктор Илларионович нехотя потянул за муаровую ленточку, к которой был прикреплен орден, и протянул мне.

На ордене был изображен якорь, а на нем крест. Все это было обведено красивой надписью латинскими буквами: «Свобода, равенство, братство». А чуть ниже: «Республика Франсе».

— Откуда он у вас? И что это за орден?

Виктор Илларионович болезненно сморщился, провел рукой по небритым щекам и сказал:

— Это французский орден. Называется «За морские заслуги». Вручили мне его давно. В Москве. В Посольстве Франции.

— Что же он валяется у вас в столе? Чего вы его не носите?

Карьянов тяжело вздохнул:

— Где его носить? По судну с ним разгуливать?

— А за что вы его получили? Расскажите.

И тут я узнал такую историю...

В 1932 году девятнадцатилетним парнем, только закончившим Одесскую школу плавсостава, Карьянов был назначен мотористом 2-го класса на танкер «Советская нефть». Под командованием капитана Александра Митрофановича Алексеева танкер, погрузив в Одесской нефтегавани десять тысяч тонн дизтоплива, снялся на Дальний Восток. Возвращаясь с Дальнего Востока, «Совнефть» 16 мая 1932 года на подходе к Аденскому заливу приняла сигнал «SOS».

Сигнал был принят с французского пассажирского лайнера «Жорж Филиппар», который шел из вьетнамского порта Сайгон в Марсель. Вьетнам был в то время французской колонией, и на борту лайнера было много французских колониальных чиновников. Во Вьетнаме их сменили другие, и они с женами и детьми ехали на родину, в отпуск. «SOS» был принят радистом «Совнефти» ночью. Разбудив капитана, радист дал ему радиограмму. В ней были указаны координаты терпящего бедствие судна. Быстро одевшись, капитан поднялся на мостик. Изменив курс, он позвонил стармеху и попросил выжать из машины все, что можно, чтобы успеть прийти на помощь гибнущим людям.

Часа через два форсированного хода увидели горящий лайнер. Багровое зарево пожара застилало горизонт. Над волнами стелился удушливый дым и слышались крики людей.

Учитывая, что находившиеся на борту «Совнефти» танки не были дегазированы и малейшая искра с горевшего судна могла вызвать на танкере взрыв и пожар, капитан А. М. Алексеев подошел к пылающему лайнеру с подветренной стороны. Первым делом моряки приняли несколько шлюпок с «Жоржа Филиппара», полных людей. А потом, быстро спустив свои шлюпки, начали вылавливать барахтавшихся в воде несчастных пассажиров горевшего лайнера. Каждая шлюпка с моряками «Совнефти» по несколько раз уходила в ночь, доставляя к борту танкера все новых и новых спасенных. Всего на борт «Совнефти» было поднято свыше пятисот человек. Женщин и детей разместили в каютах комсостава. Остальные оставались на палубе, где судовой врач оказывал им помощь.

— Вы были на одной из шлюпок? — спросил я Карьянова.

— Нет. Пока шли спасательные операции, я был на вахте в машинном отделении. Сменили меня в четыре часа утра. Я вышел на корму и увидел догоравший лайнер. Мы должны были уже уходить, как вдруг я услышал отдаленный крик. Где-то в волнах был человек. Не раздумывая, я прыгнул в воду и поплыл на крик. С мостика танкера море освещали прожектором. Меня заметили. А то так бы и ушли...

Виктор Илларионович достал кисет со своим знаменитым табаком и папиросную бумагу. Но, заметив мой осуждающий взгляд, сворачивать самокрутку не стал. Отложив кисет, сказал:

— Это была женщина. Она держалась на какой-то доске. Когда я к ней подплыл, она потеряла сознание. Я стал толкать доску вместе с ней к нашему судну. Плыть было тяжело. Волны накрывали нас с головой. И если бы к нам не подошли на шлюпке наши ребята, не знаю, чем бы все кончилось. Через день мы встретились с французским пассажирским судном, на которое пересадили спасенных. Ну, а потом нас вызвали в Москву. В Посольстве Франции был устроен большой прием. Капитана наградили не только орденом, но и золотыми часами. Ордена получили все наши ребята. Ну, и я. Оказалось, я спас жену какого-то высокопоставленного дипломата. Звали ее Мадлен де Лебон...

Несколько дней я ходил под впечатлением рассказанной Карьяновым истории. Потом написал о нем очерк и с приходом в Одессу отнес в газету «Моряк». Очерк отдал заместителю главного редактора Якову Григорьевичу Кравцову. Когда он читал мой материал, одобрительно кивая головой, в его небольшой кабинет вошел незнакомый мне человек. Поздоровавшись, присел к столу и, вытирая со лба пот, просительно сказал:

— Яков, выручи! Ты читал в газетах, что Хрущев вылетел в Париж с официальным визитом. Я получил задание срочно дать материал о Франции. Мне ничего не лезет в голову, а редакция торопит. Ваши моряки бывали там не раз. Дай что-нибудь!

Яков Григорьевич снял очки, отложил рукопись и сказал мне:

— Познакомься. Иосиф Пикаревич, корреспондент московского агенства печати «Новости». Может, дадим ему этот очерк? Твой Карьянов появится не в «Моряке», а в каком-нибудь французском журнале. А?

Пикаревич, быстро пробежав глазами рукопись, почти закричал:

— Где этот ваш моторист? Яков, дай фотографа! Этого Карьянова мне сам Бог послал!

На «Украину» мы почти бежали. Я, Пикаревич и фотокорреспондент «Моряка» Таран. Когда мы прибежали на теплоход, Виктор Илларионович как раз вышел из машинного отделения покурить. Был он в замасленной робе, небрит, а, узнав, зачем понадобился, замахал руками:

— Вы что? У меня и так визы нет. Увидят меня в заграничном журнале, еще и посадят!

Мы еле уговорили его переодеться, побриться и надеть французский орден.

Когда, сфотографировав Карьянова в разных ракурсах, Пикаревич и Таран ушли, Виктор Илларионович, закурив свою самокрутку, мрачно сказал:

— Я уже не рад, что рассказал вам про этот орден. Вы же знаете наши порядки. Сколько заслуженных людей с советскими орденами были сосланы на Колыму. Не хватало еще мне там оказаться.

Я стал его успокаивать. Говорил, что времена уже не те. Что не кто иной, как сам Хрущев разоблачил злодеяния Сталина и всех сидевших на Колыме политических заключенных выпустил из лагерей. Но в глубине души был не рад, что так получилось. Напечатали бы очерк в «Моряке», на том бы дело и кончилось...

С того дня я стал замечать, что Карьянов избегает меня. Он и так был нелюдим. А теперь, даже когда я с ним здоровался, только кивал в ответ и старался поскорей пройти мимо.

Но однажды, когда мы швартовались в Одессе, я вышел на палубу и в толпе встречающих увидел Пикаревича. Заметив меня, он стал размахивать журналом, и, как только был спущен трап, первым взлетел на борт:

— Читайте! Читайте! Из Москвы звонили, благодарили за этот материал! Посмотрите и передайте Карьянову!

Это был красиво оформленный французский журнал «Пари-мач». Полистав его и пропустив несколько страниц с красочными рекламами, я увидел свой очерк. Вернее, узнал по фотографии Карьянова. Виктор Илларионович был снят в костюме, при галстуке. А на лацкане пиджака, на муаровой ленте, красиво выделялся французский орден. Пикаревич перевел мне название, которое французы дали моему очерку: «Советский моряк спасает жену французского дипломата».

Когда я дал Карьянову журнал с его фотографией, он долго на нее смотрел, а потом потянулся за кисетом с табаком и дрожащими руками начал сворачивать самокрутку. Понимая, какое охватило его волнение, я не стал ничего говорить и ушел...

События в тот год были непредсказуемые! Осенью был снят Н. С. Хрущев, страну возглавил Л. И. Брежнев, а вскоре мне вернули визу, и я был назначен старшим механиком на теплоход «Большевик Суханов».

Проплавав на этом теплоходе больше года, я сошел в отпуск. И однажды, идя с женой по Дерибасовской, встретил Карьянова. Он бросился ко мне, крича на всю улицу:

— Я получил квартиру! Я получил квартиру!

Порадовавшись за старого моряка, я узнал подробности его безмерного счастья. Журнал «Пари-мач» с фотографией Карьянова прочла дочь спасенной им француженки. А прочитав, пожелала встретиться с советским моряком.

Дочь Мадлен де Лебон, той самой француженки, которую 16 мая 1932 года спас советский моряк, родилась в 1936 году. Звали ее Жозефина. Как и ее мать, она вышла замуж за дипломата. Решив встретиться с Карьяновым, она через Министерство иностранных дел Франции (а то, в свою очередь, через Министерство иностранных дел СССР), узнала, что Виктор Илларионович Карьянов плавает на пассажирском теплоходе «Украина» Черноморского пароходства.

Министерство иностранных дел СССР, запросив по этому поводу Министерство морского флота СССР, выяснило, что у Карьянова нет квартиры, где он мог бы принять французскую гостью с ее мужем-дипломатом, и, чтобы не опозориться перед французами, потребовало немедленно исправить эту ошибку!

И вот к тому моменту, когда французы прилетели в Одессу, чтобы встретиться с советским моряком, он получил на одесских Черемушках новенькую однокомнатную квартиру со всеми удобствами! Так Виктор Илларионович Карьянов обрел собственную жилплощадь...

К оглавлению

В 23 часа 12 минут

Этот очерк о трагедии. Трагедии пассажирского парохода «Адмирал Нахимов», затонувшего под Новороссийском 31 августа 1986 года от столкновения с балкером «Петр Васев». И хотя с тех пор прошло много лет, эта трагедия, унесшая жизни почти пятисот человек, до сих пор для многих людей остается незаживающей раной.

