Литературный сайт Аркадия Хасина

О море, моряках и не только...

 

Оглавление

Несколько вступительных слов

Капитанская сага

«Механик Звороно»

«Академия Розенблюма»

Танкер «Меганом»

Звезда со дна моря

Радист Володя

Морской милиционер

Воспоминания на Суэцком канале

Чайный аукцион

Открытка с острова Святой Елены

Одессит из Сеуты

Слоновая вахта

Потолочный шов

Две встречи

Парикмахер Лящ

Встреча с Ремарком

Случай из практики

Капитаны, капитаны

«Илья Эренбург» выходит в море

Случай на маяке Джебель-Таир

В 23 часа 12 минут

Узница тюрьмы «Санта-Мария»

Призрак Сингапурского рейда

Провожание

Заключение

  

 

Несколько вступительных слов

Эта книга о людях, связавших свою жизнь с морем. О нелегком морском труде. О жизни.

Жизнь у меня сложилась трудная, но интересная.

В детстве - война, бомбежки родной Одессы, черные годы фашистской оккупации: гетто, концлагерь.

После войны - учеба «на моряка» и долгие годы работы на судах Черноморского пароходства.

Начинал плавать кочегаром на пароходах, котлы которых работали на угле.

А начинал так.

Был в Черноморском пароходстве старый, изношенный пароход «Курск». Плавал он в каботаже между портами Черного моря. На этом пароходе я работал кочегаром второго класса. Заступая на вахту, лез в бункерную яму, загружал углем железную тачку «рикшу» и катил к гудящим от напряжения котлам, возле топок которых работали обнаженные по пояс кочегары первого класса.

Уголь сгорал быстро, и кочегары, с лязгом открывая дверцы топок, подломав тяжелыми ломами «понедельниками» спекшийся жар, кричали: «Давай!» И я только успевал бегать от угольной ямы к котлам со своей тачкой. В конце вахты чистил поддувала, выгребая горячий шлак, и заливал из шланга водой, отчего кочегарка наполнялась едким горячим паром.

А после вахты выходил на подвахту - выбрасывать остывший шлак в море.

Несмотря на адский труд, мои старшие товарищи, кочегары, были добрыми и отзывчивыми людьми. Когда, выбиваясь из сил, я не успевал подвозить к котлам уголь, старшина кочегаров Николай Петрович Гончарук, воевавший в морской пехоте, защищавший Одессу, Севастополь, Новороссийск, говорил кому-нибудь:

- А ну, помоги хлопцу!

У меня тут же забирали «рикшу» и я садился в сторонку передохнуть.

А в столовой команды Гончарук всегда подсовывал мне от своей пайки кусок хлеба, который в те годы морякам каботажникам выдавался строго по норме...

Давно нет на судах кочегаров. Нет и рулевых. Судно в море ведет автомат. Нет и радистов, их заменила спутниковая система связи. Трюмы уже не нужно закрывать вручную, как это было в прошлом, когда каждый трюм закрывался тяжелыми деревянными лючинами, на которые сверху натягивался брезент. Сегодня достаточно нажать кнопку, привести в действие систему гидравлики и металлические крышки трюмов, уплотненные резиной, закроются сами.

Но, несмотря на автоматику, электронику, спутниковую систему навигации и связи, море остается морем, тяжелым, изматывающим трудом и для матроса, и для капитана.

В этой книге я рассказываю о тех, для кого, захлестываемая солеными волнами палуба, обдаваемый брызгами волн капитанский мостик, грохот дизелей в пропахшем соляром машинном отделении - не просто работа - призвание.

А место работы - океан...

К оглавлению

  

Капитанская сага

Рейс теплохода «Белорецк» подходил к концу.

Хмурым декабрьским вечером прошли исхлестанный ветрами греческий мыс Матапан и сразу открылись острова Эгейского моря в мрачно клубящихся облаках, сквозь которые поблескивали редкие огоньки селений.

Неожиданно по курсу возникал рыбачий парус, маленькой заплаткой белел на волнах, и только успевали отвернуть, как показывался встречный танкер и, быстро скрываясь в темноте, оставлял за собой шумно кипящий след.

И снова приближались судовые огни...

А впереди еще были Дарданеллы, затянутый зимним туманом Босфор - и капитан «Белорецка» Павел Сергеевич Рубцов почти не сходил с мостика.

В старенькой ушанке, ватнике и сапогах, взятых у боцмана по случаю зимы, капитан был похож на возвращающегося домой после тяжелой смены пожилого рабочего. А «смена» у капитана была не только тяжёлой, но и долгой. Рейс продолжался почти шесть месяцев.

Из Одессы ушли в июне с полными трюмами хлопка на Вьетнам. В Хайфоне стояли долго, выгрузке мешали тропические дожди. Потом пошли на Китай, где погрузили рис для Западной Европы. Выгрузившись в Антверпене и Роттердаме, пошли в Гамбург, где погрузили тракторы для Кубы. И сейчас с грузом кубинского сахара теплоход возвращался в Одессу.

По сводке погоды в Черном море бушевал шторм.

После спокойного перехода через Атлантический океан и удивительно тихого для декабря Средиземного моря встреча с ураганным черноморским ветром была не особенно приятной. Но эго был уже свой ветер и свое море. Свой долгожданный дом...

Впервые Павел Сергеевич познакомился с ураганным черноморским ветром много лет назад, когда плавал на старенькой парусно-моторной шхуне «Заря». Было это в 1944 году.

Советские войска только освободили от фашистских оккупантов Одессу. И он, Пашка Рубцов, пятнадцатилетний пересыпский хлопчик, потерявший в годы оккупации умершую от сыпного тифа мать и пропавшего без вести на фронте отца, попал по счастливой случайности на шхуну камбузником. А произошло это так.

«Заря» ремонтировалась на Пересыпи, в Хлебной гавани, куда Пашка ходил по утрам ловить бычком. Ловил с полузатопленной десантной баржи, недалеко от которой у полуразрушенного причала была ошвартована «Заря».

Там он и познакомился с поваром шхуны, веселым, никогда не унывающим старичком Сидором Карповичем.

По просьбе старика Пашка бегал на пересыпский базарчик за махоркой. А старик за это подкармливал парня, как он говорил: «чем Бог послал», да рассказывал вдобавок всевозможные истории из своей богатой событиями морской жизни.

Сидор Карпович Гринько начал плавать еще до 1917 года, когда в Одесском порту рядом с густо дымившими океанскими пароходами можно было видеть пестро раскрашенные греческие и турецкие фелюги.

У знаменитых в те времена одесских кафе Фанкони и Рабина, расположенных друг против друга на перекрестке Екатерининской и Ланжероновской улиц, собирались всевозможные дельцы. Столковавшись с маклером, можно было устроиться на фелюгу, а имея морскую профессию, и на океанский пароход.

Маклер забирал за эго из заработка солидный карбач, процент, и горе было тому, кто пытался этот карбач не платить. Таких избивали до полусмерти. Законы порта были жестокими.

Шестнадцатилетним пареньком приехал Сидор Карпович на заработки из Херсона в Одессу. Живший в Одессе родственник помог ему через маклера устроиться на греческую фелюгу. На ней он обошел все порты Черного моря, побывав и в Турции, и в Греции. Мыл на камбузе кастрюли, прибирал матросский кубрик, чистил шкиперу сапоги, а в штормовую погоду, когда шкипер не покидал захлестываемый волнами мостик, носил ему туда кофе.

«Оморячившись», познав на камбузе нехитрые секреты приготовления для команды обедов, Сидор Карпович стал плавать поваром на пароходах русского Добровольного флота. Пароходы эти строились в Англии на собранные по всероссийской подписке народные деньги и назывались именами русских городов.

Плавал Сидор Карпович на пароходе «Симбирск», который держал постоянную линию Одесса -Владивосток, с заходами для пополнения запасов угля в Аден и Сингапур.

Когда в октябре 1917 года власть в России перешла к большевикам, «Симбирск» стоял на ремонте в японском порту Нагасаки. Капитан, узнав о событиях на родине, решил не возвращаться в Россию. Но команда,

собравшись у дверей капитанской каюты, потребовала закончить все работы и сниматься во Владивосток.

Взбешенный капитан вызвал полицию. Примчавшиеся па завод полицейские арестовали моряков и увезли в тюрьму. Позже на японском судне их отправили во Владивосток. А «Симбирск» вместе с капитаном так и остался у японцев.

Сидор Карпович, вернувшись во Владивосток, плавал на зверобойной шхуне. Побывал на Камчатке и Чукотке. Потом вернулся в Одессу и плавал на первых судах Совторгфлота.

В 1929 году он принимал в Германии первый пассажирский теплоход для Крымско-Кавказской линии «Крым». В 1936 году на пароходе «Зырянин» ходил к берегам республиканской Испании. Но годы брали свое, и после испанских событий врачи запретили ему плавать. Тогда и нанялся он на парусно-моторную «Зарю», которая была рыбачьим дубком и после летней путины возила из Херсона в Одессу арбузы.

- Ото житуха була! - сидя на перевернутом ведре и бросая в чугунный казан очищенную картошку, говорил старик. - А выгружалыся на Арбузной. Знаешь цю гавань?

Да, Пашка хорошо знал эту гавань. До войны он ходил туда с отцом покупать арбузы. Все приводило там мальчика в восторг! Полуголые грузчики, похожие на цирковых борцов, грязные паруса шхун, белые вспышки чаек и даже замазученная вода гавани, в которой поблескивали на солнце арбузные корки.

Да, Пашка знал эту гавань. Холодной октябрьской ночью 1941 года он проводил у ворот Арбузной отца, уходившего на военном тральщике с отрядом морской пехоты в Севастополь.

Прощаясь, отец крепко поцеловал его и мать, вскинул на плечо винтовку и, разбрызгивая лужи, побежал к тральщику. С тех пор Павел об отце ничего не слышал...

На «Зарю» Павел попал благодаря Сидору Карповичу. Когда шхуна закончила ремонт, старик уговорил шкипера взять парнишку на судно.

- Пацаненок прирожденный моряцюга, - доказывал старик. - Ни от какой работы не отлынивает. Шо попрошу, то и робыть. Да и сирота он. Возьмем его, а? Будет мне, старому подмога.

Так впервые Павел вышел в море.

Ночью его поразили звезды, искрами вспыхивающие на воде. Заметив, это, Сидор Карпович ободряюще сказал:

- Смотри, смотри, заест у море тоска, представишь под Полярной или под Большой Медведицей свой дом, и отпустит маленько душу. А главное, помни: уси люди под одними звездами ходють...

Вставал Павел раньше всех. Растапливал плиту, кипятил чай, чистил картошку. А после обеда мыл посуду и под руководством Сидора Карповича драил камбуз «до пасхального блеска!»

Небольшой экипаж «Зари», состоявший из пожилых моряков, полюбил работящего паренька. Боцман показывал Павлу, как вязать морские узлы, механик объяснял устройство мотора и даже неприветливый, всегда озабоченный шкипер в хорошую погоду звал на мостик и учил стоять на руле.

Из рассказов Сидора Карповича Павел понял, что «Заря» - суденышко героическое. В годы войны небольшая осадка давала шхуне возможность заходить по ночам в самые мелководные бухточки захваченного фашистами черноморского побережья и высаживать в тыл врага отважных моряков-разведчиков. Вооруженная всего одним пулеметом, шхуна не раз вступала в отчаянные схватки с вражескими береговыми постами, а то и с самолетами. На ее рубке, как на фюзеляже самолета-истребителя, были нарисованы две красные звездочки: два сбитых фашистских стервятника! Вот на таком суденышке проходил Павел Рубцов азы морских и житейских наук.

«Заря» была приписана к гидрографическому отряду Военно-морского флота. Вольнонаемный ее экипаж занимался промером глубин, установкой навигационных знаков и перезарядкой фарватерных мигалок. Черное море было полно мин. Военные тральщики подсекали их тралами, а когда мины всплывали, их расстреливали из пулеметов. И гам, где прогремел взрыв, появлялась «Заря». Экипаж шхуны начинал оборудовать фарватер - мирную дорогу для торговых судов.

За лето Павел побывал в Очакове, Севастополе и Новороссийске. Там он впервые узнал характер Черного моря, познакомившись с новороссийской борой.

Случилось это осенью. Закончив в Цемесской бухте работы по установке навигационных знаков, «Заря» зашла в Новороссийск пополнить запасы воды и топлива. Пока механик, готовясь к приемке топлива, вытаскивал из кладовки черный замазученный шланг, Сидор Карпович отправил Павла на рынок.

Новороссийск лежал в руинах. Павла удивили названия различных учреждений, выведенные на картоне или на кусках ржавого железа: «СМУ № 1», «Горжилуправление», «Стройбанк». Вывески эти раскачивались от ветра возле землянок, вырытых в развалинах. Возле землянки с вывеской «Магазин» стояла очередь.

Добравшись до рынка, шумевшего возле разваленной церкви, Павел купил полную корзину помидоров и огурцов и еле дотащил до порта. Поднимаясь на шхуну но шаткой сходне, он увидел на горах, окружавших город, странные облака. Похожие на густой грязный дым, они медленно спускались к воде.

Ветер налетел внезапно, резким порывом. Шхуну так тряхнуло, что на камбузе загремели кастрюли. Выскочивший из дверей камбуза Сидор Карпович, увидев Павла, закричал:

- Вяжи усе веревками, бора идет!

- Было же тихо, - растерянно сказал Павел.

- Было да сплыло. Вяжи!

Снимались при ураганном ветре. Павел, работая со всеми на корме, больно ударился коленом о кнехт, но, не обращая внимания на боль, быстро наматывал на вьюшку мокрые концы.

С мостика торопил шкипер:

- Скорей, хлопцы, скорей!

Как только выбрали из воды последний конец, шхуну вынесло за развороченный бомбами волнолом.

И тут заглох мотор. Ожесточенно ворочая штурвал, шкипер пытался развернуть «Зарю» носом на фарватер, но под бешеным напором ветра суденышко неслось на белые от пены скалы.

Павел, вцепившись в поручень, с ужасом смотрел на приближающиеся камни. Там уже судорожно билась какая-то баржа. Над ней с отчаянными криками носились чайки.

- Чего рот разинул? - гаркнул с мостика шкипер.

- Нырни в машину, узнай, шо там заело!

Грубый голос шкипера встряхнул Павла. Быстро спустившись в моторный отсек, он увидел черного от копоти механика и дернул его за промасленный комбинезон.

- Сейчас заведу - раздраженно ответил механик, заворачивая какой-то болт.

И не успел Павел подняться на палубу как из выхлопной трубы рванул черный дым, шхуна ожила и начала отворачивать от страшных скал.

Ураган трепал «Зарю» несколько суток. Когда ветер начал стихать, увидели горы. Вскоре показался маяк. Шхуну отнесло к Батуми. На мостике не осталось ни одного целого стекла. Единственную шлюпку унесло море. По камбузу гуляла вода.

Волны еще доставали до поручней мостика, но на их гребни уже садились чайки. Павел вспомнил слышанную от боцмана поговорку: «Если чайки сели в воду, жди хорошую погоду». Значит, буре конец!

Павел вычерпывал с камбуза воду, когда к нему подошел механик:

- Жив? Теперь ты моряк!

- Шо ты парню голову дуришь? - закричал стоявший у плиты Сидор Карпович. — Не слухай его, Пашка. Дойдем до Одессы, тикай на берег. Тикай!

Но именно тогда и началось для Павла Рубцова настоящее мореплавание.

К Дарданеллам должны были подойти на рассвете. Встречных судов уже не было видно, и капитан мог отдохнуть.

Посмотрев на экран радара и убедившись, что впереди никого нет, он подошел к разложенной на столе навигационной карте, включил подстветку и тонко оточенным карандашом, которым прокладывал курс, написал: «Разбудить капитана на траверзе острова Пыраса».

От этого острова до входа в пролив оставался час хода.

- Я буду в штурманской, - сказал вахтенному помощнику Павел Сергеевич, - появятся встречные огни, предупредите.

Штурманы на «Белорецке» были опытны. Но в оживленных морских районах расходиться со встречными судами Павел Сергеевич старался сам. За безопасность плавания отвечал он - капитан.

Отдыхать он мог пойти в каюту, Но придерживался старой морской поговорки: «Держи себя ближе к опасности».

В сложных условиях плавания, когда в любой момент его могли вызвать на мостик, он предпочитал спать «под рукой у штурманов» - на продавленном диване в штурманской рубке.

Зайдя в штурманскую, Павел Сергеевич стянул с головы ушанку, скинул сапоги, снял ватник, подложил под голову и лег.

Но от переутомления заснуть не мог.

Полежав немного, капитан сел, полез в карман кителя за сигаретами и нащупал смятый конверт.

Еще на Кубе, при погрузке сахара в порту Метана, он получил от жены письмо со скорбным известием: «Умер дядя Митя».

И сейчас, включив настольную лампу, он стал перечитывать письмо, разминая дрожащими пальцами сигарету.

Как и Сидор Карпович, дворник дома, в котором родился и вырос капитан Рубцов, дядя Митя, был для него самым близким человеком.

Закурив, Павел Сергеевич с грустной улыбкой вспомнил, как, поступая в мореходное училище, не добрал баллы и как дядя Митя, узнав об этом, бросил

посреди двора метлу и побежал в училище.

Прорвавшись к начальнику, он стал требовать, чтобы Павла зачислили курсантом:

- У него отец в морской пехоте погиб! Мать оккупанты замучили! Да он с малых лет в море! Кого же принимать, как не его?

Начальник посмотрел на него с любопытством и спросил:

- А кто вы ему будете?

- Да никто, - сморкаясь в рваный платок, - ответил дядя Митя. - Дворник я. Просто он живет у меня. Смилуйтесь, а?

«Когда же я перешел к нему жить?.. После «Зари». Эх, дядя Митя, дядя Митя...», - вспоминал потом Павел.

Той осенью, по возвращении в Одессу, шкипер сказал Павлу:

- Учиться тебе надо, сынок. Школу кончать. Не могу я тебя больше держать.

Так Павел ушел с «Зари» и оказался буквально на улице. Их подвальную квартиру захватила какая-то тетка. Павла она даже на порог не пустила, захлопнув перед его носом дверь.

В тот год в Одессу начали возвращаться эвакуированные. Многие здания в городе были разрушены, и люди, оказавшись бездомными, бродили по улицам в поисках пустых жилищ.

И сколько потом разыгрывалось драм, когда в занятую чужой семьей квартиру возвращался демобилизованный воин или вернувшийся, словно с того света, человек из фашистской неволи!..

Квартира Павла была захвачена так.

Как то утром, выйдя подметать двор, дворник Потапов, или, как называли его жильцы, дядя Митя,

увидел у подвала Рубцовых незнакомую женщину

Растрепанная, злая, она сбивала дверной замок. Рядом стояла худенькая девочка и с испугом смотрела на мать.

От растерянности дворник опустил метлу, но, спохватившись, закричал:

- Что вы делаете? Там живут!

Но женщина, не обращая на дворника внимания, сбила замок и вышибла засевшую дверь.

Когда дядя Митя, угрожающе размахивая метлой, спустился в подвал, женщина, встав по-хозяйски на пороге, уперла руки в бока и заорала:

- Я с дитём по эвакуациям вшей кормила, а ты здесь с фашистами целовался! А ну, пошел вон отсюдова!

Возле подвала начали собираться соседи. Дворник оглянулся, ища у них поддержки, но старуха Власенко, дочь которой сбежала с: румынским офицером, слезливо сказала

- Квартира пустая. Пусть живут. Не ночевать же ей с ребятенком под голым небом.

А другая прошамкала:

- Усе равно Пашки нету. Може и не вернется. Хто знає...

Так участь подвала Рубцовых была решена.

Когда дядя Митя увидел во дворе оказавшегося бездомным Павла, он позвал его к себе, накормил и рассказал эту историю

- Вы целовались с фашистами! - возмутился Павел.

- Эх, Паша, Паша, - вздохнул дворник. - Знаешь, как теперь относятся к тем, кто были в оккупации? Хорошо хоть тебя по молодости лет не коснется эта беда...

Оставшись у дворника, Павел в ту ночь не мог заснуть. Он не думал о захваченной квартире. Вернется с фронта отец, он справится с этой теткой! Ему не давали покоя слова: «Целовался с фашистами!»

Ведь не кто иной, как дядя Митя носил в тюрьму передачи старой большевичке Подольской, арестованной по доносу той самой Надьки, что сбежала с румынским офицером. И кто, как не дядя Митя, спас еврейскую девочку!..

Ворочаясь на жесткой койке, Павел вспомнил тот страшный зимний день, когда евреи уходили в гетто.

Собрались они во дворе. Учительница музыки Ванштейн, больная женщина с трясущейся седой головой, хромой портной Гольдберг и рыжеволосая красавица Мила с трехлетней дочкой Люсенькой.

Муж Милы, Борис, был кумиром дворовых мальчишек. Он плавал судовым радистом. В 1937 году, когда в Испании шла гражданская война и СССР, помогая республиканскому правительству, воевавшему с мятежным фашистским генералом Франко, посылал в Испанию торговые суда, груженные оружием, медикаментами и продовольствием, Борис получил назначение на теплоход «Комсомол».

Погрузив в Поти марганцевую руду, теплоход держал курс на Бельгию. Но в Средиземном море был остановлен франкистским крейсером. Экипажу было приказано оставить судно. Не успели моряки спустить шлюпки, как с крейсера раздались орудийные выстрелы и на глазах моряков теплоход начал тонуть.

Поднятых на борт крейсера моряков франкисты отвезли на остров Майорка, где они были заключены в тюрьму.

Полтора года томился экипаж «Комсомола» в средневековой тюрьме, подвергаясь пыткам и издевательствам. И лишь в 1939 году, по требованию Советского правительства и под давлением

международной общественности вернулся на родину.

Бориса встречал с цветами весь двор. О нем и его товарищах писали газеты. Бориса приглашали выступать в школах и по радио. Потом он получил назначение на пароход «Донбасс».

В начале июня 1941 года пароход с грузом пшеницы ушел из Одессы в Гамбург. Там и застала моряков начавшаяся между фашистской Германией и СССР война...

В Милу Павел был тайно влюблен. Она была похожа на блистательную Карлу Доннер из нашумевшего перед войной фильма «Большой вальс».

Мила работала в аптеке фармацевтом. Когда Павел однажды заболел, она прямо с работы прибегала к ним в подвал, приносила лекарства, успокаивала плачущую мать. А потом привела бородатого доктора, который долго выслушивал и выстукивал Павла, больно давил на живот и заставлял показывать язык. «Скоро будет гонять в футбол», - уходя, сказал доктор и отвел руку матери, пытавшейся дать ему деньги.

Павел уже давно выздоровел, а мата все приговаривала «Если бы не Милочка...»

И вот - ее гнали на смерть.

Жили во дворе соседи. Знали друг друга по фамилиям, по именам. У некоторых были прозвища. Управдомшу Клычко, желчную, надменную женщину, называли «Дама с портфелем». Работавшую уборщицей на почте Катю Райкову - «Катя-почтальонша». А крикливую, переругавшуюся со всем двором из-за сына-шалопая Соню Величко - «Сонечка-язва».

Жили соседи. Ссорились, мирились. Одалживали друг у друга до получки деньги. Присматривали за детьми. Одних соседей Павел уважал, других не очень.

С одними мать дружила, с другими только сухо здоровалась. Но Павел не помнил случая, чтобы во дворе говорили о чьей-то национальности.

И лишь с приходом оккупантов, когда чуть ли не каждый день румыны выгоняли всех во двор и переводчик, коверкая русские слова, приказывал показать паспорта с «целью регистрации евреев», Павел узнал национальность всех соседей.

Безногий сапожник дядя Гриша, чинивший в долг всему двору обувь и, к восторгу дворовых мальчишек, ездивший на своей шарикоподшипниковой тележке на футбольные матчи, был, оказывается, белорус. «Катя-почтальонша» - болгарка. А лучший друг Павла - Славка Ярецкий - поляк. Были армяне, русские, украинцы, и все эти люди, несмотря на унижения и притеснения, которым оккупанты подвергали жителей города, имели право на жизнь.

Евреи - нет...

Жила во дворе и немка, Лиза Шут. До войны Павел не знал, что Лиза немка. Да и многие, наверно, не знали. Знали только, что муж Лизы, как и несколько мужчин из их двора, в 1937 году был арестован.

По утрам, уходя на работу, Лиза быстро перебегала двор, стараясь ни с кем не встречаться, и никто у нее не бывал. После ареста мужа она только иногда заходила к Миле и они о чем-то шептались.

С приходом оккупантов Лиза сразу стала Эльзой. Фамилия ее оказалась Шютт. На дверях ее квартиры появился крест и надпись: «Здесь живет католичка и христианка».

Теперь у нее часто играл патефон, а по вечерам к ней стали захаживать немецкие офицеры.

Ей выдали специальный пропуск, «аусвайс», и, когда

во двор приходили румынские жандармы обыскивать квартиры «в поисках большевистской литературы», а на деле забирать все, что попадало под руку, Эльза показывала свой «аусвайс», и он ограждал ее от всех бед.

Как-то поздним вечером Мила постучала к Эльзе. На соседних улицах шла облава. Накануне в порту был взорван румынский пароход, и оккупанты искали партизан, а заодно и «незарегистрированных» евреев. Об этом рассказала Миле прибежавшая с улицы соседка. Опасаясь, что каратели вот-вот нагрянут во двор и напугают маленькую Люсеньку, несчастная женщина хотела хоть до утра спрятать ребенка у Эльзы.

Был мороз, и дрожавшая от холода Мила, постояв у закрытой двери, начала стучать в окно.

Эльза вышла, вынула изо рта сигаретку и недовольно спросила:

- В чем дело?

Услышав просьбу, усмехнулась:

- А почему ко мне? Разве во дворе мало других соседей?

- У вас ее не тронут, - запинаясь, начала объяснять Мила. - И потом... Помните, когда арестовали вашего мужа, я прятала ваши вещи. Вы боялись, что у вас все опишут, все отберут...

- Тогда боялась я. Теперь - вы. Мы поменялись ролями!

И Эльза захлопнула дверь...

Евреи собрались во дворе. Женщины были одеты тепло. Только портной Гольдберг, вызывающе поблескивая очками, стоял в пиджаке, обмотав шею рваным шарфом.

- Наденьте пальто, простудитесь, - тронула его за рукав Мила.

- Что? Какое пальто? - словно очнувшись, спросил портной. - Они же все забрали. А расстрелять меня могут и так!

Повалил густой снег. Двор сразу стал белым. Соседи молча смотрели на обреченных людей. Во двор не вышла только Эльза. Правда, патефон у нее не играл.

Во дворе появился румынский капрал с добровольным помощником из местных жителей. Они ходили по домам, проверяя, не остались ли где евреи. Отряхивая от снега шинель, капрал показывал на ворота: «Выходи!»

И тут дочка Кати-почтальонши, пятилетняя Вера закричала:

- Мамочка, а почему их хотят убивать? Они же люди, как мы!

Мать испуганно прижала к себе девочку:

- Молчи!

Румын нетерпеливо взмахнул рукой.

Гольдберг, сильно хромая, пошел к воротам, оставляя в снегу неровные следы. За ним, под плач и причитания соседей, пошли остальные.

Дядя Митя, сбегав в дворницкую, вынес свой старенький кожушок, догнал Гольдберга и набросил кожушок ему на плечи.

Портной обернулся, хотел что-то сказать, но за стеклами очков только блеснула слеза.

Мила, увидев дворника, вцепилась ему в руку:

- Дмитрий Филиппович, умоляю, спасите Люсеньку!

Дворник засопел, обнял бедную женщину и пошел с ней рядом.

На улицах дымили костры. Возле них грелись румынские солдаты. А мимо шли и шли евреи, растворяясь в снежной мгле...

Поздно вечером, пробегая из своего подвала в обледеневшую дворовую уборную, Павел услышал из дворницкой приглушенный детский плач.

Утром он спросил сгребавшего во дворе снег дядю Митю:

- Кто это плакал у вас ночью?

Дворник отложил лопату, подышал на замерзшие руки и пробурчал:

- Много будешь знать, скоро состаришься.

И только в апреле сорок четвертого, когда Одесса была освобождена от румынских и немецких оккупантов, Павел увидел Люсеньку. Ее привела во двор родственница дяди Мити, жившая на Слободке.

А вскоре из Москвы приехал за девочкой высокий старик в генеральской шинели. Это был Люсенькин дедушка, известный московский профессор. Прощаясь с дядей Митей, он расцеловал его на виду всего двора...

Дарданеллы и Босфор прошли благополучно. Но только вошли в Черное море, повалил густой снег. Стекла мостика побелели. Убавив ход, Павел Сергеевич не отходил от экрана радара. Снегоочистители не справлялись с налипавшим на стекла снегом, и судно двигалось, словно на ощупь, подавая тревожные гудки.

Снег утих только к ночи. Но чем ближе подходили к родным берегам, тем все злее становилось море. Ветер с бешенством сотрясал переборки. Волны, врываясь на палубу, пенились у комингсов трюмов, А когда в разрывах туч показывалась луна, на мачтах виднелось несколько птиц. Заблудившись в море в штормовую ночь, они старались быть поближе к людям...

Вместе с ледяным запахом шторма на мостик ворвался боцман:

- Павел Сергеевич, чехлы на трюмных вентиляторах рвет. Унесет в море, подмочим груз!

На мостике появился старпом. Капитан повернулся к нему:

- Я подверну, чтобы судно меньше зарывалось в волны. А вы включайте прожектор и объявляйте аврал!

При повороте «Белорецк» накренился так, что все, кто были на мостике, еле удержались на ногах. А когда судно выпрямилось на освещенной прожектором палубе уже показались матросы.

У бортов вскипала вода. Ветер сбивал с ног. Но моряки, то прячась от врывавшихся на палубу волн за выступы трюмов, то рывком бросаясь вперед, все ближе подбирались к вентиляторам. Ослепляемые шквалом брызг, они начали крепить чехлы. С мостика напряженно следили за работавшими людьми.

Но вот в луче прожектора заблестела штормовка боцмана. Скрестив над головой руки, он показал:

- Все!

Но не успел «Белорецк» лечь на прежний курс, как в чернильной мгле бушующего моря разгорелась красная ракета. Ее кровавый отблеск задрожал на волнах и погас.

- Сигнал бедствия, - нервно закурив, сказал старпому капитан. - Объявляйте тревогу: «Человек за бортом!»

Пронзительно зазвучали звонки тревоги. По волнам заскользил луч прожектора, выхватив из темноты спасательный плот.

Ткнув в пепельницу недокуренную сигарету, капитан приказал старпому:

- Спускайте мотобот!

Спасенными оказались двое болгарских рыбаков. Когда их подняли на борт теплохода, Павел Сергеевич узнал, что рыболовное суденышко, на котором рыбаки несколько дней назад, когда погода была еще благоприятной, вышли из болгарского порта Бургас в море, затонуло. Их товарищи погибли. И лишь этим двум удалось спастись...

Утром отдали якорь на рейде Бургаса. Засыпанный снегом, скованный стужей, город выглядел мрачно. Сдав спасенных рыбаков портовым властям, снова вышли в море.

К Одессе подходили ночью. Шторм уже утих, и море было светлым от звезд. Казалось, все до одной они вышли встречать уставших моряков...

 К оглавлению

  

 

«Механик Звороно»

Так назывался небольшой пассажирский пароход, ходивший в первые послевоенные годы между Одессой и Херсоном.

Пароход был немецкий. В Одессу его пригнали осенью 1945 года вместе с другими немецкими судами, полученными Советским Союзом в счет репараций из разгромленной фашистской Германии.

Этих немецких судов, которые в тот год пришли в Одессу, было немного. Из пассажирских - «Россия» и «Победа». Из сухогрузных - «Краснодар», «Генерал Черняховский» и «Адмирал Ушаков».

Работавшие впоследствии на Крымско-Кавказской линии немецкие «пассажиры», тоже полученные СССР в счет репараций, - «Грузия», «Петр Великий» и «Адмирал Нахимов» пришли позже. А первыми появились эти.

Соединенные Штаты Америки были тогда еще дружественной Советскому Союзу державой, союзником по антигитлеровской коалиции, и большие океанские суда «Россия» и «Победа» сразу были поставлены на регулярную пассажирскую линию Одесса - Нью-Йорк.

На американские порты стали ходить и крупнотоннажные сухогрузы - «Краснодар», «Генерал Черняховский» и «Адмирал Ушаков».

В 1946 году «Победу» сняли с американской линии и она начала привозить в СССР армян из Сирии, Греции, Ливана, Египта и Франции.

Это были те армяне, которые в 1915 году бежали из Турции, спасаясь от кровавых погромов, а после окончания Второй мировой войны выразившие желание вернуться на свою историческую родину - Армению.

А «Механика Звороно», из-за его тихоходности, не пустили даже до Батуми, поставив обслуживать самую короткую пассажирскую линию Одесса - Херсон.

Неуклюжий, густо дымивший, он выходил из Одессы в восемь утра и приходил в Херсон поздно вечером, швартуясь к шаткой дощатой пристани, пропахшей сырой гнилью и облепленной рыбьей чешуей.

Была осень, сезон арбузов, и на пристани его уже ждали горы знаменитых херсонских кавунов, которые до войны привозили в Одессу парусно-моторные дубки, выгружая их в Арбузной гавани.

Но во время войны дубки, переоборудованные в десантные шхуны, почти все погибли при высадке десантов в Феодосии, Керчи и под Новороссийском, на «Малой земле».

А в Арбузной, сразу после освобождения Одессы от фашистских оккупантов 10 апреля 1944 года, обосновались военные - тральщики, торпедные катера и подводные лодки. И гавань стали называть уже не Арбузной, а Военной...

Особенностью «Механика Звороно» было еще то, что он сверкал обилием медных частей. Медью были окованы иллюминаторы, комингсы каютных дверей, поручни трапов, а на капитанском мостике приборы и даже штурвал.

И все это было надраено до такого блеска, что если бы не окутывавший пароход густой дым, валивший из его длинной трубы, на пароход без боли в глазах нельзя было бы смотреть!

Когда «Механик Звороно» приходил в Херсон, матросы, после высадки пассажиров, открывали единственный трюм, расположенный между надстройкой и полубаком, разворачивали в сторону берега грузовую стрелу и под тарахтение паровой лебедки, крики «вира!» и «майна!» начиналась погрузка арбузов.

Хозяйки арбузов, пожилые женщины, в ватниках и тяжелых кирзовых сапогах, нервничая, толпясь у трюма, пересчитывали вместе со вторым помощником капитана, отвечавшим за грузовые операции, свой товар, который с приходом в Одессу грузился на подводы и отправлялся на Привоз.

С наступлением утра пароход снимался на Одессу. Каюты его, из-за дороговизны билетов, были почти пусты. Но на корме, на трюме, под шлюпками и даже возле трубы лежали вповалку пассажиры, покупавшие палубные билеты. Они везли на одесские базары мешки с картошкой, луком, таранькой и живыми раками.

С наступлением зимы навигация для «Механика Звороно» заканчивалась. Днепр, где расположен Херсон, замерзал, и пароход становился в Одессе на отстой и ждал весны, когда река очистится ото льда и снова можно будет отправляться в «домашнее плавание», как называли моряки пассажирскую линию, на которой работал пароход.

Но и зимой «Механик Звороно» не пустовал. Поставленный в дальний угол Одесской гавани рядом с замазученными баржами и стоявшими на ремонте буксирами, он превращался в плавучий приют. На нем селились «бичи», безработные моряки, не имеющие в Одессе жилья и прописанные по отделу кадров пароходства.

Некоторые селились с женами и детьми. И когда

женщины развешивали по всему пароходу стираное белье, громко хлопавшее на морозном ветру, чайки, сидевшие на мачтах и реях парохода, испуганно взлетали и долго кружили над судном, боясь вернуться на свои насиженные места.

Как и во всяком приюте, на пароходе часто случались ссоры и драки. И тогда дремавший у трапа в тяжелом тулупе сторож, по-морскому - вачман, начинал пронзительно свистеть в милицейский свисток.

В порту в то время хранилось на складах много американских продуктов. Все лето и осень 1945 года их привозили в Одессу американские пароходы.

Это были поставки по ленд-лизу - договору, благодаря которому всю Великую Отечественную войну кормилась Красная Армия, а в первый послевоенный год и вся изголодавшаяся Советская страна.

Наступившая в тот год снежная, морозная зима не дала возможности железнодорожникам вовремя вывезти эти продукты из порта. И хотя склады охранялись вооруженной охраной и на проходной каждый выходящий из порта обыскивался с головы до ног, американская свиная тушенка, банки со сгущенным молоком и коробки с яичным порошком продавались из-под полы не только на Привозе и Новом базаре, но и в подворотнях прилегающих к порту домов.

Поэтому порт, помимо милиции, патрулировался народными дружинами, состоявшими из диспетчеров, стивидоров и грузчиков, которые после работы, надев нарукавные повязки с буквами «НД» - «Народная дружина», обходили причалы, проверяя у попадавшихся подозрительных лиц документы.

Вот эти дружинники и прибегали на свист милицейского свистка с «Механика Звороно», разнимая

драчунов, а самых хамовитых и пьяных сдавали на руки подоспевшим к борту парохода милиционерам или отводили в водный отдел милиции, который находился недалеко от порта.

С наступлением весны «Механик Звороно» освобождался от постояльцев. Зимовавшие на нем матросы, кочегары и машинисты, получая назначения на суда, уходили в плавания, женщин с детьми переселяли в какое-то береговое общежитие, и на пароход приходила штатная команда, готовя его к новой навигации.

И как только Днепр освобождался ото льда, «Механик Звороно», прибранный, подкрашенный, помытый, перешвартовывался к пассажирской пристани и ровно в восемь утра, дав басовитый гудок, с креном от столпившихся на одном борту прощающихся с провожающими пассажиров, снимался в рейс...

Как я уже сказал, был 1946 год. Я только окончил Мореходную школу и вместе с нашей группой судовых мотористов был принят на работу в Черноморское пароходство. И - сразу стал «бичём».

Работы на судах для нас не было. Нас посылали то убирать территорию судоремонтного завода, то на станцию Одесса-Товарная разгружать вагоны с углем, который пароходство получало для своих сотрудников, а то мы просто слонялись по причалам порта, с завистью поглядывая на стоящие у причалов суда, где шла такая желанная, но не достижимая еще для нас морская жизнь!

Все суда пароходства мы знали наперечет. Помимо немецких, о которых я уже говорил, в первые послевоенные годы в составе Черноморского пароходства плавали суда, вывозившие с лета 1941 года из осажденной Одессы стариков, женщин и детей, доставлявшие в сражавшиеся Севастополь и Новороссийск войска и боеприпасы и не раз попадавшие под яростные атаки фашистских самолетов и подводных лодок.

За четыре года войны почти весь флот Черноморского пароходства был потоплен. Выжили немногие. Теплоходы «Ворошилов», «Калинин», «Фридрих Энгельс», пароходы «Курск», «Димитров», «Березина» и ледокольный пароход «Торос». Их мы и видели у причалов Одесского порта. Было еще несколько небольших судов - «Тракторист», «Шахтер», «Пионер», но они в Одессу заходили редко, плавая в основном между портами Крыма и Кавказа. И если названия этих судов говорили сами за себя, то название ходившего на Херсон «Механика Звороно» было для меня загадкой.

Чем прославился человек, именем которого названо судно?

Мы, довоенные мальчишки, в отличие от сегодняшних, на которых телевидение и интернет изливают потоки ненависти, насилия и похабщины, были воспитаны на именах героев.

Это был Чапаев из знаменитого довоенного фильма, который мы смотрели по многу раз. Это четверка мужественных полярных исследователей - Папанин, Кренкель, Ширшов, Федоров, которые провели на расколовшейся льдине в Северном Ледовитом океане почти год; летчики Чкалов, Байдуков, Беляков, совершившие беспосадочный перелет через Северный полюс в Америку, и многие другие, о которых каждый день писали газеты и сообщалось по радио.

А после войны нашими кумирами стали герои Великой Отечественной, — трижды Герои Советского Союза, летчики Александр Покрышкин и Иван Кожедуб; рядовой Александр Матросов, закрывший грудью

амбразуру фашистского дота и удостоенный звания Героя Советского Союза посмертно; герои романа А. Фадеева «Молодая гвардия» и одноименного фильма - Олег Кошевой, Любка Шевцова, Ульяна Громова и их товарищи, которые создали в оккупированном фашистами Краснодоне подпольную организацию, но были выданы предателем, схвачены фашистами и после жестоких пыток казнены.

Мы мечтали стать моряками, и наши кумиры учили нас смелости, самоотверженности, преданности в любви и дружбе.

Сегодня главенствуют другие ценности. Но тогда было так

Поэтому меня интересовало, что за подвиг совершил механик Звороно? Почему его именем назван пароход?

Я спросил об этом в отделе кадров одного пожилого моряка. Он переспросил:

- Звороно? Так то был стармех на «Кубани». Погиб в войну. Вот и назвали.

Я спрашивал об этом и других моряков, но получал такой же короткий ответ.

Конечно, лучше всего было сходить на пароход, где наверняка знали о механике Звороно все. Но кто бы стал там со мной разговаривать? Отмахнулись бы, как от назойливой мухи, и все...

Узнать о механике Звороно более подробно помог случай.

Чтобы мы не болтались без дела, нашу группу мотористов решили определить в ремонтную бригаду пароходства. Там работали мастеровые, которые за время стоянки судов в порту выполняли разные ремонтные работы. Иногда выходили они и в каботажные рейсы, ремонтируя в море судовые механизмы.

И тут - мне повезло! Если наши ребята попали в бригады, которые работали на стоявших у причалов судах, меня определили к бригадиру Самойлову, грузному, добродушному человеку, бригада которого, состоявшая из трех слесарей, отправлялась на «Механик Звороно».

- На пароходе отказал питательный насос котла, - объяснил мне Самойлов, - перешли на резервный. Но и он еле-еле тянет. Чтобы не выводить судно из эксплуатации, начальство решило послать нас в рейс. Так что, имеешь шанс оморячиться, - закончил свое объяснение Самойлов и добавил: - Смотри, не опоздай к отходу!

Пароход отходил в восемь утра, но в семь я уже был на пассажирском причале. У трапа топился народ. Шла посадка пассажиров. В основном это были пожилые женщины, возвращавшиеся в Херсон с одесских базаров.

Вахтенный матрос, в старенькой кепке и во флотских брюках «клёш», стоя на берегу, у трапа, проверяя билеты, покрикивал:

- Не напирайте, гражданочки, не напирайте! Местов всем хватит!

Самойлов с бригадой были уже здесь.

Нас поселили под полубаком, в тесной каюте, где пахло просмоленными канатами, а через открытый иллюминатор доносились всплески волн.

Мне не терпелось пройтись по пароходу, заглянуть во все помещения, поговорить с кем-нибудь из команды. Но Самойлов, натянув рабочую робу, сказал:

- Надеюсь, дома завтракали? - И, не дожидаясь ответа, скомандовал: ~ Айда, на работу!

- Терентьич, дай хоть на отход посмотреть, -попросил один из слесарей.

- Еще насмотримся. Пошли.

По отвесному железному трапу мы спустились в кочегарку. В мутном свете запорошенных угольной пылью ламп полуголый кочегар забрасывал широкой лопатой в гудящую пламенем топку уголь.

С лязганьем захлопнув топку, он отбросил лопату, присел на кучу угля и, увидев нас, шутливо спросил:

- Что, погреться пришли?

Самойлов сказал, зачем мы пришли, и попросил позвать механика, в чьем ведении был неработающий насос. В это время из машинного отделения появился механик. Посмотрев на висевший над котлом освещенный тусклой лампой манометр, с дрожащей возле красной черты стрелкой, он повернулся к кочегару:

- Сейчас отходим, держи пар на марке!

- А я что делаю? - огрызнулся кочегар, не вставая с кучи угля. - Вот, слесаря пришли. Пусть насос сделают. Резервный еле тянет!

Механик поздоровался с Самойловым и показал на стоявший недалеко от котла неработающий насос.

- Раскидайте его. Тогда узнаем причину.

Механик ушел. Из машинного отделения донеслись

звяканье машинного телеграфа, шипение пара и тяжелый вздох машины. Телеграф зазвонил снова. Вздох перешел в ровный гул, и железные настилы в кочегарке, на которых мы стояли, начали дрожать мелкой ритмичной дрожью. Это означало - пароход отвалил от пристани и начал набирать ход.

С насосом провозились целый день, с коротким перерывом на обед. Ели в столовой команды, предварительно помыв под краном в кочегарке руки. В столовую привел нас тог же механик. Скамейку, на которую мы сели, он застелил газетами, чтобы мы ее не испачкали.

Ели перловый суп и перловую кашу. Хлеб был по карточкам, и нам его не дали. Но для меня обед на «Механике Звороно» вместе с его командой был событием!

Только вот спросить у этих людей то, что мне хотелось узнать, не получалось. Каждый из них, поев, быстро уходил по своим делам.

Да и нас, не успели мы доесть кашу, Самойлов заторопил:

- Давайте, давайте! Отдыхать будем дома!

Пока разбирали насос, я светил слесарям переносной лампой. Потом мне поручили разобранные детали помыть в соляре.

Самойлов привел механика и показал причину отказа насоса. В клапанной коробке он нашел поломанный нагнетательный клапан, который не давал возможность насосу подавать в котел воду.

Механик принес новый клапан.

Насос собрали быстро. Механик уже не уходил. Самойлов закрутил последнюю гайку и обтер с лица пот:

- Открывайте пар!

Механик крутанул маховик, насос чихнул, дрогнул и обрадованно заработал, показав на манометре нормальное давление подаваемой в котел воды.

Когда мы поднялись на палубу, было уже темно. Пароход подходил к Херсону, высвечивая прожектором рыбачьи лодки и отгоняя их сиплыми гудками. Разбросанные по берегам Днепра маленькие рыбачьи поселки светились редкими огоньками. И только там, где угадывался город, вспыхивал и тут же гас красный свет маяка.

Помывшись в душе, мы зашли в отведенную нам каюту. В город после швартовки никто не собирался идти. Слесари разлеглись на койках, а Самойлов сел писать

наряд на выполненную работу и сказал, что после швартовки пойдет к стармеху, чтобы тот подписал наряд и поставил судовую печать.

И тут я спросил Самойлова, не знает ли он, почему пароход назван именем механика Звороно?

Он подумал и сказал:

- А ты поднимись в музыкальный салон. Там наверняка висит портрет этого механика и, наверно, есть описание его подвига. Пойди, посмотри.

Самойлов оказался прав. Как только я поднялся в пустой музыкальный салон, где стоял небольшой рояль, а вдоль стен мягкие удобные кресла, сразу увидел того, кто меня интересовал.

На самом видном месте висел портрет седоватого человека с очень выразительными черными глазами, который смотрел на меня с легкой улыбкой, словно говорил: ну вот мы и встретились.

Под портретом была биографическая справка, из которой я узнал, что Дмитрий Николаевич Звороно родился в 1902 году в Одессе в греческой семье. Учился в Одесской Ришельевской гимназии. В годы Гражданской войны вступил добровольцем в Красную Амию. После окончания войны поступил в Одесский морской техникум. Окончил в 1928 году. Имея диплом судового механика, начал плавать на судах Черноморского пароходства. Сначала младшим, потом старшим механиком. Первым применил в пароходстве метод ремонта судовых механизмов силами машинной команды, внес много рационализаторских предложений, улучивших эксплуатацию флота, завоевав звание «Лучший старший механик Черноморского пароходства».

В годы Великой Отечественной войны плавал

старшим механиком на теплоходе «Кубань». В январе 1942 года теплоход, следуя в осажденный Севастополь, подвергся атаке фашистских самолетов. От взрывов бомб теплоход начал тонуть. Стармех Звороно принял все меры, чтобы уменьшить поступление воды в машинное отделение. Но видя, что борьба неравная, он приказал помогавшим ему вахтенным покинуть машинный отсек и вслед за ними выбрался на палубу. Но тут увидел, что носовая часть судна горит, а из расположенного под полубаком, матросского кубрика валит густой дым, и раздаются крики заблокированных там людей.

Звороно бросился гуда, оттащил от дверей кубрика горевший кусок обвалившейся мачты и помог двум матросам выбраться наружу.

Матросы побежали к спускаемым шлюпкам, а стармех вернулся в задымленный кубрик, посмотреть, не осталось ли там людей.

Спустив шлюпки, моряки успели отойти от гибнущего судна. Но среди них не было нескольких членов экипажа, погибших при взрывах бомб и стармеха Звороно.

Спасая матросов, он задохнулся в дыму...

Вот так я узнал о судьбе человека, именем которого было названо это судно.

Но имя механика Звороно недолго продержалось на борту парохода. В 1949 году, когда в стране развернулась жестокая борьба «с безродными космополитами и низкопоклонством перед Западом», когда все нерусское беспощадно выкорчевывалось из сознания советских людей и из пароходства были уволены все греки, болгары, поляки и другие «инородцы», хотя родились они в Одессе и воевали на фронтах Великой Отечественной войны, защищая свою родину от фашистских захватчиков, пароход «Механик Звороно» получил новое,

чисто русское имя - «Славянск».

Так и ходил он под этим именем из Одессы в Херсон, пока не был отправлен на слом...

Перебирая свой архив, я нашел в старом, пожелтевшем от времени дневнике запись, которую сделал когда-то на пароходе «Механик Звороно».

Прочитав эту запись, я посчитал своим долгом рассказать об этом человеке, чьим именем был назван пароход, приписанный к его родной Одессе.

Максим Горький когда-то писал: «В жизни всегда есть место подвигу». Слова эти сегодня не в моде.

Но люди совершающие подвиги во все времена, никогда не руководствуются модой.

 К оглавлению

  

 

«Академия Розенблюма»

Правильно раньше считалось, что кадры решают все.

Этого человека знала когда-то вся морская Одесса. Он был начальником курсов по подготовке рядового и командного состава для судов Черноморского пароходства. А звали его Григорий Борисович Розенблюм. Вот по его фамилии острые на язык моряки и прозвали эти курсы «Академией Розенблюма».

Был Григорий Борисович близорук, носил очки с толстыми стеклами, а по характеру был человеком резким, порывистым и, когда входил в свой кабинет в отделе кадров пароходства, так хлопал дверью, что все, кто ожидали его в коридоре, вздрагивали.

В такие моменты уборщица тетя Нюся, которая много лет проплавала буфетчицей на судах пароходства и, выйдя на пенсию, убирала кабинеты и коридор отдела кадров, ворчала: «Не человек, а штормовой ветер какой-то!»

Официально должность Григория Борисовича именовалась «начальник сектора по подготовке кадров». Позже этот сектор преобразовали в Учебно-курсовой комбинат пароходства. Но и в том и в другом случае Григорий Борисович, будучи начальником этих подразделений, по словам той же тети Нюси, «работал как каторжный».

С утра он мотался по городу в поисках помещений для занятий своих подопечных и договаривался с преподавателями из различных учебных заведений о чтении для них лекций. Потом его можно было видеть в порту, спускающемся по трапу какого-нибудь парохода, где он уговаривал капитану взять в море на практику группу курсантов. И лишь во второй половине дня, вконец измотанный, появлялся в своем кабинете.

Повесив на спинку стула ветхий пиджак и прихлебывая из алюминиевой кружки принесенный тетей Нюсей крепко заваренный чай, Григорий Борисович принимал посетителей и хриплым от усталости голосом отвечал на телефонные звонки.

Меня могут спросить, а зачем нужна была эта «Академия», если после войны в Одессе начали работать мореходные училища, готовившие кадры для Черноморского пароходства?

Да, работали. Но первые выпуски этих училищ состоялись лишь в 1950 году. А уже летом 1945 года, всего через несколько месяцев после окончания Великой Отечественной войны, в Одессу, взамен почти всего потопленного фашистами флота Черноморского пароходства, начали приходить новые суда.

Правда, новыми назвать их было нельзя. Это были видавшие виды пароходы, полученные во время войны от американцев по ленд-лизу. В годы войны они плавали между США и Владивостоком, доставляя в СССР для сражающейся с фашистской Германией Красной Армии стратегические грузы, а после войны были переданы Черноморскому пароходству.

В Одессу эти пароходы приходили из американских портов, где брали на борт паровозы, портальные краны и станки для разрушенных фашистами советских заводов.

И названия этих судов я помню до сих пор: «Аргунь», «Тимирязев», «Вторая пятилетка», «Тарас Шевченко», «Белоруссия», «Баку», «Сухона», «Михаил Кутузов».

Я запомнил эти названия потому, что, поступив в первом послевоенном году в Одесскую мореходную школу в группу судовых мотористов, приходил со своей группой в порт на практику и, мечтая о дальних плаваниях, как зачарованный смотрел на обветренные океанскими ветрами флаги этих судов.

Порт был разрушен, и его руины печально смотрелись на фоне ярких красок летнего моря.

Но на восстанавливаемых причалах уже монтировались американские портальные краны «Вашингтон», и дружным гулом дизелей встречала нас по утрам портовая электростанция, где мы, будущие судовые мотористы, проходили производственную практику.

В конце того же 1945 года из поверженной фашистской Германии начали приходить в Одессу и немецкие трофейные суда - сухогрузы и «пассажиры».

Вот для этого флота, не ожидая, пока мореходные училища начнут выпускать специалистов, «Академия Розенблюма» и начала готовить штурманов, механиков и радистов.

На курсы набирали демобилизованных из армии и военного флота, работавших до войны в пароходстве рядовых моряков или тех, кто плавали матросами, кочегарами, машинистами на черноморских судах во время войны.

А позже, в пятидесятых годах прошлого уже века, когда Черноморское пароходство чуть ли не каждый день начало получать с советских и зарубежных судостроительных заводов новые танкеры и сухогрузы и Одесская мореходная школа не успевала готовить для этого быстро растущего флота рядовой состав, именно «Академия Розенблюма», благодаря неукротимой энергии ее начальника, обеспечивала пароходство матросами, мотористами, электриками и поварами.

По предложению Григория Борисовича представители пароходства и он сам ездили по воинским частям и, выступая перед готовившимися к демобилизации солдатами и сержантами, рассказывали об условиях работы в пароходстве, призывая с выходом на «гражданку» осваивать морские профессии.

Я знаю об этом потому, что и сам, по просьбе Григория Борисовича, выступал как-то в одной из воинских частей, рассказывая собравшимся в клубе солдатам о романтике дальних плаваний.

А когда работал на пассажирском теплоходе «Украина», плававшем по Крымско-Кавказской линии, Григорий Борисович дал мне группу демобилизованных танкистов, из которых по программе Учебно-курсового комбината я готовил их к сдаче экзаменов на судовых мотористов...

Был Григорий Борисович человеком неожиданным. Встретив меня на Приморском бульваре или во дворе пароходства, мог остановиться и начать подробно расспрашивать о моих делах. А на следующий день, погруженный в свои мысли, мог пройти мимо, даже не ответив на мое приветствие. Но я не обижался. Как говорила та же тетя Нюся: «У него ж не работа, а чистый ад!».

А познакомился я с ним так.

Было это голодной зимой 1947 года. Числясь после окончания мореходной школы в бесплатном резерве пароходства, не имея ни денег, ни хлебной карточки, без которой нельзя было в то время получить в магазине. Ни хлеб, ни другие продукты, я каждое утро приходил в отдел кадров пароходства и становился в очередь к инспектору резерва Елизавете Абрамовне Меламуд.

Стоял напрасно. В ту зиму работы не было не только

для меня, еще не «нюхавшего» моря, но и для бывалых моряков. Морозы были жуткие. Порт замерз. Пароходы в Одессу не заходили. А если и появлялся далеко на рейде какой-то пароход, то единственный на весь порт ледокол «Торос», густо дымя своими двумя трубами, еле пробивал этому пароходу дорогу к причалу...

Однажды, когда я стоял в этой очереди, ко мне подошел незнакомый человек в толстых роговых очках и, отозвав меня в сторону, тихо сказал: «Елизавета Абрамовна говорит, что ты был в гетто. Она читала твое «Личное дело». Я бы хотел по этому поводу с тобой поговорить». Не назвав себя, он повел меня в кабинет, где на обшарпанной стене висел портрет Сталина, сел за письменный стол и показал мне на стул. Я присел, чувствуя, что мои ноги от страха стали ватными.

Дело в том, что при поступлении на работу в пароходство, заполняя анкеты для «Личного дела», я все думал, писать или не писать, что я был в гетто. В те страшные сталинские времена людей, находившихся на оккупированных фашистами территориях, всячески преследовали, вплоть до высылки на Колыму. Правда, таких, как я, по малолетству не трогали. Но, как говорила моя мама, «береженного Бог бережет».

После долгих раздумий я все же решил писать правду. Как говорили в той же очереди к Елизавете Абрамовне опытные моряки: «КГБ из тебя всю душу вытряхнет, а правду узнает. Если что, сознавайся сразу!»

Вот я и написал, как, не имея возможности эвакуироваться, мы остались в оккупации, как с приходом оккупантов нас, евреев, загнали в городскую тюрьму, потом на Слободку, в гетто, а оттуда вывезли в Доманевский концлагерь...

И вот - этот человек.

Я был уверен, что он из КГБ и сейчас начнет меня допрашивать. Но он нервно закурил и спросил:

- Ты был там с родителями?

- Да. Отец умер на Слободке от сыпного тифа. А мы с мамой и сестрой выжили. Я же обо всем честно написал!

Он как-то странно посмотрел на меня и, сильно затянувшись, сказал:

- В Одесском гетто погибла моя сестра. Рива Бронштейн. С дочкой. Дочку звали Лиля. Ты их там не встречал?

«Значит, он не из органов», - подумал я с облегчением и начал рассказывать более подробно:

- Нет, не встречал. Возможно, их угнали со Слободки с первыми этапами. А все первые этапы пригоняли в село Мостовое и там, за селом, в оврагах, расстреливали. Нас спасло то, что мы заболели сыпным тифом. Отец умер. Мы тоже были при смерти. Медикаментов никаких не было. На все гетто был только один термометр у одной женщины. Ее звали Оля. В гетто ее так и называли: «Оля с термометром». Она его никому не доверяла и сама измеряла больным температуру. И этот термометр многим спас жизнь. Когда румыны приходили смотреть температурные листки, которые заполняла эта Оля, температура на них всегда была завышена. Румыны боялись тифозных больных и сами температуру не меряли. А тифозных на этапы не выгоняли. Когда мы поправились, зима закончилась. Массовые расстрелы к тому времени прекратились. Говорили, что так распорядилась королева Елена, мать румынского короля Михаила Первого. Нас погнали на этап в конце весны 1942 года. Пригнали в Доманевку, а оттуда в концлагерь, который находился возле села Карловка. Люди умирали

и там от голода, холода и побоев полицаев. Но нас Бог миловал. Мы остались живы...

Выслушав мой рассказ, хозяин кабинета снял очки, протер их кусочком замши, и взгляд его, как у всех близоруких людей, стад растерянным и беспомощным.

Зазвонил телефон. Он надел очки и снял трубку:

- Хорошо. Иду.

И повернулся ко мне:

- Ты кто по профессии?

- Моторист.

- Заходи. Моя фамилия Розенблюм.

И протянул на прощание руку.

Григорий Борисович помог мне устроиться на пароход «Очаков», который должен был идти в Мариуполь грузиться углем на Польшу. Но перед отходом из Одессы меня списали.

В те времена практика списывания моряков перед отходом в рейс была повседневной. Случалось даже так, что, когда после закрытия границы судно выходило за маяк, его и там догонял пограничный катер и снимал одного, а то и двух человек. И хорошо, если списанного моряка переводили в каботаж. А то просто, без объяснения причин, увольняли из пароходства.

Практиковалось это не только в сталинские времена. Так было и при Хрущеве, и при Брежневе.

В 1950 году, при Хрущеве, во время войны на Суэцком канале, которую начали против Египта Англия, Франция и Израиль, меня, как еврея, списали с танкера «Славгород». Об этом случае в одном из следующих очерков я напишу более подробно. Списали тогда не только меня, всех моряков-евреев. А было нас тогда в Черноморском пароходстве всего 17 человек...

А вот «брежневский» пример. Было это в 1981 году.

К тому времени мои еврейские мытарства были уже позади и я плавал старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар». Шли мы в Индийском океане. Везли из Туапсе на Японию марганцевую руду. И вот - поздно вечером заходит ко мне капитан. Обычно веселый, любитель пошутить, смотрю, чем-то расстроен. Положив передо мной какую-то радиограмму, он тяжело опустился в кресло и попросил закурить.

- Вы же бросили? - удивился я.

- Тут бросишь. Читайте!

Радиограмма, полученная шифровкой, предписывала:

«Капитану теплохода «Аркадий Гайдар» Бовжученко. Получением сего четвертого механика Вакор Владимира Владимировича пересадить на идущий вам навстречу теплоход «Николай Добролюбов». Исполнение подтвердите. Начальник отдела кадров Лебедев».

Я оторопело посмотрел на капитана:

- Списать? В океане?

- Это вопрос к Лебедеву. Предупредите Вакора. С «Николаем Добролюбовым» я уже связался. Встретимся на рассвете.

И капитан ушел.

Вакор... Володя Вакор. Наш лучший механик. Жену зовут Фира. У них недавно родился ребенок. Что же такое могло произойти, что человека списывают с судна в океане и отправляют в Одессу?

Когда я вошел в каюту Вакора и сказал, что его списывают, он испуганно посмотрел на меня, сел на койку, закрыл лицо руками и простонал:

- Наверно, умерла мама!

Я принялся его успокаивать. А он, отмахнувшись, начал лихорадочно собирать вещи.

Провожали мы его на рассвете. Матросы, во главе со старшим помощником капитана, спустили моторный бот и отвезли его на ожидавший невдалеке «Николай Добролюбов».

И лишь по возвращении в Одессу я узнал, по какой причине был списан в океане четвертый механик Вакор.

Как оказалось, двоюродная сестра его жены подала заявление в ОВИР на выезд в Израиль. По этой причине нашего механика пересадили в океане на встречное судно и отправили в Одессу. Когда он пришел в отдел кадров выяснить, почему его списали, инспектор предложил ему уволиться по собственному желанию. Вакор отказался. Тогда его просто уволили с формулировкой «за профнепригодностью».

Вот так и после смерти Сталина советские власти ломали судьбы людей.

Я вспомнил Володю Вакора потому, что и курсантов «Академии Розенблюма» не раз списывали с судов, закрывая им визы. И хотя в те годы, о которых я пишу, вовсю бушевала развязанная Сталиным оголтелая антисемитская кампания по борьбе с «безродными космополитами», и над Григорием Борисовичем, как над евреем, Дамокловым мечом висела угроза увольнения, он не боялся заступаться за своих подопечных.

Мне рассказывал об этом замечательный человек, известный капитан, Герой Социалистического Труда Ким Никифорович Голубенко, с которым мне посчастливилось работать и дружить.

Восемнадцатилетним парнем Ким Никифорович партизанил в Одесских катакомбах, а после войны, поступив на работу в пароходство, начал плавать на каботажных судах матросом. А потом, окончив «Академию Розенблюма», штурманом.

Ему долго не открывали визу за то, что он, хоть и был

в партизанах, но находился в оккупации. Во времена Сталина это считалось тяжким грехом...

Плавая штурманом, Ким Никифорович поступил на заочный факультет Одесского Высшего мореходного училища, что впоследствии дало ему возможность стать капитаном.

Во время карибского кризиса, когда авантюрный план главы Советского правительства Никиты Хрущева по установке на Кубе нацеленных на США советских ракет чуть не привел к Третьей мировой войне, Ким Никифорович был капитаном турбохода «Юрий Гагарин».

По приказу тогдашнего президента США Кеннеди американские военные корабли держали мятежный остров в кольце блокады.

Ведя судно в Гавану с полными трюмами продовольствия (СССР поставлял на Кубу тысячи тонн продовольственных грузов), капитан Голубенко не испугался проносившихся с устрашающим ревом над мачтами «Юрия Гагарина» американских военных самолетов, не остановился по приказу американского военного фрегата, несмотря на наведенные на судно под красным флагом корабельные орудия, и первым из советских капитанов вошел в Гаванский порт, где на причале его встречал сам Фидель Кастро!

По возвращении в Одессу Кима Никифоровича срочно вызвали в Москву. В Кремле его доклад о прорыве американской блокады Кубы выслушал Н. С. Хрущев и лично вручил ему Золотую Звезду Героя Социалистического Труда

Осенью 1964 года Н. С. Хрущев был снят со всех своих высоких постов и отправлен на пенсию. А вскоре по распоряжению всесильного секретаря Одесского обкома партии К. Масик был списан с «Юрия Гагарина» и капитан К. Н. Голубенко. Списан за то, что выгнал с судна пьяницу-помполита.

Партийные бонзы не посчитались с заслуженным капитаном, который замахнулся на самое святое - помполита, посланца партии!

Возмущенный Ким Никифорович полетел в Москву, был на приеме у одного из секретарей ЦК КПСС, показывал протоколы судовых партийных собраний, где коммунисты «Юрия Гагарина» критиковали помполита за систематическое пьянство, но, пока секретарь Одесского обкома партии К. Масик был у власти, Ким Никифорович в море не ходил. И лишь когда год спустя К. Масик, за свои «высокие заслуги», был переведен в Киев на должность заместителя Председателя Совета Министров Украины, а в Одесском обкоме появился новый секретарь, Ким Никифорович снова стал плавать капитаном.

О Григории Борисовиче Розенблюме, который первым, по словам Кима Никифоровича, выводил его в большое море, он однажды сказал так:

- Он не прятался, не убегал, когда нужно было помочь людям, даже если для этого нужно было пройти по лезвию ножа.

И Ким Никифорович рассказал такой случай.

В 1948 году по окончании при «Академии Розенблюма» курсов штурманов Ким Никифорович был направлен помощником капитана на пароход «Курск». Тот самый, где и я начинал свое мореходство.

Построенный в Англии в 1911 году, участвовавший в Первой мировой войне, в гражданскую войну угнанный белогвардейцами из Одессы в Марсель, плававший по Средиземному морю под французским флагом, а потом по требованию Советского правительства вернувшийся в СССР и всю Великую Отечественную войну проплававший под фашистскими бомбами по Черному морю, «Курск» был настолько изношен и стар, что инженеры морской инспекции Регистра СССР признали его негодным к дальнейшему плаванию, и пароходу грозила отправка на корабельное кладбище.

Но моряки «Курска» не согласились с таким решением. Инициатором ремонта парохода своими силами выступил Ким Никифорович Голубенко.

Вместе со своим другом механиком Вертниковым, с которым оканчивал «Академию Розенблюма», он организовал палубную и машинную ремонтные бригады. Зимой, работая по 10-12 часов в промерзших трюмах и в холодном машинном отделении, моряки доказали, что «Курск» еще может плавать!

Но когда, получив документы Регистра на годность к плаванию, «Курск» готовился к отходу в долгожданный рейс, механика Вертникова в судовой роли не оказалось.

Узнав, что его списывают, Вертников, выругавшись, стал собирать вещи. А Ким Никифорович, злой, что не в силах помочь другу, пошел в портнадзор оформлять документы на отход парохода в море.

У ворот порта его окликнул Розенблюм. Поздравив Кима Никифоровича с окончанием ремонта, о чем уже успела написать газета «Моряк», Григорий Борисович спросил:

- Чего ты такой злой? Радоваться надо, что в море идете!

- Чему радоваться, когда отдел кадров Вертникова списывает!

- Вертникова?

Не сказав больше ни слова. Григории Борисович, не попрощавшись, побежал в отдел кадров.

И - Вертников пошел в рейс...

О таких поступках Григория Борисовича я слышал и от других моряков. Мои товарищи, которые прошли морскую выучку в забытой сегодня «Академии Розенблюма», всегда с признательностью и уважением отзывались о ее начальнике.

Начиная плавать на судах Черноморского пароходства матросами, кочегарами, машинистами, окончив при «Академии Розенблюма» курсы штурманов или механиков, занимаясь потом заочно в высших морских учебных заведениях, получая упорным трудом полноценное образование, многие из них стали известными морскими людьми.

О капитане К. Н. Голубенко я уже рассказал. Назову еще несколько имен.

Юрий Дмитриевич Рябуха. Начинал плавать кочегаром. Окончил курсы механиков при «Академии Розенблюма», позже - заочно факультет инженеров-теплотехников Одесского политехнического института и много лет плавал главным механиком пассажирского лайнера «Леонид Соболев».

Александр Александрович Шевченко. Начинал плавать машинистом. Окончил курсы механиков при «Академии Розенблюма», потом - заочно Одесское Высшее мореходное училище. Многолетний главный механик пассажирского лайнера «Иван Франко».

Нелегкий путь от матроса до капитана прошел мой близкий друг, выпускник «Академии Розенблюма» Марк Семенович Ребенников.

Можно назвать еще многих...

Когда после окончания Великой Отечественной войны в СССР начала разворачиваться антисемитская кампания «по борьбе с безродными космополитами»,

из отдела кадров Черноморского пароходства были уволены почти все сотрудники-евреи. Но Григорий Борисович Розенблюм остался.

Остался работать в пароходстве и главный бухгалтер

- Давид Моисеевич Кац.

Остался начальник коммерческого отдела Григорий Ефимович Брухис.

Остался начальник отдела теплотехники Игорь Рувимович Копельман.

Заслуга в этом - тогдашнего начальника пароходства Алексея Евгеньевича Данченко.

Как удалось ему в тех бесчеловечных условиях отстоять этих людей, знал только он один...

Когда я решил писать о Григории Борисовиче Розенблюме, пошел в архив пароходства и попросил отыскать его «Личное дело».

Заведующая архивом, милая пожилая женщина, узнав о моей задумке, воскликнула:

- Конечно, пишите! 51 его хорошо знала. Это был замечательный человек!

И вот передо мной «Личное дело» Григория Борисовича Розенблюма, и я опять вижу на небольшой фотографии его знакомую грустную улыбку. Вчитываясь в скупые строки заполненных его рукой в разные годы анкет, я узнаю удивительные факты жизни этого скромного, но такого деятельного человека!

«Родился 31 января 1908 года в городе Херсоне. В 1919 году пережил еврейский погром, учиненный петлюровцами. В 1922 году семья переехала в город Харьков. В 1927 году окончил школу и поступил на тракторный завод учеником слесаря. Сотрудничал в заводской многотиражке. В 1932 году послан комсомольской ячейкой завода на учебу в Харьковский институт журналистики. Там же принят в партию коммунистов. В 1937 году после окончания института по распределению направлен в Одессу. Работал в газете «Чорноморська комуна». В 1938 году назначен редактором газеты «Моряк». В 1939 году избран депутатом Райсовета Воднотранспортного района города Одессы. В 1941 году вместе с редакцией газеты «Моряк» эвакуировался из осажденной Одессы на пароходе «Ленин». Пароход погиб. Нас, немногих спасшихся, подобрали военные моряки и доставили в Ялту. Оттуда я выехал в Батуми, где на пассажирском теплоходе «Крым», стоящем в ремонте, располагалось Управление Черноморского пароходства. Там начал выпускать газету «Моряк». В 1942 году был откомандирован на Северный флот. Назначен редактором газеты «Моряк Севера» Мурманского морского пароходства. После окончания войны вернулся в Одессу и решением партийных органов был назначен начальником сектора по подготовке кадров Черноморского пароходства. В 1956 году заочно окончил эксплуатационный факультет Одесского мореходного училища. Имею правительственные награды: орден «Знак Почета», медаль «За оборону Советского Заполярья» и медаль «За трудовое отличие в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.».

Окончив читать «Личное дело» Григория Борисовича, я от волнения закурил, хотя редко теперь это делаю. Оказывается, начальник «Академии Розенблюма» был профессиональным журналистом! И не просто журналистом, а редактировал легендарную одесскую газету «Моряк», в которой начинали блистательный путь в мировую литературу Исаак Бабель, Юрий Олеша, Константин Паустовский, Валентин Катаев, Эдуард Багрицкий. Но вот что странно: о своей журналистской

работе он никогда не говорил. Правда, однажды, когда все зачитывались романом Вениамина Каверина «Два капитана» и я в разговоре с Григорием Борисовичем восторженно отозвался об этой книге, он улыбнулся и сказал:

— Я хорошо был знаком с автором. Во время войны он был военным корреспондентом газеты «Известия» на Северном флоте. Мне там тоже пришлось работать.

И, как всегда, заторопился:

- Извини, спешу.

Перекурив, я начал дальше листать «Личное дело» Григория Борисовича и вдруг наткнулся на приказ, в котором «за самовольное направление радиограммы о пересадке в море практикантов с судна на судно» начальнику Учебно-курсового комбината Черноморского пароходства Г. Б. Розенблюму объявлен выговор.

Прочитав этот приказ, я вспомнил историю, рассказанную мне Кимом Никифоровичем Голубенко. После «Юрия Гагарина», с которого его списали за то, что выгнал с турбохода пьяницу-помполита, и после восстановления Кима Никифоровича в должности капитана, он командовал турбоходом «Валентина Терешкова». И пересадка в море практикантов произошла по его просьбе.

А дело было так.

Как-то на «Валентину Терешкову», которая грузилась в Ильичевске на Индию, пришла группа практикантов из Одесского Высшего мореходного училища.

Как правило, все курсанты мореходных училищ, которые проходили практику на судах Черноморского пароходства, оформлялись через Учебно-курсовой комбинат пароходства. Направление на суда выписывал им Григорий Борисович.

Так было и на этот раз.

После выгрузки в Индии «Валентина Терешкова» должна была вернуться в Одессу. Рейс был рассчитан на полтора-два месяца, и практиканты должны были вернуться в училище к началу учебного года.

Но после выгрузки в Бомбее судно получило задание грузить чай и кофе на порты Европы.

Беспокоясь о практикантах, Ким Никифорович дал в Учебно-курсовой комбинат радиограмму с просьбой разрешить пересадить ребят на любое идущее в Одессу судно.

Получив разрешение Розенблюма, он, по выходу из Суэцкого канала в Средиземное море, пересадил практикантов на идущий с Кубы в Одессу теплоход «Белорецк» и взял курс на Гибралтар.

На том, казалось бы, и делу конец.

Но на беду Григория Борисовича сменился начальник отдела кадров. Новый начальник, узнав о пересадке в море практикантов без его ведома, учинил Григорию Борисовичу разнос и объявил выговор «за самоуправство».

 К оглавлению

  

 

Танкер «Меганом»

Это был небольшой ржавый танкерок, совершавший каботажные рейсы по Черному морю.

Летом 1946 года вместе с другими немецкими трофейными судами его пригнали в Одессу из Германии, где во время войны он бункеровал в море немецкие подводные лодки. А вступив в строй Черноморского пароходства и получив новое имя, начал снабжать дизельным топливом рыболовецкие колхозы, расположенные на побережьях Крыма и Кавказа.

Работать на «Меганоме» было нелегко. Это летом Черное море спокойно и сверкает, как зеркало. А зимой и ранней весной черноморские ветры достигают ураганной силы, и море превращается в сплошной чудовищный рёв...

Командный состав на «Меганоме» не держался. Зарплаты низкие, стоянки короткие. Матросы - только из мореходной школы, не умеющие толком крепить на кнехтах швартовные концы. А если попадались более опытные, то, как правило, пьяницы, списанные с судов заграничного плавания, и штурманам, а то и капитану, самим приходилось стоять на руле...

На «Меганом» я попал после армии. Было это в ноябре 1953 года. Демобилизовавшись, я пришел в отдел кадров Черноморского пароходства, откуда был призван в Вооруженные Силы СССР, и увидевший меня знакомый инспектор, воскликнул:

- Демобилизовался? Вот и отлично. Мне на «Меганом» моторист нужен!

На следующий день я уже ушел в рейс...

Скадовск, Судак, Туапсе, Одесса. Две недели изматывающей качки и одна жуткая ночь, когда недалеко от Туапсе заглох главный двигатель, и нас понесло на скалы. И только неимоверными усилия старшего механика, сумевшего запустить двигатель и дать судну ход, спасли нас от верной гибели.

В Одессе старший механик забрал чемодан и ушел. Списался по болезни и капитан. И «Меганом» простоял несколько дней в ожидании нового начальства.

Пришли они одновременно - капитан и старший механик. Фамилия капитана была Гаспарян. Старшего механика - Лапидус.

Капитан, высокий, худой, поднявшись по скрипучей сходне на палубу, сразу стал отчитывать вахтенного матроса за неопрятный вид. Матрос только глазами хлопал. Никто раньше ему таких замечаний не делал.

А старший механик, натянув старенький комбинезон, проверил в расходных цистернах наличие топлива, осмотрел механизмы, опробовал на холостом ходу главный двигатель и доложил капитану:

- Можно ехать!

Несмотря на декабрь, море, с новым начальством, встретило нас на удивление приветливо. Даже под Новороссийском, где обычно в это время года свирепствует норд-ост, или как называют здесь этот ураганный ветер «бора», погода была, хоть и морозной, но солнечной и на гребнях волн белели чайки.

В Туапсе, где мы должны были грузить на Керчь дизельное топливо, полный груз нужно было ждать несколько дней и, воспользовавшись этой стоянкой, капитан объявил аврал. Вооружившись кирками и

шкрябками, мы всем экипажем с подвесок, которые развесил по бортам «Меганома» боцман, начали очищать танкер от ржавчины.

В Керчи мы тоже простояли несколько дней. Капитан и старший механик дали в пароходство радиограмму, что для обеспечения безопасного плавания в условиях зимних штормовых погод необходимо произвести профилактические работы по главному двигателю. И пока мы, мотористы, и с нами механики, под руководством стармеха, меняли на поршнях изношенные поршневые кольца, боцман с матросами покрасили борта и надстройки танкера, и «Меганом» вышел из Керчи как новенький!

Но самое главное, с приходом на судно капитана Гаспаряна и старшего механика Лапидуса экипаж начал получать премиальные. Раньше «Меганом» никогда не выполнял план. А теперь - и скорость увеличилась, и груза стали брать больше, и с получением премиальных работать на этом «каторжном судне», как называла «Меганом» повариха, стало веселей!

По характерам капитан и стармех были людьми разными. Капитан вспыльчив, горяч, мог и накричать на провинившегося, правда, быстро отходил. А стармех

- выдержан, вежлив и даже в грохоте машинного отделения, где все старались перекричать друг друга, говорил тихим голосом, и, что удивительно, его было прекрасно слышно!

О нелегкой судьбе этих двух таких разных людей я узнал случайно в редакции газеты «Моряк», куда принес заметку о происшествии в море.

А происшествие было такое.

Выгрузив в Керчи дизтопливо, мы поздней ночью подходили к Туапсе. Уже видны были сонные городские

огни. Уже боцман с матросами готовились к швартовке, когда неожиданно, оставляя за кормой бурно вскипевший след, «Меганом» повернул назад в море.

Оказалось, радист принес капитану принятый с болгарского парохода сигнал бедствия. Подошли мы к нему на рассвете. По волнам, застилая горизонт, тянулся удушливый дым. Возле накренившегося парохода с обгоревшими мачтами плавал спасательный плот. На нем были люди. Увидев нас, они начали кричать и махать руками.

С не дегазированными танками «Меганому» нельзя было подходить к огнеопасному судну. Но капитан Гаспарян подошел к пароходу с подветренной стороны и приказал спустить шлюпки.

Преодолевая сильный ветер и зыбь, мы сняли со спасательного плота болгарских моряков, среди которых были обгоревшие. А когда возвращались к «Меганому», к бедствующему судну подошел теплоход «Ворошилов».

С «Ворошилова» сообщили, что высадят на болгарский пароход аварийную партию и отбуксируют его в ближайший порт. А мы доставили болгарских моряков в Туапсе. Вот об этом я и написал.

Заметку у меня взял ответственный секретарь газеты «Моряк» Вениамин Борисович Косоногий. Он прочитал ее при мне и похвалил:

- Молодец. Такие материалы нам нужны. А Степану Анастасовичу Гаспаряну и Абраму Адольфовичу Лапидусу передай от меня привет.

- Вы их знаете?

- Или! Тебе повезло с ними работать. О таких людях романы надо писать!

И тут я узнал, что в 1940 году капитан Гаспарян и старший механик Лапидус, как лучшие специалисты

Черноморского пароходства, были консультантами снимавшегося на Одесской киностудии фильма «Танкер «Дербент», по нашумевшей в то время повести Юрия Крымова. На съемках фильма они и подружились. А в начале войны оба были назначены на танкер «Терек».

Танкер доставлял в осажденную Одессу и в яростно оборонявшийся Севастополь горючее. «Терек» не раз подвергался атакам фашистских самолетов и только благодаря умелым действиям капитана Гаспаряна и обеспечивавшего бесперебойную работу механизмов старшего механика Лапидуса оставался на плаву

Но в 1943 году, в самый разгар войны, капитан Гаспарян и старший механик Лапидус были осуждены на 10 лет и сосланы на Колыму.

А произошло вот что.

Во время стоянки танкера в Новороссийске старший механик Лапидус передал на военный тральщик бочку машинного масла. Сделал он это по просьбе военных моряков. Немцы разбомбили склад горюче-смазочных материалов, и масло для дизелей тральщика негде было достать.

Вечером, когда в окрестностях осажденного фашистами города стихла стрельба, командир тральщика со своим механиком пришли на «Терек» с бутылкой водки и закуской. Моряки торгового флота питались в то время впроголодь, и Лапидус с радостью пригласил на этот неожиданный пир своего капитана.

Но помполит танкера расценил переданную на военный тральщик бочку машинного масла и последующую за этим «пьянку» как криминал и сообщил в политотдел пароходства. Старшего механика обвинили в хищении социалистической собственности, а капитана в пособничестве расхитителю.

Так оказались они на Колыме...

От редакции «Моряка», которая находилась на Пушкинской улице, до нефтегавани, где стоял «Меганом», нужно было добираться двумя трамваями. Одним до Пересыпского моста, другим до Сахарного завода, откуда уже с трамвайной остановки виднелись мачты стоявших у причалов нефтегавани танкеров.

Трамваи всегда были переполнены. И стоя на задней площадке движущегося к Пересыпскому мосту переполненного пассажирами вагона, я осмысливал услышанный от Вениамина Борисовича рассказ. И хотя я сам пережил оккупацию фашистами Одессы, гетто, концлагерь, пережитое капитаном Гаспаряном и старшим механиком Лапидусом меня потрясло!

Вернувшись на «Меганом», я узнал, что капитан и стармех в милиции. Пошли выручать боцмана. В пивной, что находилась недалеко от нефтегавани, боцман подрался с какими-то приезжими.

Боцману «Меганома» Худякову было под пятьдесят. Воевал в морской пехоте. После войны плавал в Америку.

В первые послевоенные годы американцы восторженно встречали советских моряков. Приглашали в гости, одаривали подарками.

Встреча на Эльбе весной 1945 года советских и американских войск, общая победа над немецким фашизмом еще жили в сознании простых американцев, не подозревавших о приближении холодной войны.

Плавая на пароходе «Генерал Черняховский», боцман попал в Нью-Йорк. Там его пригласила в гости еврейская семья, которая после одесских погромов 1905 года эмигрировала в Америку.

В этой семье старая еврейка, надарив Худякову кучу подарков, попросила его передать в Одессе письмо ее

родственникам, о которых она давно ничего не знала. Отказать старой женщине в, этой просьбе Худяков не мог и письмо взял. Об этом он имел неосторожность рассказать своему напарнику по каюте, и после прихода в Одессу боцмана вызвали в КГБ.

Порядки тогда были строгие. Привозить в СССР какую-либо полученную от иностранцев почту категорически было запрещено. И боцмана лишили права на загранплавание. Так Худяков попал в каботаж.

Жена от него ушла. Ей не нужен стал моряк, потерявший возможность привозить ей заграничные вещи. И Худяков, попав на «Меганом», в каждом порту напивался так, что попадал в вытрезвитель.

Трезвым это был на редкость добродушный и трудолюбивый человек, и капитан Гаспарян, зная историю, из-за которой Худяков пострадал, всегда его выручат

Выручил капитан боцмана и на этот раз. И когда поддерживаемый капитаном и стармехом боцман, спотыкаясь, возвращался из милиции на танкер, он, ударяя себя в грудь, повторял:

- Я же родную Одессу' кровью защищал, а они мне тычут, что в Одессе одни жулики живут!

После вызволения боцмана из милиции мы снялись на Феодосию. Но рейс оказался невезучим. На подходе к Крыму из-за сильной качки на камбузе сорвало с плиты с кипящим борщом кастрюлю и обварило повариху. Пришлось зайти в Ялту и сдать бедную женщину в больницу.

Готовить взялся один матрос, служивший в армии поваром. Но есть его обеды и ужины не было никакой возможности, и все ходили голодные и злые.

А когда открылся Феодосийский маяк, отказало

рулевое устройство и мы чуть не столкнулись с выходившим из порта небольшим пассажирским судном.

Для ремонта рулевого устройства пришлось стать на якорь. Тем более что с моря налетел туман и все затянуло моросящим мраком. С рулевым устройством провозились всю ночь и только утром, когда туман разошелся, стали на погрузку к причалу.

Танкер грузится быстро, особенно небольшой, как «Меганом». И уже к вечеру, взяв груз дизельного топлива на Керчь, вышли в море.

Плавая на «Меганоме», я всегда удивлялся, когда они спят - капитан и старший механик? Переходы из порта в порт короткие. Зимнее штормовое море не дает выспаться даже тем, кто, отстояв вахту, может спать до следующей. Ведь в каюте все скрипит, падает и сам ты валишься через бортик койки и, посмотрев с ненавистью на захлестываемый волной наглухо задраенный иллюминатор, снова пытаешься залезть под одеяло.

А капитан?

То разбудит его радист, принявший из пароходства радиограмму, на которую нужно дать срочный ответ. То постучит с какой-то проблемой старпом. А то позвонит с мостика вахтенный штурман. А тут уже порт. Швартовка. Выгрузка-погрузка. Оформление документов. И - снова в море...

То же стармех.

Нет дня, чтобы его не вызывали по нескольку раз в машинное отделение. То не берется под нагрузку дизель-генератор, то в расходную цистерну вместе с топливом попала вода и главный двигатель вот-вот заглохнет, а то погасла форсунка парового котла, вахтенные не могут ее разжечь, пар сел, а за бортом - ледяные волны и каюты остывают быстро...

Одна отрада была в том рейсе - 23 февраля. День Советской Армии и Военно-Морского Флота. В этот день мы пришли в Туапсе и узнали новость - груза нет, придется ждать.

Что может оказаться радостнее для моряка, проболтавшегося в зимнем море, чем такая стоянка в порту! Город рядом. Магазины, хоть и полупустые, но есть базар. И соорудить праздничный стол, тем более что с приходом в порт выдали зарплату, ничего не стоит!

Вечером в столовой команды я не узнал наших ребят. В чистых, пахнувших свежестью рубахах, при галстуках, с чисто выбритыми лицами, они совсем не были похожи на тех матросов и мотористов, которых я знал в море.

Там, работая на промерзшей до звона палубе или в грохоте пропахшего соляром машинного отделения, в своих грязных, пропитанных солью или машинным маслом робах, они похожи друг на друга, как близнецы.

А тут!..

Открыл праздничный вечер капитан. Он был в черном форменном костюме с четырьмя золотыми нашивками на рукавах, и я, зная, сколько нервов стоит ему каждый рейс, как простаивает он часами в задубелом от холода брезентовом плаще и старенькой шапке-ушанке на мостике, вглядываясь в поднимающийся и опускающийся горизонт и вытирая мокрое лицо от летящих со вспененных волн брызг, порадовался его ладной фигуре и спокойному, уверенному виду.

Сделав небольшой доклад о героической Советской Армии, победившей немецкий фашизм, капитан назвал по фамилиям членов экипажа, участников Великой Отечественной войны, и упомянул вдруг меня, пережившего ужасы фашистской оккупации.

Все посмотрели в мою сторону. А я, смутившись,

опустил голову. Я никогда не рассказывал никому о пережитом. Даже старался об этом забыть.

При сталинском режиме все, кто оставались на оккупированных фашистами территориях, лишались многих элементарных прав. Меня от этих лишений спас возраст. Когда началась война, мне было всего одиннадцать лет. Поступив после окончания мореходной школы на работу в Черноморское пароходство, я писал в анкетах, что во время оккупации фашистами Одессы был отправлен вместе с родителями в гетто, а потом в концлагерь. Очевидно, капитан читал в отделе кадров мое личное дело. Поэтому и назвал меня в своем докладе.

Когда праздничный ужин закончился, старший механик позвал меня к себе. Усадив на узкий диванчик, спросил:

- Ты был в гетто? Расскажи.

Наверно потому, что до этого я никому не рассказывал о пережитом, все, что было в памяти, начиная с 16 октября 1941 года, первого дня оккупации фашистами Одессы, вырвалось наружу.

Абрам Адольфович слушал молча, только изредка вытирал украдкой повлажневшие глаза.

И вдруг у меня вырвалось:

- Вам же тоже достаюсь! На Колыме!

Не удивившись моему возгласу, он вздохнул:

- Ты прав. И если бы не капитан Гаспарян, я бы не выжил. Он защищал меня на пересылках, защищал от уголовников в трюме парохода «Норильск», когда нас везли из Владивостока в Магадан, на Колыму. В сорокаградусный мороз помогал выполнять норму на лесоповале. Согревал добрым словом в бараке...

Я ушел от стармеха поздно ночью. Но не пошел к себе, а поднялся на шлюпочную палубу.

Над Туапсе высоко стояла луна. Было непривычно тихо, лишь у прибрежных скал сонно вздыхал прибой.

И вдруг меня охватило ощущение, что я стою один на один с морем и ночью. Но, вспомнив Абрама Адольфовича, пережитое им на Колыме, я подумал, что, пока в мире есть такие люди, как капитан Гаспарян, человек не будет один.

Никогда!

К оглавлению

 

 

Звезда со дна моря

В этом очерке я хочу рассказать о враче, который из любопытства решил сходить в море на один рейс, а остался работать на судах Черноморского пароходства, став судовым врачом.

Правда, давно нет в Одессе Черноморского пароходства. Нет и судов, приписанных к «Жемчужине у моря». Но есть старые моряки, которые помнят еще того врача. Они и попросили меня о нем рассказать.

Звали врача Борис Степанович Григоренко. Плавая я с ним на теплоходе «Большевик Суханов». Ходили в Индию, Пакистан, в страны Персидского залива. После «Шестидневной войны» 1967 года между Израилем и Египтом Суэцкий канал был надолго закрыт. Чтобы попасть из портов Черного моря в Индийский океан нужно было, как во времена парусного флота, огибать всю Африку. И рейсы длились по пять - шесть месяцев. Но, как я уже сказал, Борис Степанович выдержал первый такой рейс, сдав, по его словам, «экзамен на моряка».

Ну а теперь, об этом подробней.

...Океан засыпал. Тяжелые тучи медленно уходили к горизонту, и половина неба уже светилась звездами. Воздух, еще насыщенный звоном шторма, был снова густым и влажным, обещая долгий тропический штиль.

Борис закрыл иллюминатор. После бессонной ночи болела голова. В горле стоял неприятный, жесткий ком. Укачался...

Правда, не подавая вида, пришел в кают-компанию на обед. Но, посидев за столом несколько минут, не доев борщ, убежал в каюту.

Закрыв на ключ дверь, упал на койку, закрыл глаза. Но все равно видел белую, разъяренную массу воды, разодранные ветром облака и алый, забрызганный пеной горизонт.

Укачался... А до возвращения в Одессу еще далеко. Но, как только вернется, прощай море. Это не для него!

Да оно и раньше его не влекло. Институт, факультет стоматологии, челюстно-лицевая хирургия. Это была область медицины, полная глубокого смысла. Дерзкой, заветной мечты! Пластика лица. Он делает людей красивыми. Исправляет все, что не додала им природа. И вдруг - океан...

- Борис Степанович!

Борис вскочил, открыл дверь. В полумраке коридора, разглядев чью-то робу, почувствовал запах соляра. Узнал моториста Батурина.

- Извините, Борис Степанович, думал, стерплю. Но палец так рвет, аж в глазах темно. Может, вскроете этот проклятый нарыв?

- Да, да. Возьму только ключ от амбулатории. Сейчас пойдем...

Он не покажет парню свою слабость. Ведь работают же люди в машинном отделении. А там что, не качает? Матросы работают на палубе. Штурманы на мостике. И ничего... А если все слягут от качки, значит,- остановится теплоход?..

Мысль уйти в море, попробовать жизнь моряка, пришла случайно. Как-то весной, когда с афиш улыбалась звезда итальянского кино Софии Лорен, Борис занял очередь в кинотеатр.

Подошли двое парней.

- Слушай,- сказал один. - Давай постоим. Софи Лорен!

- Да мы же видели ее в Генуе! - воскликнул другой.

- Она же к нам на судно приезжала. Захотела познакомиться с советскими моряками!

Борис с интересом посмотрел на парней. Ладные, загорелые. Одним словом - моряки! А что, если самому сходить в рейс? Посмотреть Италию, другие страны. Почему-то вспомнился любимый с детства Гулливер. Ведь он был судовым врачом!

Дома Борис сказал, что пойдет в отдел кадров пароходства. Врачи на судах, наверно, нужны. Тем более стоматологи.

- Но это же море! - заволновалась мама.

Да, это было море...

Рассвело, и облака стояли белые, нарядные. Ветер утих, и только изредка по воде легкой судорогой пробегала мелкая зыбь. Чайки висели над мачтами, и непонятно было, летят они или нет. Но когда какая-нибудь бросалась вниз, за рыбой и, схватив ее, усаживалась на воде, то быстро отставала от судна.

Палуба, такелаж, надстройки - все дымилось от росы, от близости солнца. И брызги, отлетая от штевня, таяли на лету, как мартовский снег.

Выйдя из амбулатории, Борис снял халат, вышел на палубу и, остановившись у борта, залюбовался океанской синью.

Гремя тяжелыми ботинками, мимо прошел боцман.

- Медицине привет!

Борис улыбнулся и подумал: «Спасение в работе! Что он до сих пор делал? Мучался от морской болезни? Страдал от качки? А ведь он стоматолог!»

Быстро поднявшись на мостик, попросил вахтенного штурмана сделать по трансляции объявление: «Кого беспокоят зубы, обратитесь в судовую амбулаторию!»

Первый пациент - старпом Черемных. Борис его не обрадовал:

- Нужно удалять.

- Ну, раз нужно...

Старпом вдавился в кресло, приготовившись к мучительной боли.

- Уже? Ты молодец, док!

А за бортом снова зыбь. Теплоход снова валится с борта на борт. Но в кресле новый пациент. И Борис, широко расставив ноги, работает увлеченно, как работают на палубе и в машинном отделении. И когда колокольчик в кают-компании зовет на обед, Борис снимает халат, моет руки и садится со всеми за стол, покрытый влажной, специально намоченной буфетчицей скатертью, чтобы держалась на ней посуда. Ест с аппетитом, смотрит на раскачивающиеся в иллюминаторах кают-компании облака и улыбается одному ему понятной улыбкой

«Большевик Суханов» шел в Пакистан. Переход через Атлантический, а потом через Индийский океаны был долгим, и Борис сумел себя побороть. Главное, не прислушиваться к своему состоянию. Работать! Даже если не будет пациентов, он может слесарничать, стоять за токарным станком. Ведь до поступления в медицинский институт окончил ПТУ и не боится никакой работы!

Ночью позвонили с мостика:

- Борис Степанович, матросу Чернову плохо!

Вскочив с койки, Борис помчался в амбулаторию,

схватил санитарную сумку и - на мостик.

Матрос, скорчившись, сидел на палубе, держась за правый бок. На все уговоры вахтенного штурмана

пересесть в лоцманское: кресло, мотал головой:

- Не трогайте меня, больно!

Уже в амбулатории, куда доктор с трудом перенес матроса, установил: почечная колика, камни. По его просьбе капитан запросил Одессу,

Проконсультировавшись по радио со специалистами, Борис несколько дней не отходил от больного, выполняя полученные рекомендации. А по ночам стоял за него на мостике вахту. И хотя капитан отправлял его спать, Борис доказывал:

- Мне не в тягость. А вахтенному штурману помощь. Ведь плавание безопасней, если на мостике не одна пара глаз, а две!

А когда простудился и слег с температурой токарь Ельников, Борис спустился в машинное отделение и стал к токарному станку. Точил болты, гайки, нарезал резьбы.

- Может сфотографировать вас у станка и послать фото в музей морского флота? - смеялся второй механик Русин. - Где еще такой судовой врач есть?

- Не надо, - шутя говорил третий механик Попов.

- Узнают, что наш Борис Степанович мастер на все руки, заберут от нас. Что тогда делать будем?

После болезни Ельникова Бориса в шутку стали называть «Почетным членом машинной команды». И когда артельщик выдавал мотористам за вредность сгущенное молоко, перед Борисом в кают-компании тоже ставилась банка сгущенки.

В пакистанский порт Карачи шли по реке. В темноте ночи на широком фарватере перемигивались огоньки, сонно скрежетали землечерпалки, а с близкого берега доносились тревожные крики ночных птиц. За рекой небо отсвечивало красным заревом большого города.

Утром, как только пришвартовались, началась выгрузка. Пыль над трюмами, крики, топот ног, согнутые под мешками спины, а в белом до слепоты небе - дикое солнце.

Заграница! Мальчишка в рваной рубахе, босой, с совершенно черными растрескавшимися пятками разносит в медном чайнике воду. За каждую выпитую грузчиком кружку получает стертый медяк. Старик, худой, сморщенный. Сидит на разбитом ящике. Перебирает четки, предлагая лежащий у его ног нехитрый товар: сигареты, жвачку, связку бананов. Другой - молится на узком дырявом коврике, а мимо шествует облезший верблюд и клацают на его горбатой спине в картонных коробках бутылки.

- Доктор!

В амбулатории пожилой мужчина. Работал в трюме, поранил руку.

- Садись, дорогой, садись.

Грузчик улыбнулся:

- Садык.

- «Садык» по-ихнему «друг», - объяснил штурман, который привел грузчика к врачу.

- Садык, - повторил грузчик и показал на доктора.

- Гуд садык.

Сделав перевязку. Борис похлопал грузчика по плечу:

- Будь здоров.