О гибели «Адмирала Нахимова» было написано много. Много было и версий, приведших к этой трагедии. В одной утверждалось, что капитан «Петра Васева» В.И.Ткаченко был пьян и поэтому балкер столкнулся с пассажирским лайнером. В другой, - пьян был капитан «Адмирала Нахимова» В.Марков. В третьей, - столкновение судов произошло из-за того, что в небе над Цемесской бухтой, где затонул «Адмирал Нахимов», появился неопознанный летающий объект, так называемое НЛО, что сбило капитанов с толку и привело к столкновению.

В своей книге «Порт назначения – ад», которая вышла в 2010 году в Одесском издательстве «Оптимум», я, хорошо зная капитана Виктора Ивановича Ткаченко, с которым плавал почти год, рассказал об истинной причине этой трагедии.

После выхода в свет моей книги мне стали звонить и писать члены экипажа затонувшего под Новороссийском «Адмирала Нахимова», которым удалось спастись в ту трагическую ночь.

Встретился я и со старшим электромехаником «Адмирала Нахимова» Л.Морозовым, который подробно рассказал мне все, что пришлось пережить ему в те страшные семь минут, за которые затонул «Адмирал Нахимов» после столкновения с «Петром Васевым», и я посоветовал Морозову самому написать о гибели парохода, что он и сделал. Его книга «Правда о гибели «Адмирала Нахимова» вышла в том же издательстве «Оптимум» в 2011 году.

Начав работать над книгой «О море, моряках и не только», я посчитал своим долгом снова рассказать о трагедии «Адмирала Нахимова» но несколько по-иному, с учетом того, что мне удалось узнать от членов экипажа погибшего парохода. И снова вспомнился тот день, когда я познакомился с Виктором Ивановичем Ткаченко, главным виновником гибели парохода, так как причина столкновения была заложена в его характере…

15 мая 1983 года теплоход «Аркадий Гайдар», погрузив в Одессе 12 тысяч тонн хлопка в кипах на столицу Филиппинских островов Манилу, снялся в рейс, взяв курс на Босфор.

Утром произошла смена капитанов. Наш штатный капитан Виктор Алексеевич Бовжученко сошел в отпуск, сдав дела подменному капитану В.И.Ткаченко.

В предыдущем рейсе, когда мы шли с грузом сахара-сырца с Кубы на Одессу, в Атлантическом океане попали в шторм. Громадные волны захлестывали теплоход, и от их ударов деформировалась крышка носового трюма. Она начала течь. До постановки в плановый ремонт было еще далеко, и Бовжученко, сдавая дела, сказал своему сменщику, что после окончания погрузки хлопка и закрытия трюма, боцман натянет на трюмную крышку брезент. Но, чтобы не подмочить груз, лучше все же избегать штормовых погод.

Как стармех, я присутствовал при этом разговоре, доложив новому капитану о состоянии судовых механизмов.

Выслушав В.А.Бовжученко, В.И.Ткаченко кивнул и подписал акт приемки судна.

Но когда, пройдя Суэцкий канал и Красное море, мы вышли в Индийский океан, он повернул к острову Сокотра, что в то время года не делал ни один капитан.

По карте от Сокотры до Малаккского пролива, откуда до Филиппин рукой подать, путь самый короткий. Но с мая по ноябрь в районе Сокотры Индийский океан гудит от муссонных ветров, как исполинский орган. Волны с грохотом врываются на палубы судов, захлестывая мачты, и стекая назад, оставляют на крышках трюмов клочья шипящей пены.

Но стоит спуститься к экватору, как океан меняет свой нрав. Судно попадает в штилевую полосу. И хоть идти к Малаккскому проливу вдоль экватора дальше, но избравший этот маршрут капитан придет в порт назначения раньше, чем тот, кто взял курс на Сокотру и потеряет время, преодолевая шторм…

Качало нас страшно. Волны, захлестывая трюмы, обдавали шквалом брызг мостик, и дождевики вахтенных блестели, как от проливного дождя.

Брезент с носового трюма сорвало, и в трюм начала поступать вода. Ткаченко вызвал меня на мостик и, пересиливая свист ветра, закричал:

- Я приказал вахтенному механику постоянно откачивать из трюма воду. А он заявляет, не берет насос! Выясните в чем дело и доложите!

Я побежал в машинное отделение.

Вахтенный механик сидел на корточках перед осушительным насосом. Насос работал, но стрелка манометра дрожала на нуле. Увидев меня, механик вскочил:

- Поработал немного и сорвал. А капитан звонит и звонит с мостика!

Может в трюме воды больше нет?

- Давайте вскроем клапанную коробку.

Когда мы ее вскрыли, то вытащили из-под всасывающего клапана пучок мокрого хлопка.

Коробку собрали и запустили насос. Но поработав с пол-часа, он снова сорвал.

Так, вахта за вахтой, разбирая каждый раз клапанную коробку насоса, вытаскивая из под всасывающего клапана клочья мокрого хлопка, мы откачивали из трюма воду пока не вошли в Малаккский пролив, где теплоход перестало качать…

Манила открылась ночью огромным заревом городских огней. Огоньки мелькали и на воде. Это вышли на ночной лов рыбачьи джонки. Тарахтя моторами, они проносились у наших бортов.

Постояв на палубе, я спустился в машинное отделение. Порт был уже близко, и с мостика должны были дать команду убавлять ход. Но стрелка машинного телеграфа по - прежнему показывала «Полный вперед!».

В это время в машинное тделение спустился электромеханик. Отозвав меня в сторонку, взволнованно сказал:

- Я был сейчас на мостике. Менял в штурманской перегоревшую лампочку. Там сумасшедший дом! Чуть не утопили рыбачью джонку. Капитан собрал всех штурманов, кричит. А старпом говорит: «Убавьте ход, куда мы несемся?» - «Мы должны к рассвету стать под выгрузку!», орет капитан. «Какую выгрузку, муссонные дожди», говорит старпом. «Месяц проторчим с закрытыми трюмами!».

Старпом оказался прав. Мы простояли на рейде Манилы больше месяца. Выгрузке мешали дожди. Так что, капитан напрасно спешил. А когда стали под выгрузку и открыли первый трюм, хлопок оказался подмоченным, и В.И.Ткаченко пришлось писать «Морской протест», что пишут в таких случаясь, ссылаясь на шторм, и еще кучу бумаг, разбираясь с грузополучателями…

Хочу быть объективным. Рассказывая о Ткаченко-капитане, расскажу и о Ткаченко-человеке. Он не пил. Превосходно говорил по-английски. Был очень начитан. Великолепно знал живопись. В какой бы порт не пришли, Виктор Иванович, не в пример другим нашим морякм, у которых на первом плане была беготня по дешевым магазинам, просил обслуживающего судно агента отвезти его в местный музей или в картинную галерею.

Рейс, о котором я рассказываю, был долгим. После выгрузки в Маниле, которая из-за погодных условий затянулась на несколько месяцев, мы обошли все Филиппинские острова, собирая жмыхи кокосовых орехов, которые идут на корм скоту.

С этим грузом снялись на Западную Европу: Гамбург, Роттердам, Руан.

В Роттердаме, благодаря В. И. Ткаченко я попал на выставку Сальвадора Дали. В те годы в Советском Союзе об этом художнике мало кто знал. Как не знали и многих выдающихся западных художников, таких, например, как Миро и других, не вписывающихся в догмы «соцреализма».

В Руане капитан повел меня в знаменитый Руанский собор, который при разном освещении писал Клод Монэ. Это я тоже узнал от него.

Там же, в Руане, он показал мне место, где была сожжена на костре Жанна д Арк, гостиницу, где встречалась со своим любовником героиня флоберовского романа Эмма Бовари, и небольшой ресторан, где любил обедать Клод Монэ, работая в Руане над своими картинами.

На берегу Виктор Иванович был человеком интересным. Но в море…

Случилось это на подходе к Гамбургу. Было начало ноября. И хоть в это время в Западной Европе свирепствуют ураганные ветры, нам повезло. Даже Бискайский залив, известный своим злым нравом, мы прошли при попутном ветре и небольшом волнении. А Северное море встретило нас хоть и пасмурной, но тихой погодой.

Часов в десять утра мне позвонил капитан и попросил подняться на мостик.

Море было пустынным. Мы шли полным ходом, оставляя за кормой широкий пенистый след, над которым кружили чайки, предвестники близкой земли.

Капитан бы в приподнятом настроении. Расхаживая по мостику с сигарой в руке ( на Филиппинах ему подарили ящик манильских сигар), он, увидев меня, весело сказал:

- Можете меня поздравить! Жена прислала радиограмму, получила новые «Жигули» седьмой модели!

Зная со слов В.И.Ткаченко, что у него старенький «Москвич», я от души поздравил его с новой машиной.

- Виктор Иванович, по курсу судно!

К капитану подбежал вахтенный штурман и протянул бинокль. Но, взяв бинокль, В.И.Ткаченко, словно не расслышав слов штурмана, стал расхваливать технические возможности своей новой машины.

Я посмотрел вперед и увидел растущий прямо на глазах пассажирский паром.

Увидел и Ткаченко.

Отшвырнув сигару, он бросился к машинному телеграфу и резко перевел рукоятку с «Полного вперед!» на «Полный назад!».

Зная, что в открытом море вахтенный механик не стоит у поста управления главным двигателем, а отошел куда-то в сторону, я стремглав бросился в машинное отделение.

Но вахтенный механик был у телеграфа. Увидев сигнал с мостика «Полный назад!», он мгновенно дал «Стоп» и перевел двигатель на режим заднего хода.

Но огромную махину в 12 тысяч лошадиных сил, такую мощность имел главный двигатель «Аркадия Гайдара», остановить с полного хода нельзя. И хоть двигатель и сбросил обороты, но по инерции продолжал крутиться на передний ход.

Оттолкнув механика, я затормозил двигатель пусковым сжатым воздухом, отчего судно судорожно затряслось, а из-под цилиндровых крышек повалил черный дым, и когда двигатель замер, дал полный назад.

Но в этот момент стрелка машинного телеграфа снова передвинулась на «Полный вперед!» и с мостика зазвонил телефон:

- Стармеху подняться на мостик!