Вышел на палубу, передохнул. В коридоре детский плач. Померещилось, что ли? И опять зовут:

- Доктор!

И правда, ребенок. Личико замурзанное. На подбородке дрожат слезинки. Держит ребенка за руку молодой пакистанец. Улыбается:

- Я Али. Не знаешь? Меня ваши знают. Русский учу. Керим, который рука ранил, сказал, ты добрый. Посмотри мальчик, ухо больна.

Только закапал ребенку ушко, еще один грузчик в амбулаторию пришел. Али перевел его просьбу:

- Это Махмуд. Глазы болят.

Ночью, когда затихает порт и небо стелется над рекой, как черный дым, Борис сидит на палубе. В каюте душно, не спится. Из машинного отделения доносятся звонкие удары кувалды. Это мотористы во главе со вторым механиком Русиным, используя стоянку, поднимают на главном двигателе поршни, меняя изношенные поршневые кольца. Работают в три смены, чтобы успеть к концу выгрузки, не задержать отход судна.

А у трапа, внизу, что-то тихо напевая, прохаживается вахтенный матрос Силин, У него радость: днем получил радиограмму - родился сын! Прибежал к Борису, стал уточнять,- вес 3200 много или мало?

- Богатырь! - обрадовал парня Борис.

А за оградой порта - Карачи. Что успел Борис там увидеть?

Узкие пыльные улицы, женщин с закрытыми паранджой лицами, грязный, шумный базар с криками торговцев, расхваливающих свой товар, плешивых верблюдов, впряженных в повозки со всевозможной поклажей, и на каждом углу - нищие со слезящимися от трахомы глазами...

А утром снова:

- Доктор! і

Толстый, страдающий одышкой полицейский, узнав,

что на русском судне хороший врач, пришел пожаловаться на головную боль. Борис измерил давление, дал лекарство. Потом Али привел своего приятеля, портового сторожа. У того на ноге плохо заживала рана.

Борис сделал перевязку, дал мазь...

Но вот - погудел на прощанье крутолобый буксир, вышли из порта, Домой!

Днем палуба - завод. Стучат отбойные молотки, матросы оббивают ржавчину. Скрипят тали,- электрики ремонтируют моторы грузовых лебедок. А с бака ветер доносит запах свежей краски. Там матрос Зеленин красит брашпиль.

В Одессе Зеленина привела на судно мать. Как и Борис, Саша Зеленин, только окончив мореходную школу, уходил в первый рейс, и мать хотела поговорить с кем-нибудь из начальства, чтобы позаботились о пареньке.

Встретив у трапа Бориса и узнав, что перед ней судовой врач, женщина обрадовалась:

- Доктор, вы уж присмотрите за ним. Он у меня не очень здоров. Его медкомиссия еле-еле пропустила...

Сашка, и правда, был худой, бледный, словно после болезни. А теперь - приятно на него смотреть. Под тропическим солнцем загорел, окреп, ест за двоих и работает на совесть. Боцман хвалит: «трудяга!»

Интересный народ! Вот на мостике меняет деревянный настил палубы плотник Александр Натоптанный. В его мастерской с чудным запахом стружки можно узнать об удивительных свойствах дуба, сосны, бука. Можно научиться готовить крепкий плотницкий клей, увидеть, как обыкновенная деревяшка превращается в полезную вещь.

Это в рабочее время.

А после работы Натоптанный - судовой парикмахер. В той же плотницкой он ставит кресло, которое смастерил сам, вешает на переборку зеркало, раскладывает на верстаке инструмент.

- Народ, заходи!

Как в настоящей парикмахерской, в плотницкой многолюдно. Стрижет он не только мужчин. Как заправский мастер, делает прически поварихе и буфетчице.

Или токарь Виктор Ельников. Каюта его забита книгами. «Сопромат», «Теоретическая механика», «Холодильная техника». Виктор - студент-заочник Одесского Высшего мореходного училища. Но у него хватает времени и на баян. Вечерами на корме возле Ельникова тесно.

«Раскинулось море широко...»

Все дальше и дальше несутся над волнами мелодии дорогих сердцам моряков песен. Здесь, в океане, вдали от Родины они особенно бередят душу.

А знает их Ельников множество. Русских, украинских...

Но вот смолк баян. Виктора зовут в машинное отделение. Нужно выполнить срочную работу, и токарь будет работать всю ночь, а может, еще и день. Но вечером обязательно придет на корму, растянет баян и спросит:

- Какую поём?

Неподвижна ночь. Остановились облака, звезды. Только шумит за кормой, как родник, длинный пенистый след.

Всходит луна. Небо становится высоким, белым, и кажется, скатись по такому небу звезда,- над океаном долго будет стоять чистый, прозрачный звон.

Борис со всеми на корме. Руки его пахнут краской. Днем не было пациентов, и он помогал матросам красить надстройку

Слушая баян, он думает о том, что полюбил за долгий рейс и море, и этих работящих и веселых ребят. Убедился - врач на судне должен быть универсалом. А значит, не мешает постажироваться у хирурга и терапевта...

Баян умолкает. Ельников перекуривает.

- Борис Степанович! - глядя на небо, восклицает Саша Зеленин. - Смотрите, сколько звезд! Найдите свою.

- Эх, ты,- укоряет Зеленина боцман. - Разве в небе звезда моряка? На дне моря. Сделал рейс, не нашел, снова идешь. Верно, доктор?

 К оглавлению

 

 

Радист Володя

Настоящее имя его было Вэлв. Но называл он себя Володя.

В сталинскую эпоху, когда в СССР антисемитизм был возведен в ранг государственной политики и героями нескончаемых еврейских анекдотов были неизменные Абрам и Сарра, многие советские евреи, страдая от того, что при рождении родители нарекли их не созвучными эпохе именами, всячески старались избавиться от своих паспортных имен. Так Шломо становился Сашей, Рувим - Ромой, Ицик - Игорем, Вэлв - Володей.

Это был инстинкт самосохранения, присущий всему живому. Даже цветам. Что уж говорить о людях...

Позорная система, заставлявшая людей стыдиться своих имен, родного языка, национальности, развалилась. Но прошлое снова стучится к нам разгулом антисемитизма. Примером тому - приход в Верховную Раду Украины откровенно антисемитской партии «Свобода» с ее лозунгами «Жиды и москали геть з Украины!». Поэтому забывать, пережитое нельзя...

Так вот, о радисте Володе.

В феврале 1956 года глава Советского правительства Никита Сергеевич Хрущев на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза прочитал секретный доклад о культе личности Сталина и его последствиях.

Доклад этот стал, по сути, началом развала СССР, сыграв тогда уже роковую роль в отношениях Советского Союза со своими сателлитами, с так называемыми «странами народной демократии». С Венгрией, где осенью того же года начался мятеж против советского диктата, жестоко подавленный советскими танками, с Польшей, где тоже началось брожение, с Китаем, приведшее к кровавым столкновениям на советско-китайской границе и другим неприятным для советского руководства последствиям.

Но для граждан СССР этот доклад явился благом. Из советских концлагерей начали выпускать политических заключенных, а морякам, лишенным при Сталине права на загранплавание, вернули эти права. Даже плавающим на каботажных судах морякам-евреям. В том числе и мне.

До 1956 года я работал на пассажирских судах каботажной линии Одесса-Батуми. Но после доклада Н. С. Хрущева меня вызвали в отдел кадров Черноморского пароходства, предложили заполнить «Личное дело моряка заграничного плавания» и через месяц я ушел в дальний рейс.

Вместе со мной в тот рейс пошел радист Володя Смелянский. Тоже еврей по имени Вэлв.

Вэлв Исаакович Смелянский.

В экипаже полюбили Володю. Это был скромный, вежливый парень, знаток своего дела. Из радиорубки он почти не выходил. Даже спал там, устраиваясь на ночь на узком диванчике, хотя, как радист, имел отдельную каюту.

Если Володя не был занят приемом или передачей радиограмм, то обязательно что-то мастерил по своему хозяйству или ремонтировал кому-нибудь из экипажа магнитофон или радиоприемник.

Невзлюбил Володю только один человек. Помполит Дормидонт Дормидонтович Дымов. Бывший работник КГБ.

Это был желчный, малоразговорчивый человек, постоянно измятый, словно он спал не раздеваясь.

Впрочем, так оно и было. Помполит укачивался. Привыкнуть к морю не мог. И ему непонятно было, как это в шторм, когда судно стремительно валится с борта на борт, люди несут вахты, едят и даже смеются. А если ложатся спать, то раздеваются, не боясь, что в бушующем океане можно утонуть...

После штормовых погод, измученный качкой, помполит был особенно злой и только искал повод к кому-нибудь придраться. Повару он выговаривал за недосоленный борщ, боцману за пролитую на палубе краску, буфетчице за плохо политые в кают-компании цветы.

Но самым тяжелым испытанием для помполита был приход в иностранный порт. Тут он совсем терял покой. Почему-то он был уверен, что кто-то обязательно должен сбежать с судна, остаться на чужом берегу, изменить Родине. И тогда ему, помполиту, помощнику капитана по политической части, не сносить головы!

Поэтому, пока судно стояло в заграничном порту, занимаясь грузовыми операциями, помполит ходил по ночам по коридорам судна, следя за тем, чтобы все находились в своих каютах, поднимаясь на палубу, смотрел за борт, чтобы к судну не подошла чужая шлюпка, в которую мог спрыгнуть кто-то из моряков, а днем крутился у трапа, следя за тем, чтобы никто без надобности не сходил на причал.

Увольнение экипажа в город тоже было для него мукой. Увольняемых он предупреждал быть бдительными, ни с кем не разговаривать, опасаясь возможных провокаций, группам не распадаться, держаться все время вместе и не забыть вернуться на судно до захода солнца.

- В противном случае, к вам будут применены самые жесткие санкции,- угрожающим тоном говорил помполит.

Володю он подчеркнуто называл Вэлв. И когда радист

ему как-то сказал: «Меня зовут Володя», помполит раздраженно ответил:

— Может, для кого-то вы и Володя. Но для меня Вэлв. Так записано в вашем паспорте. Я вот Дормидонт, а не какой-нибудь Додик!

...В том рейсе груз у нас был на Чалну, небольшой порт республики Бангладеш. Порт расположен на реке Пуссур. Река эта быстрая, мутная, берега ее - сплошные джунгли. Ночью не видно на них ни огней, ни рыбацких костров. Зато днем, в полное солнце, на прибрежном песке можно увидеть свежие следы зверей...

Когда мы пришли в Чалну и стали на якорь, старенький буксирный пароходик подвел к нам несколько барж, погудел и ушел. Мы должны были выгружать на баржи сахар, который привезли в мешках из Одессы. Но начался дождь, чтобы сахар не намок трюмы открывать было нельзя, и пустые баржи, пришвартованные к нашему борту, уныло терлись друг о друга.

А дождь все шел, монотонно стуча по закрытым трюмам, превращая день в унылую серую ночь. На мачтах стоявших на реке судов постоянно горели огни, и на реке время от времени слышались гудки и равномерные удары гонга. Это ослепшие от затянувшегося дождя суда предупреждали друг друга об опасности столкновения.

Но зато наш помполит, используя затянувшуюся стоянку, заработал в полную силу. Каждый день в столовой команды, после окончания рабочего дня, проводились собрания. Открытые Партийные, комсомольские и профсоюзные. Явка на все собрания для членов экипажа была обязательной.

Когда однажды Володя завозился в радиорубке и не пришел на открытое партийное собрание, помполит за обедом при всех сделал ему строгое внушение.

- Но я же не член партии!- пытался оправдываться Володя.

- Вы член экипажа! - стукнул ложкой о тарелку помполит. - И вы обязаны знать, чем живет партийная организация судна! В противном случае мне придется в вашей характеристике писать, что в общественной жизни теплохода вы не принимаете никакого участия!

По вечерам в столовой команды «крутили» кино. Но все фильмы, взятые в рейс, вскоре были пересмотрены, книги из небогатой судовой библиотеки перечитаны, а дождь все шел и шел, превращая затянувшуюся в Чалне стоянку в настоящую пытку...

По вечерам все заглядывали к Володе в радиорубку в надежде получить весточку из дома и спрашивали:

- Что Одесса?

Но Одесса молчала.

Спрашивали мотористы, матросы, но казалось, что все радиограммы, идущие к нам из родного города, насквозь промочил непрекращающийся тропический дождь и поэтому они к нам не доходят.

Как-то заглянул в радиорубку боцман Лукьянов, старый моряк, плававший в войну в знаменитых северных караванах, доставлявших из Америки и Англии в Мурманск и Архангельск военные грузы для сражавшейся с фашистскими войсками Красной Армии. Помолчав, боцман спросил:

- Володь, ну а мне что-то есть?

Володя виновато развел руками.

Боцман сел на диванчик, закурил и сказал:

- Ну, тогда давай свою, полярную.

Володя включил магнитофон, и в духоту радиорубки ворвалась «Морзянка» - лирическая песенка,

рассказывающая о трудной работе полярников, тоскующих, как и мы, по Большой земле.

До Черноморского пароходства Володя работал в Арктике:, на зимовках. Родом он был из Ленинграда. Там же окончил Арктическое училище. А в Одессу попал так.

Черноморскому пароходству, в связи с большим ростом флота, не хватало радистов. Их стали приглашать из Ленинграда, Мурманска, даже из Владивостока. Но, как ни странно, многие не соглашались поменять эти города на Одессу. Сказывались привычка, более высокие заработки, семейные обстоятельства. А Володя был одинок. Да и работа на крайнем Севере, среди постоянных льдов, надоела. Вот и переехал в Одессу.

Но, как напоминание о Севере, над его рабочим столом висели две фотографии. На одной - домик с антенной, занесенный снегом. На другой - девушка в унтах и летном шлеме. А в Чалне, во время этой «дохлой стоянки», как назвал ее моторист Агутин, Володя, роясь в библиотеке, нашел в старом номере журнала «Огонек» фотографию знаменитого полярного радиста Эрнеста Кренкеля, вырезал из журнала и тоже повесил над своим столом...

Как рассказывал Володя, отец его погиб во время войны под Сталинградом. Мать умерла от голода в блокадном Ленинграде. Умер бы от голода и Володя, но его спас дядя, брат отца, военный моряк. Дядя служил в Кронштадте. Как-то приехал в Ленинград, зашел в квартиру, где лежал не евший уже несколько дней Володя, взял его на руки, вынес на улицу и усадил в машину. Дядя привез Володю в Кронштадт и упросил командира корабля оставить племянника у себя. Так Володя остался жив...

Как-то во время той затяжной стоянки в Чалне я увидел у нашего трапа водолазный бот. Вспомнил, что по приглашению правительства Бангладеш здесь работают советские водолазы, поднимая со дна реки затонувшие во время сильного урагана суда.

В это время ко мне подбежал вахтенный матрос:

- Стармех вызывает!

Я был тогда ремонтным механиком, и вызов к старшему механику означал какую-то срочную работу.

В каюте стармеха сидел загоревший пожилой моряк, как оказалось начальник водолазного отряда.

- Тут такое дело, - обратился он ко мне, когда стармех представил нас друг д ругу. - Мы на днях буксир со дна реки подняли. Дизелек наладить надо. Стармех, вот, дал «добро». И капитан ваш в курсе дела. Ты, как ремонтный, подбери ребят. Все равно скучаете без дела из-за этого дождя. Сделаем местному народу наш, советский подарок. А то администрация порта обратилась к западным немцам, они здесь электростанцию монтируют, так они запросили сумасшедшие деньги! Я и пообещал им с вами поговорить.

Услыхав такое предложение, я обрадовался:

- Сделаем!

Это сегодня без денег никто с места не сдвинется. А тогда мы были воспитаны в духе пролетарского интернационализма и не раз в заграничных плаваниях, показывая превосходство нашей советской системы перед волчьей системой капитализма, помогали людям, не требуя ничего взамен.

Добровольцев, восстановить на буксире дизель, вызвалось в машинной команде много. Даже матросы напросились: «И нам дело найдется!» И на другой день тот же водолазный бот отвез нас на другой берег реки, где возле прогнивших свай был пришвартован поднятый со дна реки буксир.

Матросы с боцманом Лукьяновым сразу принялись наводить на палубе буксира порядок. А я с мотористами спустился в машинное отделение. Там мы застали двух местных парней. Поздоровавшись с нами, парни показали на ржавый, облепленный тиной дизель и удрученно покачали головами.

Ничего, моторист Агутин похлопал одного из них по плечу. - Сделаем!

Вооружившись привезенным инструментом, мы принялись за работу.

Дизель нужно было разобрать полностью. Заржавевшие гайки не шли, пришлось рубить их зубилом. А закипевшие цилиндровые крышки рвать домкратом.

Работали до темноты. Вернувшись на судно, Володю застали на мачте.

- Чего ты там забыл? - закричал Агутин.

- Антенну налаживаю.

- Промокнешь, слазь!

Володя не ответил...

С дизелем провозились несколько дней. Токарь выточил новые гайки, мотористы подняли поршни, очистили от ржавчины кольца, смазали, перебрали подшипники, опрессовали форсунки.

Каждый день на берегу собиралась толпа местных жителей, наблюдая, как восстанавливается поднятый со дна реки буксир.

В один из таких дней на борт поднялся местный учитель и сказал по-английски, что люди ходят смотреть на советских моряков, не веря, что они без денег согласились отремонтировать сложную судовую машину.

Повторяю, по сегодняшним меркам такой поступок звучит дико. Но в советские времена такая безвозмездная помощь была нормой...

Наконец дизель заработал, наполнив машинное отделение веселым гулом и дымом. Опробовав его на разных оборотах и убедившись, что работает он надежно, мы показали бангладешским парням как с ним обращаться, и, пожелав счастливого плавания, сошли на берег.

Там нас ожидал начальник порта в окружении множества людей. Он поблагодарил нас за работу и вручил в красивой рамке благодарность, которую мы потом повесили в кают-компании. А местные девушки, подбежав к нам, повесили каждому на шею венок из живых цветов!

Мы даже растерялись от такой встречи. А боцман Лукьянов сказал:

- Для меня, ребята, радость этих людей дороже денег!

Вечером мы ввалились к Володе в радиорубку. Агутин надел ему на шею свой венок и попросил:

- Давай свою, полярную!

Володя повесил венок на переборку и включил магнитофон. И вдруг мы услышали:

«Толя, Толя Агутин. Это я, Галя. Не сердись, дорогой, за редкие радиограммы. Пока с работы приду, пока Наташку покормлю, уроки с ней сделаю. А сегодня в город ходили, пальтишко новое ей покупали. Она у нас совсем уже взрослая».

Смотрим друг на друга, ничего понять не можем. А из магнитофона уже другой, детский голос:

«Здравствуй, дорогой дедушка! Дедушка, любимый, будь всегда со мной! Это я такой стишок сочинила. Дальше еще не придумала, Приезжай скорей, я тебя очень жду. Твоя дорогая внучечка»

Агутин в дрожащих пальцах сигарету крошит, боцман Лукьянов, который голос внучки узнал, слова выговорить не может, а Володя только поглядывает на нас и улыбается.

- Как ты это сделал? - спрашиваю.

- А я на полярных станциях часто такие записи с Большой земли делал. А тут с антенной не ладилось. Но когда повыше ее поднял, дал радиограмму в студию звукозаписи пароходства с просьбой пригласить в студию жен нашего экипажа и детей. Там записали их голоса, передали нам. А я записал на магнитофон...

А на следующий день дождь перестал, приехали грузчики, началась разгрузка.

- Ну, скоро домой! - увидев меня на палубе, сказал боцман Лукьянов. - Вчера Володя настроение поднял. Сегодня погода!

В тот день все ходили радостные, веселые. Все, кроме Володи. Он даже на обед в кают-компанию не пришел.

«Простудился, наверно, когда в дождь на мачту лазил»,

- подумал я и пошел его проведать.

Володя был в радиорубке.

- Что случилось?

Володя подошел к двери, выглянул в коридор, закрыл дверь и тихо сказал:

- Ночью принимал Одессу. Закончил прием, выхожу, а от двери помполит отскакивает. Ему все кажется, что я по ночам «Голос Америки» слушаю. Он меня чуть ли не каждый день предупреждает: «Услышите в эфире вражьи голоса, сразу переходите на другую волну!»

Слушал или нет Володя «вражьи голоса» - Америку, Би-Би-Си или «Свободу», которые в те времена глушились советскими властями, не знаю. Но когда мы вернулись в Одессу, Володю списали, и в следующий рейс мы ушли уже с другим радистом...

Через несколько лет довелось мне попасть в Ленинград. Мы пришли туда с грузом чая из Индии. И тоже зарядили дожди. Чай выгружать было нельзя, но меня это только радовало. Ленинград — не заброшенный в тропических джунглях порт Чална, и почти все свободное время я

проводил в Эрмитаже и Русском музее. В Русском я подолгу стоял возле пейзажей Куинджи, Поленова, Левитана, полных особого очарования.

Надолго задерживался возле неярких картин Левитана. Они не отпускали от себя. И чем дольше я на них смотрел, тем шире нарастало непонятное: душевное волнение.

Однажды, когда я стоял перед левитановским «Над вечным покоем», стараясь разгадать волшебство этого небольшого полотна, кто-то дернул меня за куртку. Я оглянулся:

- Володя!

Мы обнялись.

- Ну как ты? Рассказывай!!

- Что рассказывать? - угрюмо ответил Володя. - Из-за того проклятого Дормидонта закрыли мне визу. Написал на меня, что я чуть ли не враг народа! В тридцать седьмом расстреляли бы точно! Вернулся в Ленинград. С трудом устроился на радиоцентр Балтийского пароходства. Но и там свои дормидонты нашлись. Решил уехать в Израиль. Пришел вот, с Левитаном попрощаться...

С той встречи прошло много лет. Но вот, уже будучи на пенсии, я побывал у друзей в Израиле. Посетил Иерусалим, Тель-Авив, Хайфу. Спрашивал о Володе, но его никто не знал.

Возвращался в Одессу на теплоходе «Дмитрий Шостакович». В день отплытия из Хайфы в толчее морского вокзала кто-то толкнул меня в плечо.

Володя!

Поседевший, обрюзгший, но - он!

Володя затащил меня в вокзальное кафе и забросал вопросами. О себе рассказал коротко. Плавал радистом на израильских судах. Сейчас на пенсии. Жена, дети, внуки. Свой дом. Дети работают, внуки служат в израильской армии.

- А главное, - воскликнул Володя,- я здесь Вэлв!

И мне не нужно этого стесняться!

Володя провожал уезжавшего в Одессу сына. Сын работал в израильской судоходной компании. Ехал по делам компании в ее филиал, который находится в Одессе на Приморской улице.

Подошел его сын. Присел за наш столик. Протянул руку:

- Моше.

Симпатичный парень, вылитый Володя тех молодых наших лет.

Когда «Дмитрий Шостакович», дав прощальный гудок, начал отходить из Хайфы, я поискал Володиного сына и стал рядом с ним у борта. Володя стоял на берегу в толпе провожающих. Увидев нас, радостно замахал рукой.

Таким и запомнился он мне - седой, жизнерадостный человек.

Вэлв Исаакович Смелянский...

 К оглавлению

 

 

Морской милиционер

На пассажирских судах Черноморского пароходства, работавших на Крымско-Кавказской линии, в составе экипажей были и сотрудники милиции. Они следили за тем, чтобы законы Советского государства соблюдались не только на берегу, но и в море.

На теплоходе «Украина», на котором мне довелось одно время работать, плавал милиционером Константин Вахтангович Рухадзе.

Этот тучный, немолодой уже грузин, уроженец Батуми, с самого раннего утра, надев на седую голову старую форменную фуражку с потрескавшимся лакированным козырьком и поправив на толстом животе широкий армейский ремень с пистолетной кобурой, начинал обход судна.

И не было дня, чтобы он не выявил нарушителей порядка.

То это был пьяный, уснувший под брашпилем на баке и положивший под голову спасательный круг. То любовная парочка, забравшаяся ночью в спасательную шлюпку и после любовных утех проспавшая рассвет. А то и спрятанный в ящик с противопожарным песком украденный у какого-то пассажира чемодан.

По вечерам в барах ему приходилось разнимать дерущихся, в ресторанах усмирять пьяных дебоширов, а еще - ловить безбилетных пассажиров, умудрявшихся на стоянках в портах пробираться на теплоход по швартовным концам.

Да мало ли что могло случиться и случалось на пассажирском судне, переполненном праздным людом, едущим на курорты Крыма и Кавказа!

И бывало не раз — «Украина» швартуется в Ялте или Сочи, а на причале ждет милицейский «Газик». Это капитал на основании рапорта Рухадзе дал с моря радиограмму об имеющихся на борту нарушителях порядка, и местная милиция была уже наготове.

И как только с пришвартовавшегося теплохода опускался трап, хулиган или вор, выслеженный Константином Вахтанговичем, под его конвоем сходил на берег и, встреченный береговыми стражами порядка, увозился в милицию...

Жил Константин Вахтангович на «Украине» в тесной кормовой каютке с висящими под потолком клетками с птицами. Большой любитель птичьего пения и знаток пернатых, он на покупку птичьей живности не жалел денег.

В клетках прыгали щеглы, скворцы, канарейки, и шелуха от расклеванных ими семян сыпалась на седую голову хозяина каюты и любого, кто входил к нему по какому-либо делу.

В каюте он сидел по-домашнему. В серых пузырящихся на коленях шароварах и в черной сатиновой косоворотке. Кавказский поясок с серебряным набором свободно лежал на его большом животе.

На столе постоянно кипел электрический самовар. И когда бы вы к нему ни зашли, Константин Вахтангович пил «Настоящий грузинский чай», громко высасывая его из блюдечка.

Но стоило позвонить вахтенному помощнику капитана и сообщить о каком-нибудь происшествии, как хозяин каюты тут же выключал чайник, быстро надевал милицейскую форму и торопливо покидал свое жилище.

Однажды я присутствовал при составлении им протокола о задержании.

Задержанный был паренек лет шестнадцати, пробравшийся в Туапсе по швартовным концам на теплоход. Он пытался проехать в Новороссийск, где было создано нефтеналивное пароходство. Было это в 1964 году. В тот год Черноморское пароходство, управление которого было в Одессе, передало в Новороссийск весь свой танкерный флот, оставив в Одессе только сухогрузные и пассажирские суда.

Задержанный милиционером «Украины» паренек прочитал об этом в газете и, мечтая о дальних плаваниях, решил добраться морем до Новороссийска и поступить юнгой на какой-нибудь танкер. Но Константина Вахтанговича такое объяснение не удовлетворило. Нахмурив лохматые седые брови, он закричал:

- Что ты морочишь мне голову, кацо! Кто тебя на танкер возьмет? Ты что, мореходную школу закончил? Документ моряка получил? Смотри мне в глаза и говори правду!

- Я правду говорю,- дрожа от страха,- твердил паренек. - Ей-богу, правду!

- Правду я тебе скажу,- вытирая клетчатым платком потное лицо, устало сказал Константин Вахтангович. - Воровать ты сюда пришел. Вот правда.

- Нет!, - в отчаянии закричал задержанный - Я не вор! Я моряком стать хочу!

Мне стало жаль паренька. Я вспомнил себя в таком же возрасте. Зачитываясь книгами о море, глядя с Приморского бульвара на Одесский порт, где дымили у причалов океанские пароходы, я гоже мечтал пробраться на какой-нибудь из них и уплыть за далекий горизонт...

- Он правду говорит, - сказал я.

- Ладно, — вздохнул Константан Вахтангович.

Поправив на животе ремень с кобурой, он порвал

протокол, взял паренька за руку и повел на камбуз просить поваров, чтобы его накормили. А с приходом в Новороссийск пошел с ним в Мореходную школу просить, чтобы парня из Туапсе зачислили на учебу...

В другой раз я был свидетелем разговора нашего милиционера с карточным шулером, обыгрывавшем в карты пассажиров.

Случилось это в летний день на подходе к Ялте, когда все пассажиры «Украины» были на палубе, любуясь красотами крымских берегов.

На моих глазах Константин Вахтангович подозвал курившего у борта рослого парня в модной кепке и, угрожающе подняв перед его носом палец, сказал:

- Слушай, кацо! В Ялте сойдешь. И чтобы я тебя на теплоходе больше не видел!

- Че-го? - протянул тот, затаптывая окурок. - У меня билет до Батуми. Могу показать.

- Окурок подними и брось за борт. А билет мне не надо. Мне надо, чтобы ты в Ялте сошел.

- Ты шо? Тю-тю?

В ответ Константин Вахтангович с такой силой схватил наглеца за плечи, что у того слетела с головы кепка:

- Не будь упрямый, как буйвол! - задыхаясь от злости, прохрипел милиционер. - Ты думаешь, я не знаю, зачем ты туда-сюда ездишь? Не сойдешь, людей позову, у которых ты деньги обманом выиграл. Протокол писать буду. Понял?

С приходом в Ялту шулер исчез...

Жил Константин Вахтангович в Одессе. Женат был на одесситке. Звали ее Соня. Влюбился в нее во время войны, когда раненый лежал в госпитале, где Соня

работала медсестрой. После войны, демобилизовавшись, приехал в Одессу, разыскал Соню и женился на ней.

В рейсе наш милиционер сходил на берег в основном в Батуми. Там у него были родственники и много друзей. В гости к ним он шел все в той же сатиновой косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком с серебряным набором.

Но с приходом в Одессу, где ему нужно было являться к начальству с докладом о происшествиях в рейсе, Константин Вахтангович готовился, как на парад. Гладил милицейскую форму, надраивал до зеркального блеска сапоги и чистил зубным порошком ордена и медали.

По одним только медалям можно было проследить его ратный путь за годы войны.

Помимо медали «За отвагу», у него были медали «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа», «За освобождение Варшавы» и «За взятие Берлина». Из орденов - два ордена Красной Звезды, два ордена Славы и Отечественной войны.

Это сегодня ордена и медали, которыми во время Великой Отечественной войны награждались воины Советской армии, можно купить у продавцов сувениров, которые они скупают у обнищавших родственников умерших ветеранов.

Но когда я работал на «Украине», эти награды украшали пиджаки людей, воевавших с фашистской Германией, и напоминали о величии их подвигов во имя Победы.

И когда «Украина» швартовалась в Одессе и на палубе во всем блеске своих наград появлялся Константин Вахтангович, толпящиеся у трапа пассажиры уважительно уступали ему дорогу.

Этот добрый, но беспощадный к любому безобразию

человек не любил рассказывать про войну. Даже в праздники 23 февраля, в День Советской Армии и Военно-Морского Флота, и в День Победы, когда на судне устраивались торжественные собрания и перед молодыми членами экипажа выступали с воспоминаниями участники Великой Отечественной войны, Константин Вахтангович на все просьбы выступить, отмахивался: «Не могу, кацо, не могу. Тяжело вспоминать...»

Но однажды, когда я сидел в его тесной каюте за ароматным, «настоящим грузинским чаем», стряхивая с головы и брюк сыпавшуюся из подвешенных к потолку клеток с птицами шелуху от расклеванных ими семян, он вдруг сказал:

- Слушай, опять та девочка снилась. С ума, наверно, сойду!

- Вы о чем?

- О чем, о чем...

И тут я узнал, что в конце января 1945 года, воюя уже на территории Польши, его батальон, которым командовал майор Шапиро, первым ворвался на территорию Освенцима. И он, солдат Советской Армии Рухадзе, вынес на руках из барака, где содержались умирающие от истощения, девочку, которую отнес в санчасть...

- Они лежали там, как маленькие скелеты. Понимаешь, кацо, как скелеты!

Узнав это, я попытался его разговорить. Узнать подробности освобождения Освенцима. Как выглядел лагерь, сколько на момент освобождения оставалось в нем заключенных. Но Константин Вахтангович качал головой:

- Не мучай, кацо. Тяжело вспоминать...

Минуло с тех пор много лет. Давно нет красавца - пассажирского лайнера «Украины», проданного на металлолом. Нет и самого Черноморского пароходства. Нет, наверно, и Константина Вахтанговича Рухадзе. Он был старше меня, а я давно на пенсии...

Но вот, не так давно, 27 января 2012 года, когда по решению Организации Объединенных Наций в годовщину освобождения Советской Армией Освенцима отмечался всемирный день Холокоста, мне довелось быть на траурной церемонии, посвященной этому дню, в немецком городе Хайдельберге.

Этот город славится основанным здесь в 1389 году первым в Германии университетом. А в 1910 году в этом университете учился великий поэт Осип Мандельштам. Об этом свидетельствует мемориальная доска, установленная на соседнем с университетом здании, где жил студент Мандельштам.

Церемония, посвященная всемирному дню Холокоста, проходила на месте сожженной нацистами в 1938 году синагоги. На церемонии присутствовало много немцев, особенно пожилых. Все они держали в руках зажженные свечи. И в ранних зимних сумерках мерцание свечей казалось мерцанием оживших душ умерщвленных нацистами евреев...

Перед собравшимися с проникновенной речью выступил бургомистр Хайдельберга. За ним взял слово католический священник, потом - местный раввин.

А за раввином взяла микрофон немецкая еврейка, бывшая узница Освенцима, профессор Хайдельбергского университета Эмилия Берг.

Хриплым от волнения голосом она говорила, как в гитлеровской Германии, чтобы устранить из общества, культуры, истории и самой немецкой жизни евреев,

были привлечены все средства пропаганды, воспитания и даже науки. В ход шло все: фальсификация, включая религиозные тексты, переименования улиц, названных именами еврейских мыслителей, снос памятников, запрет на исполнение музыки еврейских композиторов и сжигание книг, которое по пророческому замечанию Генриха Гейне завершилось сжиганием людей.

Об Освенциме она сказала, что в газовых камерах были уничтожены ее родители. А сама она, вместе с другими оказавшимися в Освенциме детьми, была отобрана освенцимским врачом, военным преступником доктором Менгеле для медицинских опытов и умирала от истощения в детском бараке. Но 27 января 1945 года лагерь был освобожден советскими войсками и ее вынес на руках из этого страшного барака какой-то советский солдат.

И тут я подумал, не эту ли Эмилию Берг, которой было тогда, как она сказала, 7 лет, вынес на руках из барака Константин Вахтангович Рухадзе?

Рядом со мной, утирая слезы, стояли две немки. Мне хотелось сказать им, что я знал того солдата. Работал с ним. Дружил. Но поверили бы они мне? Да и в этом ли было дело? Девочка, которую спас советский солдат, осталась жива. Выросла. Стала ученым. Главным было это!

И я промолчал...

 К оглавлению

 

 

Воспоминания на Суэцком канале

Как-то во времена горбачевской перестройки мне довелось перегнать из Одессы в Порт-Саид проданное египтянам на металлолом небольшое судно.

За долгие годы плаваний мне приходилось много раз проходить Суэцкий канал. Но когда начался развал Советского Союза и грузооборот этой могучей некогда страны резко сократился, теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, был передан в управление какой-то греческой судоходной компании, находящейся в Пирее, и перестал заходить в Одессу. Экипаж меняли самолетами. Поэтому я стал забывать, как выглядит Суэцкий канал.

И вот, я снова здесь.

В Порт-Саид, где формируют караваны судов для прохода по каналу, мы пришли ранним утром и стали на якорь рядом с набережной напротив пустого постамента, на котором возвышалась когда-то бронзовая статуя французского инженера Фердинанда Лессепса, строителя Суэцкого канала.

За те несколько лет, что я не был в Порт-Саиде, недалеко от набережной поднялась красавица-мечеть, выросли новые дома, да и сама набережная помолодела, протянувшись к слепящей синеве Средиземного моря. И лишь этот пустой постамент угрюмо серел в тени пальм, как всеми забытый кладбищенский памятник.

А ведь я видел статую Фердинанда Лессепса! Видел в тот самый день, когда восторженная толпа египтян под свист и улюлюканье мальчишек стаскивала ее с постамента!

Я плавал тогда 4-м механиком на танкере «Херсон». Следуя из Одессы в Суэц с грузом дизельного топлива, мы пришли в Порт-Саид и в ожидании лоцманской проводки по каналу отдали якорь именно здесь, напротив статуи Фердинанда Лессепса.

Было это 26 июля 1956 года. В тот день президент Египта Гамаль Абдель Насер объявил о национализации Суэцкого канала, принадлежавшего англо-французскому капиталу. И в ознаменование этого события статуя французского инженера, по проекту которого был построен канал, являвшаяся для египтян символом колониализма, грохнулась на землю.

Точно так, как рушились в перестроечные времена памятники советским вождям...

Когда на сваленной статуе француза арабские мальчишки под аплодисменты собравшейся на набережной толпы начали отплясывать какой-то неистовый танец, наш помполит, сорвав с головы фуражку, закричал: «Ура!» И все, кто были со мной на палубе, подхватили этот крик. Это «Ура!» было выражением солидарности с братским египетским народом. Ведь в советских газетах египтян называли тогда нашими братьями.

Вместе со всеми кричал «Ура!» и я, не подозревая, что это событие в скором времени повлияет на мою судьбу.

Как я уже сказал, был июль 1956 года. В феврале того года на весь мир прозвучал доклад главы Советского правительства Н. С. Хрущева, который он сделал на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза о культе личности Сталина и творимых им беззакониях.

Началась знаменитая хрущевская «оттепель». Из

советских концентрационных лагерей, со страшной Колымы, начали выпускать политических заключенных. Тогда же и морякам, лишенным при Сталине нрава на загранплавание, начали открывать визы.

Получил визу и я, плавая до этого в каботаже, и рейс на танкере «Херсон» был моим первым заграничным рейсом.

Вернувшись в Одессу, я пошел в отпуск. Было это в августе. В сентябре женился. А в октябре получил назначение на новый танкер «Славгород». Он достраивался на судостроительном заводе в Николаеве, и в ноябре должен был выйти в свой первый рейс.

В тот год я был самым счастливым человеком! Любимая девушка стала моей женой. А виза открыла мне мир, познать который я мечтал с детства!

Даже в страшные годы фашистской оккупации, находясь в концлагере, чтобы отвлечься от окружавшей меня страшной действительности, я любил вспоминать свои мечты о дальних плаваниях.

До войны, приходя после школы в читальный зал Одесского Дворца пионеров, я засиживался там допоздна, зачитываясь «Морскими рассказами» Станюковича, морскими повестями Джека Лондона, «Островом сокровищ» Стивенсона. Эти книги не просто уносили меня в дальние страны. Они учили мужеству и умению добиваться поставленной цели.

А море было рядом. Празднично сверкая за широкими окнами Дворца пионеров, оно звало в необъятную свою синюю даль.

И вот - сбылось!..

О тройственной агрессии Англии, Франции и Израиля против Египта я узнал в Николаеве. Это начал ось в октябре в ответ на национализацию Насером Суэцкого канала. Ведь не только акции компании

Суэцкого канала не принадлежали египтянам. Лоцманами на канале были англичане и французы. А перед зданием Управления каналом стоял на часах английский солдат.

Услыхав по радио об этой агрессии, то есть о начавшейся войне, я не придал этому событию особого значения. Даже вспыхнувшее в те дни восстание в Венгрии против диктаторской политики Советского Союза тоже прошло мимо моего сознания.

С раннего утра и до позднего вечера я пропадал в машинном отделении «Славгорода», осваивая сложные системы и механизмы танкера. А вернувшись в гостиницу и наскоро поев, садился за изучение инструкций и наставлений по эксплуатации этого нового для меня огромного океанского судна.

Наступил дождливый ноябрь. За ним пришел холодный, с первыми заморозками декабрь. А выход «Славгорода» с завода каждый раз откладывался. То не брался под нагрузку дизель-генератор и судно не могло перейти на освещение от собственной электростанции, то не создавали нужной производительности грузовые насосы, а то не срабатывала автоматика парового котла и заводские наладчики, расстелив прямо в котельном отделении чертежи и схемы, ломали головы над этой загадкой...

В эти последние дни стоянки танкера в ремонте я почти не спал. Стараясь вытолкнуть судно к Новому году, завод работал в три смены. И я, как и другие механики, почти не выходил из машинного отделения, принимая у сдаточной команды завода механизмы и системы «Славгорода».

Я был благодарен моим товарищам, второму механику Анатолию Андреевичу Даценко и третьему механику Борису Ивановичу Галенко за огромную помощь, которую в эти напряженные дни они мне оказывали в

освоении нового для меня судна. Оба они успели поработать на таких танкерах, как «Славгород», и, несмотря на занятость, находили время уделять внимание и мне.

Но больше всех доставалось старшему механику Ивану Викентьевичу Врублевскому. Этот пожилой, много повидавший на своем морском веку человек в любое время суток спускался то в машинное отделение, то в гулкие грузовые танки и в другие отсеки судна, где шли монтажные работы. Он все хотел видеть и пощупать сам. И если мы, механики, ругались только с заводскими рабочими, заставляя переделывать допущенный ими брак, то стармеху приходилось ругаться и с заводским начальством, и с приехавшими в Николаев представителями пароходства, торопившими Ивана Викентьевича и капитана поскорей подписать приемный акт.

Проходя как-то по палубе, я слышал, как один из этих представителей выговаривал нашему стармеху:

- Своими придирками к заводу вы срываете и судостроителям, и пароходству выполнение годового плана! «Славгород» 31 декабря должен стать под погрузку!

На что Иван Викентьевич резко ответил:

- В море идти мне, и, пока завод не выполнит мои требования, акт я не подпишу!

Наш старший механик всю войну проплавал на Черном море старшим механиком теплохода «Ворошилов». Судно вывозило из осажденной Одессы оборудование одесских заводов и эвакуируемых жителей - женщин, стариков, детей. А после сдачи Одессы ходило с войсками и боеприпасами в осажденный Севастополь и Новороссийск, не раз попадая. Под бомбежки фашистской авиации. Но благодаря мужеству моряков в условиях того страшного времени оставалось на плаву. И своей живучестью во многом было обязано стармеху Врублевскому - умному, немногословному, волевому человеку, сумевшему обеспечить за все годы войны бесперебойную работу судовых механизмов...

Наконец настал день выхода «Славгорода» с завода. Было это в самый канун нового 1957 года

Утром в пахнувшей свежей краской столовой танкера нас собрал помполит, помощник капитана по политической части, Анатолий Георгиевич Фомин. Говорили, что до «Славгорода» он был крупным милицейским чином. Не знаю, так это было или нет, но человек он был угрюмый, не улыбчивый, и взгляд у него был какой-то подозрительный, прощупывающий. Морской терминологии он не знал и вместо «Зайдите ко мне в каюту», говорил: «Зайдите ко мне в комнату». Трапы называл «лестницами», а швартовные концы «веревками». А спустившись как-то в машинное отделение, удивленно спросил: «Как вы в этом грохоте работаете?»

Напомнив, что в предстоящем заграничном плавании мы не должны забывать о происках врагов социализма, быть бдительными, не поддаваться на всевозможные провокации и гордо нести высокое звание советских моряков, он сделал краткий обзор международных событий и в заключение сказал, что благодаря твердой и принципиальной позиции Советского правительства во главе с верным ленинцем Никитой Сергеевичем Хрущевым авантюра Англии, Франции и Израиля на Ближнем Востоке провалилась. Войска агрессоров убрались из Египта!

Все зааплодировали, а капитан воскликнул:

— Ну вот, теперь можно и под погрузку. А потом на Суэц!

Новый год мы встретили в море, на ходовых испытаниях. А в первых числах января, высадив на рейде Очакова сдаточную команду завода и маляров, докрашивавших жилые помещения, пришли в Одессу и ошвартовались в нефтегавани.

Жизнь танкера «Славгород» началась!

Пока мы грузились, я с разрешения старшего механика съездил домой, попрощался с женой и с ее родителями, со своей мамой и вернулся на судно.

Танкер грузится быстро. Уже к рассвету следующего дня, тяжело осев в воду, «Славгород» отошел от причала, вышел на рейд и отдал якорь недалеко от маяка в ожидании баржи с пресной водой и продуктами.

Вахта моя начиналась с восьми утра. Наскоро выпив в кают-компании чай, я побежал в каюту, переоделся в рабочий комбинезон и спустился в машинное отделение. Настроение у меня было приподнятое. Тяжелейшая приемка танкера закончена. После ходовых испытаний, на собрании экипажа, старший механик объявил мне благодарность. Тогда же меня избрали редактором судовой стенной газеты. И до выхода в заграничный рейс оставались считанные часы. Как же не радоваться!

Принимая вахту у третьего механика Бориса Галенко, я заметил на работающем дизель-генераторе низкое давление смазочного масла. Очевидно, забился масляный фильтр. По всем канонам фильтр должна была почистить сдающая вахта. Но Борис выглядел уставшим. Отход на рейд был на его вахте, да и дизель-генератор был в моем заведовании. Поэтому, хлопнув Бориса по плечу, я сказал:

- Вахту принял! Пей чай и ложись спать!

Обрадованный Борис побежал наверх. А я, запустив в работу резервный дизель-генератор, остановил работавший и, взяв гаечный ключ, полез под плиты

вскрывать засорившийся фильтр.

Вскрыв фильтр, я взял ведро; набрал в него солярки и только начал мыть забившиеся пластины фильтра, как увидел спустившегося в машинное отделение вахтенного матроса. Подбежав ко мне, он сказал:

- Тебя вызывает капитан!

- Меня?

- Да. Велел немедленно прибыть к нему!

Вытерев наскоро ветошью руки, я поспешил наверх,

гадая, зачем меня вызывает капитан?

Когда я вошел в капитанский салон, то сразу увидел старшего механика. Он нервно курил, хотя я знал, что Иван Викентьевич закуривает в редких случаях. Капитан тоже выглядел необычно хмурым. А за журнальным столиком сидел незнакомый человек и что-то писал.

Увидев меня, капитан вздохнул и сказал:

- Вот из отдела кадров приехал инспектор Юрков. Вас списывают.

- Меня? За что?!

Капитан пожал плечами:

У нас со стармехом претензий к вам нет. А за что вас списывают, наверное, объяснит инспектор.

Инспектор посмотрел на мои грязные руки, на мой замасленный комбинезон и сказал:

- Сейчас на катере замена приедет. Надо быстро переодеться и собрать вещи. А объясняться будем на берегу. Понял?

Я кивнул, и чувствуя, как глаза наполняются слезами, вышел в коридор.

«Что я мог натворить? За что меня списывают?» Эта мысль жгла огнем.

«Собрать вещи! Нет, сначала я соберу фильтр. Я не случайный человек на судне. Я - моряк!»

С этими мыслями я спустился в машинное отделение и, размазывая по лицу грязные слезы, начал лихорадочно собирать фильтр.

Когда я вылез из-под плит, передо мной стоял Юрков.

- Ты что, ненормальный? Тебе замена приехала, а ты с дизелем возишься. Собирайся скорей!

...Сойдя на берег с обшарпанным чемоданом, я вышел за ворота порта и задумался, куда идти?

Пойти к матери (она жила недалеко от порта, в начале Дерибасовской?) Расплачется: «Я тебе всегда говорила, что эти сволочи за границу тебя не пустят! Зачем ты пошел в эти моряки!» Идти к родителям жены, у которых мы жили в проходной комнате? Но я же утром попрощался с ними. Как я объясню, за что меня списали?

День был тусклый, морозный. И то ли от холода, то ли от обиды меня начал бить озноб. Так чувствует себя, наверно, выгнанная на улицу собака, преданно служившая хозяевам.

Постояв еще немного, отказавшись от услуг подъехавшего такси, я решил идти на работу к жене. Она работала секретарем в тресте «Главнефтеснаб», который находился на улице Ленина, ныне Ришельевской.

К моему удивлению, жена восприняла случившееся очень спокойно. Только сказала:

- А что еще можно ожидать от этих негодяев?

И вдруг спохватилась:

- Ты же голодный! Идем домой, покормлю.

Отпросившись с работы, она взяла меня крепко под руку:

- Не переживай. Как-нибудь проживем.

Подходя к нашему дому на улице Бебеля (ныне Еврейская), я вдруг увидел мать жены, мою тёщу. Она шла нам навстречу. Увидев меня, воскликнула:

- За тобой только что приезжала какая-то машина. Сказали, чтобы ты бежал в отдел кадров к Юркову. Знаешь такого?

Не задавая лишних вопросов, мы с женой побежали по направлению к Приморскому бульвару, где в то время находился отдел кадров пароходства.

Когда я влетел в кабинет Юркова, он разговаривал с кем-то по телефону. Увидев меня, сказал в трубку:

- Он уже здесь. Да, да. Прибежал.

И ко мне:

- Беги в порт. Если доберешься на рейд, пойдешь в рейс. Понял?

Спустившись бегом по Потемкинской лестнице, мы с женой промчались через проходную порта, где оторопевший охранник даже не спросил наши документы, и остановились у кромки воды. Дальше было море.

- Что теперь? - спросила запыхавшаяся жена.

Я с тоской посмотрел на рейд. «Славгород» стоял за маяком, словно ожидая меня. Но как на него попасть?

И тут я увидел шагавшего по причалу Виктора Ивановича Копанева. Я учился у него на курсах механиков, а на нашей свадьбе Виктор Иванович был в числе самых почетных гостей.

Виктор Иванович Копанев был моряком необыкновенной судьбы. До войны — самый молодой старший механик на судах Черноморского пароходства. Во время войны, откомандированный с группой черноморских моряков в Мурманск, плавал старшим механиком на теплоходе «Смоленск», который участвовал в знаменитых северных конвоях по доставке оружия, боеприпасов и продовольствия из Америки и Англии в Советский Союз для сражающейся с германскими фашистскими захватчиками Красной Армии.

Попадая под атаки фашистской авиации и подводных лодок, «Смоленск» несколько раз горел и тонул. Но благодаря мужеству экипажа, обгоревший, полузатопленный, все же приходил в порт назначения.

За эти смертельно опасные рейсы Виктор Иванович был награжден орденом Ленина. Но в 1949 году, плавая уже снова в Черноморском пароходстве старшим механиком теплохода «Фридрих Энгельс», в разгар борьбы с «безродными космополитами», Виктор Иванович был списан с судна и уволен из пароходства.

В соответствии с установками Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза увольняли тогда из пароходства всех «инородцев» - греков, болгар, поляков и, конечно, евреев, несмотря на то, что эти люди, будучи гражданами СССР, родились в Одессе, из Одессы были призваны в Красную Армию и Военно-Морской Флот, героически сражались за свою Советскую Родину на фронтах Великой Отечественной войны и единственным криминалом, послужившим причиной их увольнения, была национальность.

Виктор Иванович Копанев по национальности был русским. Но, заполняя личное дело, указал, что кто-то из его близких родственников был греком. Для бдительных кагебистов, внимательно изучавших биографии моряков, это и послужило причиной увольнения Виктора Ивановича из пароходства.

Так что можно смело сказать, что «великий вождь и учитель советского народа» Иосиф Виссарионович Сталин принял у фашистского фюрера Адольфа Гитлера эстафету не только по «окончательному решению еврейского вопроса», но и по всем аспектам расовой теории чистоты арийской крови...

Уволенный из пароходства, старший механик Копанев с трудом устроился в портофлот групповым механиком. Вот его мы и увидели в тот морозный день 1957 года на причале Одесского порта.

Узнав в чем дело, Виктор Иванович скомандовал:

- За мной!

Втроем мы побежали к невысокому зданию Управления портофлотом. Выпросить для меня у дежурного диспетчера катер Виктору Ивановичу ничего не стоило. И минут через десять, попрощавшись с ним и расцеловавшись с женой, я уже мчался на рейд.

Позже я узнал от Юркова, почему меня списали, а потом вернули на «Славгород».

Когда, танкер погрузился в Одесской нефтегавани, он должен был идти в Египет, в Александрию. А туда, в результате войны между Египтом и Израилем, путь евреям был заказан. И когда Юрков, как инспектор отдела кадров, послал в КГБ на согласование судовую роль, меня из нее вычеркнули. Но в тот же день диспетчерский аппарат пароходства рейс «Славгороду» поменял. Груз переадресовали в Бельгию, в Антверпен.

И Юрков, узнав об изменении рейса, позвонил в КГБ и выпросил для меня разрешение вернуться на судно.

Это кажется невероятным, но было именно так. А сделал это Юрков потому, что, узнав о списании, я не побежал в каюту собирать вещи, а бросился в машинное отделение приготовить к работе дизель-генератор, чтобы судно могло спокойно сняться в рейс. Юрков, сам механик по профессии, оценил мой поступок и настоял, чтобы в рейс на Бельгию пошел я.

Но на этом мои злоключения не кончились.

Выгрузившись в Антверпене, мы пошли на Черное море. Только не в Одессу, а в Констанцу и погрузились

на ту же Александрию. Радости моей не было предела. Назло тем, кто не хотел пусть меня в Египет, прогуляюсь по Александрии!..

Но - не тут-то было...

На подходе к берегам Египта поздно вечером ко мне зашел помполит. Он часто заходил ко мне. Ведь я был редактором стенной газеты, и помполит подсказывал темы заметок или приносил свои статьи. Так что, увидев его в дверях своей каюты, я не очень удивился. Хотя час для визита был поздний.

- Слушайте внимательно, - насупившись, сказал помполит. - Утром мы приходим в Александрию. После швартовки будете находиться только в каюте. Выходить на палубу вам нельзя. Арабы могут вас убить. Они злы на Израиль, а вы еврей. На вахту тоже ходить не будете. Старшего механика я предупредил. В кают-компании не появляйтесь. Еду буфетчица будет приносить вам в каюту. Поняли? За вашу безопасность отвечаю я.

Слова помполита ударили меня, словно током!

- Анатолий Георгиевич! - взмолился я. - Ведь в моем паспорте моряка не указана национальность! Там написано, что я гражданин Советского Союза. И все! Откуда же арабы будут знать, кто я такой? Наш повар, Аракел, хоть и армянин, больше похож на еврея, чем я. Вы сами на эту тему как-то шутили. Значит, его тоже могут убить?

- Вы поняли, что я сказал? - раздраженно спросил помполит. - И, хлопнув дверью, ушел.

Александрия... Шумный и грязный арабский порт. Не успели мы пришвартоваться, как на палубе и в жилых помещениях уже слышны были гортанные голоса арабов.

Сидя в каюте, я слышал, как помполит объявлял по судовой трансляции списки увольняющихся в первую очередь на берег. Слышал, как бегали по коридорам ребята, собираясь в увольнение.

А я - арестант. Еврей...

Точно так я чувствовал себя, когда во время фашистской оккупации Одессы нас загнали в гетто. Как-то я увидел на заборе кошку. Как я позавидовал ей! Ведь в любую минуту она могла спрыгнуть туда, на волю! А я?..

В дверь постучали. Буфетчица Надя принесла завтрак.

- Ты что, больной?

- Нет.

Так чего я должна носить тебе еду? У меня без тебя дел хватает!

Что я мог ей сказать?..

Заглянул второй механик. Хотел что-то сказать, но только покачал головой и ушел.

Постучал стармех:

- Может, принести что-нибудь почитать?

- Спасибо, Иван Викентьевич. У меня есть.

Только стармех ушел, как дверь распахнулась, и на пороге появились два араба, похожие на разбойников из сказок «Тысяча и одной ночи». Смуглые, усатые, в белых балахонах.

Я закрыл глаза: все...

И туг услышал:

- Мистер, мистер.

Арабы подбежали к столу и, как фокусники, быстро разложили на нем целый базар. Чего здесь только не было! Безделушки из бронзы, какие-то сверкающие кольца, часы, браслеты, зажигалки, стеклянные статуэтки, перочинные ножики...

- Мистер, ченч!

Я уже знал это английское слово. Оно означало обмен.

Пока я соображал, на что бы мне выменять приглянувшийся перочинный ножик, эти арабы распахнули шкаф, схватили несколько моих рубах, туфли, что-то еще, запихнули в мешок, движением фокусников убрал и со стола свой товар и исчезли.

Когда я понял, что произошло, начал хохотать. На меня напал истерический смех. Если бы в тот момент кто-то заглянул в мою каюту, подумал бы, что я сошел с ума.

Успокоившись, я позвонил помполиту:

- Анатолий Георгиевич, у меня только что были арабы. Национальностью моей не интересовались, а вот рубахи и туфли украли. Можно мне выйти на палубу? Меня не убили. Я жив.

- Вы меня не поняли? - взорвался помполит, - Если не поняли, в Одессе объяснят лучше!

И - бросил трубку.

С приходом в Одессу объяснили: я снова был списан. И надолго.

Списали не только меня. Списали всех работавших на судах Черноморского пароходства евреев. Нас оказалось всего 17 человек.

А ведь уже не было во главе Советского Союза Сталина с его антисемитской кампанией «по борьбе с безродными космополитами». Был расстрелян главный сталинский палач Берия, в чьем страшном ведомстве была задумана и осуществлена зловещая антисемитская провокация, вошедшая в историю СССР как «Дело врачей», и Советским Союзом правил «верный ленинец» Никита Хрущев, разоблачивший сталинские злодеяния, но сохранивший в неприкосновенности проклятый «еврейский вопрос»!..

По утрам мы, списанные с судов евреи, приходили в отдел кадров в надежде получить хоть какую-нибудь

работу. Юркова уже не было. Он ушел в плавание на каком-то пассажирском судне. А новый инспектор при виде меня спрашивал:

- Вы принесли заявление на увольнение?

- Не принес. И не принесу. Если есть причина, увольняйте сами.

Но кадровик такой команды, очевидно, не получал. И, поправив очки, углублялся в бумаги.

А я, потоптавшись у его стола, уходил.

Так же было и с другими товарищами. Некоторые, не выдержав, уволились. Но я не сдавался...

Был тогда среди нас и один невинно пострадавший русский парень по фамилии Розенфельд. В 1933 году его взяла из детдома и усыновила одна еврейская семья, дав ему свою фамилию. В гражданском паспорте, который он нам показывал, писалось — русский. Но из-за фамилии человек пострадал.

Когда он в очередной раз спрашивал нас:

- Ну за что меня списали, за что?

Мы ему отвечали:

- Пошел вон, жидовская морда!

Так мы шутили, хотя было не до шуток.

Вот таким был для меня 1957 год. Не сталинский уже, а хрущевский...

И все же настал день, когда я снова ушел в море. Может быть, помогло то, что я писал во все инстанции, задавая вопрос: «Прошу объяснить, почему меня лишили работы?», прикладывая при этом копии полученных на «Славгороде» и с каботажных судов до «Славгорода» характеристик. А может, что-то изменилось в сознании тех, кто решил списать моряков-евреев на берег? Не знаю. Не буду гадать. Но день такой наступил.

Пришел ко мне домой какой-то парень и спросил:

- Ты Хасин?

- Да.

- Тебя вызывает инспектор отдела кадров Борисов. В тот же день я ушел в рейс...

Вот такие воспоминания нахлынули на меня в Порт-Саиде, когда я увидел пустой постамент, на котором стояла когда-то статуя строителя Суэцкого канала французского инженера Фердинанда Лессепса.

 К оглавлению

 

 

Чайный аукцион

Кочин - небольшой индийский порт, плотно укрытый от океана тенью пальм. Пальмы растут у самой воды, и, когда судно заходит в порт, на палубу падают оборванные мачтами пальмовые листья.

В Кочине старинный католический собор, где был похоронен Васко да Гама. Прах великого португальского мореплавателя португальцы давно перевезли на родину. Но надгробная плита в соборе осталась, и возле нее толпятся туристы.

Есть в Кочине и древняя синагога. К ней прилегает еврейский квартал, на домах которого надписи на иврите. Синагога сложена из белого мрамора. Пол выложен фарфоровыми китайскими плитками, каждая из которых имеет свой, своеобразный рисунок. В синагоге тоже тесно от туристов, и странно смотреть, как, при входе в синагогу, выстроенную в небольшом индийском порту несколько веков назад, мужчины — американцы, англичане, немцы, французы - надевают на головы кипы, раздаваемые у входа старым горбатым служкой.

Суда в Кочине грузят чай. В порт его завозят небольшими партиями. А если зарядят дожди, погрузка затягивается надолго. Чай боится сырости. А как только начинается дождь, на судах с грохотом задраиваются трюмы. Л дожди здесь часто. Тропики. Только опустят в трюм несколько десятков ящиков, как следящий за погрузкой вахтенный штурман кричит матросам:

- Туча!

И только успеют матросы задраить трюмы, как пулеметной дробью начинает стучать о палубу дождь...

Мы пришли в Кочин за грузом чая вместо парохода «Дмитрий Пожарский». Он плавал на постоянной индийской линии, доставляя в Одессу чай, джут, арахис, пряности. А на Индию грузил в Одессе тракторы, грузовые машины, различную сельскохозяйственную технику.

«Дмитрий Пожарский» стал на ремонт. И «чайный рейс» было приказано сделать нам - теплоходу «Аркадий Гайдар».

До этого мы перевозили из Сомали в Саудовскую Аравию живой скот. Сомали не было тогда голодной, раздираемой гражданской войной страной и рассадником пиратства, которое в последние годы наводит ужас на моряков в связи с захватом судов, идущих через Суэцкий канал в страны Юго-Восточной Азии.

Это была бедная, но мирная страна, в которую Советский Союз поставлял промышленные товары и всевозможную технику.

Порт Могадишо, где на рейде часто стоят сегодня захваченные пиратами суда разных стран и на которых в ожидании выкупа томятся в страшных условиях моряки, был обыкновенным африканским портом. Шумным, грязным, из ворот которого вы сразу попадали на такой же шумный и грязный рынок, где чернокожие торговки, сидя под огромными рваными зонтами, предлагали покупателям рыбу, бананы, ананасы, манго, дико кудахтающих кур и яркой окраски петухов.

Отправляли из Сомали в Саудовскую Аравию быков, баранов, верблюдов, коз и овец. Мелких животных загоняли на судно по широкой сходне. А потом по такой же сходне гнали в трюмы. А быков, коров и верблюдов поднимали-, на стропах грузовыми лебедками. Оторвавшись от земли и повиснув в воздухе, несчастные животные отчаянно ревели, тараща от страха налитые кровью глаза.

На переходе от берегов Сомали до расположенного на Красном море саудовского порта Джидда рев быков, мычание коров и жалобное блеяние овец доносились из трюмов днем и ночью. А запах от этого огромного, загнанного в трюмы стада проникал в каюты, на капитанский мостик, в машинное отделение и долго не выветривался даже после того, как в Джидде скот сгоняли на берег.

Хуже всего в этих рейсах приходилось матросам. После скота трюмы были настолько загажены навозом, что на уборку уходило несколько дней.

И когда после этих рейсов «Аркадий Гайдар» получил задание идти в Индию, грузить чай, капитан схватился за голову. Чай — капризный груз. Он боится не только сырости, но и всевозможных запахов. А у нас трюмы после скота!

Но на радиограмму, которую капитан послал в пароходство с просьбой дать нам другое задание, был получен ответ: «Выполняйте!»

Спорить - бесполезно. До «бараньих рейсов», как называл их капитан, мы ходили со спецрейсами на Кубу. Возили в наглухо задраенных трюмах войска. Такова была воля тогдашнего главы Советского Союза Н. Хрущева.

Размещая на Острове Свободы, как называли тогда Кубу советские газеты, не только войска, но и ракеты с ядерными боеголовками, Н. Хрущев грозил США новой мировой войной.

И когда наш капитан перед погрузкой войск попытался доказать пароходскому начальству, что трюмы теплохода, не имея достаточной вентиляции, не приспособлены для перевозки людей, ему пригрозили увольнением из пароходства!

Солдат выпускали по ночам подышать свежим воздухом, а днем, в целях маскировки, они были закрыты в трюмах, и капитан до наступления темноты, когда воинское начальство, которое размещалось в каютах, разрешало открыть трюмы, не находил себе места, переживая, что кто-нибудь из солдат не выдержит и задохнется.

И вот - чай...

Переход от Джидды до Кочина небольшой. Суток шесть. И все это время мы, всей командой, мыли трюмы. А потом легли в дрейф и дрейфовали с открытыми трюмами, пока на жарком тропическом солнце они не просохли.

А когда стали под погрузку в Кочине, зарядили дожди. Но они дали нам возможность не только отдохнуть посте шести суток аврала по мойке трюмов, но и сходить в город, познакомиться с его архитектурой и побывать в древней синагоге и в соборе, где был похоронен Васко да Гама.

А когда погода улучшилась, закончился чай.

- Будем ждать аукцион, - сказал, зайдя ко мне капитан.

- Аукцион?

- Да. Чайный. Чай продается на аукционе. А проводится он здесь, в Кочине. Чай привозят сюда с разных плантаций. В Индии их называют садами. В Кочин съезжаются покупатели из разных стран мира. Видели, сколько отелей в городе? Это все для них, покупателей чая. Наши, советские, тоже здесь. Хотите,

съездим, когда начнется аукцион?

- Ещё бы!

И мы поехали.

Когда выезжали из порта, я увидел сваленные под пальмами ржавые якорные цепи. Вспомнилась Англия и стоявшая в Лондоне, на Темзе, на вечном приколе красавица «Катти Сарк».

Этот знаменитый клипер в эпоху парусного флота был специально построен для перевозок чая из Индии и Китая в Англию. Он так и назывался «чайный» и развивал фантастическую по тем временам скорость -20 узлов! Даже сегодня такой скоростью обладают не многие пассажирские лайнеры, так как это связано с большим расходом топлива. А грузовые суда, при всей своей сегодняшней автоматике, электронике и других чудесах современной техники, ходят со скоростью не более 15-16 узлов.

«Катти Сарк» привозила в Англию чай, когда не был еще построен Суэцкий канал. И на пути в Европу, огибая мыс Доброй Надежды, обгоняя в океане в любую погоду другие «чайные» клиперы, приходила в Лондон с грузом нового урожая первой, получая премию английских чаеторговцев, встречавших ее с почестями в устье Темзы.

Наверно, и капитан «Катти Сарк», этот настоящий «морской волк», который в самый лютый шторм привязывал себя к штурвалу, чтобы не быть смытым за борт (так рассказывают гиды при посещении «Катти Сарк»), бывал на чайных аукционах в Кочине, прежде чем погрузить на борт своего красавца-клипера товар, стоящий во все времена больших денег...

Выехав из порта, мы оказались вскоре у небольшого двухэтажного здания. Возле него стояли грузовики, борта которых были расписаны индийским орнаментом. Полуголые индийцы, с блестевшими от пальмового масла волосами, сгружали ящики с чаем. Между грузовиками бродили тощие коровы. Грузчики ждали пока коровы уступят дорогу, боясь ненароком задеть священное животное.

А на противоположной стороне улицы стояли десятки легковых машин. Это приехали на аукцион покупатели чая.

У подъезда нас встретил веселый молодой человек, одетый в шорты и цветастую майку. По черной блестящей шевелюре мы решили, что парень индус. Но он оказался нашим соотечественником, работником торгпредства, специалистом по закупкам чая, приехавшим из Дели на чайный аукцион.

- Мне сказал агент, обслуживающий ваше судно, что вы интересовались аукционном и хотите на него приехать. Вот я и ожидаю вас. Давно не встречался с моряками. Я же вырос у моря, в Сухуми. А зовут меня Гиви Гогуа.

Сопровождаемые Гиви, мы поднялись по деревянной, натертой воском лестнице и вошли в зал, напоминающий университетскую аудиторию.

В глубине зала, на возвышении, сидел седобородый индиец, похожий на библейского пророка, и скороговоркой читал длинные; списки.

Нагнетаемый вращающимися под потолком фенами ветер рвал из рук индийца листы бумаги, и ему приходилось прижимать их локтем к столу.

Зал был полон. Служители в белых одеждах расставляли перед садящими воду со льдом и бесшумно убирали пустые стаканы.

Мы сели, и сейчас же перед нами положили отпечатанные типографским способом каталоги с названиями садов и сортов чая.

Время от времени в зале поднималась чья-то рука, заявлявшая покупку, и сидевший на возвышении седобородый индиец грохал молотком. А секретарь записывал название фирмы, чей представитель купил партию чая.

- Сегодня большой подвоз и покупатели стараются не взвинчивать цены, - тихо сказал нам Гиви. - Вот когда подвоз небольшой, дело тут может дойти до драки. Да! Да! Законы коммерции жестокие. Представитель фирмы, которая его сюда послала, не может вернуться с пустыми руками. Это я, советский человек, могу вернуться в Дели и сказать шефу, что чай был дорогой, и я не захотел тратить народные деньги. Никто не станет меня за это ругать. А мир капитализма иной. Он живет одним понятием — прибыль. Прибыль любой ценой! Не даешь фирме прибыль, сматывай удочки! Кому нужен сотрудник, не дающий хозяину доход.

Гиви перешел на шепот, чтобы не мешать сидящим рядом покупателям.

— Смотрите, вон тот, в первом ряду. Вытирает платком шею. Это известный в чайных кругах представитель знаменитого «Липтона» заключает сделки на миллионы долларов! Скупает лучшие сорта. В Бомбее, Мадрасе, Калькутте стоят уже зафрахтованные им парохода. Кочин порт небольшой. Причалов мало, и суда ждут очереди на рейде. А время для капиталиста - деньги! Чтобы не терять для отправки в Европу время, когда куплен груз, представитель «Липтона» держит, что называется «под парами», в других портах Индии зафрахтованный флот. Вы понаблюдайте за ним. Смотрите, насторожился. Читают цены на сорт «Дарджилинг». Все. Купил. А вон тот, справа, что дымит сигарой, делает закупки для австралийских фирм. В Кочин приезжает с женой. Она уроженка Индии, знает хинди. Ездит на плантации и всегда в курсе чайных дел. Я имею в виду болезнь чайного листа, урожайность и прочее. В деловом мире каждая мелочь может привести к прибыли или к ее потере. Сейчас читают цены на сорт «Каролина». Вон, австралиец поднял руку. Удар молотка. Купил. А рядом с ним немец. Из Гамбурга. Грузит стоящий рядом с вами под либерийским флагом пароход. Сорта берет недорогие, но большими партиями. А вон, у окна, старик. Это тайванец. На Тайване пьют красный чай. Он тоже в списках аукциона. Называется «Солонг».

- А какой чай покупаете вы? — спросил капитан.

- Все закупки я сделал с утра, как только открылся аукцион. Сейчас я только ваш гид.

Он встал.

- Пошли ко мне. Угощу чаем. Одним из сортов, который купил утром.

Отель, в котором жил наш гид, оказался почти рядом со зданием, где проходил аукцион.

Мы вошли в просторный холл. В нишах холла белели статуэтки из слоновой кости. А у дверей лифтов, как солдаты, замершие на своих постах, стояли служащие в красных форменных шапочках. За конторкой, опустив на колени газету, дремал пожилой портье.

Открыв двери своего номера и пропустив нас, вперед, Гиви пригласил нас за низенький столик, расставил чашки и сказал, что сейчас принесут кипяток.

Я ожидал, что он начнет заваривать чай каким-то особым способом, но все оказалось очень просто.

Когда служащий отеля принес большой медный чайник с крутым кипятком, Гиви ополоснул им маленький фарфоровый чайничек и положил в него три ложечки чая из расчета по ложечке на каждую чашку.

И пока заваривался ароматный индийский чай, я вспомнил другой чай, который пил в страшные годы войны. Было это в Карловском концлагере. По ночам, когда охранявшие лагерь полицаи, напившись самогона, крепко спали, мы, дети, проползали под колючей проволокой и бежали на окружавшие лагерь поля. Урожай с них был уже убран. Но, роясь в земле, мы все же находили иногда мерзлую картошку, морковь или свеклу.

Вот из свеклы наши мамы и заваривали чай. Свеклу нарезали на мелкие кусочки, сушили, и, когда обдавали кипятком, получалась бурая жидкость, которая и была для нас чаем.

Ни о каком сахаре к чаю речи быть не могло. Но в зимние вечера, когда за стенами барака выла метель и обитатели барака, кутаясь в лохмотья, сидели вокруг дымившей глиняной кобыци, так называлась стоявшая посреди барака небольшая печь, этот чай, с привкусом дыма, казался самым вкусным чаем на свете!..

Гиви разлил по чашечкам чай, который имел золотисто-темный цвет и терпкий, вяжущий вкус.

— Ну как? — спросил он. — Это «Дарджилинг». И не тот, который вы купите в магазине, хоть на этикетке и будет написано «Индийский». Пока он дойдет до магазина, он уже будет смешан черт знает с чем! А этот - напиток богов! Многие предпочитают чаю кофе. Но кофе возбуждает сразу и такой же дает быстрый спад. А чай тонизирует постепенно. Он дает кульминации. Как в музыке. Да-да. Не смейтесь! Кстати, в настоящем чае содержится вся группа витаминов. А японцы доказали, что зеленый чай при лучевой болезни выводит из организма почти 90 процентов стронция! В Японии с чаем связывают долголетие. Недаром у них так популярны чайные домики. Японцы установили двадцать пять элементов, определяющих аромат чая. Я работал в чаесовхозах, изъездил все чайные районы Грузии. Но науку о чае по-настоящему стал постигать только здесь...

Когда мы вернулись на судно, был уже поздний вечер. Горизонт освещала луна. Трюмы были раскрыты, и погрузка шла полным ходом.

Капитан спросил у вахтенного штурмана, сколько уже погружено чая, и тяжело вздохнул:

- Довезти бы этот «напиток богов» в целости и сохранности до Одессы...

Я промолчал.

Нам предстоял океанский переход.

И за десять тысяч тонн чая, который мы должны были погрузить на теплоход, отвечал он - капитан...

 К оглавлению

 

 

Открытка с острова Святой Елены

За долгие годы плаваний у меня собралась целая коллекция открыток с видами городов разных стран. Я покупал их в Италии, Канаде, Бразилии, Индии, Сингапуре, Японии - везде, где довелось побывать.

Но самой ценной считаю открытку с острова Святой Елены, где провел последние годы своей жизни сосланный на затерянный в Атлантическом океане этот остров Наполеон Бонапарт.

А попал на Святую Елену я так.

Было это в 1959 году. Я плавал тогда 3-м механиком на танкере «Херсон». Ходили мы из портов Черного моря на Европу, возили в Антверпен, Роттердам, Гамбург дизельное топливо. Но однажды получили задание идти в Антарктику, где вела промысел китобойная флотилия «Слава». Мы должны были доставить китобоям горючее.

Флотилия работала в Антарктике почти восемь месяцев. И все, что нужно было для успешной охоты на китов: горючее, техническое снабжение и даже живой скот - бычков, свиней и овец, которых забивали на «Славе» для питания китобоев, — доставляли в Антарктику танкерами.

А когда по приходу в Антарктику перекачивали с танкеров на «Славу» горючее, моряки мыли танки, брали в них добытый китобоями китовый жир и доставляли в Одессу. Уходили китобои в Антарктику в октябре. Возвращались в мае. И если провожали их в далекий путь только родные и близкие, то по возвращении в Одессу встречал весь город!

В день прихода «Славы» уже с раннего утра толпы людей с букетами цветов бежали в порт. А когда флотилия появлялась на Одесском рейде, не только причалы порта, но Приморский бульвар, Потемкинская лестница и даже крыши прилегающих к порту домов были полны народа!

Ровно в 10 часов утра три наиболее отличившихся на промысле китобойных судна, огибая Воронцовский маяк, входили в порт. Расходясь веером, они стреляли разноцветными ракетами из гарпунных пушек, салютуя родному городу. А вслед за ними, под звуки выстроенного на берегу военного оркестра, величаво входила в порт огромная китобаза. За ней двумя кильватерными колоннами входили китобойные суда. На их: мачтах трепетали на ветру флаги расцвечивания, а широкий мостик китобазы украшал огромный транспарант: «Здравствуй, любимая Родина!»

Как только китобаза пришвартовывалась к причалу, с ее высокого борта спускали трап и по нему в парадной морской форме сходил на берег капитан-директор «Славы» Алексей Николаевич Соляник. Четко печатая шаг, он подходил к специально выстроенной к приходу флотилии трибуне, на которой ожидало китобоев городское начальство.

Поднявшись на трибуну, А. Н. Соляник отдавай рапорт первому секретарю областного комитета Коммунистической партии, докладывая, сколько за промысловый рейс добыто китового жира, китовой муки, печени, мяса и другой полезной продукции.

Потом капитан-директор «Славы» подходил к микрофону и обращался с приветственной речью к собравшимся на причалах порта. И когда он заканчивал свою речь, порт оглашался громом аплодисментов!

А потом китобои в окружении жен, детей, родителей и друзей шли домой, где прямо во дворах их ждали накрытые столы.

И кто бы ни заглянул в такой двор, его тут же тащили к столу, выпить за вернувшегося из далекой Антарктики соседа - гарпунера, штурмана, механика или простого матроса, которым гордился весь двор!

Вот так встречала Одесса китобойную флотилию, которой довелось мне однажды доставить в Антарктику горючее...

Уходили мы к китобоям в январе. Порт был скован льдом, и от причала Одесской нефтегавани выводил нас за маяк ледокол «Торос». Льдины с треском расступались от его бортов, освобождая для нас черную дымившуюся от мороза воду. А от нашего винта расходилась вспененная дорожка, тянувшаяся до обледенелого волнолома, на краю которого красным огнем прощально мигал нам Воронцовский маяк.

Долгий переход в Антарктику скрашивали наши «пассажиры» — бычки, свиньи и овцы. Поселили их под полубаком в специальном загоне, куда матрос-скотник приносил им воду и корм. Свиньям - камбузные помои, а бычкам и овцам сено. Тюки с сеном были погружены в Одессе в расположенный на баке танкера сухой трюм. В море сена не достать, и капитан весь переход до Антарктики волновался, хватит ли нашим «пассажирам» этого корма.

Атлантика погодой не баловала. Шторм нас встретил за Гибралтаром и сопровождал до Экватора. А когда прошли Южную оконечность Африки и вошли в «ревущие» сороковые широты, описанные в лоции, как самые неспокойные воды Мирового океана, «Херсон» кренился так, что доставал мачтами до вспененных верхушек волн.

Свиньи и овцы, укачавшись, лежали и стонали, как люди. А бычки стойко выдерживали качку и, беспрерывно жуя сено, не обращали внимания даже на летучих рыб, которые целыми стаями выскакивали из воды: и шлепались на палубу.

Более кротких и незлобивых животных, какими были эти бычки, я не встречал. Они доверчиво тянули к нам морды, словно пытаясь спросить, куда их везут? При этом в глазах у них стояла такая печаль, будто знали зачем...

И вот - Антарктика! С белеющими на горизонте айсбергами и с неподвижно повисшими над мачтами огромными альбатросами. И чем ближе подходили мы к району промысла китов, тем сильнее чувствовался в воздухе густой удушливый запах. Это на палубе китобазы разделывали убитых китобойными суденышками из гарпунных пушек китов.

После каждой такой разделки, когда из кита вытапливали жир, а кости перемалывали на муку, смрадный запах распространялся на весь океан. И первые несколько дней, пока мы не привыкли к этому смраду, никто не мог ничего есть...

При нашем приближения к китобазе на палубу высыпал весь экипаж. Многие даже пускались в пляс! Ведь мы привезли не только горючее, бычков, свиней и овец. Мы привезли почту! А что может быть дороже в долгом плавании д ля рыбака или моряка, чем письмо из дома!

В океане гуляла зыбь, и, чтобы танкер не бился о борт китобазы, между «Херсоном» и «Славой» вместо кранцев завели двух надутых воздухом убитых китов.

Потом со «Славы» грузовой стрелой опустили к нам на палубу стальную сетку и в ней по очереди стали поднимать наших «пассажиров». Свиньи при этом стали дико визжать, словно их уже режут. Овцы жалобно блеяли.

А бычки, отрываясь от нашей палубы, укоризненно смотрели на нас, ив их темных глазах стояли слезы....

Пробыли мы на промысле дней десять. Перекачали на китобазу горючее, помыли танки, приняли в них китовый жир и, попрощавшись с китобоями, тронулись в обратный путь.

Но смрадный запах разделываемых на борту китобазы китов преследовал нас еще долго...

А теперь об острове Святой Елены, куда в 1815 году был сослан англичанами Наполеон Бонапарт.

Зашли мы туда пополнить запасы пресной воды. Наш опреснитель вышел из строя. До Гибралтара, куда обычно по возвращении из Антарктики заходили наши суда, было еще далеко. И капитан принял решение подойти к острову, стать на якорь и заказать баржу с пресной водой.

Когда стало известно, что мы идем к острову Святой Елены, я поднялся на мостик, попросил у вахтенного штурмана лоцию Южной Атлантики и вот что узнал:

«Необитаемый остров Святой Елены был открыт португальцами в 1502 году. Это было 21 мая, в день Святой Елены. Поэтому остров и получил такое название. Спустя полтора столетия, в 1659 году, на него высадились англичане, подняв над островом свой флаг и утвердив свое владычество.

На гористом острове вулканического происхождения площадью 20 квадратных километров, большую часть которого занимают склоны кратера уснувшего вулкана, живет, около 5 тысяч человек: европейцы, индусы и выходцы из Африки.

Всеми делами на острове Святой Елены управляет английский губернатор. Есть законодательный и исполнительный советы. Административно губернатору подчиняются также острова Вознесения, Тристан да Кунья и ряд совсем мелких островов.

Единственный город на острове Святой Елены и его столица Джеймстаун. На острове нет глубоководных причалов, и все приходящие суда становятся на якорь в небольшой бухте Джеймс.

Берега острова крутые обрывистые, и при высадке на берег нужно соблюдать особую осторожность.

На острове суда могут пополнить запасы пресной воды и свежей провизии».

К Святой Елене мы подошли на рассвете. Убавив ход, медленно шли вдоль его высоких обрывистых берегов, о которых с пушечным гулом разбивались океанские волны.

Внезапно горы расступились, открыв небольшую бухту, церковь на берегу и сбегающие к бухте белые домики с красными черепичными крышами.

В бухте раскачивались на якорях рыбацкие лодки, прогулочные катера и неизвестно как попавший сюда рыболовный траулер, на корме которого развевался японский флаг.

Не успели мы стать на якорь, как к нам подошел катер с портовыми чиновниками. Оформление прихода заняло не более получаса А как только они уехали, к нам подошла водоналивная баржа.

- Стоять будем до следующего утра, - объявил но судовой трансляции капитан. - Увольнение на берег в две смены.

Я попал в первую. И от нетерпения поскорее оказаться на острове, где провел свои последние дни Наполеон, прыгнул прямо с палубы в спущенный на воду моторный бот, чуть не сломав ногу!

И лишь когда мы отошли от «Херсона», убедился, что не случайно в лоции Южной Атлантики есть предупреждение об опасности, подстерегающей моряков

при высадке на Святую Елену.

С океана шла сильная зыбь. Наш мотобот то проваливался между валами зыби, то взлетал вверх на гребень волны, которая несла нас к берегу, угрожая разбить мотобот об острые камни под набережной, на которой собралась толпа местных жителей, криками и жестами пытавшихся помочь нам высадиться на остров.

Высадились с трудом, чуть не разбив мотобот о высеченные в камнях мокрые, покрытые скользкими водорослями ступени. Несколько местных парней, став на ступени, помогли нам выбраться из мотобота и привязать его за вделанный в стене набережной рым.

И когда мы оказались в толпе встречающих, где каждый старался похлопать нас по плечу и пожать руку, я увидел прикрепленное к выщербленной стене объявление: «Любое лицо, вступающее на эту территорию, делает это на собственный страх и риск. Правительство острова Святой Елены не несет никакой ответственности за ущерб или ранения, которые могут быть получены при этом, и не удовлетворяет никаких претензий».

Сопровождаемые парнями, которые помогли нам высадиться из мотобота и вызвались быть нашими гидами, мы начали осматривать город. Первое, что увидели, - ржавую сигнальную пушку. Из нее, наверно, палили во времена Наполеона. Сна мирно дремала на небольшой площади, вымощенной брусчаткой. На жерле пушки сидела чайка.

Почта, гостиница, несколько магазинов, фруктовые лавки, из которых с любопытством смотрели на нас молоденькие продавщицы, - все это разместилось по обе стороны Мейн-стрит, главной улицы Джеймстауна, которая вытянулась под обрывами гор.

Помимо нескольких церквушек, разместившихся между домами, мы наткнулись на молельный дом адвентистов седьмого дня, на доске объявлений которого, очевидно по случаю нашего прихода, прочли текст на русском языке: «Во Христе мы имеем Искупление крови Его, Прощение грехов по богатству благодати Его».

Пройдясь несколько раз по главной улице, мы заглядывали во все магазинчики в надежде купить какой-нибудь сувенир на память о Святой Елене. Но продавцы, словно сговорившись, при нашем появлении выставляли на прилавки пыльные бутылки дешевого французского бренди «Наполеон». Других сувениров у них не было. Лишь в небольшом книжном магазинчике среди пожелтевших от времени журналов и комиксов мы увидели наборы поблекших открыток с видами острова. Я выбрал открытку с главной достопримечательностью острова - видом дома-музея Наполеона и его могилой.

Теперь оставалось только посетить эти знаменательные места. Но попасть туда оказалось непросто. И музей, и могила Наполеона находились высоко в горах. По совету наших гидов мы договорились с хозяином небольшого старенького автобуса, одиноко стоявшего у портала церкви Святого Джеймса, в честь которого и назван единственный на острове город. Напротив церкви была бензозаправка американской компании «Мобил Ойл». Подъехав к ней и заправив полный бак бензина, хозяин автобуса, седой молчаливый негр, жестом пригласил нас садиться, и мы поехали.

Крутую дорогу в гору старенький автобус, натужно гудя мотором и оставляя за собой густой шлейф черного дыма, преодолевал с трудом. Наконец мы добрались до высокого перевала и остановились на краю обрыва. Отсюда видны были красные крыши ферм, разбросанные по зеленому фону долин, пасущиеся на них стада коров и овец и сияющий вдали океан.

Могила там, внизу, - закурив дешевую сигарету, сказал хозяин автобуса. — К ней можно спуститься только пешком.

Докурив сигарету и затоптав ногой окурок, он повел нас вниз по крутому склону горы. Мы спустились к небольшой поляне, где среди камней пробивался родничок. По словам хозяина автобуса, это место Наполеон выбрал сам, совершая по воскресным дням пешие прогулки.

Здесь росли двенадцать стройных тополей, по числу великих побед императора. Они были высажены в 1840 году, когда прибывшая на остров французская миссия увезла со Святой Елены останки Наполеона, чтобы захоронить их в Париже.

Мы прошли за простую металлическую ограду и увидели гладкую плиту без какой-либо надписи.

«Быть преданным земле на берегах Сены, среди народа, столь любимого мною» - завещал перед смертью Наполеон.

Но сославшие императора на этот далекий остров англичане распорядились иначе.

9 мая 1821 года английские солдаты здесь, на этом месте, опустили в могилу гроб с телом знаменитого узника.

«Он был одет в конно-егерский мундир императорской гвардии, покрытый звездами всех орденов. Пленник острова Святой Елены нисходил в могилу, осененный всеми знаками европейских почестей. Три тысячи человек провожали тело покойного. Дорога не позволяла печальной колеснице доехать до места погребения, и английские гренадеры полка Вальтера Скотта имели честь нести на своих плечах смертные останки героя. Двадцать пушечных залпов возвестили

океану, что душа Наполеона оставила землю»...

Так описал это событие очевидец в «Хронике последних дней Бонапарта».

Я прочитал это по возвращении в Одессу в научной библиотеке имени М. Горького, попросив в окне выдачи книг все, что было написано о Наполеоне. В том числе и нашумевшую когда-то книгу советского академика Евгения Тарле «Наполеон».

Что выгравировать на могильной плите? «Наполеон» или «Наполеон Бонапарт»? Французы настаивали на одном величественном слове - «Наполеон». Но английский губернатор Святой Елены Гудсон Лоу потребовал, чтобы надпись была сделана обыденно - имя и фамилия покойного, даты рождения и смерти.

Сговориться не удалось. И надгробная плита великого императора осталась без надписи.

Стоя тогда у пустой могилы, я невольно вспомнил появляющиеся время от времени в мировой прессе сообщения о насильственной смерти императора.

Английские медики, используя новое научное открытие — способность волос накапливать мышьяк - подвергли бомбардировке тепловыми нейтронами в атомном реакторе пучок волос Наполеона, хранившихся во Французском военном музее. Содержание мышьяка в волосах в тринадцать раз превышало норму! Это подтверждало предположение личного врача императора: Наполеон умер не от рака, а был отравлен. В течение нескольких месяцев ему подмешивали в еду малые дозы мышьяка.

Вот так закончил свою жизнь узник острова Святой Елены...

Поднявшись снова к автобусу, мы проехали небольшое расстояние и оказались в расщелине между гор, где среди вековых деревьев стоял Лонгвуд-хауз, дом, в котором Наполеон прожил последние годы своей жизни.

Возле дома нас встретил смотритель, приветливый старик, соскучившийся по посетителям. Уплатив ему по два шиллинга, мы получили по входному билету. На каждом билете было написано по-французски: «Музей Наполеона. Французская территория на острове Святой Елены».

После смерти Наполеона Лонгвуд-хауз стал собственностью Вест-Индской компании, которая сдала его в аренду местному фермеру. В салоне бывшей резиденции императора загрохотала молотилка, а спальню превратил и в хлев для баранов. Долина, в которой был похоронен Наполеон, стала доходным местом. За осмотр могильной плиты с каждого посетителя брали по три шиллинга

Посетившие остров после смерти Наполеона французские морские офицеры доложили императору Наполеону Третьему о столь непочтительном отношении к памяти его знаменитого дяди.

Уплатив правительнице тогдашней Англии королеве Виктории 7100 английских фунтов стерлингов, из них 1600 фунтов за место захоронения Наполеона, а остальные за Лонгвуд-хауз, Франция стала обладательницей обеих территорий со всеми имеющимися на них постройками и насаждениями. С 1858 года и по сей день во главе этого самого маленького заморского владения Франции стоит французский консул, а над музеем Наполеона развевается французский флаг.

В одиннадцати комнатах одноэтажного дома собраны личные вещи императора: картины, посуда, мебель - все, чем он пользовался. В шкафах и в застекленных витринах - подсвечники, курительные трубки, жилет императора, шкатулка для денег и книги. Его личная библиотека насчитывала около трех тысяч томов, и на титульном листе каждого тома стояла надпись: «Император Наполеон».

Обслуживали узника Святой Елены повар, камердинер, врач, и каждую неделю приходила прачка, забирать в стирку белье.

Мы минуем столовую, спальню, и смотритель дома, он же гид, открывает дверь в большую комнату с бильярдным столом. Здесь Наполеон проводил долгие часы: читал, писал, принимал посещавшего его иногда губернатора острова.

Здесь же, в этой комнате, расхаживая часами с заложенными за спину руками, Наполеон диктовал приставленному к нему английскому офицеру свои мемуары: «Сирийско-египетская кампания», «100 дней», «История консульства и империй» и другие работы.

На белом атласе под стеклом лежат комнатные туфли Наполеона. Рядом — ордена Почетного легиона и Итальянской короны, которые он носил на Святой Елене. В деревянных оконных жалюзи сохранились небольшие отверстия — император прорезал их перочинным ножом. Сквозь них в ненастные вечера он наблюдал за движением часовых, когда оставался в доме один.

Экскурсия подходит к концу. В книге посетителей стоят сотни подписей моряков, путешественников и туристов из разных стран.

Среди этих записей мы увидели одну на русском языке: «Мы, моряки и ученые дизельэлектрохода «Обь», возвращаясь из антарктической экспедиции, побывали в доме-музее Наполеона. Он для нас не абстракция, а живые страницы Отечественной войны 1812 года, сожженная Москва и Бородино». Под этой записью

подписи членов экипажа и ученых, возвращавшихся из Антарктики в Ленинград.

Когда в этой книге расписались и мы, я вспомнил, как, будучи однажды в Ленинграде, видел в Эрмитаже гравюры и офорты, воссоздающие жизнь Наполеона на острове Святой Елены.

На одной из гравюр он изображен в военном мундире при орденах и шпаге. Вдали на фоне мрачных скал маячит фигура английского часового. Наверно, в эти минуты узник острова Святой Елены размышлял о причинах поражения своей 700-тысячной армии на бескрайних просторах России.

«Расчет мой был верен, покуда я рассчитывал, что буду сражаться с людьми. Я был уверен, что разобью русскую армию. Но я не смог победить пожаров, морозов, голода, смерти. Судьба была сильнее меня. Удивительна участь этой войны! Мог ли я вообразить, что она меня погубит? Никогда я так не обдумывал всех подробностей, никогда не предпринимал столько мер предосторожности, не имел менее честолюбивых планов и все-таки пал...»

Это из книги Тарле «Наполеон».

А в книге посетителей Лонгвуд-хауза мы оставили такую запись:

«Отдавая должное великой исторической личности, каким был Наполеон, мы чтим доблесть, мужество и отвагу русского народа, выстоявшего против нашествия наполеоновских армий».

Покидали мы Святую Елену под утро следующего дня. Солнце еще не взошло.

По небу тянулись серые, угрюмые облака, такие же неприветливые, как и встретившие нас по выходу из бухты Джеймс океанские волны.

Набирая ход, мы уходили все дальше и дальше от лежавшего в стороне от больших океанских дорог клочка земли, снискавшего печальную известность как последнее пристанище опального императора, поднявшегося в блеске славы над Европой девятнадцатого столетия и закончившего свои дни на этом Богом забытом острове.

Я еще долго стоял на палубе, пока лиловые вершины острова скрывались за кормой. А потом пошел в каюту и записал в дневник все, что видел на Святой Елене.

 К оглавлению

 

 

Одессит из Сеуты

Этот небольшой город, тесно зажатый с трех сторон горами, расположен на африканском берегу Гибралтарского пролива и принадлежит Испании.

В бухте, отгороженной от моря длинным волноломом с белой башенкой маяка на конце, трепещут на ветру флаги танкеров, рыболовных траулеров, пассажирских суденышек, бегающих с одного берега пролива на другой, и прогулочных яхт.

Название города - Сеута. В лоции Средиземного моря сказано, что с 1580 года Сеута принадлежит Испании и, находясь на побережье Северной Африки, имеет статус автономии.

За долгие годы плаваний, проходя не раз Гибралтарский пролив, я видел Сеуту только в бинокль. Но однажды все же довелось там побывать. И заход в этот порт запомнился встречей с человеком необыкновенной судьбы.

Было это в январе 1985-го года. На теплоходе «Аркадий Гайдар» шли мы с грузом пшеницы из канадского порта Монреаль в Новороссийск. Монреаль расположен на реке святого Лаврентия, и, когда мы вышли из устья реки в Атлантический океан, нас встретил жестокий шторм.

Содрогаясь от ударов огромных волн, теплоход то взлетал на их пенистые гребни, то уходил в воду по самый капитанский мостик, потом снова взлетал к темному, словно набухшему злобой небу и опять проваливался в ледяной клокочущий мрак, из которого, казалось, не выбраться уже никогда...

Ко всему начал течь дейдвудный сальник (уплотнение в кормовой части судна, где гребной вал выходит наружу, соединяясь с винтом), и в туннель гребного вала стала поступать вода.

Пока мы пересекали бушующий океан, осушительный насос успевал откачивать из туннеля гребного вата воду. Но на подходе к Гибралтарскому проливу насос вышел из строя. А впереди еще были Средиземное и Черное моря, не уступающие по характеру в это время года зимней Атлантике, и пришлось запросить пароходство разрешить зайти в Сеуту.

Насос мы начали ремонтировать сами, но для уплотнения дейдвудного сальника нужны были водолазы. Так я оказался в этом порту.

Пришли мы ранним утром. После пережитого в океане приятно было смотреть на этот тихий зеленый город, взбегающий крутыми улочками в гору, на уютную набережную, заставленную столиками кафе, и после ураганного океанского ветра и осатанелого свиста снастей слышать доносившийся с набережной тихий шелест пальм.

Как только закончились портовые формальности, приехали водолазы. Ко мне в каюту, как к стармеху, зашел их старшина, пожилой испанец с густой седой шевелюрой и на чистом русском языке попросил показать, что нужно делать.

- Откуда вы знаете русский? - удивился я.

- Об этом потом. Пошли.

Я спустился с ним в машинное отделение, протиснулся через клинкетную дверь в туннель гребного вала и показал на пропускающий воду дейдвудный сальник. При этом объяснил, что с подводной стороны нужно установить «галстук», то есть, законопатить течь, а мы сменим измочаленную, пропускающую воду набивку, на новую. Он кивнул и поспешил наверх, где в катере, стоявшем у нашего борта, его ждали двое парней, уже успевших натянуть легководолазные костюмы.

К вечеру все работы были закончены, и старшина водолазов зашел ко мне подписать соответствующие бумаги.

Уходить из Сеуты мы должны были утром, поэтому я предложил ему выпить чашечку кофе и рассказать, откуда он знает русский язык. Он согласился, сказав, что, если придет домой поздно, жена волноваться не будет, с его работой она к этому привыкла, а поговорить по-русски хочется. Русские суда не часто заходят в Сеуту.

- Я только отпущу ребят, - сказал он. - А потом вызову для себя катер.

Пока его не было, я сбегал на камбуз и попросил повариху, которая, сидя на перевернутом ведре, чистила на утро картошку, приготовить для моего гостя чего-нибудь поесть.

В холодильнике у меня «на пожарный случай» стояла бутылка водки. Нашелся и кусок сыра. А приготовить кофе, имея в каюте электрическую кофеварку, не составляло труда.

Когда испанец вернулся, стол был накрыт. Повариха принесла большую сковороду жареной картошки с кусочками поджаренного сала, хлеб и, пожелав приятного аппетита, ушла. И вот, за этим наскоро приготовленным ужином я и узнал об удивительной судьбе этого человека. Звали его Рауль Химинэс. Когда в 1938 году в Испании шла гражданская война и авиация мятежного генерала Франко, которому помогали фашистские режимы Германии и Италии, варварски бомбила удерживаемые республиканским правительством Мадрид, Барселону и Валенсию, его вместе с другими испанскими детьми, спасая от бомбежек, привезли в Советский Союз.

Было ему тогда 14 лет. Родился в Барселоне. Отца не помнил. Он ушел из семьи, когда Раулю было два года. Мать погибла во время одной из бомбежек, и его забрала к себе тетка, сестра матери. Она и уговорила Рауля ехать в Советский Союз.

Так летом 1938 года он оказался в Одессе.