Поднявшись на мостик, я увидел скрывающийся в мглистой дымке паром и разгневанного капитана:

- По вашей вине мы чуть не произошло столкновение! Хорошо, встречное судно отвернуло! Почему двигатель не отработал задний ход?!

- Виктор Иванович, вы только что расхваливали свои новые «Жигули». Может автомобиль, несясь со скоростью свыше ста километров в час, мгновенно отпрыгнуть назад?

Но этот довод на капитана не подействовал.

- Пишите объяснение! В критической ситуации вы не обеспечили судну задний ход!

Мне ничего не оставалось делать, как пойти в каюту, взять инструкцию завода-строителя по эксплуатации главного двигателя и написать объяснение, указав, что главный двигатель «Аркадия Гайдара» мощностью в 12 тысяч лошадиных сил должен переводиться из режима полного хода в маневренный режим не менее 45 минут, во избежание неприятных последствий для двигателя, что должен учитывать каждый капитан.

Возвратившись в Одессу, я показал копию этого объяснения в службе безапосности мореплавания пароходства. И попросил пригласить капитана В.И.Ткаченко, чтобы ему объяснили, что моей вины в том, что произошло в Северном море, нет.

Я это сделал не в свое оправдание, а имея ввиду будущее. Но на мои слова никто не отреагировал.

Итог – «Адмирал Нахимов»…

О подробностях того рокового вечера 31 августа 1986 года, когда балкер «Петр Васев», под командованием капитана В.И.Ткаченко, столкнулся с «Адмиралом Нахимовым», мне рассказал старший механик «Петра Васева» Владимир Георгиевич Русин.

Я плавал с ним на теплоходе «Большевик Суханов». Когда я был назначен стармехом на это судно, Владимир Георгиевич был там 4-м механиком. Он сразу понравился мне своей добросовестностью и умением выполнять любые слесарные и токарные работы. После первого же рейса я дал ему представление на 3-го механика. А когда вскоре пришлось избавиться от запойного пьяницы 2-го механика, я помог Русину занять эту должность.

Плавая уже на «Аркадии Гайдаре», узнал, что В.Г.Русин сдал экзамен на старшего механика и получил назначение на новый балкер «Петр Васев», где капитаном был Виктор Иванович Ткаченко.

Владимира Георгиевича Русина я встретил в октябре 1986 года, когда он только прилетел из Новороссийска, проведя больше месяца под арестом.

Арестован он был вместе с капитаном. Допрашивали их следователи по особо важным делам из прокуратуры СССР, прилетевшие в Новороссийск из Москвы после гибели «Адмирала Нахимова».

Ткаченко, не признавая своей вины, валил все на Русина. По его словам, именно старший механик, получив команду с мостика «Полный назад!», когда «Петр Васев» оказался в опасной близости от «Адмирала Нахимова», не выполнил ее, что и привело к гибели парохода.

Знакомая схема!

От тюрьмы Русина спасло то, что команды с мостика на «Петре Васеве» записывались не вручную в вахтенном машинном журнале, как это всегда было на судах старой постройки, а фиксировались прибором – реверсографом.

Команду «Полный назад!» и выполнение ее старшим механиком прибор зафиксировал до секунды.

Это и спасло Русина!

Встретился я с Владимиром Георгиевичем на Приморском бульваре, недалеко от Потемкинской лестницы. Обрадовавшись встрече, Владимир Георгиевич потянул меня к ближайшей скамейке и, нервно закурив, стал рассказывать, что пришлось ему пережить, когда «Петр Васев», торопясь в порт, не уступив дорогу ярко освещенному, идущим своим курсом «Адмиралу Нахимову», с полного хода ударил его в правый борт, отчего «Адмирал Нахимов», получив большую пробоину, быстро затонул…

В тот вечер, 31 августа 1986 года, на подходе к Новороссийску, в тихую ясную погоду, когда все чаще стали попадаться огни встречных судов и вдалеке открылся проблесковый огонь маяка на мысе Дооб, Владимир Георгиевич стоял на палубе, радуясь родным берегам и скорой встречей с женой, которая прилетела из Одессы в Новороссийск и ждала его в гостинице «Моряк».

Когда огонь маяка стал ближе, Владимир Георгиевич спустился в машинное отделение. Привычно оглядев работающие механизмы и показания приборов, он спросил вахтенного механика, не было ли каких указаний с мостика.

Механик отрицательно мотнул головой.

Главный двигатель работал ровно и мощно. Посмотрев на машинный телеграф, на котором высвечивалась команда «Полный вперед!», Владимир Георгиевич приготовился к маневрам.

До конца длительного, утомительного рейса, ( «Петр Васев» шел из канадского порта Монреаль, где погрузил 28 тысяч тонн пшеницы), оставалось менее часа. Швартовка, таможенный досмотр, и самый волнующий для моряка момент – встреча с Родиной и любимой женщиной!

Но – время шло, а ход с мостика не убавляли.

- Спешит капитан, - подумал Русин. – 31 августа. Конец месяца. Хочет к нулю часов стать к причалу. План! Это в его характере!

И вдруг пронзительно зазвонил телеграф:

«Полный назад!»

Владимир Георгиевич мгновенно перевел рукоятку реверса на задний ход и двигатель, сбросив обороты, начал останавливаться.

Владимир Георгиевич посмотрел на часы. Было 23 часа 12 минут.

И тут – раздался страшный скрежет. В машинном отделении все затряслось. Над головой Владимира Георгиевича лопнул плафон. Стряхивая с головы осколки стекла, он крикнул вахтенному мотористу:

- Выскочи наверх, посмотри, что случилось!

Набрав обороты, двигатель работал на задний ход. С палубы вернулся моторист и в отчаянии закричал:

- Владимир Георгиевич, мы ударили «Нахимов». Он тонет!

У Русина затряслись руки:

- Не может быть!

Телеграф прозвенел: «Стоп!».

Владимир Георгиевич остановил двигатель, и в этот момент в машинном отделении появился бледный, запыхавшийся, взъерошенный капитан. Подбежав к Русину, он закричал:

- Из-за вас мы ударили «Нахимов»! Покажите запись маневров!

- Нет уж, - прохрипел от волнения Русин. – Эту запись я вам не отдам!

С этими словами он вырвал из реверсографа ленточку с записью команд с мостика и сунул в карман.

Взбешенный Ткаченко попытался вырвать у него ленточку, но Русин увернулся и побежал наверх.

«Адмирала Нахимова» он уже не увидел. Огромный пассажирский пароход затонул за семь минут!

Вокруг «Петра Васева» слышались отчаянные крики барахтавшихся в воде людей.

Члены экипажа балкера метались по палубе, бросая за борт спасательные круги и спасательные жилеты.

Русин остановил бежавшего по палубе боцмана:

- Почему не спускаете шлюпки?

- Так он же запретил! Кричит, у нас граница закрыта!

В этом был весь Ткаченко, - капитан с душой чиновника, для которого формальности были дороже человеческих жизней…

Как рассказывал мне старший электромеханик «Адмирала Нахимова» Л.Морозов, в момент столкновения капитана В.Маркова на мостике парохода не было. В Новороссийске на «Адмирал Нахимов» сел начальник КГБ по Одесской области генерал А.Крикунов. И капитан В.Марков, лишенный за какие-то грехи заграничной визы, приказав своей буфетчице накрыть в своем салоне стол и пригласив генерала, сразу, по выходу парохода из порта, поспешил к своему гостю, который мог помочь В.Маркову восстановить визу.

Вел «Адмирал Нахимов» к выходу из Цемесской бухты вахтенный второй помощник капитана А.Чудновский. Видя на экране радара приближение «Петра Васева», он позвонил капитану. Но тот на мостик не поднялся, доверив расхождение судов вахтенному помощнику.

А идущий полным ходом на пересечение курса «Адмирала Нахимова» «Петр Васев» был все ближе и ближе.

Как объяснял на суде В.Ткаченко, он думал что успеет проскочить перед носом парохода.

Но, не успел…

В момент столкновения, когда балкер протаранил «Адмирал Нахимов» и, отрабатывая запоздалую команду капитана В.Ткаченко «Полный назад!», отошел от быстро тонущего парохода, боцман «Адмирала Нахимова» В.Лобода, понимая, что шлюпки уже не спустить, стал сбрасывать в воду спасательные плоты, что спасло многих оказавшихся в воде пассажиров. Прыгнув в воду и, не думая о себе, он помог нескольким женщинам залезть на один из плотов. Так же вели себя и другие члены экипажа, многие из которых, спасая других, погибли сами…

В связи с гибелью «Адмирала Нахимова», были сняты с работы начальник Черноморского пароходства С.Лукьянченко, начальник службы безопасности мореплавания В.Лютый, главный инженер пароходства А.Бондарев.

Приказом министра Морского флота СССР Т.Гуженко была создана комиссия по проверке судов ЧМП на предмет знания экипажами судов своих обязанностей по тревогам – пожарной, водяной, шлюпочной.

В результате проверок выяснилось, - на ряде судов отсутствуют полные комплекты спасательных жилетов, просрочены запасы воды и сухих продуктов в спасательных шлюпках, а многие члены экипажей не знают своих обязанностей по тревогам.

И еще несколько капитанов были сняты с работы…

А капитаны В.Ткаченко и В.Марков были приговорены Одесским областным судом к 15 годам лишения свободы. Но через 5 лет были выпущены по амнистии.

Когда Виктор Иванович Ткаченко вышел из тюрьмы, я встретил его в отделе кадров пароходства, куда он пришел за какой-то справкой.

В поседевшем, неряшливо одетом человеке трудно было узнать того, прежнего капитана В.И.Ткаченко.

Увидев меня, он нехотя поздоровался и со злостью сказал:

- А все из-за вашего Русина. Он выкрутился, а меня посадили.

Я напомнл Виктору Ивановичу ситуацию в Северном море, когда мы чуть не напоролись на встречный паром. Вместо того, чтобы спокойно отвернуть, он дал «Полный назад!». Ведь то же самое произошло и с «Адмиралом Нахимовым». Но не став меня слушать, В.И.Ткаченко махнул рукой и ушел.

Больше я его не видел. А позже узнал, что В.И.Ткаченко эмигрировал в Израиль. Жена его была еврейкой.

Несколько лет назад я был в Израиле, навел справки и узнал, что В.И.Ткаченко, под фамилией жены, нанявшись к какому-то богачу на яхту капитаном, не справился в сильный шторм с управлением этой яхты, что погубило яхту, команду и его самого. Он утонул.

А капитан Вадим Марков, после выхода из тюрьмы, был назначен капитаном-наставником Черноморского пароходства, Но когда об этом узнали родственники погибших на «Адмирале Нахимове», они написали возмущенное письмо начальству пароходства и В.Марков был отстранен от должности. А вскоре умер.

Вот такие судьбы этих двух капитанов…

Каждый год 31 августа во Всемирном клубе одесситов благотворительным фондом «Нахимовец», созданным настоящей подвижницей, чудесной женщиной Натальей Рождественской, чья бабушка погибла на «Адмирале Нахимове», проводится памятный вечер.

Приходят в клуб спасшиеся в той страшной катастрофе члены экипажа «Адмирала Нахимова», родственники погибших пассажиров, моряки.

А на следующий день в Новороссийск отправляется памятный поезд. В Новороссийске, куда приезжают родственники погибших не только из Одессы, но и из других городов бывшего Советского Союза, руководство порта предоставляет приехавшим катера и люди отправляются на место гибели парохода, где в скорбном молчании бросают на воду цветы.

«Адмирал Нахимов» затонул в двух милях от мыса Дооб. Там на высоком берегу стоит памятник – семь серебристых труб разного диаметра и высоты. Верхняя часть труб срезана наискосок. Центральная труба символизирует пароход, остальные – оборвавшиеся жизни. В центральную трубу вмонтированы поднятые водолазами с затонувшего лайнера часы. Они остановились на времени столкновения: 23 часа 12 минут.

К этому памятнику, где на стелах выбиты имена всех погибших на «Адмирале Нахимове», и поднимаются по крутой тропинке приехавшие на катерах люди. С ними священник. И когда он начинает читать заупокойную молитву, море внизу всхлипывает, словно разделяет горе этих людей.

А часы, вмонтированные в памятник, показывают одно и тоже время – 23 часа 12 минут…

К оглавлению

Улица Романа Кармена

Эта уютная одесская улица пролегает недалеко от моря, сохраняя в себе всю прелесть такого соседства. Летом она укрыта от зноя разросшимися деревьями, а зимой, хоть и продувается штормовыми ветрами, но дышится на ней легко, не так, как на забитых транспортом центральных улицах города.

Попав однажды на эту улицу, я спросил гонявших мяч возле одного из домов мальчишек, знают ли они, в честь кого названа улица. Мальчишки переглянулись и недоуменно пожали плечами. Тогда я спросил об этом вышедшую из парадной молодую женщину, которая направилась к припаркованному рядом белому «Лексусу». В ответ на мой вопрос женщина, свысока посмотрев на меня, села в машину и уехала.

Признаться, стало обидно. Обидно за нашего земляка Романа Лазаревича Кармена, чьим именем названа в Одессе не только улица, но был назван и один из крупнотоннажных балкеров Черноморского пароходства...

Мне посчастливилось видеть этого выдающегося мастера документального кино. Было это в 1961 году, в Гаване. Я плавал тогда механиком на танкере «Херсон». Мы привезли на Кубу десять тысяч тонн дизельного топлива. Часть выгрузили в Матанзасе, а остальное — в Гаване. И тут неожиданно к нам на борт поднялся Роман Кармен. Он снимал тогда фильм о кубинской революции — «Пылающий остров». Увидев у причала Гаваны танкер, на корме которого значился порт приписки Одесса, Роман Лазаревич решил повидаться с земляками.

Пробыл у нас он недолго. Времени было у него в обрез. Но так как пришел он к нам во время обеда и капитан пригласил его на «настоящий украинский борщ», то Роман Лазаревич не отказался с нами пообедать. В кают-компании за обеденным столом он сидел напротив, и мне не верилось, что этот седоватый, элегантный человек, с аппетитом евший наш судовой борщ, тот самый знаменитый Роман Кармен, чьи кинорепортажи из осажденного испанскими фашистами Мадрида, во время Гражданской войны в Испании, я смотрел с отцом в 1937 году в кинотеатре «Хроника» на Дерибасовской. А было мне тогда всего 7 лет!

Не верилось, что это тот самый Кармен, прошедший со своей кинокамерой всю Великую Отечественную войну, снимавший разгром немцев в снежных полях под Москвой; мужество советских людей в голодном блокадном Ленинграде; в августе 1942 года прилет в Москву на переговоры со Сталиным премьер-министра Великобритании Черчилля; Сталинградскую битву; пленение командующего немецкой армией, осаждавшей Сталинград, фельдмаршала Паулюса; штурм Берлина; подписание в Карлсхорсте представителями немецкого Верховного главнокомандования акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии; с первого до последнего дня снимавший в Нюрнберге суд над главными нацистскими преступниками, вошедший в историю как «Суд народов»!

...На причале Кармена ждала машина. Поблагодарив капитана за обед и извинившись, что из-за недостатка времени не может встретиться с экипажем, чтобы рассказать о снимаемом на Кубе фильме, наш гость быстро сбежал по трапу на причал, помахал рукой собравшимся у борта морякам и уехал.

Вот такой была встреча с Романом Карменом.

И надо было так случиться, что по приходу в Одессу, когда мы получали на следующий рейс коробки с кинофильмами, в одной из них оказался документальный фильм о Сталинградской битве, который снимал Роман Кармен.

С замирающим сердцем смотрел я этот фильм, поражаясь бесстрашию Кармена, который был на линии огня вместе с советскими солдатами, с той разницей, что солдаты вели огонь по врагу из винтовок и автоматов, а в руках Кармена была лишь кинокамера, снимавшая для истории бесценные кадры — бои на улицах Сталинграда, немецких генералов, сдающихся в плен вместе со своими штабами, бредущих немецких солдат с черными обмороженными лицами, обмотанных одеялами, мешками, тряпками, и плененного фельдмаршала Паулюса — одного из крупнейших генералов гитлеровской армии, который перед войной был начальником оперативного отдела Генерального штаба Вермахта и одним из авторов гитлеровского плана «Барбаросса» (плана нападения на Советский Союз).

О первом допросе Паулюса после того, как он, сдавшись советскому командованию, вышел вместе со своим штабом из своего убежища — подвала разбомбленного сталинградского центрального универмага, приведу рассказ самого Кармена из его книги «Но пассаран!»:

«Из машины, подъехавшей к штабу 64-й армии, которой командовал генерал Шумилов, вышел в сопровождении советских офицеров высокий худой человек в длинной, похожей на больничный халат немецкой шинели, мятой фуражке. Медленно ступая большими фетровыми ботами по хрустящему снегу, он пошел к штабу. Это был командующий гитлеровской армией, осаждавшей Сталинград, Фридрих Паулюс.

Я с волнением снимал идущего усталой походкой Паулюса. Он шел, сутулясь, со страдальческим выражением на изможденном лице.

Войдя в штаб, Паулюс стал навытяжку, стукнул каблуками и поднял руку в фашистском приветствии. За столом сидел командующий 64-й армией генерал Шумилов. Вдоль стен на лавках — штабные генералы и офицеры.

Шумилов жестом указал Паулюсу на стул. Тот сел. Отчеканивая каждое слово, Шумилов сказал:

— Генерал-полковник, вы пленены 64-й армией, которая сражалась с вами от Дона до Сталинграда. Командование армии гарантирует вам воинскую честь, мундир и ордена.

Склонив голову, Паулюс внимательно выслушал переводчика. Шумилов продолжал:

— Можете ли вы предъявить документ, удостоверяющий, что вы являетесь командующим 6-й немецкой армией генерал-полковником Паулюсом?

Паулюс достал документ и протянул Шумилову.

Когда он отстегивал пуговицы мундира, чтобы достать из внутреннего кармана документ, удостоверяющий его личность, рука его дрожала. Шумилов внимательно прочитал документ, положил перед собой и снова устремил взгляд на своего пленника.

— Разрешите сделать важное заявление, — сказал Паулюс.

— Прошу, — сказал Шумилов.

— Сегодня ночью я получил от моего фюрера по радио сообщение, что я произведен в чин фельдмаршала.

Шумилов кивком головы дал понять, что принимает это заявление и стал обращаться к Паулюсу «господин фельдмаршал». При этом он протянул Паулюсу коробку папирос «Казбек».

В комнате было тихо. Лицо Паулюса изредка сводила нервная судорога. Первый полководец гитлеровской армии, сложивший фельдмаршальский жезл к ногам победоносной Красной Армии, сидел подавленный. Он словно только сейчас начал понимать, какая трагедия постигла его войска и его самого — первого в истории войн фельдмаршала, сдавшегося в плен. Тишину нарушал только треск моего киноаппарата, фиксировавшего этот исторический эпизод».

Но это была не единственная встреча Романа Кармена с плененным фельдмаршалом Паулюсом.

Дороги войны привели Кармена в Берлин к горящему рейхстагу, а потом в Нюрнберг, где Международный трибунал судил гитлеровских военных преступников. Десять месяцев заседал этот трибунал, шаг за шагом вскрывая преступления немецкого фашизма. Роман Кармен руководил группой советских кинооператоров, снимавших этот процесс. На скамье подсудимых сидели главари гитлеровского Рейха, еще недавно обладавшие зловещей властью над миллионами людей европейских стран, порабощенных фашистской Германией. Судьи были от США, Англии, Франции и СССР.