Встречали их как маленьких героев. Не успели они сойти с трапа парохода, как попали в объятья незнакомых людей. Их обнимали, целовали, вручали подарки. А когда на автобусах повезли в город, на улицах их приветствовали толпы людей, выкрикивая известный тогда каждому советскому человеку лозунг республиканской Испании: «Но пассаран!» — «Они не пройдут!»...

Поселили их в пионерском лагере на 16-й станции Большого Фонтана, где уже жили испанские дети, прибывшие раньше на других пароходах. По ночам многие дети плакали. Особенно девочки. И хотя рядом были заботливые воспитатели, которые прибегали в палаты по первому зову, к ним нельзя было прижаться мокрым от слез лицом и, всхлипывая, знать, что во всем мире есть только один человек, который может тебя утешить и защитить. Это - мама...

Из лагеря их начали развозить по разным городам - в Киев, Харьков, Москву, Ленинград. Но он остался в Одессе.

В пионерском лагере работала врачом пожилая женщина Розалия Моисеевна Гольдберг.

Рауль простудился, лежал с высокой температурой в санчасти, а когда с помощью Розалии Моисеевны поправился, она спросила, согласен ли он перейти к ней жить. Некоторых его товарищей уже приютили сердобольные одесские семьи, и он согласился.

Розалия Моисеевна жила одна. С мужем давно разошлась, а единственный сын, плававший судовым врачом на пароходе «Тимирязев», погиб.

Случилось это в 1937 году в Средиземном море. В годы, когда в Испании шла гражданская война, Советское правительство, помогая республиканцам, отправляло морем в Испанию оружие, продовольствие и медикаменты. Почти каждый день из Одесского порта уходили в Испанию суда. Но возвращались не все.

Франкистскими военными кораблями были потоплены на пути в Испанию черноморские суда - «Благоев», «Комсомол», «Тимирязев». А пароходы «Цюрупа», «Макс Гельц», «Катаяма», «Постышев», «Максим Горький» были захвачены в плен, и моряки этих судов, став узниками франкистов, первыми испытали на себе, что такое фашизм.

«Тимирязев» был потоплен недалеко от Мальты 30 августа 1937 года. Его остановил в море франкистский крейсер и приказал морякам покинуть пароход. Но не успели моряки спустить шлюпки, как прогремели орудийные залпы, и, получив несколько пробоин, пароход начал тонуть.

Сын Розалии Моисеевны бежал к шлюпке, споткнулся, упал и потерял очки. Это и погубило его. Он был близорук и, пока искал очки, пароход, резко осев на корму, ушел под воду. Об этом рассказали Розалии Моисеевне вернувшиеся в Одессу моряки, которых подобрали возле Мальты греческие рыбаки.

Горе не ожесточило несчастную женщину. К испанским детям, оказавшимся на чужбине, она была на редкость внимательна и добра. И, когда кто-нибудь из них забегал к ней в санчасть с ушибом или с расцарапанной до крови рукой, в ее глубоко запавших черных глазах появлялись слезы сострадания и нерастраченной материнской любви...

Рауль стал для нее настоящим сыном. Как и других оставшихся в Одессе испанских детей, его определили в специальную школу, которая находилась на Французском бульваре (тогда он назывался Пролетарским). Розалия Моисеевна жила на Молдаванке, в Высоком переулке. Добираться с Молдаванки до Французского бульвара нужно было двумя трамваями. Но, несмотря на это, как только заканчивались занятия в школе, Розалия Моисеевна уже ждала Рауля у дверей класса. И когда соседки по двору спрашивали: «Зачем вы едете за своим испанцем в такую даль? Он же взрослый мальчик!», она отвечала: «Чтобы к Ральчику не пристали хулиганы».

Розалия Моисеевна мечтала, чтобы Рауль стал врачом. Но он подружил с жившим у них во дворе водолазом и, наслушавшись его рассказов о поднятых со дна моря затонувших кораблях и другие увлекательных историй, случавшихся с водолазами под водой, заявил Розалии Моисеевне, что его профессией будет только водолазное дело!

Звали водолаза Степан Григорьевич. Это был простой, скромный и добрый человек. Не успевал он, идя с работы, войти во двор, как его окружала шумная ватага детей, которым он щедро раздавал купленные по дороге домой недорогие конфеты. К Раулю он питал особую симпатию, так как, плавая в молодости матросом, бывал в Испании и даже знал несколько испанских слов.

Розалия Моисеевна не стала спорить, и в 1940 году, когда Раулю исполнилось 16 лет, он с помощью Степана Григорьевича поступил в Школу плавсостава.

Была до войны в Одессе такая школа. Готовила матросов, мотористов и машинистов для работы на судах Черноморского пароходства. Готовила и водолазов для работы на судах-спасателях. Учиться там нужно было год. Но в 1941 году, как только Рауль окончил эту школу, началась война.

Снова, как в родной Барселоне до отъезда в Советский Союз, слышал он вой сирен воздушной тревоги, пронзительный свист бомб и видел, как из-под дымившихся развалин разбомбленных домов вытаскивали раненых и убитых...

Розалия Моисеевна с первых дней войны начала работать в военном госпитале. Домой прибегала только затем, чтобы покормить Рауля. Но дома заставала его редко. Он пропадал в порту, на водолазном боте Степана Григорьевича, где оставался иногда ночевать.

Когда немцы начали бомбить Одессу, недалеко от маяка от прямого попадания бомбы затонул военный тральщик. Затонул на фарватере, мешая выходу из порта другим судам.

Водолазный отряд, в котором работал Степан Григорьевич, был занят на подъеме этого тральщика. Рауль помогал водолазам надевать тяжелые неуклюжие скафандры, без устали крутил ручку компрессора, подающего водолазам воздух на грунт, а потом командир отряда разрешил ему вместе со Степаном Григорьевичем спуститься под воду.

Работы по подъему тральщика не прекращались даже тогда, когда в небе с тяжелым гулом появлялись немецкие бомбардировщики и над городом начинали выть сирены воздушной тревоги. Перед спуском под воду водолазы шутили: «Бомбоубежище у нас надежное, фашисты нас там не достанут!»

И, когда тральщик подняли и отбуксировали в военную гавань, поздравить водолазный отряд приехал сам командующий Одесским оборонительным районом вице-адмирал Жуков.

Увидев на водолазном боте подметавшего палубу Рауля и узнав от командира отряда, что Рауль испанец, из тех испанских детей, которых в 1938 году, спасая от фашистских бомбежек, привезли в Одессу, он подошел к нему, крепко обнял и сказал: «Держись, сынок. Они не пройдут!»...

В начале октября 1941 года, в связи с прорывом немцев в Крыму, оборонявшие Одессу войска, по приказу Верховного Главнокомандования, начали оставлять осажденный город.

В один из этих дней Розалия Моисеевна прибежала домой и застала Рауля. Он рылся в шкафу, искал теплый свитер. Осенние ночи становились все холодней, а кубрик водолазного бота, где он уже постоянно ночевал, не отапливался.

Розалия Моисеевна быстро нашла свитер, вскипятила чай, поставила на стол принесенный из госпиталя сухой паек - баночку шпротов, колбасу, хлеб и, придвинув к Раулю, сказала:

- Госпиталь готовится к эвакуации. Дней через пять будем грузиться на пароход. Я тебя тоже внесла в список. Так что, прощайся со своими водолазами.

- Я буду эвакуироваться с ними, - ответил Рауль.

- Они тоже готовятся к эвакуации.

И тут, впервые за несколько лет, что Рауль жил у Розалии Моисеевны, она расплакалась. Он еле успокоил ее, пообещав, что к отходу парохода придет ее проводить.

Погрузка раненых на пароход шла ночью. Возле трапа парохода с потушенными фарами стояли санитарные машины и повозки. Легкораненые ковыляли к трапу парохода сами, тяжелораненых санитары несли на носилках.

В толпе военных, запрудивших причал, Рауль с трудом разыскал Розалию Моисеевну. Она помогала санитарам укладывать на носилки тяжелораненых. Увидев Рауля, подбежала к нему, обняла и заплакала.

Рауль хотел что-то сказать ей в утешение, но в этот момент завыли сирены воздушной тревоги, небо полоснули лучи прожекторов и в городе загрохотали взрывы бомб. Начался очередной воздушный налет.

Если в июле и августе 1941 года фашистские самолеты бомбили Одессу только днем, то с наступлением осени, когда румынские и немецкие войска были уже так близко от городских предместий, что до линии фронта можно было доехать на трамвае, город стал подвергаться артиллерийским обстрелам и воздушным налетам по ночам. Налет еще продолжался, когда погрузка раненых закончилась. С борта парохода начали кричать Розалии Моисеевна, чтобы быстрей поднималась наверх. Но она никак не могла оторваться от своего любимца.

И тут над мачтами парохода с устрашающим воем пронесся фашистский бомбардировщик и совсем близко полыхнул взрыв. Рауль схватил Розалию Моисеевну и потащил к ближайшему складу. Он был уверен, что сброшенная с самолета бомба попала в пароход. Но, когда дым и гарь улеглись, выглянув из склада, он увидел, что пароход отходит от причала. Бомба разорвалась в стороне, не причинив ему вреда. Но вернуться на пароход Розалия Моисеевна уже не могла...

А на другое утро, придя в порт, Рауль узнал, что во время ночного налета потоплен его водолазный бот. Погибли находившиеся на нем водолазы, в том числе и Степан Григорьевич. Бетонный массив портового причала, возле которого был пришвартован бот, был

разворочен. На воде в пятнах мазута одиноко плавал спасательный круг. Все, что осталось от суденышка, ставшего для Рауля в дни обороны Одессы родным домом.

Ну а потом...Страшная судьба, постигшая с приходом фашистских оккупантов одесских евреев, коснулась и его.

В морозные дни декабря 1941 года по городу был развешен приказ, в котором говорилось, что в течение трех дней евреи Одессы должны прибыть на Слободку, в гетто. За неявку - расстрел.

Розалия Моисеевна все оттягивала этот страшный день, когда навсегда должна будет расстаться со своим мальчиком, как называла она Рауля, хотя он заявил, что в гетто пойдет вместе с ней.

— Нет! - кричала она. - Нет! Я свое отжила! А тебе еще жить и жить!

Но ей не пришлось идти в гетто, утопая в снегу, как брели туда тысячи одесских евреев, тащивших по снегу на одеялах парализованных стариков и волоча на санках закутанных до глаз детей.

Дворник, который по приказу оккупационных властей должен был проверить, все ли евреи его дома ушли в гетто и нарисовать мелом на воротах крест, означавший, что дом от евреев очищен, зная, что Розалия Моисеевна все еще остается в своей квартире, заявил об этом в румынскую жандармерию.

Румыны ворвались к ним ночью, вытащили их на улицу и бросили в стоявшую у ворот дома подводу. Двое жандармов уселись рядом, толкнули в спину дремавшего на козлах возницу, и подвода, заскрипев колесами по смерзшемуся снегу, повезла Розалию Моисеевну и Рауля на Слободку, в гетто.

Больше месяца Рауль жил среди несчастных людей, загнанных оккупантами в промерзшие от мороза комнаты бывшего общежития Водного института, (сегодня там экипаж Морской академии) и обреченных на смерть от холода, голода и болезней только за то, что родились евреями.

И все это время Розалия Моисеевна добивалась у румынской администрации гетто, чтобы Рауля выпустили на волю, так как он не еврей, а испанец.

И добилась.

Из города приехала специальная комиссия. Рауля освидетельствовал врач, тучный румын, заговоривший неожиданно с ним по-испански, и Раулю был выдан документ, подтверждавший его национальность.

Так он оказался на свободе...

Румыны разрешали жителям Слободки устраивать в гетто базар. В занесенный снегом двор привозились на санках закутанные тряпками кастрюли с борщом, супом или кашей. За несколько оккупационных марок можно было прямо на морозе пообедать, согревая руки о мисочку борща или каши. А если не было денег, все это можно было выменять на какую-нибудь вещь. И Рауль стал приносить Розалии Моисеевне ее вещи, чтобы она могла их менять на эти обеды.

В начале января 1942 года одесских евреев стали вывозить из гетто в концлагеря, организованные оккупантами на территории Одесской (ныне Николаевской) области, - в Доманевку, Богдановку, Акмечетку. В один из таких дней Рауль пришел в гетто и узнал, что Розалия Моисеевна попала в очередной этап. С тех пор он ее больше не видел...

Жил он тем, что по утрам ходил на Привоз, куда крестьяне из окрестных сел привозили продукты, помогал им стаскивать с подвод мешки и тащил до прилавков, получая за это несколько марок. А потом, идя как-то с Привоза домой, прочитал на афишной тумбе объявление: румыны приглашали на работу в порт водолазов.

И он начал работать в порту на подъеме двух барж, затонувших от воздушных бомбардировок в акватории порта в дни обороны Одессы.

10 апреля 1944 года Одесса была освобождена. А 30 апреля, по доносу того же дворника, он был арестован за сотрудничество с оккупантами.

10 лет провел он на Колыме, в сталинских концлагерях. В Одессу вернулся в 1954 году. Водолазом в порт не взяли. Испанец... Сидел... Не брали и на другие приличные работы, и он с трудом устроился грузчиком на угольный склад.

А в 1956 году, когда тогдашний правитель Испании генералиссимус Франко, установивший в стране после своей победы в гражданской войне фашистский режим, разрешил живущим в Советском Союзе испанцам вернупъся на Родину, он подал заявление на выезд из СССР

Пасмурным осенним днем 1956 года вместе с другими испанцами, с которыми в 1938 году четырнадцатилетним подростком прибыл в Советский Союз, он поднялся на борт пассажирского теплохода «Крым».

По интересному совпадению капитаном «Крыма» был известный черноморский моряк Михаил Иванович Григор, который в 1938 году, совсем еще молодым капитаном командуя пароходом «Ян Фабрициус», привез в Одессу большую партию испанских детей, среди которых был и он - Рауль Хименес.

Когда «Крым» вышел за Одесский маяк, Рауль еще долго стоял на палубе и смотрел, как в моросящем тумане медленно скрывается город, ставший для него до боли в сердце родным, несмотря на все, что пришлось в нем пережить...

И вот - Барселона! Родина! Но порт был оцеплен полицией. Никого из встречающих к ним не пустили,

и, как только испанцы сошли с теплохода на берег, их усадили в крытые грузовики и увезли в особый лагерь, где долго выясняли, чем они занимались в Советском Союзе, не засланы ли в Испанию шпионами, и потом нудными лекциями очищали от «коммунистической заразы».

Там Рауль встретил свою любовь. И как только их освободили, они поженились. Но постоянной работы не было, колесил с женой по стране, перебивался случайными заработками, жили на жалкие пособия по безработице.

Так продолжалось до 1975 года, года смерти фашистского диктатора Франко. И только когда власть в стране перешла к королю Хуану Карлосу Первому и в стране установилась настоящая демократия, он смог устроиться в Сеуте на постоянную работу по своей специальности и стал здесь на «мертвый якорь».

Вот такую историю узнал я в Сеуте, городе, расположенном на африканском берегу Гибралтарского пролива, у порога которого сходятся Средиземное море и Атлантический океан.

К оглавлению

 

 

Слоновая вахта

Чего только не вспоминают при встречах старые моряки! И названия судов разграбленного в годы горбачевской «перестройки» Черноморского пароходства, и фамилии капитанов, и былые плавания. Встретил я как-то давнего друга. Вспомнили один необычный его рейс. Посмеялись. А потом я подумал: «А что, если об этом написать?»

В городе небо узкое. Зажато домами. Ночью даже в ясную погоду на городском небе можно увидеть только горсточку звезд. Кто любит звезды, уходит в степь или в море. Мой друг Толя Квашин выбрал море. Мы вместе учились в школе. В нашем классе Толю называли звездочетом. Он приносил из дома карту звездного неба и на переменах увлекал ребят названиями созвездий: Арго, Кассиопея, Гончих Псов.

Преподаватель математики упрекала его, что он знает звезды лучше, чем таблицу умножения.

- А без математики вам не быть астрономом! - упрекала она.

- Он будет поэтом, — смеялся класс. - Он доказал уже на уроках русского языка, что звезды - та же поэзия!

Но Толя не стал ни астрономом, ни поэтом. Он стал моряком. После окончания судоводительского факультета Одесского Высшего мореходного училища Толя плавал третьим, а потом вторым помощником капитана на небольшом грузовом теплоходе «Фастов».

Их было несколько таких теплоходов в Черноморском пароходстве, построенных в Финляндии. И все назывались на букву «Ф»: «Фрязино», «Фролово», «Фастов». Ходили они в Грецию, Ливан, Италию.

Команда «Фастова» была довольна таким неутомительным плаванием. Но Толя мечтал об океанских переходах, мечтал увидеть звезды в океанах и упрашивал капитана отпустить его на большое судно. Но капитану нравилась Толина аккуратность в работе, добросовестность, а главное — трезвость. До появления Толи на «Фастове» капитан намучился со вторым помощником — пьяницей. И Толю не отпускал.

Работая на «Фастове», Толя научился понимать не только язык звезд. Как второй помощник капитана, отвечающий за груз, Толя стал требовательным командиром. Он заставлял портовиков укладывать в трюмах ящики так, чтобы никакой шторм не сдвинул их с места, познал сложную науку грузовых документов, а главное - научился настаивать на своем.

Однажды в Ильичевском порту во время погрузки хлопка на Италию стивидор, несмотря на начавшийся дождь, продолжал грузить судно, Но Толя хорошо изучил правила перевозки опасных грузов. Влажный хлопок, спрессованный в тюках, мог самовозгореться, и Толя, несмотря на протесты стивидора и появление на борту заместителя начальника порта, приказал матросам закрыть трюмы.

Порту нужен был план.

Морякам - безопасное плавание...

Разные грузы приходилось возить Толе. Но однажды на теплоход погрузили слона.

Было это в Одессе. Слон догонял уехавший на гастроли в Италию Московский цирк. Он приболел и не смог уехать вовремя со своими «коллегами».

Накануне погрузки капитан вызвал Толю и представил маленькому лысому человеку в белой рубахе, украшенной галстуком-бабочкой. Человек по-хозяйски сидел в кресле капитанской каюты и курил сигару. Это был дрессировщик, хозяин слона.

Внимательно оглядев Толю, он сказал:

- Слона зовут Ваня. Мне подарили его в Индии. Это один из самых умнейших слонов в мире. Капитан рекомендует вас как опытного грузового помощника. Постарайтесь, чтобы слон чувствовал себя как дома.

- Анатолий Иванович, - добавил капитан. - Слон будет жить на палубе. Мы принайтовим его цепью за палубный рым. Приставьте к нему матроса вашей вахты Овчаренко. Парень вырос в деревне и, наверно, умеет ухаживать за животными.

Вернувшись к себе в каюту, Толя с досады закурил. Несколько дней, как бросил курить. Но тут - такой груз!

На причале провожать слона собралась толпа грузчиков. Сбежались моряки и с соседних судов. А девушка-крановщица, поднимавшая слона на палубу «Фастова», бросила ему с высоты крана цветок. Слон подобрал хоботом цветок и поклонился, вызвав бурю восторга.

Но Толе было не до восторгов. От Одессы до Италии пять суток хода. И эти пять суток со слоном на палубе нужно было пережить!..

Черное море штормило. Волны с шипением гнались за теплоходом. А ветер завывал в снастях с такой силой, что слон от страха приседал на задние ноги и прижимал уши.

- Это тебе не в цирке! - смеялись матросы.

Хозяин слона укачался и не выходил из каюты.

Матрос Овчаренко, рыжий коренастый парень, не боявшийся лазить на самую высокую мачту, походив вокруг слона, заявил:

- Нехай хто другой. Я ще житы хочу.

Толя презрительно посмотрел на Овчаренко и сам подсунул слону корыто с едой. Но только слон вытянул хобот, как Толя быстро отскочил в сторону

На мостике к Толе подошел пожилой матрос Зинатулин:

- Анатолий Иванович, я в молодости в нашей татарской деревне конями увлекался. Давайте буду ухаживать за этим красавцем.

Толя обрадовался:

- Пожалуйста!

Но и Зинатулин, когда слон чуть не придавил его, махнул рукой:

- Не-е... Это не конь...

Прошли Босфор, Дарданеллы, вошли в Эгейское море, и Толя не выдержал. Рванул дверь каюты дрессировщика:

- Вставайте! Слон не ящик. Ни я, ни наши матросы не умеем с ним обращаться!

- Научитесь вежливости, молодой человек, - сказал хозяин слона, не вставая с койки. Он уже не курил сигару. От качки в каюте все двигалось, скрипело, и на измятое беспомощное лицо дрессировщика было жалко смотреть.

Толя хлопнул дверью и пошел к капитану:

- Василий Николаевич, все боятся ухаживать за слоном!

- За груз отвечаете вы.

Толя понял. В море нужно уметь делать все. Даже ухаживать за слоном.

Толя осунулся. Перестал ходить обедать в кают-компанию. Ему казалось, что от него неприятно пахнет конюшней. Он ел возле камбуза, усаживаясь на палубный кнехт, и повариха Екатерина Федоровна, добрая, немного ворчливая женщина, глядя на Толю, сочувственно вздыхала и проклинала «той дэнь, коли до «Фастова» прычыпылося це несчастье».

Толина вахта, как второго помощника, была с ноля часов. Моряки называли эту вахту «собачьей». Были еще вахты «беспартийная» и «прощай молодость». «Беспартийная» с 16 до 20 часов, в это время на советских судах проводились собрания и другие общественные мероприятия. А «Прощай молодость» с 20 до 24 часов, когда крутили кинофильмы и устраивали вечера отдыха, на которых на «Фастове» можно было по очереди потанцевать с молоденькой буфетчицей Надей.

Толя любил свою вахту. Он ведь был «звездочетом». А когда еще полюбоваться звездами, как не ночью! И еще любил «собачью» за то, что, когда все на судне спят, именно он, Толя Квашин, обеспечивая безопасность людей и груза, вел в ночном море теплоход!..

Перед Неаполем Толя стоял свою последнюю ночную вахту. Черное с проседью звезд небо уже подсвечивалось на горизонте алым заревом Везувия. Море было пустынным, Лишь далеко-далеко то показывался, то исчезал слабенький огонек какого-то судна.

Прохаживаясь по мостику и поглядывая вперед, Толя предвкушал скорый приход в порт, когда слон сойдет на берег и он, второй помощник капитана Анатолий Иванович Квашин, займется своими прямыми обязанностями: лазить по трюмам, ругаться с итальянскими грузчиками, угощать в каюте крепко заваренным чаем стивидора, внимательно проверяя принесенные им тальманские расписки, чтобы не ошибиться в подсчете принимаемых на борт ящиков с лимонами, которые они доставят в Одессу. А потом капитан отпустит его на пару часов прогуляться по Неаполю...

Вдруг Толя услыхал протяжный звук. Гудок! Совсем близко гудело какое-то судно. Толя выбежал на крыло мостика и глянул в сторону кормы. Никого! Но воображение сразу нарисовало страшную картину: какое-то судно с заглохшим двигателем, потеряв остойчивость, накренившись, хрипит, зовет на помощь.

- Овчаренко! - окликнул Толя своего вахтенного матроса,- Вы слышали?

- Гудит хтось, - отозвался с другого крыла мостика Овчаренко.

Звук повторился.

Оглядев море в бинокль, но ничего не обнаружив, Толя позвонил капитану.

Капитан в трусах и в майке выскочил на мостик.

- Вон там, - Толя показал в сторону кормы.

Капитан подошел к работавшему радару, внимательно

посмотрел на экран, потом, взяв у Толи бинокль, осмотрел горизонт.

Звук повторился. Громкий, протяжный, совсем близкий.

- Когда вы слышали его в последний раз? - спросил капитан.

- Минут десять назад.

- Какой у нас ход?

- Пятнадцать узлов.

- Так что же, он гонится за нами?

Толя пожал плечами. В самом деле, «Фастов» шел довольно быстро, а звук все время слышался рядом.

Капитан вернул Толе бинокль и засмеялся:

- Все ясно. Это ваш приятель. А вот что ему нужно, почему шумит, спросите у его хозяина. Спокойной вахты!

И капитан ушел.

А Толя тут же представил, как утром о его ошибке узнает экипаж. Над ним будут смеяться матросы, штурманы, механики... Черт бы побрал этого слона!

- Это он берег чуе, — уточнил Овчаренко. - От же слонова наша вахта!

Утром ошвартовались в Неаполе. Уже у входа в порт «Фастов» начали окружать прогулочные катера й яхты, переполненные туристами. На теплоход нацелились кинокамеры и защелкали фотоаппараты. Ведь не каждый день увидишь на палубе грузового судна слона!

А когда Толиного мучителя перенесли подъемным краном с палубы теплохода на причал, его окружили чумазые неаполитанские мальчишки.

Провожать слона собрался весь экипаж.

Только второй помощник капитана Анатолий Квашин стоял в стороне. Но, когда слон, в сопровождении встретивших его служителей Московского цирка, величественно покачивая головой, тронулся в город, Толя помахал ему рукой.

- Вы ще з ним прощаетесь? - удивился Овчаренко, подметая за слоном палубу. - Тьфу!

На трапе капитан прощался с хозяином слона. Проходя мимо, Толя отвернулся. Все. Слоновая вахта кончилась!

Из открытых дверей портового склада донесся запах лимонов. И Толя счастливо улыбнулся.

- Анатолий Иванович!

Толю звал капитан. Хозяина слона рядом с ним уже не было.

Толя подошел. Капитан протянул ему маленький значок:

- Это передали вам.

Толя посмотрел на значок. Под куполом цирка на трапеции работал гимнаст. А сверху была надпись: «Госцирк СССР».

- Теперь в любой советский цирк можете бесплатно ходить!

И капитан крепко пожал Толе руку.

Прошло время, и мой друг сошел в отпуск. Но вскоре его вызвали в отдел кадров.

- Московский цирк будет грузиться в Одессе на Канаду, в Монреаль, — сказал Толе инспектор. — Звонили из Москвы, интересовались вами. Вы же сопровождали слона в Италию. Вот и пойдете с ним в Монреаль.

- А как же «Фастов»? - растерянно спросил Толя.

- Капитан вас отпускает. Пора, говорит, Квашину выходить в океан.

Так, благодаря слону, Толя увидел и океанские звезды.

 К оглавлению

 

 

Потолочный шов

Короткая история, которую я хочу рассказать, может быть, и не очень интересна. Но она характеризует то советское время, когда все было другим. А главное - другими были люди. И хотя, как и сегодня, так и тогда работали, естественно, за деньги, но на совесть. По крайней мере, в море...

Как-то на «Аркадии Гайдаре» мы пришли в Сингапур с небольшой партией груза: двадцать тракторов «Беларусь». В трюмах у нас был хлопок на Японию. А на палубе - эти тракторы.

После кратких формальностей, когда от борта отвалил полицейский катер, лоцман провел нас к якорной стоянке. И как только стали на якорь, буксир подвел к нам баржу. На ней пестрела толпа грузчиков. Закинув на судно веревки с крючками, они вскарабкались по ним к нам на борт и рассыпались по палубе. Грузчики должны были сгружать на баржу тракторы, используя наши грузовые стрелы.

Я подошел к руководившему выгрузкой форману, старому малайцу, которого знал по прежним заходам в Сингапур. Меня интересовало, сколько времени займёт выгрузка.

- Мало, чиф, мало.

Ответ был неутешительным.

На подходе к Сингапуру у нас потек утилизационный котел. Он работал на выхлопных газах главного двигателя и давал пар на обогрев тяжелого топлива. В море главный двигатель работает на разогретом тяжелом топливе, мазуте. И только при заходах или выходах из порта - на легком, соляре.

Когда потек утиль-котел, пришлось разжечь вспомогательный. Мы использовали его только на стоянках, и то в зимнее время. Вспомогательный котел расходовал много солярки. А она уже тогда была дорогой. Поэтому в Сингапуре нужно было срочно исправить «утиль».

О случившемся я доложил капитану. Попросил задержать отход, пока не наладим «утиль». Но капитан покачал головой:

- За лишние часы простоя нас могут оштрафовать. Постарайтесь все исправить, пока идет выгрузка.

Котел еще не остыл, когда мотористы вскрыли горловины. В машинном отделении запахло горячей сажей.

В котел полез четвертый механик Владимир Вакор. В темном провале горловины котла елочным блеском замелькала стекловата, посыпался изоляционный слой.

Володя вылез, поеживаясь от укусов стекла:

- Трещина в трубной доске.

Я протиснулся в котел, посветил фонарем. Трещина была над головой. Редкими слезинками дрожала на ней вода.

Такие трещины завариваются потолочным швом. Это самый трудный шов. Сварщик лежит на спине, тычет вверх электродом, и в брызгах огня на его маску стекает кипящий металл. Да и работать надо в горячем котле. А ждать, когда остынет котел, - времени нет...

Когда я вылез наружу, старший моторист Андрей Майстренко уже раскладывал возле котла электроды.

- Успеем, Андрей?

Майстренко пожал плечами.

Перед серьезной работой наш старший моторист всегда молчит. Лучше ни о чем его не спрашивать.

Но я знал: сделает все, как надо.

- Тракторы уже выгружают на баржу, - все же не удержался я.

Андрей снова промолчал.

- После заварки трещину нужно будет еще испытать на давление.

Андрей кивнул и, потянув за собой сварочный кабель, полез в котел.

А сварщиком Майстренко стал так.

1967 год. На Ближнем Востоке между Израилем и Египтом только закончилась Шестидневная война. Суэцкий канал закрыт, и в страны Юго-Восточной Азии, куда в основном плавали суда Черноморского пароходства, пришлось ходить, огибая южную оконечность Африки.

На длительных океанских переходах стали прогорать выхлопные клапаны главного двигателя. А запасных в Одессе давали мало. Дефицит... Для реставрации клапанов в рейсе, наплавки на тарелку клапана жаростойкого металла - стеллита, нужен опытный сварщик. Мотористы и механики знают, в основном, слесарное дело. Но не сварочное.

Тут и выручил Андрей.

Уйдя в отпуск, он поступил на курсы сварщиков при судоремонтном заводе. Лето, пляж, а Майстренко на завод как на работу ходит. В цехе, где учился на сварщика Андрей, сразу приметили способного парня. Увидев, как ровно, словно по линейке, кладет он сварочный шов, ему предложили:

- Оставайся у нас. В накладе не будешь!

Андрей улыбнулся:

- Спасибо. У вас тут вон сколько сварщиков! А в море их нет. Там я нужней.

Сдав экзамены и получив диплом, Андрей вернулся на судно.

Для наплавки клапанов первым делом он установил на корме кузнечный горн. Для того, чтобы наплавить стеллитом клапан, его нужно предварительно нагреть. А температуру после наплавки сбрасывать постепенно. Иначе в наплавленном слое появятся трещины. Для нагрева клапанов Андрею и понадобился горн.

- Мало тебе машинное отделение коптить, за небо взялся? - ворчал боцман.

Андрей не отвечал.

Закрыв лицо сварочной маской, он стоял в брезентовом фартуке перед разогретым докрасна полутораметровым клапаном. В резких вспышках электродуги на тарелку клапана ложился стеллит.

После наплавки Андрей заботливо укутал тарелку клапана асбестовой тканью и засыпал песком. Потом ткнул в песок термометр и стал следить, как падает температура.

Отремонтированные им клапаны работали по два срока!

По моей просьбе Андрей организовал техническую учебу мотористов. После работы он собирал ребят на корме, показывал различные методы сварки, рассказывал об особенностях различных металлов и применяемых в сварочном деле электродов. Его уроки были так увлекательны, что даже боцман, послушав Андрея, попросил научить и его сваривать металл.

В море Майстренко можно видеть в машинном отделении не только днем, но и ночью. Каюта - рядом. Упругие толчки работающего двигателя отдают в переборку. Их можно пощупать, как пульс. Малейшее изменение в режиме работы машины Андрей слышит,

и если что-то не так, немедленно бежит вниз!

Каюта его вся в зелени. Сорвет где-нибудь за границей веточки, поставит в стакан с водой. Пустят корешки - пересаживает в землю. А землю из дому берет. Расцветают веточки, сплетают побеги, и живут растения из Индонезии, Малайзии, Японии в нашей земле...

Как натянутый нерв, вздрагивал сварочный кабель. Трещали искры. Дымили огарки электродов. Алой полосой застывал на трубной доске сварочный шов.

Тяжело дыша, Андрей вылез из котла:

- Все!

Котел заполнили водой. Присев у горловины, осветив переносной лампой трубную доску, мы с волнением стали смотреть, как сваренный Андреем шов пройдет испытание.

- Сухой!

Я поднялся на палубу.

Буксир оттягивал от нашего борта груженную тракторами баржу, и к нам уже спешил лоцманский катер.

Вернувшись в машинное отделение, я подошел к пульту управления главным двигателем и спокойно стал ждать, когда выберут якорь и дадут ход.

 К оглавлению

 

 

Две встречи

За долгие годы морской скитальческой жизни у меня было много встреч с известными людьми.

В Гаване побывал на нашем судне Фидель Кастро, и у меня хранится фотография, где он запечатлен с нашим экипажем.

В Марселе к нам на теплоход пришла знаменитая французская киноактриса Симона Синьоре. В марсельском порту она снималась в эпизоде какого-то фильма и, увидев у причала советский теплоход, изъявила желание познакомиться с советскими моряками.

А на Кипре, в порту Фамагуста, где гастролировал московский театр имени Вахтангова, у нас в гостях побывали корифеи театра, народные артисты СССР -Михаил Ульянов, Юлия Борисова и Юрий Яковлев.

Но больше всего запомнилась встреча с любимым писателем Константином Паустовским.

Об этом и хочу рассказать.

...1956 год был годом исторических событий. В феврале этого года на XX съезде КПСС на весь мир прозвучал доклад Н. С. Хрущева о злодеяниях Сталина, во многом изменивший не только жизнь советских людей, но и политическую ситуацию в мире.

В октябре того же года СССР пресек начатую Англией, Францией и Израилем войну против Египта, грозившую перерасти в Третью мировую войну. А в ноябре советские танки подавили вспыхнувший в Венгрии мятеж против диктаторской политики Советского Союза.

Но было и еще одно событие, пусть не такое громкое, как названные выше, но характерное для хрущевской «оттепели», наступившей после деспотического сталинского режима. Этим событием был рейс вокруг Европы пассажирского теплохода «Победа» с советскими туристами на борту.

При Сталине, когда Советский Союз был отгорожен от западного мира «железным занавесом», советским людям об этом нельзя было даже мечтать.

Начался этот рейс из Одессы, летом 1956 года. Но обстоятельства, предшествовавшие этому плаванию, были трагическими. «Победа» обслуживала каботажную линию Одесса - Батуми. Работали на ней моряки, лишенные права на загранплавание. И когда поползли слухи, что теплоход пойдет с туристами за Босфор, моряки поняли: их будут списывать.

О том, что творилось на «Победе» перед отходом в тот рейс, мне рассказывал старший механик теплохода Александр Петрович Богатырев, сам переживавший - пустят его за границу или нет.

Переживал и капитан «Победы» Иван Михайлович Письменный, старый заслуженный моряк, всю войну проплававший на Черном море под фашистскими бомбами.

А что уже говорить об остальных моряках?!

Судьбы моряков решались в КГБ и комиссией областного комитета Коммунистической партии. Отдел кадров пароходства подал туда ходатайства на всех членов экипажа. Но визы дали не всем.

От переживаний за несколько дней до отхода, умер 2-й механик Зуев. От списанного перед отходом 3-го помощника капитана Митрохина вскоре ушла жена. А директор ресторана «Победы» узнав, что ему готовится замена, напился до такого состояния, что его забрала

«Скорая помощь» и он месяц провалялся в больнице. К моему дальнейшему рассказу все это отношения не имеет. Но, что было, то было...

О приезде Паустовского в Одессу и о том, что он отправляется в плавание на «Победе» вокруг Европы, я узнал от заместителя главного редактора газеты «Моряк» Якова Григорьевича Кравцова. В том году на конкурсе «Моряка» за лучший рассказ я получил премию - фотоаппарат «ФЭД». Вручая мне награду, Яков Григорьевич сказал, что если я завтра зайду в редакцию, то получу еще одну награду - встречу с Паустовским!

В «Моряке» Паустовский начинал свой литературный путь, о чем он писал в своей знаменитой «одесской» повести «Время больших ожиданий», и, приезжая в Одессу, всегда заходил в редакцию «Моряка».

Книгами Паустовского я зачитывался еще в школе. Читая их, я совершал увлекательные путешествия то в прославленный этим писателем Мещорский край, с его мшарами, старицами и добрыми людьми, то на берега Каспийского моря, в выжженный солнцем залив Кара-Бугаз, а то в домик датского башмачника, где родился сказочник Андерсен...

Когда я начал плавать, как бы трудно ни приходилось в море, стоило только открыть потрепанный томик Паустовского, купленный случайно на Привозе у инвалида в рваной матросской тельняшке, который прохрипел: «Дай на бутылку и забирай книгу!», как я сразу погружался в удивительный мир, созданный этим писателем, забывая обо всех неприятностях.

В редакцию «Моряка» я прибежал, когда Паустовский был уже там. Он сидел на старом продавленном диване в большой редакционной комнате, где обычно работали литсотрудники. Комната была полна народа На встречу со знаменитым московским гостем, помимо сотрудников «Моряка», собрались корреспонденты и других одесских газет. Были и одесские писатели: Иван Гайдаенко, Александр Батров, Юрий Усыченко, Владимир Лясковский.

Паустовский сидел, сутулясь, и от этого казался меньше, чем был на самом деле. Хриплым глуховатым голосом он говорил, что прямо с поезда пошел на одесский Привоз, чтобы окунуться в одесский говор, в одесский колорит. И тут же с возмущением стал говорить, как чиновники от литературы с непонятным старанием выскабливают из текстов все одесское: фольклор, юмор, своеобразие речи и описание обычаев.

- Ревнители однообразия, они терпеть не могут любую одесскость, давшую миру Ильфа и Петрова, Бабеля, Багрицкого, Катаева, Олешу. В устах этих критиков Южнорусская школа стала чем-то подозрительным, чужеземным. Я хоть и не одессит, но люблю Одессу, пишу о ней, за что и мне достается немало...

Помолчав, он с грустью добавил:

- Завтра первый раз отплываю за границу. До этого, при всей моей страсти к путешествиям, мог это делать только по географическим картам. Работа/і, как говорят моряки, в каботаже.

Больше из того, что говорил Паустовский, не помню. Ведь главным в тот знаменательный день было то, что я видел и слышал любимого писателя...

Прошло время, и я вышел в рейс старшим механиком. По существовавшим тогда правилам с молодым стармехом отправлялся в рейс механик-наставник. Моим наставником был бывший старший механик «Победы» А, П. Богатырев. От него я и узнал о подробностях плавания Паустовского вокруг Европы.

Как рассказывал Александр Петрович, отход из Одессы

был как «сладостный озноб». После таможенного и пограничного досмотров лихорадка отплытия, тающая в туманной дымке Одесса, ожидание Босфора, Дарданелл

- все, как говорил Богатырев, «словами непередаваемо». В числе пассажиров «Победы» было много известных

людей. Композитор Родион Щедрин с женой, балериной Майей Плисецкой, эстрадные артисты, любимцы публики, Тарапунька и Штепсель, певица Тамара Миансарова, писатели Даниил Гранин, Леонид Рахманов, Елена Катерли, поэт-фронтовик Сергей Орлов и режиссер и художник Николай Акимов.

Эти фамилии Александр Петрювич прочитал в списке пассажиров, вывешенном возле бюро информации теплохода. Но больше всех привлекла его фамилия любимого писателя — Паустовский!

Подойти, познакомиться с Паустовским, по словам Адлександра Петровича, «не хватало нахальства», и он наблюдал за писателем со стороны.

По отходу из Одессы Паустовский не уходил с палубы. Обрывистые берега Болгарии, узкий вход в Босфор, где приняли с быстро примчавшегося к борту «Победы» катера турецкого лоцмана. Сновавшие по проливу от одного берега к другому обвешенные спасательными кругами пассажирские суденышки, рыбачьи фелюги, крикливые буксиры, минареты стамбульских мечетей - все это плыло за бортом теплохода, от чего Паустовский не мог оторвать глаз.

В рейсе Паустовский чаще всего сидел на палубе, в шезлонге. Иногда дремал. Каюта досталась ему плохая - над машинным отделением. От работы дизелей все в ней дрожало, позвякивало, гудело. По всему было видно, что он не высыпался.

Александр Петрович слышал, как возмущенные этим обстоятельством молодые спутники Паустовского Даниил Гранин и Сергей Орлов решили пойти к директору круиза и потребовать для Паустовского другую каюту.

По словам Александра Петровича, директор круиза был представительный мужчина и, несмотря на штатский костюм, на нем явно проглядывался военный мундир высокопоставленного чина КГБ.

Выслушав Гранина и Орлова, он усмехнулся и сказал:

- У меня жена заместителя Председателя Совета Министров СССР еще в худшей каюте едет. А вы - с Паустовским. Не спит? Пусть выпьет на ночь коньячку. Писатели ведь принимают, а?..

На «Победе» в круиз вокруг Европы отправилось много важных персон. Так что Паустовского сперва не замечали. И это его, наверно, устраивало. Но уже в Стамбуле, когда «Победа» пришвартовалась к морскому вокзалу, где на причале встречать советский лайнер собралась большая толпа репортеров, все эти важные персоны обратили внимание, что фотографируют не их, а медленно сходившего по трапу невысокого пожилого человека. И брать интервью, отталкивая друг друга локтями, репортеры бросились тоже к нему.

Это же повторилось и в Пирее. А в Неаполе Паустовского встречали с цветами! Вот тут директор круиза, поняв, что Паустовский известный писатель, перевел его, по выходу из Неаполя, в другую каюту.

Когда проходили Мессинский пролив, где на сицилийском берегу, подпирая облака, дымил вулкан Этна, Паустовский стоял у борта и, как показалось Александру Петровичу, от долголетнего ожвдания и выстраданности этого путешествия, в глазах писателя стояли слезы...

Гибралтар открылся ночью. Александр Петрович вышел из машинного отделения и поднялся на

шлюпочную палубу. Африка была близко, обдавая из темноты влажной духотой. Пассажиры спали. Кроме Паустовского. Прислонившись к шлюпке, он неотрывно смотрел на смутно различимые в темноте контуры огромной Гибралтарской скалы, на вспыхивающий и угасающий на ее краю огонь маяка.

Александр Петрович хотел подойти к Паустовскому. Но видя, с каким напряженным вниманием писатель вглядывался в эту необыкновенную для него ночь, не посмел ему помешать.

Ушел Паустовский с палубы, когда по выходу в Атлантический океан теплоход начало качать...

А потом были Гавр, откуда туристов поездом повезли в Париж, Амстердам, Стокгольм и — Ленинград.

С выходом в океан в машинном отделении «Победы» начались проблемы с охлаждением главных двигателей, и Александр Петрович, обеспечивая безопасность плавания, уже не имел времени бывать наверху, наблюдая за любимым писателем.

Паустовского он увидел лишь по приходу в Ленинград, откуда пассажиры «Победы» разъезжались по домам. Сойдя с трапа, писатель сразу попал в объятья родных и друзей, и Александр Петрович лишь помахал ему вслед...

После встречи в «Моряке» я Паустовского больше никогда не видел. Только в журнале «Знамя» читал его очерки о путешествии на «Победе»: «Толпа на набережной» - о посещении Неаполя, и «Мимолетный Париж» — о поездке из Гавра в столицу Франции.

Страсть Паустовского к путешествиям была известна по его книгам. Но коммунистические правители Советского Союза, не жаловавшие писателя на протяжении всей его жизни, выпустили Паустовского за рубеж лишь на склоне лет...

Прошли годы. Паустовского не было уже в живых, когда я вновь встретился с дорогим для меня именем.

Было это в Японии, в порту Кобэ. Теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, пришел в этот порт с грузом хлопка. Как только закончилась швартовка и я поднялся из машинного отделения на палубу, сразу увидел недалеко от нас дальневосточный теплоход «Константин Паустовский».

Надо ли говорить, что я тут же отправился к дальневосточникам в Гости?!

Мой коллега, старший механик «Паустовского» Николай Орлов, показал мне судовой музей.

Как и «Аркадий Гайдар», «Константин Паустовский» был построен в Югославии. К нам на подъем Государственного флага СССР приезжал сын писателя Тимур Гайдар, А на подъем флага на «Паустовском» приезжала дочь писателя Галя. Она и помогла морякам создать на судне музей отца.

В этом небольшом любовно оформленном судовыми умельцами музее я увидел под стеклом очки писателя, его авторучку ксерокопию пожелтевшей одесской газеты «Моряк» за 1922 год с рассказом Паустовского «Боцман Миронов», ксерокопии писем писателя, рецензии на его книги и, конечно, сами книги. Были здесь и фотографии Паустовского, сделанные в разные годы его жизни. На одной фотографии я увидел «Победу». Паустовский был сфотографирован у трапа теплохода, очевидно, при отплытии из Одессы.

А в центре музея, под большим портретом писателя, золотыми буквами были написаны слова:

«Почему так любят Паустовского? Почему его книги неизменно вызывают чувства нежности и глубокой симпатии? Почему радостное оживление вспыхивает в любой аудитории, едва упоминается его имя? Можно по-разному ответить на этот вопрос: его любят потому, что он художник с головы до ног, потому, что он артистичен, изящен. Его любят потому, что его интересно читать. Его любят потому, что ему самому дьявольски интересно писать — и этот заразительный интерес, сверкающий в каждой строке, передается читателю. Проза Паустовского поэтична, потому что точна. А точна потому, что с железной настойчивостью он заставляет человека прислушаться к голосу собственной совести».

Под этими словами стояло: «Вениамин Каверин. Из речи на вечере памяти Паустовского в 1976 году»

Пусть извинит меня читатель за эту длинную цитату, выписанную мной в музее Константина Паустовского на судне: его имени. Но советская литературная критика десятилетиями была так сурова к Паустовскому, так скупа и недальновидна, а жажда его почитателей услышать о нем слово доброе и справедливое: была так велика, что я не удержался и привел здесь эти прекрасные слова писателя Вениамина Каверина целиком.

Вот такими были у меня две встречи. С Константином Георгиевичем Паустовским, а потом - с теплоходом, названным его именем.

 К оглавлению

 

 

Парикмахер Лящ

Когда пишут о море и моряках, речь обычно идет о капитанах, штурманах или о просоленных океанскими ветрами бывалых матросах.

Вспоминая сегодня свои плавания, в которых прошла моя жизнь, я хочу рассказать о человеке, чья профессия не связана с морем. Но без людей этой профессии не обходится ни одно пассажирское судно.

Мой рассказ о парикмахере. Плавал я с ним на пассажирском теплоходе «Украина» по Крымско-Кавказской линии. Фамилия его была Лящ. И обращались к нему не по имени-отчеству, а просто - Лящ.

Рабочий день на судне начинался с восьми часов утра. В это время открывал свою парикмахерскую и он. Все там было как в обычной парикмахерской - широкое зеркало, стол с разложенными на нем парикмахерскими принадлежностями, кресло с никелированной педалью, чтобы его сиденье можно было поднимать и опускать, журнальный столик с газетами и журналами для ожидающих своей очереди клиентов. Был даже вазон с фикусом, привязанный к трубе парового отопления, чтобы его не сорвало во время качки. Все как в нормальной парикмахерской. Только в иллюминаторе синело море...

Когда я с ним познакомился, лет ему было за шестьдесят. Невысокого роста, хромой, лысоватый, в неизменном белом халате, он, как жонглер, так ловко работал ножницами и гребенкой, что, казалось, они летали у него в руках.

И кто бы ни сел к нему стричься или бриться, он заводил неспешный разговор: откуда клиент, куда едет, кто по профессии.

В конце рабочего дня, закрыв парикмахерскую, Лящ, прихрамывая, шел на корму, где собирались обычно после работы моряки, и, закурив, мог рассказать, как только что стриг известного писателя или солиста Большого театра.

В его «послужном списке» были ехавшие в разное время на «Украине» такие знаменитости, как Леонид Утесов, Аркадий Райкин, чемпион СССР по шахматам Ефим Геллер или прославленный партизанский командир, Герой Советского Союза Сидор Ковпак.

В работе моряков его восхищало все. И как капитан, «не заблудившись в море», приводит теплоход по расписанию из порта в порт. И как в пропахшем соляром, содрогающемся от грохота дизелей машинном отделении несут вахты механики и мотористы. И как на стоянках в портах матросы, стоя на подвесках, подкрашивают борта «Украины», отчего теплоход всегда имел свежий и нарядный вид.

Лящ укачивался, и, когда штормило, закрывал парикмахерскую на «технический перерыв». Но в хорошую погоду по вечерам долго стоял на корме, любуясь бегущей за теплоходом лунной дорожкой...

Как-то в рейс пошел с нами корреспондент газеты «Моряк» Иван Мокряк, чтобы написать несколько статей о передовых людях судна. Побеседовав со штурманами и матросами, фамилии которых дал ему капитан, он зашел ко мне как руководителю машинной команды расспросить о механиках и мотористах.

В разговоре со мной вдруг задумчиво сказан:

- О ком надо писать, так это о вашем парикмахере.

- О парикмахере? - удивился я. - А что он такого совершил? Стрижет, бреет...