Вот как описывает Роман Кармен в своей книге появление на этом процессе свидетеля обвинения фельдмаршала Паулюса:

«Зал был полон, когда советское обвинение предъявило трибуналу план вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз, известный под названием «План Барбаросса». Этот дьявольский план был подготовлен во всех деталях задолго до нападения гитлеровцев на нашу страну. Военная часть плана создавалась при участии генерала Паулюса. До начала войны Паулюс проехал вдоль всей границы СССР, на местах знакомясь с обстановкой. Главный обвинитель от СССР, генеральный прокурор Советского Союза Руденко представил судьям письменные показания фельдмаршала Паулюса.

Защитник основателя гестапо и шефа военно-воздушных сил фашистской Германии, правой руки Гитлера рейхсмаршала Германа Геринга выступил против показаний фельдмаршала. Он заявил: «Нам не внушает доверие этот документ. Мы хотели бы заслушать здесь самого Паулюса, если, разумеется, он жив».

Председательствующий английский судья Лоуренс обратился к Руденко с вопросом: «Господин Руденко, как вы полагаете, сколько времени понадобилось бы для доставки фельдмаршала Паулюса в зал трибунала?». Руденко, не задумываясь, ответил: «Несколько минут».

Появление Паулюса вызвало переполох на скамье подсудимых. Приняв присягу, он начал давать показания.

Я встретился с Паулюсом в комнате советского обвинения после его выступления. Он отдыхал. Нас познакомили, и с его разрешения я его сфотографировал. Не выдержав, я сказал:

— Мы не впервые встречаемся, господин фельдмаршал. Паулюс вопросительно посмотрел на меня:

— Простите, не помню, когда это было.

— Первого февраля 1943 года.

— О, интересно! Я, вероятно, выглядел тогда очень бледным и худым?

— Да. У вас был очень утомленный вид.

Сопровождавший Паулюса советский офицер показал ему на часы. Он поднялся, раскланялся и вышел. Это была моя вторая встреча с гитлеровским фельдмаршалом, плененным на берегах Волги».

После Великой Отечественной войны, мотаясь, в полном смысле слова, по всему свету, снимая документальные фильмы в джунглях Вьетнама, где народ этой страны боролся против французских колонизаторов, а потом и против американских империалистов, в Арктике, которую впервые в мире осваивали советские атомные ледоколы, на Кубе, снимая фильм о нефтяниках Каспия, за который Кармен был удостоен Ленинской премии, в Одессе бывал он редко. Последний раз приехал в родной город перезахоронить отца, писателя Лазаря Кармена, но это в 1974 году, когда по решению городских властей снесли старое еврейское кладбище, находящееся на Черноморской дороге. От всего кладбища остались только ворота, возле которых в 1918 году, во время французской интервенции, были расстреляны члены «Иностранной коллегии» во главе с Жанной Лябурб. Члены коллегии и сама Жанна вели подрывную работу среди французских солдат и матросов, уговаривая их поднять восстание против своих офицеров и вернуться на родину.

А прах отца Романа Лазаревича покоится сейчас на 2-м Христианском кладбище, напротив снесенного еврейского...

Родился Роман Кармен в 1906 году в Одессе. Его отец, Лазарь Осипович Кармен, вырос в бедной еврейской семье. Самоучкой стал писателем. Приобрел известность своими рассказами о людях «дна» — рабочих каменоломен и грузчиках Одесского порта. Печатаясь в дореволюционных «толстых» журналах, он познакомился и подружился с Александром Куприным, Максимом Горьким, Леонидом Андреевым и другими известными в те времена писателями.

Книги Лазаря Кармена «На дне Одессы», «Дикари» и другие пользовались большой популярностью. Во время гражданской войны, в 1920 году, когда Одесса была во власти деникинских войск, Лазарь Кармен был арестован. Красная Армия, освободившая Одессу, выпустила из тюрьмы еле живого, замученного деникинцами писателя, и вскоре он умер.

Как пишет в своих воспоминаниях Роман Кармен, когда умер отец, ему, совсем еще мальчику, пришлось продавать на улицах Одессы газеты. Потом стал работать подсобным рабочим в портовом гараже. А когда выдавалась свободная минута, бежал к морю, на Австрийский пляж, о котором помнят сегодня разве что старые одесситы. Приезжая в родной город уже взрослым, большую часть времени проводил на Ланжероне или в Аркадии.

В 1923 году, как и многие молодые одесские таланты, ставшие впоследствии знаменитыми, — Валентин Катаев, Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Вера Инбер, Ильф и Петров, Роман Кармен перебрался в Москву и увлекся фотографией, которая привлекала его с детства. Первые снимки с улиц тогдашней Москвы принес в журнал «Огонёк», редактором которого был Михаил Кольцов. Снимки были напечатаны. С того времени и началась его работа в фото-, а потом и в киножурналистике.

Закончив операторский факультет ВГИКа, Роман Кармен был приглашен на работу в Центральную студию документальных фильмов, где проработал всю жизнь, посылая туда из своих длительных командировок кинорепортажи со всех концов света.

Кого только ни приходилось ему снимать! Во время гражданской войны в Испании — Эрнеста Хемингуэя, который работал в Мадриде корреспондентом американских газет, генерального секретаря Коммунистической партии Испании Долорес Ибаррури, которая вместе с простыми испанцами рыла под Мадридом окопы. Проведя после Испании год в Китае, работал над фильмом о борьбе китайского народа против японских захватчиков, снимал руководителей этой страны. Во время Великой Отечественной войны не раз снимал маршалов Жукова, Рокоссовского, Василевского, Конева, в Кремле на различных приемах Сталина. Во Вьетнаме — первого президента этой страны Хо Ши Мина. На Кубе — Че Гевару и Фиделя Кастро. В Париже — президента Франции генерала де Голля и многих других выдающихся людей XX столетия.

Вот что писал о Кармене в мае 1945 года Константин Симонов: «Я видел Кармена в Берлине, на ступенях рейхстага, совершенно больного, с замотанным бинтами горлом, охрипшего, без голоса, осатанелого от количества работы, деятельного, напряженного и бесконечно счастливого нашей Победой!».

Умер Кармен в Москве в 1976 году во время работы за монтажным столом, готовя к выходу на экраны очередной фильм.

Вот таким был наш земляк, чьим именем названа уютная одесская улица, расположенная совсем близко от любимого им моря.

К оглавлению

Флаг «России»

Когда-то этот огромный белоснежный лайнер заполнял своей громадой чуть ли не весь Одесский порт. Он был первым трофейным «пассажиром», который пригнали в Одессу из поверженной фашистской Германии. И первым открывшим после войны мирную международную линию Одесса — Нью-Йорк.

Правда, линия эта продержалась недолго. Между СССР и США началась «холодная война», и лайнер перевели в каботаж, на линию Одесса — Батуми. На этой линии он работал много лет, но иногда все же выходил за Босфор. Привозил в СССР молодых кубинцев, которые становились студентами советских учебных заведений и возил на различные международные фестивали советскую молодежь.

В «Морской энциклопедии Одессы» говорится, что на борту этого лайнера, который у гитлеровцев назывался «Патрия», в мае 1945 года командующий гитлеровским подводным флотом гросс-адмирал Денниц в присутствии представителей военного командования СССР, США и Англии подписал акт безоговорочной капитуляции всех военно-морских сил гитлеровской Германии. А когда на лайнере был спущен фашистский флаг и поднят советский, он получил имя «Россия».

Вот такая биография была у этого гиганта. А вспомнил я о нем, встретив недавно старого друга, с которым вместе когда-то поступал на работу в Черноморское пароходство, — Владимира Андреевича Митина.

«Россия» была дизель-электроходом. И проработал Митин на судне сначала электриком, а потом электромехаником с 1949-го по 1984 год. 35 лет! Проработал до того самого времени, когда лайнер был продан на металлолом в Японию.

...В конце декабря 1984 года теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я тоже проработал много лет, погрузив в Сингапуре 12 тысяч тонн каучука, снялся на Одессу. Пройдя Малаккский пролив, мы вышли в Индийский океан. Рано утром позвонил капитан и попросил подняться на мостик:

— Вы работаете в пароходстве с первых послевоенных лет. Знаете почти все наши суда. Но вот навстречу идет вроде «Россия». Но название другое. А ну, гляньте.

С этими словами капитан протянул мне бинокль. Судно было уже недалеко, и даже без бинокля было видно, что это «Россия». Но на носу большими буквами было выведено «Анива».

— Да...Странно, — отдавая капитану бинокль, сказал я. — А давайте у них спросим.

Капитан засмеялся:

— В том то и дело, что я уже связывался с ними по радиотелефону. Не выходят на связь. Молчат. Засекреченные, что ли? А флаг у них красный, советский. Да и «Россия» никогда не была ни на кого похожа. Откуда же взялась эта «Анива»?

Так мы тогда и не смогли разгадать эту загадку. И лишь спустя какое-то время, встретив Митина в отделе кадров пароходства, рассказав ему о встрече в океане, я узнал, в чем было дело.

Да, это была «Россия». Но когда было решено продать устаревший лайнер в Японию на металлолом, из Министерства морского флота СССР поступила команда: «Переименовать судно. Чтобы никто не мог сказать, что Россию продали японцам!»

Вот тогда и стала «Россия» «Анивой»...

От Митина я узнал, что судно долго стояло на дальнем одесском рейде, пока начальство решало, что с ним делать. Сначала хотели сделать из «России» гостиницу, и уже подбирали для нее в порту нерабочий причал.

Потом появился на судне какой-то богатый американец. Говорили, что он хочет приспособить «Россию» под увеселительное заведение. Потом приехали немцы. Они хотели поставить лайнер в Гамбурге на вечный прикол и сделать из него музей.

Все это длилось долго. Начальство никак не могло принять решение, что же делать. А лайнер ржавел. По ночам он стоял в полной темноте, и лишь на носу и на корме тускло светили два огня, означая, что судно стоит на якорях. А когда Одесский залив пенился от штормового ветра и огромную пустую «Россию» раскачивали волны, на баке печально позванивала рында, усиливая ощущение обреченности этого некогда ярко освещенного, нарядного, всегда переполненного пассажирами величественного судна.

Команда на «России» не держалась. Кому интересно было здесь работать, если дни этого гиганта были сочтены. Капитаны сменялись чуть ли не каждый день. И лишь несколько старых членов экипажа, и среди них Владимир Андреевич Митин, были преданы своей «России», поддерживая еле тлевшую на ней жизнь.

Судно пришло в полное запустение. Доходило до того, что вахтенные матросы даже не поднимали по утрам кормовой флаг. И тогда он, Митин, бежал на корму и поднимал на флагштоке флаг СССР.

Наконец поступила из Министерства команда: «Идти в Японию, на металлолом». И престарелый лайнер, подготовленный вновь прибывшим экипажем к дальнему переходу, снялся в последний рейс.

И вот в японском порту Курэ, где у причалов стояли такие же старые, как и «Россия», обреченные на слом суда, капитан поручил Митину спустить флаг.

На эту печальную церемонию собрался весь экипаж. Сняв фуражки, моряки молча смотрели, как просоленный ветрами морей и океанов флаг «России» пополз с кормового флагштока вниз.

Владимир Андреевич поцеловал спущенный флаг, бережно свернул и передал капитану. А на следующий день, оставив судно японцам, экипаж улетел в Одессу.

— А что же было с флагом дальше? — спросил я.

— В Одессе мы отдали его в Музей морского флота, — ответил Митин. — И хоть я плавал потом на других судах, возвращаясь из рейсов, всегда приходил в музей, где возле стоявшей под стеклом большой модели «России» был развернут и ее флаг. А потом музей сгорел. Погиб и флаг...

На этом можно было закончить рассказ о судьбе черноморского лайнера «Россия» и его флага. Но каждое судно — это прежде всего экипаж, люди. Поэтому в этом очерке мне хочется рассказать о необычной судьбе бессменного члена экипажа «России» Владимире Андреевиче Митине.

Когда мы вместе поступали на работу в Черноморское пароходство, я знал только то, что он закончил Одесскую мореходную школу. Подружились, когда нас уже приняли в пароходство, и мы каждый день приходили в отдел кадров, надеясь получить назначение на какое-нибудь судно. Но судов было мало. Почти весь флот за годы войны был потоплен, и работу в первую очередь получали демобилизованные из армии и военно-морского флота моряки.

Так продолжалось долго. Наконец Митин получил назначение на какой-то пароход, названия уже не помню. А вскоре ушел в свой первый рейс и я.

Потом я узнал, что он плавает на самом большом пассажирском судне Черноморского пароходства дизель-электроходе «Россия», и порадовался за него. Встречались редко. А вскоре и вовсе потеряли друг друга из вида.

Но вот в 1999 году, уже после развала Черноморского пароходства, когда, уйдя на пенсию, я, как бывший малолетний узник Одесского гетто и Карловского концлагеря, работал в Ассоциации бывших узников фашизма, мы встретились снова. Сначала я подумал, что, узнав, где я работаю, он зашел меня повидать. Но оказалось, он пришел в ассоциацию стать на учет. Я не поверил своим ушам:

— Ты? На учет? Мы регистрируем только бывших узников гетто и концлагерей!

— А я и был узником гетто, — ответил он, присаживаясь к столу. — Только об этом никогда никому не говорил.

— Ты что, еврей?

— Мать была еврейкой. А отец русским. У меня его фамилия и отчество.

И тут я узнал, что пришлось ему пережить в годы фашистской оккупации Одессы.

Отец с первых дней войны ушел на фронт. А мать осталась с маленьким Володей в оккупированном городе. В декабре 1941 года, согласно приказу оккупационных властей, она, как и сотни других одесских евреев, надев себе и Володе на плечи котомки, поплелась с ним на Слободку, где румынами было организовано еврейское гетто.

Зима была снежной, морозной. И люди, загнанные в гетто, были обречены на смерть от голода и холода. Почти каждый день в течение всей той страшной зимы вывозили из гетто на подводах горы трупов.

Умерли бы от голода и Володя с матерью, если бы не их соседка по двору полячка Ядвига Жуковская. До войны мать не очень с ней общалась. Считала высокомерной, недоступной...

Каждую неделю, пешком, несмотря на жестокий мороз, Ядвига добиралась до гетто и приносила Володе с мамой какую-нибудь еду или немного денег. Гетто охраняли румыны. Но за взятку туда можно было пройти. По воскресеньям разрешено было в гетто устраивать базар.

С начала января 1942 года людей из гетто начали вывозить в села Одесской (ныне Николаевской) области — Доманевку, Богдановку, Карловку, Акмечетку, где оккупанты организовали концлагеря. И Ядвига Жуковская стала просить Володину мать отдать сына ей. Мать не соглашалась. Но когда узнала, что назначена в очередной этап, согласилась.

Но скрывать Володю у себя Ядвига не могла. По всему городу был расклеен приказ: «За укрывательство евреев — расстрел!». Во дворе знали, что Ядвига забрала мальчика из гетто и молчали. Но могли найтись другие доносчики. И она решила Володю крестить.

Жили они на Успенской, в четвертом номере, где недалеко от их дома открылся заброшенный при Советской власти монастырь. Служил там приехавший из Бухареста православный священник. В 1920 году вместе с рагромленной в гражданскую войну белой армией он бежал от большевиков за границу. К нему и повела Ядвига Володю.

Узнав от Ядвиги историю мальчика, священник не только его окрестил, выдав на румынском языке свидетельство о крещении, чтобы Володя мог ходить по городу, не боясь румынских патрулей, но сказал Ядвиге, что заберет мальчика к себе. Ему нужен помощник по дому. А главное — у него Володя будет в полной безопасности.

Было Володе тогда тринадцать лет. Переселившись к священнику, который жил одиноко на Софиевской в четырнадцатом номере, Володя стал помогать ему по хозяйству. Ходил на базар, готовил непритязательную еду, стирал, колол дрова. И когда священник приходил с монастырской службы, в их небольшой квартирке стараниями Володи было натоплено, а на столе, накрытый чистым полотенцем, ждал обед. Ядвига часто навещала Володю, подсказывая, как лучше вести хозяйство. Так и жил он до весны 1944 года.

Когда к Одессе стал приближаться фронт и стал слышен гул орудий наступающих советских войск, священник обнял Володю и сказал: «Прощай, дорогой. Уезжаю. Придут большевики, мне не сдобровать. Второй раз от них убегаю». 10 апреля 1944 года Одесса была освобождена. А следующий день принес новую неожиданную радость. Утром, когда наскоро попив чай, Володя выскочил во двор и увидел идущих ему навстречу двух женщин. И вдруг одна из них, одетая в какой-то рваный мешок, босая, с растрепанными волосами бросилась к нему, схватила и затряслась от рыданий.

— Мама!

Это была она. А привела ее Ядвига.

Мать Володи была освобождена из концлагеря в Акмечетке наступавшими на Одессу советскими войсками. Было это в конце марта 1944 года. Вместе с другими чудом выжившими узниками, идя вслед за наступавшими войсками, она сразу после освобождения Одессы пришла в родной город...

Говорили мы с Владимиром Андреевичем долго. И вдруг мой друг сказал:

— Когда смотрю на фотографию, где я спускаю на «России» флаг, становится не по себе. Это как прощание с первой любовью, которая не забывается никогда...

К оглавлению

Призрак сингапурского рейда

Я поступил на работу в Черноморское пароходство в августе 1946 года после окончания мореходной школы. Война закончилась в 1945 году, и когда я пришел в пароходство Одесский порт еще лежал в руинах. Судов в пароходстве почти не осталось. За годы войны, в результате атак фашистских самолетов и подводных лодок, Черное море стало братской могилой почти всего флота Черноморского пароходства.

В первые послевоенные годы пароходство пополнялось трофейными немецкими судами и частично американскими, которые были переданы Советскому Союзу правительством США по ленд-лизу. По этому договору американцы и англичане всю войну поставляли в СССР продовольствие, медикаменты и военную технику, что в немалой степени способствовало разгрому фашистской Германии.

Но прошло всего несколько лет и пароходство, одно за другим, начало получать суда, строящиеся на судостроительных заводах Николаева, Херсона и Ленинграда.

Тогда же началось строительство судов для СССР и в странах «социалистического лагеря», - в Германскогй Демократической Республике, в Польше, Венгрии и Болгарии. А после 1956 года, когда глава Советского правительства Н.С.Хрущев восстановил прерванные Сталиным дипломатические отношения с тогдашней Югославией, флот Черноморского пароходства начал пополняться судами и югославской постройки.

В то же время Министерство морского флота СССР начало закупать для Черноморского пароходства в Италии и Японии крупнотоннажные танкеры, и к началу 1960-го года расположенное в Одессе пароходство имело в своем составе настолько огромный сухогрузный, танкерный и пассажирский флот, что для его управления пришлось создать на Черном море два новых пароходства: в Новороссийске и в Батуми. А чуть позже и на Азовском море в Мариуполе, который тогда назывался Жданов.

В Новороссийск и Батуми был передан танкерный флот. В Мариуполь углерудовозы. А в Одессе остались сухогрузные суда для перевозок универсальных грузов и пассажирские лайнеры, обслуживавшие каботажные и международные пассажирские линии.

Вместе с ростом этого флота рос и я. Война, гетто, концлагерь помешали мне получить образование. И, начав после войны плавать кочегаром, а потом мотористом, я постоянно учился. Учился заочно. Как говорили тогда, «без отрыва от производства». Свои «университеты» проходил в море. А наглядными пособиями в моей учебе были судовые котлы, паровые машины и дизеля.

И так же, как на моих глазах возрождалось после войны и крепло Черноморское пароходство, так же на моих глазах оно начало разваливаться в годы горбачевской перестройки. Вернее, не разваливаться, а разворовываться.

С распадом в 1991 году Советского Союза и приобретением Украиной независимости на всех судах пароходства были спущены красные флаги страны Советов и подняты желто- голубые, - символы новой независимой Украины. Но под этим флагом суда Черноморского пароходства проплавали недолго.

Стали исчезать неизвестно куда, завоевавшие признание во всем мире и составлявшие гордость Одессы пассажирские лайнеры: «Иван Франко», «Шота Руставели», «Максим Горький», «Одесса», «Леонид Собинов», «Федор Шаляпин» и многие другие.

За ними стали исчезать и сухогрузные суда. У пароходства, по неизвестной причине, появились миллионные долги, и те суда, которые еще были приписаны к Одессе, стали подвергаться арестам в иностранных портах.

…1997 год. Черноморское пароходство агонизирует. Как я уже сказал, многие суда стоят арестованными за долги пароходства в разных портах мира. А те, что еще плавают, растаскиваются невесть откуда появившимися оффшорными компаниями с непонятными морякам названиями: «Ви-Шип», «Кордо-Интернейшенел», «Колбай» и так далее.

Во главе этих компаний – пароходское начальство. Особняки этой элиты со сказочной быстротой растут в самых живописных уголках Одессы. А в то же время толпы моряков – капитаны, механики, радисты, матросы осаждают бухгалтерию пароходства в надежде получить заработанные в море деньги. Но денег в пароходстве нет…

И вот в это смутное время меня, старшего механика, проданного на металлолом теплохода «Аркадий Гайдар», и, как многие моряки, оставшегося без работы, вызывают в отдел кадров пароходства и предлагают лететь в Сингапур на теплоход «Петр Старостин», сменить находившегося 10 месяцев в рейсе старшего механика.

Разумеется, я согласился! И лишь прилетев в Сингапур, узнал, что мне предстоит работать на ржавом, изношенном судне, требующем серьезного ремонта.

«Петр Старостин» был в таком плачевном состоянии, да еще с просроченными документами, что его не захотела брать ни одна из скороспело созданных оффшорных компаний и он числился за разваливавшимся пароходством.

До прихода в Сингапур теплоход работал в Персидском заливе на линии Саудовская Аравия – Кувейт. В Сингапуре он должен был стать в док. Но пароходству было не до «Петра Старостина». Денег на ремонт не переводили, и теплоход стоял на дальнем рейде Сингапура в унылом ожидании своей дальнейшей участи.

Но, как бы там ни было, сменив улетевшего в Одессу стармеха, я уже был не жалким просителем, часами выстаивая в переполненном моряками коридоре бухгалтерии или под дверьми инспекторов отдела кадров в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Я снова был старшим механиком, пусть и такого, но океанского судна, которое должно стать на ремонт не в Одессе или Ильичевске, где обычно ремонтировались наши суда, а в Сингапуре!

К тому же, после плавания в Персидском заливе, рефрижераторные камеры теплохода были забиты продуктами. Ананасы, бананы, апельсины, манго можно было есть в неограиченном количестве. Дизельного топлива тоже хватало. И хотя мы были в тропиках, от работающего кондиционера в каюте было так прохладно, что ночью я спал под одеялом.

Ознакомившись с механизмами и системами машинного отделения, облазив пустые гулкие трюмы, осмотрев палубные механизмы, грузовые лебедки и брашпиль, я сел за изучение ремонтной ведомости, составленной моим предшественником, внося в нее свои поправки.

На палубу почти не выходил. Видневшиеся вдали небоскребы Сингапура и близкие к нашей якорной стоянке берега Малаккского пролива уже с раннего утра были поддернуты дымкой зноя. А от сверкающей поверхности застывшего в тропическом мареве моря слепило глаза. Прохладу не приносил даже вечер. Выйдя из каюты на палубу, я сразу попадал в душную тьму, подсвеченную на горизонте ярким заревом огней Сингапура. Но, постояв у борта и полюбовавшись этим заревом, или пройдя на корму, где ребята ловили рыбу, хотелось поскорей вернуться в прохладу каюты.

Так проходили дни, а радиограммы о постановке судна в ремонт все не было. Капитан почти каждый день посылал по радио в Одессу запросы, но получал стандартный ответ: «Ждите».

А дизельного топлива, пресной воды и продуктов становилось все меньше и меньше…

По утрам я поднимался на мостик и, попросив у вахтенного штурмана бинокль, принимался рассматривать сингапурский рейд, в надежде увидеть направлявшийся к нам бункеровщик.

Рейд пестрел флагами всех стран. Контейнеровозы, балкеры, танкеры, сухогрузы, сверкающие белизной надстроек пассажирские лайнеры, все они заходили в Сингапур пополнить запасы топлива, воды, продуктов, и к ним со всех сторон необъятного сингапурского рейда торопились водолеи и бункеровщики.

К ним, но не к нам.

Спустившись с мостика, я заходил к капитану. Перед тем, как подняться на мостик, я с третьим механиком, ведающим расходом топлива, замерял топливные танки. К капитану я заходил с очередными замерами. Он коротко спрашивал:

- Сколько?

- Еще на неделю.

- Будем надеяться, что за это время дадут.

Но, - Одесса молчала…

Я уже не сидел в каюте, безмятежно перелистывая ремонтную ведомость и слушая по транзисторному приемнику музыку. После утреннего чая, вместе с механиками и мотористами, я спускался в машинное отделение. Балластируя судно, создавая крен то на левый, то на правый борт, мы перекачивали из танков в расходную цистерну остатки дизельного топлива. Топливный насос хрипел, перегревался, но тянул.

Так мы продержались еще несколько дней.

Но настал день, вернее ночь, когда дизель-генератор, дающий нам свет и прохладу, заглох. Я проснулся от тишины. Только было слышно, как у борта сонно хлюпает вода. Натянув шорты, я вышел на палубу. Судно было погружено во мрак. Посвечивая фонариком, подошел капитан:

- Все?

- Все.

С досады капитан плюнул за борт и сказал:

- Я приказал боцману поднять на баке и корме керосиновые фонари. Но и керосина хватит на день-два.

Выругавшись, капитан пошел к себе.

С бака слышались голоса. Я пошел туда.

Как во времена парусного флота, боцман с вахтенным матросом поднимали над брашпилем керосиновый фонарь. Неверный свет фонаря, раскачиваемый слабым ветерком, был похож на испуганный взгляд неожиданно попавшего в беду человека.

- Дожили!

Боцман чиркнул зажигалкой, закурил и я увидел, как дрожат у него руки.

Прошел еще день, и закончилась пресная вода. Матросы вскрыли горловину питьевого танка и ведрами стали выбирать ржавые остатки воды.

С разрешения капитана боцман порубил в одном из трюмов деревянный настил и разжег на корме костер. Повариха повесила над костром казан и, проклиная последними словами пароходское начальство, доведшее нас «до цыганской жизни», начала варить ржавый суп.

- Скоро и ржавчины этой не будет, - разливая по тарелкам рыжий суп, ворчала она.

Но выручили дожди. Небо, словно сжалившись над нами, стало посылать нам каждый день дождь. Он налетал внезапно, как шквал.

Мгновение, и все исчезало за плотной пеленой дождя. Но так же, как дождь внезапно налетал, так же внезапно заканчивался.

- Нужно ловить момент, - сказал боцман и притащил из кладовой старый брезент.

Сшив из этого брезента воронку, он прикрепил к ее концу пожарный шланг, а конец шланга опустил в горловину питьевого танка. И когда налетал очередной дождь, было слышно как журчит в брезентовой воронке стекающая в танк вода.

Прошел еще день. и хранившееся в рефрижераторных камерах мясо стало издавать невыносимый запах. Он ощущался даже в каютах. Осмотрев мясо, капитан приказал выбросить его за борт. И нужно было видеть, какую драку устроили под бортом акулы! И надо было видеть лица наших ребят…

- Робинзону Крузо было легче, - зайдя ко мне, сказал капитан. – Он жил на необитаемом острове полном опасностей. Но полном и еды. А у нас одни опасности. Ночью мы стоим без огней. Нас могут утопить проходящие мимо суда. Я послал в Одессу уже девять аварийных радиограмм.Но ни на одну не получил ответ. Такое впечатление, что пароходства больше нет!

- А что, если дать «SOS», - спросил я.

- Ну и что? Мы не горим. Не тонем. К нам подойдут. Ну, дадут немного продуктов. Воду. И заставят подписать счет. А кто заплатит?

- Тогда давайте, спустим шлюпку и высадимся на берег.

Капитан нервно прошелся по каюте:

- Во - первых, я не имею права оставить судно. А во-вторых, нас просто арестуют и посадят в тюрьму. А после выяснения обстоятельств, заставят вернуться на судно.

- Какой же выход?

- Ждать.

Из продуктов у нас остались только мука и макароны. В семь утра боцман разжигал на корме костер и повариха, отмахиваясь от дыма и вытирая слезы, пекла на жаровне лепешки. Эти лепешки и пахнувший дымом чай были нашим завтраком. На обед – макаронный суп. На ужин – то же суп. А на «десерт», как говорил боцман, мы смотрели на сияющий огнями, изнывающий от изобилия «бананово-лимонный» Сингапур.

Но больше всего донимала жара. Днем еще можно было спасаться от нее под палубным тентом, наблюдая за жизнью сингапурского рейда. Или прийти на бак, где дул влажный ветерок, и, попросив у боцмана кирку, вместе с матросами оббивать на баке ржавчину. В машинном отделении было темно, и работать там было невозможно.

А ночью…

Ночь наступала сразу, с заходом солнца. Батарейки карманного фонаря сели. И если ночь заставала меня на палубе, я пробирался в каюту наощупь.

Зайдя в каюту, я вытаскивал из спальни матрац и клал в кабинете на пол. В маленькой спальне стояла страшная духота. Кабинет был больше спальни. В нем тоже было, как в парной. Но если в спальне был один иллюминатор, то в кабинете было два.

Закрыв каюту на ключ, во избежании нападения пиратов, что нередко случалось по ночам на рейде Сингапура, я раздевался догола, укладывался на покрытый простыней матрац и пытался уснуть. Но от духоты сон не шел. Простыня сразу становилась влажной. Поворачаясь с боку на бок, я вставал и подходил к иллюминатору. Он был довольно высоко. И приходилось приподниматься на носки, чтобы высунуться наружу. В таком положении я пытался поймать ртом хоть какое-то движение воздуха. Но ночи были безветренны. Небо затянуто мрачными тучами. И, казалось, весь мир погружен в темную, вязкую духоту…

Я снова ложился и засыпал. Но не надолго. Сквозь сон я слышал, как гулко стучит сердце. Вскакивая, снова подходил к иллюминатору. Сердцебиение немного утихало, и я с завистью смотрел на огни стоявших на рейде судов. Там, конечно, работали кондиционеры и в прохладных каютах спокойно спали моряки.

Так я стоял до рассвета. Но вот занавески на иллюминаторах начинали колебаться. На письменно столе шелестели бумаги. Это появлялся предутренний ветерок. Теперь можно было немного поспать. Но в половине восьмого в двери кают начинала стучать повариха, сзывая на завтрак. Сонный, разбитый, я натягивал шорты, шел в ванную, где стояло ведро с дождевой водой, споласкивал лицо и выходил на палубу. Стальная палуба уже с утра была горячей от поднявшегося над Малаккским проливом безжалостного солнца. И начинался новый томительный день…

В один из таких дней к нам подошел полицейский катер. Двое полицейских в белоснежной форме поднялись на борт и спросили капитана. Пробыли они у капитана недолго. Спрыгнули на катер и уехали. После их визита капитан, в одних трусах и с полотенцем на шее, которым он поминутно вытирал потное лицо, собрал на корме экипаж.

- На нас жалуются, - сказал капитан. – По ночам мы стоим без огней. Керосин закончился, и мы не можем осветить себя даже керосиновыми фонарями. Этой ночью на нас чуть не натолкнулся японский танкер. А прошлой ночью голландский газовоз. Я сказал полицейским, что у нас закончилось дизельное топливо. Дизель-генераторы не работают. Поэтому и стоим без огней. Обещали помочь.

- Ура! – крикнул кто-то из матросов. – Значит, дадут!

- Догонят и еще раз дадут, - проворчал боцман.

- Вот такие новости, - сказал капитан и ушел к себе.

На корме разгорелась дискуссия. Одни доказывали, что сингапурские власти потребуют от пароходства немедленно снабдить нас топливом. Другие, а это были боцман и повариха, скептически заметили, что пароходство «употребляло» нас всегда, а здесь мы стоим в качестве «товара», который нужно повыгоднее продать.

Спорили долго, до захода солнца, пока недалеко от нас не отдала якорь самоходная баржа.

- Дизельку привезли! – закричал вахтенный штурман и побежал за капитаном.

Капитан выскочил из каюты, помчался на мостик, схватил рупор и стал кричать, чтобы баржа швартовалась к правому борту, так как с левого спущен трап, который баржа может раздавить. А я, на радостях, дал команду третьему механику готовить шланг для приемки топлива.

Но на барже не видно было ни одного человека, и никто не собирался там выбирать якорь, чтобы швартоваться к нашему борту.

Но как только зашло солнце и стало темно, с баржи осветили нас прожектором. Теперь мы были видны всем проходящим мимо судам. С рассветом баржа ушла. А к вечеру пришла снова. Вот таким было решение сингапурских властей.

И снова потянулись томительные дни…

Жизнь на теплоходе становилась невыносимой. Через несколько недель такой жизни я заболел.

Чтобы отправить меня на берег, нужно было связаться с портовыми властями. Механики на каплях соляра завели аварийный дизель-генератор, дав электропитание на судовую радиостанцию. Аварийный дизель поработал несколько минут и заглох. Но капитан успел сообщить о случившемся. За мной пришел портовой катер. И когда я спустился на него, ребята, столпившись у борта, стали кричать мне номера своих одесских телефонов.

Эту минуту не забыть нельзя!..

Добравшись до сингапурского берега, я не пожелал ложиться в больницу, а стал просить, чтобы меня отправили в Одессу, хотя кардиограмма и кровяное давление напугали сингапурских врачей. Взяв с меня расписку, что я не буду в претензии к врачам, меня снабдили лекарствами, и я улетел в Одессу.

В Одессе я пошел к начальнику пароходства. Им был тогда господин Диордиев. Но секретарша, выяснив по какому я вопросу, заявила что начальника нет. Улетел на Кипр. Там, как я узнал позже, создавались очередные оффшорные кампании, куда угонялись остатки флота Черноморского пароходства.

Тогда я пошел в прокуратуру и рассказал о бедственном положении моряков теплохода «Петр Старостин», ставшего призраком сингапурского рейда.

Не знаю, это ли помогло, или так сложились обстоятельства, но вскоре я получил от капитана радиограмму, что судно снабдили топливом, продуктами и водой и обещают поставить в ремонт.

В Одессу теплоход вернулся спустя полгода. Назывался он уже не «Петр Старостин», а «Карпаты» и принадлежал какой-то частной судоходной кампании. Так что боцман и повариха оказались правы.

К оглавлению

И в заключение...

Однажды теплоход "Аркадий Гайдар", на котором я проработал много лет и о котором в этой книге писал, стоял и Осаке.

В Японию мы привезли хлопок. Была зима. Почти каждый день шел мокрый снег, и выгрузка затягивалась. Кипы хлопка боятся влаги, и как только начинал идти снег, матросы задраивали трюмы, а японские грузчики, сбегая на берег, прятались от валившего снега в ближайшем портовом складе. Когда снегопад утихал п на теплоходе с грохотом открывались металлические крышки трюмов, грузчики выбегали из укрытия и с радостными криками неслись к нашему трапу.

Как объяснил нам командовавший выгрузкой стивидор, пока трюмы были закрыты - заработок грузчикам не шел. В один из таких дней я с двумя мотористами отправился в город.

Погода была пасмурной. Небо - низким, холодным. А море - сумрачным. От него тянуло ледяным холодом, и над ним молча летали темные от темного дня чайки.

Проходных в японских портах нет. В хорошую погоду японцы свободно приезжают на своих машинах в порт, усаживаются па раскладных стульчиках вдоль причалов, ставят у ног маленькие транзисторные радиоприемники и забрасывают удочки. И вот так, слушая тихую музыку, ловят рыбу. После пяти часов дня ни в одном японском порту грузовые операции не производятся, и причалы, у которых ошвартованы океанские суда полны рыбаков.
Когда мы сошли на берег, был конец рабочего дня. Но из-за непогоды рыбаков не было видно. Только рычали моторами небольшие бульдозеры сталкивая в море не успевший растаять снег.

В городе мы были недолго. Зашли в несколько небольших дешевых магазинчиков, украшенных разноцветными фонариками с вырезанными на них иероглифами, купили у хорошеньких японок-продавщиц какую-то мелочь и, так как совсем стемнело, решили возвращаться на судно.

А снег повалил снова. Сквозь него мутными пятнами виднелись огни порта. И если в городе в торговых рядах от множества людей было не протолкнуться, то по дороге в порт мы были одни. Ни одна машина не проносилась мимо. Ни одной живой души нигде не было видно, п мы шли в снежной мгле, ориентируясь на мутные портовые огни. За каких-то полчаса снегу навалило столько, он был так глубок, что мы с трудом вытаскивали из пего промокшие ноги.

Порт в Осаке огромный. У причалов стоят десятки судов, и в этой снежной мгле найти "Аркадий Гайдар" оказалось не легко.

Продрогший, сметая окоченевшими пальцами с лица слепивший глаза снег, я шел и думал о том счастливом мгновении, когда войду в тепло каюты, сброшу промокшую одежду и набухшие сыростью ботинки и залезу под горячий душ. А потом, насухо вытеревшись, надев все чистое, заварю крепкий чай, сяду в кресло и, наслаждаясь теплом и горячим чаем, буду смотреть на залепленные снегом иллюминаторы и думать, что этот дикий снегопад мне теперь не страшен...

Уже выйдя к причалам, о которые билось, захлестывая их, разбушевавшееся под ветром море, мы проходили мимо незнакомых судов, скупо освещенных мачтовыми огнями, в тусклом свете которых седыми космами летел снег, шли и шли, а "Аркадия Гайдара" все не было видно.

Заунывно выла сирена маяка, над волнами дымно вспыхивал его луч и тут же уходил в бушующее море, предупреждая застигнутые там штормом суда о близости берега. А мы все шли и шли и, казалось, наш теплоход не найдем уже никогда. И вдруг один из мотористов воскликнул:

- Да вот же он! Это же наша корма! Порт приписки - Одесса!

Поднимаясь по радостно загремевшему под нашими ногами трапу, отряхиваясь от снега, мы наконец были дома!

И потом, сидя в теплой уютной каюте за стаканом горячего чая, глядя на залепленные снегом иллюминаторы, я думал о том, что когда будет заканчиваться этот рейс, когда, уйдя из Японии, мы погрузим в Индонезии рис пли в Малайзии каучук и возьмем курс на Одессу, уже за несколько дней до подхода к Босфору, за которым распахнется родное Черное море, от волнения, от близкой встречи с родными и близкими сна не будет ни у кого.

После вахт будут прибирать каюты, стирать наглаживать рубахи и галстуки, надраивать до зеркального блеска обувь и каждый раз выбегать на палубу, в нетерпении вглядываясь в горизонт.

А когда откроется Воронцовский маяк, за которым покажутся купол Оперного театра, Приморский бульвар и Потемкинская лестница, будут поздравлять друг друга с приходом, как поздравляют человека в день его рождения.

Сегодня у независимой Украины торгового флота нет, и моряки вынуждены наниматься на суда иностранных компаний, уходить под чужие флаги. И в рейсы провожают их не на причалах Одесского порта, а в аэропорту. Они улетают самолетами в разные страны, где в далеких портах стоят суда, на которые они получают назначения в многочисленных одесских крюинговых компаниях.

Но я уверен: возвращаясь в родную Одессу, за несколько дней до прилета, они испытывают такие же чувства, какие испытывали мы, моряки Черноморского пароходства, когда возвращались в родной порт.

Потому что одессит всегда остается одесситом, куда бы ни забросила его судьба...

К оглавлению