- Да. Стрижет, бреет. Но во время оккупации спас еврейского мальчика. Я сосед вашего парикмахера по дому. Мне много рассказывала о нем соседка, которая жила в нашем доме и во время войны. Я написал о нем статью. Но ни одна газета не хочет публиковать этот материал. Вы же знаете, как у нас относятся к «еврейской теме». А о матросе, который не опаздывает на вахту, я должен писать как о герое!

Мокряк засиделся у меня до вечера, и вот что я узнал.

Лящ работал парикмахером и до войны. На работе был человеком уважаемым. У него всегда было много клиентов. Но когда возвращался домой, сын соседей по коммунальной квартире Алик устраивал ему «черную жизнь».

Этот рыжий вихрастый мальчишка, зная время, когда Лящ возвращался с работы, тушил в коридоре свет, ставил на пути парикмахера табуретку и прятался за стоявший в коридоре шкаф. Если Лящ спотыкался о табуретку и падал, Алик выскакивал из своего укрытия и с дьявольским хохотом начинал носиться по квартире.

Отец Алика, инженер Бронфман, наказывал сына за такие проделки. Но после наказаний Алик становился еще невыносимей.

Жил Лящ одиноко. Возвращаясь с работы, сам готовил еду. Но стоило ему прийти на коммунальную кухню, разжечь примус, поставить на него кастрюлю и отлучиться на минуту в комнату, как на кухне, словно рыжий чертик, появлялся Алик. Он мог насыпать в кастрюлю парикмахера горсть соли или просто снять кастрюлю с примуса и спрятать за шкаф.

Отец хлестал сына ремнем. Алик так кричал, что на его крик сбегалась вся густонаселенная коммунальная квартира. Но первым заступался за Алика Лящ, упрашивая разгневанного отца не бить сына:

- Он же еще ребенок, перерастет!

В разгар сталинских репрессий отца и мать Алика арестовали. Они оказались «врагами народа». Алика забрала к себе какая-то родственница, и наконец Лящ мог свободно вздохнуть.

Но - началась война...

Когда бомбежки Одессы усилились, в квартире неожиданно появился Алик. Родственницу, у которой он жил, мобилизовали на рытье окопов. А в ее дом попала бомба. Алика спасло то, что его не было дома. Воздушная тревога застала его в городе, где он успел спрятаться в ближайшем бомбоубежище.

Как ни странно, но Лящ обрадовался появлению своего мучителя. Их шумная коммунальная квартира опустела. Мужчин забрали на фронт, женщины с детьми эвакуировались, и Лящ, человек общительный, страдал оттого, что не с кем было перемолвиться словом.

Да и Алик стал другим. Неожиданное сиротство, война, бомбардировки родного города, голодная, полная опасностей жизнь изменила его отношение к соседу. Тем более, что Лящ, не помня зла, взял мальчика под свою опеку.

Когда в город вошли фашистские войска и над евреями нависла смертельная опасность, Лящ дал себе слово спасти мальчика. Даже страшные слова в развешенных по городу зловещих приказах: «За укрывательство евреев - расстрел!» не остановили его.

В их квартире был чулан. В этом чулане Лящ сделал тайник. Во дворе знали, что Алик вернулся. И кто-то из соседей написал на парикмахера донос.

В квартиру с обыском нагрянули румынские жандармы. Алика не нашли. Но его спасителя забрали с собой. Несколько дней Лящ провел в подвале жандармерии. Били. Но мальчика не выдал.

Так и жили они в оккупаци и. Алик в тайнике, Лящ в соседней комнате.

Лящу повезло. Его взял на работу приятель, открывший на Садовой улице «Салон красоты для господ румынских и немецких офицеров». В этом салоне Лящ и проработал парикмахером до дня освобождения города от оккупантов.

Но с возвращением в Одессу Советской власти Лящ был арестован. На него поступил донос соседа по двору: «сотрудничество с оккупантами».

И если бы не Алик, парикмахер, как и многие другие одесситы, обвиненные в сотрудничестве с оккупантами, был бы сослан на Колыму.

Рыжим вихрем Алик ворвался в кабинет следователя и, захлебываясь словами, рассказал, как прятал его Лящ. Он попросил следователя прийти к ним в квартиру и посмотреть тайник. Он умолял, плакал, писал прошения.

И - Лящ был освобожден.

Алику он заменил отца. Благодаря его помощи Алик благополучно закончил школу, после чего Политехнический институт.

А потом - уехал в Израиль.

Поселившись в Хайфе, он писал, что подтвердил свой диплом и устроился на работу в солидную фирму.

Алик не забыл своего спасителя. Присылал посылки, деньги, из-за чего Лящ не раз вызывался в КГБ.

Работал Лящ в парикмахерской при гостинице «Спартак» на Дерибасовской. Однажды у него стригся какой-то пароходский начальник. Работа парикмахера так понравилась этому товарищу, что он предложил Лящу перевестись в пароходство, работать на пассажирских судах.

С помощью этого начальника Лящ оформился в пароходство. Но за переписку с гражданином Израиля, Аликом Бронфманом, КГБ визу ему не дал. И Лящ работал на «Украине», в каботаже...

Вот какие подробности из жизни нашего парикмахера я узнал от корреспондента газеты «Моряк».

Но когда по выходу в очередной рейс я завел с Лящом разговор об Алике, он, удивившись, что я знаю эту историю, вдруг засмеялся и махнул рукой:

- Ой, только не делайте с меня героя! Сядьте лучше в кресло, я вас подстригу.

Вот таким был парикмахер теплохода «Украина» Лящ!

 К оглавлению

 

 

Встреча с Ремарком

Одно время суда Черноморского пароходства возил и с Филиппинских островов в страны Западной Европы жмыхи кокосовых орехов. Это корм для скота, который и сегодня, наверно, покупают скотоводы европейских стран.

В тех перевозках участвовала «писательская серия», как называли в пароходстве однотипные суда - «Александр Блок», «Николай Гоголь», «Александр Грин», «Виссарион Белинский», «Николай Добролюбов» и «Аркадий Гайдар». Строились эти суда по заказу Советского Союза в Югославии. Пятитрюмные, грузоподъемностью 14 тысяч тонн, с главными двигателями датской фирмы «Бурмейстер и Вайн», мощностью в 12 тысяч лошадиных сил, они развивали скорость до 18 узлов, обгоняя в море даже пассажирские суда.

Под Одессой, в Григорьевке, работал уже в то время припортовый завод, который вырабатывал мочевину. Эта мочевина шла на удобрения, и ее закупали страны Юго-Восточной Азии.

Я плавал тогда стармехом на «Аркадии Гайдаре». Мочевину мы грузили на Малайзию, Индонезию и Филиппины, где закончив выгрузку, мыли трюмы и брали в них кокосовый жмых. В одном из таких рейсов на Филиппинах задержались надолго. Был сезон муссонных ветров. Ежедневно шли проливные дожди, и мы стояли на рейде Манилы с наглухо закрытыми трюмами в ожидании улучшения погоды.

А когда погода улучшилась, и нас завели в порт под погрузку, разразился международный скандал.

Было это 1 сентября 1983 года. В тот день на Дальнем Востоке: советскими истребителями по приказу Москвы был сбит южнокорейский пассажирский самолет, случайно нарушивший воздушное пространство Советского Союза.

Самолет упал в море. Вместе с экипажем погибли почти триста пассажиров. Мир был возмущен. Тогдашний президент США Рональд Рейган назвал Советский Союз «империей зла».

Но если советские люди, воспитанные коммунистической пропагандой, узнав о случившемся, может и одобряли действия своею правительства, показавшее всему миру, что границы СССР на крепком замке, то моряки, застигнутые этой трагедией в иностранных портах, испытали на себе гнев и презрение многих людей, потрясенных жестокостью советских правителей.

Мне рассказывал мой друг, плававший механиком на пассажирском лайнере «Иван Франко», который совершал круизные рейсы с западногерманскими туристами, что после этой трагедии «Иван Франко» ходил почти пустым. Многие немцы объявили советскому лайнеру бойкот.

Что же касается нас, то, когда в Маниле мы пошли в порт под погрузку, увидели на причале большую толпу. Люди потрясали кулаками и выкрикивали в наш адрес угрозы. А когда наши матросы начали крепить на баке и корме швартовные концы, в них полетели камни. Поднявшийся на борт представитель порта сказал капитану, что во избежание неприятных инцидентов нам лучше снова уйти на рейд. И опять начались дни томительного ожидания погрузки...

А потом оказалось - в Маниле груза для нас нет, и мы пошли собирать кокосовый жмых по всем

Филиппинским островам...

Рейс затянулся на полгода. Но зато подарил мне встречу, о которой я и хочу рассказать.

Снявшись наконец, с полным грузом жмыхов на Европу, мы получили задание идти в Гамбург.

До этого я был в Гамбурге только один раз, когда плавал вторым механиком на теплоходе «Устилуг». Стояли мы там мало, да и времени сходить на берег не было.

На подходе к Гамбургу, когда, взяв лоцмана, мы вошли в устье реки Эльбы, на которой расположен этот древний немецкий город, прогорел выхлопной коллектор главного двигателя. Дым заполнил машинное отделение. Случилось это на моей вахте. И пока «Устилуг» швартовался к причалу, я, выполняя команды с мостика, пуская двигатель то на передний, то на задний ход, чуть не угорел. Потом пришлось всю ночь ремонтировать коллектор, а на следующий день, выгрузив небольшую партию груза, мы пошли через Кильский канал на Ленинград.

Теперь, идя в Гамбург, зная, что выгрузка жмыхов под элеватором займет несколько дней, я намечал себе план осмотра достопримечательностей этого города.

Я знал, что в Гамбурге есть знаменитый Морской музей, где выставлены макеты судов от весельных галер до современных суперлайнеров, картинная галерея с работами старых немецких мастеров, древняя Михель-кирхе высотой в 160 метров, со смотровой площадки которой виден весь Гамбург. Да мало ли что еще можно было посмотреть в этом интересном городе!

Правда, чего греха таить, в те годы, когда в Советском Союзе за каждой мелочью приходилось стоять в длинных очередях, а приличную одежду и обувь можно было купить не в полупустых магазинах, а на одесском «толчке», наши моряки, плавая за границу, предпочитали музеям и картинным галереям совсем другие маршруты.

Увольняясь за границей на берег группами по три человека, так предписывали правила поведения советского моряка за границей, за нарушение которых любой моряк, от капитана до матроса, мог лишиться заграничной визы, члены экипажа советского судна шли искать дешевые магазины, где за свою небольшую валюту можно было приобрести «ходовой» товар, который по возвращении в Одессу продавался на том же «толчке».

А «ходовым» товаром в те времена были синтетические настенные коврики, мужские и дамские плащи-болонья, материя на женские платья и всякая дешевая всячина, которую днем с огнем нельзя было найти в советских магазинах. Все это можно было купить в таких недорогих портах, как Сингапур, Аден или Гибралтар. В Европе д ля советских моряков все стоило дорого. А так как после Филиппин мы зашли на бункеровку в Сингапур, где экипаж и потратил свою валюту, я был уверен, что по приходу в Гамбург найду желающих сходить со мной в Морской музей или в картинную галерею.

Так бы, наверно, и было, если бы в Гамбурге не произошла встреча с Ремарком. Нет, не с самим, конечно, знаменитым писателем, который умер в 1970 году, а с буксиром, названным его именем.

А было это так.

Когда мы пришвартовались под элеватором гамбургского порта, я поднялся из машинного отделения на палубу и увидел, что от нашего борта отходит буксир. Он помогал при швартовке, толкая «Аркадий Гайдар» к причалу, и теперь шел к месту своей стоянки. На его корме четко читалось: «РЕМАРК», а ниже порт приписки: «ГАМБУРГ».

«Вот бы сходить туда и узнать, как появилось на борту

портового буксира это знаменитое имя, - подумал я.

- Но где его искать?»

На мое счастье, вспенив под кормой буруны воды, буксир развернулся и пришвартовался недалеко от нас.

Сказав нашему капитану, что схожу на соседнее судно, я уже вскоре поднимался по скрипучей сходне на буксир «РЕМАРК». На палубе буксира пожилой матрос в заляпанной краской робе подкрашивал белилами надстройку. При моем появлении он вопросительно посмотрел на меня и спросил по-английски, что мне нужно.

- Я бы хотел видеть капитана, - ответил я.

В это время из штурманской рубки вышел невысокий плотный человек в форменной морской куртке. Увидев меня, он жестом пригласил подняться наверх.

Когда я вошел за ним в штурманскую рубку, первое, что бросилось в глаза, - висевшая на переборке большая фотография Ремарка в обнимку с одной из самых ослепительных и фантастических женщин XX века Марлен Дитрих. Я знал из биографии писателя, что его долгий роман с ней закончился мучительным разрывом. Пума, как он называл свою возлюбленную, покинула его ради другого.

Моряк, пригласивший меня в рубку, протянул руку:

- Эрвин Шмидт, капитан.

Я тоже назвал себя и сказал, что люблю книги Ремарка, поэтому и пришел на буксир его имени в надежде узнать о знаменитом писателе что-нибудь, новое и интересное.

Мой новый знакомый открыл стоявший в углу небольшой холодильник, достал оттуда две запотевшие бутылки пива, откупорил и одну протянул мне.

- Что вы знаете о Ремарке? - спросил он.

Я ответил, что книги Ремарка пришли к нам только в пору хрущевской «оттепели», после того как был развенчан культ Сталина. «На Западном фронте без перемен», «Три товарища», «Триумфальная арка», «Черный обелиск» - эти книги ошеломили нас. В, них было то, по чему истосковались наши души в годы жестокого сталинского правления: человечность, искренность чувств, правдивость, свободолюбие. Герои писателя учили верности в любви и дружбе, не быть безучастным к людскому горю, беречь честь и достоинство человека.

Слушая меня, Эрвин Шмидт кивал в знак согласия. А потом тихо, словно в раздумье, сказал:

- К сожалению, сегодня в Германии Ремарка читают мало. Но вскоре после его смерти в его родном городе Оснабрюке, откуда и я родом, было создано Общество его имени. А в местном университете начал работать исследовательский центр «Война и литература», собирающий архивные материалы о писателе. А потом в самом центре Оснабрюка на Ратушной площади открылся центр имени Ремарка, объединивший архив писателя и постоянно действующую выставку о его жизни и творчестве. Когда я принимал на судоверфи этот буксир, он еще не имел названия. И я упросил руководство нашей компании дать буксиру имя писателя, чьи книги в гитлеровской Германии выбрасывались из библиотек и сжигались. Его антивоенные романы, по мнению идеологов нацизма, расхолаживали нацию, вредно влияли на ее боевой дух. Его обвиняли в клевете на немецкого солдата, в поругании национальной чести. Не сумев расправиться с писателем (он успел вырваться из нацистской Германии и отверг приглашение гитлеровцев вернуться в рейх), нацисты схватил и его сестру Эльфриду Штольц. «Ваш брат сумел уйти от нас, - заявили ей в гестапо, - но вам это не удастся». В феврале 1943 года «за высказывания против режима» она была казнена в берлинской тюрьме. Казнь была жестокой. Ей отрубили голову.

Отставив в сторону пиво, мой собеседник закурил, но, сделав несколько затяжек, погасил в пепельнице сигарету и, попросив меня подождать, вышел из штурманской рубки.

Вернувшись, он протянул мне небольшую потрепанную книжечку:

- Вот, посмотрите. Не все знают, что Ремарк писал стихи.

Меня поразило, что книжечка была издана на двух языках: русском и немецком. Тексты давались параллельно. Называлась она «Эрих Мария Ремарк. Стихотворения». Издана в ГДР, в Лейпциге, в 1959 году.

С волнением я полистал э ту книжечку. Знающие и любящие прозу Ремарка могли предположить, что писатель, у которого так сильно выражено лирическое начало, у которого тема любви присутствует в каждом романе, должен был писать стихи. И вот - они у меня в руках!

Название одного из стихотворений «Он пал под Можайском», было подчеркнуто. Оно вызвало в памяти пронзительное стихотворение Твардовского «Я убит подо Ржевом». Я сказал об этом Эрвину Шмидту.

Он кивнул:

- Я знаю это стихотворение русского поэта. Но стихотворение Ремарка написано, словно о моем отце. Мой отец воевал в России и был убит под Можайском. Несколько лет назад я ездил в Россию. Нашел под Можайском кладбище, где похоронены немецкие солдаты и офицеры. Меня потрясло, что кладбище ухожено. За ним смотрят жители ближайшей деревни. Я был там зимой. С переводчиком. Его дали мне в немецком посольстве, в Москве. Мы оба так замерзли, что еле дошли до оставленной на краю кладбища машине. И одна крестьянка, которая шла через кладбище, пригласила нас к себе. Я был в настоящей русской избе. Эта женщина накормила нас горячими щами. Сказала, что два ее сына тоже погибли на той войне. Но она не знает, где их могилы. Когда мы уходили, она заплакала и перекрестила нас. Я не могу это забыть...

Я хотел попросить у Эрвина Шмидта листик бумаги, чтобы переписать стихотворение «Он пал под Можайском». Но в это время в рубке зазвонил телефон. Взяв трубку, Эрвин Шмидт с кем-то поговорил и повернулся ко мне: Идем швартовать японский контейнеровоз. Приятно было познакомиться, — и протянул на прощание руку.

Попрощавшись с ним, я сошел на причал.

Матрос, который подкрашивал надстройку, быстро отдал швартовные концы, под кормой буксира вскипела от заработавшего винта вода, и, оставляя за кормой широкую пенную дорогу, он поспешил навстречу входившему в порт огромному японскому контейнеровозу.

Я посмотрел ему вслед и помахал на прощание рукой.

Вот такая встреча произошла у меня в Гамбурге. Ну, а о том, что я повидал в этом городе, расскажу в другой раз.

 К оглавлению

 

 

Случай из практики

Как моряку мне приходилось встречать Новый год чаще всего в море. Бывало, и в разных странах: в Индии, Индонезии, Японии. Но однажды, когда теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, стал в Одессе зимой на ремонт, я встречал Новый год не дома, как предполагал, где ждали меня новогодняя елка и праздничный стол в кругу семьи, а на продуваемой ледяным ветром стапель-палубе заводского дока.

А случилось это так.

Был канун 1974 года. На Ближнем Востоке только закончилась война между Израилем и Египтом. В этой войне принимали участие и суда Черноморского пароходства, доставлявшие оружие египетской армии, где военными советниками были советские офицеры.

Потерпев жестокое поражение от Израиля в «Шестидневной войне» 1967 года, Египет с помощью СССР лихорадочно наращивал свою военную мощь и 6 октября 1973 года, в еврейский праздник Йом-Кипур, в Судный день, когда почти все население Израиля молилось в синагогах, напал на эту страну.

Внезапность нападения дала Египту преимущество в наступательных операциях на Синайском полуострове, оккупированном Израилем в результате «Шестидневной войны» 1967 года. Но, оправившись от неожиданного нападения египтян, армия обороны Израиля, обойдя египтян с юга, за одну ночь навела понтонные мосты через Суэцкий канал и, форсировав канал в районе Суэца, с ходу захватила этот город и двинула танковые колонны на столицу Египта Каир, оставив далеко позади застрявшие в песках Синайского полуострова египетские войска, которые уничтожала с воздуха израильская авиация.

Танковые колонны израильтян были уже в 100 километрах от Каира, когда президент Египта обратился к Соединенным Штатам Америки и Советскому Союзу с просьбой остановить наступление израильтян.

Советский Союз, вооружавший Египет и подстрекавший его к войне с Израилем, пригрозил военным вмешательством, если израильские войска не прекратят наступление на Каир.

И тогда, на полдороге между Суэцем и Каиром, представителями израильского и египетского военного командования было подписано соглашение о прекращении военных действий.

Произошло это 22 октября 1973 года. В тот же день Израиль начал отвод своих войск за Суэцкий канал.

Так закончилась эта война, получившая название «Войны Судного дня».

За время этой войны «Аркадий Гайдар» сделал два рейса в Египет, в Александрию, где мы выгружали танки, которые грузили на борт в порту Октябрьский, под Николаевом. Из этого порта Советский Союз поставлял оружие в страны Африки, Азии и Латинской Америки - те, которые, «став на путь социалистического развития», боролись с «американским империализмом».

И если в Октябрьском нас грузили по ночам в условиях строжайшей секретности, то по приходу в Александрию нас ставили к причалу в торговом порту и выгружали днем, на виду стоявших по соседству судов разных стран.

Когда мы первый раз пришли в Александрию и выгрузили на причал танки, их тут же начали фотографировать со стоявшего у нас по корме голландского судна. И когда наш капитан выразил представителю порта протест, тот только развел руками и сказал, что другого причала для выгрузки советских: танков у них нет.

Но еще больше удивило то, что, когда на заходе солнца над портом с угрожающим ревом пронеслись израильские самолеты, расчет зенитного орудия, установленного на близком от нас складе, а было в расчете человек пять солдат, вместо того, чтобы открыть по врагу огонь, снял каски, стал на колени и начал усердно бить поклоны. Это было время вечерней молитвы, обязательной для мусульман...

Вот с такой войны, вернувшись в Одессу, мы стали в док на очистку корпуса от обрастаний и ремонт рулевого устройства.

В док мы стали в середине ноября. Очистке и покраске корпуса мешала погода: лили дожди. А в первых числах декабря подморозило и повалил снег. Но все же завод, торопясь завершить годовой план по ремонту судов, закончил все работы к Новому году, и спуск «Аркадия Гайдара» с дока был назначен на утро 31 декабря.

А это означало, что уже во второй половине дня, когда теплоход станет к заводскому причалу, я смогу сойти на берег и встретить Новый год дома.

Утром 31 декабря, приехав на завод, я спустился на стапель-палубу дока проверить, как рабочие закрепили кингстонные решетки и измерить щупом зазор на просадку руля. По чертежу завода-строителя этот зазор составлял 8 миллиметров, о чем при постановке в док я предупредил прораба, руководившего доковыми работами.

Каково же было мое удивление, когда, попытавшись измерить зазор, я понял, что его нет. Огромный руль теплохода, пахнувший свежей краской, плотно сидел на своем основании. А это могло привести к тому, что в море, при перекладке руля, он будет идти туго, а то и вовсе заклинит!

С башен дока уже раздавались команды, которые обычно предшествуют спуску судна на воду.

«Остановить спуск! Остановить немедленно!» - с этой мыслью я помчался наверх, к капитану.

Капитан «Аркадия Гайдара» Анатолий Иванович Ершов уже надевал меховую куртку, готовясь подняться на мостик. Увидев меня, весело сказал:

- С наступающим! К середине дня освободимся и, как нормальные люди, встретим Новый год дома!

- Анатолий Иванович! - закричал я. - Нельзя с дока сходить! Зазора под рулем нет!

- Как нет?

- Я только что мерил. После ремонта, при сборке руля рабочие посадили руль вплотную, не выдержав зазор. Нужно срочно поставить в известность начальство дока!

- А вот и оно, - сказал капитан.

В дверях появился начальник докового цеха, высокий, хмурый, малоразговорчивый человек. Я как-то обратился к нему с каким-то вопросом, но он грубо ответил:

- Это не ко мне. К прорабу!

Сейчас, даже не постучав, он распахнул дверь каюты и, не поздоровавшись, спросил:

- Ну что, капитан? Начинаем спуск!

- Какой спуск, если вы руль вплотную посадили? Вот стармех только что мерил зазор. Нет его!

- Не может быть!

- Идемте, замерим!

Втроем мы спустились на скользкую от смерзшегося снега стапель-палубу дока и, переступая через ржавые тросы и прелые канаты, подошли к рулю. Я протянул начальнику докового цеха щуп. Потыкав им под рулем и убедившись, что зазора нет, он матюкнулся и, отдав мне щуп, сказал:

- С дока сходим все равно!

- Как это «сходим»? - возмутился капитан. - Заклинит в море руль, что тогда?

- Сейчас решим.

С этими словами начальник докового цеха повернулся и быстро пошел наверх, на док.

- Ну, все. Можно и по домам, - хмыкнул капитан.

- Пока он разыщет докового прораба, пока тот соберет рабочих... Да и на исправление их брака уйдет не один день!

Мы вернулись в уютную капитанскую каюту. Сбросив куртку и потирая замерзшие руки, Анатолий Иванович сказал:

- Так... в холодильнике кое-что есть. Выпьем по рюмочке за наступающий и...

В это время на письменном столе пронзительно зазвонил телефон.

- Это, наверно, старпом, — подходя к столу сказал капитан. - Узнал, что спуска с дока не будет, и просится домой.

Но это был не старпом. Звонил дежурный диспетчер пароходства, которому уже успел послать телефонограмму начальник докового цеха.

Выслушав диспетчера, Анатолий Иванович швырнул со злостью телефонную трубку:

- Мы, видите ли, если не сойдем сегодня с дока, сорвем заводу и пароходству выполнение годового плана! А то, что из-за халтурной работы завода у нас в шторм заклинит руль и нас выбросит где-нибудь на берег, диспетчера мало волнует!

Немного успокоившись, капитан поставил на журнальный столик бутылку коньяка, рюмки, нарезал лимон и, наполнив рюмки, сказал:

- Недаром у наших моряков есть проклятие: «Чтобы ты в Одессе на ремонт стал!» По статистике все аварии в море после таких ремонтов!

В это время в дверь постучали. Вошел докмейстер, отставной моряк в засаленном ватнике и старой приплюснутой морской фуражке.

Когда мы стали в док, он зашел к Анатолию Ивановичу познакомиться и за рюмкой водки, которой его угостил капитан, рассказал, что в годы сталинской компании «по борьбе с безродными космополитами» из-за своей греческой фамилии Аргелопулос был лишен заграничной визы и уехал по вербовке из Одессы в Мурманск. Много лет плавал на рыболовных судах, ловил треску, палтуса, морского окуня, зубатку.

Рассказывал, как уходил на небольшом траулере на 4-5 месяцев к берегам Канады, и как ценились в Мурманском траловом флоте не фамилии, не национальности, а специалисты, люди! И уже при Хрущеве, когда начали реабилитировать политических заключенных, вернулся в Одессу. Но в пароходство все равно не взяли. Пришлось устроиться на завод докмейстером.

Узнав, что мы отказываемся сходить с дока из-за невыполнения заводом технических норм на ремонт рулевого устройства, он зашел предупредить, чтобы мы были готовы к любым неприятностям.

- Сволочной мужик начальник нашего цеха, - сказал он, взяв предложенную капитаном рюмку коньяка. - Ваш спуск решает судьбу годового плана завода. И если вы не сойдете на воду, он лишается солидной премии. Сейчас он натравит на вас всех собак. Держитесь, моряки!

Торопливо выпив рюмку и отказавшись от предложенного капитаном лимона, докмейстер пожелал нам счастливого Нового Года и ушел.

С его уходом в каюте поселилось какое-то тревожное ожидание. Слышно было, как на доке сипит пар. В широких иллюминаторах капитанской каюты виден был механический цех, где вспыхивали и тут же гасли всполохи электросварки.

Недалеко от дока низким протяжным гудком звал кого-то буксир. А телефон молчал. Но это молчание было похоже на затишье перед бурей.

И - точно! Телефон зазвенел так, что заложило в ушах. Звонил главный инженер пароходства, потребовав к телефону меня.

Не слушая моих доводов, он кричал:

- Детали рулевого устройства осматривал инженер Регистра. Потом вам был выдан акт отдела технического контроля завода. Что вы еще хотите? Объявляйте команде аврал и сходите с дока!

- И в акте Регистра, и в акте ОТК все правильно. Но зазора под рулем нет.

- А куда вы смотрели? Сходите с дока или получите строгий выговор!

С этими словами главный инженер бросил трубку.

«Куда вы смотрели?»...

Когда началась сборка рулевого устройства, я, несмотря на мороз, не уходил со стапель-палубы дока, предупредив прораба, чтобы зазор был выдержан. Но помимо сборки руля работы велись и в румпельном отделении, где рабочие собирали рулевую машину, Там тоже нужно было следить за «чудотворцами», как называли моряки недобросовестных работников завода.

И вот - «Куда вы смотрели?»...

Ну, кто следующий? — прервал мои грустные размышления капитан, показывая на телефон. — Я бы своими руками спихнул судно с дока, чтобы только поскорее уйти с завода. Но как уйти с туго ворочающимся рулем?

В это время дверь каюты распахнулась, и в дверях показался наш помполит в теплом пальто и в припорошенной снегом пыжиковой шапке. Такие шапки изредка продавали в валютном магазине для моряков, за ними с ночи выстраивались длинные очереди. Но наш помполит купил такую шапку по разнарядке парткома. В советские времена существовала и такая практика.

Не раздеваясь, только отряхнув шапку от снега, наш «партийный вождь», как называл капитан помполита, который в судовой роли значился первым помощником капитана и которого за все время стоянки в доке я видел только один раз, в день выдачи зарплаты, плюхнулся в кресло и, кивнув на журнальный столик, где стояли рюмки и полупустая бутылка коньяка, усмехнувшись, сказал:

- Коньячок попиваете... А мне звонят из парткома, чтобы я немедленно принял меры по обеспечению выполнения годового плана пароходства. Вы хоть понимаете, чем нам это грозит?!

— Конечно, понимаем, — спокойно сказал капитан.

- Понимаем, что, если в таком состоянии сойдем с дока, аварии нам не избежать. Лучше выпейте с нами за наступающий Новый год, раз пришли.

И капитан протянул своему первому помощнику рюмку наполненную коньяком.

Поморщившись, помполит выпил, закусил лимоном и, как сильно уставший человек, прикрыл глаза.

Наш «партийный вождь» в свое время окончил электромеханический факультет Одесского Высшего мореходного училища. Но плавать электромехаником не стал. Пошел работать по партийной линии. Был инструктором парткома Черноморского пароходства. А потом стал ходить в море помощником капитана по политической части. Помполитом.

В море он чуть ли не каждый день проводил политзанятия, политинформации, партийные, комсомольские и профсоюзные собрания. От этих мероприятий спасал нас только шторм. Помполит укачивался, и, когда штормило, после вахт и судовых работ можно было спокойно отдохнуть.

Не любил он и стоянки в иностранных портах. Когда члены экипажа увольнялись на берег, он каждый раз подбегал к вахтенному у трапа, спрашивая: «Еще не пришли?». Боялся: останутся за границей, а ему отвечать...

Открыв глаза, помполит встал и надел шапку.

- Ну, что ж... Я вас предупредил. Как бы все не закончилось разбирательством на бюро парткома!

Капитан закурил и, глубоко затянувшись, сказал:

- Лучше пойдите в партком завода, чтобы оттуда дали команду исправить доковыми рабочими ошибку. И тогда мы спокойно сойдем на воду.

Как только помполит ушел, в каюту снова ворвался начальник докового цеха:

- Ну что? Не передумали? Ваше упрямство вам будет дорого стоить!

Капитан вскочил. Я никогда не видел его таким разъяренным. Мне показалось, он сейчас бросится на этого нахала! Но Анатолий Иванович, сжав кулаки, только тихо сказал:

- Вот что, дорогой. Пугать нас не надо. Мы не трусливого десятка. Мы только пришли с настоящей войны. Лучше вызови главного инженера завода. Этот вопрос будем решать с ним.

Хлопнув дверью, начальник убежал. И снова наступила напряженная тишина.

А за покрытыми морозным узором иллюминаторами уже стемнело. До Нового года оставалось совсем мало времени, и было понятно — встречать его дома не придется. В каюте стало холодно. Капитан потрогал грелку и выругался:

- Вот сволочь! Отключил отопление. Измором берет!

Где-то в десятом часу вечера появился главный инженер завода. За его спиной маячила длинная фигура начальника докового цеха.

- Вот что, капитан, - сухо поздоровавшись, сказал главный инженер. - Мы сейчас завели на руль два троса. Один с левой башни дока, другой с правой. Потянем шпилями. Если руль нормально пойдет, сходите на воду. До наступления Нового года успеем. Идемте с нами.

Мы спустились на освещенную прожекторами, промерзшую до звона стапель-палубу дока. Рядом шумело море, захлестывая нас солеными брызгами, которые, замерзая на морозном ветру, били по лицу, как шрапнель.

Наверху, на башнях дока, виднелись у шпилей фигурки людей. Главный инженер взмахнул рукой. Протянутый с правой башни дока трос натянулся, с него с треском посыпались намерзшие сосульки, и руль медленно, со скрипом, начал идти вправо.

И вдруг - трос лопнул, чуть не зацепив оборванным концом успевшего отскочить в сторону главного инженера.

- Стоп! - закричал он, - Стоп! - хотя и так было ясно, что продолжать испытания дальше бессмысленно.

Не сказав больше ни слова, главный инженер ушел. Побежал за ним и начальник докового цеха.

Мы остались на стапель-палубе одни. Капитан посмотрел на часы:

- До Нового Года остается аж ничего. Будем встречать его здесь. Не уходите, я сейчас.

И Анатолий Иванович поспешил наверх.

Вскоре он принес бутылку шампанского и два стакана.

И вот на стапель-палубе дока Одесскою судоремонтного завода, под звездным морозным небом и под торжественный гул загудевших в порту и на рейде в честь наступившего Нового года судов, мы встретили 1974 год...

С рулевым устройством завод возился еще неделю. И, когда технические нормы на ремонт были выполнены, мы сошли с дока и пошли в Херсон - грузиться суперфосфатом на Кубу.

Уходил я в рейс с объявленным мне по пароходству выговором. Формулировка была такая: «За недостаточный контроль за производством ремонтных работ».

Выгрузившись в Гаване, мы погрузили в кубинском порту Матанзас полные трюмы сахара-сырца, который кубинцы производят из сахарного тростника, и через Панамский канал и Тихий океан пошли на Китай. Рейс получился кругосветный.

Из китайского порта Тяньцзинь пошли в Сингапур. Там взяли груз каучука и через Индийский океан, обогнув Южную оконечность Африки, так как Суэцкий канал после войны был закрыт, через Атлантический океан и Средиземное море доставили в Одессу.

Рейс затянулся на шесть месяцев, и я бы не вспомнил про тот случай в доке, когда по вине завода мы встречали Новый год на стапель-палубе дока, если бы не чрезвычайное происшествие, которое произошло в Босфоре вскоре после нашего возвращения в Одессу.

А произошло вот что.

Советский теплоход «Архангельск» Балтийского морского пароходства, следуя проливом Босфор, при повороте в самом узком месте пролива из-за заклинившего руля врезался форштевнем в стоявший на берегу Босфора дом, в котором праздновалась свадьба. Три человека, в том числе ребенок, были убиты, тринадцать получили ранения.

Капитана арестовали и приковали за ногу к стене тюремной камеры, расположенной в средневековой крепости.

Фотографии этого чрезвычайного происшествия, сделанные с полицейских вертолетов, частных яхт и крыш соседних домов, обошли все газеты мира.

На этих фотографиях были видны - «Архангельск», въехавший в дом на Босфоре, маленькая девчушка в ночной рубашонке, полузасыпанная обломками рухнувшей стены, и разъяренные лица жителей Стамбула с поднятыми вверх кулаками.

А заголовки турецких газет кричали: «Русский капитан-убийца предстанет перед уголовным судом!»

Фотографию «Архангельска», упиравшегося форштевнем в дом на Босфоре, напечатала только одна советская газета - «Известия».

Я вырезал из газеты эту фотографию и хотел поехать на судоремонтный завод, показать начальнику докового цеха. Но, решив, что этого хама ничем не проймешь, передумал. Зато показал нашему помполиту. На что тот глубокомысленно ответил:

- Ну что ж... Всякое бывает...

Капитана «Архангельска» несколько месяцев спустя вызволили из тюрьмы, и до суда он находился под домашним арестом в советском посольстве в Анкаре. Судили его в Стамбуле. Приговорили к длительному тюремному заключению, и дальнейшая его судьба мне неизвестна.

После этого происшествия выговор с меня сняли.

Вот такой был случай в моей долгой морской практике.

 К оглавлению

 

 

Капитаны, капитаны...

Как-то я стоял на Приморском бульваре недалеко от Потемкинской лестницы и любовался панорамой Одесского порта. Был яркий августовский день. В порту перекликались буксиры, над мачтами стоявших у причалов судов кружили чайки, а море за маяком было таким близким, что, казалось, протяни руку - и дотронешься до его выпуклой синевы.

Неожиданно подошла ко мне какая-то женщина и спросила:

- Не подскажете, как проехать морем из Одессы в Батуми?

Я подумал и сказал:

- Регулярные пассажирские суда из Украины в Грузию не ходят. Но грузопассажирские паромы компании «Укрферри» ходят. А когда и откуда, не знаю.

Поблагодарив, женщина отошла.

А я стал вспоминать, какой оживленной была когда-то пассажирская линия Одесса - Батуми.

Каждый день отходил из Одессы на Крым и Кавказ очередной теплоход. И как людно, шумно и весело было во время проводов теплохода на пассажирском причале!

«Россия», «Победа», «Украина», «Грузия», «Петр Великий», «Львов» - названия этих пассажирских судов, работавших после войны на Крымско-Кавказской линии, знала вся Одесса. А фамилии их капитанов -Мана, Григора, Сороки, Письменного, Гогитидзе, Гарагули - знали почти все одесские мальчишки!

Потом появились новые, более современные лайнеры, которые стали совершать рейсы на международных пассажирских линиях, а в разгар летнего сезона они переходили на Крымско-Кавказскую линию: «Иван Франко» (капитан М. Григор), «Шота Руставели» (капитан Э. Гогитидзе»), «Максим Горький» (капитан С. Дондуа), «Одесса» (капитан В. Никитин). Были еще - «Латвия», «Литва», «Армения», «Аджария», «Феликс Дзержинский», - всех не перечесть!

И весь этот огромный пассажирский флот, принадлежавший Черноморскому государственному пароходству, завоевавший признание и любовь сотен тысяч людей в СССР и за рубежом, после развала Советского Союза был распродан иностранным судоходным компаниям вместе с бесчисленным количеством сухогрузных судов.

А высокопоставленные чиновники, совершив этот беспредел и нажив на этой распродаже миллионы долларов, осели в Лондоне, Пирее и на Кипре, избежав наказания и за развал пароходства, и за это воровство.

Но еще задолго до крушения Советского Союза, где-то в середине восьмидесятых годов прошлого уже века, началась травля самых известных капитанов, считавшихся по международным оценкам лучшими капитанами пассажирских судов мира. И травля этих людей, лишение их права заниматься любимым делом - и было началом гибели Черноморского пароходства.

А началось все с назначением на пост второго секретаря Одесского областного комитета Коммунистической партии присланного из Киева партийного функционера Константина Масика. Чем же не угодили этому «знатоку морского дела» заслуженные капитаны?

Второй секретарь обкома парии отвечал за идеологическую работу. А эти люди, выстоявшие в грозные годы Великой Отечественной войны, поднимавшие из руин родное пароходство, люди, чьи имена пользовались огромным авторитетом не только в своей стране, но и за рубежом, просто пытались противостоять застойной рутине партийных догм.

В СССР на каждом морском судне был помощник капитана по политической части. Помполит. В судовой роли он значился как «первый помощник капитана». Набирался этот контингент « солдат партии», как любили они себя называть, из демобилизованных армейских политработников, проштрафившихся партийных чиновников, или из сотрудников КГБ.

Вот эти «первые помощники» и старались навязывать капитанам свое понимание «хорошей морской практики».

Были капитаны, которые, боясь испортить отношения с партийными органами, от которых зависела судьба каждого моряка, подчинялись воле своих помполитов. Но другие, как например Герой Социалистического Труда Ким Никифорович Голубенко, который, командуя турбоходом «Юрий Гагарин», первым из советских капитанов, прорвав блокаду американскими военными кораблями Кубы, доставил в Гавану 14 тысяч тонн продовольствия и которого встречал на причале сам Фидель Кастро, не желал мириться с диктатом своего невежды-помполита к тому же пьяницы, и списан его с судна.

Санкции последовали незамедлительно. Несмотря на свои заслуги капитан К. Н. Голубенко, получивший в Кремле за прорыв американской блокады Кубы Золотую Звезду Героя Социалистического Труда из рук самого Н. Хрущева, по решению бюро парткома пароходства,

согласованного с обкомом партии, был лишен права на загранплавание.

Такая же участь постигла и других капитанов, работавших на пассажирских судах и отстаивавших независимость от своих помполитов.

В чем их только не обвиняли! И в чуждой советским людям морали, и в преклонении перед западным образом жизни, и в отходе от марксистко-ленинской идеологии! Сегодня это звучит смешно. Но тогда эти обвинения приравнивались к измене Родине!..

Любой судовладелец иностранной судоходной компании считал бы за честь иметь на своих судах таких капитанов. Но в советской системе, где специалист оценивался не столько по деловым качествам, сколько в зависимости от мнения бездарных номенклатурщиков, которые имели уровень образования не выше цитат из высказываний партийных вождей, нетерпимы были люди с самостоятельным мнением, признающие преданность не начальству, а своему профессиональному долгу и ценящие честь капитана выше идеологических догм.

Вот с этими людьми и стал бороться с неистовым дурным упорством второй секретарь Одесского обкома партии Константин Масик. В этом ему усердно помогали заведующий транспортным отделом обкома партии Виталий Лукашевич и секретарь парткома Черноморского пароходства Николай Веретельник.

Ни начальник Черноморского пароходства С. Лукьянченко, ни начальник морской инспекции пароходства В. Третьяк, свято веря в непорочность решений партийных органов, не защитили своих капитанов.

А схема снятия с судна любого неугодного была проста. В рейс посылалась комиссия партийного контроля. На пассажирском судне с большим количеством экипажа всегда найдется несколько человек, недовольных строгостью и требовательностью капитана. Вот их внимательно и выслушивали члены партийной комиссии, собирая к тому же слухи и сплетни, всегда окружающие любого незаурядного человека, и все это старательно описывалось в посылаемых в обком донесениях.

Так были списаны с судов и уволены из пароходства: капитан пассажирского лайнера «Шота Руставели» Элизбар Шабанович Гогитидзе, опытнейший моряк, плававший во время Великой Отечественной войны в северных союзных караванах и награжденный в тех невероятно тяжелых героических рейсах не только советскими, но американскими и английскими боевыми наградами: капитан пассажирского лайнера «Максим Горький» Герой Социалистического Труда Сергей Леванович Дондуа, капитан пассажирского лайнера «Аджария» Александр Назаренко, капитан пассажирского лайнера «Казахстан» Феликс Дашков, капитан пассажирского лайнера «Одесса» Вадим Никитин.

Расправа с Никитиным, завоевавшим во время круизных рейсов «Одессы» с американскими туристами уважение всей Америки, капитана, о котором с восторгом писали американские газеты, на личном обаянии которого, на сметливости, уме и колоссальном напряжении сил «Одесса» выдержала конкуренцию с американскими пассажирскими судами, заработав для своего государства не один миллион долларов, возмутила не только моряков.

В защиту Никитина выступал со статьями главный редактор «Вечерней Одессы» Борис Федорович Деревянко. За него вступились журналисты «Вечерки» Юлия Женевская и Виктор Лошак, известные одесские поэты Иван Рядченко и Юрий Михайлик.

Но решения партийного начальства, заранее наметившего свою жертву, были непоколебимы.

Лишенный права работать на своей любимой «Одессе», уволенный из пароходства капитан Вадим Никитин вынужден был уехать на Север и умер на мостике небольшого судна во время швартовки в Архангельске. Ему было всего 56 лет.

Хорошо знавший В. Никитина Михаил Жванецкий посвятил ему пронзительные строки, которые можно отнести ко всем затравленным капитанам:

«Каждый, который не может забыть, пусть вспомнит!

Кто не может забыть прошлое, кому оно кажется таким хорошим из-за песен Высоцкого, пусть вспомнит Вадима Никитина.

Рожденный независимым,

Рожденный свободным,

Рожденный красивым,

Рожденный сильным,

Рожденный гордым,

Рожденный мужниной,

Пытался жить среди нас.

В виде капитана.

Да... в виде капитана.

Пытался приносить славу и пользу своей стране, зная, что она этого не прощает.

Эта страна времен Высоцкого и Никитина уничтожала мужчин.

Она делала всех одинаковыми.

И мужчины становились бабами.

А бабы - мужиками.

Где-то ходит какой-то Виталий Лукашевич, начальник транспортного цеха обкома партии, большой специалист по переделке.

Белых капитанов переделывает за все.

За то, что вообще был за границей.

Вместе с пароходом.

Ибо должен плавать, не отходя от причала.

А если отошел, то непрерывно радируй, что подчиняешься, подчиняешься, подчиняешься и одобряешь.

И целуешь весь обком.

И весь берег.

И ненавидишь куда пошел, и обожаешь, откуда вышел.

Страна без валюты, но попробуй, сэкономь!

Страна без денег, но попробуй заработать!

Бери на работу, но попробуй выгнать! Принимай решения, но не смей мыслить! Терпи аварию, но не давай «SOS»!

Он пытался оправдаться. Если бы знал, в чем?

Когда виноват просто потому, что мужчина.

Потому, что капитан.

Потому, что гордый.

Потому, что сильный.

Потому, что красивый.

Потому, что независимый.

Потому, что свободный».

...После расправы над капитанами Константин Масик был повышен в должности. Его снова перевели в Киев, и назначите заместителем Председателя Совета Министров Украины. А с развалом Советского Союза, когда Украина стала независимым государством, он был назначен послом Украины в Финляндии.

Судьба В. Лукашевича мне неизвестна. Но не думаю, что после исчезновения СССР, когда товарищи B. Лукашевича по партии, став на партийные деньги крупными бизнесменами, а многие и олигархами, гонитель капитанов пошел по миру с протянутой рукой.

Не повезло только начальнику Черноморского пароходства С. Лукьянченко. После гибели под Новороссийском 31 августа 1986 года пассажирского парохода «Адмирал Нахимов», который утопил, командуя балкером «Петр Васев», В.И.Ткаченко, «передовой капитан», как назвал его однажды на совещании капитанов и старших механиков тот же C. Лукьянченко, он был снят с должности начальника пароходства и вскоре умер.

Канул в небытие и бывший начальник морской инспекции пароходства В. Третьяк.

А вот с бывшим секретарем парткома Черноморского пароходства Н.Веретельником у меня была интересная встреча.

Произошло это во Вьетнаме в 1995 году. Теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я делал уже последние рейсы перед уходом на пенсию, работал тогда под управлением греческой судоходной компании, чей генеральный офис находился в Пирее. И сидели в том офисе бывшие диспетчеры Черноморского Пароходства, дававшие нам рейсовые задания. Одним из таких заданий был заход во вьетнамский порт Хо Ши Мин (бывший Сайгон), где нам предстояла погрузка риса на Владивосток.

Каково же было наше удивление, когда после швартовки в Хо Ши Мине к нам на борт поднялся не кто иной, как господин Н. Веретельник и сказал капитану, что «Аркадий Гайдар» арендован у греков его, Веретельника, компанией и поэтому теперь несколько месяцев рейсовые задания мы будем получать у него.

Вот так я узнал, что после развала Советского Союза бывший секретарь парткома Черноморского пароходства, гонитель лучших капитанов этого пароходства Н. Веретельник, каким-то образом оказавшись во Вьетнаме, создал из работавших в том регионе черноморских судов частную судоходную компанию, став ее генеральным директором...

В советские времена принято было называть суда торгового флота именами известных капитанов. В Черноморском пароходстве плавали «Капитан Плаушевский», «Капитан Лухманов», «Капитан Баглай» и многие другие.

Сегодня у независимой Украины нет ни своего морского пароходства, ни своего торгового флота. Но если есть в нашем городе названная в честь председателя колхоза улица Посмитного, то почему не называть улицы именами известных капитанов, внесших немалый вклад в морскую славу Одессы? Они заслужили это сполна!

 К оглавлению

 

 

«Илья Эренбург» выходит в море

В апреле 1989 года теплоход «Аркадий Гайдар» пришел на ремонт в Югославию. Черноморское пароходство, которому принадлежал теплоход, обладало таким огромным флотом, что два судоремонтных завода в Одессе и один в Ильичевске не справлялись с ремонтом судов, и когда подходил срок постановки в док какого-нибудь теплохода, а мест на этих заводах не было, пароходству приходилось договариваться с судоремонтными заводами Болгарии или Югославии.

Порт, в который пришел на ремонт «Аркадий Гайдар», назывался Изола. Сегодня он принадлежит Словении, Но до балканской войны девяностых годов прошлого века, которая привела к развалу Югославии на отдельные республики - Сербию, Хорватию, Македонию, Черногорию, Долматию, Боснию и Герцеговину и Словению - Изола была югославским портом, а завод, к причалу которого мы стали, назывался в честь президента Югославии Иосифа Броз Тито - «Титово бродоградилище». Что означало - «Судостроительный и судоремонтный завод имени Тито»,

Того самого маршала Тито, который создал в годы Второй мировой войны в горах Югославии из разрозненных партизанских отрядов народную армию, освобождавшую страну от немецко-фашистских оккупантов, и который, став президентом страны, из-за несогласия со Сталиным организовать в Югославии, по примеру СССР, колхозный строй, был объявлен в Советском Союзе палачом югославского народа, и на карикатурах в советских газетах и журналах изображался с огромным топором, с которого крупными каплями стекала народная кровь...

Впервые я попал в Югославию в 1967 году на теплоходе «Большевик Суханов». Мы пришли на ремонт в порт Риеку, где я увидел жизнерадостных людей, живших в уютных собственных домах, ездивших на собственных машинах, о которых гражданам Советского Союза в те годы можно было только мечтать, имевших право свободно выезжать за границу и очень уважительно относившихся к «палачу Тито», портреты которого можно было видеть во всех барах, кафе и в витринах магазинов.

И вот я снова в этой стране, не предполагая, что скоро ее не станет, как никто не мог предположить, что не станет вскоре и Советского Союза...

Расположенная на побережье Адриатического моря в нескольких километрах от итальянской границы Изола, когда мы туда пришли, пахла весной. Окружавшие ее горы казались лиловыми, море, перехлестывая через портовый волнолом, ярко синело, а из садов, из-за каменных их стен на узких городских улочках, тянуло запахом распускавшихся цветов и влажной земли.

Город был небольшой, с древним монастырем на высокой горе, с несколькими церквами, с колоколен которых по утрам разносился такой перезвон, что дремавшие на крышах домов чайки испуганно взлетали и долго кружили над портом, не решаясь сесть на воду, и яхт-клубом, в котором, тесно прижавшись друг к другу, стояли яхты из разных стран, украшая город разноцветьем трепещущих на ветру флагов.

Завод находился в стороне от города, с судоверфью и со множеством цехов, разбросанных по берегам огромной бухты. У причалов стояло на ремонте много судов. А ближе к верфи был виден свежевыкрашенный корпус большого судна, очевидно недавно спущенного на воду и поставленного к заводскому причалу на достройку.

Что это было за судно, я не знал. Да и не интересовался им. Когда начался у нас ремонт, у меня не было времени даже сойти на берег. В машинном отделении работы велись по главному двигателю и другим механизмам. На палубе - по грузовым лебедкам и якорному устройству. Была разобрана для предъявления инженерам Регистра рулевая машина, и мне как стармеху за всем нужно было уследить, во все вникать...

Но вот как-то вечером, когда, намотавшись за день, я собирался уже лечь спать, в дверь каюты постучали. Я открыл дверь и увидел грузного седого человека. Извинившись за поздний визит, он попросил разрешения войти. А войдя в каюту, поставил на журнальный столик бутылку вина и сказал, что нужно выпить за знакомство.

Эго оказался старший механик того самого судна, что стояло на достройке недалеко от верфи. Звали его Георгий Арчаидзе. А судно, которое он принимал, было крупнотоннажным танкером, построенным по заказу Советского Союза для Грузинского пароходства и названным «Илья Эренбург».

Эренбург был другом и переводчиком многих грузинских поэтов, уничтоженных в годы сталинских репрессий, - сказал мой гость. - Галактиона Табидзе, Паоло Яшвили, Симона Чиковани и других. Поэтому и решено было назвать новый танкер его именем. Завтра у нас состоится подъем Государственного флага СССР. Из Москвы, несмотря на свои почти 80 лет, должна вот-вот приехать дочь Эренбурга, Ирина. Вы единственное советское судно на заводе, и я пришел пригласить вас и вашего капитана на это торжество. Капитану я уже сказал. Теперь приглашаю вас.

За такое приглашение стоило выпить! Это сегодня молодым читателям имя Эренбурга ничего не говорит. Но в советские времена каждая его новая книга, каждая газетная статья становились сенсацией! Особенно это проявилось в годы Великой Отечественной войны. Почти каждый день его статьи печатались в центральной армейской газете «Красная Звезда», «Правде», «Известиях», укрепляя мужество советских солдат и офицеров, вселяя ненависть к врагу и веру в победу, став в ряд тех вершинных достижений литературы, что навсегда остались в памяти современников. Эти статьи - неотъемлемая примета той суровой поры, как голос Левитана, читавшего по радио тревожные сводки Совинформбюро и победные приказы, как грозная мелодия «Священной войны», названия знаменитых сражений и имена прославленных полководцев. В одной из своих статей Константин Симонов писал, что публицистика Эренбурга в годы войны была на вооружении Красной Армии наравне с танками и самолетами!

Статьи писателя с анализом событий на фронтах Великой Отечественной войны широко печатались и в зарубежных изданиях. Его популярность в мире открывала перед ним возможность установления контактов с самыми разными кругами политических деятелей, ученых, писателей, художников. Его друзьями в мире искусства и литературы были художники Пабло Пикассо, Диего Ривера, Анри Матисс, Амадео Модильяни, Марк Шагал, Фернан Леже, поэты — Марина Цветаева, Владимир Маяковский, Гийом Аполлинер, Осип Мандельштам, Сергей Есенин, Юлиан Тувим, композиторы Сергей Прокофьев и Дмитрий Шостакович: писатели Хемингуэй, Джойс, Луи Арагон, Алексей Толстой, Зощенко, Бабель.

Об этих именах, вошедших в мировую классику, Эренбург писал в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь» книги, ставшей для нескольких поколений советских людей, живших в СССР за «железным занавесом», окном, распахнутым в огромный неведомый мир!

И вот мне предстояла встреча с его дочерью, о которой я зная из мемуаров «Люди, годы, жизнь», что родилась она в 1911 году во Франции, где в то время жил молодой Эренбург, училась в Париже, в Сорбонне, но почти всю жизнь прожила с отцом в Москве, как журналист и переводчик сотрудничала в московских газетах и журналах.

Проводив своего гостя, я почти всю ночь не спал. Ведь меня ожидало такое событие!

А на следующий день, ко времени, на которое был назначен подъем флага на «Илье Эренбурге», мы с нашим капитаном были уже на танкере.

Все здесь сияло новизной. Широкая стальная палуба с предупредительными надписями: «НЕ КУРИТЬ!», «ОГНЕОПАСНО!», блестящие ступеньки трапов, не затоптанные еще ногами моряков, и выкрашенные в яркий оранжевый цвет спасательные шлюпки, зачехленные сверху новенькими брезентовыми чехлами, от которых шел крепкий смолистый запах.

Кормовая часть судна, где на флагштоке должен был быть поднят Государственный флаг СССР, была полна народа. Встретивший нас на палубе Георгий Арчаидзе сказал, что на танкере собрались корабелы, строившие судно, дирекция завода и приехавшие из посольства СССР в Белграде дипломаты. А главное

- здесь Ирина Эренбург!

Арчаидзе провел нас на корму, где в толпе собравшихся сверкали трубы заводского оркестра, а возле кормового флагштока стояла невысокая пожилая женщина, которой что-то объяснял капитан, - высокий красивый грузин в новенькой морской форме.

И вот - настал торжественный момент подъема на «Илье Эренбурге» Государственного флага СССР. Оркестр заиграл гимн Советского Союза, и под его величавые звуки красное полотнище флага с

золотистыми серпом и молотом поползло вверх.

Поднимала флаг она, дочь писателя, Ирина Ильинична Эренбург. И когда флаг дошел до места, до клотика флагштока, и затрепетал на ветру, раздался гром аплодисментов.

А потом в просторной кают-компании был банкет. С голы ломились от еды и напитков, от водки, коньяков, вина, от шашлыков, лобио, сыра «сулугуни», купатов, жареной рыбы, тушенного в острых пряностях в глиняных горшочках мяса и целых гор зелени - кинзы и других ароматных трав, которым я не знал названия.

Но главным был не банкет. Главным был вечер после банкета в столовой команды, где собрался экипаж танкера послушать Ирину Ильиничну с воспоминаниями об отце и рассказом о собственной жизни.

Для будущего судового музея она привезла книги отца и фотографии, где он был сфотографирован с мировыми знаменитостями: с Пабло Пикассо, Марком Шагалом, Всеволодом Мейерхольдом. Фронтовые фотографии Эренбурга с командующими фронтами - Маршалами Советского Союза К. Рокоссовским, И. Коневым и в окружении бойцов и командиров Красной Армии, слушающих возле забрызганных фронтовой грязью артиллерийских орудий любимого писателя.

А еще была фотография - Эренбург в зале заседаний Нюрнбергского трибунала на фоне сидевших на скамье подсудимых: Геринга, Йодля, Риббентропа, Кейтеля и других гитлеровских головорезов.

Привезла Ирина Ильинична и авторучку отца, с которой он не расставался всю войну, и несколько его курительных трубок. Известно; что Илья Эренбург, куривший трубку, имел их целую коллекцию' и даже написал книгу новелл, которая называлась «Тринадцать трубок».

О себе Ирина Ильинишна рассказала историю, как из нее хотели сделать агента НКВД.

Было это накануне войны. Илья Эренбург работал тогда в Париже корреспондентом газеты «Известия» и прислал Ирине приглашение приехать к нему на месяц в Париж. Для того, чтобы получить разрешение на выезд за границу, нужно было, как сказала Ирина Ильинична, пойти на Лубянку, в страшное заведение, наводящее ужас на советских граждан. Пойти в то самое НКВД, арестовавшее уже множество людей, и где по ночам в подвалах расстреливали людей.

С ней пошел ее муж, писатель Борис Лапин, который вскоре в самом начале войны, в 1941 году, погиб, попав в окружение под Киевом.

Дойдя до магазина «Детский мир», откуда до Лубянки было уже рукой подать, они остановились. Дальше Ирина Ильинична должна была идти одна И тут муж ей сказал: «Если через два часа ты не вернешься, значит, тебя арестовали. Тогда и я пойду туда. Пусть нас посадят вместе».

Ничего не ответив, поцеловав Бориса и сжавшись от страха, она пошла к дверям этого здания.

Там ее принял очень любезный генерал. Усадив в кожаное кресло и предложив дорогие папиросы, она тогда курила, сказал:

- Ирина Ильинична, вы хотите поехать в Париж? Пожалуйста. С нашей стороны препятствий нет. Я сейчас позвоню, и вы получите заграничный паспорт и необходимую для поездки валюту.

Он положил руку на телефонную трубку, помедлил и, улыбнувшись, добавил:

- Только вам нужно будет оказать нам небольшую услугу. Ваш отец встречается в Париже со многими иностранцами. Нам необходимо знать, о чем он с ними ведет разговоры. По возвращении в Москву, вы снова придете ко мне и расскажете об этих разговорах.

Она возмутилась:

- Вы предлагаете мне шпионить за отцом?

Он снял руку с телефонной трубки и спокойно сказал:

- Подумайте.

Она мотнула головой:

- Нет!

- Ну что ж. Тогда вы не поедете в Париж. И напишите отцу, что заболели. До свидания.

Он подписал ей пропуск, и она ушла.

Когда муж увидел ее живой и невредимой, он был вне себя от счастья. Расцеловав ее, как после долгой разлуки, схватил за руку и быстро повел от этого страшного места.

Во время войны она была на фронте, корреспондентом дивизионной армейской газеты «Уничтожим врага!». В перерывах между боями бывала в окопах, брала интервью у красноармейцев и не раз попадала под артиллерийские и минометные обстрелы...

И еще мне запомнился ее рассказ об Одессе.

В ноябре 1945 года газетой «Комсомольская правда» она была командирована в наш город. В Одессу должен был прибыть английский пароход с освобожденными из нацистских концлагерей советскими военнопленными, и ей было поручено написать об этом статью.

Она рассказывала, какой увидела Одессу, освобожденную от оккупантов. Полуразрушенную, с темными улицами, с изможденными оборванными людьми, но не теряющими чувство юмора.

Отправившись как-то на Привоз купить продуктов, она встретила пожилую женщину, которая несла связку крупных бычков. Еще в Москве друзья сказали Ирине Ильиничне, что по приезду в Одессу она должна непременно отведать жареных одесских бычков. И вот

- они перед ней! Но когда она спросила женщину: «Где

продаются такие бычки?», та подняла рыбу над головой и воскликнула: «Деточка, разве это бычки? Это же звери!»

Статью она не написала. К советским военнопленным, освобожденными англичанами, ее не пустили, и она должна была возвратиться в Москву ни с чем. Но в Одессе она встретилась с евреями, которые пережили: ужасы Одесского гетто и Доманевского концлагеря, и написала о трагедии этих людей.

«Комсомольская правда» статью напечатала, и Ирина Ильинична стала получать письма из освобожденных от фашистов городов Украины и Белоруссии от евреев, которым чудом удалось выжить в страшных условиях еврейских гетто и концлагерей.

Эти письма она передавала отцу, который с первых дней войны начал собирать документы о преступлениях немцев, о трагедии еврейского народа. Красноармейцы приносили ему дневники, завещания, фотографии, которые находили в разрушенных фашистами городах и местечках.

По словам Ирины Ильиничны, Эренбургу, в его поездках на фронт, приходилось допрашивать взятых в плен немецких офицеров, и первыми его словами были: «Я - еврей», что повергало в страх нацистов и вынуждало говорить правду об их злодеяниях.

На основании этих неопровержимых доказательств преступлений нацистов против еврейского народа Илья Эренбург вместе с писателем Василием Гроссманом создали «Черную книгу». Отрывки из нее еще в 1944 году были напечатаны в журнале «Знамя» с предисловием Ильи Эренбурга под названием «Народоубийцы». Но сама книга в разгоревшейся после войны сталинской антисемитской кампании «по борьбе с безродными космополитами» в СССР издана не была. Лишь многие годы спустя она вышла в Израиле и в Америке. А в Советском Союзе была издана лишь в годы горбачевской перестройки.

Сама же Ирина Ильинична написала на эту тему еще несколько статей. Но главный редактор «Комсомолки» сказал: «Хватит. Цензура больше не пропускает. Переключись на другие темы». А вскоре ее и вовсе перестали печатать...

Пока она все это рассказывала, я вспомнил тех военнопленных, которых в 1945 году привез в Одессу английский пароход. Я видел их. А было это так.

Пасмурным ноябрьским утром 1945 года во дворе нашего дома я встретил соседа, который работал в порту и возвращался с ночной смены.

- Беги в порт, - сказал он мне. - Там англичане наших солдат привезли.

Я помчался на Таможенную площадь. На ней уже было полно людей, прибежавших с близлежащих улиц посмотреть на вернувшихся из плена советских солдат. У ворот порта стояли и корреспонденты с фотоаппаратами. Но их оттесняли в сторону какие-то люди в штатском.

Прибывших в Одессу военнопленных выводили из ворот порта вооруженные энкавэдешники. Бывшие советские солдаты были одеты в новенькую английскую форму без погон и такие же новенькие скрипучие ботинки из желтой глянцевой кожи.

Радости от возвращения на родную землю на лицах этих людей не было. В те времена хорошо были известны слова Сталина: «У немцев нет советских военнопленных. Есть предатели»

Прибывших в Одесских порт освобожденных англичанами из нацистских концлагерей советских военнопленных было так много, что они запрудили всю Таможенную площадь, которую в помощь энкаведешникам оцепили милиционеры.

Находясь в плену и считаясь «пропавшими без вести», а теперь возвратившись на Родину и предчувствуя отправку на Колыму, видя за спинами милиционеров утиравших слезы женщин, эти люди начали выкрикивать свои фамилии и адреса с просьбой сообщить их родным и близким, что они живы. Взбешенные энкаведешники пытались заставить их замолчать, но раздирающие душу просьбы звучали все громче и громче. Тогда энкаведешники с матерной бранью стали выстраивать бывших военнопленных в колонну, и под их команды и свистки милиционеров, начавших разгонять собравшихся на Таможенной площади людей, колонна двинулась но Приморской улице в сторону Пересыпи.

Вместе с ватагой мальчишек я побежал за колонной, пытаясь выяснить, куда ее ведут. Но только мы догнали шагавших в колонне людей, как один из энкавэдешников, выхватив из кобуры наган, заорал:

- Назад! Назад, говорю!

Лишь через несколько дней, стоя с мамой на Привозе в очереди за картошкой, я услыхал от стоявших за нами женщин, что освобожденных англичанами из нацистских концлагерей советских военнопленных пригнали на станцию Одесса-Сортировочная, затолкали в товарные вагоны и куда-то повез ли.

И только через много лет я прочитал в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова о страшных судьбах этих людей. Попав во время войны в плен, пережив все ужасы нацистской неволи, будучи освобождены в конце войны войсками союзных СССР держав - Англии и США, все они, по возвращении на Родину, снова были отправлены в концлагеря. Только не в нацистские уже, а в сталинские...

В конце вечера, когда Ирина Ильинична рассказывала экипажу танкера о пережитом, я хотел подойти к ней и сказать, что тоже видел тех военнопленных и тоже стоял в тот ноябрьский день 1945 года у ворот Одесского порта, где стояла, вероятно, и она. Но закончив свой рассказ, она поблагодарила моряков за внимание, пожелала счастливого плавания и в сопровождении капитана, который под аплодисменты экипажа преподнес ей букет цветов, пошла к трапу. На причале ее ждала машина, чтобы отвезти в гостиницу. Так и не удалось мне к ней подойти...

А на следующий день «Илья Эренбург» уходил в свое первое плавание.

На заводском причале его провожало много людей. Я наблюдал с нашего борта, как буксир оттащил его от причала, развернул носом на выход из бухты и отдал буксирный трос, который на корме танкера стали быстро выбирать из воды матросы.

Танкер прощально загудел, из его широкой трубы вырвались кольца выхлопного дыма, от заработавшего под кормой винта вскипела вода, и, набирая ход, он стал выходить в открытое: море.

«Илья Эренбург» начал жить!

 К оглавлению

 

 

Случай на маяке Джебель-Таир

Перебирая недавно свой архив, я увидел два пожелтевших от времени письма. Когда-то давно их дал капитану теплохода «Аркадий Гайдар» В. А. Бовжученко начальник отдела кадров Черноморского пароходства В. П. Лебедев.

Я работал тогда на «Аркадии Гайдаре» стармехом, писал очерки о своих товарищах-моряках, и капитан передал эти письма мне, чтобы я написал в газету «Моряк» о случае в Красном море, благодаря которому и пришли в пароходство эти два письма.

«Моряк» напечатал мою заметку. Но, перечитывая эти письма сейчас, видя, какие жестокие события сотрясают мир - терроризм, разгул национализма, убийства скинхедами на улицах российских городов «лиц неславянской внешности», взрывы мечетей и осквернение синагог, я хочу снова рассказать о том случае.

Но сначала о письмах.

Вот первое:

«Зам. Начальника Черноморского пароходства по кадрам.

При этом направляем Вам для возможного использования в работе перевод письма Генерального директора Джибутийского филиала компании по эксплуатации маяков в Красном море на имя советского посла, содержащее просьбу передать благодарность морякам одесского теплохода «Аркадий Гайдар» за

оказание помощи джибутийскому гражданину М. М. Али.

Заместитель начальника Главкадров ММФ СССР И. Н. Кудрявин»

Второе:

«Посольство СССР, Джибути.

Ваше превосходительство, господин Посол Советского Союза!

В качестве Генерального директора компании Ред Си Лайте (Джибути) хочу выразить глубокую благодарность за содействие моряков советского торгового флота в оказании медицинской помощи Муссе Мохаммеду Али, помощнику смотрителя маяка на острове Джебель-Таир.

В особенности был бы признателен, если бы Вы смогли передать врачу, капитану и его помощникам, а также экипажу торгового судна «Аркадий Гайдар», приписанного к порту Одесса, нашу высокую оценку их действиям на острове.

Приятно убедиться, что в мире, разделенном политическими, расовыми и религиозными предрассудками, по-прежнему существует старая традиция, благодаря которой моряк всегда придет на помощь другому моряку, оказавшемуся в беде.

С искренним уважением., Генеральный директор Л. Дж. Хьюз»

Вот такие два письма.

А теперь - тот случай.

...Возвращаясь домой после долгого плавания, теплоход «Аркадий Гайдар» вошел в Красное море. Рейс был длинным: Вьетнам, Япония, Индонезия. И вот - скоро Одесса!

В Индийском океане был сезон муссонных ветров, с тяжелым, нависающим над мачтами небом и постоянной, изматывающей качкой. И когда океан остался позади, погода у африканских берегов радовала глаз.

За судном весело катила зыбь, над которой с криками носились чайки. Из воды время от времени выскакивали дельфины и, перевернувшись в воздухе, шлепались назад в воду. А море до самого горизонта отливало яркой, как эмаль, синевой.

День был жаркий. Солнце пекло так, что работавший вместе с матросами на покраске палубы судовой врач Василий Михайлович Ковальчук каждые полчаса откладывал кисть и кричал:

- Все ребята! В тень. В тень, без разговоров!

Если у Василия Михайловича не было больных, он

любил принимать участие в судовых работах. В предыдущем рейсе были мы в Новом Орлеане. Пришли грузиться кукурузной мукой на порты Италии. Американцы проверили состояние трюмов и сказали капитану, что, пока трюмы не будут очищены от ржавчины, грузить нас, не будут. Нанимать береговых рабочих было дорого, и на судовом собрании было решено: с этой работой справимся сами.

Вместе со всеми работал в трюмах и Василий Михайлович. Представитель порта, обслуживавший наше судно и поранивший где-то руку, которую накануне в судовой амбулатории перевязывал ему наш врач, увидев Василия Михайловича вылезавшим из трюма, удивился:

- Доктор, а вам какое дело до этой работы?

- Мне до всего здесь дело, - с улыбкой на измазанном ржавчиной лице ответил Василий Михайлович. - Судно ведь наше!

- Недаром говорят о загадочной русской душе, - пожал плечами американец...

Итак, «Аркадий Гайдар» спешил к родным берегам. И вдруг по судовой трансляции прозвучало: «Судовому врачу срочно подняться на мостик!»

Отложив кисть, Василий Михайлович вытер ветошью руки й побежал наверх. На мостике его встретил взволнованный капитан:

- Человек умирает. Вот радиограмма. Просят спасти помощника смотрителя маяка на острове Джебель-Таир, Я уже изменил курс.

- Что с ним?

- Рвота. Не ест, не пьет. Обращаются именно к советским морякам. Знают, что врачи есть только на наших судах...

Теплоход подошел к остову, когда солнце уже садилось. Стать на якорь мешали большие глубины, и пришлось лечь в дрейф. На фоне темнеющего моря остров был похож на вывороченный из морских глубин огромный камень, брошенный на пути кораблей великаном из арабских сказок «Тысяча и одной ночи». Но люди перехитрили великана, установив на вершине камня маяк. И вот теперь из-за болезни одного из смотрителей маяк мог погаснуть, натворив много бед...

На моторном боте к острову вместе с врачом пошли старший помощник капитана Валерий Тихоход, второй помощник Владимир Костроменко, второй механик Юрий Малин, радист Николай Адрианов и матрос Алексей Трефилов.

Моряки долго не могли выбрать место для высадки. Ветер усилился, брызги прибоя били по лицам, слепили глаза, несколько раз днище бота ударялось о грунт, и если бы не умелое маневрирование сидевшего на руле второго помощника, бот давно разнесло бы в щепы.

Наконец, улучив момент, когда прибой немного утих, Костроменко дал команду механику прибавить мотору обороты и на полном ходу подошел к берегу. Волны отхлынули, и моряки, попрыгав за борт, быстро, как рыбачью шаланду, вытащили бот на берег.

Остров был пустынен. Ни кустика, ни деревца. Только под горой виднелся обветшалый барак. В нем оказались два бака. Один с соляркой, другой с водой. От барака к крутому склону горы вела тропинка со следами ослиных копытц. Очевидно, отсюда на ослике возили на маяк в канистрах воду и горючее.

Оставив у бота с переносной рацией радиста, механика и матроса, врач, старпом и второй помощник стали подниматься наверх.

Стемнело. Дорогу освещали карманным фонарем. Дувший с моря ветер был влажен и горяч. Из-под ног с шумом скатывались камни. Поднимались долго. Гора была крутой и высокой. Настораживало безлюдье. Было странно, что моряков никто не встречал.

Но вот недалеко от вершины горы, из-за которой показалась луна, заметили человека. Он подбежал к морякам и начал что-то быстро взволнованно говорить. По-английски понимал плохо. Но было ясно: незнакомец рад появлению людей, которые пришли на помощь его больному товарищу. Схватив врача за руку, он стал показывать дорогу.

На маяке жили три человека. Двое темнокожи?: парней из Джибути и смотритель маяка - старик-итальянец. Один из парней обслуживал работавший в моторном отсеке движок, второй был радист. Еду готовили по очереди.

Как поняли моряки из сбивчивых объяснений служителей маяка, после передачи в эфир сообщения о

болезни их товарища, радиопередатчик сломался, и они остались без связи...

Заболел моторист Мусса. Он лежал в углу тускло освещенного аккумуляторной лампочкой низенького помещения и прерывисто дышал. Стонать у него уже не было сил. Только судорога, искажавшая временами заострившееся лицо, выдавала мучившую парня боль. Сухие потрескавшиеся губы, распухший язык, твердый живот, на который парень с трудом показал рукой, рвота даже от глотка воды. Организм был обезвожен. Положение критическое.

Нужно было немедленно поддержать работу сердца, снять спазмы, сделать околопочечную блокаду.

Послав второго помощника на берег рассказать по рации обо всем капитану и попросить дать радиограмму в Джибути, чтобы прислали за парнем вертолет, Василий Михайлович приступил к делу.

Вынув из санитарной сумки штатив с системой для капельницы и укрепив его на стуле, он попросил старпома осветить руку парня карманным фонарем и начал вводить в вену иглу.

...Прошло несколько часов. Но вот на измученном лице больного появилась слабая улыбка. Боль отступила. Он наконец попросил воды. Сделав несколько глотков, с благодарностью посмотрел на врача.

И тогда молча сидевший все это время в углу старый смотритель маяка заплакал. Он не стеснялся радостных слез. Разве он не видел, что Мусса умирал?..

Когда больной задремал, старик пригласил моряков к себе. Жил он в соседнем помещении, где стоял грубо сколоченный стол, несколько расшатанных стульев, и заправленная рваным одеялом кровать.

Старик был уверен, что эти люди присланы из Джибути. Но когда узнал, что перед ним советские моряки, радости его не было предела.

- Москва? Москва? - переспрашивал старик, вытирая слезы радости. - О мадонна! - расставляя на столе скудную снедь, - восклицал он.

Уходили с маяка под утро. Старик проводил Василия Михайловича и его товарищей к самой тропинке. Дальше послал помощника, который помог морякам столкнуть в воду бот.

К вечеру, когда «Аркадий Гайдар» был уже далеко от острова, из Джибути пришла радиограмма:

«Мусса Мохаммед Али доставлен вертолетом в госпиталь».

А наутро была принята еще одна радиограмма: «Больному сделана операция. Чувствует себя хорошо. Счастливого плавания, дорогие советские моряки!»

Вот такая история случилась на острове Джебель-Таир.

«Приятно убедиться, что в мире разделенном политическими, расовыми и религиозными предрассудками, по-прежнему существует старая традиция, согласно которой моряк всегда придет на помощь другому моряку, оказавшемуся в беде».

Я перечитал эти слова и подумал: «Дай Бог, чтобы люди во всем мире поступали именно так»...

 К оглавлению

 

 

В 23 часа 12 минут...

Этот очерк о трагедии. Трагедии пассажирского парохода «Адмирал Нахимов», затонувшего под Новороссийском 31 августа 1986 года от столкновения с балкером «Петр Васёв». И хотя с тех пор прошло много лет, эта трагедия, унесшая жизни почти пятисот человек, до сих нор для многих людей остается незаживающей раной.

О гибели «Адмирала Нахимова» было написано много. Много было и версий, приведших к этой трагедии. В одной утверждалось, что капитан «Петра Васёва» В. И. Ткаченко был пьян и поэтому балкер столкнулся с пассажирским лайнером. В другой - пьян был капитан «Адмирала Нахимова» В. Г. Марков. В третьей - столкновение судов произошло из-за того, что в небе над Цемесской бухтой, где затонул «Адмирал Нахимов», появился неопознанный летающий объект, так называемое НЛО, что сбило капитанов с толку и привело к фатальной ошибке.

В своей книге «Порт назначения - ад», которая вышла в 2010 году в Одесском издательстве «Оптимум», я, хорошо зная капитана Виктора Ивановича Ткаченко, с которым плавал почти год, рассказал об истинной причине этой трагедии.

После выхода в свет моей книги мне стали звонить и писать члены экипажа затонувшего под Новороссийском «Адмирала Нахимова», которым удалось спастись в ту трагическую ночь.

Встретился я и со старшим электромехаником «Адмирала Нахимова» Л. Морозовым, который подробно рассказал мне все, что пришлось пережить ему в те страшные семь минут, за которые затонул «Адмирал Нахимов» после столкновения с «Петром Васёвым», и я посоветовал Морозову самому написать о гибели парохода, что он и сделал. Его книга «Правда о гибели «Адмирала Нахимова» вышла в том же издательстве «Оптимум» в 2011 году.

Начав работать над книгой «О море, моряках и не только...», я посчитал своим долгом снова рассказать о трагедии «Адмирала Нахимова» но несколько по-иному, с учетом того, что мне удалось узнать от членов экипажа погибшего парохода. И снова вспомнился гот день, когда я познакомился с Виктором Ивановичем Ткаченко, главным виновником гибели парохода, так как причина столкновения была заложена в его характере...

15 мая 1983 года теплоход «Аркадий Гайдар», погрузив в Одессе 12 тысяч тонн хлопка в кипах на столицу Филиппинских островов Манилу, снялся в рейс, взяв курс на Босфор.

Утром произошла смена капитанов. Наш штатный капитан Виктор Алексеевич Бовжученко сошел в отпуск, сдав дела подменному капитану В. И. Ткаченко.

В предыдущем рейсе, когда мы шли с грузом сахара-сырца с Кубы на Одессу, в Атлантическом океане попали в шторм. Громадные волны захлестывали теплоход, и от их ударов деформировалась крышка носового трюма. Она начала течь. До постановки в плановый ремонт было еще далеко, и Бовжученко, сдавая дела, сказал своему сменщику, что после окончания погрузки хлопка и закрытия трюма боцман натянет на трюмную крышку брезент. Но чтобы не подмочить груз, лучше все же для большей надежности избегать штормовых погод.

Как стармех, я присутствовал при этом разговоре, доложив новому капитану о состоянии судовых механизмов. Выслушав В. А. Бовжученко, В. И. Ткаченко кивнул и подписал акт приемки судна.

Но когда, пройдя Суэцкий канал и Красное море, мы вышли в Индийский океан, он повернул к острову Сокотра, что в то время года не делал ни один капитан.

По карте от Сокотры до Малаккского пролива, откуда до Филиппин рукой подать, путь самый короткий. Но с мая по ноябрь в районе Сокотры Индийский океан гудит от муссонных ветров, как исполинский орган. Волны с грохотом врываются на палубы судов, захлестывая мачты, и, стекая назад, оставляют на крышках трюмов клочья шипящей пены.

Но стоит спуститься к экватору, как океан меняет свой нрав. Судно попадает в штилевую полосу. И хоть идти к Малаккскому проливу вдоль экватора дальше, но избравший этот маршрут капитан придет в порт назначения раньше, чем тот, кто взял курс на Сокотру и потеряет время, преодолевая шторм...

Качало нас страшно. Волны, захлестывая трюмы, обдавали шквалом брызг мостик, и дождевики вахтенных блестели, как от проливного дождя.

Брезент с носового трюма сорвало, и в трюм начала поступать вода. Ткаченко вызвал меня на мостик и, пересиливая свист ветра, закричал:

Я приказал вахтенному механику постоянно откачивать из трюма воду. А он заявляет: не берет насос! Выясните в чем. дело и доложите!

Я побежал в машинное отделение.

Вахтенный механик сидел на корточках перед осушительным насосом.

Насос работал, но стрелка манометра дрожала на нуле. Увидев меня, механик вскочил:

- Поработал немного и сорвал. А капитан звонит и звонит с мостика! Может, в трюме воды больше нет?

- Давайте вскроем клапанную коробку.

Когда мы ее вскрыли, то вытащили из-под всасывающего клапана пучок мокрого хлопка. Коробку собрали и запустили насос. Но, поработав с полчаса, он снова сорвал.

Так, вахта за вахтой, разбирая каждый раз клапанную коробку насоса, вытаскивая из-под всасывающего клапана клочья мокрого хлопка, мы откачивали из трюма воду, пока не вошли в Малаккский пролив, где теплоход перестало качать...

Манила открылась ночью огромным заревом городских огней. Огоньки мелькали и на воде. Это вышли на ночной лов рыбачьи лодки-джонки. Тарахтя моторами, они проносились у наших бортов.

Постояв на палубе, я спустился в машинное отделение. Порт был уже близко, и с мостика должны были дать команду убавлять ход. Но стрелка машинного телеграфа по-прежнему показывала «Полный вперед!».

В это время в машинное отделение спустился электромеханик. Отозвав меня в сторонку, взволнованно сказал:

- Я был сейчас на мостике. Менял в штурманской перегоревшую лампочку. Там сумасшедший дом! Чуть не утопили рыбачью джонку. Капитан собрал всех штурманов, кричит. А старпом говорит: «Убавьте ход, куда мы несемся?» - «Мы должны к рассвету стать под выгрузку!», - орет капитан. «Какую выгрузку, муссонные дожди, - говорит старпом. - Месяц проторчим с закрытыми трюмами!»

Старпом оказался прав. Мы простояли на рейде Манилы больше месяца. Выгрузке мешали дожди. Так что капитан напрасно спешил. А когда стали под выгрузку и открыли первый трюм, хлопок оказался подмоченным. В. И. Ткаченко пришлось писать «Морской протест», что положено делать в таких случаях, ссылаясь на шторм, и еще кучу бумаг, разбираясь с грузополучателями...

Хочу быть объективным. Рассказывая о Ткаченко-капитане, расскажу и о Ткаченко-человеке. Он не пил. Превосходно говорил по-английски. Был очень начитан. Великолепно знал живопись. В какой бы порт ни пришли, Виктор Иванович, не в пример другим нашим морякам, у которых на первом плане была беготня по дешевым магазинам, просил обслуживающего судно агента отвезти его в местный музей или в картинную галерею.

Рейс, о котором я рассказываю, был долгим. После выгрузки в Маниле, которая из-за погодных условий затянулась на несколько месяцев, мы обошли все Филиппинские острова, собирая жмыхи кокосовых орехов, которые идут на корм скоту. С этим грузом снялись на Западную Европу: Гамбург, Роттердам, Руан.

В Роттердаме благодаря В. И. Ткаченко я попал на выставку Сальвадора Дали. В те годы в Советском Союзе об этом художнике мало кто знал.

Как не знали и многих выдающихся западных художников, таких, например, как Миро и других, не вписывающихся в догмы «соцреализма».

В Руане капитан повел меня в знаменитый Руанский собор, который при разном освещении писал Клод Моне. Это я тоже узнал от него.

Там же, в Руане, он показал мне место, где была сожжена на костре Жанна д’Арк, гостиницу, где встречалась со своим любовником героиня флоберовского романа Эмма Бовари, и небольшой ресторан, где любил обедать Клод Моне, работая в Руане над своими картинами.

На берегу Виктор Иванович был человеком интересным. Но в море...

Случилось это на подходе к Гамбургу. Было начало ноября. И хоть в это время в Западной Европе свирепствуют ураганные ветры, нам повезло. Даже Бискайский залив, известный своим злым нравом, мы прошли при попутном ветре и небольшом волнении. А Северное море встретило нас хоть и пасмурной, но тихой погодой.

Часов в десять утра мне позвонил капитан и попросил подняться на мостик.

Море было пустынным. Мы шли полным ходом, оставляя за кормой широкий пенистый след, над которым кружили чайки, предвестники близкой земли. Капитан бы в приподнятом настроении. Расхаживая по мостику с сигарой в руке (на Филиппинах ему подарили ящик манильских сигар), он, увидев меня, весело сказал:

- Можете меня поздравить! Жена прислала радиограмму, получила новые «Жигули» седьмой модели!

Зная со слов В. И. Ткаченко, что у него старенький «Москвич», я от души поздравил его с новой машиной.

- Виктор Иванович, по курсу судно!

К капитану подбежал вахтенный штурман и протянул бинокль. Но, взяв бинокль, В. И. Ткаченко, словно не расслышав слов штурмана, стал расхваливать технические возможности своей новой машины.

Я посмотрел вперед и увидел растущий прямо на глазах пассажирский паром. Увидел его и Ткаченко.

Отшвырнув сигару, он бросился к машинному телеграфу и резко перевел рукоятку с «Полного вперед!» на «Полный назад!».

Зная, что в открытом море вахтенный механик не стоит у поста управления главным двигателем, а отошел куда-то в сторону, я стремглав бросился в машинное отделение. Но вахтенный механик был у телеграфа. Увидев сигнал с мостика « Полный назад!», он мгновенно дал «Стоп» и перевел двигатель на режим заднего хода.

Но огромную махину в 12 тысяч лошадиных сил, такую мощность имел главный двигатель «Аркадия Гайдара», остановить с полного хода нельзя. И хоть двигатель и сбросил обороты, но по инерции продолжал крутиться на передний ход.

Оттолкнув механика, я затормозил двигатель пусковым сжатым воздухом, отчего судно судорожно затряслось, а из-под цилиндровых крышек повалил черный дым, и, когда двигатель замер, дал полный назад.

Но в этот момент стрелка машинного телеграфа снова передвинулась на «Полный вперед!» и с мостика зазвонил телефон:

- Стармеху подняться на мостик!

Поднявшись на мостик, я увидел скрывающийся в мглистой дымке паром и разгневанного капитана:

- По вашей вине чуть не произошло столкновение! Хорошо, встречное судно отвернуло! Почему двигатель не отработал задний ход?!

- Виктор Иванович, вы только что расхваливали свои новые «Жигули». Может автомобиль, несясь со скоростью свыше ста километров в час, мгновенно отпрыгнуть назад?

Но этот довод на капитана не подействовал.

- Пишите объяснение! В критической ситуации вы не обеспечили судну задний ход!

Мне ничего не оставалось делать, как пойти в каюту, взять инструкцию завода-строителя по эксплуатации главного двигателя и написать объяснение, указав, что главный двигатель «Аркадия Гайдара» мощностью в 12 тысяч лошадиных сил должен переводиться из режима полного хода в маневренный режим не менее 45 минут, во избежание неприятных последствий для двигателя, что должен учитывать каждый капитан.

Возвратившись в Одессу, я показал копию этого объяснения в службе безопасности мореплавания пароходства. И попросил пригласить капитана В. И. Ткаченко, чтобы ему объяснили, что моей вины в том, что произошло в Северном море, нет.

Я это сделал не в свое оправдание, а имея в виду будущее. Но на мои слова никто не отреагировал.

Итог - «Адмирал Нахимов»...

О подробностях того рокового вечера 31 августа 1986 года, когда балкер «Петр Васев» под командованием капитана В. И. Ткаченко столкнулся с «Адмиралом Нахимовым», мне рассказал старший механик «Петра Васёва» Владимир Георгиевич Русин.

Я плавал с ним на теплоходе «Большевик Суханов». Когда я был назначен стармехом на это судно, Владимир Георгиевич был там 4-м механиком. Он сразу понравился мне своей добросовестностью и умением выполнять любые слесарные и токарные работы. После первого же рейса я дал ему представление на 3-го механика. А когда вскоре пришлось избавиться от запойного пьяницы 2-го механика, я помог Русину занять эту должность.

Плавая уже на «Аркадии Гайдаре», узнал, что В. Г. Русин сдал экзамен на старшего механика и получил назначение на новый балкер «Петр Васев», где капитаном был Виктор Иванович Ткаченко.

Владимира Георгиевича Русина я встретил в октябре 1986 года, когда он только прилетел из Новороссийска, проведя больше месяца под арестом.

Арестован он был вместе с капитаном. Допрашивали их следователи по особо важным делам из прокуратуры СССР, прилетевшие в Новороссийск из Москвы после гибели «Адмирала Нахимова».

Ткаченко, не признавая своей вины, валил все на Русина. По его словам, именно старший механик, получив команду с мостика «Полный назад!», когда «Петр Васев» оказался в опасной близости от «Адмирала Нахимова», не выполнил ее, что и привело к гибели парохода.

Знакомая схема!

От тюрьмы Русина спасло то, что команды с мостика на «Петре Васёв» записывались не вручную в вахтенном машинном журнале, как это всегда было на судах старой постройки, а фиксировались прибором - реверсографом. Команду «Полный назад;!» и выполнение ее старшим механиком прибор зафиксировал до секунды.

Это и спасло Русина!

Встретился я с Владимиром Георгиевичем на Приморском бульваре, недалеко от Потемкинской лестницы. Обрадовавшись встрече, Владимир Георгиевич потянул меня к ближайшей скамейке и, нервно закурив, стал рассказывать, что пришлось ему пережить, когда «Петр Васев», торопясь в порт, не уступив дорогу ярко освещенному, идущим своим курсом «Адмиралу Нахимову», с полного хода ударил его в правый борт, отчего «Адмирал Нахимов», получив большую пробоину, быстро затонул...

В тот вечер, 31 августа 1986 года, на подходе к Новороссийску, в тихую ясную погоду, когда все чаще стали попадаться огни встречных судов и вдалеке открылся проблесковый огонь маяка на мысе Дооб, Владимир Георгиевич стоял на палубе, радуясь родным берегам и скорой встрече с женой, которая прилетела из Одессы в Новороссийск и ждала его в гостинице «Моряк».

Когда огонь маяка стал ближе, Владимир Георгиевич спустился в машинное отделение. Привычно оглядев работающие механизмы и показания приборов, он спросил вахтенного механика, не было ли каких указаний с мостика. Механик отрицательно покачал головой.

Главный двигатель работал ровно и мощно. Посмотрев на машинный телеграф, на котором высвечивалась команда «Полный вперед!», Владимир Георгиевич приготовился к маневрам.

До конца длительного, утомительного рейса («Петр Васев» шел из канадского порта Монреаль, где погрузил 28 тысяч тонн пшеницы) оставалось менее часа. Швартовка, таможенный досмотр и самый волнующий для моряка момент - встреча с Родиной и любимой женщиной!

Но - время шло, а ход с мостика не убавляли.

«Спешит капитан, - подумал Русин. - 31 августа. Конец месяца. Хочет к нулю часов стать к причалу. План! Это в его характере!»

И вдруг пронзительно зазвонил телеграф:

«Полный назад!»

Владимир Георгиевич мгновенно перевел рукоятку реверса на задний ход, и двигатель, сбросив обороты, начал останавливаться.

Владимир Георгиевич посмотрел на часы. Было 23 часа 12 минут.

И тут - раздался страшный скрежет. В машинном отделении все затряслось. Над головой Владимира

Георгиевича лопнул плафон. Стряхивая с головы осколки стекла, он крикнул вахтенному мотористу:

- Выскочи наверх, посмотри, что случилось! Набрав обороты, двигатель работал на задний ход.

С палубы вернулся моторист и в отчаянии закричал:

- Владимир Георгиевич, мы ударили «Нахимов». Он тонет!

У Русина затряслись руки:

- Не может быть!

Телеграф прозвенел: «Стоп!»

Владимир Георгиевич остановил двигатель, и в этот момент в машинном отделении появился бледный, запыхавшийся, взъерошенный капитан. Подбежав к Русину, он закричал:

- Из-за вас мы ударили «Нахимов»! Покажите запись маневров!

- Нет уж, - прохрипел от волнения Русин. - Эту запись я вам не отдам!

С этими словами он вырвал из реверсографа ленточку с записью команд с мостика и сунул в карман. Взбешенный Ткаченко попытался вырвать у него ленточку, но Русин увернулся и побежал наверх.

«Адмирала Нахимова» он уже не увидел. Огромный пассажирский пароход затонул за семь минуг!

Вокруг «Петра Васева» слышались отчаянные крики барахтавшихся в воде людей. Члены экипажа метались по палубе, бросая за борт спасательные круги и жилеты. Русин остановил бежавшего по палубе боцмана:

- Почему не спускаете шлюпки?

- Так он же запретил! Кричит, у нас граница закрьгга! В этом был весь Ткаченко - капитан с душой

чиновника, для которого формальности были дороже человеческих жизней...

Как рассказывал мне старший электромеханик «Адмирала Нахимова» Л. Морозов, в момент столкновения капитана В. Маркова на мостике парохода не было. В Новороссийске на «Адмирал Нахимов» сел начальник КГБ по Одесской области генерал A. Крикунов. И капитан В. Марков, лишенный за какие-то грехи заграничной визы, приказав своей буфетчице накрыть в своем салоне стол и пригласив генерала, сразу, по выходу парохода из порта, поспешил к своему гостю, который мог помочь В Маркову восстановить визу.

Вел «Адмирал Нахимов» к выходу из Цемесской бухты вахтенный второй помощник капитана А.Чудновский. Видя на экране радара приближение «Петра Васёва», он позвонил капитану. Но тот на мостик не поднялся, доверив расхождение судов вахтенному помощнику. А идущий полным ходом на пересечение курса «Адмирала Нахимова» «Петр Васев» был все ближе и ближе.

Как объяснял на суде В. Ткаченко, он думал, что успеет проскочить перед носом парохода.

Но не успел...

В момент столкновения, когда балкер протаранил «Адмирал Нахимов» и, отрабатывая запоздалую команду капитана В. Ткаченко «Полный назад!», отошел от быстро тонущего парохода, боцман «Адмирала Нахимова» B. Лобода, понимая, что шлюпки уже не спустить, стал сбрасывать в воду спасательные плоты, что спасло многих оказавшихся в воде пассажиров. Прыгнув в воду и, не думая о себе, он помог нескольким женщинам залезть на один из плотов. Так же вели себя и другие члены экипажа, многие из которых, спасая других, погибли сами...

В связи с гибелью «Адмирала Нахимова», были сняты с работы начальник Черноморского пароходства C. Лукьянченко, начальник службы безопасности мореплавания В. Лютый, главный инженер пароходства A. Бондарев.

Приказом министра Морского флота СССР Т. Гуженко была создана комиссия по проверке судов ЧМП на предмет знания экипажами судов своих обязанностей по тревогам - пожарной, водяной, шлюпочной. В результате: проверок выяснилось, что на ряде судов отсутствуют полные комплекты спасательных жилетов, просрочены запасы воды и сухих продуктов в спасательных шлюпках, а многие члены экипажей не знают своих обязанностей по Тревогам.

И еще несколько капитанов были сняты с работы...

А капитаны В. Ткаченко и В. Марков были приговорены Одесским областным судом к 15 годам лишения свободы. Но через 5 лет были выпущены по амнистии.

Когда Виктор Иванович Ткаченко вышел из тюрьмы, я встретил его в отделе кадров пароходства, куда он пришел за какой-то справкой.

В поседевшем, неряшливо одетом человеке трудно было узнать того, прежнего капитана В. И. Ткаченко.

Увидев меня, он нехотя поздоровался и со злостью сказал:

- А все из-за вашего Русина. Он выкрутился, а меня посадили.

Я напомнил Виктору Ивановичу ситуацию в Северном море, когда мы чуть не напоролись на встречный паром. Вместо того, чтобы спокойно отвернуть, он дал «Полный назад!». Ведь то же самое произошло и с «Адмиралом Нахимовым». Но, не став меня слушать, В. И. Ткаченко махнул рукой и ушел.

Больше я его не видел. А позже узнал, что B. И. Ткаченко эмигрировал в Израиль. Жена его была

еврейкой.

Несколько лет назад я был в Израиле, навел справки и узнал, что В. И. Ткаченко, под фамилией жены нанявшись к какому-то богачу на яхту капитаном, не справился в сильный шторм с управлением этой яхты, что погубило яхту, команду и его самого. Он утонул.

А капитан Вадим Марков, после выхода из тюрьмы, был назначен капитаном-наставником Черноморского пароходства, Но когда об этом узнали родственники погибших на «Адмирале Нахимове», они написали возмущенное письмо начальству пароходства и В. Марков был отстранен от должности. А вскоре умер.

Вот такие судьбы этих двух капитанов...

Каждый год 31 августа во Всемирном клубе одесситов благотворительным фондом «Нахимовец», созданным настоящей подвижницей, чудесной женщиной Натальей Рождественской, чья бабушка погибла на «Адмирале Нахимове», проводится памятный вечер. Приходят в клуб спасшиеся в той страшной катастрофе члены экипажа «Адмирала Нахимова», родственники погибших пассажиров, моряки.

А на следующий день в Новороссийск отправляется памятный поезд. В Новороссийске, куда приезжают родственники погибших не только из Одессы, но и из других городов бывшего Советского Союза, руководство порта предоставляет приехавшим катера и люди отправляются на место гибели парохода, где в скорбном молчании бросают на воду цветы.

«Адмирал Нахимов» затонул в двух милях от мыса Дооб. Там на высоком берегу стоит памятник - семь серебристых труб разного диаметра и высоты. Верхняя часть труб срезана наискосок. Центральная труба символизирует пароход, остальные — оборвавшиеся жизни. В центральную трубу вмонтированы поднятые водолазами с затонувшего лайнера часы. Они остановились на времени столкновения: 23 часа 12 минут.

К этому памятнику, где на стелах выбиты имена всех погибших на «Адмирале Нахимове», и поднимаются по крутой тропинке приехавшие на катерах люди. С ними священник. И когда он начинает читать заупокойную молитву, море внизу всхлипывает, словно разделяет горе этих людей.

А часы, вмонтированные в памятник, показывают одно и то же время - 23 часа 12 минут...

 К оглавлению

 

 

Узница тюрьмы «Санта-Мария»

Об этой женщине я уже писал. Но, начав работать над книгой о моряках, решил рассказать о ней снова. Тем более что после моего очерка о ней, напечатанного в газете «Вечерняя Одесса» и прозвучавшего по радио, в Одесском порту, где она работала, появилась мемориальная доска с ее именем.

А написал я о ней впервые в 1998 году, когда после окончательного развала Черноморского пароходства ушел на пенсию и как бывший малолетний узник Одесского гетто и Карловского концлагеря стал работать в Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей.

Однажды к моему столу подсел черноволосый парень и положил передо мной потертую коленкоровую папку. Слегка заикаясь, он сказал:

- Я знаю, что вы моряк. Посмотрите эту папку, пожалуйста.

Я раскрыл папку и увидел фотографию женщины в морской форме. Лицо ее показалось мне знакомым.

- Кто это?

- Моя бабушка. Она давно умерла. Но она была узницей фашистского концлагеря еще до нападения фашистской Германии на Советский Союз. Она плавала на судах Черноморского пароходства. Но там ее забыли. Да и пароходства уже нет. Пусть ее помнят хотя бы в вашей Ассоциации.

Оставив мне папку, он ушел.

В конце дня, когда схлынул поток посетителей, я раскрыл оставленную им папку и стал рассматривать ее содержимое. Кроме фотографии там оказалось несколько старых газет. А под ними - диплом капитана дальнего плавания на имя Берты Яковлевны Рапопорт. Так вот почему мне показалось знакомым ее лицо!

Кто же в Черноморском пароходстве не знал Берту Яковлевну! «Легендарную Берту», как называли ее моряки. Их было всего две женщины в Советском Союзе - капитанов дальнего плавания. В Дальневосточном пароходстве - Анна Ивановна Щетинина, а в Черноморском - Берта Яковлевна Рапопорт.

Я развернул пожелтевшие от старости газеты. Одна одесская - «Большевистское Знамя» за 5 июня 1939 года, другая - «Вечерняя Москва» за то же число. В обеих под огромными заголовками сообщалось о возвращении в Одессу из фашистского плена на теплоходе «Армения» большой группы советских моряков. Среди них была старший помощник капитана парохода «Катаяма» Берта Яковлевна Рапопорт.

1939 год...

В Испании шла гражданская война. Мне было 9 лет, но я хорошо помню очереди у кинотеатров, где перед каждым киносеансом в «Новостях дня» показывали кадры событий в Испании, снятых Романом Карменом в пылающих испанских городах. Помню даже названия мест, где шли ожесточенные бои с фашистами: Уэска, Брунете, Теруэль. Не говоря уже о главных испанских городах, подвергавшихся ожесточенным бомбардировкам фашистской авиацией - Мадриде, Барселоне, Валенсии.

Помню и огромную карту Испании. Она была вывешена в Городском саду. Возле нее собиралась

шумная, а потом все более сдержанная толпа одесситов. По отметкам на карте было видно, что фашисты в боях с республиканцами берут верх.

И еще помню испанских детей. Спасая от бомбежек, их привозили морем в Одессу. И мы, пионеры, стройными колоннами, под звуки барабанов, ходили в порт встречать маленьких испанцев у трапов судов.

«Но пассаран!» - «Они не пройдут!»

Этими обжигающими, как испанское солнце, словами одесситы выражали солидарность с борьбой испанского народа, мужественно преградившего путь фашизму.

А начиналось там с простой фразы: «Над всей Испанией безоблачное небо!»

Этот сигнал к фашистскому мятежу прозвучал в эфире 18 июля 1936 года. Мятеж против законного испанского правительства возглавил генерал Франко. Ему сразу стали помогать единомышленники - Гитлер и Муссолини. Республиканцам - Советский Союз.

Я уже писал в этой книге в очерке «Одессит из Сеуты», как из Одесского порта каждый день уходили к испанским берегам суда с оружием, медикаментами, продовольствием. Многие из них были потоплены. Моряки взяты в плен и на себе узнали, что такое фашизм.

Испытала это и Берта Яковлевна Рапопорт.

И вот теперь, держа в руках ее диплом и читая скупые, но выразительные слова: «Настоящий диплом на звание капитана дальнего плавания выдан...», вспоминал наше знакомство.

Это было зимой 1949 года. Пароход «Очаков», на который я был назначен кочегаром, стоял на Одесском рейде в ожидании баржи с углем. На пароход я должен был прибыть к восьми часам утра. Но море штормило, и рейдовый катер за маяк не шел.

Стоя на обледеневшем причале, я со страхом думал: «Что же теперь будет?». В те времена за опоздание на работу судили.

Вдруг ко мне подошла женщина в стеганом ватнике и в берете с «крабом»:

- Опаздываешь?

Я кивнул.

- Какой пароход?

- «Очаков».

- Иди за мной.

Я не спросил: «Куда?». Командирский тон и весь облик этой женщины подействовали на меня завораживающе. Она шла быстро, не оглядываясь, и я, боясь отстать, почти бежал за ней.

У Платоновского мола дымил буксир «Форос». Женщина подошла к обледеневшей сходне и крикнула вахтенному:

- Позови капитана!

Когда на палубе появился капитан, она сказала:

- Петрович, доставь парня на «Очаков». Наряд выпишу потом.

Так я не опоздал на пароход благодаря диспетчеру портофлота Берте Яковлевне Рапопорт.

О ее должности я узнал от капитана «Фороса». И, пока буксир, зарываясь в волны, вез меня на «Очаков», я узнал еще и то, что Берту Яковлевну уволили из пароходства

- Такую Берту! - сокрушался седоусый капитан, ворочая тяжелый штурвал. - И за какие только грехи? Я же с ней плавал. Лучшим штурманом Черноморского пароходства была!

«Грехи» Берты Яковлевны стали и моими «грехами». Когда «Очаков», загрузившись углем, должен был сниматься с Одесского рейда в заграничный рейс, я был списан. А потом уволен из пароходства.

В стране разгоралась антисемитская кампания «по борьбе с безродными космополитами» и, по мнению советских властей, я, как и Берта Яковлевна, как и многие другие ни в чем не повинные люди, не «коренной национальности», был тем самым - «безродным».

В пароходство я вернулся только после смерти Сталина, отслужив три года в армии, куда призывали и «безродных»...

Перечитав лежавшие в папке газеты и не веря тому, что держу в руках диплом капитана дальнего плавания на имя Берты Яковлевны Рапопорт, я решил написать о ней.

Но что я знал? Спрашивать внука? Он ушел, не оставив даже номера своего телефона. А отдав мне папку, больше не приходил. Искать старых моряков, знавших ее? Но время безжалостно. Вряд ли кто из них остался жив. И я решил найти ее «Личное дело».

Искал в архиве пароходства. Его там не было. Нашел в архиве порта. Милая женщина архивариус, когда узнала, зачем мне понадобилось «Личное дело» Берты Яковлевны, разволновалась и закивала головой:

- Да, да, обязательно напишите о ней! Она была человеком необыкновенным!

Благодаря этой женщине у меня появились ксерокопии анкет и автобиографий, заполненных рукой Берты Яковлевны. Все это пополнило коленкоровую папку, оставленную мне ее внуком.

Вот, например, выдержка из автобиографии, которую Берта Яковлевна писала после возвращения из фашистского плена (в советские времена такие бумаги моряки писали чуть ли не после каждого рейса. Ведь под постоянным надзором НКВД были все советские граждане, а тем более моряки заграничного плавания):

«Я, Рапопорт Берта Яковлевна, родилась в Одессе 15 мая 1914 года. Мой отец, Рапопорт Яков Григорьевич, всю жизнь работал столяром. Мать, Рапопорт Рацель Ароновна, домашняя хозяйка.

В 1922 году поступила в школу. Окончила ее в 1928 году.

В 1926 году в числе лучших пионеров была торжественно принята в комсомол.

В 1928 году поступила в Одесский морской техникум на судоводительское отделение. Окончила техникум в 1931 году и получила диплом штурмана дальнего плавания.

С 1 февраля 1932 года самостоятельная работа в должности 4-го помощника капитана на теплоходе «Батум-Совет».

В 1933 году Политотдел Черноморского пароходства перебросил меня на комсомольско-молодежный теплоход «Кубань» на должность 3-го помощника капитана.

В октябре 1934 года переведена на пароход «Катаяма» и по постепенному продвижению по службе там же с 5 февраля 1936 года работала старшим помощником капитана.

В 1938 году, во время событий в Испании, вместе с экипажем парохода «Катаяма» попала в фашистский плен. Нас содержали на острове Майорка в тюрьме «Санта-Мария». Потом перевели в концлагерь.

В июне 1939 года, по настоянию нашего Правительства, мы были освобождены из плена и вернулись на Родину».

Вчитываясь в этот документ, отображающий дух и стиль

той эпохи, я представил себе жизнерадостную девушку из трудовой еврейской семьи, которую неожиданно для родителей увлекла романтика моря. Представил гаев отца и отчаяние матери, когда они узнали, что их единственная любимая дочь решила уйти в океан!

Но она настояла на своем.

Девушке поступить в морское учебное заведение было всегда непросто. Но она поступила. И уже совсем было непросто семнадцатилетнему «штурману в юбке» вписаться в коллектив моряков, всегда скептически настроенных против женщин на корабле.

Но она не только вписалась, но и сумела быстро подняться по крутой служебной лестнице от 4-го до старшего помощника капитана!

А что такое на судне старпом? Моряки называют эту должность «собачьей». Спит старпом урывками, четыре-пять часов в сутки. Помимо двух вахт, которые стоит на мостике старший помощник капитана, он отвечает за работу грузового, шлюпочного, швартовного и якорного устройств, за пожарную безопасность. Готовит и проводит с экипажем учебно-тренировочные тревоги по борьбе за живучесть судна, руководит работой палубной команды, отвечает за прием и расходование пресной воды и продовольствия, отвечает за чистоту и порядок в жилых и служебных помещениях.

От хозяйского глаза старпома не должна укрыться ни одна мелочь - от небрежно подметенной палубы до неаккуратно заправленной в матросском кубрике койки. Даже плохо приготовленный поваром обед - тоже лежит на совести старпома...

Так вот. Со всеми этими непростыми обязанностями Берта Яковлевна справлялась блестяще!

Подтверждение этому я нашел в газетах и журналах

за 1936 - 1939 годы, которые разыскал в Одесской научной библиотеке. Оказалось, в те годы о ней знала вся страна!

Вот, например, что писал о молодом штурмане дальнего плавания Берте Яковлевне Рапопорт популярный в СССР журнал «Работница», тираж которого превышал 2 миллиона экземпляров:

«В 1936 году черноморский пароход «Катаяма» швартовался во французском порту Гавр. С капитанского мостика раздалась команда: «Отдать левый якорь!» Лоцман-француз с удивлением смотрел на невысокую девушку, командовавшую швартовкой огромного океанского парохода.

После удачной швартовки толпа людей на берегу приветствовала Берту аплодисментами. Всем хотелось поближе рассмотреть смелую девушку, плававшую по морям и океанам наравне с мужчинами. Дети подносили ей букеты цветов. Женщины целовали и расспрашивали о жизни в Советском Союзе.

Из Франции пароход взял курс к берегам Англии. Прошли туманный Ла-Манш. Вот и знаменитые лондонские доки. Не успели пришвартоваться, как возле парохода собралась толпа англичан. Защелкали фотоаппараты. А на следующий день в одной из лондонских газет появилась статья: «Первая в мире женщина-моряк» В статье со всеми подробностями описывалась ее внешность, прическа, одежда, цвет глаз, волос и даже маникюр. Каждый день, пока пароход стоял в Лондоне, Берта получала восторженные письма от жителей британской столицы.

Когда я сделал множество выписок из найденных в одесской библиотеке газет и журналов, изучив ее «Личное дело» и характеристики, в которых отмечались ее деловые, моральные и человеческие качества, а в те годы от характеристик, которые направлялись отделом кадров в НКВД, зависели не только карьера моряка, но и жизнь, я сел за пишущую машинку.

Дорогу в океан Берта Яковлевна начинала на легендарном паруснике «Товарищ», учебном судне Одесского морского техникума, на котором проходили практику известные впоследствии капитаны - Иван Александрович Манн, Михаил Иванович Григор, Герой Советского Союза подводник Александр Иванович Маринеско.

На «Товарище» Берга Яковлевна, наравне с другими курсантами, несла вахту на руле, убирала паруса, а поднимаясь на головокружительную высоту мачт, пела от счастья. Она и палубу драила наравне с матросами, упрашивая знаменитого боцмана «Товарища» Адамыча, не делать для нее, как для девушки, поблажек. А уж что касается дежурств на камбузе по чистке картошки или наведению чистоты в курсантском кубрике, то ей не было равных!

Но главное, - получив штурманский диплом, начав работать помощником капитана, недосыпая из-за ночных вахт, познав неистовую качку, зной тропиков, холод арктических морей и долгую разлуку с близкими, она не отступила от избранного пути и - стала капитаном.

А теперь хочу рассказать о самом страшном испытании, выпавшем на ее долю, - о фашистском плене.

Случилось это в Средиземном море 17 октября 1938 года. Советский пароход «Катаяма», принадлежавший Черноморскому пароходству, порт приписки «Одесса», названный в честь основателя Коммунистической партии Японии (в СССР была мода называть торговые суда именами основателей Коммунистических партий иностранных государств), шел с грузом пшеницы из Мариуполя в английский порт Ливерпуль.

Ночью недалеко от Мальты пароход был внезапно освещен ярким прожектором. На мостике «Катаямы» нес вахту второй помощник капитана. В четыре: часа утра его должна была сменить старший помощник Берта Яковлевна Рапопорт.

Поняв, что прожектор в море может быть наведен на пароход только с военного корабля, а военных кораблей испанских фашистов, потопивших в Средиземном море уже несколько советских судов, хватало, вахтенный штурман вызвал на мостик капитана.

Когда капитан Т. Передерий поднялся на мостик, к пароходу уже приближался франкистский крейсер, наведя на советское судно носовые орудия.

С корабля просигналили: «Немедленно остановитесь! В случае неповиновения будете расстреляны!»

Капитану ничего не оставалось, как застопорить ход.

С крейсера спустили шлюпку, и вскоре на борт «Катаямы» поднялся офицер в сопровождении вооруженных матросов.

Берта Яковлевна проснулась от доносившихся с палубы каких-то криков и топота по коридорам тяжелых сапог. Накинув на плечи вязаную кофту, в туфлях на босу ногу, она выбежала из каюты.

На палубе франкистский офицер допрашивал капитана:

- Куда следуете? Что в трюмах? Где судовые документы?

Капитан спокойно отвечал:

- Идем в .Англию. В трюмах пшеница. Можете проверить.

Увидев Берту Яковлевну, капитан попросил:

- Принесите, пожалуйста, судовые документы.

Когда Берта Яковлевна в форменном кителе с золотыми нашивками на рукавах снова появилась на палубе и подала франкисту документы, тот удивленно спросил:

- Кто это?

- Старший помощник, - ответил капитан.

Изумленный офицер начал молча листать документы...

К рассвету, но приказу франкистов, пароход взял курс,

на испанский остров Майорка. В ходовой рубке рядом с заступившей на вахту Бертой Яковлевной стоял франкистский военный моряк. Он строго следил за курсом, которым следовал пароход, стараясь не замечать женщины-штурмана.

На вопросы Берты Яковлевны, за что арестован пароход и по какому праву их заставили изменить курс, непрошенный гость демонстративно не отвечал.

С приходом в порт Пальма франкисты подогнали к борту парохода грузовики. Экипаж собрали на палубе, и солдаты, толкая моряков прикладами винтовок в спины, согнали их на причал. Командовавший солдатами чернобородый фашист, размахивая кольтом, кричал:

- За доставку оружия республиканцам посидите у нас в «Санта-Марии»! Там вас отучат от ваших коммунистических привычек!

На пароходе вместе с Бетой Яковлевной временно оставили нескольких человек: боцмана, кочегара, матроса и повара.

Прощаясь с Бертой Яковлевной, капитан сказал:

- К вам переходят мои полномочия. Держитесь. Не поддавайтесь на провокации. Эти мерзавцы способны на все.

Когда грузовики скрылись за воротами порта, боцман подошел к Берте Яковлевне:

- Теперь вы наш капитан.

В ответ она лишь грустно улыбнулась...

На следующее утро, как всегда, на кормовом флагштоке был поднят Государственный флаг СССР. А вскоре к борту подъехал легковой автомобиль. Из него выскочил чернобородый. Увидев поднятый над пароходом красный флаг, он закричал и замахал руками, показывая, чтобы флаг был немедленно спущен!

Поняв, что на пароходе не собираются выполнять его команду, он взбежал по трапу наверх и побежал на корму с явным намерением сорвать флаг. Но там его ждала Берта Яковлевна.

- Пока мы остаемся на борту, вы не посмеете дотронуться до нашего флага, - твердо сказала она. -Палуба парохода - территория моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик!

Злобно сверкнув глазами, чернобородый отступил.

Но в тот же вечер на причале снова появился крытый грузовик. И гак же, как и в предыдущий раз, вооруженные солдаты, подталкивая оставшихся на борту парохода моряков прикладами винтовок в спины, согнали их на причал и увезли в тюрьму.

В тесной камере, в которую втолкнули Берту Яковлевну, сидели десять женщин. Это были жены и матери республиканцев, взятые франкистами в заложницы. Узнав, что их новая соседка штурман советского парохода, они отнеслись к ней с особым вниманием и заботой.

Ей, уступили место у зарешеченного окна. Дали укрыться от холода теплым одеялом. А когда утром надзирательница принесла завтрак, какую-то несъедобную баланду, одна из испанок достала из-под матраца припрятанный кусок козьего сыра и угостила

Беатрис, как назвала она Берту Яковлевну.

Ночью состоялся первый допрос

- Признайтесь, вы везли оружие для республиканцев!

- орал следователь. - Ваш капитан протокол уже подписал!

Берта Яковлевна засмеялась:

- Ложь! Никто из моих товарищей такого признания не сделает!

- Вы сгниете в этой тюрьме!

- Все равно не подпишу!

Сильный удар свалил ее с ног. Очнулась в камере. Возле нее хлопотали испанки.

Потянулись унылые тюремные будни. Кормили впроголодь. На прогулки выводили редко. Но Берта Яковлевна лишена была и этих редких прогулок. Для нее тюремщики создали особый режим.

И она объявила голодовку

К ней, в сопровождении свиты, явился начальник тюрьмы. Он был вежлив и пообещал: если она прекратит голодовку, ей будут созданы более благоприятные условия содержания.

- Не мне, всем! - показала она на своих сокамерниц.

Начальник усмехнутся и вышел.

А ночью ее перевезли в концентрационный лагерь.

Теперь она жила в бараке за колючей проволокой. Ее соседками по нарам были испанки, воевавшие на стороне республиканцев и попавшие к франкистам в плен: медсестры, телефонистки, штабные машинистки. Подружили с Бертой Яковлевной они быстро. И как могли, помогали ей выжить в нечеловеческих условиях концлагерного быта. Иногда она получала весточку из соседнего концлагеря, где содержали моряков «Катаямы». И это придавало силы.

Однажды из такой весточки она узнала, что вместе с моряками ее парохода в концлагере содержится экипаж теплохода «Комсомол», потопленного франкистами в Средиземном море. Из экипажа «Комсомола» она знала многих - капитана Мезенцева, третьего штурмана Эммануила Соловьева, учившегося с ней в морском техникуме на курс ниже, электромеханика Галиченко. Узнала и о том, что Соловьеву (впоследствии известному черноморскому капитану) за пение в концлагере Интернационала франкисты выбили зубы. Но, несмотря ни на что, моряки держались. Держалась и она.

Но вот - настал долгожданный день освобождения!

Под давлением международной общественности и по требованию правительства СССР франкисты освободили экипажи задержанных и потопленных ими советских судов.

Проститься с Бертой Яковлевной пришел чуть ли не весь концлагерь. Испанки даже вручили ей небольшой букет цветов, сорванных неизвестно где. И впервые за долгие месяцы плена она не смогла сдержать слез...

А потом - была встреча с Одессой! Объятья, поцелуи, и букеты - море цветов! И тот день, когда Берта Яковлевна сошла с трапа «Армении» на родной берег, был самым счастливым в ее жизни!..

Что касается участия Берты Яковлевны в Великой Отечественной войне, то в ее «Личном деле» я прочитал такую запись: «С 23 апреля 1941 года по 10 октября 1941 года работала старшим помощником капитана на пассажирском теплоходе «Молдавия».

В 1984 году в Одесском издательстве «Маяк» вышла моя книга «Гневное море». Собирая материалы для этой книги, я изучил много документов о судьбе судов

Черноморского пароходства, которые в годы войны под непрерывными налетами фашистской авиации вывозили из осажденной Одессы, а потом из Севастополя, женщин, стариков, детей, доставляли фронту войска и боеприпасы, высаживали десанты или были превращены в плавучие госпиталя.

Многие из этих судов от прямых попаданий фашистских бомб были потоплены. В один из воздушных налетов, именно 10 октября 1941 года, затонул недалеко от Одессы пассажирский теплоход «Молдавия», переполненный эвакуированными.

И могу представить, как хладнокровно и решительно действовала в эти роковые минуты старший помощник капитана «Молдавии» Берта Яковлевна Рапопорт, усаживая в шлюпки перепуганных, растерянных людей. И уверен: сошла она с тонущего теплохода последней, как и капитан...

Следующая запись в ее «Личном деле» такая: «В ноябре 1941 года была откомандирована в Каспийское пароходство и назначена капитаном теплохода «Туркменистан».

Следовательно, войну Берга Яковлевна провела на Каспийском море, где в условиях военного времени плавание было не из легких. Тем более что матросами на судах Каспийского пароходства, взамен ушедших на фронт мужчин, были женщины. Об этом тоже кратко сказано в ее автобиографии.

В последней автобиографии, написанной в 1947 году, когда она вернулась в Одессу и вновь была принята на работу в Черноморское пароходство, есть такая запись: «В октябре 1946 года Указом Президиума Верховного Совета СССР награждена медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941 - 1945 гг.»

Эта награда говорит сама за себя.

Ну а о том, что случилось х Бертой Яковлевной в годы «борьбы с безродными космополитами», я уже сказал.

Хочу только добавить: когда во время захвата испанскими фашистами парохода «Катаяма» старший помощник капитана Берта Яковлевна Рапопорт не позволила сорвать поднятый над пароходом красный флаг Советского Союза, этот поступок мог стоить ей жизни. В тот момент она думала не о себе, а о чести и достоинстве своей Родины.

Но в 1949 году та же Родина лишила ее любимой работы лишь за то, что героическая эта женщина родилась еврейкой...

И когда я думаю о развале Черноморского пароходства, да и самого Советского Союза, то прихожу к выводу: очевидно, все началось именно тогда, с той самой «борьбы». Ведь изгоняли с работы не только евреев. Изгоняли греков, болгар, поляков, албанцев - всех «нерусских».

В многонациональном Советском государстве эти люди, родившиеся в СССР, отстаивавшие на фронтах Великой Отечественной войны честь и независимость своей Родины и никогда не знавшие другой страны, по воле и по велению «великого вождя и учителя», которого современные мракобесы снова поднимают на пьедестал, были поставлены вне закона.

Страна потеряла сотни тысяч высококвалифицированных специалистов. А сколько ринулись йогом в эмиграцию!

Но сталинским идеологам наплевать было на профессионализм этих людей. Главным было, как и в гитлеровской Германии, сохранить «чистоту расы».

Этого же добиваются в наше время российские и украинские националисты. Первые с лозунгами: «Россия - для русских!», вторые с лозунгами: «Жиды и москали - геть с Украины!»

...Закончив работу над этим очерком, я пошел в порт, на тот самый причал, где в 1949 году впервые встретил Берту Яковлевну Рапопорт.

Как и тогда, море штормило, захлестывая причал.

Я смотрел на темное море, на этот захватывающий душу простор и думал, что для Берты Яковлевны все это было не просто стихией - призванием.

Этому призванию преданно и страстно она служила всю жизнь. Необычную, трудную, прекрасную жизнь...

 К оглавлению

 

 

Призрак Сингапурского рейда

Я уже писал, что пришел на работу в Черноморское пароходство в 1946 году. Прошел всего год, как закончилась война. Одесский порт лежал в развалинах. Судов в пароходстве почти не было. За годы войны Черное море для многих из них после атак фашистских самолетов и подводных лодок стало братской могилой. И в первые послевоенные годы в Одессу начали приходить немецкие суда, получаемые по репарациям от поверженной фашистской Германии.

Но прошло немного лет, и Черноморское пароходство, получая одно за другим новые суда, строившиеся на отечественных заводах Николаева, Херсона, Ленинграда, а также на верфях Германской Демократической Республики, стало в Советском Союзе самым большим пароходством.

Суда, на корме которых значился порт приписки «Одесса», ходили по всем европейским странам, в Северную и Южную Америку, в Австралию, в Китай, Корею, Японию, связав торговые отношения СССР со всем миром.

Вместе с этим флотом рос и я. Война, гетто, концлагерь помешали мне получить образование. И, начав после войны плавать кочегаром, я постоянно учился. Учился заочно, как говорили тогда, «без отрыва от производства». Свои «университеты» проходил в море. После вахт сидел за учебниками. А наглядными пособиями в моей учебе были котлы, паровые машины и дизеля. Получив диплом судового механика, плавал четвертым, третьим, вторым, потом старшим механиком.

И так же, как на моих глазах, возрождалось и крепло Черноморское пароходство, точно так на моих глазах оно начало разваливаться в годы горбачевской перестройки.

Точнее, не разваливаться, а разворовываться.

...1997 год. Черноморское пароходство агонизирует. Десятки судов стоят арестованными в разных портах мира за долги пароходства. А те, что еще плавают, растаскиваются невесть откуда появившимися оффшорными компаниями с непонятными морякам названиями: «Ви-шип», «Кордо-Интернейшенел», «Колбай» и так далее.

Во главе этих компаний - пароходское начальство. Особняки этой элиты со сказочной быстротой растут в самых живописных уголках Одессы. А в то же время толпы моряков - капитаны, механики, радисты, матросы, повара, электрики осаждают бухгалтерию пароходства в надежде получить заработанные в море деньги. Но денег в пароходстве нет...

И вот, в это смутное время, меня, старшего механика проданного на металлолом теплохода «Аркадий Гайдар», на котором я проплавал много лет, и, как многие моряки, оставшегося без работы, вызывают в отдел кадров пароходства и предлагают лететь в Сингапур на теплоход «Петр Старостин», сменить находившегося 10 месяцев в рейсе старшего механика

Разумеется, я согласился!

И лишь прилетев в Сингапур, узнал, что мне предстоит работать на ржавом, изношенном судне, требующего серьезного ремонта

«Петр Старостин» был в таком плачевном состоянии, да еще с потерявшими срок судовыми документами, что его не захотела брать ни одна из новоиспеченных оффшорных компаний, и поэтому он числился за разваливающимся пароходством.

До прихода в Сингапур теплоход работал в Персидском заливе на линии Саудовская Аравия - Кувейт. В Сингапуре он должен был стать в док. Но пароходству было не до «Петра Старостина». Денег на ремонт не переводили, и теплоход стоял на дальнем рейде Сингапура в унылом ожидании своей участи.

Но как бы то ни было, сменив улетевшего в Одессу стармеха, я был уже не жалким просителем, часами простаивающим в переполненном моряками коридоре бухгалтерии или под дверьми инспекторов отдела кадров в надежде получить какую-нибудь работу. Я был старшим механиком, пусть и такого, но океанского судна, которое должно стать на ремонт не в Одессе или Ильичевске, а в Сингапуре!

К тому же, после плавания в Персидском заливе рефрижераторные камеры теплохода были полны продуктов. Ананасы, бананы, апельсины, манго можно было есть в неограниченном количестве. Дизельного Топлива тоже хватало, и от работающего кондиционера в каюте было так прохладно, что по ночам я спал под одеялом. А были мы в тропиках!..

Ознакомившись с механизмами и системами машинного отделения, облазив пустые гулкие трюмы, осмотрев грузовые лебедки, брашпиль и швартовные шпили, я сел за изучение ремонтной ведомости, составленной моими предшественником, дополняя ее своими замечаниями.

На палубу почти не выходил. Видневшиеся вдали небоскребы Сингапура и близкие к нашей якорной стоянке берега Малаккского пролива с раннего утра уже были подернуты дымкой зноя.

От сверкающей поверхности застывшего в тропическом мареве моря слепило глаза. Прохладу не приносил даже вечер. Выйдя из каюты на палубу, я сразу

попадал в душную тьму, подсвеченную на горизонте ярким заревом огней Сингапура. Но, постояв у борта и полюбовавшись этим заревом или пройдя на корму, где ребята ловили рыбу, хотелось поскорей вернуться в прохладу каюты.

Так проходили дни. А радиограммы о постановке судна в ремонт все не было.

Капитан чуть ли не каждый день посылал по радио в Одессу запросы, но получал стандартный ответ: «Ждите».

А дизельного топлива, пресной воды и продуктов становилось все меньше и меньше...

По утрам я поднимался на мостик и, попросив у вахтенного штурмана бинокль, принимался рассматривать огромный сингапурский рейд, в надежде увидеть направляющийся к нам бункеровщик.

Рейд пестрел флагами всех стран. Контейнеровозы, танкеры, балкеры, газовозы, сверкающие белизной надстроек огромные пассажирские лайнеры, все они заходили в Сингапур пополнить запасы топлива, воды, продуктов, и к ним со всех сторон этого необъятного рейда торопились водолеи и бункеровщики.

К ним, но не к нам.

Спустившись с мостика, я заходил к капитану. Перед тем, как подняться на мостик, я с третьим механиком, ведающим расходом топлива, замерял танки. К капитану я заходил с очередными замерами. Он коротко спрашивал:

- Сколько?

- Еще на неделю.

- Будем надеяться, что за это время дадут.

И капитан показывал копию отправленной в Одессу очередной радиограммы.

Но Одесса молчала...

Я уже не сидел в каюте, безмятежно перелистывая

ремонтную ведомость и слушая по транзисторному приемнику музыку. После утреннего чая, вместе с механиками и мотористами, я спускался в машинное отделение. Балластируя судно, создавая крен то на правый, то на левый борт, мы перекачивали из топливных танков в расходную цистерну остатки соляра. Топливный насос хрипел, перегревался. Но тянул.

Так мы продержались еще несколько дней...

Но настал день, вернее, ночь, когда дизель-генератор, дающий нам прохладу и свет, заглох. Я проснулся от тишины. Только было слышно, как у борта сонно хлюпает вода. Натянув шорты, я вьшел на палубу. Судно погружено во мрак. Подсвечивая фонариком, подошел капитан:

- Все?

- Все.

С досады капитан плюнул за борт.

- Я приказал боцману поднять на баке и корме керосиновые фонари. Но керосина хватит на день-два.

Чертыхнувшись, капитан пошел к себе.

На баке слышались голоса. Я пошел туда.

Боцман с вахтенным матросом, как во времена парусного флота, поднимали над брашпилем керосиновый фонарь. Неверный свет фонаря, раскачиваемый слабым ветерком, был похож на испуганный взгляд человека, неожиданно попавшего в беду.

- Дожили!

Боцман чиркнул зажигалкой, закурил, и я увидел, как дрожат у него руки.

Прошел еще день, и закончилась пресная вода. Матросы вскрыли горловину танка и ведрами стали выбирать со дна ржавые остатки воды.

С разрешения капитана боцман порубил в одном из трюмов деревянный настил и разжег на корме костер.

Повариха повесила над костром казан и, проклиная последними словами пароходское начальство, доведшее нас «до цыганской жизни», начала варить ржавый суп.

- Скоро и ржавчины этой не будет, - разливая по тарелкам рыжую жижу, ворчала она.

Но выручили дожди. Небо, словно сжалившись над нами, стало посылать каждый день дождь. Он налетал внезапно, как шквал. Мгновение - и все исчезало за плотной пеленой дождя. Но так же внезапно он и заканчивался.

- Нужно ловить момент, - сказал боцман и притащил из кладовой старый брезент.

Сшив из этого брезента воронку, он прикрепил к ее концу пожарный шланг, а конец шланга опустил в горловину водяного танка. И когда налетал очередной дождь, было слышно, как журчит стекающая в танк вода.

Прошел еще день, и хранившееся в рефрижераторной камере мясо начало издавать невыносимый запах. Он ощущался даже в каютах. Осмотрев мясо, капитан приказал выбросить его за борт. И нужно было видеть, какую драку устроили под бортом акулы! И надо было видеть лица наших ребят...

- Робинзону Крузо было легче, - зайдя ко мне, сказал капитан. - Он жил на необитаемом острове, полном опасностей, но полном и еды. А у нас одни опасности. По ночам мы стоим без огней. Нас могут просто утопить проходящие мимо суда. Я послал уже в Одессу девять аварийных радиограмм, но ни на одну не получил ответ. Такое впечатление, что пароходства больше нет!

- А что, если дать «505»? - спросил я.

- Ну и что? Мы не горим, не тонем. К нам подойдут. Дадут воду, продукты. И заставят подписать счета. А кто заплатит?

- А топливо?

- Без денег? Вы что?

- Тогда давайте спустим шлюпку и высадимся на берег!

Капитан нервно прошелся по каюте.

- Это можно сделать только в кино. Во-первых, я не имею права оставить судно. А во-вторых, нас просто арестуют и посадят в тюрьму. А после выяснения обстоятельств заставят вернуться на судно. Лишние рты никому не нужны.

- Что же делать?

- Ждать.„

Из продуктов у нас остались только мука и макароны. В семь утра боцман разжигал на корме костер и штриха, отмахиваясь от дыма, кашляя и вытирая слезы, пекла на жаровне лепешки. Эти лепешки и пахнувший дымом чай были завтраком. На обед - макаронный суп. На ужин - тот же суп. А на «десерт», как говорил боцман, мы смотрели на сияющий огнями, изнывающий от изобилия «бананово-лимонный Сингапур».

Но больше всего донимала жара.

Днем еще можно было спасаться от нее под палубным тентом, наблюдая за жизнью сингапурского рейда. Или пройти на бак, где дул влажный ветерок и, попросив у боцмана кирку, вместе с матросами оббивать на баке ржавчину. В машинном отделении было темно. И работать там было невозможно.

А ночью...

Ночь наступала сразу, с заходом солнца. Батарейки карманного фонаря сели. И если ночь заставала на палубе, я пробирался в каюту на ощупь.

Зайдя в каюту, я вытаскивал из спальни матрац и клал его в кабинете на пол. В маленькой спальне стояла страшная духота. Кабинет был больше спальни. В нем тоже было как в парной. Но все-таки в спальне был всего один иллюминатор, в кабинете их было два.

Закрыв каюту на ключ, во избежание нападения пиратов, я раздевался догола, укладывался на покрытый простыней матрац и пытался заснуть. Но от духоты сон не шел. Простыня сразу становилась влажной. Поворочавшись с боку на бок, я вставал и подходил к иллюминатору. Он был довольно высоко, и приходилось приподниматься на носки, чтобы высунуться наружу. В таком положении я пытался поймать ртом хоть какое-то движение воздуха. Но ночи были безветренны. Небо затянуто тучами. И казалось, весь мир погружен в темную, вязкую духоту...

Я снова ложился и засыпал. Но ненадолго. Сквозь сон я слышал, как гулко стучит сердце. Вскакивая, снова подходил к иллюминатору. Сердцебиение немного утихало, и я с завистью смотрел на огни стоявших на рейде судов. Там, конечно, работали кондиционеры, и в прохладных каютах спокойно спали моряки...

Так я стоял до рассвета. Но вот занавески на иллюминаторах начинали колебаться. На письменном столе шелестели бумаги. Это появлялся предутренний ветерок. Теперь можно было немного поспать. Но в половине восьмого в двери кают начинала стучаться повариха, сзывая на завтрак. Сонный, разбитый я натягивал шорты, шел в ванную, где стояло ведро с дождевой водой, споласкивал лицо и выходил на палубу. Стальная палуба уже с утра была горячей от поднявшегося над Малаккским проливом безжалостного солнца. И начинался новый томительный день...

В один из таких дней к нам подошел полицейский катер. Двое полицейских в белоснежной форме поднялись на борт и спросили капитана. Пробыли они у капитана недолго. Спрыгнули на катер и уехали. После их визита капитан, в одних трусах и с полотенцем на шее которым он поминутно вытирал потное лицо, собрал на корме экипаж.

- На нас жалуются, - сказал капитан. - По ночам мы стоим без огней. Керосин закончился, и мы не можем осветить себя даже керосиновыми фонарями. Этой ночью на нас чуть не натолкнулся японский танкер. А прошлой ночью - голландский газовоз. Я сказал полицейским, что у нас закончилось дизельное топливо. Генераторы не работают, поэтому мы и стоим без огней. Обещали помочь.

- Ура! - крикнул кто-то из матросов. - Значит, дадут!

- Догонят и еще раз дадут, - проворчал боцман.

- Вот такие новости, - закончил капитан, и ушел к себе.

На корме разгорелась дискуссия. Одни доказывали, что сингапурские власти потребуют от пароходства немедленно снабдить нас топливом. Другие, а это были боцман и повариха, скептически заметили, что пароходство «употребляло» нас всегда, а теперь мы стоим здесь в качестве «товара», который нужно повыгоднее продать. Только покупателей пока нет.

Спорили долго, до захода солнца, пока недалеко от нас не отдала якорь самоходная баржа Вахтенный штурман, с криком: «Дизельку привезли!» побежал за капитаном.

Капитан выскочил из каюты, помчался на мостик, схватил рупор и стал кричать на баржу, чтобы швартовалась к нашему правому борту, так как с левого спущен трап, который баржа может раздавить. Я, на радостях, дал команду третьему механику готовить для приемки дизельки шланг.

Но на барже не видно было ни одного человека. А как только зашло солнце и стало темно, с баржи осветили нас прожектором. Теперь мы были видны всем проходящим мимо судам. С рассветом баржа ушла. А к вечеру пришла снова. Таково было решение портовых властей Сингапура.

И снова потянулись томительные дни...

Жизнь на теплоходе становилась невыносимой. И, чтобы как-то разнообразить ее, я стал вспоминать.

Вспоминал страшные дни войны, когда меня, одиннадцатилетнего мальчика, загнали с родителями в еврейское гетто. Вспоминал последующий за гетто концлагерь, с его непосильным рабским трудом, голодом, холодом, болезнями, и думал: « Как же выживали там? Что давало людям силы пережить эти нечеловеческие страдания? Вспоминал и первые послевоенные годы. Сталинские антисемитские кампании, гонения на евреев, на меня в том числе, и в хрущевские годы, когда из-за войны Израиля с Египтом меня, как еврея, списали с судна... Выжил. Значит, должен выжить и теперь!

Так я отвлекался от тягостных дней стоянки на дальнем рейде Сингапура. А потом заболел.

Чтобы отправить меня на берег, нужно было связаться с портовыми властями. Механики на каплях соляра завели аварийный дизель-генератор, дав электропитание на судовую радиостанцию. Аварийный дизель поработал несколько минут и заглох. Но капитан успел сообщить о случившемся. За мной пришел портовой катер. И когда я сошел на него, ребята, столпившись у борта, стали кричать мне номера своих одесских телефонов.

Эту минуту забыть нельзя...

Добравшись до сингапурского берега, я не пожелал ложиться в больницу, а стал просить, чтобы меня отправили в Одессу, хотя кардиограмма и кровяное давление напугали сингапурских врачей. Но я настаивал на своем. Взяв с меня расписку, что я не буду в претензии к врачам, меня снабдили лекарствами, и я улетел в Одессу.

В Одессе я пошел к начальнику пароходства. Им был тогда господин Диордиев. Но секретарша, выяснив, по какому я вопросу, заявила, что начальника в Одессе нет. Улетел на Кипр. Там, как я узнал позже, создавались очередные оффшорные компании, куда угонялись остатки флота Черноморского пароходства.

Тогда я пошел к прокурору и рассказал о бедственном положении моряков теплохода «Петр Старостин», ставшего призраком сингапурского рейда.

Не знаю, это ли помогло или так сложились обстоятельства, но вскоре я получил от капитана радиограмму, что судно снабдили топливом, продуктами, водой и обещают поставить в ремонт.

В Одессу теплоход вернулся спустя полгода. Назывался он уже не «Петр Старостин», а «Карпаты» и принадлежал какой-то частной судоходной кампании. Так что боцман и повариха оказались правы...

 К оглавлению

 

 

Провожание

Была когда-то модная песенка, начинавшаяся словами: «Как провожают пароходы, совсем не так как поезда...» Пел ее популярный в те времена певец Эдуард Хиль.

Но распался Советский Союз. Распалось и Черноморское пароходство. Не стало пароходов, на корме которых значился порт приписки «Одесса». Но остались моряки...

Я плавал на судах Черноморского пароходства в советские времена. И встречая сегодня немногочисленных уже своих товарищей по былым плаваниям, слышу упрек: «Ты пишешь о море. Так напиши, как провожали нас в дальние рейсы. Ведь каждый отход из Одессы был событием! Мы уходили во Вьетнам, где шла жестокая война, в Анголу, Мозамбик, Сомали, где шли гражданские войны. На Кубу, блокированную американским военным флотом, и не знали, вернемся ли... Это наша история. Но кто помнит о ней? Вспомни. Напиши!»

И я вспомнил...

Моряку нелегко покидать родной порт. Но - выгрузка, погрузка и снова отход.

Зима. Ночь. Тускло горят на Приморском бульваре фонари, и с палубы видно, как на Потемкинской лестнице белеет снег.

Из-за обледеневшего волнолома налетает легкий туман, быстро тает и на уложенных по-походному грузовых стрелах и на закрытых крышках трюмов проступает влажный блеск звезд.

Отход…

Вдоль причала длинно и пусто тянутся рельсы.

Железнодорожные вагоны отдали груз и ушли. Мы повезем этот груз в страны, где никогда не видели снега, где вечная изнуряющая жара. И тем дороже сейчас нам заснеженный порт, белеющая под снегом Потемкинская лестница, зимний Приморский бульвар.

На причале стоит автобус. Шофер, прислонившись к капоту, поглядывает на трап, по которому никто не торопится сходить. Он не возмущается, этот шофер, что ему приходится так долго ждать. Он обслуживает моряков и привык стоять по ночам у трапов уходящих в дальние рейсы судов.

Тихо в порту. Тихо на палубах соседних судов. А у нас в каютах шум, кутерьма, и жены так хорошо, так влюбленно смотрят на нас!

Мы уходим во Вьетнам, и никто не знает, когда вернемся или откуда напишем торопливые, беглые слова..

Пройдет после нашего ухода неделя, другая, и наши жёны, возвращаясь с работы, с обмирающим сердцем будут спрашивать соседей, не было ли в их отсутствие радиограмм. А встречаясь с друг другом на улице, с трудом удерживая за руку нетерпеливого сына или дочь, будут говорить о нас, и желать нам спокойного моря...

Приближается буксир. Он коротко, вежливо гудит, и мачта его, плавно раскачиваясь от иллюминатора к иллюминатору, напоминает - пора!

На причале появляются швартовщики. Они должны сбросить в воду наши швартовные концы. Но, видя, что палуба пуста, закуривают и ждут. Швартовщики знают, что означает для моряка отход. Они ведь сами матросы. Только на пенсии. Но никак не могут расстаться ни с запахом просмоленных концов, ни с перемигиванием рейдовых огней, ни с вечно волнующим запахом моря.

Швартовщики курят и, тихо переговариваясь, вспоминают свои рейсы, свои отходы...

Трансляция разносит по палубе строгий голос старпома:

- Провожающим покинуть судно!

Хлопают двери кают. В коридоры выводят заспанных детей. Они уснули во время долгого прощания.

Как обнимают их! Как стараются почувствовать на щеке теплое касание их губ!

И как потом, в долгом одиночестве кают, в бешенстве океана, когда только слепая пена будет заглядывать в наглухо задраенный иллюминатор, будут вспоминать эти заспанные глазенки и сонные прощальные детские слова!

Буксир нетерпеливо гудит.

Море светлеет. Уже взошла луна. Она освещает заснеженные крыши, пустынные улицы, обрывы над портом, город, который скоро скроется за кормой, но никогда не исчезнет из сердца.

И снова торопит голос старпома.

Провожающие сходят на причал.

Им машут с борта, из распахнутых иллюминаторов, с капитанского мостика!

- Люба!

- Надя!

- Вера, пиши!

С моря снова приходит туман. Оранжевые пятна зажженных автобусных фар двоятся, расходятся кругами.

Воет сирена маяка, и звук ее, предупреждая в море суда о близости берега, тоже, кажется, двоится, расходится кругами...

Туман опадает, обнажая рельсы, по которым медленно движется состав. Железнодорожник, в сдвинутой на затылок ушанке, свесившись со ступеньки вагона, размахивает красным фонарем. Состав подает груз для другого судна. Оно ждет на рейде наш отход.

- Поберегись поезда! - предупреждает стоящих на причале жен с детьми шофер автобуса.

На корме лай судовой собаки. Она рада матросам, которые вышли на аврал и убирают на вьюшки сброшенные швартовщиками с причальных тумб наши концы. На баке, выбирая якорь, грохочет брашпиль, и капли воды, сбегая по якорной цепи, как искры, падают в море. А за волноломом, в ярких вспышках маяка, ждет море.

Наша работа.

Работа!

На обмороженной до звона палубе, в дымном пожаре туч, в бешеном кипении волн, когда только успевай держаться за поручни мокро и весело блестящих трапов.

Работа!

В духоте машинных отсеков, где не видно ни вода, ни неба, лишь пульсирующая дрожь дизелей и где люди хватают пересохшими ртами холодный вентиляторный ветер.

Но нет и ничего не может быть для нас взамен. Как ничего не может быть для пахаря взамен земли...

Автобус поднимется в город. И, когда море окажется внизу, жены, боясь разбудить уснувших у них на руках детей, осторожно протрут запотевшие стекла и, вглядываясь в ночь, будут искать наши огни.

А мы будем уходить все дальше и дальше.

В океан...

 К оглавлению

 

 

Заключение

О моряках можно писать бесконечно. Эта тема неисчерпаема, как море.

Я плавал на советских судах в советские времена. И несмотря на мерзости той системы, было и немало хорошего.

Образование мы получали бесплатно. Работа была гарантирована. В одном из самых живописных мест Одессы, в Аркадии, Черноморским пароходством для моряков была построена великолепная база отдыха - «Межрейсовая база моряков».

Уходя в отпуск, любой моряк, от матроса до капитана, мог взять почти бесплатную путевку на эту базу, или в санаторий, или в дом отдыха.

Пароходство давало морякам бесплатные квартиры, за проживание в которых взималась символическая плата. Зарплату получали регулярно. Моряки были в Одессе уважаемыми людьми.

Сегодня - все другое. Независимая Украина не имеет своего торгового флота. И морякам приходится наниматься «под чужие флаги» - на суда иностранных компаний. Посылают их под эти флаги крюинговые компании. От английского «крю» - экипаж. Таких компаний сегодня в Одессе больше двухсот.

Но прежде чем моряк попадет на судно, до которого ему нужно лететь самолетом в Западную Европу, в Соединенные Штаты Америки или в Южную Корею, он долго ждет, пока из компании, куда он подал документы, не раздастся телефонный звонок.

Ждет, одалживая деньги. Ждет, слушая упреки жены. Ждет у моря погоды.

Но вот раздается долгожданный звонок. Быстрые сборы, проводы в аэропорту, полет. И - моряк на судне. Вокруг - чужие люди. И хотя язык общий - английский, но национальности разные. Греки, поляки, хорваты, филиппинцы. Да мало ли кто еще составляет сегодня экипажи судов, плавающих под «дешевыми флагами» Кипра, Мальты, Либерии Гондураса и прочих малых стран.

Есть в Международном судоходстве такой термин «дешевый флаг», дающий возможность судовладельцу не платить высокие портовые и прочие сборы. Но судовладельцы не хотят платить не только высокие сборы. Бывает, не хотят платить и морякам заработанные деньги. Особенно попадают в такие ситуации экипажи судов, состоящие из украинских или российских моряков.

Суда, на которые их нанимают, старые, изношенные, и судовладельцы, получив прибыль за выполненный рейс, бросают эти суда, чтобы не тратится на ремонт.

Бросают в африканских или азиатских портах оставляя моряков без топлива, воды и продуктов.

В лучшем случае моряки живут на пожертвования местных жителей. В худшем...

Страшно даже об этом писать...

За возвращение моряков на Родину начинают бороться их родные и близкие, обивая пороги правительственных учреждений, обращаясь во всевозможные благотворительные фонды, посылая петиции в международные инстанции.

После долгих месяцев такой борьбы, моряки, перенеся неимоверные страдания, возвращаются домой.

Возвращаются без денег и начинают долгие судебные процессы против тех, кто «продал» их недобросовестным судовладельцам.

Такое море сегодня...

Но в сегодняшнем море есть и другая опасность - пираты! Попадая к ним в плен, моряки томятся в ужасных условиях, пока их не выкупят.

И сколько ни борются с этим разбойничьим промыслом, он пока не истребим.

Но несмотря ни на что моряки уходят и уходят в моря. Потому что море для моряка не просто работа - жизнь...

К оглавлению

 

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom