Литературный сайт Аркадия Хасина

Палестинский грех

 

Оглавление

Несколько вступительных слов

ОЧЕРКИ И ЭССЕ О ДНЯХ НЫНЕШНИХ И ДНЯХ МИНУВШИХ

Берлин. Май 2005 года

«Палестинский грех»

Формула Утесова

Тетя Соня из Нью-Йорка

Воспоминания на Суэцком канале

Майским днем в Нюрнберге

РАССКАЗЫ

В белый шторм

Свадебный марш Мендельсона

Сирень

Радист Володя

Случай на маяке Джебель-Таир

Улица Радости

Провожание

 

Выражаю искреннюю признательность

Правлению банка «Пивденный» за поддержку,

оказанную в издании этой книги.                     

Автор

 

К оглавлению 

Несколько вступительных слов

Эта книга - воспоминания.

Воспоминания о дальних плаваниях, о встречах с интересными людьми, о жизни.

Жизнь у меня сложилась трудная, но интересная. В детстве - война, бомбежки родной Одессы, черная ночь фашистской оккупации.

После войны - учеба «на моряка», долгие годы работы на судах Черноморского пароходства и снова войны.

Я видел их много: во Вьетнаме, Анголе, Йемене, Сомали, Эфиопии, Судане, на Суэцком канале...

Советский Союз боролся за мир. Но в то же время вооружал многие страны, и в первую очередь арабские, пытавшиеся удушить Израиль.

СССР боролся за мир, но в то же время беспрерывно воевал с собственным народом.

При Сталине - с так называемыми «врагами народа» и с «безродными космополитами».

При Хрущеве - с творческой интеллигенцией и со «стилягами».

При Брежневе - с диссидентами и «сионистами»...

В книге есть воспоминания о гетто и нацистских концлагерях. Это тоже часть моей жизни.

Со дня окончания второй мировой войны прошло много лет. Но зло, называемое фашизмом и осужденное в 1946 году Нюрнбергским трибуналом, снова живет.

И самое страшное - возродилось оно в стране, победившей фашизм.

Случается, что в Москве, Санкт-Петербурге, Киеве и других городах бывшего Советского Союза избивают и убивают людей неславянской внешности, оскверняются еврейские кладбища, синагоги, мемориалы жертвам Холокоста.

А на международном политическом горизонте появился новый призрак средневекового мракобесия - президент Ирана Махмуд Ахмадинеджад, призывающий «стереть с карты мира Израиль».

Он же отрицает Холокост, заявляя, что уничтожение немецкими фашистами в годы второй мировой войны 6 миллионов евреев - выдумка самих евреев.

...И он же, стремясь к созданию атомной бомбы, уверяет, что его страна создает «мирный атом».

В тридцатых годах XX века таким же «миротворцем» был Гитлер, И руководители самых влиятельных в то время стран Европы - Англии и Франции, - поверив в «миролюбие» Гитлера, подписали с ним так называемое «Мюнхенское соглашение».

Поверил Гитлеру и Сталин, подписав с ним в 1939 году «Пакт о ненападении».

Но вера в «миролюбие» Гитлера привела человечество ко второй мировой войне.

Забыть об этом - значит снова отдать мир во власть фашистов.

И книга эта - призыв: не забывать!

К оглавлению

 

 

ОЧЕРКИ И ЭССЕ О ДНЯХ НЫНЕШНИХ И ДНЯХ МИНУВШИХ

   

Берлин, май 2005 года

9 мая 2005 года, в день празднования 60-летия Победы над фашистской Германией, я был в Берлине.

Как член Международной Ассоциации писателей и публицистов, пишущих о страданиях еврейского народа в годы второй мировой войны, и как бывший узник гетто я был приглашен на юбилейные торжества в столицу Германии Европейским бюро Всемирного Конгресса русскоязычного еврейства.

В приглашении писалось:

«Уважаемый господин Хасин!

С большой радостью мы приглашаем Вас на празднование 60-летия Победы над фашистской Германией, которое состоится 8 мая 2005 года в Берлине.

Ждем Вас 8 мая в 14.00 по адресу: 10783, Берлин, гостиница «Альдеа», Бюловштрассе,9.

С глубоким уважением, Директор Европейского бюро Всемирного Конгресса русскоязычного еврейства Лариса Сысоева».

За время проживания в Германии, объездив почти все города этой страны, в Берлине я был впервые. Поэтому, сойдя с поезда на вокзале «Зоо», который находится рядом со знаменитым Берлинским зоопарком, купил в газетном киоске план города, нашел на нем улицу Бюловштрассе и пошел в гостиницу пешком.

Для меня Берлин был не просто городом. В годы войны и перенесенных в те годы страданий, само это слово означало слезы, кровь, смерть.

Отсюда страшным злом расползался по миру фашизм. Здесь замышлялись зловещие планы мирового господства. Здесь разрабатывался план «Барбаросса», план, нападения на Советский Союз. Здесь создавались проекты лагерей смерти - Освенцима, Майданека, Бухенвальда, Маутхаузена, Дахау, Треблинки и других. И отсюда шли приказы по уничтожению европейского еврейства.

И мог ли я думать в 1941 году в оккупированной фашистами Одессе, видя повешенных, расстрелянных, умерших от голода и сыпного тифа, и сам в свои одиннадцать лет не раз умиравший в гетто от холода, холода и побоев полицаев, мог ли я тогда думать, что вот так, в солнечный майский день, буду свободно идти по этому городу, направляясь в гостиницу «Альдеа» отмечать юбилейные торжества по случаю 60-летия Победы над фашистской Германией?!

Я шел по чистым, ухоженным берлинским улицам, по которым неслись потоки сверкающих на солнце машин, смотрел на бесшумно скользящие по рельсам длинные, как поезда, раскрашенные рекламами берлинские трамваи, рассматривая многоэтажные дома, балконы которых были увиты гирляндами цветов, смотрел на идущих мне навстречу берлинцев, многие из которых вели на поводках добрых, словно улыбающихся собак, и вспоминал другой, много раз виденный в кадрах кинохроники, Берлин мая 1945 года.

Разрушенные бомбами и снарядами дома, хруст стекла и щебня под ногами бегущих вдоль стен советских солдат, развороченные рельсы, перевернутые трамваи, обгоревшие автобусы, дым пожарищ, стрельба и непрерывный гул рвущихся к Рейхстагу и к Имперской канцелярии советских танков.

Гул последнего боя той страшной и долгой войны...

По дороге в гостиницу на одной из берлинских улиц мое внимание привлекла витрина небольшого магазина. Среди выставленных в витрине открыток я увидел одну - с видом Рейхстага 1945 года. Взобравшись на купол здания фашистского парламента, советский солдат вывешивал над ним красное знамя Победы. Это было 30 апреля 1945 года. И снимок этот, сделанный военным фотокорреспондентом «Правды» Евгением Халдеем, обошел в те дни газеты всего мира.

Купив эту открытку, я, как с пропуском, вошел с ней в вестибюль гостиницы «Альдеа». Он был полон народа. У входа в вестибюль меня встретила приветливая девушка, сверила мое приглашение со своим списком и провела в ресторан, где кормили приехавших в Берлин на юбилейные торжества гостей. Вручив мне программу торжественных мероприятий и пожелав приятного аппетита, девушка ушла.

В программе писалось:

«План проведения мероприятий «День Победы» 8 мая 2005 года.

В Европе День Победы отмечается 8 мая, так как акт безоговорочной капитуляции фашистской Германии был подписан 8 мая 1945 года в 22 часа 45 минут. В Москве было 00 часов 45 минут 9 мая. Поэтому из-за разницы во времени в Европе этот день отмечается 8 мая, а в России и в других странах СНГ - 9 мая.

Дальше шел такой текст:

«В соответствии с нашей программой проведения торжественных мероприятий «День Победы», в Берлин съедутся приглашенные Всемирным Конгрессом русскоязычного еврейства ветераны Великой Отечественной войны: и бывшие узники нацистских концлагерей и гетто, живущие в Германии.

В 16 часов все поедут на памятное место (Мемориал жертвам Холокоста). Будет возложение венков. Далее все ветераны будут доставлены в концертный зал «Урания». Там будет установлен макет Рейхстага, на котором все смогут расписаться - дошел до Берлина - и сделать фото на память.

В 18.30. начнется гала-концерт, на котором будет представлена музыкально-художественная композиция по мотивам военных лет, сопровождающаяся военной кинохроникой, а также выступления артистов из Израиля, России, Германии.

По окончании концерта торжественный банкет.

По окончании церемоний все отвозятся автобусах в гостиницу. Утром 9 мая автобусная экскурсия по Берлину.

Директор Европейского бюро Всемирного Конгресса русскоязычного еврейства Лариса Сысоева».

Да, все было так, как писалось в программе. Только возложение венков состоялось не у мемориала жертвам Холокоста, а у памятника советским воинам, павшим при штурме Берлина.

Открытие Мемориала было перенесено на несколько дней позже, и я задержался в Берлине, чтобы присутствовать при этом событии.

В те дни об открытии Мемориала жертвам Холокоста писали все газеты Германии.

Вот, например, заметка, напечатанная в выходящей в Берлине на русском языке еврейской газете «Алеф»:

«Мемориал жертвам Холокоста - уникальное архитектурное сооружение, не имеющее аналогов в мире. Мемориал, который занимает площадь в 13 тысяч квадратных метров, состоит из 2751 бетонных плит, на которых выгравированы имена жертв Холокоста.

Мемориал, открытие которого намечено на 9 мая 2005 года, в день окончания Второй мировой войны, создан по проекту американского архитектора Питера Эйсенмана, родившегося в 1932 году в еврейской семье.

На днях была установлена последняя плита Мемориала, и по этому поводу его создатель заявил, что безмерно счастлив, поскольку его детище, имевшее поначалу множество противников, ныне вызывает едва ли не единодушное восхищение.

Все немецкие газеты широко освещают окончание работ по возведению столь оригинального Мемориала, называя стройку политическим событием.

И во всех газетах упоминается имя героической женщины Леи Рош, которую можно считать соавтором Мемориала. 17 лет отдала Лея Рош борьбе за то, чтобы этот Мемориал появился в центре немецкой столицы. Она гордится, что Мемориал построен именно там, где находилась рейхсканцелярия Гитлера».

Заинтересовавшись историей создания этого Мемориала, я прочитал много материалов на эту тему в газетах, журналах, в интернете.

Вот, кратко, эта история.

В 1989 году немецкая тележурналистка, еврейка Лея Рош, снимая для немецкого телевидения репортажи из жизни Израиля, посетила в Иерусалиме музей Катастрофы еврейского народа «Яд ва-Шем».

Потрясенная увиденным, она поставила себе цель: создать в Берлине «Памятник убитым евреям Европы». По приезду домой она создала инициативную группу, которая начала проводить ее идею в жизнь.

Узнав об этой идее по телевидению и из газетных статей, в поддержку создания в Берлине такого памятника выступили известные в Германии люди - бывший канцлер Германии Вилли Брандт, ставший в Варшаве на колени перед памятником героям восстания в Варшавском гетто и воскликнувший: «Простите нас!», лауреат Нобелевской премии по литературе Гюнтер Грасс и многие другие.

Поддержал эту идею и тогдашний канцлер Германии Гельмут Коль. Именно он выступил с предложением строительства не памятника, а целого Мемориала. По настоянию Коля правительство выделило под будущий Мемориал жертвам Холокоста большой участок земли в районе Бранденбургских ворот там, где находилась рейхсканцелярия Гитлера.

Вскоре был объявлен конкурс проектов. Он проходил в 1994 году и собрал 528 работ. Жюри назвало победительницей берлинскую художницу Христину Якоб Маркс. Она предложила выгравировать па огромной бетонной плите имена миллионов убитых евреев. Но решение жюри удивило многих, в том числе и канцлера Коля. Он отменил этот проект, назвав его «гигантской могильной плитой».

В 1996 году был объявлен второй конкурс. Проекты отбирала комиссия экспертов, и только после этого в 1997 году открылся сам конкурс.

На этот раз из отобранных 25 работ жюри остановилось лишь на четырех. Это были работы американского архитектора Питера Эйсенмана, берлинского архитектора Даниэля Либенскинда, по его проекту построен в Берлине Еврейский музей, парижанина Йохена Герца и берлинского скульптора Гезины Вайнмюллер.

Рассмотрев проекты-финалисты, канцлер Гельмут Коль выделил, как наиболее перспективный, проект Питера Эйсенмаиа, но потребовал его доработки.

Коль встретился с архитектором и объяснил ему свое видение будущего Мемориала. Питер Эйсенман согласился с мнением канцлера и принялся за его доработку.

Тем временем политическая ситуация в Германии изменилась. Летом 1998 года должны были состояться парламентские выборы. Предвыборная борьба набирала темпы, и проект Мемориала жертвам Холокоста стал одним из орудий в этой борьбе.

Партии, выступающие тогда против правящей коалиции, стали требовать отмены решения строительства Мемориала жертвам Холокоста в центре немецкой столицы. Самым ярым противником этого строительства стал бургомистр Берлина Дипген. Ему страстно возражала в своих телепередачах Лея Рош. Бургомистра начали поддерживать неонацисты, угрожая Леи Рош расправой. Но мужественная женщина не сдавалась, продолжая сражаться за свою идею. Тем более что проект Мемориала, созданный Питером Эйсенманом, был поддержан канцлером Колем.

После окончания выборов и прихода к власти в Германии нового канцлера Герхарда Шрёдера, ситуация со строительством Мемориала стала неопределенной. А бургомистр Берлина и его сторонники продолжали настаивать на отмене строительства.

В Бундестаге разгорелись споры. Одна часть депутатов была за строительство, другая против. А Лея Рош продолжала телевизионную войну, привлекая в ряды сторонников строительства Мемориала все больше и больше немецких граждан.

И тогда был предложен третий конкурс проектов. Он состоялся в 1999 году. И снова победителем оказался Питер Эйсенман.

Заключительные слушания в немецком парламенте по строительству Мемориала прошли в том же году, и строительство, не без помощи телеобращении Леи Раш, поддержало большинство депутатов.

Вот такая непростая история.

Непростым был в Берлине и день 8 мая 2005 года. В этот день в столицу Германии была стянута целая армия полицейских. События ожидались непредсказуемые.

8 мая неонацисты собирались прошествовать мимо Мемориала жертвам Холокоста со своими знаменами и антисемитскими лозунгами. Эти новоявленные фашисты являются членами национал- демократической партии Германии, созвучной по духу гитлеровским национал-социалистам.

Как отмечала накануне празднования 60-летия Победы над фашистской Германией влиятельная немецкая газета «Ди Вельт»: «Почти каждый молодой немец из восточной Германии (бывшей ГДР) голосовал в сентябре 2004 года за эту вновь созданную партию неонацистов. Эта партия организует для юных бритоголовых рок-концерты и политические диспуты, которые проводятся в «центрах политпросвещения». И что самое печальное, помимо молодежи в эту партию вступают врачи, адвокаты и предприниматели».

Читая такие статьи, не удивляешься тому, что в современной Германии, несмотря на законы запрещающие фашизм, можно видеть стены синагог с антисемитскими лозунгами и намалеванными на них фашистскими знаками и оскверненные еврейские кладбища.

Но те немцы, которые хорошо помнят минувшую войну, и молодежь, отвергающая идеи нацизма 8 мая 2005 года буквально грудью стали на пути шествия колонны неонацистов и тем пришлось остановиться.

Живая цепь людей с поминальными свечами в руках выстроилась по обе стороны центральной улицы Берлина Унтер-ден-Линден, не пустив молодых фашистов к Бранденбургским воротам, недалеко от которых выстроен Мемориал.

Когда я увидел эти поминальные свечи, увидел решительные, гневные лица людей, не желающих возрождения в Германии фашизма, мне снова вспомнились кадры кинохроники 1945 года.

Тогда здесь, под Бранденбургскими воротами, брели солдаты и офицеры разбитой советскими войсками гитлеровской армии. Брели обманутые, измученные люди. Сгорбившись, в изодранных мундирах, брели они в состоянии подавленности и безразличия, побросав оружие.

И здесь же, недалеко от Бранденбургских ворот, лежал вынесенный советскими солдатами из рейхсканцелярии Гитлера обгоревший труп министра пропаганды гитлеровского правительства доктора Геббельса.

Вылезшие из подвалов и других укрытий берлинцы молча смотрели на одного из главных виновников своих бедствий. Это он 11 мая 1933 года, после прихода фашистов к власти, зажег в Берлине первый книжный костер, в который бросались книги великих писателей и мыслителей, чьи произведения не вписывались в фашистскую идеологию.

Это он, министр пропаганды Гитлера, с пеной у рта выступал с антисемитскими речами на многотысячных митингах, после чего поджигались и рушились в Германии синагоги.

И это он, назначенный Гитлером комиссаром обороны Берлина, врал до последнего вздоха, когда советские войска были уже на подступах к немецкой столице, что «Берлин останется немецким!», обрекая на смерть своих сограждан и, не желая капитулировать, приказывал вешать солдат и офицеров, которые, поняв бессмысленность сопротивления, бросали оружие...

Перед смертью, решив принять яд, Геббельс распорядился сжечь себя. Но штурмовавшие Берлин советские войска, ворвавшись в рейхсканцелярию, заставили разбежаться душеприказчиков Геббельса. Увидев полуобгоревший труп, солдаты и вынесли его наверх, на всеобщее обозрение.

Но Геббельс уничтожил не только себя. Он отравил жену и шестерых своих детей. Пять девочек и одного мальчика.

Смертоносные средства, которыми фашисты умертвляли свои жертвы, вернулись к своим создателям...

Официальное открытие Мемориала жертвам Холокоста состоялось 10 мая 2005 года.

В этот день в Берлин съехались главы многих государств. Подходы к Мемориалу были перекрыты полицией. Но на огромных телевизионных экранах, установленных на улицах немецкой столицы, можно было видеть и слышать выступавших.

Открывая торжественную церемонию, председатель Бундестага Вольфганг Тирзе сказал:

— Этот Мемориал немцы возвели для себя. Его нельзя будет проигнорировать, отвести от него глаза, остаться равнодушным. Он - наша история.

Я стоял на Александерплац в толпе берлинцев и слушал выступавших.

Со скорбными словами выступил тогдашний канцлер Германии Герхард Шрёдер. Подойдя к микрофону, не в силах справиться с волнением, он несколько минут молчал.

За ним взял слово тогдашний президент Польши Александр Квасневский.

Выступил и прилетевший в тот день в Берлин тогдашний президент Украины Виктор Ющенко.

За главами правительств выступила бывшая узница Освенцима. Я не запомнил ее фамилию. Но хорошо помню, что когда эта старая женщина, задрав рукав платья, показала вытатуированный на руке лагерный номер, стоявшая возле меня молодая немка разрыдалась...

Я должен был уехать из Берлина 11 мая, вечером. А утром того дня решил снова пойти к мемориалу.

По городу только прошли поливальные машины. Воздух был пропитан влажным запахом улиц, и на плитах Мемориала, словно слезы, блестели капли воды.

С чувством непередаваемой скорби я подошел к огромному волнующемуся морю черных траурных плит.

Шесть миллионов убитых...

Казалось, все они покоятся здесь, в центре немецкой столицы, напоминая Берлину, Германии, миру о злодеяниях фашистов...

Я начал ходить между плитами и внезапно почувствовал страх. Со мной начало происходить что-то странное. Меня начало шатать, как пьяного. Куда бы я ни повернулся, натыкался на очередную плиту. Путь к свету, к жизни был закрыт.

Вдруг кто-то взял меня за руку. Вздрогнув, я оглянулся. Рядом со мной стояла пожилая немка.

— Не бойтесь, - улыбнулась она, - идите за мной.

Женщина вывела меня к Бранденбургским ворогам. Возле них стоял полицейский. Почувствовав себя в безопасности, я облегченно вздохнул.

Понимая мое состояние, женщина сказала:

— Я хожу здесь с рассвета. У этих плит рождается особое чувство одиночества и безысходности, которое испытывали ни в чем не повинные люди, ставшие жертвами извергов. Это ужасно...

Пожелав мне приятного дня, женщина ушла.

А я продолжал стоять, прислушиваясь к Мемориалу. Мне казалось, я слышу набегающий гул штормовых волн. Вот-вот они докатятся сюда, подхватят меня и унесут, как были унесены в небытие миллионы безвинных жертв, в память о которых выстроен этот Мемориал...

Словно ища спасение, я посмотрел на полицейского. Он подошел, улыбнулся и спросил, нужно ли мне в чем-то помочь.

— Нет, нет, спасибо, - торопливо ответил я.

Полицейский тоже пожелал мне приятного дня и отошел.

До поезда было еще далеко, и я решил побродить по Берлину.

Миновав Рейхстаг, на ступенях которого несмотря на ранний час толпились туристы, желавшие осмотреть это историческое здание с огромным прозрачным куполом, куда экскурсантов поднимают на лифте, вспомнив знаменитые надписи, сделанные советскими солдатами и офицерами в победном мае 1945 года на колоннах того, еще фашистского, Рейхстага, я вышел на набережную реки Шпрее и пошел вдоль ажурного парапета.

Солнце уже золотило реку, умножая красоту теплого майского дня.

Я шел, любуясь сиянием магазинных витрин, распустившейся в палисадниках сирени и нарядными вывесками кафе, столики которых уже были вынесены на набережную.

По реке с реактивным гулом проносились изящные прогулочные катера. А почти рядом с парапетом набережной важно пыхтел закопченный буксир.

Ветер трепал на буксире законченный флаг, гонял по набережной прошлогодние листья и задирал на столиках кафе разноцветные скатерти.

И снова вспомнились кадры кинохроники 1945 года.

По этой, реке, вздымавшейся фонтами воды от взрыва снарядов, плыли сбежавшие из берлинского зоопарка обезумевшие слоны, носороги, тигры. По набережной, стреляя на ходу, бежали в сторону Рейхстага советские солдаты.

А из оконных проемов уцелевших домов свешивались белые простыни и наволочки. Это отчаявшиеся берлинцы, не ожидая официального приказа о капитуляции, торопились вывесить белые флаги...

Медленно идя по набережной, я вдруг увидел на двери одного ресторанчика затейливую надпись: «Здесь говорят по-славянски».

«Тут и передохну», подумал я и попросил у подбежавшего официанта кружку пива.

— Темного, светлого? - спросил по-немецки официант.

— А как же надпись? - удивился я, показав на дверь.

Официант, молоденький паренек, рассмеялся:

— Так то наш хозяин, господин Карабаич. Он хорват и говорит на славянских языках.

— Карабаич?

— Да

— А можно с ним поговорить?

— Разумеется.

Через минуту я уже обнимался с огромным, похожим на медведя, давним своим приятелем Анте Карабаичем, с которым познакомился и подружился на Адриатическом море, в небольшом хорватском городке Кралевица, где летом 1984 года ремонтировался мой теплоход «Аркадий Гайдар».

Я не верю в чудеса. Верю в могущество случая. И встреча с Карабаичем в Берлине, на набережной Шпрее, подтвердила эту веру.

Не буду описывать, что мы пили и ели в честь этой встречи и 60-летия Победы над фашистской Германией, сопровождая каждый тост хорватским «Живили!», что по-русски означает: «Будем здоровы!»

Расскажу лишь историю нашего знакомства.

Как я уже сказал, летом 1984 года теплоход «Аркадий Гайдар» пришел на ремонт в тогдашнюю Югославию, в Кралевицу, на завод «Титово Бродоградилище». В переводе на русский язык это название означало - «Судостроительный и судоремонтный завод имени Тито».

Живописный городок Кралевица находится на побережье Адриатического моря в глубине огромной бухты. Берега бухты застроены цехами и причалами завода, на котором строят суда - от мощных буксиров, обслуживающих в морях нефтяные вышки, до огромных пассажирских паромов. Здесь же ремонтируют всевозможные суда.

Берега бухты окаймляют горы, на вершинах которых постоянно клубятся облака. И когда восходит солнце, облака бросают золотистый цвет на море и на стоящий у причалов флот.

Когда мы пришли в Кралевицу и на берег был спущен трап, на судно поднялся огромного роста парень. На вид ему было лет двадцать пять. Назвавшись шефом объекта, он попросил провести его к старшему механику. Вахтенный штурман привел его ко мне. Шеф объекта - это прораб.

Войдя в каюту, гость протянул могучую руку:

— Карабаич.

Сев в стоящее напротив моего письменного стола кресло, он попросил ремонтную ведомость.

Я предложил чашечку кофе, но гость мотнул головой:

— Не. Надо начинать ремонт. А чай-кофе еще попьем.

— Где вы так освоили русский язык? - спросил я.

— А на ваших судах! Помимо русского, знаю польский и болгарский. Поляки и болгары тоже ремонтируются на нашем заводе. Закончу ремонт вашего судна и поеду в Германию, учить немецкий. Немцы приглашают гастарбайтеров. На их стройках можно хорошо заработать.

Погасив в пепельнице окурок, Карабаич взял копию ведомости и встал:

— Пойду. Рабочие ждут.

Вскоре после его ухода на судне начались ремонтные работы. Для меня это было удивительно. Ведь когда мы становились на ремонт в Одессе или Ильичевске, только на согласование ремонтной ведомости с представителями завода уходило не меньше недели. Еще неделя уходила на устранение предписаний пожарной охраны, без которых нельзя было начать сварочные работы.

А потом...

Потом моя каюта превращалась в проходной двор. Кого только в ней не было в течение рабочего дня! Мастера цехов, бригадиры слесарей, трубопроводчиков, мастера отдела технического контроля, те же пожарные инспекторы, инспекторы по технике безопасности, инженеры Регистра, контролирующие ремонт инженеры пароходства. И всем нужно было что-то подписывать, объяснять, доказывать!

Здесь же, в Кралевице, на заводе, где у причалов стояли десятки судов, всем ремонтом нашего судна ведал один человек - шеф объекта. Кроме него за все время ремонта я больше никого в своей каюте не видел. Только инженеров Регистра, которые по окончанию ремонта выдали нам документы на годность к плаванию.

Кроме того, что Карабаич согласовывал с цехами и решал все вопросы нашего ремонта, по воскресным дням он возил нас, за счет завода, по различным экскурсиям. То показывал нашему экипажу столицу Хорватии Загреб, то чудо Адриатики древний Дубровник, а однажды повез в близкую с Кралевицей Риеку, в Оперный театр.

Но однажды, зайдя ко мне, обычно веселый, деятельный Карабаич был непривычно молчалив и чем-то озабочен.

— Получил нагоняй от начальства? - спросил я.

— Нет. С начальством все уреду.

«Все уреду» по-хорватски означало - «все в порядке».

— Но сегодня ты не такой, как всегда.

Он тяжело опустился в кресло, достал из пачки сигарету, долго разминал в пальцах и, так и не закурив, сказал:

— Сегодня годовщина казни моего деда. Он партизанил с Тито. Идем после работы, помянем старика...

В конце рабочего дня Анте зашел за мной. Миновав заводскую проходную, мы поднялись по крутой улочке в гору и вскоре уже сидели в небольшой корчме, по-хорватски «крчме».

Из окон этого старого с низким законченным потолком помещения видна была бухта, уходившая взволнованной синевой к туманному горизонту.

Здесь, в этой видавшей виды корчме, за бутылкой доброго долматинского вина я и узнал печальную судьбу деда нашего прораба Анте Карабаича.

С началом оккупации немцами Югославии, во время Второй мировой войны, дед Анте, Иордан, ушел в горы к партизанам. В Кралевице остались его жена и дочь - будущая мать Анте.

По соседству с домом старого Иордана жила еврейская семья. Одна на всю Кралевицу. Больше евреев в этом приморском городке не было. Семья эта держала ту самую корчму, в которой мы сидели, и состояла из трех человек - рыжебородого Мойсея, его жены, тихой услужливой Эсфири и их восемнадцатилетней дочери, певуньи Мары.

«Корчмарей», как называли в Кралевице эту семью, уважали за то, что они всем «верили в долг». И никогда не торопили с отдачей денег.

Народ в Кралевице жил бедно. До войны судостроительного завода здесь не было. Его построили уже после войны, в социалистической Югославии. А до войны были в Кралевице лишь небольшие мастерские, где ремонтировали рыбачьи баркасы. Жители городка занимались рыбной ловлей. Был рыбаком и дед Анте, Иордан.

Когда в Кралевицу пришли немцы, Мойсея и Эсфирь они убили сразу. Вытащили из корчмы, поставили к обшарпанной стенке и расстреляли. А Мару, которая в это время была дома, успела спрятать жена Иордана, Анка. Бабушка Анте.

Анка прятала Мару долго, пока по городку не поползли слухи, что в подвале дома Иордана скрывается еврейка. И Анка решила отправить Мару в горы, в партизанский отряд к Иордану.

Недалеко от Кралевицы был заброшенный монастырь - оплот югославов в борьбе с турецким владычеством. Монахи давно покинули монастырь, и он постепенно разрушался, привлекая внимание редких туристов да местных мальчишек, любивших играть в монастыре в свои мальчишеские игры.

Темной глухой ночью Анка отвела Мару в этот монастырь. Вернувшись домой, она послала к Иордану верного соседского паренька, знавшего, где находятся партизаны. В записке, посланной мужу, она писала, чтобы Иордан забрал Мару из монастыря и оставил в отряде.

Иордан сразу же отправился за Марой. Но когда возвращался с девушкой в отряд, наткнулся на немцев, прочесывавших лес в поисках партизан.

Крикнув Маре: «Беги!», Иордан стал за дерево и, прикрывая бегство Мары, открыл по немцам огонь.

Он уложил не одного немецкого солдата. Но когда патроны у него кончились, его схватили. Связанного Иордана привели в Кралевицу. Несколько дней его пытали, стараясь выведать, где скрываются партизаны. Но ничего не добившись, немцы согнали на городскую площадь жителей Кралевицы, привели избитого Иордана и на глазах у всех повесили...

Случилось это 20 августа 1942 года.

А Мара добралась до партизанского отряда. О ней говорили, что сражалась она храбро, отличаясь беззаветной отвагой. Но в одном из боев погибла. Где это было, Карабаич не знал.

Вот такую историю узнал я тогда в Кралевице от моего друга Анте Карабаича.

А в Германии он оказался так.

В 1985 году он уехал к немцам на заработки. Тогда в Германию уезжали из Югославии многие. Работал в Берлине, на строительстве торгового центра. Заработал неплохие деньги. Но когда решил возвращаться домой, в Югославии разразилась междоусобная война. Было это в начале девяностых годов прошлого уже века. Воевать Анте не хотелось. Жена и ребенок были в Германии с ним. И он остался в Берлине.

Взяв в аренду небольшое помещение, открыл ресторанчик. Готовить умел и любил. Помогала жена. А знание русского, польского и болp style= гарского языков помогло привлечению в ресторан туристов-славян.

Так и живет.

Узнав, что я был на открытии Мемориала жертвам Холокоста, Анте загорелся желанием посмотреть Мемориал. Остановив проезжавшее мимо ресторана такси, он усадил меня в машину, сел рядом и мы помчались к Бранденбургским воротам.

Возле Мемориала мы увидели странную сцену. Двое бритоголовых юнцов, присев возле одной из плит, пытались намалевать на ней фашистский знак. А стоявший неподалеку полицейский спокойно наблюдал за их действиями.

Взбешенный Анте подбежал к полицейскому. Тот спокойно выслушал его и что-то ответил.

Анте вернулся улыбаясь:

— Полицейский соблюдает принцип демократии. Эти молодые немцы имеют право на выражение своего мнения. Но как бы они не старались, ничего на плитах Мемориала они не намалюют. Строители предусмотрели это. Каждая плита покрыта особым составом. Ни написать, ни нарисовать на плитах ничего нельзя!

Купив в ближайшем цветочном магазине букет цветов, Карабаич положил его к одной из плит:

— Моисею, Эсфири и Маре из Кралевицы.

На глазах его блеснули слезы.

...В поезде я вынул из дорожной сумки мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». В этой книге я всегда нахожу ответы на волнующие меня вопросы. Ни одна книга, изданная в Советском Союзе после смерти Сталина, не сделала, по-моему, для пробуждения еврейского самосознания столько, сколько эта.

Открыв главу, в которой Илья Григорьевич Эренбург описывает наступившие после мая 1945 года первые дни мира, я прочитал цитату из его статьи, опубликованной газетой «Правда» 16 июня 1945 года. Эренбург писал:

«Мало уничтожить фашизм на поле боя, нужно уничтожить его в сознании, в полусознании, в том душевном подполье, которое страшнее подполья диверсантов».

Осмысливая проведенные в Берлине дни мая 2005 года, я подумал, что эти слова актуальны и в наши дни...

 К оглавлению

 

 

«Палестинский грех»

Недавно внук моего старого приятеля Соломона Гринштейна, рослый восемнадцатилетний парень, поступал в Одесское высшее мореходное училище, и Соломон попросил меня пойти с ним, поболеть за парня.

- Ты много лет плавал, внук читал твои книги о море, и твое присутствие поможет ему сдать экзамены, - сказал Соломон.

Я засмеялся:

- Ну, если так, идем!

Но согласился я не только поэтому. При советской власти путь евреям в высшее мореходное училище, как и в другие престижные учебные заведения Советского Союза, был практически закрыт. И мне было интересно, как это в наши дни юноша по фамилии Гринштейн будет поступать в «Вышку».

И еще была причина, из-за которой я согласился пойти. Экипаж училища находится в том самом здании, где в годы оккупации фашистами Одессы было гетто.

В январе 1942 года оккупанты согнали в это здание со всего города евреев, и в течение той страшной зимы этапами угоняли их в села Одесской области на расстрелы и в концлагеря.

Сегодня названия этих сел, которые после войны перешли в ведение Николаевской области -Мостовое, Доманевка, Богдановка, так же как названия гитлеровских лагерей смерти: Освенцим, Майданек, Дахау, Треблинка и других - знает весь мир. А так как я с отцом, матерью и сестрой тоже был в Одесском гетто, то мне было что вспомнить...

С приходом в училище, пока Соломон с внуком выясняли в приемной комиссии какие-то вопросы, я пошел в экипаж. На проходной, где в январе 1942 года стояли охранявшие гетто румынские солдаты, я увидел морского офицера и курсанта. На рукавах у них были повязки дежурных по экипажу.

Я поздоровался, назвал себя и попросил разрешения пройтись по двору. А если можно, и по комнатам, где во время оккупации фашистами Одессы страдали и умирали евреи.

Офицер, выслушав меня, сказал:

- Обычно мы не разрешаем посторонним заходить в экипаж. Но с такой просьбой..

И повернулся к курсанту:

- Фролов, проводи!

И вот я стою в огромном дворе, куда зимой 1942 года каждую неделю въезжали скрипучие подводы. При виде этих подвод из всех комнат огромного здания начинали доноситься душераздирающие крики. Старухи рвали на себе волосы, старики, раскачиваясь в молитвах, призывали на помощь Бога, а обезумевшие матери метались по этажам, стараясь спрятать детей.

Но - ничего не помогало.

Намеченных румынской администрацией на очередной этап солдаты находили на чердаках, выгоняли из уборных, вытаскивали из подвалов и, толкая винтовками в спины, выгоняли во двор и силой усаживали на подводы.

Под крики возчиков, ругань румын и плач отъезжающих подводы трогались. Путь их лежал через Пересыпь на станцию Одесса-Сортировочная. Там другие солдаты загоняли несчастных в грязные товарные вагоны, и состав отправлялся в Березовку. А уже оттуда встречавшие этот скорбный поезд местные полицаи гнали евреев к местам расстрелов...

Обо всем этом написано уже много. И в книге Давида Стародинского «Одесское гетто». И в книге Леонида Сушона «Транснистрия - евреи в аду», в двух книгах Семена и Надежды Штаркманов «Боль сквозь годы». Писали о трагедии евреев Одессы и Ефим Нильва, и Лев Рожецкий, и Леонид Дусман. Да и я в своей книге «Возвращение с Голгофы». Но сколько об этом ни писать, невозможно во всей полноте рассказать о людях, страдавших и погибавших в гетто и за колючей проволокой концлагерей только за то, что родились они на белый свет евреями.

Постояв во дворе, я попросил курсанта провести меня по комнатам. Я снова шел теми коридорами, где той страшной зимой спали на полу люди. Комнаты в гетто были переполнены, поэтому многие селились в коридорах. Здесь готовили на примусах еду, предварительно растопив в кастрюльках снег, воды в гетто не было, здесь рожали детей и здесь же рыдали над умершими.

Здесь впервые я увидел таллес. Накрыв им седую голову, у обшарпанной стены молился старик. Фамилия его была Кац. О нем говорили, что во времена НЭПа он был очень богат. Имел ювелирную фабрику. Но когда Сталин свернул НЭП, новую экономическую политику, введенную Лениным, о которой Ленин сказал, что это «всерьез и надолго», у Каца забрали все. А самого фабриканта посадили в тюрьму.

Мне рассказывал отец, как в 1930 году, в год моего рождения, он тоже сидел в тюрьме «по золотухе».

«Золотухой» называли развязанную советскими властями кампанию по конфискации у населения золота.

Людей, у которых, по мнению властей после разгрома НЭПа, было золото, вызывали в милицию и требовали сдать драгоценные вещи. Тех, кто сопротивлялся, сажали в тюрьму, пытали, доводили до самоубийства.

Все это давно уже стало историей, как и страшный 1937 год, как сталинский голодомор, как «борьба с безродными космополитами»...

Ненавидя советский режим, Кац остался в осажденной Одессе ждать румын. И - дождался. Как-то утром его нашли в уборной повесившимся. Узнав, что он назначен в очередной этап, он повесился на собственном таллесе...

Здесь, в одной из комнат, 17 апреля 1942 года, от сыпного тифа умер мой отец.

Сейчас я не мог найти ту комнату. Многое в этом здании было перестроено. Да и комнаты назывались уже не комнатами, а кубриками.

Я вошел в один такой кубрик. В нем в несколько ярусов стояли койки. А за столом сидел курсант и что-то быстро писал. Когда мы вошли, он поднял голову и торопливо сказал:

- Не волнуйтесь. Я напишу все как было. Их выпустят.

Сопровождавший меня курсант засмеялся:

- Ты ошибся, Коля. Этот человек был здесь в гетто. Ходит, вспоминает. А ты пиши, выручай товарищей!

Когда мы вышли, курсант объяснил:

- Наши ребята подрались в Дюковском саду с хулиганами со Слободки. Они всегда задирают наших ребят. Всех участников драки забрали в милицию. Родители курсантов бегают теперь к Николаю, просят подтвердить, что затеяли драку слободские. Николай проходит по делу как свидетель. Вот он и решил, что вы тоже пришли просить...

Когда я вернулся в училище, Соломон набросился на меня:

- Куда ты пропал? Экзамен уже идет. Математика. Мой Эдик спрашивал, здесь ли ты? Я сказал - здесь. Так что давай побудем, пока он сдает.

Но стоять под дверью аудитории, в которой шел экзамен, нам не дали.

Появившийся в коридоре дежурный попросил всех «болельщиков», а их собралось немало, выйти во двор.

Мы вышли. И тут я встретил своего давнего знакомого, преподавателя этого училища Владимира Митрофановича Харина. Познакомился я с ним много лет назад, когда работал старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар».

Однажды с нами в рейс отправилась группа курсантов Одесского высшего мореходного училища. Руководителем группы бал Харин. Он писал тогда кандидатскую диссертацию, и я помогал ему советами по механической части.

Позже Владимир Митрофанович подарил мне написанный им учебник «Эксплуатация судовых рулевых машин». А я ему свою первую книгу «У чужих причалов». Владимир Митрофанович организовал в училище мою встречу с курсантами, где представил мою книгу. Потом я много раз встречался с Хариным в пароходстве и здесь, в училище, где мне приходилось заниматься на курсах повышения квалификации. Так что нам было что вспомнить и о чем поговорить.

Владимир Митрофанович сказал, что успел защитить и докторскую диссертацию. Сейчас на пенсии, но продолжает читать курсантам лекции.

Пока мы разговаривали, Соломон, стоя в сторонке, делал мне отчаянные знаки, намекая, что при таком знакомстве мне ничего не стоит помочь его внуку поступить в училище.

Но я делал вид, что не понимаю его жестов. Я хорошо помнил сказанные когда-то Хариным слова: •«Когда начинаются приемные экзамены, мы, преподаватели, не участвующие в приеме новых курсантов, даже не подходим к корпусу, где идут экзамены. А то, не дай Бог, нас обвинят в попытках помочь какому-нибудь абитуриенту!» Так что жестикуляция Соломона была напрасной.

Спросив, по какому поводу я пришел в училище, Владимир Митрофанович сказал:

- Пока идет экзамен, пройдите на наш факультет. Вам как механику там будет интересно.

Попрощавшись, он ушел.

Закурившему от злости Соломону я объяснил, что доктор технических наук, профессор Харин не станет помогать его внуку поступать в училище, так что пусть Соломон не обижается. Сейчас, чтобы не скучать, пока идет долгий экзамен по письменной математике, нам стоит пройти на судомеханический факультет. Тем более что на этом факультете собирается учиться его внук.

- Нет! - отрезал Соломон. - Я останусь во дворе. Хоть сразу узнаю, как он сдал!

- Ну, как хочешь. А я пойду, - сказал я.

Зайдя в корпус, где располагался факультет, я

сразу понял, что Владимир Митрофанович был прав. Интересным здесь было все. И стоявшие в коридоре на стеллажах модели судовых дизелей, и фотографии выпускников, закончивших этот факультет на «отлично», многих из которых я знал по совместной работе, и фотографии судов, на которых мне приходилось плавать.

Особенно привлекла меня фотография пассажирского парохода «Петр Великий». С этого судна в 1950 году я ушел служить в армию.

«Петр Великий», как и другие хорошо знакомые одесситам старшего поколения пассажирские лайнеры «Россия», «Победа», «Адмирал Нахимов», был немецким трофейным судном. И так же, как они, плавал по Крымско-Кавказской линии. Моряки, работавшие на этих судах, лишены были права на загранплавание. У каждого из них, от капитанов до уборщиков, были перед советской властью грехи. А грехи в сталинские времена были такие: кто-то оставался на временно оккупированной фашистами территории, у кого-то в немецком плену оказался отец или брат, у кого-то была угнана в Германию сестра. А были и такие, кто, плавая за границу, не понравился чем-то помполиту, не так высказался на собрании или в кругу друзей и по доносу в КГБ был лишен заграничной визы.

Я попал на «Петр Великий» за самый тяжкий грех - за свою национальность.

Прочитав в 1948 году в газете «Правда» статью о вредительской деятельности театральных критиков Борщаговского, Юзовского, Гурвича, Альтмана и других, судя по фамилиям, евреев, я не мог представить, что в скором времени расправа над этими людьми коснется всех советских евреев, в том числе и меня.

Газета, назвав критиков «безродными космополитами», обвиняла их в шельмовании произведений русских советских писателей и драматургов.

«Им чуждо все русское. Но зато на все лады они прославляют идеологию буржуазного Запада!» - писала «Правда».

Начав работать над этими заметками, я взял в Одесской публичной библиотеке подшивки газеты «Правда» за 1948 и 1949 годы. Для характеристики общественной атмосферы тех лет приведу краткий отчет с партийного собрания Союза писателей СССР, опубликованный «Правдой» 11 февраля 1949 года. Докладчиком на этом собрании выступал известный в те времена драматург, секретарь Союза писателей СССР и главный редактор журнала «Огонёк» Анатолий Софронов. Он говорил:

«Группа оголтелых, злонамеренных космополитов, людей без рода и племени, торгашей и бессовестных дельцов от театральной критики подверглась сокрушительному разгрому в редакционных статьях газет «Правда» и «Культура и жизнь». Эта антипатриотическая группа в течение долгого времени делала свое антинародное дело.

Выросшие на гнилых дрожжах буржуазного космополитизма, критики-космополиты нанесли немалый вред советской литературе и советскому искусству. Они хулигански охаивали и злобно клеветали на все то новое и передовое, все лучшее, что появлялось в советской литературе и в советском театре...»

По Софронову выходило, что этим космополитам, родившимся в России, выросшим при советской власти, получившим советское образование, воевавшим на фронтах Великой Отечественной войны и внесшим свой немалый вклад в дело победы над германским фашизмом, не дано было понять величия русской души, выраженной в творчестве русских советских писателей.

Сталинские идеологи типа Софронова запретили бы, наверное, даже Исааку Левитану касаться своей гениальной кистью русской природы. И счастье Левитана в том, что жил он в царской России, а не под солнцем Сталинской Конституции...

Листая подшивки «Правды» за 1949 год, я нашел статью о космополитизме Эдуарда Багрицкого. Как же! Герой его поэмы «Дума про Опанаса» - Коган. Еврей! В этой же статье подвергалась разгрому и «Повесть о рыжем Мотеле, раввине Исайе и комиссаре Блохе» Иосифа Уткина, по явному еврейскому признаку, признававшемуся автором статьи космополитическим!

И почти в каждом номере «Правды» за тот год можно было прочитать разгромные статьи о произведениях известных советских писателей-евреев, чьи повести, рассказы и стихи о Великой Отечественной войне получили признание не только в Советском Союзе, но и за его пределами.

Этому хулиганскому разгрому подвергались произведения Маргариты Алигер, Веры Инбер, Ильи Сельвинского, Василия Гроссмана, Льва Славина, Михаила Светлова, Льва Кассиля и многих других.

Читая все это, я вспомнил, как в 1949 году, идя с матерью по Дерибасовской, мы встретили маминого знакомого, только вернувшегося из Москвы. Большой любитель и знаток музыки, он рассказал, что из Большого зала Московской консерватории убрали портрет композитора Мендельсона, украшавшего этот зал наряду с другими великими композиторами со времен его постройки. Сталинские радетели чистоты славянской расы убрали портрет не Рихарда Вагнера, ярого немецкого националиста, чье творчество было принято на вооружение немецкими фашистами, так как Вагнер, по выражению Гитлера, «прославлял своей музыкой истинно германский дух», а портрет немецкого еврея Мендельсона, пережившего в Большом зале Московской консерватории, построенном в конце XIX века, нескольких русских царей и царский антисемитизм...

Вся эта подлая антисемитская кампания по «борьбе с безродными космополитами», развязанная по приказу Сталина, обрушилась в те годы на головы не только евреев. Как и в годы войны, когда на оккупированных гитлеровцами территориях преследовались люди, укрывавшие евреев, так и в годы сталинского террора преследовались те, кто осмеливались защищать гонимых.

Приведу пример.

В Одесском мореходном училище еще с довоенных времен преподавал термодинамику, теорию судовых дизелей и паровых машин Павел Корнеевич Нудьга, человек высокой культуры, глубоких знаний и безупречной порядочности. Осенью 1941 года, когда советские войска покидали Одессу, Павел Корнеевич был оставлен в городе для подпольной работы. Он стал связным у скрывавшихся в Одесских катакомбах партизан.

В коммунальной квартире, где ютился Павел Корнеевич, проживала еврейская семья. Фамилия их была Флейшман: муж, жена и маленькая девочка. С первых дней войны Флейшман ушел на фронт. А жена его, Белла, не сумев эвакуироваться, осталась с дочкой в оккупированном фашистами городе. Когда оккупационные власти приказали евреям явиться в городскую тюрьму, несчастная женщина стала умолять Павла Корнеевича спасти девочку. И, несмотря на расклеенные по всему городу приказы: «За укрывательство евреев - расстрел!», Павел Корнеевич взял девочку к себе.

Белла Флейшман ушла в тюрьму. А потом в гетто...

А Павел Корнеевич темной глухой ночью, прячась в развалинах разбомбленных домов от фашистских патрулей, привел девочку в катакомбы и отдал партизанам.

10 апреля 1944 года советские войска освободили Одессу от фашистских захватчиков. Но после страшных лет оккупации для Павла Корнеевича начались не менее страшные времена. Его арестовали. Среди подпольщиков, с которыми он был связан во время фашистской оккупации города, оказался провокатор. По его доносам румынская тайная полиция Сигуранца арестовала и казнила нескольких партизанских связных. Павла Корнеевича обвинили в связях с этим провокатором. От высылки в сталинский концлагерь на Колыму спас его партизан Панин. Это ему той глухой ночью отдал Павел Корнеевич еврейскую девочку. Панин не только спас этого ребенка. После войны он разыскал вернувшегося с фронта Флейшмана и отдал ему дочь.

Узнав, что Павел Корнеевич арестован и обвиняется в связях с провокатором, Панин пришел к следователю и заявил, что Нудьга не только ни в чем не виновен, но и помог спасти еврейского ребенка.

Так Павел Корнеевич смог вернуться на работу в родное училище. Обо всем этом он рассказывал мне сам.

Наступил 1949 год. И - грянула «борьба с безродными космополитами»! Из университетов, институтов и других учебных заведений начали изгонять профессоров и преподавателей евреев.

В Одесском мореходном училище курс математики читал преподаватель-еврей. Фамилию его я забыл. Над этим человеком, как рассказывал Павел Корнеевич, тоже нависла угроза увольнения. А увольняли преподавателей тогда так. Районный комитет Коммунистической партии назначал комиссию. Комиссия посещала лекции намеченных к увольнению жертв, затем эти лекции обсуждались на педагогическом совете в присутствии членов комиссии, и следовал приговор...

Вот на таком педсовете Павел Корнеевич и выступил в защиту коллеги-еврея.

Услыхав эту речь, председатель райкомовской комиссии в бешенстве закричал:

- Гнать! Гнать обоих!

Так бы, конечно, и случилось. Но в то время в Одесском мореходном училище в числе курсантов был сын министра финансов СССР Зверева. Почему сын высокопоставленного сталинского чиновника, перед которым в Москве открылись бы двери любого института, решил учиться в Одессе «на моряка», не знаю. Но этот парень, глубоко уважая Павла Корнеевича, сообщил обо всем отцу. И из Москвы поступила команда:

- Не трогать!

Так Павел Корнеевич, а заодно и преподаватель математики остались работать в училище.

А теперь о «Петре Великом».

Должность моя на этом пароходе была - котельный машинист. Попросту - кочегар. Но котлы парохода работали не на угле, а на мазуте. Поэтому в отличие от пароходных кочегарок с лязганьем лопат, хрустом на зубах угольной пыли и отблесками пламени на обнаженных по пояс работающих у раскаленных топок людей, котельное отделение «Петра Великого», с уютным посапыванием насосов, запахом горячего мазута и мерным гудением котлов, напоминало больше цех завода, чем кочегарку парохода.

Старшиной котельных машинистов был Иван Григорьевич Скрипников - потомственный кочегар. Дед его плавал кочегаром еще на первых неуклюжих пароходах, сменивших парусный флот. Отец кочегарил в царском военном флоте и во время русско-японской войны 1904 года принимал участие в Цусимском сражении. А попав в японский плен, жил в одном бараке и дружил с матросом броненосца «Орел», известным впоследствии советским писателем-маринистом, автором нашумевшего в свое время романа-эпопеи «Цусима» Алексеем Новиковым-Прибоем.

Во время Великой Отечественной войны Иван Григорьевич плавал кочегаром на пароходе «Ян Фабрициус». Пароход вывозил из осажденной Одессы стариков, женщин и детей, попадая под жестокие бомбежки фашистской авиации, и только благодаря мужеству и умелому маневрированию под бомбами капитана парохода Михаила Ивановича Григора «Ян Фабрициус» оставался на плаву.

Как рассказывал мне когда-то сам капитан Григор, которого я хорошо знал, во время войны его восхищала работа кочегаров. Как-то мы сидели на Приморском бульваре, недалеко от Потемкинской лестницы, и Михаил Иванович, покуривая свою неизменную трубку, говорил:

- Я на мостике. Мне видно, как пикируют на судно фашистские самолеты. Вижу, как отрываются от них бомбы, устремляясь на пароход. Стараясь угадать место их падения, отдаю команды рулевому, уклоняясь от прямых попаданий. А внизу, в кочегарке, полуголые, мокрые от пота люди, забрасывают и забрасывают в топки котлов уголь, обеспечивая пароходу ход и маневренность. И только по содроганию корпуса от близких разрывов бомб представляют, что творится наверху, и не было случая, чтобы кто-то из них дрогнул, струсил и, выбежав на палубу, бросился к шлюпкам!

В 1943 году, торпедированный фашистской подводной лодкой, «Ян Фабрициус» затонул. Случилось это под Новороссийском. Но даже в те трагические минуты выдержка и хладнокровие капитана Григора помогли спастись многим людям...

После гибели парохода Иван Григорьевич Скрипников воевал в морской пехоте, освобождал Севастополь и родную Одессу. А окончание войны встретил в Венгрии, в госпитале. При штурме Будапешта был тяжело ранен.

Как я уже говорил, на «Петре Великом» работали моряки, не имевшие заграничной визы. Не имел ее и Скрипников. Хотя после войны виза у него была...

Благополучно выписавшись из госпиталя и демобилизовавшись, Иван Григорьевич вернулся на работу в Черноморское пароходство. Визу ему открыли быстро: фронтовик, боевые награды, благодарности. Одна - за подписью командующего армией, освобождавшей Севастополь, Героя Советского Союза, генерал-полковника Якова Крейзера.

С открытием визы Иван Григорьевич получил назначение на пароход «Тайгонос». Пароход совершал рейсы между Одессой и Болгарией. А однажды, было это в конце 1946 года, получил задание: идти в Новороссийск, грузить цемент на Хайфу.

Название этого города Иван Григорьевич слышал еще до войны от соседки по коммунальной квартире Берты Абрамовны Розенфельд. Эта пожилая, еле передвигавшаяся по комнате женщина, жила с внуком Мишей. Мальчику было лет шесть. Отца его, сына Берты Абрамовны, арестовали в 1937 году. Мать умерла еще при родах. И мальчик, оставшись круглым сиротой, жил с бабушкой.

Был у Берты Абрамовны еще и брат. Но в 1922 году, после окончания гражданской войны, после еврейских погромов, чинимых петлюровскими бандами на Украине, брат Берты Абрамовны, Арон, уехал в Палестину. Жил в Хайфе. Присылал иногда сестре в Одессу письма и деньги. Но с началом сталинских репрессий тридцатых годов прошлого века переписка прекратилась, и Берта Абрамовна, дружившая с женой Ивана Григорьевича Ниной, жаловалась ей: «Неужели я уже никогда не получу весточку от брата?»

Когда в 1941 году началась Великая Отечественная война, жена Ивана Григорьевича начала уговаривать соседку эвакуироваться.

Но Берта Абрамовна не соглашалась: «Куда мне такой больной? Да еще с ребенком. К тому же газеты пишут, что Одессу не сдадут!»

Но фронт приближался. В начале августа 1941 года, когда Одесса была объявлена на осадном положении, город уже не только бомбили с воздуха, но обстреливали и артиллерийскими снарядами. И с приближением фронта все больше людей, в основном евреи, пытаясь эвакуироваться осаждали Дом Красной Армии. В этом доме, который находился там, где сегодня кинотеатр «Одесса», регистрировали уезжавших и выдавали им посадочные талоны на пароходы. Без этих талонов пройти в порт никто не мог.

Очередь на регистрацию занимали с вечера. Чтобы не потерять очередь, многие с детьми, чемоданами и узлами ночевали под деревьями сквера, расположенного недалеко от Дома Красной Армии. Этот сквер есть и сегодня...

Вернувшись как-то из города, жена Ивана Григорьевича показала Берте Абрамовне сброшенную фашистским самолетом листовку. В ней писалось: «Граждане Одессы! Жидо-коммунистическому режиму приходит конец. Не сегодня-завтра победоносные немецко-румынские войска войдут в город. Солнце свободы всходит на Западе. Смерть жидам и коммунистам!»

Прочитав листовку, Берта Абрамовна побледнела и трясущимися руками начала собирать свои нехитрые пожитки.

Взяв внука, она с помощью жены Ивана Григорьевича кое-как добралась до Дома Красной Армий. Но увидев огромную толпу, осаждавшую это здание, услышав свистки милиционеров, простонала: «Нет, это не для меня».

И вернулась домой.

На ее счастье, в квартире был Иван Григорьевич.

«Ян Фабрициус» вернулся из очередного рейса, и пока в трюмы парохода грузили оборудование эвакуируемых из города одесских заводов, а матросы принимали на борт очередную партию женщин, стариков и детей, Иван Григорьевич получил возможность забежать домой.

Узнав от жены, что Берта Абрамовна не в силах выстоять очередь на регистрацию и прочитав эту страшную листовку, Иван Григорьевич схватил вещи соседки и попросил ее с внуком следовать за ним.

Остановив на улице первого попавшегося извозчика, Иван Григорьевич привез Берту Абрамовну в порт и упросил капитана взять ее с внуком на борт.

Так Берта Абрамовна Розенфельд оказалась не в гетто, а в эвакуации...

А теперь о рейсе парохода «Тайгонос» в Хайфу.

В 1946 году Палестина была под английским мандатом. И когда советский пароход с грузом цемента, закупленного местной строительной фирмой, отдал якорь на рейде Хайфы, то согласно Правилам международного судоходства, где записано, что каждое судно с приходом в иностранный порт обязано поднять на мачте флаг страны пребывания, на «Тайгоносе» по соседству с собственным красным флагом был поднят английский флаг.

Но сходить на берег морякам не разрешили. Обстановка в стране была неспокойной. Английские власти отказывались впускать в страну выживших в фашистских лагерях смерти евреев. Поэтому в Хайфе, Тель-Авиве и в других городах, где проживали палестинские евреи, проходили демонстрации протеста, переходившие в стычки с полицией. Перед приходом «Тайгоноса» в Хайфу англичане не впустили в порт пароход, переполненный стремившимися в Палестину европейскими евреями, завернув судно на Кипр. Там, заставив людей высадиться на берег, англичане загнали их в лагеря.

Вот как писала об этом в своей книге «Моя жизнь» Голда Меир: «Я побывала на Кипре и, глядя на молодых англичан, стороживших лагеря, думала, как же могут они примириться с тем, что еще недавно освобождали из нацистских лагерей тех самых людей, которых держат за колючей проволокой только потому, что те не хотят жить нигде, кроме Палестины. Я смотрела на этих славных ребят, и меня переполняла жалость. Нельзя было не думать, что они такие же жертвы британской одержимости, как и те мужчины, женщины и дети, на которых день и ночь были направлены их винтовки». Да, евреи Палестины не хотели мириться с бесчеловечной политикой английских властей. Помимо демонстраций еврейская молодежь вступала в ожесточенные схватки с английскими солдатами, и с наступлением темноты моряки «Тайгоноса» слышали доносившуюся с берега стрельбу.

Как известно, события эти кончились тем, что Англия отказалась от мандата на Палестину, и 14 мая 1948 года по решению Организации Объединенных Наций первый президент вновь созданной страны Бен-Гурион объявил в Тель-Авиве о создании независимого государства Израиль.

Но вернусь в 1946 год.

Разгружали «Тайгонос» на рейде. Закопченный буксир с грязным кормовым английским флагом подвел к «Тайгоносу» ржавые баржи, на пароходе заработали паровые лебедки, и мешки с цементом, поднимаемые из трюмов «Тайгоноса» грузовыми стрелами, начали опускаться в трюмы барж.

Приехавшие с берега грузчики были евреями. Почти все они говорили по-русски. Их родители были выходцами из России. В обеденный перерыв, вылезши из трюмов и отряхиваясь от цементной пыли, грузчики окружили моряков и начали расспрашивать о разрушенной войной Одессе. У многих там были родственники, и судьбы их, оказавшихся в фашистском аду, волновали этих простых палестинских тружеников.

Но что могли знать матросы и кочегары «Тайгоноса» о тысячах угнанных в гетто, расстрелянных, повешенных или заживо сожженных в пороховых складах одесских евреях?..

К поднявшемуся на палубу из кочегарки Ивану Григорьевичу подошел библейского вида седобородый грузчик и спросил, не знает ли советский моряк жившую в Одессе на Канатной улице в номере 49 женщину по имени Сарра Блюменталь? Иван Григорьевич жил на Молдаванке, на Степовой улице и, разумеется, Сарру Блюменталь знать не мог. Но вспомнив о брате своей соседки Берты Абрамовны, которой помог эвакуироваться и которая, вернувшись из эвакуации, снова поселилась со Скрипниковыми в коммунальной квартире, спросил в свою очередь грузчика, не знает ли он в Хайфе человека по имена Арон Розенфельд?

Грузчик подумал и пожал плечами:

- Нет.

Вот такой был короткий разговор.

Но этот разговор стоил Ивану Григорьевичу визы.

По возвращении в Одессу были списаны с судна и другие моряки, имевшие неосторожность разговаривать в Хайфе с работавшими на «Тайгоносе» грузчиками. «Внеслужебный контакт с иностранцами!» Так на языке органов государственной безопасности СССР назывался такой разговор.

Сегодня это звучит дико. Но для тех, кто жил в сталинские времена, хорошо памятно то, как подавлялись живые человеческие чувства, как преследовались любые не входящие в рамки коммунистической идеологии человеческие отношения, как за рассказанный анекдот человека ссылали на десять лет на Колыму. Поэтому общение с иностранцами в любой форме расценивалось властями чуть ли не как измена Родине!

Никого не забыл в своем доносе помполит «Тайгоноса», даже повара, старого моряка, угощавшего грузчиков Хайфы холодным квасом.

Вот так Иван Григорьевич Скрипников, профессиональный моряк, сражавшийся за свою советскую Родину, попал на каботажный пароход «Петр Великий»...

Для меня этот человек был не только наставником, у которого я учился премудростям кочегарского дела. Был он и моим защитником. Как и от кого защищал меня Иван Григорьевич, скажу позже. А сейчас хочу рассказать о часах, которые носил на правой руке этот добрый, много переживший пожилой моряк.

Часы эти Иван Григорьевич не снимал с руки ни при каких обстоятельствах. Ни на вахте, ни после вахты. Часы были обгоревшими, с подплавленным стеклом, и время понять по ним было трудно. И когда нужно было узнать, который час, Иван Григорьевич посылал меня в машинное отделение, где над конторкой вахтенного механика висели в медной оправе большие судовые часы. А история часов Ивана Григорьевича была такова.

Сын Ивана Григорьевича, Валентин, плавал мотористом на пассажирском теплоходе «Победа». Этот многопалубный белоснежный лайнер был пригнан в Одессу из поверженной фашистской Германии вскоре после окончания Великой Отечественной войны. Несколько лет подряд, начиная с 1946 года, «Победа» привозила в Советский Союз армян-репатриантов, получивших от советского правительства после войны право вернуться на Родину.

«Победа» привозила армян из Франции, Ливана, Сирии и других средиземноморских стран, куда в 1915 году они бежали из Турции во время страшной армянской резни.

Доставляла «Победа» армян в Батуми. А оттуда по железной дороге их доставляли в Армению.

В 1948 году лайнер получил задание идти в Соединенные Штаты Америки, в Нью-Йорк. И вдруг по возвращении из Нью-Йорка на Черное море пропал.

Случилось это в сентябре 1948 года. Следуя с пассажирами из Нью-Йорка на Черное море, «Победа» зашла в Марсель, взяла на борт армянских репатриантов и доставила их в Батуми. А снявшись из Батуми на Одессу, замолчала...

Любое судно по выходу в море несколько раз в сутки сообщает судоходной компании свои координаты. Это - закон. А тут - молчание...

На поиск пропавшего лайнера вылетели самолеты. Искать пропавший теплоход вышли из Севастополя военные корабли. Нашли «Победу» недалеко от Феодосии по клубам черного дыма. Она горела...

Газеты не сообщали тогда об этой катастрофе. В те сталинские времена газеты и радио сообщали только о трудовых подвигах советского народа. Но я хорошо помню, какие в связи с этим пожаром ходили по Одессе слухи.

Рассказывали о сгоревшем на «Победе» китайском маршале. О выбросившихся за борт и утонувших американских журналистах. О крупном советском дипломате, который погиб на «Победе» вместе с женой и дочкой.

Когда начался пожар, жена дипломата с ребенком была в каюте. Сам дипломат был где-то в баре. Выбежать в охваченный пламенем коридор женщина уже не могла. Пытаясь спасти дочку, она вытолкнула ее в иллюминатор.

Упав в воду, девочка с криком: «Мамочка!» начала тонуть. Пытаясь вылезти вслед за девочкой, жена дипломата застряла в иллюминаторе. Так и сгорела...

На «Победе» погибло много и других пассажиров.

Погибли и члены экипажа. В Одессе, на Втором христианском кладбище, им поставлен памятник.

Но первой жертвой пожара был сын Ивана Григорьевича, Валя Скрипников. И часы, которые носил, не снимая с руки, Иван Григорьевич, были часами его сына.

О том, как возник пожар, мне рассказывал сам Иван Григорьевич.

Плавая на «Победе» мотористом, Валя Скрипников по совместительству был и киномехаником. По вечерам в музыкальном салоне он «крутил» для пассажиров кинофильмы. Киноаппарат стоял прямо в салоне, и пленка во время демонстрации фильма, выходя из работающего киноаппарата, скручивалась у ног киномеханика.

В тот роковой вечер, когда «Победа», высадив в Батуми армян, снялась на Одессу, Валентин в музыкальном салоне начал демонстрацию какого-то фильма. При этом курил. Обычно окурки гасил в пепельнице. А тут пепельницы под рукой не оказалось. Перезаряжая киноаппарат, он, не подумав, бросил непогашенный окурок на лежавший у его ног клубок пленки.

Пленка вспыхнула. На парне загорелась одежда. Пытаясь сбить пламя, он начал кататься по ковру, которым был устлан салон. Кто-то из пассажиров схватил висевший в салоне огнетушитель. Но огнетушитель не сработал. А пламя уже охватило облицованный деревянными панелями музыкальный салон.

С криками «горим!» пассажиры начали выбегать из музыкального салона. Примчавшиеся на крики матросы во главе с помощником капитана по пожарной части раскатали пожарные шланги и позвонили в машинное отделение, чтобы там включили пожарный насос. Но насос не создал нужного напора воды. А пламя уже перекинулось на другие помещения судна...

Так погиб Валентин.

Отцу передали потом его обгоревшие часы...

Тушили «Победу» военные корабли.

Капитана судили. Фамилия его была Пахолок. Дали ему 25 лет. Такой же срок получил и помощник капитана по пожарной части. Пошли под суд и другие ответственные лица. Но погибших было не вернуть...

После этой трагедии жена Ивана Григорьевича Нина Федоровна долго лежала в больнице. Когда Иван Григорьевич меня с ней познакомил, она ходила с палочкой, поддерживаемая мужем.

А теплоход ремонтировали в Германии. После ремонта «Победу», словно в наказание за случившееся, поставили на каботажную линию Одесса-Батуми. И лишь летом 1956 года, в хрущевскую оттепель, она вышла в заграничный рейс. Повезла вокруг Европы первых советских туристов...

А защищал меня Иван Григорьевич вот от кого.

Каюты на «Петре Великом» для машинной команды были двухместными. Поселили меня с машинистом Николенко, здоровенным ленивым парнем, от которого постоянно пахло водкой. При нашем знакомстве он спросил:

- А что за фамилия у тебя такая? Не русский, что ли?

Никто никогда не задавал мне такой вопрос. Пожав плечами, я ответил:

- Обыкновенная фамилия. Еврейская.

Он ухмыльнулся:

- Хоть правду сказал. А то многие скрывают. Но учти. Есть евреи, и есть жиды. Не будь жидом!

Жизнь в одной каюте с Николенко стала для меня адом. Сменялся он с вахты ночью, когда я спал. Закурив, он наклонялся ко мне и выпускал дым мне в лицо. А то приподнимал одеяло, просовывал между пальцами моих ног кусочки газетной бумаги и поджигал. Во сне я не мог понять, почему так печет ноги! Я отчаянно двигал ими, а он хохотал. Это называлось у него: «Сделать велосипед!» Делал он и другие пакости. Но я никому не жаловался, стараясь «не быть жидом».

Убирать каюту мы должны были по очереди. Но убирал я один. У него была любовница, толстая, неуклюжая дневальная Настя. Когда она приходила к Николенко, я уходил из каюты. Иногда, не стесняясь меня, она оставалась ночевать. Тогда я шел спать в Красный уголок, укладываясь на узком диванчике под портретом товарища Сталина.

Я всячески старался угодить своему напарнику. Однажды, когда он был сильно пьяным, я даже вышел за него на вахту. Но — все было напрасно. Он продолжал издеваться надо мной, каждый раз выдумывая все новые и новые издевательства. Как-то, не выдержав, я швырнул в него табуретку. В результате пришел на вахту с подбитым глазом.

Увидев меня, Иван Григорьевич спросил:

- Николенко?

Я кивнул.

- Что ж ты раньше молчал? Этого мерзавца давно надо проучить!

Не знаю, с кем разговаривал Иван Григорьевич, но на следующий день меня перевели в другую каюту. В ней жил токарь Хлебников, пожилой добродушный человек, большой любитель книг. Мы сразу подружили. А Николенко, по настоянию Ивана Григорьевича, за опоздания на вахты и постоянные выпивки списали с судна.

Все это было летом 1950 года. А осенью меня призвали в армию. Служил я три года. Демобилизовался в 1953 году, в год смерти Сталина.

Помню, как на траурном митинге увешанный боевыми орденами командир полка полковник Воронов, вытирая слезы, сказал:

- Мы потеряли отца...

И еще запомнилось - утром 5 марта 1953 года, когда передавали по радио медицинское заключение о причине смерти «отца народов», среди фамилий профессоров, подписавших это заключение, была такая: «доцент Иванов-Незнамов».

Это было утром, когда солдаты только проснулись и молча слушали скорбную весть. И вдруг в тишине казармы раздался чей-то голос: «Мытя, а шо це таке - доцент?»

На что Мытя ответил: «А це жидивська хфамилия!»

Демобилизовавшись, я пришел в гости к Ивану Григорьевичу. Но его дома не было. Его жена, Нина Федоровна, обрадовалась мне как родному сыну. От нее я узнал, что после смерти «отца народов» сняли с Ивана Григорьевича «палестинский грех» и он ушел в заграничный рейс.

Встретил я своего наставника и защитника только через несколько лет, когда старый моряк был уже на пенсии. Встретились мы на Приморском бульваре. Он сидел на знаменитой «Скамейке капитанов», в окружении таких же моряков-пенсионеров.

Увидев меня, Иван Григорьевич встал. Мы обнялись. Я стал приглашать его пойти куда-нибудь, посидеть, отметить встречу. Но он покачал седой головой: «Нет, нет. Мотор отказывает. Особенно после смерти Нины...»

С тех пор я его больше не встречал.

Вот такие воспоминания нахлынули на меня при виде фотографии парохода «Петр Великий».

А внук Соломона Гринштейна в училище поступил. И дай ему Бог интересной и долгой морской жизни...

 К оглавлению

 

 

Формула Утесова

Эта история случилась в октябре 1973 года во время войны Судного дня, когда вооруженные Советским Союзом Египет и Сирия без объявления войны напали на Израиль.

А вспомнил я эту историю, прочитав в издающейся в Германии на русском языке еврейской газете, которая так и называется «Еврейская газета», статью о Леониде Утесове.

В этой статье, рассказывающей о жизни и творчестве великого артиста, меня поразили утесовские слова: «Все люди евреи. Разница лишь в том, что одни признались уже в этом, а другие еще нет».

Утесов, разумеется, шутил. Но в том же номере газеты я нашел подтверждение его словам. На той же полосе, где была напечатана статья об Утесове, был очерк о выдающемся советском скульпторе Евгении Вучетиче. Произведения этого мастера известны во всем мире. Достаточно назвать памятник советскому воину-освободителю в Трептов-парке Берлина. Или скульптуру «Перекуем мечи на орала», установленную в Нью-Йорке возле здания Организации Объединенных Наций.

Так вот.

Прочитав очерк о Вучетиче, я узнал, что его мать была еврейкой. А позировал ему для скульптуры «Перекуем мечи на орала» тоже еврей, олимпийский чемпион А. Гуревич.

По случайному совпадению в тот день, когда я читал «Еврейскую газету», мне дали почитать книгу живущего в США известного военного историка Марка Штейнберга «Евреи в войнах тысячелетий». Читая книгу, я вдруг узнал, что и один из основателей Одессы адмирал Иосиф де Рибас был евреем.

Вот что пишет Марк Штейнберг в своей книге, изданной на русском языке в 2005 году московским издательством «Мосты культуры»:

«Известным исследователем истории Одессы Оскаром Судаковым раскрыта подлинная биография основателя этого города адмирала Иосифа де Рибаса. По происхождению он еврей. Предков де Рибаса пригласил в свое время король Сицилии, назначивший отца Иосифа военным министром.

Иосиф де Рибас родился в Сицилии в 1750 году. В Россию попал по приглашению графа Алексея Орлова, с которым познакомился в Ливорно. Де Рибас помог графу вывезти в Санкт-Петербург пресловутую княжну Тараканову.

Молодой испанский еврей, предки де Рибаса были из Испании, весьма понравился императрице Екатерине и какое-то время состоял у нее в любовниках. Впоследствии она женила его на своей фрейлине Соколовой. Во время русско-турецкой воины 1787-1791 гг. де Рибас был направлен в 1авриду, где под командованием Суворова штурмовал Измаил. Потом руководил сооружением порта в Хаджибее и возведением нового города Одессы. За военные заслуги произведен в чин адмирала. Таким образом, Иосиф де Рибас является первым евреем, который стал российским адмиралом».

Прочитав эти строки, я вспомнил, что мне довелось побывать на могиле де Рибаса. Было это в Санкт-Петербурге в мае 2000 года. Работая в то время председателем Всеукраинской Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей, я был приглашен в Санкт-Петербург на Международную конференцию евреев-ветеранов второй мировой войны. Пригласил меня председатель Российской Северо-Западной Ассоциации бывших узников фашизма Павел Маркович Рубинчик.

Конференция была приурочена ко Дню Победы над гитлеровской Германией и ставила своей целью показать мировой общественности вклад воинов-евреев в дело победы над нацизмом, отвергнуть и опровергнуть гнусные и лживые измышления о трусости евреев в годы второй мировой войны и напомнить миру об их героизме и беспримерных подвигах, а также разработать меры борьбы с неофашизмом.

Среди многочисленных делегатов, увешанных боевыми орденами, приехавших из городов России, Украины, Белоруссии, Армении, Грузии и Казахстана, были делегаты из США, Англии, Франции и Израиля.

А в зале конференции мне посчастливилось сидеть рядом с легендарным человеком, генерал-майором медицинской службы, доктором медицинских наук, Героем Советского Союза, профессором Санкт-Петербургской военномедицинской академии Ефимом Анатольевичем Дыскиным.

Глубокой осенью 1941 года, когда фашистские полчища рвались к Москве, рядовой Ефим Дынкин, оставшись один на разгромленной артиллерийской батарее, тяжелораненый, еле дополз до единственно уцелевшей противотанковой пушки, продолжил вести огонь по врагу. В этом беспримерном по мужеству бою он подбил семь фашистских танков!

В полку его считали убитым. И в Указе Президиума Верховного Совета СССР о присвоении рядовому Ефиму Дыскину звания Героя Советского Союза было написано «посмертно».

Но он - выжил. И уже после войны достиг очень трудных для советского еврея высот...

В перерыве работы конференции в разговоре со мной, узнав, что я одессит, профессор Дыскин воскликнул:

- О! Так вам необходимо побывать на могиле основателя вашего чудесного города адмирала де Рибаса!

И сказал подошедшему к нам Павлу Марковичу Рубинчику:

- Покажите одесситу Смоленское кладбище. Там недалеко от входа увидите могилу адмирала де Рибаса. Я водил туда многих одесситов.

Когда закончилась конференция, Павел Маркович посадил меня в свой старенький «жигуленок» и повез по указанному профессором адресу.

Был теплый майскии день, но ходить по заброшенному старинному кладбищу было немного жутковато. Зато какие читались на растрескавшихся надгробных плитах имена! В каждом была часть великой истории великой страны!

И вот — «Адмирал Иосиф де Рибас, российских орденов Святого Александра Невского, Преподобного Георгия, Святого Равноапостольского князя Владимира 2-го класса кавалер и Святого Иоанна Иерусалимского командор. Родился в 1750 году, скончался 1800 года декабря 2-го дня».

Все это читалось на осевшей глубоко в землю могильной плите, на которой под легким майским ветерком шуршали сухие прошлогодние листья.

Сняв шапку, я долго стоял у могилы, где покоились останки великого человека. За 50 лет своей жизни он оставил заметный след в истории Российской империи. А был он евреем или нет пусть спорят об этом историки. Но главное, как еврей Альберт Эйнштейн подарил миру теорию относительности, как еврей Зигмунд Фрейд подарил миру фрейдизм, так адмирал Иосиф де Рибас подарил нам нашу прекрасную Одессу...

В упомянутой мной книге Марка Штейнберга «Евреи в войнах тысячелетий» я прочитал, что и многолетний правитель Испании генерал Франко

тоже был евреем.

И обратил на это внимание не кто иной, как

Адольф Гитлер!

Цитирую:

«В октябре 1940 года вождь испанского народа Франциско Франко встретился с Адольфом Гитлером. Беседа была не из любезных. Фюрер требовал, чтобы каудильо (вождь) принял участие в операции «Феликс» - захвате Гибралтара. Для этого Франко должен был пропустить через территорию Испании германские войска. А испанская армия должна была подключиться к их действиям. Однако испанский диктатор был категорически не согласен с Гитлером. Выдвигая разные, по мнению Гитлера, несущественные причины, он наотрез отказался не только от участия в захвате Гибралтара, но и от пропуска вермахта через испанскую территорию.

Разгневанный Гитлер резко оборвал беседу и больше никогда не встречался с Франко. После весьма холодного прощания Гитлер еще долго поносил вождя испанского народа. Он называл его «мерзким еврейским торгашом», орал, что «нюхом чует в каудильо еврея. У него чисто семитская рожа. Один только нос чего стоит. Такие носы - верный признак еврейского происхождения!»

Имел ли Гитлер какие-то сведения об этом или впрямь унюхал еврейские корни Франко - сейчас неизвестно. Однако ярость его была вполне оправдана. Если бы Гибралтар пал, то это существенно повлияло бы на ход и даже исход Второй мировой войны.

Но, кроме того, Гитлер наверняка был осведомлен о странном поведении испанского диктатора, который приказал своим дипломатам в Венгрии, Румынии, Греции и вишистской Франции выдавать паспорта евреям этих стран и помогать им перебираться в Испанию.

Сегодня вполне очевидно, что ни один политический деятель в годы Холокоста не сделал столько для спасения евреев, сколько Франсиско Франко.

О его еврейском происхождении заговорили сразу после второй мировой войны, когда прояснилась эта деятельность каудильо. Именно еврейскими корнями объясняли ее, и Франко никогда не пресекал эти толки. Может потому, что уж больно одиозной была фамилия его отца — Франко, происходящая от названия галлисийского городка, который был когда-то почти полностью еврейским. В Испании эта фамилия звучит так же, как в России Бердичевский или Подольский. А сам каудильо и его приближенные знали, что и фамилия его матери Пилар-Баамонде-и-Прадо пришла к ней от ее предков, знаменитых раввинов Испании Иосифа и Давида...»

Пусть извинит меня читатель за столь длинные цитаты. Но, читая книгу Штейнберга, я все больше находил подтверждения словам Утесова, как бы приобретшим закон формулы. Эта формула напомнила мне судьбу одного из выдающихся в сталинскую эпоху человека, наркома оборонной промышленности СССР Бориса Львовича Ванникова, еврея по национальности, но которого, согласно фамилии, я считал русским.

За две недели до гитлеровского нашествия на Советский Союз Ванникова бросили в подвалы Лубянки. Его зверски пытали, добиваясь признания, что он немецкий шпион, купленный Гитлером, посулившим ему пост министра в правительстве Третьего рейха.

В те времена такие вздорные обвинения в застенках НКВД предъявлялись всем арестованным «врагам народа». И когда избитый, окровавленный Банников прохрипел: «Как же я, еврей, могу быть немецким шпионом?», следователь, нагло ухмыльнувшись, ответил: «А вам, евреям, продаться кому угодно, что плюнуть!»

Но когда 22 июня 1941 года немцы начали бомбить советские города и немецкие войска, сея смерть, хлынули на советскую землю, ночью в камеру к Ванникову вошел один из подручных Берии. Он сказал, что началась война и Сталин приказывает ему, Ванникову, срочно разработать план эвакуации военной промышленности СССР в восточные районы страны. На разработку плана отводилось всего несколько дней.

В назначенный срок план был готов. Об этом доложили Сталину. И прямо из тюремной камеры Ванникова привезли в кремлевский кабинет Сталина. Даже, не извинившись за муки, обрушившиеся на наркома по его же сталинскому приказу, вождь сказал, что план одобряет, и исполнение его возлагает на Ванникова.

И когда сегодняшние историки, изучая документы Великой Отечественной войны, поражаются небывало коротким срокам, в которые военную промышленность СССР удалось из западных районов страны эвакуировать в глубь советской территории, и там, на голом месте, в такие же короткие сроки наладить выпуск самолетов, танков, «катюш», другого всевозможного вооружения и боеприпасов, то надо помнить, что сделал это не Сталин и его палачи, а еврей с русской фамилией Ванников. Не один. Но организатором и исполнителем этого беспримерного в истории события был он!

В книге Марка Штейнберга, которую я уже цитировал, приводятся примеры, как евреи в Советском Союзе получали русские фамилии и имена.

«Разберем для примера фамилию, имя и отчество известного подводника, Героя Советского Союза, контр-адмирала Владимира Константиновича Коновалова. Вроде - русский человек. Все, однако, объясняется просто.

В селе Надёжное на Запорожчине, где родился будущий Герой Советского Союза, фамилия Коновалов происходила от первого получившего ее еврея-ветеринара. Всех ветеринаров крестьяне называли «коновалами». Так у евреев появилась эта фамилия. А звали будущего контр-адмирала Вэлв Калманович. Но при поступлении в довоенные годы в военно-морское училище его переименовали. То ли кадровик проявил инициативу, то ли сам будущий курсант попросил. И это не смешно, а трагично. Такова уж еврейская наша доля, что и отважным военачальникам приходилось смириться с необходимостью прятать свой родовые имена!

В той же книге «Евреи в войнах тысячелетий» я сделал для себя еще одно открытие. Малиновский Родион Яковлевич. Маршал Советского Союза. По паспорту - украинец. Но, как установили члены редколлегии Российской еврейской энциклопедии, изданной в 1995 году в Москве, отца маршала звали Янкель. А самого будущего советского полководца назвали при рождении Рувимом. Родился он в 1898 году в Одессе. В 1914 году, когда началась первая мировая война, Рувиму Малиновскому было 16 лет . Мечтая о военной карьере, паренек сбежал из дома и пробрался в стоявший на Одесском вокзале эшелон 256-го Елисаветградского полка отправлявшийся на фронт. Когда парнишку обнаружили, запросился добровольцем. Паспорта у него не было. Назвался Родионом Яковлевичем. Так под этим именем и прожил всю жизнь. Венцом карьеры маршала Советского Союза Малиновского был пост министра обороны СССР. Он - дважды Герой Советского Союза, кавалер ордена Победы и еще 22 советских и иностранных орденов.

Родственники маршала погибли в оккупированной фашистами Одессе. А самому маршалу в родном городе поставлен бронзовый бюст. Стоит он на пересечений одесских улиц Преображенской и Софиевской. В его честь названа и одна из магистралей Одесских Черемушек, которая ведет на ставший знаменитым в годы перестройки «Малиновский рынок»...

А теперь, в соответствии с «формулой Утесова», об истории, случившейся во время войны Судного дня.

Было это в трагические для Израиля дни октября 1973 года. Я работал тогда старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар», который, как и многие другие суда Черноморского пароходства, совершал рейсы с военными грузами почти во все арабские страны: Египет, Сирию, Ливию, Йемен, Кувейт, Ирак. А также в Индию, Вьетнам, во многие страны Африки и на Кубу. А однажды совершили такой рейс даже в Перу. Только не через Панамский канал, который принадлежал тогда Соединенным Штатам Америки, а, в целях секретности, обогнули Южную Америку и прошли из Атлантического океана в Тихий через Магелланов пролив...

Это сегодня торговля оружием и его доставка ни для кого не являются секретом. Оружейные салоны даже показывают по телевизору. Проходят они в Арабских Эмиратах, в Саудовской Аравии и в других странах. И демонстрируют на них новейшие образцы американского, английского, французского, российского оружия. А не так давно и Украина, в обмен на поставки газа, предлагала России оружие собственного производства, и об этом было заявлено средствами массовой информации на весь мир!

Но в советские времена все это было под покровом строжайшей тайны...

Грузились мы этим «добром» в небольшом порту под Николаевом, который официально назывался Октябрьский. А неофициально, на языке моряков, - Балабановкой. Через лесок от порта была деревня Балабановка, куда морской люд бегал за самогонкой... Октябрьский был секретным портом и охранялся не вохровцами, как все торговые порты Советского Союза, а милицией.

Суда приходили в Октябрьский обычно ночью, только судно становилось к причалу, как боцман, по распоряжению капитана, завешивал брезентом или замазывал цементом название судна. Делалось это в целях все той же секретности. Как объясняли нам сотрудники Первого отдела порта, американцы со спутников могли прочитать название судна и, зная, что оно везет военный груз, могли взорвать его где-нибудь в море. Вот такое давалось объяснение.

Спрашивать, куда грузится теплоход, тоже было бесполезно. Даже капитану знать это было не положено. По окончании погрузки ему вручался в том же Первом отделе пакет, который он должен был вскрыть лишь за Босфором. И только вскрыв пакет, капитан мог знать, куда держать курс...

Но — парадокс! Как только теплоход, груженный бомбами, снарядами, ящиками с патронами, ящиками с автоматами Калашникова и другой смертоносной продукцией, входил в Босфор, поднявшийся на судно турецкий лоцман, глянув на палубу, где на крышках трюмов стояли так называемые «домики», в которых были упакованы реактивные истребители «МИГи», говорил капитану: Видите на «домиках» цифру 15? Это значит, что вы плывете в Александрию.

Или:

Видите цифру 17? Значит, вы плывете в Латакию.

Да что турецкий лоцман!

Как-то перед отходом из Балабановки я со своим приятелем, судовым врачом Василием Михайловичем Ковальчуком поехал в Николаев. На прощание с родными берегами мы решили поужинать в ресторане. Ресторанов тогда в Николаеве было всего два. Один при гостинице «Николаев», другой - на центральной улице города Советской.

Мы выбрали ресторан при гостинице. С трудом протиснувшись сквозь осаждавшую ресторанные двери толпу, сунув швейцару взятку, мы попали в переполненный народом, шумный, прокуренный зал. Разбитная официантка, тоже за щедрый аванс, быстро организовала нам столик, приняла заказ и, угадав в нас моряков, спросила:

- А с какого вы судна, ребята?

- Военная тайна, - ответил доктор.

Официантка улыбнулась, оглянулась по сторонам и, наклонившись к Василию Михайловичу, прошептала:

- В Октябрьском грузится сейчас только один теплоход. Если вы с него, пойдете в Египет. Из Александрии привозят красивые кофточки. Привезите и мне такую. Я хорошо уплачу.

И, виляя бедрами, пошла выполнять наш заказ.

- Ну и ну! - возмутился доктор. - Вчера на собрании помполит предупреждал - рейс секретный, никаких домой радиограмм! А тут...

Когда официантка принесла водку и закуски, мы, выпив по рюмке, стали вспоминать такие же рейсы на Кубу в 1962 году.

Тогда, для устрашения американцев, Хрущев решил разместить на Кубе советские войска и ракеты.

Летом того года у причалов Одессы, Николаева, Новороссийска и других портов Советского Союза десятки судов Министерства морского флота СССР готовились к выходу в спецрейсы.

Днем никаких грузовых операций не велось. Все оживало с наступлением темноты. На одни суда начинали грузить танки, бронетранспортеры, походные кухни. На другие — запаянные в специальные контейнеры ракеты. На третьи — войска.

Для переброски через океан огромного количества войск в трюмах этих судов были сбиты многоярусные нары. На корме - сделаны подвесные туалеты.

Отправлявшиеся за океан офицеры и солдаты были одеты в клетчатые «ковбойки» и по судовым документам значились «сельскохозяйственными рабочими».

Все предусмотрело высокое военное начальство для тайной переброски войск. Камуфляж, скрытность. Только не меры безопасности.

По правилам Регистра СССР ни одно судно не имело права выйти в море, если для находящихся на его борту людей не хватало спасательных средств: спасательных кругов, надувных жилетов, мест в шлюпках.

Это положение красной строкой было записано в Международной Конвенции по спасению человеческой жизни на море, которую ратифицировал и Советский Союз.

Но то - человеческие жизни.

А тут - войска...

...Перед выходом в рейс никто из членов экипажей не знал, куда пойдет судно. Только погрузка вместе с продуктами большого количества сухого вина, которое полагалось по медицинским нормам при плавании в тропиках, давало повод предполагать, что рейс может быть в Африку, где после развала колониальной системы молодые африканские государства раздирали гражданские войны, в Индонезию, где поддерживаемый и вооружаемый советским правительством президент Сухарно воевал с местными сепаратистами, или в Персидский залив, где дружественный Советскому Союзу Ирак противостоял своему соседу Ирану...

Я плавал в то время на теплоходе «Большевик Суханов». Перед выходом впервые в такой рейс, после окончания погрузки ко мне на палубе подошел пожилой грузчик и попросил закурить. Я протянул ему пачку сигарет. Вытащив заскорузлыми пальцами сигарету, грузчик подмигнул мне и спросил:

- А куда мы погрузили вам ракеты, знаете?

Я пожал плечами.

- На Кубу.

И, поблагодарив за сигарету, грузчик пожелал нам счастливого плавания... Переход от Черного моря к берегам Кубы занимал 18-19 суток. Из-за постоянных облетов советских судов американскими разведывательными самолетами трюмы с закрытыми в них «сельскохозяйственными рабочими» открывались для проветривания только по ночам.

Не привыкшие к морю солдаты укачивались. И когда матросы открывали крышки трюмов, оттуда поднимался тошнотворный запах рвоты.

В туалеты солдат выпускали днем через узкие лазы трюмов. Выпускали по двое. Смотреть на них, голых по пояс, обросших щетиной, потных, невыспавшихся, было жалко. Не солдаты, а арестанты, которых по приговору суда везут за океан на каторжные работы.

Добежав по команде: «Бегом!» до туалетов, усевшись над океанской бездной на обитых туалетных досках, солдаты могли любоваться стайками летучих рыб. Других развлечений на долгом океанском переходе у них не было...

Скучными эти рейсы были и для моряков. Но по другой причине.

Обычно в рейсах на Кубу, где в результате революции и американской блокады этой страны народ голодал, и куда советские суда, несмотря на пустые полки советских магазинов, везли всевозможные продукты: замороженные мясные туши, бочки с топленым жиром, мешки с мукой, картофель, лук, ящики с консервами и еще Бог знает с чем, в таких «гражданских» рейсах для пополнения запасов топлива и пресной воды суда заходили в Гибралтар. Здесь можно было на заработанную в море валюту купить дешевые синтетические ковры и другие недорогие вещи, которые по приходу в Одессу можно было с выгодой продать на вещевом рынке, знаменитом одесском «толчке». При мизерной зарплате моряков в советских рублях, именно эта купля-продажа и составляла основной доход моряка.

Но рейсы с военной техникой и войсками лишали моряков захода в Гибралтар. Пополнение пресной водой и топливом производилось в океане с танкеров. Поэтому каждый военный рейс получил у моряков название «Сквозняк».

Но некоторые моряки нашли выход из этих «сквозняков», ухитряясь не идти в такой рейс. И вот каким образом.

В те описываемые мной времена, помимо ежегодного медицинского осмотра, так называемого профотбора, моряки проходили еще и тропические комиссии. Перед отходом судна в тропики на борт поднимались врачи, и если у кого-нибудь из членов экипажа обнаруживалось повышенное кровяное давление, такой моряк в рейс не шел. В его медицинской книжке появлялась запись: «К плаванию в тропических широтах не пригоден», и отдел кадров направлял такого моряка на судно, совершавшее рейсы на Средиземное море или в порты Западной Европы.

Куба в тропиках. Вот кое-кому и пришла в голову спасительная мысль. С появлением на трапе врачей выпивался стакан водки. Для отбития запаха водка закусывалась мускатным орехом или зажевывалась американской жевательной резинкой. Теперь можно было смело идти в кают-компанию или в столовую команды, где работала комиссия, в полной уверенности, что после такой дозы спиртного комиссия в рейс не пропустит.

Без одного или двух матросов сняться в рейс судно еще могло. Но когда однажды начальнику Черноморского пароходства Алексею Евгеньевичу Данченко доложили, что турбоход «Ленинский комсомол», загруженный в Николаеве войсками, не может сняться в рейс по причине списания тропической комиссией всех матросов и некоторых членов машинной команды, начальник пароходства, побагровев, стукнул кулаком по столу:

- Какая еще к черту тропическая комиссия! Чтобы молодых, здоровых, как быки, парней задробили врачи? Не поверю! Эти рейсы на контроле Политбюро и самого Никиты Сергеевича Хрущева! За срыв такого рейса мне голову оторвут! Отменить немедленно эти дурацкие осмотры!

Так тропические комиссии прекратили свое существование...

В те дни, когда суда под красным флагом Страны Советов тайно везли на Кубу войска, ракета и всевозможную военную технику, советское телевидение показывало многочисленные митинги рабочих, служащих и интеллигенции, горячо одобрявших мудрую политику Коммунистической партии Советского Союза и ее ленинского Политбюро по оказанию братской помощи кубинскому народу.

А вождю этого народа, пламенному революционеру Фиделю Кастро, который позволил советскому правительству установить на Острове Свободы, как называли Кубу советские газеты, нацеленные на США ракеты с ядерными боеголовками, Президиумом Верховного Совета СССР было присвоено звание Героя Советского Союза и присуждена международная Ленинская премия мира...

В книге американского историка и публициста Ривза о 35-м президенте Соединенных Штатов Америки Джоне Фицджеральде Кеннеди я прочитал, что, когда Кеннеди доложили о русской армии на Кубе, он не поверил. Ведь пассажирские суда на Кубу не ходили. Но узнав, что советских солдат доставляли на остров через Атлантический океан в наглухо закрытых трюмах грузовых судов, Кеннеди дал команду проверить эту версию.

На американское грузовое судно посадили бригаду морских пехотинцев и закрыли в трюме. Судно вышло в тропики. Не прошло и полдня, как пехотинцы, не выдержав духоты, начали стрелять из авто матов, требуя, чтобы их выпустили!

Советские солдаты, загнанные в душные трюмы на долгие 18 суток, так себя не вели...

Работая над этим очерком, я снова перечитал книгу о Кеннеди и, чтобы передать атмосферу тех напряженных для всего мира дней осени 1962 года, когда авантюрная политика Никиты Хрущева поставила человечество на грань третьей мировой войны, теперь уже атомной, сделал некоторые выписки из этой книги.

«С 16 по 29 октября 1962 года президент ежедневно совещался с членами кризисного штаба

- начинать бомбежки советских стартовых ракетных площадок на Кубе или воздержаться. Генералы настаивали. Особенно горячился генерал Шоуп: «Этого козла Хрущева надо проучить! И не как-нибудь, а всерьез!»

И все-таки Президент не дал своим генералам такой возможности. В те критические для человечества дни конца октября 1962 года он прочитал книгу Барбары Такман, американского историка. Книга называлась «Августовские пушки» — о причинах начала Первой мировой войны. Прочитав эту книгу, президент воскликнул:

- Нет! Вы не затянете меня в эту бездну!»

Напряжение в те дни царило и в Кремле. Но и там нашлись трезвые головы, удержавшие Хрущева от рокового шага. И 30 октября 1962 года под нажимом президента США и дипломатических усилий с советской и американской сторон, Хрущев дал команду - ракеты и войска с Кубы убрать.

А стоящий по-прежнему у власти престарелый Герой Советского Союза Фидель Кастро, переживший на своем политическом веку пятерых генеральных секретарей ЦК КПСС и одного президента новой, некоммунистической России, продолжает звать свой нищий, живущий впроголодь народ в коммунистическое завтра...

Давно нет Хрущева с его авантюрами во внешней и внутренней политике, ушел в прошлое и коммунизм, воздвигавшийся в СССР на крови миллионов и так и не состоявшийся в обещанном Хрущевым 1980 году. Но не перевелись любители политических авантюр, стремящиеся ввергнуть мир в ядерную катастрофу.

Новый президент Ирана Махмуд Ахмадинеджад в конце 2005 года, спустя 60 лет после окончания второй мировой войны, выступая на конференции с многозначительным названием «Мир без сионизма», заявил, что еврейское государство «должно быть стерто с карты мира». А некоторое время спустя он с людоедской иронией, как бы отказываясь от своего плана уничтожения Израиля, предложил перенести еврейское государство с Ближнего Востока в Европу.

«Вы говорите, что был Холокост, что немцы уничтожили 6 миллионов евреев, вот и забирайте оставшихся к себе», — разглагольствует во всеуслышание этот иранский лидер.

Что это? Экстремистский эпатаж? Популистские игры молодого президента, бросающего вызов цивилизованному миру? Чего он хочет, этот Ахмадинеджад?

Такие же вопросы европейские политики в начале тридцатых годов XX века задавали другому политическому деятелю, который, поправляя сползающую на лоб челку, в своих истерических речах бросал вызов мировому сообществу.

Чего он хочет, этот господин по имени Гитлер? Почему действует вопреки элементарной логике? Откуда его фанатичный антисемитизм?

Такими вопросами задавались на Западе. И только редкие аналитики, такие как тогдашний нарком иностранных дел СССР Литвинов, тоже, кстати, еврей с русской фамилией, или писатель Илья Эренбург, хорошо знавший Германию середины XX века, говорили: «Не ищите в речах немецкого фюрера двойного смысла. Он на редкость откровенен!»

Так же откровенны сегодня многие арабские лидеры, отрицающие существование еврейского государства, этого форпоста западной цивилизации на Ближнем Востоке.

Откровенны и исламские массы, не приемлющие эту цивилизацию, даже когда живут они не в голодающих африканских странах, а в пригородах Парижа.

Это показали трагические события в ноябре 2005 года, когда молодые мусульмане, выходцы из бывших французских колоний, являющиеся гражданами Франции, жгли на улицах французских городов автомашины, разрушали дома, школы, детские сады, громили магазины и даже полицейские участки!

Миллиарды евро нанесенного ущерба ~ таков лишь один, возможно, не самый главный итог этого беспрецедентного вандализма.

Возвращаясь к риторике иранского президента, нельзя забывать, что ядерная программа Ирана, стремящегося, якобы, по заверениям Махмуда Ахмадинеджада, к мирному использованию атомной энергии, по мнению западных обозревателей, явно ведет к созданию в Иране атомного оружия. А если добавить к этому, что в рамках российско-иранского военно-технического сотрудничества Иран получает от России зенитные ракетные комплексы, бомбардировщики СУ-24, на которых можно размещать сверхзвуковые крылатые ракеты «Гром», разработал и испытал свои ракеты, способные нести ядерные заряды, то становится понятно: угрозы в адрес Израиля иранского президента имеют реальную основу.

Сегодняшняя Россия ведет ту же политику, что вел Советский Союз. На словах СССР «был оплотом и гарантом мира». А на деле, тайно, по-воровски, устанавливал на Кубе нацеленные на США ракеты, готовил в своих военных учебных заведениях и тренировочных лагерях террористов, вооружал арабские страны и посылал им военных специалистов все для той же цели — уничтожить Израиль.

И сегодня, декларируя необходимость борьбы с международным терроризмом, Россия поддерживает террористическую группировку Хамас, победившую на выборах на палестинских территориях, которая, как и Иран, не признает права Израиля на существование.

Все течет, но ничего не меняется...

Пусть извинит меня читатель, я увлекся. А теперь — к войне Судного дня.

Началась эта война в священный день еврейского календаря, который евреи всего мира, где бы они ни жили, проводят в молитвах и покаяниях, раскаиваясь в грехах, которые совершили за истекший год.

В этот день, в Йом-Кипур (День всепрощения), в Израиле останавливается вся жизнь. Нет для евреев газет, радио, телевидения. Не работает транспорт. Закрыты учреждения, школы, кафе, рестораны.

Страна молится.

И вот, 6 октября 1973 года, когда израильтяне молились в синагогах, прозвучал призыв:

«К оружию!»

В этот день войска Египта, форсировав Суэцкии канал, преодолев на Синайском полуострове, занятом Израилем в результате Шестидневной войны 1967 года так называемую «Линию Бар-Лева», начали наступление на празднующую Иом-Кипур страну.

В то же время сирийские войска, усиленные иракскими, иорданскими и саудовскими корпусами, начали наступление на Голанские высоты.

Выбрав для нападения на евреев святой для них день, арабы обрушили на застигнутую врасплох страну 800 тысяч солдат, 3300 танков, 950 самолетов.

Вот что писала тогда об этом дне Голда Меир, бывшая премьер-министром Израиля.

«В пятницу, 5 октября 1973 года, мы получили сообщение, которое меня обеспокоило. Семьи русских советников в Сирии торопливо укладывают чемоданы и покидают страну. Мне это напомнило то, что происходило перед Шестидневной войной. Что за спешка? Что знают эти русские, чего не знаем мы?

Из всего потока информации, достигавшего моего кабинета, именно это маленькое сообщение пустило корешок в моем сознании. Но так как никто не стал волноваться, то и я постаралась не поддаваться наваждению».

Да, израильская разведка сообщала о сосредоточении арабских войск на границах с Израилем. Но политическое руководство страны, по свидетельству самой Голды Меир, недооценило степень угрозы. Страна все еще жила в эйфории победы в Шестидневной войне 1967 года и в этот праздничный день 6 октября 1973 года была захвачена врасплох.

Советские газеты сообщили тогда об этом событии со злорадным торжеством. Ведь после того как антиизраильская политика советского правительства в результате Шестидневной войны потерпела сокрушительное поражение, СССР снова вооружил арабские страны, откровенно провоцируя их на новую войну с Израилем.

Ежедневно советские торговые суда, груженные зенитно-ракетными комплексами, самолетами, танками, «катюшами» и дальнобойной артиллерией направлялись в порты Сирии, Египта, Иордании, Кувейта, Ирака. Туда же направлялись сотни военных советников, чтобы помочь арабам сбросить, наконец, ненавистных евреев в море!..

В конце сентября 1973 года теплоход «Аркадий Гайдар», вернувшись из очередного дальнего рейса, стал на ремонт в док Ильичевского судоремонтного завода. Срок судовых документов истек. Чтобы получить новые на годность к плаванию, судно должно было пройти серьезный ремонт под наблюдением инспекции Регистра СССР. Ремонт с разборкой рулевого устройства, главного двигателя и других механизмов, смена дефектного трубопровода, обивка и покраска трюмов - все это должно было занять около трех месяцев. Меня это радовало. Больше года я плавал без отпуска, и стоянка в заводе, пусть и не в Одессе, а в Ильичевске, давала возможность по вечерам быть дома. А по воскресным дням можно было с женой и детьми сходить в кино или театр. Но...

Через несколько дней после постановки судна в док, поздно вечером в квартире зазвонил телефон. Взяв трубку, я услышал незнакомый голос:

- С вами говорит дежурный диспетчер пароходства. Вас просят немедленно приехать к главному инженеру. Он ждет вас в своем кабинете.

Положив трубку, я с тревогой посмотрел на жену:

— Случилось что-то серьезное. И не на судне. Если бы там, мне позвонил бы вахтенный штурман или вахтенный механик. А тут - главный инженер...

Наскоро одевшись, я выбежал на улицу, остановил первую попавшуюся машину и вскоре входил в вестибюль пароходства.

В кабинете главного инженера, помимо хозяина кабинета, сидевшего за своим письменным столом без пиджака, с распущенным галстуком, я увидел нескольких генералов, адмирала, секретаря парткома пароходства и начальника Черноморско-Азовской инспекции Регистра СССР Александра Александровича Жукова. Лица у всех были хмурые.

Увидев меня, главный инженер спросил:

- В каком состоянии судно?

Я сказал, что рабочие сняли гребной винт и приступили к разборке рулевого устройства. Начаты работы и по главному двигателю.

Все переглянулись. Главный инженер нервно закурил и сказал:

- Поезжайте немедленно в Ильичевск. Проследите за сборкой разобранных механизмов. Директору завода уже дана команда. И позвоните капитану. Завтра вы должны сняться в рейс.

- Но у нас просрочены документы!

- Документы уже пишут. Так, Александр Александрович?

Жуков кивнул.

- Все!

На следующий день мы сошли с дока и снялись на Балабановку.

Швартовались ночью. Разгулявшаяся непогода, сильный ветер, зыбь не давали возможность подойти к причалу. Несмотря на помощь двух буксиров, швартовка закончилась лишь к утру.

Измотанный двумя бессонными ночами в доке и этой швартовкой, я поднялся из машинного отделения, доплелся до каюты и, сбросив комбинезон, кое-как умывшись, завалился спать.

Разбудил резкий телефонный звонок. Звонил капитан:

- Зайди. Есть пара вопросов.

Я глянул на часы. Половина восьмого утра. Я лег в семь. Значит, спал всего полчаса. Но - такая работа...

В каюте капитана я увидел накрытый стол. Во главе стола сидел капитан Анатолий Иванович Ершов, слева от него моложавый генерал-майор, а слева, опустив на грудь лысую голову, дремал явно пьяный полковник.

Картина была знакомой. С приходом в Балабановку, когда на борт поднимались военные грузоотправители, все вопросы погрузки решались именно так.

Я поздоровался. Капитан налил мне рюмку и показал на свободный стул:

- Освежись. Тогда поговорим.

Я мотнул головой:

- Нет. С утра не могу. Какие вопросы?

Капитан закурил, разогнал рукой дым и сказал:

- Генерал хочет грузить в наш третий трюм танки. Тяжеловесная стрела выдержит?

- Какой вес?

- 60 тонн.

Я задумался. Установленная над самым большим трюмом тяжеловесная стрела рассчитана на 60 тонн. Но ею давно не работали. Нужно опробовать лебедку, осмотреть тросы.

Вслух я сказал:

- Возьму мотористов, боцмана, осмотрим, опробуем, тогда скажу.

Капитан кивнул:

- Давай.

Я уже взялся за ручку двери, как вдруг дремавший за столом полковник поднял голову и стукнул кулаком по столу:

- Капитан! Я погружу тебе бомбы, снаряды! Бей этих жидов, бей!

И голова полковника снова упада на грудь. Капитан засмеялся:

- Ну, дает!

А я... Вместо того, чтобы проглотить эту пилюлю и уйти, я посмотрел на тугой красный затылок этого черносотенца в форме офицера Советской армии и неожиданно для самого себя спросил:

- Полковник, а какой вы национальности?

Он открыл мутные глаза:

- Чего?

Я повторил свой вопрос.

- Русский я. Русский! Чего пристал?

Я посмотрел на его багровое лицо, на тяжелый с горбинкой нос и сказал:

- А, по-моему, ваша бабушка спала с каким-то евреем!

И с этими словами вышел.

Зайдя в свою каюту, сел за письменный стол и закурил. Руки у меня дрожали. Нужно было успокоиться, прийти в себя. В дверь постучали.

Вошел генерал. Я показал на сигарету:

- Покурю и пойду.

- Ничего, успеется.

Генерал присел на диван, помолчал и сказал.

- Вы уж извините этого хама. Я понимаю ваши чувства. Капитан сказал мне, какой вы национальности. Но... откуда вы знаете, что дедушка полковника был евреем?

Вот такая случилась история. По формуле Утесова... А в войне Судного дня Израиль победил. Как побеждал и в предыдущих войнах. Потому что выстраданную евреями Святую эту землю победить нельзя.

Никому.

И никогда.

К оглавлению 

 

 

Тетя Соня из Нью-Йорка

Смотрю по телевизору концерт с участием Клары Новиковой. С неподражаемым юмором и мастерством изображает артистка «тетю Соню из Одессы». Зрительный зал хохочет. Смеюсь и я. И вдруг вспоминаю такую же тетю Соню, которую знали когда-то почти все моряки Черноморского пароходства. Только жила та тетя Соня не в Одессе, а в Нью-Йорке...

Как известно, в годы второй мировой войны в борьбе против гитлеровской Германии СССР и США были союзниками. Главная роль в победе над фашистской Германией принадлежит СССР. Это - бесспорно. Но, несмотря на героизм советского народа на фронте и в тылу, несмотря на мужество советских солдат и офицеров, выиграть ту страшную войну для СССР было бы намного труднее, если бы не помощь Соединенных Штатов Америки.

Советская пропаганда всячески принижала ее роль, укоряя союзников СССР - США и Англию - за позднее открытие второго фронта. Да, союзные войска высадились в Западной Европе, когда Советская Армия, освободив от фашистских захватчиков свою территорию, вела уже бои в оккупированных гитлеровцами странах Восточной

Европы, все ближе и ближе подходя к границам Германии.

Но всю войну Советская Армия питалась разными американскими продуктами, регулярно поставляемый в СССР караванами торговых судов. От налетов фашистской авиации и подводных лодок многие суда гибли. Но, несмотря на это суда шли, и знаменитая в те времена американская свиная тушенка, американское сгущенное молоко и яичный порошок спасали от голода население Советского Союза еще несколько лет и после войны.

В 1945 году я учился в мореходной школе, ходил со своей группой в Одесский порт на практику и хорошо помню, как много было на рейде и у причалов американских судов. В порту высились горы ящиков с американскими продуктовыми рационами. Их охраняли вооруженные немецкими трофейными винтовками девушки из военизированной охраны порта. И хорошо помню, как сходившие на берег американские моряки шутили с этими девушками, бросая им плитки шоколада и диковинную в те времена жевательную резинку.

А когда американцы выходили за проходную порта, их тут же окружали фарцовщики, выменивая у американцев на водку сигареты, шоколад и ту же жвачку. Все это потом продавалось по баснословным ценам на Привозе, Новом базаре и просто в одесских подворотнях.

И после разгульного для американских моряков того 1945 года до сих пор живут в Одессе недалеко от порта несколько негритянок, давно ставших типичными одесскими бабушками, чьи отцы-негры плавали матросами и кочегарами на приходивших тогда в Одессу американских судах...

Но вернемся в годы войны.

США поставляли в Советский Союз не только продукты питания. Сплошным потоком шли в СССР для армейских госпиталей медикаменты. Особенно пенициллин. Именно этот, только появившийся тогда в медицинском мире препарат спас жизни тысячам советских солдат и офицеров, раненых в боях с фашистскими захватчиками.

А главное - шло вооружение: танки, самолеты, всевозможная военная техника и приспособленные к российскому бездорожью грузовые машины - «форды» и «студебеккеры». А командный состав вооруженных сил СССР, до маршалов включительно, ездили на американских джипах «Виллисах», также изготовляемых американцами с учетом извечного российского бездорожья.

Получал Советский Союз и американские торговые суда. Это были пароходы типа «либерти», предназначенные для дальних океанских переходов. Строились они в короткие сроки, но плавали и после войны по двадцать, а некоторые и по тридцать лет.

В Черноморском пароходстве после войны таких судов было немного - «Сухона», «Баку», «Михаил Кутузов». Большинство полученных от американцев «либерти» плавали в составе Дальневосточного, Балтийского и Мурманского пароходств. Появилось их много в Черноморском пароходстве лишь в 1960 году, когда в результате революции на Кубе и прихода к власти правительства Фиделя Кастро в Советский Союз большим потоком начал поступать кубинский сахар. Для его перевозок понадобился большой тоннаж. Тогда в Англию, где на приколе стояло большинство американских «либерти», была послана Министерством морского флота СССР комиссия во главе с тогдашним главным инженером Черноморского пароходства Николаем Яковлевичем Ермошкиным. Обследовав безработные суда, комиссия признала их годными к плаванию и подписала контракт на их покупку. Так у причалов Одессы снова появились эти пароходы, напомнив старым морякам военные и первые послевоенные годы...

А теперь о той, с кого я начал свой рассказ. О тете Соне из Нью-Йорка.

Впервые я услышал о ней от своего приятеля Ефима Горошина. Познакомился я с ним во время войны, в 1942 году. Было это в Доманевке. Нас пригнали туда из Одессы, из Одесского гетто. А Горошина с матерью и братом - из Кривого Озера. Потом нас всех вместе погнали в Карловку. Возле этого села, расположенного недалеко от Доманевки, был концлагерь. Он так и назывался «Карловский». Там мы и находились до самого дня освобождения. До 28 марта 1944 года.

Летом того же года в освобожденной от фашистов Одессе я вместе с Горошиным поступил в мореходную школу. Он приехал поступать из Кривого Озера и поселился у какой-то родственницы. Потом, после окончания школы, плавая на судах Черноморского пароходства, получив на Одесских Черемушках от пароходства квартиру, он в шутку стал называть себя коренным одесситом.

За границу Горошин начал плавать раньше меня. Визу ему открыли сразу после окончания мореходной школы, и первый свой рейс он совершил в Нью-Йорк. Было это в 1946 году.

До 1949 года, до начала разразившейся между СССР и США «холодной войны», почти все суда Черноморского пароходства ходили в американские порты - Нью-Йорк, Балтимор, Филадельфию, Новый Орлеан. А два трофейных немецких лайнера, названные советскими властями «Россия» и «Победа», плавали на регулярной пассажирской линии Одесса — Нью-Йорк.

Пароход, на который попал Горошин, назывался «Генерал Черняховский». Это было тоже немецкое трофейное судно. Котлы его работали на угле. И когда Горошин заступал на вахту, а должность его была кочегар 2-го класса, то первым делом он лез в бункерную яму. Тяжелым ломом долбал он там уголь, грузил его в железную тачку, на языке кочегаров она называлась «рикшей», и вез к котлам. Скрежеща лопатами, блестя мокрыми от пота обнаженными телами, кочегары 1-го класса забрасывали уголь в пылающие топки котлов, а Горошин снова лез в бункерную яму...

Сегодня этот адский труд забыт. Но тогда для вырвавшегося из фашистского концлагеря Горошина, начитавшегося еще до войны всевозможных морских историй, этот труд давал возможность, сменившись с вахты, вдыхать полной грудью вольный океанский ветер, видеть по ночам не страшное, пахнущее смертью концлагерное небо, а высоко раскинувшийся над океаном мирный звездный небосвод, и в каждом новом рейсе открывать для себя огромный необъятный мир...

В том первом плавании в Нью-Йорк Горошин и познакомился с тетей Соней.

Как только «Генерал Черняховский» пришвартовался к одному из причалов Нью-Йоркского порта, возле судна остановился старый обшарпанный автобус. Из него выскочила маленькая седая женщина и, помахав цветастой косынкой стоявшему на крыле мостика капитану, закричала по-русски:

- Кац деньги перевел?

Этот вопрос мог бы удивить кого угодно, только не моряков-одесситов. Каждый из них знал, что фамилия главного бухгалтера Черноморского пароходства — Кац. И только от него зависело, получат моряки валюту в Нью-Йорке или ее выплатят в другом порту.

А женщину, задавшую этот вопрос, знали в те годы даже на знаменитой Одесской «толкучке», где перекупщики продавали скупленные у моряков заграничные вещи. И если покупатель придирчиво осматривал предложенный ему товар, обвешанный вещами перекупщик насмешливо пожимал плечами:

- В чем вы сомневаетесь, товарищ? Это же не от Одесской швейной фабрики имени Воровского, а из Нью-Йорка, от самой тети Сони!

Так вот. Когда судно из Одессы приходило в Нью-Йорк, тетя Соня, дождавшись пока закончатся портовые формальности, втискивала увольняемых на берег моряков в свой видавший виды автобус и, усевшись за руль, везла в свой магазин.

Для советских людей, попадавших из разрушенной войной, голодной и раздетой страны в Нью-Йорк, магазин тети Сони казался волшебным сном! А цены были у тети Сони такие доступные, что любой матрос или кочегар даже за свою небольшую валюту мог выйти из этого магазина в приличном костюме, шляпе и с небрежно перекинутым через руку макинтошем. К такой покупке тетя Соня давала в придачу пару чулок для жены и для детей несколько увесистых плиток шоколада!

А разговаривала она с моряками так:

- Деточка, иди на сюда. Примерь этот пинджак. Не? Тогда этот. Это же прямо с тебя на него сняли мерку. Сколько стоит? Я же вижу, что ты не Ротшильд. Тебе будет стоить дешево. Только когда дома спросят, откудова ты сделался такой красивый, не забудь сказать, что от меня!

Так рассказывал о тете Соне Ефим Горошин. А вскоре я услыхал о ней от капитана дальнего плавания Бююля. В том же 1946 году из Нью-Йорка в Одессу под командой этого капитана пришел небольшой буксир «Циклон». Этот буксир долгие годы работал потом в Одесском порту.

До Гибралтара из Нью-Йорка «Циклон» шел на буксире у «Генерала Черняховского». А от Гибралтара до Одессы своим ходом.

Об этом необычном плавании писали тогда многие газеты. Представьте штормовую Атлантику, где против океанских волн еле выгребают большие суда. А тут - маленькое суденышко преодолевает расстояние от Нью-Йорка до Одессы!

Обо всем, что пришлось пережить экипажу «Циклона», и рассказывал на собрании плавсостава в Одесском Дворце моряков капитан Бююль. Я был на том собрании и с восхищением слушал капитана. И вдруг он заговорил о тете Соне. Оказывается, именно она снаряжала в дальний океанский путь «Циклон» Она не только держала магазин, но была еще и шипшандлером - агентом по снабжению

судов. И надо было слышать, с какой теплотой и юмором рассказывал об этой пожилой женщине капитан!

А более подробно я узнал о ней от своего наставника и учителя Виктора Ивановича Копанева. В одном из своих очерков я уже писал об этом незаурядном человеке, о его нелегкой судьбе, когда он, проплав старшим механиком всю войну, имевший правительственные награды, в 1949 году, в разгар «борьбы с безродными космополитами», был уволен из Черноморского пароходства только потому, что кто-то из его родственников по национальности был греком.

С трудом устроившись на работу в Одесский портофлот, Виктор Иванович начал потом читать лекции на курсах механиков. Я учился на этих курсах и помню, как Виктор Иванович, объясняя нам конструкции дизелей, любил иногда рассказывать и о своих плаваниях.

Во время войны он был старшим механиком парохода «Смоленск» В 1943 году «Смоленск» стал на ремонт в Нью-Йорке. Там старший механик Копанев и познакомился с тетей Соней. Она снабжала советские суда продуктами. Знание русского языка давало ей преимущество перед другим шипшандлерами. Да и цены у нее были ниже.

Фамилия ее была Розенцвейг. Родилась она в Одессе, на Молдаванке. В 1905 году, после прокатившихся по городам России еврейских погромов, семья тети Сони, которой тогда было 18 лет, эмигрировала в Америку. В семье разговаривали на идиш. Поэтому по-русски тетя Соня говорила так, словно каждую фразу переводила с еврейского...

В первый же день, рассказывал Виктор Иванович, когда на «Смоленске» начался ремонт, с одним из машинистов произошел несчастный случай. Во время вахты в машинном отделении он оступился и упал в открытую горловину топливного танка. Крышку горловины сняли рабочие, не успев установить предупредительную надпись.

При падении машинист ударился головой и, с трудом выбравшись из замазученного танка, потерял сознание.

Виктор Иванович поспешил к капитану с просьбой вызвать «Скорую помощь». В каюте капитана сидела седая женщина, принимавшая заказ на продукты. Услыхав о случившемся, она вскочила:

- Давайте в моя машина! Я отвезу больница!

Это и была тетя Соня.

Благодаря ее решительности, парню своевременно оказали медицинскую помощь и в скором времени он смог приступить к работе.

А потом и Виктору Ивановичу пришлось обратиться к врачу. Разболелась печень. На прием к специалисту везла его тетя Соня. По дороге они разговорились, и тетя Соня попросила рассказать об Одессе. Там у нее были родственники. До войны она посылала им посылки. Но что стало с ними с началом войны, она не знала.

Виктор Иванович тоже ничего не знал о своей семье. Его родители и жена остались в оккупированном фашистами городе. А самого Виктора Ивановича война застала в море. Судно, на котором он тогда работал, шло с грузом зерна из Одессы в Гамбург. Узнав о нападении Германии на Советский Союз, капитан запросил пароходство, куда следовать, и получил указание идти в Мурманск. Но на подходе к советским берегам судно было торпедировано немецкой подводной лодкой. Виктору Ивановичу и еще нескольким членам экипажа удалось спастись. Их подобрал советский рыболовный траулер и доставил в Мурманск.

Уже в Мурманске Виктор Иванович получил назначение на пароход «Смоленск». В составе караванов советских, американских и английских судов «Смоленск» возил оружие, боеприпасы и продовольствие из Америки и Англии в Советский Союз. В одном из рейсов, следуя за грузом в Нью-Йорк, караван был атакован фашистскими подводными лодками. Несколько судов затонуло. А «Смоленск», тоже получив пробоину, которую удалось заделать морякам, дотянул до Нью-Йорка и стал в док.

Обо всем этом и рассказал Виктор Иванович тете Соне, добавив:

- А что касается Одессы, то лучше этого города ничего на свете нет!

Тетя Соня повернулась к нему, и он увидел ее заплаканное лицо...

Работала, она, рассказывал Копанев, как вол. В то время, когда «Смоленск» ремонтировался в Нью-Йорке, советские моряки принимали там два парохода типа «либерти» - «Севастополь» и «Сталинград». Тетя Соня занималась снабжением и этих судов. С раннего утра и до позднего вечера моталась она по складам, загружая свой небольшой автобус ацетиленовыми и кислородными баллонами, банками с красками и всевозможными ящиками. На «Смоленске» она появлялась уставшая, невыспавшаяся и жаловалась на головные боли. Но когда Виктор Иванович ей сказал, что нужно себя немножко пожалеть, она покачала седой головой:

- Деточка, что вы такое говорите? Когда такая война, разве можно себя жалеть?

Как-то тетя Соня приехала на «Смоленск» и сказала, что в Нью-Йорке находится председатель Советского Еврейского антифашистского комитета, народный артист СССР Соломон Михоэлс Она была на митинге, где Михоэлс рассказывал об издевательствах гитлеровцев над евреями, замученными в гетто, повешенными, расстрелянными. И когда он сказал, что нужно помочь Красной Армии в ее борьбе с фашизмом, все, кто были в зале, начали снимать с себя золотые цепочки, кольца, серьги и бросать на сцену! При этом тетя Соня показала на свои уши, где еще недавно поблескивали золотые серьги, и гордо сказала:

- И эти, и кольца, все отдала!

А когда «Смоленск», закончив ремонт, уходил в рейс, тетя Соня привезла морякам для советских детей целый грузовик подарков!

И какой же радостной была встреча Копанева с тетей Соней после войны!

Было это в 1947 году.

Вернувшись из Мурманска в родную Одессу, Виктор Иванович получил назначение на теплоход «Фридрих Энгельс» и пришел на этом теплоходе в Нью-Йорк. Когда тетя Соня, поднявшись на борт, увидела Виктора Ивановича, она повезла моряков не в магазин, а в ресторан.

- Будем праздновать победа! - заявила она.

В тот вечер по заказу тети Сони оркестр играл только русские мелодии. А сидевшие в зале американцы, узнав, что в зале находятся советские моряки, подходили к ним и провозглашали тосты за победу и дружбу!

Это потом, в результате затянувшейся на долгие годы «холодной войны», фильмом Романа Кармена «Неизвестная война», смонтированным из кадров кинохроники военных лет, нужно было напомнить новому поколению американцев о главном герое второй мировой войны - советском народе. Но в

первые послевоенные годы в Америке хорошо знали, на чьих плечах лежала основная тяжесть борьбы с гитлеровским фашизмом!

- То был незабываемый вечер, - вспоминал Виктор Иванович. - А на следующий день тетя Соня повезла нас в свой магазин и начала отдавать все за полцены. А когда я сказал ей, что так можно прогореть, она ответила: «Деточка, как я могу прогореть, если вещи от мой магазин будут носить победители фашистов!»

Вот такой бала тетя Соня из Нью-Йорка.

Казалось бы, можно ставить точку.

Но...

В марте 2006 года по приглашению друзей я был в Иерусалиме. Каждый день, без устали я знакомился с достопримечательностями этого удивительного города. Долго стоял среди молящихся у «Стены плача», вспоминая своего замученного в гетто отца, от которого еще в детстве слышал об Иерусалиме и о «Стене плача». Был в музее еврейской Катастрофы Яд-Ва Шеме. И хотя многое из того страшного, что там увидел, мне пришлось пережить самому, я вышел из музея потрясенным.

Уже в автобусе, возвращаясь в город, я разговорился с сидевшим рядом парнем. Одет он был в военную форму. На коленях у него лежал автомат.

Парень с группой сослуживцев тоже был в музее, и перед возвращением в часть отпросился у командира повидаться с жившими в Иерусалиме родителями.

Звали парня Иосиф. Родом он был из Винницы, где во время войны в гетто погибла его бабушка. И когда я сказал, что тоже был в гетто, он только молча посмотрел на меня и крепче сжал автомат...

В Иерусалиме я провел целый месяц, выезжая ненадолго в другие города Израиля к друзьям и знакомым. А когда возвращался, с утра до вечера бродил по многолюдным улицам израильской столицы, разглядывая сложенные из белого иерусалимского камня дома и впитывая звуки святого города, где все дышит древностью, историей...

И еще мне нравился шумный иерусалимский базар и его покупатели.

Вот — выбирает к субботнему столу свежую рыбу седобородый старик в черной шляпе и длиннополом лапсердаке. Вот - пожилая женщина в парике и в длинной черной юбке придирчиво осматривает каждый покупаемый апельсин. А вот - девушки в военной форме, повесив на худенькие плечи тяжелые винтовки и весело переговариваясь, едят возле кондитерской лавки купленные вскладчину сладости.

С каждым из этих людей я чувствовал щемящую сердце связь. Ведь все они были евреи...

Однажды я забрел на тихую иерусалимскую улочку. В глубине ее белела синагога. Я подошел ближе и услышал пение кантора Я вошел в синагогу. Она была полна молящихся. Слушая службу, я вдруг увидел выбитые на стене золотыми буквами имена жертвователей на строительство этой синагоги. Построена она была в 1949 году. Список был на английском языке. Я подошел к стене и начал читать: «Давид Бург — Буэнос-Айрес, Соломон Штерн - Антверпен, Рахиль Штейнберг - Лондон, Роза Каштан - Сидней, Абрам Кац - Мельбурн, Соня Розенцвейг - Нью-Йорк». Не веря своим глазам, я перечитал список. Она! Так много лет спустя я снова получил весть о тете Соне из Нью-Йорка...

К оглавлению

 

 

Воспоминания на Суэцком канале

Как-то во времена горбачевской перестройки мне довелось перегнать из Одессы в Порт-Саид проданное египтянам на металлолом небольшое судно.

За долгие годы плаваний мне много раз приходилось проходить Суэцкий канал. Но когда начался развал Советского Союза и грузооборот этой в недавнем прошлом могучей страны резко сократился, мой постоянный теплоход «Аркадий Гайдар», плавая между портами Юго-Восточной Азии и переданный в управление какой-то греческой судоходной компании, находящейся в Пирее, перестал приходить в Одессу. Экипаж меняли самолетами. Поэтому я стал забывать, как выглядит Суэцкий канал.

И вот - я снова здесь.

В Порт-Саид, где формируют караваны судов для прохода по каналу, мы пришли ранним утром и стали на якорь рядом с набережной, напротив пустого постамента, на котором возвышалась когда-то бронзовая статуя французского инженера Фердинанда Лессепса, строителя Суэцкого канала.

За те несколько лет, что я не был в Порт-Саиде, недалеко от набережной поднялась красавица-мечеть, выросли новые дома, да и сама набережная помолодела, протянувшись к слепящей синеве Средиземного моря. И лишь этот пустой постамент угрюмо серел в тени пальм, как всеми забытый кладбищенский памятник.

А ведь я видел статую Фердинанда Лессепса! Видел в тот самый день, когда восторженная толпа египтян под свист и улюлюканье мальчишек стаскивала ее с постамента.

Я плавал тогда 4-м механиком на танкере «Херсон». Следуя из Одессы в Суэц с грузом дизельного топлива, мы пришли в Порт-Саид и в ожидании лоцманской проводки по каналу отдали якорь именно здесь, напротив памятника Фердинанду Лессепсу.

Было это 26 июля 1956 года. В тот день президент Египта Гамаль Абдель Насер объявил о национализации Суэцкого канала, принадлежавшего англо-французскому капиталу. И в ознаменование этого события статуя французского инженера, являвшаяся для египтян символом колониализма, грохнулась на землю.

Точно так, как рушились и у нас памятники советским вождям...

Так вот. Когда на сваленной статуе француза полуголые арабские мальчишки под аплодисменты собравшейся на набережной толпы начали отплясывать какой-то неистовый танец, наш помполит, сорвав с головы фуражку, закричал:

«Ура!». И все, кто были рядом со мной на палубе, подхватили этот крик. Это «ура!» было выражением солидарности с братским египетским народом - ведь в советских газетах египтян называли нашими братьями...

Вместе со всеми кричал «ура!» и я, не подозревая, что это событие в самом скором времени повлияет на мою судьбу.

Как я уже сказал, был июль 1956 года. В феврале того года на весь мир прозвучал доклад, сделанный Н. С. Хрущевым на XX съезде КПСС о культе личности Сталина и творимых им беззакониях.

Началась знаменитая хрущевская «оттепель». Из советских концентрационных лагерей начали выпускать политических заключенных.

Об этом знают все.

Но не все знают, что и морякам с «закрытым семафором», или с «завязанным мешком», то есть

лишенным права на загранплавание, начали открывать визы.

Получил визу и я, плавая до этого в каботаже на пассажирской линии Одесса - Батуми. И рейс на танкере «Херсон» был моим первым, после сталинских времен, заграничным рейсом.

Вернувшись после плавания в Суэц в Одессу, я сошел в отпуск. Было это в августе. В сентябре женился. А в октябре получил назначение на новый танкер «Славгород». Он достраивался на судостроительном заводе в Николаеве. В ноябре танкер должен был выйти в первый рейс.

В тот год я был самым счастливым человеком! Любимая девушка стала моей женой. А виза открыла мир, познать который я мечтал с детства.

Даже в черные годы фашистской оккупации, находясь в концлагере, чтобы отвлечься от окружавшей меня страшной действительности, я любил вспоминать свои мечты о дальних плаваниях.

До войны, приходя после школы в читальный зал Одесского Дворца пионеров, я засиживался там допоздна, зачитываясь морскими рассказами Станюковича, морскими приключениями Джека Лондона, «Островом сокровищ» Стивенсона. Эти книги не просто уносили меня в дальние страны. Они учили мужеству и умению добиваться поставленной цели.

А море - оно было рядом. И, празднично сверкая за широкими окнами Дворца пионеров, звало в свою необъятную синюю даль... И вот - сбылось!

О тройственной агрессии Англии, Франции и Израиля против Египта я узнал в Николаеве. Это началось в октябре, в ответ на национализацию президентом Насером Суэцкого канала. Ведь не только акции Компании Суэцкого канала не принадлежали египтянам. Даже лоцманы на канале были только англичане или французы. А перед зданием Управления Суэцким каналом стоял на часах английский солдат.

Услыхав по радио об этой агрессии, то есть начавшейся войне, я не придал этому событию никакого значения. Даже вспыхнувшее в те дни восстание в Венгрии против диктаторской политики Советского Союза тоже прошло мимо моего сознания. Какое до всего этого мне было дело, если с раннего утра до позднего вечера я пропадал в машинном отделении «Славгорода», осваивая сложные системы и механизмы, наблюдая за монтажными работами, а по вечерам, вернувшись в гостиницу и наскоро поев, садился за изучение инструкций и наставлений по эксплуатации нового для меня огромного океанского танкера!..

Наступил дождливый ноябрь. За ним пришел холодный, с первыми заморозками декабрь. А выход «Славгорода» из завода каждый раз откладывался. Причин было много. То не брался под нагрузку дизель-генератор, и судно не могло перейти на освещение от собственной электростанции. То не давали нужной производительности грузовые насосы, которые должны были обеспечивать выгрузку жидких грузов. А то не срабатывала автоматика парового котла, и заводские наладчики, расстелив прямо в котельном отделении чертежи и схемы, ломали головы над этой загадкой.

В довершении всего во время пробного пуска главного двигателя что-то оглушительно грохнуло, машинное отделение заволокло черным дымом, и многие рабочие в панике бросились бежать по трапам наверх. Старший механик остановил двигатель. Дым рассеялся, рабочие вернулись и приступили к разборке аварийного цилиндра. Выяснилось - лопнула цилиндровая втулка. И снова пришлось ждать у заводского причала, пока втулку весом почти в тонну везли из Ленинграда, с завода «Русский дизель», где строился двигатель для «Славгорода», в Николаев...

В эти последние дни стоянки танкера в заводе я почти не спал. Стараясь вытолкнуть судно к Новому году, завод работал в три смены. И я, как и другие механики, почти не выходил из машинного отделения, принимая у сдаточной команды завода механизмы и системы «Славгорода».

Я был благодарен моим товарищам - второму механику Анатолию Андреевичу Даценко и третьему механику Борису Ивановичу Галенко за огромную помощь, которую в эти напряженные дни они мне оказывали. Оба они окончили Одесское высшее мореходное училище, успели поработать на таких танкерах, как «Славгород», и, несмотря на занятость и многочисленные обязанности во время приемки судна, находили время объяснять мне многое из устройства «Славгорода».

Но больше всех доставалось старшему механику Ивану Викентьевичу Врублевскому. Этот пожилой, много повидавший на своем долгом морском веку человек в любое время суток спускался то в машинное отделение, то в гулкие грузовые танки и в другие отсеки судна, где шли самые ответственные монтажные работы. Он все хотел видеть и пощупать сам. «С морем шутки плохи, - говорил он нам, - не доглядим здесь - будем плавать там».

И если мы, механики, ругалась только с заводскими рабочими, заставляя их переделывать брак, то Ивану Викентьевичу приходилось ругаться и с заводским начальством, и с приехавшими в Николаев представителями пароходства, торопившими его и капитана подписать приемный акт.

Проходя как-то по палубе, я слышал, как один из этих представителей выговаривал стармеху:

- Своими придирками к заводу вы срываете и судостроителям, и пароходству выполнение годового плана! «Славгород» 31 декабря, во что бы то ни стало, должен стать под погрузку!

На что Иван Викентьевич резко ответил:

- В море идти мне, а не вам! И пока завод не выполнит мои требования, акт приемки судна я не подпишу!

Как рассказывал мне потом Анатолий Андреевич Даценко, он работал с Врублевским на предыдущем судне, Иван Викентьевич всю войну проплавал на Черном море старшим механиком теплохода «Ворошилов». Судно вывозило из осажденной Одессы оборудование одесских заводов и эвакуируемых жителей - женщин, детей и стариков.

После сдачи Одессы ходило с войсками и боеприпасами в осажденный Севастополь и Новороссийск. Не раз попадало под бомбежки, горело, но благодаря мужеству моряков, обеспечивавших бесперебойную работу механизмов в условиях того страшного военного времени, оставалось на плаву. И своей живучестью во многом было обязано Ивану Викентьевичу Врублевскому - умному, немногословному, волевому человеку.

Вот с таким старшим механиком мне предстояло работать! Наконец настал день выхода «Славгорода» в море. Было это в самый канун нового 1957 года.

Утром в пахнувшей свежей краской столовой танкера нас собрал помполит Анатолий Георгиевич Фомин. Поговаривали, что до «Славгорода» он был каким-то крупным милицейским чином. Не знаю, так это было или нет, но человек он был угрюмый, неулыбчивый, любил всем делать замечания и вместо «Зайдите ко мне в каюту», говорил: «Зайдите ко мне в комнату». Трапы называл «лестницами», швартовные концы веревками, а спустившись однажды в машинное отделение, удивленно спросил: «Как вы в этом грохоте работаете?» И взгляд у него был какой-то милицейский, - подозрительный, прощупывающий.

Напомнив, что в предстоящем заграничном плавании мы не должны забывать о происках врагов социализма, быть бдительными, не поддаваться на провокации и гордо нести звание советских моряков, он сделал краткий обзор международных событий и в заключение сказал, что благодаря твердой и принципиальной позиции советского правительства во главе с верным ленинцем Никитой Сергеевичем Хрущевым авантюра Англии, Франции и Израиля на Ближнем Востоке сорвана и войска агрессоров убрались из Египта.

Все зааплодировали. А капитан Мостепаненко воскликнул:

- Ну вот, теперь можно и под погрузку. А потом - на Суэц!

Новый год мы встретили в море, на ходовых испытаниях. А в первых числах января, высадив на рейде Очакова сдаточную команду завода и маляров, докрашивавших жилые помещения, пришли в Одессу и отшвартовались в нефтегавани.

Жизнь танкера «Славгород» началась!

Пока мы стояли у причала, я с разрешения старшего механика съездил домой, попрощался с женой, с ее родителями, со своей мамой и вернулся на судно.

Танкер грузится быстро. Уже к рассвету следующего дня, тяжело осев в воду, «Славгород» отошел на рейд и отдал якорь недалеко от маяка. Сюда нам должны были доставить на барже пресную воду и продукты.

Вахта моя начиналась с восьми утра. Наскоро выпив в кают-компании чай, я побежал в каюту, переоделся в рабочий комбинезон и спустился в машинное отделение. Настроение у меня было приподнятое. Тяжелейшая приемка судна закончена! На собрании экипажа, когда закончились ходовые испытания, старший механик объявил мне благодарность. Ко всему меня избрали редактором судовой стенной газеты. И до выхода в заграничный рейс оставались считанные часы. Как же было не радоваться!

Принимая вахту у третьего механика Бориса Галенко, я заметил на работающем дизель-генераторе низкое давление масла. Очевидно, забился масляный фильтр. По всем канонам почистить его должна была сдающая вахта. Но Борис выглядел уставшим, отход на рейд был на его вахте, да и дизель-генератор был в моем заведовании. Поэтому, хлопнув Бориса по плечу, я сказал:

- Вахту принял. Пей чай и ложись спать!

Обрадованный Борис поспешил наверх, а я, запустив в работу резервный дизель-генератор, остановил работающий и, вооружившись гаечным ключом, полез под плиты вскрывать фильтр.

Потом я взял ведро, набрал в него соляру и только начал мыть забившиеся пластины, как увидел спускавшегося в машинное отделение вахтенного матроса.

- Тебя вызывает капитан!

- Меня?

- Да. Он велел немедленно прибыть к нему в каюту.

Оставив ведро с мокнувшими в нем пластинами фильтра, вытерев наскоро ветошью руки, я поспешил наверх, гадая, зачем мог понадобиться капитану.

Когда я вошел в капитанский салон, то сразу увидел старшего механика. Он нервно курил, хотя закуривал Иван Викентьевич в редких случаях. Капитан, обычно веселый, тоже выглядел каким-то хмурым. А за журнальным столиком сидел незнакомый мне человек и что-то писал. При моем появлении он поднял голову и с любопытством посмотрел на меня.

- Товарищ капитан, по вашему приказанию 4-й механик Хасин прибыл! - доложил я по-военному, хотя в торговом флоте такие доклады не приняты.

Капитан вздохнул, отвел от меня взгляд и каким-то неестественным голосом произнес:

- Вот из отдела кадров приехал инспектор Юрков. Вас списывают.

Меня словно ошпарили кипятком:

- Списывают... За что?

- За что, не знаю. Ни у меня, ни у старшего механика претензий к вам нет. Может быть, товарищ Юрков объяснит?

Инспектор встал, попросил у старшего механика сигарету, не спеша закурил и, как-то странно улыбнувшись, сказал:

- Сейчас на катере замена тебе приедет. Надо быстро переодеться и собрать вещи. А объясняться будем на берегу. Понял?

Я кивнул и, чувствуя, как глаза наполняются слезами, вышел в коридор.

«Что я мог натворить? За что меня списывают?» Эта мысль жгла огнём.

На переходном мостике, который вел от спардека - надстройки, где жил капитан и штурманский состав судна, в кормовую надстройку, где жили механики, мотористы и матросы и где находилось машинное отделение, я вспомнил о разобранном фильтре.

«Собрать вещи». Нет, сначала я соберу фильтр! Я не случайный человек на судне. Я - моряк!

С этими мыслями я опустился в машинное отделение и, размазывая по лицу грязные слезы, начал лихорадочно собирать фильтр...

Когда я вылез из-под плит, передо мной стоял Юрков.

- Ты что, ненормальный? Тебе замена приехала, а ты с дизелем возишься. Собирайся скорей!

...Приехав на берег с обшарпанным чемоданом, я вышел за ворота порта и стал думать: «Куда идти? Пойти к матери (она жила недалеко от порта в начале Дерибасовской)? Услышав мой рассказ, она расплачется. К родителям жены? Но как я объясню им такое скорое возвращение? Я же только попрощался с ними. Да и что они подумают обо мне? Скажут, тоже - нашла мужа...»

День был тусклый, морозный. И то ли от холода, то ли от нестерпимой обиды меня начал: бить озноб. Так чувствует, наверно, себя выгнанная на улицу собака, преданно служившая хозяевам и чем-то не угодившая им...

Постояв еще немного, отказавшись от услуг подъехавшего такси, я решил идти на работу к жене. Она работала секретарем в тресте «Главнефтеснаб», который находился на улице Ленина, ныне Ришельевской.

К моему удивлению, жена восприняла случившееся со мной внешне спокойно. Только сказала:

- А что еще можно ждать от этих сволочей?

И вдруг спохватилась:

- Ты же голодный! Идем домой, покормлю. Отпросившись о работы, она взяла меня крепко под руку:

- Не волнуйся. Как-нибудь проживем.

Подходя к нашему дому на улице Бебеля (ныне Еврейская), я вдруг увидел мать жены, мою тёщу. Она шла нам навстречу. Заметив меня, воскликнула:

- Ой, хорошо что ты здесь! За тобой приезжала какая-то машина. Сказали, чтобы ты бежал в отдел кадров к Юркову. Знаешь такого?

Не задавая лишних вопросов, мы с женой развернулись и бегом пустились по направлению к Приморскому бульвару, где в то время находился отдел кадров пароходства. Когда я влетел в кабинет Юркова, он разговаривал по телефону. Увидев меня, сказал в трубку:

- Он уже здесь. Да, да. Прибежал.

И, положив трубку, скомандовал:

- Беги в порт. Если доберешься на рейд, пойдешь в рейс. Понял?

Спустившись бегом по Потемкинской лестнице, мы промчались через проходную порта, где оторопевший охранник даже не спросил наши документы, и стали как вкопанные у кромки воды. Дальше было море...

- Что теперь? - спросила запыхавшаяся жена.

Я с тоской посмотрел на рейд. «Славгород» стоял за маяком, словно ожидая меня. Но как на него попасть?

И тут я увидел шагавшего по причалу Виктора Ивановича Копанева. Я учился у него на курсах механиков, а на нашей свадьбе Виктор Иванович был одним из самых почетных гостей.

Я уже рассказывал в одном из очерков этой книги о Викторе Ивановичи Копаневе, когда он, проплавав всю войну в смертельно опасных рейсах, доставляя из Америки и Англии оружие и боеприпасы для сражающейся с германским фашизмом Красной Армии, в 1949 году, во время «борьбы с безродными космополитами» был уволен из пароходства.

В соответствии с установками ЦК КПСС увольняли тогда из пароходства всех инородцев: греков, поляков, болгар, несмотря на то, что эти люди родились в Одессе, из Одессы были призваны во время войны на фронт, героически сражались за свою Советскую Родину и, в большинстве своем, отдавали за нее жизнь. И единственным криминалом, послужившим причиной их увольнения, бала национальность...

Виктора Ивановича Копанева тоже оказался такой «криминал». По национальности он был русским. Но, заполняя личное дело, указал в своей автобиографии, что в роду у него кто-то из родственников был греком. Это и послужило причиной увольнения.

Так что «великий вождь и учитель советского народа» Иосиф Виссарионович Сталин принял у фюрера «Великой Германии» эстафету не только «по окончательному решению еврейского вопроса», но и все аспекты расовой теории по чистоте арийской крови...

Уволенный из пароходства, старший механик Копанев, имевший за плавания в смертельно опасных рейсах несколько правительственных наград, в том числе и высшую награду Советского Союза - орден Ленина, с трудом устроился на работу групповым механиком в портофлот.

Его мы и увидели в тот морозный январский день 1957 года на причале Одесского порта.

Узнав, в чем дело, Виктор Иванович скомандовал:

- За мной!

Втроем мы побежали к невысокому зданию Управления портофлотом.

Выпросить для меня катер Виктору Ивановичу ничего не стоило. И минут через десять, попрощавшись с ним, расцеловавшись с женой, я уже мчался на рейд.

Позже я узнал от Юркова, почему меня списали, а потом вернули на «Славгород».

Когда танкер погрузился в нефтегавани, он должен был идти в Египет, в Александрию. А туда, в результате войны Египта с Израилем, путь евреям был заказан. Так решили в КГБ. И когда Юрков послал туда на согласование судовую роль, меня вычеркнули. Но в тот же день диспетчерский аппарат пароходства рейс «Славгороду» поменял. Груз переадресовали в Бельгию, в Антверпен. В практике международной торговли это ситуация нередкая.

И Юрков, узнав о переадресовке груза, позвонил в КГБ и выпросил для меня разрешение вернуться на судно. Это покажется невероятным, но было именно так. А сделал это Юрков потому, что я, узнав о списании, не бросился в каюту собирать вещи, а побежал в машинное отделение приготовить к работе дизель, чтобы судно могло спокойно сняться в рейс.

Юрков, сам механик по профессии и очень порядочный человек, оценил мой поступок и настоял, чтобы в рейс на Бельгию пошел я.

С Гришей Юрковым и его милой женой Нилой мы потом долгие годы дружили...

Но продолжу рассказ.

Ирония судьбы...

Выгрузившись в Антверпене, мы пошли на Черное море. Только не в Одессу, а в Констанцу. И

погрузились на Александрию!

Радости моей не было предела! Назло тем, кто не хотели пустить меня в Египет, прогуляюсь по Александрии!

Но не тут-то было...

На подходе к берегам Египта, поздно вечером ко мне зашел помполит. Он часто заходил ко мне. Ведь я был редактором стенной газеты. Я выпускал ее озорной, с выдумкой, и само ее название -«Полундра!» - предупреждало лодырей и разгильдяев. На языке моряков «Полундра!» означает — «Берегись!».

Заходя ко мне, помполит подсказывал темы заметок, приносил свои статьи. Так что визиты его ко мне были не редкостью. Кроме того, я организовал на судне художественную самодеятельность. Я играл на пианино, а в столовой танкера стоял хороший чешскии инструмент. Я выявил среди матросов несколько хороших певцов, нашел и чтецов, написал сценарий, и 23 февраля, в День Советской Армии и Военно-Морского Флота, который в те времена широко отмечался в Советском Союзе, несмотря на штормовую погоду (в тот день «Славгород» проходил Бискайский залив, известный своими постоянными штормами) мы дали концерт, за который на очередном судовом собрании помполит меня персонально похвалил.

Так что, увидев в дверях своей каюты Анатолия Георгиевича, я нисколько не удивился. Хотя час для визита был поздний.

- Слушайте внимательно,- насупившись, сказал помполит. - Утром мы приходим в Александрию. Из каюты выходить вам нельзя. Арабы могут вас убить. Они злы на Израиль, а вы еврей. На вахту тоже ходить не будете. Я уже предупредил старшего механика. И в кают-компании не появляйтесь. Буфетчица будет носить вам еду. Сюда, в каюту. Поняли? За вашу безопасность отвечаю я.

Слова помполита ударили меня словно током.

- Анатолий Георгиевич! - взмолился я, - ведь в моем паспорте моряка не указана национальность. Там пишется, что я гражданин Союза Советских Социалистических Республик! И все! Откуда же арабы будут знать, кто я такой? Наш повар, Аракел, хоть и армянин, но больше похож на еврея, чем я. Вы же сами как-то на эту тему шутили. Выходит, его тоже могут убить?!

- Вы поняли, что я вам сказал? - раздраженно спросил помполит. - Из каюты не выходить!

Хлопнув дверью, он ушел.

Александрия. Шумный, грязный и жаркий арабский порт...

Не успели мы пришвартоваться, как на палубе и в жилых помещениях послышались гортанные голоса.

Сидя в каюте, я слышал как помполит объявлял по судовой трансляции фамилии увольняющихся в первую очередь на берег. Слышал, как бегали по коридорам ребята, собираясь в увольнение.

А я - арестант. Еврей...

Точно так я чувствовал себя во время оккупации фашистами Одессы, когда нас загнали в гетто. На другой день после того как нас туда пригнали, я увидел на заборе кошку. Как я позавидовал ей? Ведь она в любую минуту могла прыгнуть туда, на волю. А мы...

В дверь постучали. Буфетчица Надя принесла завтрак.

- Ты что, больной?

- Нет.

- Так чего я должна носить тебе еду? У меня без тебя дел хватает!

Что я мог ей сказать?..

Заглянул Анатолий Андреевич. Хотел что-то сказать, но только покачал головой и ушел.

Постучал старший механик.

- Дизеля без вас скучают. Может, принести что-нибудь почитать?

- Спасибо, Иван Викентьевич. У меня есть.

- Потерпите, раз уж так случилось. Вызволить вас даже я бессилен. Да уж...

Вскоре после ухода стармеха дверь без стука распахнулась. На пороге стояли два араба, похожих на разбойников из сказок «Тысяча и одной ночи». Смуглые, усатые, в белых балахонах.

Я закрыл глаза:

«Все...»

И тут услышал:

«Мистер, мистер...»

Я открыл глаза. Если бы пришли убивать, вряд ли называли меня «мистером».

Арабы подбежали к столу и быстро, как фокусники, разложили на нем целый базар. Чего здесь только не было! Безделушки из бронзы, часы, какие-то сверкающие кольца, браслеты, зажигалки, стеклянные статуэтки, перочинные ножики...

- Мистер, ченч!

Я уже знал это английское слово - «обмен»!

Пока я соображал, что бы предложить им в обмен на приглянувшийся мне перочинный ножик с перламутровой ручкой, арабы распахнули мой шкаф, схватили новый комбинезон, рубашку, туфли, уложили все это в мешок, движением фокусников спрятали свой товар и - исчезли.

Когда я понял, что произошло, я начал хохотать. На меня напал истерический смех. А может, это был нервный срыв. Не знаю. Но если бы в тот момент кто-то заглянул в каюту, решил бы, что я сошел о ума.

Успокоившись, я позвонил помполиту:

— Анатолий Георгиевич, у меня только что были арабы. Национальностью моей не интересовались, а вот комбинезон, рубашку и туфли украли. Вернее, забрали. На моих глазах. Можно мне выйти хоть на палубу? Вы же слышите, я жив.

- Издеваетесь? - взорвался помполит. - Или я не ясно все объяснил? В Одессе вам объяснят яснее!

Да, с приходом в Одессу объяснили... Я снова был списан. И надолго.

На этот раз списали не только меня. Списали всех работавших на судах Черноморского пароходства евреев. Нас оказалось всего 17 человек. Перевели на низшую должность начальника отдела оперативного планирования пароходства известного всем морякам экономиста Гринберга. А он, узнав об этом унижении, умер от инфаркта прямо в кабинете. Вот чем обернулась для советских евреев «тройственная агрессия».

А ведь давно не было уже Сталина с его антисемитской кампанией «борьбы с безродными космополитами», давно был разоблачен и расстрелян главный сталинский палач Берия, в чьем зловещем ведомстве были задуманы и осуществлены «дело врачей», судилище и расстрел Еврейского антифашистского комитета... Советским Союзом правил гуманист Хрущев, разоблачивший сталинские злодеяния, но сохранивший в неприкосновенности проклятый «еврейский вопрос»!..

По утрам мы, списанные с судов евреи, собирались возле отдела кадров в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Юркова уже не было, он пошел плавать. А новый инспектор при виде меня задавал один и тот же вопрос:

- Вы принесли заявление на увольнение?

- С какой стати? Хотите, увольняйте сами, -отвечал я.

Но такой команды кадровик, очевидно, не получал. И, поправив очки, углубляся в бумаги.

А я, потоптавшись перед его столом, уходил.

То же было и с другими товарищами. Некоторые, не выдержав, уволились.

Я не сдавался...

В эти невеселые дни я познакомился и подружил с одним парнем. Звали его Лев. Фамилия была Милыптейн. Он плавал третьим штурманом на пароходе «Измаил». Он рассказал мне, что хотел вступить в Коммунистическую партию. Рекомендации ему дали капитан и старший механик. Причем старший механик был депутатом Верховного Совета СССР. Фамилия этого старшего механика была Легенький. Третью рекомендацию дал боцман, старый коммунист, всю войну провоевавший в морской пехоте. Лев был отличным штурманом, и на судовом партийном собрании за его прием в партию коммунисты судна проголосовали единогласно. Но когда помполит принес бумаги на утверждение в партком пароходства, то секретарь парткома, прочитав протокол собрания, возмутился: «Кого вы принимаете в партию? Мало, что он Милыптейн, еще и Срулевич!»

Да, отчество Льва Мильштейна было Срулевич...

И только спустя несколько лет Лев рассказал мне, что сменил отчество на Семенович, и после этого его приняли в партию...

Был тогда среди нас и невинно пострадавший русский парень по фамилии Розенфельд. В 1933 году его взяла из детдома и усыновила одна еврейская семья, дав ему свою фамилию. В гражданском паспорте, который он нам показывал, писалось — русский. Но фамилия... И человек из-за нее пострадал.

Когда он в очередной раз, с отчаянием приговоренного к смерти, спрашивал нас: «Ну за что меня? За что?», ему отвечали: «Пошел вон, жидовская морда!»

Так мы шутили, хотя было не до шуток...

Вот таким был для нас 1957 год. Не сталинский уже, а хрущевский.

И все же настал день, когда я снова вышел в море. Может быть, помогло то, что я писал во все инстанции, задавая один и тот же вопрос: «Прошу объяснить, почему меня лишили работы?» При этом я прикладывал к своим писаниям свои блестящие характеристики. А может быть что-то изменилось в сознании тех, кто дал кадровикам команду - списать евреев на берег?

Не буду гадать. Не знаю. Но день такой наступил...

Было это уже в конце 1957 года. Пришел ко мне домой какой-то парень, спросил:

- Ты Хасин?

Я ответил:

- Да.

- Тебя вызывает в отдел кадров инспектор Борисов.

В тот же день я ушел в рейс...

Вот такие воспоминания нахлынули на меня в Порт-Саиде, когда я увидел пустой постамент, на котором стояла когда-то статуя строителя Суэцкого канала французского инженера Фердинанда Лессепса...

К оглавлению

 

 

Майским днем в Нюрнберге

Солнечным майским днем я приехал в Нюрнберг в гости к старому другу. И когда он повел меня осматривать достопримечательности этого старинного немецкого города, я попросил его показать мне в первую очередь здание суда, где после окончания второй мировой войны судили главных нацистских преступников.

Здание это я узнал сразу, так как много раз видел его в кадрах кинохроники.

В первые годы после войны, когда не было еще ни у кого телевизоров, народ осаждал кинотеатры. И названия фильмов, которые шли тогда, я помню до сих пор. «Девушка моей мечты», «Дитя Дуная», «Сестра его дворецкого», «Индийская гробница», «Королевские пираты», «Тарзан». Это были трофейные фильмы, доставшиеся нам как победителям в войне с фашистской Германией. Список этот можно продолжить. Но не о тех фильмах речь.

Главное, что запомнилось с тех первых послевоенных времен, это то, что перед началом каждого фильма во всех кинотеатрах показывали кинорепортажи с Нюрнбергского процесса. Назывались они «Суд народов». Длился этот суд почти год. С ноября 1945 года по октябрь 1946-го. А руководил группой кинооператоров, снимавших Нюрнбергский процесс, кинопублицист и режиссер Роман Кармен. Человек такой же знаменитый в те времена, как и московский диктор Юрий Левитан или писатель Илья Эренбург.

Кстати, одна из улиц Одессы названа именем Романа Кармена, а в последние годы существования Черноморского пароходства одному из приобретенных за границей пароходством балкеров тоже было дано имя «Роман Кармен»...

Да, здание Нюрнбергского суда я узнал сразу. Только у входа тогда стояли на часах советские и американские солдаты. А в зале на скамье подсудимых можно было видеть Геринга, Гесса, Кейтеля, Флика, Риббентропа, Шаха, Розенберга, фон Паппена, Кальтенбрунера и других главных гитлеровских головорезов. За исключением самого Гитлера, Геббельса и Гиммлера. Эти предусмотрительно покончили жизни самоубийством.

Позже, выслушав смертный приговор, покончил с собой и Геринг. Накануне казни кто-то передал ему в камеру ампулу с цианистым калием. И Геринга не пришлось тащить на виселицу, как остальных приговоренных к повешению.

Вешали их тоже здесь. Во дворе этого здания. И казнь эту тоже видели миллионы кинозрителей.

Но пока шел процесс, помню, как у газетных киосков с раннего утра выстраивались очереди. Мир только пришел в себя после гитлеровского кошмара, и люди жаждали возмездия.

И оно приходило не только с киноэкрана. Оно приходило и со страниц газет, где печатались гневные статьи самых известных в те времена советских писателей и журналистов. В «Правде» это были статьи Бориса Полевого, автора нашумевшей впоследствии «Повести о настоящем человеке», в «Красной Звезде» - Василия Гроссмана, в «Известиях» - Ильи Эренбурга.

А рядом с этими статьями были злые карикатуры на фашистских главарей. Их рисовали прямо с натуры находившиеся в зале суда известные художники-карикатуристы Борис Ефимов и Кукрыниксы.

С тех пор прошло много-много лет...

И вот мы стоим перед тем самым зданием. Стоим, два пожилых человека. Оба мы были в гетто. Оба — в концлагере. Мне было тогда одиннадцать лет. Ему - тринадцать.

А познакомились мы так...

В концлагерь села Карловка Доманевского района тогда Одесской, а ныне Николаевской области меня с матерью и сестрой пригнали в начале лета 1942 года.

Позади была страшная зима в оккупированной фашистами Одессе. С грабежами, облавами, с виселицами на улицах, мимо которых нас гнали в тюрьму, а потом - не менее жуткой дорогой на Слободку, в гетто.

Зимняя эта дорога, с высокими снежными сугробами и наглухо закрытыми воротами домов, на которых были намалеваны кресты - дом очищен от евреев, - была усеяна трупами. Стоял страшный мороз, и многие не доходили до Слободки, падали и - замерзали...

И вот - Карловка.

Лагерные бараки были переполнены. И наш этап первые несколько дней ночевал под открытым небом. Спать мы ложились на голую землю, подстелив под себя свои жалкие пожитки.

Позже нас расселили по тем же баракам, втиснув в каждый по две-три семьи.

В бараке, в который попали мы, все нары были заняты и нам - мне, матери и сестре - досталось место у самых дверей. На земляном полу.

Привел нас в барак староста лагеря бессарабский еврей господин Абрамович. И когда мама, оглядев место, где нам предстояло жить, спросила с отчаянием:

- А как же здесь спать?

Господин Абрамович в свою очередь спросил:

- Вы откуда?

- Из Одессы, - растерянно ответила мама.

- Так вот. В Одессе будете спать с удобствами. А здесь скажите «спасибо» и за это!

Хлопнув дверью барака, Абрамович ушел.

Так мы и спали на полу. У самых дверей. И когда обитатели барака выбегали ночью «по нужде», то в темноте спотыкались о нас. Можно представить, что это был за сон!

Но больше всего доставалось нашей маме. С вечера, укладываясь спать, она ложилась так, чтобы защитить меня и сестру от чужих ног. А утром вставала в синяках и с головной болью шла на работу.

С мамой шли на работу и мы.

Заключенные Карловского концлагеря строили дорогу. Сестра киркой разрыхляла землю, я грузил тачку, а мама катила эту тачку по деревянным мосткам к высокой насыпи, по которой должна была пройти дорога.

На этой стройке я и познакомился с моим будущим другом.

Фамилия его была Шейнин. Звали его Фроим. А родом он был из Ананьева, небольшого провинциального городка Одесской области,

В лагере Фроим был с матерью. Звали ее Хая. До войны мать Фроима работала фельдшером. И хотя на стройке она, как и все, катила тяжело груженную землей тачку, но, помимо своих «основных обязанностей», оказывала узникам и медицинскую помощь.

Лекарств у нее, разумеется, не было. Но в дождливую погоду, когда работы на стройке не велись, она ускользала из лагеря и собирала в его окрестностях разные травы. Из этих трав она делала отвары и лечила ими больных. Лечила она не только травами, но и словом. Она как никто могла утешить плачущего ребенка. Могла ночь напролет просидеть возле избитой полицаями женщины, прикладывая к ее запекшимся ранам какую-нибудь целебную траву и успокаивая несчастную ласковыми словами. Могла облегчить последние минуты умирающего.

Такой была мать Фроима. А он - весь в мать.

Помню, как после первого дня работы на стройке мы еле дотащились до барака и обессиленные опустились на нашу «постель». То есть, сели на земляной пол. Нужно было как-то умыться. Но для этого надо было идти к колодцу и принести в чем-то воду. А у нас не было ни ведра, ни кастрюли. И тут вошел Фроим. Он жил в соседнем бараке, а в наш зашел познакомиться с вновь прибывшими. Увидев наши грязные лица, он быстро вышел. А вскоре вернулся, осторожно неся в руках ржавую кастрюлю, полную воды.

- Умойтесь,- сказал он маме. - А кастрюля будет вам вместо ведра.

Мама так разволновалась, что не сказала ему даже «спасибо». Только благодарно посмотрела глазами, полными слез...

Вечером Фроим пришел снова. На этот раз он принес расчерченную на квадратики тряпку, вынул из кармана разной величины камушки и предложил мне сыграть с ним в шашки.

Так началась наша дружба.

Фроим любил Одессу. Приезжал с матерью каждое лето к морю, загорал на Ланжероне, в Аркадии, на Большом Фонтане, собирая на этих пляжах ракушки и разноцветные камушки, и рассказывал мне о своих находках много интересных вещей. Слушая его, я как бы снова возвращался в свой город, на залитые солнцем пляжи, к неумолчному шуму родного Черного моря...

Сельскую работу Фроим знал с детства и научил меня быстро нагружать тачки. Первые дни работы на стройке я, под взглядом надзиравшего за нами полицая, старался набрать на лопату побольше земли. Поэтому тачку грузил медленно. Мама попыталась мне как-то помочь, но полицай, зловредный, постоянно нетрезвый Луценко, подбежал к маме и заорал:

- Ни! Не трожь! Нехай сам робыть!

Охранявшие лагерь полицаи были украинцами, дезертирами Красной Армии, отступавшей в первые дни войны под натиском немцев. Все они ходили в красноармейской форме, споров только на гимнастерках петлицы, а на фуражках звездочки. На руках они носили белые повязки с большой буквой «П», что означало - «Полицай».

Они не просто охраняли наш лагерь. За малейшую провинность они забивали заключенных насмерть.

И именно они страшной зимой 1942 года принимали участие в расстрелах евреев, которых вывозили из Одесского гетто. Сначала людей со станции Одесса-Сортировочная везли в грязных товарных вагонах до станции Березовка. А уже оттуда гнали пешком в созданные оккупантами концлагеря - Доманевку, Богдановку, Карловку. Но по дороге в концлагеря целые этапы находили смерть от пуль этих полицаев. Людей расстреливали прямо в морозной степи, сваливая трупы в овраги, которые до следующих этапов заносило снегом...

Боясь возмездия, эти негодяи, удирая в 1944 году от наступавших советских войск, вступали в организованную и обученную фашистами Украинскую националистическую армию. И уже после войны, скрываясь в лесах Западной Украины, совершали диверсии и убийства советских активистов. И это их президент Украины Ющенко приравнивает к ветеранам Великой Отечественной войны, сражавшихся с германским фашизмом!..

Но - вернемся в Карловку. И я продолжу рассказ, как Фроим учил меня быстро грузить тачку.

Выбрав однажды момент, когда надзиравший за нами полицай Луценко ушел на другой конец стройки, Фроим подбежал ко мне и быстро сказал:

- Смотри!

Он набрал не полную лопату земли, как это делал я, а половину и ловким движением забросил землю в тачку.

- Пробуй!

Я попробовал и — дело пошло.

Вскоре меня перевели в напарники к нашей соседке по бараку Фриде. Я должен был грузить ее тачку. А сестра осталась работать с мамой.

Фриду называли в лагере «Фрида-скандалистка». Это была вздорная, крикливая женщина, постоянно ссорившаяся со своими соседями. До войны Фрида работала трамвайным кондуктором, в лагере говорили, что скандалы - ее профессия.

Когда первый раз, держа на плече лопату, я подошел к тачке Фриды, она смерила меня презрительным взглядом и сказала:

- И ты думаешь, что я буду за тебя работать?

Но когда увидела, как быстро и ловко я нагрузил тачку, удивилась:

- Ой, что же ты не сказал, что ты стахановец! Мы же завоюем в лагере первое место!

Так мы вживались в лагерную жизнь...

К концу лета мы спали уже не на голом полу, покрытом нашими пожитками, а на соломе. Эту солому сестра принесла из расположенного неподалеку от лагеря коровника. А дал ей солому сам сторож. Звали его Иван Петрович.

Это был невысокий хромой человек с седыми лохмами, торчащими из-под старой военной фуражки.

Он часто приходил на стройку и наблюдал за нашей работой. Мы думали, он тоже полицай. Но однажды, волоча больную ногу, он прошел мимо меня и незаметно сунул мне в руку кусок хлеба. Обрадовавшись, я дал этот хлеб маме и показал на удалявшегося в сторону Карловки хромого человека. «Господи, - прошептала мама, - значит, есть еще люди...»

Прошло несколько дней, и этот человек зашел к нам в барак. Увидев, что мы спим на земляном полу, он покачал головой и сказал маме:

- Нехай вона, - он показал на сестру, - прийде ночью до мене в коровник. Я дам соломы.

- А полицаи? - ужаснулась мама.

- Ни. Ночью их нема. Напьются самогону та й сплят.

Так появилась у нас «приличная постель».

Но вот кончилось лето, и работа на стройке стала по-настоящему каторжной. Если легом, в дождь, мы отсиживались в бараках, то с наступлением осенних холодов нас все равно выгоняли на работу. Начальство торопилось закончить стройку до наступления зимы.

Дождь теперь шел почти каждый день. Раскисшая земля чавкала под босыми ногами. Но так же, как и летом, мы грузили и возили тачки. Только теперь мы грузили их камнями, которые привозили на подводах местные крестьяне из какой-то каменоломни. Этими камнями укреплялась земляная насыпь.

В барак мы возвращались мокрыми, продрогшими и сразу окружали глиняную печку, чадившую посреди барака. Ее топила Фрида-скандалистка. На стройке она повредила руку, и староста господин Абрамович назначил ее дневальной.

С наступлением осенних холодов полицаи разрешили дневальным бараков собирать в окрестностях лагеря все, что годилось для топки печей. И к нашему возвращению с работы Фрида растапливала сырыми сучьями стоявшую в бараке глиняную печку.

От печки валил удушливый дым. И когда мы тесной толпой окружали ее, Фрида, кашляя и размазывая по лицу грязные слезы, кричала:

- Что вы напираете на меня, как в трамвае? Дайте разгореться!

Но никто не обращал на ее крики внимания. Все старалась протиснуться поближе к печке, от которой шло хоть и слабое, но спасительное тепло...

По ночам барак не спал. Люди кашляли, стонали, вскрикивали. И жутко чесались - заедали вши. Засыпали лишь под утро. Но едва занимался мутный рассвет, в бараке появлялся кривоногий полицай Стефан и сипло орал:

- Подъем!

Сонные люди сползала с нар и начинали разбирать наваленные возле печки для просушки свои лохмотья. При этом слышалось:

- Маня, вы не видели мою юбку?

- Рава, возьми свою кофту.

- Фрида, здесь сохла моя рубашка, куда вы ее дели?

И тут заставлял всех окончательно очнуться от сна хриплый голос Фриды:

- Вам что, повылазило? Она же на вашей соседке! Продали, наверно, свою задрипанную рубашку, а с меня опрашиваете!

Барак начинал смеяться. И этот смех был началом нового страшного дня...

С наступлением холодов мы спали уже не на полу, а на нарах. Холод и голод убивали не хуже пуль. И нары в бараке постепенно пустели...

Говорят, чудес не бывает. Но до сих пор не могу понять, как мы остались живы. И самым великим чудом был день 28 марта 1944 года, когда на территории Карловского концлагеря я увидел первых советских солдат.

В счастливой суматохе тех дней мы даже не попрощались толком с Фроимом и его матерью. А вскоре мы уже шли вслед за советскими войсками, наступавшими на Одессу...

Всякое было по возвращению в родной город. Дом в Красном переулке № 5, в котором мы жили до войны, и из которого нас угнали в гетто, заняла милиция. Она и сегодня там. Из старых жильцов мы не застали никого, их выселили. А дежуривший у ворот дома милиционер даже не пустил нас взглянуть на нашу квартиру...

- Ищите другое жилье, - сказал он. - Найдете, вам выпишут ордер.

- Господи, где же нам ночевать? — воскликнула мама.

Милиционер равнодушно пожал плечами. Но тут мы увидели бегущего по переулку к нам навстречу моего друга детства Сережу Багдасарьяна. За ним еле поспевала его мать, тетя Перуза.

Всю жизнь с любовью и благодарностью я вспоминаю эту простую армянскую женщину.

С первых дней оккупации она забрала меня к себе. Но когда евреям было приказано явиться в городскую тюрьму, пока на Слободке готовилось гетто, и мама пришла со мной попрощаться, я вцепился в мамину юбку и со слезами стал упрашивать мать взять меня с собой. Я так плакал, что мама не выдержала и сказала:

- Пусть идет с нами. А там что Бог даст...

И вот - эта встреча.

После объятий, слез, поцелуев тетя Перуза повела нас к себе.

Муж тети Перузы в 1937 году был арестован. Бывая у Сережи, я видел, как тетя Перуза, утирая слезы, готовила мужу передачи и с вечера уходила к воротам Одесской тюрьмы занимать очередь. С работы ее уволили: «жена врага народа». С большим трудом она устроилась в какую-то школу уборщицей.

Вернувшись тогда в Одессу, мы прожили у тети Перузы больше месяца. Она сказала маме: «Пока не придете в себя, я вас не отпущу». Принять нас к себе, оборванных, грязных, вшивых - на это решился бы далеко не каждый...

Но вот мама нашла на улице Розы Люксембург (ныне Бунина) пустую комнату, и мы перебрались туда. И тут тетя Перуза помогла нам с какой-то мебелью, дала посуду, помогла наладить наш быт.

Крыша над нашим новым жилищем текла. Во время дождей приходилось подставлять под капающую с потолка воду ведро. Но каждый вечер, укладываясь спать, мама произносила как молитву: «Господи, какое счастье иметь над головой свою крышу!»

Но счастье это длилось недолго.

В Одессу начали возвращаться эвакуированные. Вернулся и хозяин этой комнаты. В наше отсутствие он взломал дверь и вышвырнул в коридор наши вещи. И снова мы стала бездомными, пока не нашли новое жилье...

9 мая 1945 года закончилась война. Голодная, разрушенная страна громом артиллерийских салютов отметила свой первый День Победы. К тому времени я учился уже в мореходной школе, куда поступил осенью 1944 года.

Вечера я проводил в Одесской публичной библиотеке. Чтение всегда было моим любимым занятием и, вернувшись из Карловского концлагеря, я наверстывал упущенное.

В мореходной школе у меня появились новые друзья, и о Фроиме я, признаться, забыл. Да и жили мы в разных городах. Поэтому со дня нашего освобождения я ничего о нем не слыхал.

Но вот однажды, придя в библиотеку, я увидел на книжном стенде книжку «Записки следователя». Эта книжка привлекла мое внимание не названием, а фамилией автора - Лев Шейнин. «Не родственник ли это Фроима?» — подумал я.

Вспомнив своего друга, я пожалел, что мы не обменялись в дни освобождения адресами. Хотя, какие были тогда у нас адреса?..

Прочитав «Записки следователя», я узнал из предисловия к этой книге, что ее автор - Лев Шейнин - не только известный советский писатель, но и профессиональный следователь. И не просто следователь. А начальник следственного управления Прокуратуры СССР. И если он действительно был родственник Фроима, то моему другу было кем гордиться!

Вскоре в газетах мне снова попалась эта фамилия. Начинался судебный процесс над главными нацистскими преступниками, и в Нюренберг, где во времена Гитлера принимались самые бесчеловечные законы, стали съезжаться юристы из СССР, США, Англии и Франции -стран-победительниц во второй мировой войне -чтобы от имени миллионов жертв фашизма судить это страшное зло. В составе советской делегации был и Лев Шейнин.

Но вот отгремел и Нюрнбергский процесс. Возмездие свершилось. Казалось, жизнь, выстраданная нами в фашистской неволе, будет теперь яркой, умной, справедливой. И поначалу все складывалось именно так.

После окончания мореходной школы меня приняли на работу в Черноморское пароходство. Было это в конце 1946 года. До сих пор помню фамилии работавших тогда в отделе кадров пароходства инспекторов: Меламед, Гумперт, Меламуд. Возле их кабинетов всегда стояли длинные очереди моряков. Страна не оправилась еще от ран войны, судов было мало, и уйти в рейс было большой удачей.

Меня зачислили в «бесплатный резерв». Это означало, что ни хлебной карточки, ни денег я не получал. Жил на иждивении мамы и сестры. Мама работала в какой-то конторе, название этой конторы я уже забыл, и получала как служащая 400 граммов хлеба в день. Сестра работала на Центральном телеграфе и как рабочая получала 500 граммов хлеба в день. Это и был наш «прожиточный минимум». Но каждое утро, садясь пить чай, мама произносила, как молитву: «Какое счастье, после Карловки, иметь этот стакан чая и этот кусочек хлеба!»

Наступила зима 1947 года. Морозы, помню, стояли жуткие. Море замерзло до самого горизонта. Если в Одессу приходил какой-нибудь пароход, он долго ждал у кромки льда, пока портовый ледокол «Торос» не расчистит ему дорогу к причалу.

Каждое утро я приходил в отдел кадров и занимал очередь к инспектору Елизавете Абрамовне Меламуд. Она ведала рядовым составом. Отстояв очередь и получив от Елизаветы Абрамовны, вместе с улыбкой, ответ «Сегодня ничего, приходи завтра», я выходил в переполненный морским людом, прокуренный коридор. Идти мне было некуда. На улице - лютый мороз, и коридор отдела кадров пароходства заменил мне в то время читальный зал публичной библиотеки.

Здесь было что послушать!

Многие из моряков только демобилизовались из армии и военно-морского флота. Под их распахнутыми шинелями и бушлатами звенели многочисленные ордена и медали, и по одним только медалям можно было понять, где воевали эти люди. Я читал название медалей, как открытую книгу: «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Ленинграда», «За оборону Сталинграда», «За взятие Будапешта», «За освобождение Варшавы», «За освобождение Белграда», «За взятие Вены», «За взятие Берлина»!

Перебивая друг друга, они с азартом вспоминали войну, бои, ранения, госпиталя, и я, семнадцатилетний паренек, хоть и переживший гетто и Карловский концлагерь, чувствовал себя среди них, как чувствует себя бедный родственник на шумной и богатой свадьбе...

Лишь весной я получил назначение мотористом 2-го класса на пассажирский теплоход «Львов». Он плавал на линии Одесса - Батуми.

Так началось и мое море...

В декабре теплоход стал на ремонт, и меня отправили в отпуск. Когда я пришел в отдел кадров оформить отпускные бумаги, то не увидел на дверях кабинетов знакомых фамилий. Все они были заменены фамилиями русскими. Я не придал этому никакого значения. Мало ли по каким причинам люди меняют место работы. И если бы мне тогда сказали, что замена инспекторов отдела кадров Черноморского пароходства - лишь малая часть задуманного Сталиным зловещего плана по «окончательному решению еврейского вопроса», о котором так мечтал Гитлер, я бы ни за что не поверил!

Наступал 1948 год. И вдруг советские газеты и Всесоюзное радио сообщили ошеломляющую весть: «13 января 1948 года в Минске в автомобильной катастрофе погиб видный общественный деятель, председатель еврейского Антифашистского Комитета, член Комитета по Сталинским премиям, создатель и художественный руководитель Московского Государственного еврейского театра, профессор, Народный артист СССР Соломон Михайлович Михоэлс».

Его знала вся страна. Да что страна, мир!

Посланный Сталиным во время войны в

Соединенные Штаты Америки, выступая на многочисленных митингах перед тысячными аудиториями американцев, рассказывая о зверствах фашистов на советской земле, об уничтожении евреев, Соломон Михайлович Михоэлс собрал миллионы долларов на борьбу с Гитлером.

Спектакли в театре Михоэлса шли на идиш. Но в этот театр, не зная языка, смотреть игру великого артиста приходили видные деятели русской культуры. Писатель Алексей Толстой, композитор Дмитрий Шостакович, народные артисты СССР Москвин, Качалов, Козловский. Спектакли Михоэлса «Тевье-молочник», «Фрейлахс», «Король Лир» потрясали.

И вот - погиб...

На похоронах С. М. Михоэлса первый секретарь Союза писателей СССР, как сообщала газета «Правда», сказал: «Михоэлс был художником, осиянным величайшей славой, выпадающей на долю немногих избранных. Имя его будет жить в веках».

Над гробом Михоэлса с потрясающим трагизмом спел «Реквием» народный артист СССР Иван Козловский.

Тысячи людей проводили любимого артиста в последний путь... Но вскоре поползли слухи, что гибель С. Михоэлса не связана с автомобильной катастрофой. Его убили на глухой улице Минска, куда он поехал принимать выдвинутый на Сталинскую премию спектакль «Константин Заслонов» из жизни белорусских партизан. Подтверждением этих слухов явилось закрытие театра С. Михоэлса и арест большой группы артистов театра.

Начались аресты и среди друзей и родственников С. Михоэлса. А вскоре разогнали еврейское издательство «Дер Эмес» и закрыли все издававшиеся в Советском Союзе еврейские газеты. Их редакторов, обвинив в «еврейском буржуазном национализме», тоже арестовали.

С каждым днем в центральных советских газетах - «Правде», «Известиях», «Комсомольской правде», «Труде» - все больше стало появляться статей и фельетонов явно антисемитского толка. А популярный сатирический журнал «Крокодил», выходивший в Советском Союзе миллионными тиражами, стал публиковать такие антисемитские карикатуры, что этому изданию позавидовал бы сам министр пропаганды гитлеровского правительства доктор Геббельс! В разгар этой оголтелой антисемитской кампании, которую, как фиговым листком, прикрыли лозунгом борьбы «с безродными космополитами», был арестован в полном составе Еврейский антифашистский комитет, внесший немалый вклад в победу советского народа над фашистской Германией.

Членами этого комитета были известные еврейские писатели и поэты, а также ученые. Их трагическая судьба - казнь 12 августа 1952 года - стала известна позднее. Сталинские палачи не пожалели даже семидесятивосьмилетнего дипломата и публициста, всю войну руководившего Советским Информбюро, Соломона Лозовского. Вместе со всеми был расстрелян и он. В живых оставили только женщину - академика Лину Штерн, сослав ее в Казахстан.

До своей гибели арестованные члены Еврейского антифашистского комитета - писатели, поэты, драматурги с мировыми именами Перец Маркиш; Давид Бергельсон, Лев Квитко, Самуил Галкин, Давид Гофштейн, Ицик Фефер, Вениамин Зускин (артист театра С. Михоэлса, ставший после убийства С. Михоэлса директором Еврейского театра, которого арестовали, когда он лежал в больнице и прямо с больничной койки привели в тюрьму) -несколько лет томились в тюремных камерах Лубянки, подвергаясь средневековым пыткам. Их расстрел был расстрелом еврейской культуры в СССР, так же как и «Хрустальная ночь» в ноябре 1938 года, когда гитлеровские погромщики громили по всей Германии еврейские магазины и жгли синагоги, была сигналом к уничтожению евреев вообще.

За расстрелом членов Еврейского антифашистского комитета последовало знаменитое «дело врачей». 13 января 1953 года мир потрясла новая весть, пришедшая из Советского Союза. ТАСС (Телеграфное Агентство Советского Союза) сообщало, что группа известнейших деятелей советской медицинской науки, евреев по национальности, по заданию иностранных разведок занималась неправильным лечением членов советского правительства с целью их умерщвления. И далее в том же духе...

И сразу же поползли слухи о скорой депортации евреев Советского Союза в Сибирь и на Дальний Восток в целях спасения их от разъяренных народных масс.

А народные массы, подогретые в лучших традициях геббельсовской пропаганды, действительно были в ярости. Из уст в уста передавались факты об избиениях евреев в метро, в трамваях, на заводских проходных. Факты об оскорблениях евреев в магазинах и на улицах. К евреям-врачам в поликлиниках отказывались записываться.

Это чудовищное массовое безумие, поощряемое Кремлем, остановила только смерть «отца народов» Иосифа Сталина 5 марта 1953 года.

Но вернусь в год 1948-й.

Когда после отпуска я пришел в отдел кадров, новый инспектор по рядовому составу Овчинников долго листал мое тоненькое личное дело, спросил, как я попал в гетто, что я там делал, и вообще, как это я остался жив?

Взявшись за трубку телефона, он отодвинул мое «Личное дело» и сказал:

- Иди, погуляй. Придешь в конце дня.

Я понял, что ему нужно согласовать с кем-то вопрос, что со мной делать.

Выйдя в переполненный, как всегда, морским людом коридор, я услышал резанувшую меня фразу: «В загранку их уже не пускают. И вообще, скоро им хана».

«Им» - это означало евреям....

«Львов» не ходил за границу. Плавал вдоль крымских и кавказских берегов. Вернут меня на теплоход или Овчинников скажет в конце дня: «Ты - уволен»?..

Еле дождавшись конца рабочего дня, я с волнением открыл дверь кабинета Овчинникова, в котором еще недавно сидела Елизавета Абрамовна Меламуд.

Увидев меня, Овчинников сердито сказал:

- Где ты ходишь? Сегодня вечером «Львов» снимается на Батуми. Прямо отсюда беги на судно!

С этими словами он протянул мне направление на теплоход.

Не знаю, что повлияло тогда на это решение. Не задавая лишних вопросов, не помня себя от радости, даже не забежав домой, я прямо из отдела кадров помчался в порт...

Летом того же года, во время одной из стоянок «Львова» в Одессе, я пошел в город. Я любил пройтись по книжным магазинам, купить в рейс какую-нибудь новую книгу. В море, после вахты, забравшись на шлюпочную палубу, я находил укромный уголок и запоем читал.

Выйдя из книжного магазина на Дерибасовской, я неожиданно увидел Фроима. Он шел быстро. Боясь потерять его в толпе, я бросился вдогонку.

- Фроим!

Он вздрогнул, но не остановился. Наоборот, прибавил шаг.

Я догнал его. Но вместо того, чтобы обрадоваться нашей встрече, он как-то странно посмотрел на меня и сказал:

- Извини, я спешу.

- Фроим, дорогой, - взволнованно заговорил я.

- Мы так давно не виделись! Может, ты обижен на меня за то, что я тебе не писал? Но я же не знаю твой адрес. Давай где-нибудь присядем, хоть немного поговорим!

Он отвел глаза и тихим, срывающимся голосом сказал:

- Я уже не Фроим. Я - Федя.

Вот оно что... Значит, он убегал не от меня. От своего имени...

- Что ж, здравствуй, Федя!

И мы обнялись.

А вскоре уже сидели в пропахшей кислой капустой какой-то забегаловке и, ожидая заказ, принятый неряшливой, подвыпившей официанткой, рассказывали друг другу обо всем, что приключилось с нами со дня нашего освобождения.

Фроим закончил в Ананьеве ремесленное училище и работал слесарем в авторемонтных мастерских. В Одессу он приехал в надежде поступить в политехнический институт. Но в приемной комиссии какая-то строгая дама, полистав его паспорт и внимательно посмотрев на его явно еврейское лицо, сказала, что абитуриентов очень много и прием документов уже прекращен. Вечером он уезжает домой...

И тут я задал ему вопрос, не является ли его родственником известный писатель Лев Шейнин. А если да, то не может ли он помочь ему поступить в институт. Хотя бы на будущий год.

Фроим как-то испуганно оглянулся по сторонам и, понизив голос, заговорил.

И вот что я узнал.

Мать Фроима, тетя Хая, еще до войны знала о живущем в Москве писателе Льве Шейнине. Но, рано оставшись без мужа (отец Фроима умер, когда мальчику было три года), она, привыкшая рассчитывать только на свои силы, никогда не пыталась выяснить, родственник ли им Лев Шейнин или нет.

Она понимала, что писателю Льву Шейнину все равно не до них, пусть даже и родственников, живущих где-то на Украине. Но когда они вернулись из Карловки и увидели, что дом их занят, а живущие в нем люди не пустили их даже на порог, председатель горсовета, к которому обратилась с жалобой тетя Хая, отмахнулся от нее как от назойливой мухи, заявив: «Ищыть соби якусь другу хату», вот тогда она и решила обратиться к Льву Шейнину .Адрес она не знала и написала так: «Москва, Союз писателей СССР, Льву Шейнину».

И он откликнулся!

Правда, он писал, что родственников таких не знает. Но глубоко сочувствует их страданиям в фашистской неволе и в беде не оставит.

А вскоре в горсовет пришло письмо. И не откуда-нибудь, а из Прокуратуры СССР. В этом письме было требование - вернуть дом законным владельцам Шейниным. В противном случае будут приняты соответствующие санкции...

И надо, было видеть, как закрутились местные власти! Не только дом освобожден, но тете Хае предложили даже в городской больнице место врача, хотя у нее было лишь фельдшерское образование.

Ну, а потом...

Фроим снова оглянулся по сторонам и почти шепотом продолжал:

- В начале этого года мать взяла отпуск и поехала в Москву. Она хотела лично поблагодарить Льва Романовича Шейнина за все, что он для нас сделал. Но, приехав в Москву, узнала, что он арестован.

- Кто? Писатель Шейнин? - чуть не вскрикнул я.

Фроим больно сжал мне руку:

- Молчи. Ты слышал о Михоэлсе? Так вот. Лев Романович поехал в Минск. Он хотел лично расследовать обстоятельства гибели Михоэлса. Ходят слухи, что это была не автокатастрофа, а убийство. Шейнин - начальник следственного управления Прокуратуры СССР. Кому же как не ему было заняться этим делом? Но из Минска его срочно отозвали в Москву и прямо на вокзале арестовали.

Официантка принесла наконец наш заказ. После услышанного есть не хотелось. А Фроим продолжал:

- Ты газеты читаешь? Заметил, какое антиеврейское направление имеют многие статьи? И ты бы видел, с какой неприкрытой насмешкой смотрела сегодня на меня эта институтская дама, возвращая мне паспорт. Вот, мол: «Не суй свое еврейское рыло в наш вузовский огород!»

Кое-как расправившись с едой и расплатившись с официанткой, мы пошли на вокзал.

Проводив Фроима, с тяжелым сердцем я возвращался на судно.

Подле окончания Великой Отечественной войны, после всего пережитого за годы фашистской оккупации, после всего, что было показано и доказано на Нюрнбергском процессе - Освенцим, Майданек, Треблинка, Бухенвальд, Дахау, Маутхаузен и другие страшные лагеря смерти, после страшной цифры, названной на процессе, - уничтожение шести миллионов евреев - в Советском Союзе, стране, победившей фашизм, освободившей Европу от фашистского варварства, разгорается пламя того кошмарного явления, которое называют таким скучным словом ~ антисемитизм.

Теперь мне понятно было, почему в отделе кадров пароходства не работали больше ни Елизавета Абрамовна Меламуд, ни Михаил Иосифович Меламед, ни Гумперт, ни другие евреи. А ведь они прошли всю войну. Из рассказов моряков в коридоре отдела кадров я знал, что старший инспектор Михаил Иосифович Медамед при высадке десанта на Малой земле был тяжело ранен и в госпитале ему ампутировали ногу. Он ходил на протезе. Елизавета Абрамовна тоже была на фронте. На ее платье сверкало несколько орденских планок. И Гумперт воевал. Больше того, моряки говорили, что он - почетный гражданин Одессы. Так это было или нет, я не знал. Но о нем так говорили. И вот...Что же нас ждет?..

На судне я узнал еще одну страшную новость -арестован наш капитан, испанец Мантилья.

В 1938 году, во время гражданской войны в Испании, когда стало очевидным, что генерал Франко, командовавший войсками мятежников, вот-вот установит в стране фашистский режим, капитан Мантилья привел в Одессу пассажирский теплоход «Сиудад де Сарагона». На борту теплохода были испанские дети. Их отправили в Советский Союз, спасая от бомбардировок, которым подвергались тогда испанские города.

Высадив на одесский берег своих маленьких пассажиров, которым одесситы оказали самый радушный прием, капитан Мантилья попросил у советских властей политическое убежище. Он не хотел возвращаться в страну, где при поддержке Гитлера и Муссолини генерал Франко устанавливал фашистский режим.

Просьба испанского капитана была удовлетворена. Позже теплоход «Сиудад де Сарагона» был переименован во «Львов», на нем был поднят советский флаг, и он стал совершать рейсы по Черному морю.

Во время Великой Отечественной войны теплоход был оборудован под плавучий госпиталь. За свои героические рейсы в осажденную фашистами Одессу, Севастополь, Новороссийск он был удостоен Указом Верховного Совета СССР орденом Боевого Красного Знамени. Этот Указ висел под стеклом в музыкальном салоне теплохода, а орден был приколот к знамени судна. На праздничной первомайской демонстрации капитан Мантилья нес это знамя в колонне Черноморского пароходства. И вот - арестован...

В очередной рейс мы снялись с новым капитаном. Это был малоразговорчивый, угрюмый человек, почти не покидавший капитанский мостик. Если он и появлялся на палубе - только для того, чтобы кого-нибудь отругать. О нем говорили: «Если каштан на правом борту, переходи на левый!» А боцман, старый моряк, проплававши на «Львове» вою войну, отзывался о нем коротко: «Змей!»

И как мы скучали по нашему испанцу! Пусть он плохо говорил по-русски. Но какой это был благородный человек!

Вежливый, доброжелательный, улыбчивый! С одинаковым уважением разговаривал он с каждым членом экипажа, будь то старший механик иди уборщица. Лишь когда мы шли вдоль кавказского побережья, он становился молчаливым и, поднявшись на мостик, подолгу рассматривал в бинокль видневшиеся в горах селения. Наверно, в эти минуты он вспоминал такие же гористые берега родной Испании.

Дальнейшая судьба этого прекрасного, удивительно красивого человека была трагичной. Развязанная Сталиным зловещая кампания по «борьбе с безродными космополитами», в которой главная роль была отведена евреям, но смертельной косой коснулась и других советских людей «не русской национальности» - греков, болгар, поляков и прочих «инородцев», хотя все эти «инородцы» родились и выросли в Советском Союзе, были гражданами этой страны и воевали за нее с фашистами, - эта бесчеловечная кампания стала и для испанца Мантильи роковой. Его обвинили в шпионаже в пользу испанского диктатора Франко, и гордое сердце капитана не выдержало. Он умер в одесской тюрьме, так и не увидев берега своей родины...

Что касается Фроима, то после нашей встречи в Одессе мы начали переписываться. Он писал, что поступал в сельскохозяйственный техникум, а закончив учебу стал механиком в каком-то автохозяйстве. Потом сообщил, что писателя Льва Шейнина выпустили из тюрьмы. А потом я прочитал в «Литературной газете» некролог. «Писатель Лев Шейнин умер».

Прошли годы...

Мы с Фроимом состарились и по разным причинам оказались в Германии. В марте 2003 года, в пятидесятую годовщину смерти Иосифа Сталина, я купил несколько российских газет. Все они печатали статьи о мертвом диктаторе, превознося его заслуги перед советским народом, особенно подчеркивая его роль в деле победы над фашистской Германией. Но ни в одной из этих статей я не нашел и слова осуждения тирана. Словно не было Колымы, с ее страшными концлагерями, где нашли мученическую смерть миллионы советских людей - «врагов народа». Словно, не было возведенного в ранг государственной политики антисемитизма. Не было убийства по приказу Сталина Соломона Михоэлса, не было, по его же приказу, расстрела Еврейского антифашистского комитета, «дела врачей» и других сталинских преступлений, от которых содрогался мир...

Да, было это в марте. А в мае позвонил Фроим и пригласил в гости, в Нюрнберг. И первое, что я сделал по приезду в этот город, как я уже писал в начале этих заметок, пошел к зданию суда, где судили главных нацистских преступников.

Молча мы смотрели на это угрюмое здание. Здесь завершились безумные мечты Гитлера о мировом господстве. Здесь его соратники отрекались от своих кровавых дел, сваливая вину один на другого, а все вместе на Гитлера. Здесь предстали они во всем своем ничтожестве, -жадные, мерзкие, трусливые. И слушая их показания, показания бесчисленных свидетелей их преступлений, видя на экране в зале суда то, что снимали их же фашистские кинооператоры -испепеленные города, сожженные до тла деревни, концлагеря, горы трупов, горы женских волос, которыми набивались немецкие матрацы, медицинские эксперименты над узниками концлагерей, расстрелы мирных жителей, повешенных, заживо сожженных, - мир содрогнулся от совершенного ими зла.

И вдруг я подумал, а состоится ли когда-нибудь такой же праведный суд над сталинскими злодеяниями? Покаются ли нынешние ревнители коммунистических идей в кровавых делах своего кумира?

И вспомнилось, как в 1970 году тогдашний канцлер Германии Вилли Брандт, пребывая с государственным визитом в Варшаве, стал на колени перед памятником героям восстания в Варшавском гетто и произнес слова, тотчас ставшие историческими: «Простите нас».

Если не сделать этого, то как можно говорить об обновленной, демократической России и других стран СНГ, еще недавно входивших в состав Советского Союза?

Мимо нас проносились машины, катили на велосипедах пожилые нюрнбергцы, юные мамаши везли в колясках детей, родившихся уже в XXI веке.

И родным, зовущим домой ароматом пахла распустившаяся в немецких садах сирень...

Был месяц май...

К оглавлению

 

 РАССКАЗЫ

 

  В белый шторм

Ночь была неподвижной. Остановились облака, звезды, и лишь за кормой, как родник, шумел пенистый след.

Теплоход «Аркадий Гайдар» с грузом канадского зерна шел из Монреаля на Черное море.

Еще вчера белая от ярости Атлантика швыряла теплоход, как щепку. А сейчас, после того, как мы миновали Гибралтарский пролив, нас окружал средиземноморский штиль. Лишь иногда по воде легкой судорогой пробегала мелкая рябь.

Выйдя из душной каюты, я любовался ночью. После тяжелого перехода через Атлантический океан странным было это спокойствие моря, ровный ход судна и неподвижность звезд.

А шторм...

Он встретил нас сразу по выходу из устья реки Святого Лаврентия, на берегах которой расположен Монреаль. Мы погрузили там 12 тысяч тонн зерна. Судно осело так, что казалось - никакой волне его не качнуть. Но океан - есть океан...

И все бы ничего, если бы не пришлось остановиться. Судно начало качать так, что на камбузе загремели привязанные поваром к плите кастрюли, в буфетной побилась вся посуда, а во многих каютах посрывало столы.

Случилось это ночью. Мне позвонил капитан и попросил подняться на мостик.

В совещенной тусклым светом ходовой рубке я увидел судового врача. Этот сутулый пожилой человек делал с нами первый рейс. Фамилия его была Каминский. Борис Евсеевич Каминский. Он подменял ушедшего в отпуск нашего штатного врача.

Во время знакомства в Одессе, когда новый врач пришел на судно, он рассказал, что работает в поликлинике водников на Приморском бульваре, и море в основном видит только с Потемкинской лестницы.

Плавать на судах никогда не собирался, прекрасно понимая, что с его «пятой графой» визу ему не дадут. Но после XX съезда КПСС, на котором Хрущев разоблачил злодеяния Сталина и дал возможность тысячам советских политзаключенных выйти на волю, у врача Каминского, несмотря на «пятую графу», появилась возможность повидать мир...

Когда мы снялись в рейс, врач первые дни не выходил из каюты. Укачивался. Но потом «оморячился», привык, и в Средиземном море уже не уходил с палубы, любуясь берегами 1реции, Сицилии, Испании. А по выходу в Атлантический океан, несмотря на приличную качку, поднимался на мостик, просил у вахтенного штурмана бинокль, высматривал среди волн дельфинов или разглядывал встречные суда.

О себе он больше ничего не рассказывал. Только однажды, когда я зашел по какому-то делу к нему в каюту и увидел на письменном столе под стеклом выцветшую фотографию, на которой он был снят в форме майора медицинской службы рядом с танком, на котором сидели смеющиеся танкисты, он улыбнулся и сказал:

Пришлось и мне немного повоевать...

А для нашего замполита он оказался настоящей находкой. Умея рисовать, врач стал оформлять шутливыми рисунками стенную газету, писал всевозможные объявления, а к Новому году, который мы встречали на подходе к Монреалю, нарисовал и развесил в столовой команды и в кают-компании красочные новогодние плакаты. Кроме этого, он организовал клуб любителей литературы и по вечерам в кают-компании рассказывал членам экипажа интересные истории из биографий русских и зарубежных классиков.

Так вот, о той ночи.

Вызвав меня на мостик, капитан сказал, что с идущего нам навстречу западногерманского судна получена радиограмма. У жены немецкого капитана начались роды. Врача на судне нет. Кстати, в советские времена врачи плавали только на советских судах. Растерявшийся немец просит находящиеся поблизости суда, на которых есть врач, оказать роженице помощь.

Ознакомив меня как старшего механика с этой радиограммой, наш капитан добавил:

- Если можно, прибавьте обороты главному двигателю. По координатам мы к этому судну ближе всех. А Борис Евсеевич уже готов пойти на помощь.

Я кивнул и поторопился в машинное отделение. Пробегая по шлюпочной палубе, увидел что боцман и матросы во главе со старшим помощником капитана уже готовили к спуску моторный бот.

Спустившись в машинное отделение, я, убедившись, что главный двигатель ведет себя нормально, дал команду вахтенному механику прибавить обороты и снова поднялся на мостик.

А океан бушевал. Такелаж, надстройки, грузовые лебедки - все блестело, все было мокрым от захлестывавших судно волн. И сама луна, высоко стоявшая над взбешенным океаном, была такой яркой, словно и ее умыл шторм.

Но вот показались огни западногерманского судна. Они то взлетали вверх, то исчезали в волнах, словно остервеневшая стихия пыталась их погасить.

Капитан перевел рукоятку машинного телеграфа на «Стоп». Судно вздрогнуло и остановилось.

И тут начало качать так, что на ногах невозможно было устоять. Но вдруг - в какой-то момент - океан стих. Присмирел. И в этой внезапно наступившей тишине я услыхал, как с грохотом пошел на воду бот...

Ждали мы долго. Часа три.

Шторм снова набрал силу. От пены океан был белым. Пронзительно свистели на ветру снасти и, казалось, бешенству стихий не будет конца...

Поднявшийся на мостик боцман, он не пошел на боте, только помогал его спускать, откинув капюшон мокрого плаща и, вытирая от брызг лицо, хрипло сказал:

- Сказилася Атлантика. Сколько плаваю, такой ее не видел!

А капитан молчал. Только нервно курил, прикуривая одну сигарету от другой.

Уже светало, когда мы увидели бот. Он то взлетал к затянувшим небо облакам, то исчезал из вида.

Боцман побежал на шлюпочную палубу, готовить к подъему бота шлюп-тали, а капитан, ткнув в пепельницу сигарету, резко перевел рукоятку машинного телеграфа на «Малый вперед». Нужно было развернуть судно, чтобы прикрыть моряков, когда они подойдут к нашему борту.

И вот - мокрый, уставший, со слезящимися от ветра глазами, на мостике появился врач.

- Мальчик! - потирая замерзшие руки, весело сказал он. - Такой бутуз!

...На подходе к Гибралтару ко мне зашел капитан. Усаживаясь в кресло, закурил и, глубоко затянувшись, сказал:

- Удивительный человек наш доктор. Я читал в отделе кадров его «Личное дело». В автобиографии он пишет, что во время войны в Минском гетто погибла вся его семья. А он радуется появлению на свет нового немца. И только подумать, в каких условиях он его принимал!

Любуясь ночным Средиземным морем, я вспомнил слова капитана и посмотрел на небо. Оно было светлым, высоким и, казалось, скатись по этому небу звезда, над морем долго будет стоять чистый, прозрачный звон...

К оглавлению

 

 

Свадебный марш Мендельсона

Каждый раз, когда прохожу по Ришельевской улице мимо Одесского Дворца бракосочетаний, вспоминаю историю, приключившуюся когда-то на побережье Красного моря...

Одно время суда Черноморского пароходства фрахтовались под перевозки скота из Сомали в Саудовскую Аравию. Баранов, коз и овец загоняли на судно по широкой сходне и по такой же сходне гнали в трюм. А быков, коров и верблюдов поднимали на стропах грузовыми лебедками. Оторвавшись от земли, бедные животные отчаянно ревели, тараща от страха налитые кровью глаза.

На переходе через Красное море до Саудовского порта Джидда рев быков и жалобное блеяние овец и коз доносились из трюмов днем и ночью. А запах от этого стада проникал в каюты и в машинное отделение и долго не выветривался, даже после того, как скот сгоняли на берег.

Матросы проклинали эти рейсы. После выгрузки в Джидде трюмы были загажены навозом, и на уборку и мойку трюмов уходило несколько дней.

Но зато с разрешения сопровождавших этот необычный груз арабов повар мог выбрать любого барашка, освежевать его на корме, и экипаж объедался сочными бараньими шашлыками...

Осенью 1975 года теплоход «Аркадий Гайдар» сделал такой рейс. Но запомнился мне этот рейс не баранами и шашлыками, а совсем другой, невеселой историей.

...Шторм начинался к вечеру и работал всю ночь. Волны, яростно вкатываясь на берег, оставляли на песке клочья пены, походящие на тающий снег. Потом ветер стихал, и успокоившееся море уходило в безбрежную предрассветную мглу.

Маяк стоял на холме, белый и одинокий. За маяком сиротливо торчал примятый ветром плетень.

Днем море молчало, и на песке валялись выброшенные штормом рыбешки. Их подбирал серый взъерошенный кот. Он жил на маяке и, наверно, дрожал по ночам от грохота волн.

За маяком виднелся желтый оскал пустыни. И птицы, пролетавшие мимо маяка, казались неестественно желтого цвета.

На этот маяк я забрел с двумя нашими матросами в поисках кораллов. Кораллы продавались на базаре в Джидде, где мы выгружали привезенный из Сомали скот. Но найти кораллы самим на берегу Красного моря, было, конечно, интересней.

Увидев маяк, мы захотели зайти. Никто из нас никогда не был внутри маяков. А сколько мы повидали их на разных берегах! Мы знали их названия, огни. Маяки были описаны в лоциях, и сколько раз в туман или в глухую морозную ночь штурманы, напрягая зрение, искали спасительную искорку маячного огня.

- Зайдем?

Над низкой дубовой дверью висел судовой колокол. Под ним слышался сумрачный шум моря. Такой шум живет в морских раковинах, если приставить их к уху. Море плескалось рядом, но шум моря в колоколе жил сам по себе, словно колокол хранил голоса океанов, по которым ему приходилось когда-то проплывать.

Мы вошли.

У кирпичной стены стоял старинный клавесин. В бронзовых подсвечниках белели огарки свечей. На пюпитре лежали заляпанные воском ноты. А на стене висел длинный список женских имен. Казалось, мы попали в жилище Синей бороды. Но вскоре мы догадались, что женские имена - имена ураганов. Одно имя «Мэри» было подчеркнуто мелом. Это был последний ураган, потрепавший нас в Аравийском море. До самой Джидды нам пришлось восстанавливать погнутый ударами волн фальшборт.

Наверху скрипнула дверь. По выдолбленным в башне маяка каменным ступеням спустился высокий старик, хозяин маяка. Увидев нас, он удивленно вскинул седые брови. Но узнав, что мы советские моряки и хотим осмотреть маяк, оживился, закивал седой головой и пригласил наверх, в стеклянную башню. Там была установка со сложным осветительным устройством.

Вдалеке белела мечетями Джидда. А под маяком беззвучно дрожало море. Отблески маячных линз вонзались в него зеркальными молниями.

Когда мы спустились вниз, старик пригласил нас за шаткий стол, открыл холодильник и поставил на стол несколько запотевших бутылок пива.

Звали хозяина маяка Пауль Рёдер. Он был немцем. Порывшись в пыльном сундуке, он показал нам диплом штурмана немецкого торгового флота.

Разговаривали мы с ним на английском языке. Расспросив о работе на советских судах, он рассказал о себе такую историю.

Родился и вырос он в Гамбурге. И, как многие выросшие в портовых городах мальчишки, мечтал о дальних плаваниях. После окончания школы поступил в Гамбургское мореходное училище. Диплом штурмана получил в 1933 году. В год прихода к власти Гитлера.

В школе он сидел за одной партой с еврейской девочкой Элизабет Штерн. Она помогала ему делать уроки и, зная его увлеченность морем, подарила ему однажды старинную морскую карту, на которой был проложен путь Магеллана, совершившего первое в истории кругосветное плавание.

Элизабет была сиротой. Воспитывала ее тетка, державшая небольшой магазин, где продавались морские приборы, навигационные карты и лоции.

Эти лоции, с описаниями морей и океанов, Элизабет, тайком от тетки, давала ему читать.

Он полюбил эту умную, обаятельную девочку. И когда они оканчивали школу, он взял с нее слово, что она будет его женой.

Получив диплом штурмана, он объявил родителям, что женится на Элизабет.

- На еврейке?! - в ужасе спросила мать.

- Никогда! - сказал отец.

Но он настоял на своем. В условиях гитлеровского режима зарегистрировать брак с Элизабет было невозможно. Уйдя из родительского дома, он снял на окраине Гамбурга небольшую комнату и привел туда свою невесту.

В комнате стояло пианино. В детстве мать учила его играть, и в первый день совместной жизни с Элизабет, он, объявив их мужем и женой, сел за пианино и сыграл свадебный марш Мендельсона.

Гитлеровская Германия готовилась к войне. Его призвали в военный флот. Видеться с Элизабет приходилось редко. Пока корабль, на котором ему пришлось служить, стоял в Гамбурге, ему еще удавалось иногда прибегать к молодой жене. Но потом он ушел в долгий морской поход и вернулся в Гамбург лишь спустя полгода.

Он не нашел Элизабет. Комната их была пуста. А магазин, в котором Элизабет помогала в торговле своей тетке, зиял провалом разбитой витрины.

От жившей по соседству с магазином старушки он узнал, что Элизабет и ее тетку арестовали гестаповцы. С тех пор никто их больше не видел.

Наводить справки об арестованных евреях было бессмысленно. А вскоре ему пришлось снова уйти в море...

Уже после войны, оказавшись в лагере для военнопленных в американской зоне оккупации, он начал наводить справки, пытаясь выяснить судьбу Элизабет и ее родственницы.

Но - бесполезно.

И лишь спустя несколько лет, когда, освободившись из лагеря, он вернулся в Гамбург и продолжил поиск, ему прислали из Главного архивного управления официальный ответ: «Элизабет Штерн, 19 лет, и Эмма Штерн, 53 лет, в ноябре 1938 года были депортированы из Гамбургской тюрьмы в концентрационный лагерь Дахау».

Он был в этом лагере. Обошел мрачные пустые бараки. Постоял возле крематория, где сжигали трупы заключенных. А потом стал на колени перед памятником, замученным и погибшим в этом страшном месте и поцеловал землю, в которой лежал растерзанный Гитлером народ...

После войны Германия не имела своего торгового флота. В счет репараций немецкие торговые суда были распределены между странами-победительницами: США, Англией, Францией и СССР. Немецким морякам приходилось наниматься на суда иностранных судовладельцев.

Он тоже работал на норвежских, датских и шведских судах. А потом, прочитав случайно в какой-то английской газете, что на маяк возле порта Джидда требуется маячный смотритель, осел на побережье Красного моря.

- Надоели мерзости сегодняшнего мира, - вздохнув, сказал он. - А на маяке тишина, покой и клавесин.

Он сел за инструмент, взял несколько аккордов, и вдруг мы услышали величаво-торжественные звуки свадебного марша Мендельсона...

Когда мы уходили с маяка, вокруг пылала красная темнота. Это штормовой ветер нес из пустыни песок.

Я оглянулся. Слабый огонь светил в одном из окон маяка. И я подумал о старом моряке. Какие мысли тревожили его в штормовую ночь? Перебирал ли он в памяти свою молодость, прошлое, из которого фашистский режим вырвал горячо любимую им Элизабет, или читал какую-нибудь книгу, отыскивая в ней утешение своей неудавшейся жизни?

Море шумело, вспыхивая изломами волн. И над волнами с отчаянным криком носилась одинокая чайка...

К оглавлению

 

 

Сирень

Осенью прошлого года довелось мне побывать на Международной книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне.

Попав в зал, где были представлены российские издательства, я долго, как завороженный, рассматривал прекрасно изданные книги современных авторов и русской классики. Но особенно любовался великолепными альбомами репродукций знаменитых русских художников - Верещагина, Врубеля, Сурикова, Поленова, Левитана, Кончаловского.

Рассматривая альбом Петра Кончаловского, я вдруг увидел свою любимую «Сирень» и вспомнил строки Мандельштама, посвященные этой картине:

«Художник нам изобразил глубокий обморок сирени...»

И вспомнилось еще, что репродукция этой пахнувшей весной картины, изображающей свежий, только срезанный в саду букет обрызганной дождем сирени, висела в моей каюте, напоминая в дальних плаваниях никогда не забываемую Родину...

Из-за этой «Сирени» я чуть не получил однажды крупные неприятности. Было это в 1964 году. Я был назначен старшим механиком на теплоход «Большевик Суханов». Когда я принимал у предыдущего старшего механика дела, в каюте, еще с постройки судна, а было оно построено в Польше в 1961 году, висел портрет тогдашнего главы советского правительства Никиты Сергеевича Хрущева.

В рейсе матросы по моей просьбе покрасили каюту. И во время покраски, сняв с переборки портрет Хрущева, куда-то его засунули. Не найдя этот портрет, я повесил на его место полюбившуюся мне репродукцию картины Кончаловского «Сирень», которую купил по случаю в Одессе в антикварном магазине.

Заглянувший ко мне после покраски каюты помполит увидел на месте портрета Хрущева «Сирень» Кончаловского и пришел в ярость;

- Как вы посмели заменить портрет Никиты Сергеевича Хрущева этой... этой...

Не найдя слов, он выскочил из каюты.

Наш помполит Леонид Максимович Гавриш после войны, при Сталине, работал прокурором. И когда я получал в отделе кадров направление на «Большевик Суханов», инспектор, занимавшийся моим оформлением, с которым я был в дружеских отношениях, предупредил:

- С помполитом там будь поосторожней...

Безусловно, за то, что я сменил портрет главы советского правительства на какую-то «Сирень», мне бы не поздоровалось. Дело это по тем временам было политическим. Но на мое счастье, буквально на следующий день после визита помполита, капитан, вызвав меня поздно вечером к себе, показал полученную им за подписью начальника пароходства радиограмму. В ней было сказано, что так как Никита Сергеевич Хрущев решением Политбюро ЦК КПСС от всех своих должностей освобожден и вместо него Генеральным секретарем ЦК КПСС избран Леонид Ильич Брежнев, портреты Хрущева снять, книги с его речами из библиотеки изъять и по возвращении в Одессу сдать в партком пароходства.

Утром зашел ко мне помполит, посмотрел на мою «Сирень» и с вымученной улыбкой сказал:

- Вовремя вы повесили эту картинку. Вовремя...

Любуясь «Сиренью» Кончаловского на книжной ярмарке во Франкфурте, я вспомнил еще одну историю, связанную с сиренью.

Было это в Индии, в Мадрасе. Пришли мы туда ночью. После долгой и трудной швартовки я с трудом дотащился до каюты и завалился спать.

Проснулся от бившего в иллюминаторы яркого солнца, горячего запаха пыли и доносившихся с палубы протяжных криков.

Быстро одевшись, я вышел на палубу.

Трюмы были открыты, полуголые грузчики вереницей, один за другим, поднимаясь по сходне на борт судна, несли на плечах мешки, с рисом и, подбегая к трюму, сбрасывали мешок вниз. Там другие грузчики подхватывали мешок и укладывали его на другие мешки. Меня удивило, что, несмотря на обилие в порту всевозможной погрузочной техники, рис грузили вручную, как во времена парусного флота. Все объяснил мне потом капитан. Если будут работать подъемные краны, многие грузчики просто умрут с голоду. Поэтому портовые власти дают заработать им на жизнь...

На корме полукругом сидели индусы-ремесленники. Одни, постукивая сапожными молотками, предлагали нашим ребятам отремонтировать обувь, другие выразительно пощелкивали парикмахерскими ножницами, предлагая подстричься, а третьи, приговаривая по-русски: «Шьем рубахи, брюки!», показывали на лежащие у их ног отрезы всевозможных тканей.

В стороне от всех, установив на кнехте мольберт, работал художник - худой, высохший старик. Он как-то странно запрокидывал голову, тряс редкой бородой и поминутно вытирал грязной тряпкой слезящиеся глаза.

Возле художника толпились наши матросы. Он быстро и точно набрасывал на холсте их лица, так же быстро стирал, нервно грунтовал холст, рисовал порт, стоящие у причалов пароходы и кружащие над их мачтами чаек.

- Дает, а? - восхищенно сказал подошедший ко мне третий штурман Иван Карплюк,- А похоже как! И недорого. За портрет просит всего три рупии.

К штурману подошел матрос Миша Керпельман. Перед отходом в рейс Миша женился. Весь экипаж гулял на веселой свадьбе матроса, но по выходу в рейс Миша ходил как чумной. Скучал по молодой жене и чуть ли не каждый день слал ей радиограммы с признаниями в любви.

- Иван Федорович, - обратился Миша к Карплюку, - поговорите с художником, может он Одессу сделает. Знаете, обрыв на Большом Фонтане и сирень. Там в мае сирени всегда полно. Любимые цветы моей жены!

- Миша, ты в своем уме? - удивился Карплюк.

- С чего он тебе Одессу сделает? Он что, был там?

- А... Ну да... - огорченно согласился Миша...

Художник посмотрел на Керпельмана и спросил по-английски штурмана, что хочет этот парень.

Штурман перевел ему просьбу Миши.

Художник закивал головой, заулыбался, стал мыть кисти, выдавливать из тюбиков краски и, сменив холст, начал работать.

Это было невероятно, старик работал так быстро, так уверенно, словно всю жизнь провел под Одессой на Большом Фонтане ловил со скал бычков и рассматривал с моря высокий обрыв, усыпанной весной сиренью.

Закончив работу, старик показал на холст:

- Гуд?

На холсте была сирень. Растрепанная ветром, забрызганная солнцем, она смотрелась как живая. А за сиренью праздничное и большое, угадывалось море.

Наверное, сам Петр Петрович Кончаловский одобрил бы эту работу. А Миша только крякнул и полез в карман за деньгами. Вечером в маленькой каюте Керпельмана было тесно. Даже капитан пришел. Потрогал зачем-то холст, отошел, полюбовался издали, закурил и стал рассказывать, как весной 1944 года подходил с десантом к Одессе. Сгрудившиеся на палубе бойцы, сжимая автоматы, вглядывались в родные берега, оставленные осенью 1941 года, искали за дымом пожарищ Потемкинскую лестницу и говорили:

- Слышите, сиренью пахнет...

На следующий день мы ждали старика. Многие захотели заказать у него такую же сирень. Но он не пришел.

А вскоре, закончив погрузку, мы уже отходили от причала...

Ночью я вышел из машинного отделения и, залюбовавшись серебристой лунной дорожкой, протянувшейся за нашей кормой, присел на кнехт, на котором работал художник.

Подошел радист. Он сдал вахту, но духота в каюте не давала спать, и радист вышел на корму подышать свежестью моря.

Помолчали... Вдруг радист рассмеялся:

- Ну и наделала делов эта сирень! Раньше радиограммы домой давали редко: «Нахожусь там-то». А теперь посидят в каюте у Миши Керпельмана, полюбуются его сиренью и несут пачками: «Люблю, целую!»

Когда радист ушел, я еще долго сидел на кнехте и смотрел на ночное море.

Если бы слова радиста слышал старый индус! Но он, наверно, и без этого знал великую силу искусства...

К оглавлению

 

 

Радист Володя

Настоящее имя его было Вэлв. Но называл он себя Володя.

В сталинскую эпоху, когда антисемитизм был возведен в ранг государственной политики и героями нескончаемых антисемитских анекдотов были неизменные Абрам и Сара, многие евреи в СССР, понимая, что при рождении родители нарекли их именами, не созвучными эпохе, всячески старались избавиться от этих имен.

Шломо становился Сашей, Рувим - Романом, Ицик - Игорем, Вэлв - Володей.

Это был инстинкт самосохранения, присущий всему живому. Даже цветам. Что уже говорить о людях...

Позорная система, заставлявшая людей стыдиться своих имен, родного языка, национальности развалилась. Но прошлое снова стучится к нам разгулом антисемитизма, и забывать пережитое нельзя...

История, которую я хочу рассказать, случилась в 1956 году после исторического XX съезда КПСС, на котором глава советского правительства Никита Хрущев прочитал свой секретный доклад «О культе личности Сталина и его последствиях».

Доклад Хрущева опубликовали на Западе. В Советском Союзе он был опубликован только в годы горбачевской перестройки. Доклад этот сыграл роковую роль в отношениях СССР со своими сателлитами, с так называемыми «странами народной демократии»: с Венгрией, где осенью того же 1956 года началось восстание против советского диктата, жестоко подавленное советскими танками, с Польшей, где также началось брожение, с Китаем, приведшее к военным столкновениям на советско-китайской границе, и к другим неприятным для советского руководства последствиям.

Но для граждан СССР этот доклад явился благом. Из советских концлагерей начали выпускать политических заключенных. А морякам, лишенным при Сталине прав на загранплавание, вернули эти права. Даже плавающим на каботажных судах Черноморского пароходства морякам-евреям. В том числе и мне.

До 1956 года я работал на пассажирских судах каботажной линии Одесса-Батуми. Но после XX съезда КПСС, который состоялся в феврале 1956 года, меня вызвали в отдел кадров пароходства и предложили заполнить «Личное дело моряка заграничного плавания». И уже через месяц я ушел в дальний рейс.

Вместе со мной в тот рейс пошел радист Володя Смелянский. Тоже еврей, настоящее имя которого было Вэлв.

Вэлв Исаакович Смелянский.

В экипаже полюбили Володю. Это был скромный, вежливый парень, знаток своего дела. Из радиорубки он почти не выходил. Даже спал там, устраиваясь на ночь на узком диванчике, хотя как радист имел отдельную каюту. Если он не был занят приемом или передачей радиограмм, то обязательно что-то мастерил по своему хозяйству или ремонтировал кому-нибудь из экипажа магнитофон или радиоприемник.

Невзлюбил Володю только один человек. Помполит Дормидонт Дормидонтович Дымов. Бывший работник КГБ.

Это был желчный, малоразговорчивый человек, всегда небрежно одетый и постоянно измятый, словно он спал на постели не раздеваясь. Впрочем, так оно и было. Помполит укачивался. Привыкнуть к морю не мог, и ему непонятно было, как это в шторм люди едят, работают, даже смеются. А если ложатся спать, то раздеваются, не боясь, что судно, преодолевая шторм, может вот-вот утонуть...

После штормовых погод, измученный качкой, помполит был злее обычного и только искал повод к кому бы придраться. Повару он выговаривал за пережаренные котлеты. Боцману за пролитую на палубе краску. Буфетчице за плохо политые в кают-компании цветы.

Но самым тяжелым испытанием для помполита был приход в заграничный порт. Тут он совсем терял покой. Почему-то он был уверен, что кто-то обязательно должен сбежать с судна, остаться на чужом берегу, изменить Родине. И тогда ему, помполиту, головы не сносить. Поэтому, пока судно стояло у чужого причала, занимаясь грузовыми операциями, он ходил по ночам по коридорам судна, следя за тем, чтобы все находились в своих каютах, а днем постоянно был на палубе или у трапа, следя, чтобы никто без надобности не сходил на причал.

Увольнение в город тоже для него было мукой. Увольняемых он предупреждал: быть бдительными, ни с кем не заговаривать, опасаться всевозможных провокаций, группам не распадаться и на судно не забыть вернуться до захода солнца!

- В противном случае к вам будут применены самые жесткие санкции! - угрожающим тоном говорил помполит.

Володю он подчеркнуто называл Вэлв. И когда радист ему как-то сказал:

- Меня зовут Володя.

Помполит раздраженно ответил:

- Может, для кого-то вы и Володя. Но для меня Вэлв. Так записано в вашем паспорте. Я вот Дормидонт, а не какой-то Додик!

...В том рейсе груз у нас был на Чалну, небольшой порт республики Бангладеш.

Порт расположен на реке Пуссур. Река эта быстрая, мутная, ночью на ней - ни огней, ни рыбацких костров. Зато днем, в полное солнце, можно увидеть на прибрежном песке свежие следы зверей...

Когда мы пришли в Чалну и стали наp якорь, старенький буксирный пароходик, густо дымя, подвел к нам несколько барж, погудел и ушел.

Мы должны были, выгрузить на баржи привезенный из Одессы в мешках сахар. Но начался дождь, трюмы не открывали, и пустые баржи уныло терлись друг о друга.

А дождь все шел, монотонно стуча по закрытым трюмам, превращая день в нудную серую ночь. На мачтах стоявших на реке судов постоянно горели огни, а на реке время от времени слышались удары гонга. Это ослепшие от дождя суда предупреждали друг друга об опасности столкновения.

Используя затянувшуюся стоянку, помполит заработал в полную силу.

Каждый день в столовой команды проводились профсоюзные, комсомольские и открытые партийные собрания. Явка членов экипажа на все собрания была обязательна. Когда однажды Володя завозился в радиорубке и не пришел на открытое партийное собрание, помполит за обедом при всех сделал ему строгое внушение.

- Но я же не член партии! - пытался оправдаться Володя.

- Вы член экипажа! - стукнул ложкой о тарелку помполит. - И вы обязаны знать, чем живет партийная организация судна! В противном случае мне придется в вашей характеристике писать, что в общественной жизни судна участия вы не принимаете!

По вечерам в столовой команды «крутили кино». Но фильмы, взятые в рейс, вскоре были все пересмотрены, книги из небогатой судовой библиотеки, прочитаны, а дождь все шел и шел, превращая стоянку в Чалне в затянувшуюся пытку.

После работы все заглядывали к Володе в радиорубку в надежде получить весточку из дома и спрашивали:

- Что Одесса?

Но Одесса молчала.

Спрашивали мотористы, матросы, но было такое впечатление, словно все идущие из Одессы, радиограммы промочил насквозь в эфире этот непрекращающийся тропический дождь...

Как-то заглянул в радиорубку боцман Лукьянов, седой, кряжистый человек, и тоже спросил:

- Мне что-то есть?

Володя виновато развел руками.

Боцман уселся на диванчик, закурил и грустно сказал:

- Тогда давай свою, полярную.

Володя включил магнитофон, и в духоту радиорубки ворвалась «Морзянка», лирическая песенка, рассказывающая о трудной работе полярников, тоскующих, как и мы, по Большой земле.

Я забыл сказать, что раньше Володя работал в Арктике на зимовках. Родом он был из Ленинграда. Там же закончил Арктическое училище. А в Одессу попал так.

Одно время в Черноморском пароходстве не хватало радистов. Их стали приглашать из Ленинграда, Мурманска, даже из Владиpвостока. Но, как ни странно, многие не соглашались поменять эти города на Одессу. Сказывались привычка, более высокие заработки, семья. Да и на работу приглашали временную. А Володя был одинок. Согласился.

Над его рабочим столом висели две фотографии: на одной - домик с антенной, занесенный снегом. На другой - девушка в унтах и лётном шлеме. А в Чалне, во время этой «дохлой стоянки», как назвал ее моторист Агутин, Володя, роясь в библиотеке, нашел в старом номере журнала «Огонек» фотографию знаменитого полярного радиста Эрнеста Кренкеля, вырезал из журнала и тоже повесил над столом...

Как рассказывал мне Володя, отец его погиб на фронте во время Великой Отечественной войны. Мать умерла от голода в блокадном Ленинграде. Умирал от голода и Володя. Но его спас дядя, брат отца.

Он был военный моряк, служил в Кронштадте. Как-то он приехал в Ленинград, зашел в квартиру, где лежал не евший уже несколько дней Володя, взял его на руки, вынес на улицу и усадил в машину. Дядя привез Володю в Кронштадт на свой корабль и упросил командира оставить племянника у себя. Так Володя остался жить...

Как-то во время этой затяжной стоянки в Чалне я увидел возле нашего трапа водолазный флаг. Я вспомнил, что здесь по приглашению правительства республики Бангладеш работают советские водолазы, поднимая со дна реки затонувшие во время сильного урагана суда. Когда я разглядывал катер, ко мне подбежал вахтенный матрос:

- Стармех вызывает!

Я был тогда ремонтным механиком, и вызов к старшему механику означал какую-то срочную работу.

В каюте стармеха Ивана Федоровича Крылова сидел загоревший пожилой моряк, как оказалось, начальник водолазного отряда.

- Тут такое дело, - обратился он ко мне, когда Иван Федорович представил нас друг другу. - Мы на днях буксир со дна реки подняли. Дизелек наладить надо. Стармех, вот, дал «добро». И капитан ваш в курсе дела. Ты как ремонтный подбери ребят. Все равно, говорит стармех, скучаете из-за этого дождя. Сделаем местному народу доброе дело. А то администрация порта обратилась к западным немцам, они здесь электростанцию монтируют, так те запросили сумасшедшие деньги! Я и пообещал с вами поговорить.

Услышав такое предложение, я обрадованно воскликнул:

- Охотники найдутся! Сделаем!

Добровольцев вызвалось много. Даже матросы попросились: «И нам дело найдется!»

Назавтра тот же водолазный катер отвез нас на другой берег реки, где возле прогнивших свай был пришвартован поднятый со дна буксир.

Матросы с боцманом Лукьяновым сразу принялись наводить на палубе буксира порядок, а я с мотористами спустился в машинное отделение. Там мы застали двух местных парней. Поздоровавшись с нами, парни удрученно показали на ржавый, облепленный тиной дизель и покачали головами.

Ничего! — Агутин похлопал одного из них по плечу. - Сделаем!

Вооружившись привезенным инструментом, мы взялись за работу.

Дизель нужно было разобрать полностью. Заржавевшие гайки не шли, пришлось рубить их зубилом. А закипевшие цилиндровые крышки рвать домкратом.

Работали до темноты.

Вернувшись на судно, Володю застали на мачте. Мокрый свет фонаря освещал его худое лицо.

- Чего ты там забыл? - закричал Агутин.

- Антенну налаживаю!

- Промокнешь, слазь!

Володя не ответил...

- У, черт полярный! - засмеялся Агутин, и мы побежали в каюты снимать промокшие робы.

С дизелем провозились несколько дней. Токарь выточил новые гайки. Мотористы перебрали подшипники, спрессовали форсунки, сменили прогнивший трубопровод.

Каждый день на берегу собиралась толпа людей. Сначала мы думали, что местные жители просто наблюдают, как восстанавливают буксир. Но в один из таких дней на борт поднялся старик с седой бородой и, улыбаясь, сказал по-английски, что люди ходят смотреть на советских моряков, согласившихся без денег отремонтировать сложную судовую машину.

По сегодняшним меркам такой поступок звучит, конечно, дико. Но тогда, в советские времена, такая безвозмездная помощь была нормой...

Наконец дизель заработал, наполнив машинное отделение веселым гулом и дымом. Опробовав его на разных оборотах и убедившись, что работает он надежно, мы показали бангладешским парням как с дизелем обращаться и, пожелав им счастливого плавания, сошли на берег.

Там нас ожидал начальник порта в окружении множества людей. Он поблагодарил нас за работу и вручил письменную благодарность, вложенную в красивую рамочку. А девушки, подбежав к нам, надели нам на шеи венки из живых цветов!

Мы даже растерялись от такой встречи! Агутин, нервно закурив, спросил меня:

- Разве это не стоит всех денег?

Вечером мы ввалились к Володе в радиорубку. Агутин надел ему на шею свой венок и попросил:

- Давай, полярную!

Володя снял венок, повесил на переборку и включил магнитофон.

И вдруг мы услышали:

«Толя, Толя Агутин, это я, Галя. Не сердись, дорогой, за редкие радиограммы. Пока с работы приду, пока Наташку покормлю, уроки с ней сделаю... А сегодня в город ходили. Пальтишко новое ей покупали. Она у нас уже совсем взрослая».

Смотрим друг на друга, ничего понять не можем. А с ленты уже другой, детский голос:

«Дедушка, здравствуй! Дедушка, любимый! Будь всегда со мной! Это я новый стишок сочинила. Дальше еще не придумала. Говорит твоя дорогая внученька!»

Агутин в дрожащих пальцах сигарету крошит, боцман Лукьянов, который голос внучки узнал, слова выговорить не может, а Володя только поглядывает на нас и улыбается.

- Как ты это сделал? - спрашиваю.

- Я на полярных станциях часто такие записи с Большой земли делал. А тут с антенной не ладилось. Но когда я ее повыше установил, то дал радиограмму в студию звукозаписи пароходства с просьбой пригласить в студию жен нашего экипажа и детей. Там записали их голоса, передали нам. А я записал на свой магнитофон...

Утром дождь перестал. Приехали грузчики, выгрузка началась!

- Ну, скоро домой! - увидев меня на палубе, весело сказал боцман. - Вчера Володя настроение поднял. Сегодня погода!

В тот день все ходили в приподнятом настроении. Все, кроме Володи. Он даже на обед в кают-компанию не пришел.

«Простудился, наверное, когда в дождь на мачту лазил», - подумал я и пошел его проведать.

Володя был в радиорубке.

- Что случилось?

Володя подошел к двери, закрыл ее на ключ и тихо оказал:

- Ночью принимал Одессу. Выхожу потом в гальюн, а от двери помполит отскакивает! Ему все кажется, что я «Голос Америки» слушаю. Он меня не раз предупреждал: «Услышите в эфире вражеские голоса, сразу переходите на другую волну!»

Слушал или нет наш радист «вражеские голоса»

- «Голос Америки», «Свободу», «Би-Би-Си», которые в те времена яростно глушились советскими властями, не знаю Но когда мы вернулись в Одессу, Володю списали. В следующий рейс мы ушли уже с другим радистом...

Через несколько лет довелось мне попасть в Ленинград. Теплоход, на котором я тогда работал, привез из Индии в город на Неве чай.

В Ленинграде шли затяжные дожди, выгружать чай нельзя было, и я имел возможность почти каждый день бывать в городе.

Эрмитаж, Русский музей, Военно-морской музей, Кунсткамера, Петропавловская крепость, - в Ленинграде было что посмотреть!

Но больше всего мне нравилось после буйства и пиршества красок Эрмитажа, после Рубенса, Рембрандта, Ван Дейка, приходить в Русский музей и подолгу стоять возле скромных пейзажей Куинджи, Поленова, Левитана, полных особого очарования.

Особенно долго я стоял у картин Левитана. Они не отпускали от себя. На них можно было смотреть часами. И чем дольше я смотрел, тем шире нарастало непонятное душевное волнение.

Однажды, когда я рассматривал «Над вечным покоем» Левитана, стараясь разгадать волшебство этого небольшого, обладающего особым магнетизмом полотна, кто-то дернул меня сзади за куртку. Я оглянулся:

- Володя!

Мы обнялись.

- Ну как? Как ты? Рассказывай!

- Что рассказывать, - угрюмо ответил Володя.

- Из-за того проклятого Дормидонта закрыли мне визу. Вернулся в Ленинград. С трудом устроился на радиоцентр Балтийского пароходства. Но и там свои Дормидонты нашлись. Решил уехать в Израиль. Уже и оформил все. Пришел вот с Левитаном попрощаться...

С той встречи прошло много лет.

В 2000 году я был у друзей в Израиле. Посетил Иерусалим, Тель-Авив, Хайфу. Спрашивал о Володе, но из моих друзей его никто не знал.

Возвращался я в Одессу на теплоходе «Дмитрий Шостакович». В день отплытия из Хайфы в толчее морского вокзала, кто-то толкнул меня в плечо.

- Володя!

Поседевший, немного обрюзгший, но - он!

Володя затащил меня в вокзальное кафе и забросал вопросами.

О себе рассказал коротко. Плавал радистом на израильских судах. Сейчас на пенсии. Жена, дети, внуки. Свой дом. Дети работают. Внуки служат в израильской армии.

- А главное! - воскликнул Володя, - я здесь Вэлв! Вэлв! И мне не нужно этого стесняться!

Володя провожал уезжавшего в Одессу по делам сына. Подошел его сын. Присел за наш столик. Протянул руку:

- Моше.

Спокойный, полный достоинства молодой мужчина, вылитый Володя тех давних, молодых наших лет.

Когда «Дмитрий Шостакович», дав прощальный гудок, начал отходить от причала, я поискал на палубе Володиного сына и стал рядом с ним у борта.

Володю я заметил на берегу в толпе провожающих. Увидев нас, он радостно замахал рукой.

Таким он и запомнился мне - седой, жизнерадостный человек.

Вэлв Исаакович Смелянский...

К оглавлению

 

 

Случай на маяке Джебель-Таир

Я вспомнил эту историю, когда в ноябре 2005 года цивилизованный мир был потрясен событиями во Франции. Тысячи сожженных автомашин, разрушенные дома, школы, детские сады, магазины, даже полицейские участки.

Живущие во Франции молодые мусульмане, учинив жестокие погромы на окраинах французских городов, несколько недель держали в напряжении не только Францию, но и остальные европейские страны, в которых проживает сегодня большое количество мусульман.

Еще не успели утихнуть эти страсти, как я увидел на экране телевизора новые погромы, учиненные мусульманами в связи с так называемым «карикатурным скандалом», который разразился в феврале 2006 года после публикации в одной из газет Дании карикатуры на мусульманского пророка Мухаммеда.

В Индонезии, Пакистане, Малайзии, Египте, Иордании, Ливии, Турции и в других мусульманских странах полиция была не в состоянии справиться с толпами правоверных, бросавших камни и бутылки с зажигательной смесью в окна не только датских, но и других европейских посольств, открывала по нападавшим огонь, и каждый день газеты, радио и телевидение сообщали о новых жертвах беспорядков, называя разыгравшиеся события войной цивилизаций!

Великий английский писатель-фантаст Герберт Уэллс, написавший когда-то фантастический роман «Война миров», содрогнулся бы, наверное, от ужаса при виде этих трагических событий.

Бушующий мусульманский мир подогрел и президент Ирана, заявив во всеуслышание, что Израиль должен быть стерт с карты мира!

Президент Ирана не признал и прав инспекторов Международной комиссии по использованию атомной энергии (МАГАТЭ) на контроль иранской ядерной программы, явно мечтая в скором времени обзавестись собственной атомной бомбой для осуществления своих зловещих планов...

Следя с тревогой за этими событиями, я и вспомнил ту давнюю историю...

Произошло это в Красном море 22 сентября 1981 года. Мой теплоход «Аркадий Гайдар» после длительного плавания возвращался к родным берегам.

После неприветливого Индийского океана с его муссонными ветрами и постоянной штормовой волной, заштилевшее у африканских берегов море было особенно приятным. За судном весело шумел пенистый след, над которым с криками носились чайки. У бортов черными свечками выскакивали из воды дельфины и с громкими шлепками снова плюхались в воду. А море до самого горизонта отливало яркой, как эмаль, синевой.

День был жаркий. Солнце пекло так горячо, что работавший вместе с матросами на покраске палубы судовой врач Василий Михайлович Ковальчук то и дело откладывал кисть и кричал:

- Все, ребята! В тень! Поработали, в тень!

В шутку врача на судне называли «Доктор Вася». Какие бы на судне ни велись работы - покраска шлюпок и палубы, мойка трюмов, ремонт грузовых лебедок, Василий Михайлович, если у него не было больных, принимал в этих работах самое активное участие. Молодой, жизнерадостный, прекрасный спортсмен, он всегда приходил на выручку не только матросам, но и машинной команде. Если в море в машинном отделении случались неполадки, Василий Михайлович, спускаясь в «подвал», как на языке мотористов называлось машинное отделение, старался и здесь принести посильную пользу: подать инструмент, помочь вытащить из картера двигателя разобранный тяжелый подшипник или просто принести с камбуза работающим в жарком машинном отделении механикам и мотористам холодный компот.

Или такой пример.

Были мы как-то в Соединенных Штатах Америки, в Новом Орлеане. Пришли туда за грузом кукурузной муки для Италии. Американцы, проверив наши трюмы, забраковали их. Трюмы были ржавые, грузить муку в них было нельзя. Пришлось нам всем экипажем зачищать трюмы «до металла». Работа была срочной. Груз могли отдать другому судну, и тогда нам грозил длительный простой.

Вместе с экипажем трудился в трюмах и Василий Михаилович. Он даже возглавил бригаду матросов и вызвал на соревнование соседний трюм, который зачищала машинная команда.

Американец, обслуживавший наше судно которому Василий Михайлович успел полечить больной зуб, увидев доктора вылезавшим из трюма удивился:

- А вам какое дело до этой работы? Вы же врач!

Мне до всего здесь дело, - с улыбкой на измазанном ржавчиной лице, ответил доктор - Судно наше!

- Странные вы все же люди, русские, - пожал плечами американец...

Итак, «Аркадий Гайдар» спешил к родным берегам. Вдруг по судовой трансляции прозвучало объявление:

- Судовому врачу срочно подняться на мостик!

Василий Михайлович отложил кисть, вытер ветошью руки и помчался наверх.

На мостике его встретил взволнованный капитан:

Человек умирает. Вот радиограмма. Прислали из Джибути. Просят спасти помощника смотрителя маяка. Это на острове Джебель-Таир. Я уже изменил курс. Будем там примерно через час. Приготовьте, пожалуйста, все необходимое.

- Что с ним?

- Пишут, четвертые сутки не ест, не пьет.

Остальное определите на месте...

Подойдя к острову, теплоход лег в дрейф. Стать на якорь мешали большие глубины. Возле острова лоция указывала на коралловые рифы. С мостика было видно, как на рифах кипит прибой.

Солнце садилось. Ветер усилился, и островок на фоне темнеющего моря с белой башенкой маяка наверху был похож на вывороченный из морских глубин огромный камень, брошенный на пути кораблей злым великаном из сказок «Тысяча и одной ночи». Но люди перехитрили великана, установив на вершине камня маяк. И вот теперь из-за болезни одного из смотрителей маяк мог погаснуть, натворив в темную штормовую ночь много бед...

Спустили моторный бот. Вместе с врачом на нем пошли старший помощник капитана Валерий Тихоход, второй помощник Владимир Костроменко, второй механик Юрий Малин, радист Николай Адрианов, матросы Алексей Трефилов и Леонид Костелецкий.

Подойдя к острову, моряки долго не могли выбрать место для высадки. Волны подбрасывали бот, слепили брызгами. Несколько раз днище бота ударялось о грунт, и если бы не умелое маневрирование сидевшего на руле второго помощника капитана Костроменко, бот разнесло бы в щепы!

Наконец, улучив момент, когда прибой немного утих, Костроменко дал команду механику Малину прибавить обороты и на полном ходу подошел к берегу. Волны в этот момент отхлынули, и моряки, попрыгав в воду, быстро вытащили бот на берег.

Остров был пустынен. Ни кустика, ни деревца. Только под горой желтел старый полуразрушенный барак. В нем оказались два бака: один с соляркой, другой с протухшей водой. От барака к крутому склону горы вела узенькая тропинка, протоптанная ослиными копытцами.

Моряки переглянулись: «Чудеса! Таинственный остров!» Оставив у бота радиста, механика и матросов, старпом, врач и второй помощник стали подниматься вверх.

Стемнело. Дорогу освещали, карманным фонарем. Неподвижный воздух был влажен и горяч. Из-под ног шумно скатывались камни.

Поднимались долго. Гора оказалась высокой, настораживало безлюдье. Казалось странным, что моряков никто не встречал.

Но вот недалеко от вершины горы, из-за которой выглянула луна, заметили человека. Он подбежал к морякам и начал что-то быстро, взволнованно говорить. По-английски он не понимал. Но было ясно, что незнакомец рад появлению людей, которые пришли на помощь его больному товарищу.

Схватив врача за руку, он стал показывать дорогу.

- Василий Михайлович, откуда он узнал, что именно вы врач? - спросил в шутку старпом. Но непривычно серьезный Ковальчук не ответил...

На маяке жили пять человек: четверо темнокожих парней из Джибути и смотритель - старик-итальянец. По-английски разговаривал только старик.

Трое молодых несли по очереди вахту у работавшего в моторном отсеке движка. Они же возили на ослике из-под горы солярку и воду, доставляемые на остров из Джибути. А четвертый готовил еду. Старик следил по ночам за огнем маяка. Эту работу он не доверял никому.

Заболел моторист Муса. Он лежал в углу тускло освещенной аккумуляторной лампочкой низенького помещения и прерывисто дышал. Стонать у него уже не было сил. Только судорога, искажавшая временами заострившееся лицо, выдавала мучившую парня боль.

Сухие, потрескавшиеся губы, распухший язык, твердый живот, на который парень показал рукой, рвота даже от глотка воды... Организм был обезвожен. Положение критическое.

Нужно было немедленно поддержать работу сердца, снять спазмы, сделать околопочечную блокаду.

Послав второго помощника на берег рассказать по рации обо всем капитану и попросить дать радиограмму в Джибути, чтобы за парнем прислали вертолет, Василий Михайлович приступил к делу.

Вынув из санитарной сумки штатив с системой переливания крови, он укрепил его на стуле. Когда начал вводить в вену иглу, попросил старпома осветить руку парня фонарем.

...Прошло несколько часов. Но вот на измученном лице больного появилась слабая улыбка. Боль отступила. Сделав несколько глотков воды, больной с благодарностью посмотрел на стоявшего рядом врача.

И тогда молчавший все это время смотритель маяка заплакал. Он не стеснялся радостных слез. Разве он не видел, что Муса умирал?..

Когда больной задремал, старик пригласил моряков к себе. Жил он в соседнем помещении, где стояли грубо сколоченный стол, несколько расшатанных стульев и заправленная рваным одеялом металлическая койка.

Старик был уверен, что эти уставшие люди присланы из Джибути. Но когда узнал, что перед ним советские моряки, радости его не было границ.

Старый итальянец сражался с гитлеровцами в рядах итальянского Сопротивления. После войны участвовал в стычках с неофашистами, приверженцами Муссолини. Был в первых рядах демонстрантов, протестующих против размещения на итальянской земле американских ракет.

Попав в «черные списки» властей, остался без работы, долго скитался по Италии в поисках работы и наконец вынужден был покинуть Родину...

Узнав, что перед ним русские, он со слезами на глазах стал рассказывать, как его мать часто вспоминала русских матросов, которые спасли их семью во время страшного землетрясения, произошедшего в 1908 году в Мессине. На счастье итальянцев на рейде стояла русская военная эскадра, и моряки, высадившись на берег, вытаскивали из-под обломков зданий многих людей...

Уходили с маяка под утро. Старик проводил Василия Михайловича и его товарищей к самой тропинке. Дальше послал помощника, который помог морякам столкнуть в воду моторный бот.

К вечеру, когда «Аркадий Гайдар» был уже далеко от острова, держа курс на Суэцкий канал, из Джибути пришла радиограмма: «Муса Мохаммед Али доставлен вертолетом в госпиталь».

А наутро радист принес капитану вторую радиограмму:

«Больной прооперирован, чувствует себя хорошо. Счастливого плавания, дорогие моряки!»

На подходе к Суэцкому каналу я зашел к Василию Михайловичу попросить йод, - порезал палец. Оказав мне необходимую в таких случаях помощь, Василий Михайлович предложил мне чашечку кофе и включил, радио.

Неожиданно в каюту ворвался голос на русском языке. Это был «Голос Израиля».

В те времена слушать эту радиостанцию, как и «Голос Америки», считалось криминалом. Поэтому Василий Михайлович приглушил приемник и вдруг сказал:

Для еврея, христианина и мусульманина Израиль - одно из самых значительных и волнующих мест на земном шаре. Очень жаль, что у наших твердолобых правителей эта страна вызывает только злобу!

В дверь постучали, и Василий Михайлович прекратил этот опасный для тех времен разговор...

По возвращении в Одессу мы стали на ремонт. В хлопотах и заботах по ремонту судна я и забил о случае на маяке Джебель-Таир. Но вернувшись как-то из пароходства, капитан Виктор Алексеевич Бовжученко положил на мой письменный стол два письма:

- Почитайте...

Письма были из Москвы, из Министерства Морского флота СССР.

В одном писалось:

«Зам. начальника Черноморского пароходства по кадрам.

При этом направляем Вам для возможного использования в работе перевод письма генерального директора Джибутийского филиала компании по эксплуатации маяков в Красном море на имя советского посла, содержащее просьбу передать благодарность советским морякам за оказание помощи джибутийскому гражданину М. М. Али».

Содержание второго письма, переведенного с английского языка на русский было таким:

«Посольство СССР, Джибути.

Ваше превосходительство, господин Посол Советского Союза! В качестве генерального директора компании Ред Си Лайте (Джибути) хочу выразить глубокую благодарность за содействие моряков советского торгового флота в оказании медицинской помощи Мусе Мохаммеду Али, помощнику смотрителя маяка на острове Джебель-Таир.

В особенности был бы признателен, если бы Вы смогли передать врачу, капитану и его помощникам, а также экипажу торгового судна «Аркадий Гайдар» нашу высокую оценку их действиям на острове.

Приятно убедиться, что в мире, разделенном политическими, расовыми и религиозными предрассудками, по-прежнему существует старая традиция, согласно которой моряк всегда придет на помощь другому моряку, оказавшемуся в беде.

С искренним уважением, генеральный директор Л. Дж. Хьюз».

Прочитав эти письма, я вспомнил подробности событий, произошедших в Красном море 22 сентября 1981 года, и написал об этом в газету «Известия». Газета опубликовала мой материал под рубрикой «Мы - советский народ!»

А письма капитан оставил мне, когда я сказал, что хочу написать о поступке наших ребят в газету.

С тех пор прошло много лет. И я бы не вспомнил о том случае, если бы не всколыхнувшие мир страшные события, о которых я писал в начале этого очерка, погромы, пожары и неистовые пляски мусульман над сжигаемыми флагами европейских государств.

Война цивилизаций?..

Что будет дальше — посмотрим.

Но как бы хотелось, чтобы несмотря на политические, расовые и религиозные предрассудки, люди протягивали друг другу руку помощи, как сделали это в Красном море на острове Джебель-Таир моряки теплохода «Аркадий Гайдар»...

К оглавлению

 

 

Улица Радости

Начинаясь у кромки прибоя, улица эта упирается в кладбище. Море доносит в открытые окна домов свой неумолчный шум, а кладбище заносит улицу белым цветом акаций.

Просыпаются здесь рано. Еще темно, а уже скрипят открываемые ворота, слышится лай собак, говор людей.

Живут здесь рыбаки. Улица - поселок. И название его звучит длинно и романтично, как и многие испанские названия: Посуэло де Аларкон.

По утрам из Валенсии приезжают сюда торговцы закупать рыбу. Маленький пароходик с длинной старомодной трубой покачивается у деревянного пирса, пока перекупщики ходят по дворам.

Рыбу скупают оптом, корзинами. Нужно успеть доставить ее на городской рынок, и оптовики нетерпеливо кричат, дергая рыбаков за твердые от соли робы, сбивают цены. А сторговавшись и отсчитав деньги, оттаскивают корзины с рыбой в сторону и отгоняют от них тяжелых, как арбузы, котов...

В Посуэло де Аларкон приезжают и туристы. Их привозят прогулочные катера, увешанные по бортам оранжевыми спасательными кругами.

Команды катеров - в щегольской морской форме, а туристы - кто в чем. Но больше в шортах, майках и темных очках.

Туристы - американцы, немцы, французы, англичане, сойдя на берег, с опаской переступают через распластанных на камнях упруго вздрагивающих морских скатов, восторженно смотрят на груды шевелящихся креветок и приподнимают за талии тускло-зеленых омаров. Те таращат глаза и косолапо поводят кривыми клешнями.

Для туристов на берегу жарят скумбрию, осьминогов, кальмаров и, подавая на картонных тарелочках, щедро опрыскивают лимонным соком, Отправляя эту вкуснятину в рот, туристы восторженно гудят:

- Гут!

- Файн!

- О'кей!

А пароходик со скупщиками рыбы стоит недолго. Нагрузившись корзинами до самой трубы, он хрипло гудит и, почти черпая бортом воду, отваливает от пирса. А лодки, подняв паруса, снова уходят в море...

На пригорке, у входа в поселок, гранитный камень. На нем латынью и на иврите высечено имя

- Исаак Леви.

Имя, больше ничего.

Камень обдувает влажный морокой ветер, и он искрится кристаллами соли, похожими на застывшие слезы...

В Валенсии мы выгружали привезенную из Индии руду. А в этот рыбачий поселок нас привез портовый надзиратель дон Энрико.

Придя к нам на судно, он потребовал журнал откачки льяльных вод и стал внимательно изучать координаты, где мы откачивали эти воды за борт. По Международной конвенции по охране окружающей среды мы обязаны были делать это вдали от берегов. Проверив журнал и убедившись, что у нас все правильно, дон Энрико опустился в машинное отделение, проверил пломбы на клапанах откатки льяльных вод за борт, а потом вернулся на палубу. Осмотрев мерительные трубы топливных танков, он посмотрел на дымовую трубу, не коптит ли она, и только после этого поздравил нас с благополучным приходом в Испанию.

Дон Энрико оказался веселым и общительным человеком. На следующий день он пришел снова, принес нам апельсины, бананы, а буфетчице Кате, угощавшей его украинским борщом, преподнес букетик цветов.

Но что касалось работы!

Он оштрафовал капитана итальянского парохода за небольшое пятно масла, плававшего под кормой судна, а двух мальчишек, удивших с причала рыбу и бросивших в воду мандариновые корки, прогнал из порта.

Зато вода в гавани, несмотря на множество стоявших у причалов судов, была такой чистой, что отражала все краски яркого испанского неба!

У дона Энрико был служебный катер с двумя подвесными моторами. На нем он объезжал побережье. В случае необходимости, при обнаружении нефтяного пятна, он мог вызвать по радио нефтесборщик, мог связаться с полицией, мог принять любые меры, чтобы обезопасить море от загрязнения.

Благодаря дону Энрико мы и попали в рыбачий поселок с таким романтичным названием.

...Лодки пришли с моря. Их просмоленные борта были облеплены тиной. С ободранных форштевней свисали ржавые якоря. Но в каждой лодке живым серебром шевелилась рыба.

Стоя по колено в рыбе, люди нагружали корзины, и чайки с криками били крыльями над головами людей.

Среди лодок выделялась одна - с плохо свернутым парусом, с подгнившими отверстиями для уключин, но с чисто выскобленной кормовой банкой.

В лодке работала седая женщина в черном платье. Ей помогали две девочки, а несколько мальчишек принимали на берегу подаваемые им с лодки корзины. Мальчишкам было лет по двенадцать. За ними бегал коротконогий, как краб, малыш, подбирая падавшие из корзин рыбешки. На малыша напали чайки. Мальчишки пронзительно засвистели, и чайки разлетелись в стороны.

Солнце стояло низко. И море, и люди - все было залито вечерним солнечным светом. Только рыба и чайки белели на красном фоне воды.

Закончив выгрузку, рыбаки взвалили на плечи корзины с рыбой и в сопровождении жен и детей пошли в поселок.

В окружении помогавших ей детей, ушла и женщина в черном.

А мы разожгли на берегу костер и стали готовить ужин.

Рядом отдыхали лодки. От их днищ тянуло дремучестью морских глубин, хранивших нераскрытые морские тайны. А когда ветер раздувал костер, казалось, лодки подступали ближе - погреться у огня...

Дон Энрико принес из катера бобовые консервы, хлеб и глянцевитые стручки сладкого перца. Перед тем как разогреть консервы, он зарыл в песок у самой воды несколько бутылок вина.

Рыбаки оставили нам с десяток скумбрий, и дон Энрико как-то ловко, только ему известным способом, испек их в золе.

Когда ужин был готов, дон Энрико вырыл из песка бутылки, откупорил, разлил вино в пластмассовые стаканчики и предложил тост:

- За улицу Радости! Да, да, - серьезно добавил он. - Так рыбаки называют свой поселок.

Выпив, дон Энрико вытащил из огня дымящуюся ветку, прикурил от нее сигарету и, глубоко затянувшись, спросил:

- Вы видели женщину в черном? Это была возлюбленная человека, чье имя высечено на гранитной глыбе у входа в поселок. Ее зовут Исабель Гонсалес. Она организовала здесь детский дом для детей погибших в море рыбаков и назвала этот дом именем Исаака Леви. Он был художником, жил среди рыбаков.

Рисовал их, море, скалы, а когда в Испании началась гражданская война, пошел сражаться за простой народ. За Республику. В 1938 году после поражения республиканцев, боясь ареста, он ушел вместе с остатками разбитых республиканских бригад во Францию. Жил в Париже. Но в 1940 году в Париж пришли немцы. Исаак Леви был евреем и однажды попал в облаву. Полицейский участок, тюрьма. А потом - Освенцим... После войны, когда в Испании не стало уже и Франко, Исабель Гонсалес вместе с рыбаками установила у входа в поселок этот гранит. Деньги собирали долго. Несколько лет. Но камень теперь стоит.

Дон Энрико вздохнул.

- Улица Радости... Рыбаки возвращаются с уловом - радость. Здесь жил художник и борец за свободу простых людей - радость. Здесь живет Исабель Гонсалес, мать сирот, как называют ее рыбаки, разве это не радость?..

Поселок спал. Налетавший с моря ветер раскачивал кладбищенские деревья и разносил по улице дорогой для наших одесских сердец запах акаций.

Остывшие моторы катера дона Энрико долго не заводились. А когда завелись, поселок уже ожил. Рыбаки уходили в море, и по воде бежали тени их парусов...

К оглавлению

 

 

Провожание

Была когда-то модная песенка, начинавшаяся словами: «Как провожают пароходы, совсем не так как поезда!». Пел ее популярный в те времена эстрадный певец Эдуард Хиль.

Но распался Советский Союз. Не стало и пароходов, на корме которых значился порт приписки - «Одесса». Распалось самое большое в СССР Черноморское пароходство. Часть судов за долги пароходства была арестована в различных портах мира. А часть продана иностранным судовладельцам.

Пароходов не стало. Но осталась моряки. И провожают их сегодня в рейсы не с причалов Одесского порта, а из Одесского аэропорта. Созданные за годы перестройки крюинговые компании (от английского «крюинг» - экипаж) посылают моряков самолетами на суда иностранных судовладельцев под чужие флаги...

Я работал в Черноморском пароходстве в советские времена и, встречая немногочисленных уже своих товарищей, слышал такую просьбу: «Ты пишешь о море. Так напиши, как провожали нас из родного Одесского порта. Ведь каждый отход был событием! Мы уходили во Вьетнам, где шла жестокая война, в Анголу, Мозамбик, Сомали, Эфиопию, где шли междоусобные войны, уходили на блокированную американским военным флотом Кубу и не знали, вернемся ли... Это наша история. Но кто помнит о ней? Даже Одесский музей морского флота сгорел! Вспомни, напиши!»

И я вспомнил...

Моряку нелегко покидать родной порт. Выгрузка, погрузка и - снова отход. Море торопит. В нем нет выходных. Только состоящие из вахт и авралов будни.

Отход...

В Одессе зима. Ночь. Тускло горят на Приморском бульваре фонари, и с палубы видно, как на Потемкинской лестнице белеет снег.

Из-за обледеневшего волнолома налетает легкий туман, быстро тает, и на уложенных по-походному грузовых стрелах, на крышках трюмов проступает влажный блеск звезд.

Отход...

Вдоль причала длинно и пусто тянутся рельсы. Железнодорожные вагоны отдали груз и ушли. Мы повезем этот груз в страны, где никогда не видят снега, где вечная изнуряющая жара. И тем дороже сейчас нам заснеженный порт, белеющая под снегом Потемкинская лестница, зимний Приморский бульвар.

На причале стоит автобус. Шофер, прислонившись к капоту, поглядывает на трап, по которому никто не торопится сходить. Он не возмущается, этот шофер, что ему приходится так долго ждать. Он обслуживает моряков и привык стоять по ночам у трапов уходящих в дальние рейсы судов.

Тихо в порту. Уставшее за день море лениво плещет о причалы. Белой цепочкой застыли на швартовных концах уснувшие чайки.

Тихо на палубах соседних судов.

А у нас в каютах - шум, кутерьма, и жены так хорошо, так влюбленно смотрят на нас!

Мы уходим в долгий рейс, к берегам Вьетнама, и никто не знает, когда мы вернемся или откуда напишем скупые, торопливые строчки. Да и какие с океана письма, разве что из далекого зарубежного порта, да и когда доберется оно к родному дому это письмо...

Пройдет после нашего отхода неделя, другая и наши жены, возвращаясь с работы, с обмирающим сердцем будут спрашивать соседей, не было ли в их отсутствие радиограмм. А встречаясь на улице с трудом удерживая за руку нетерпеливого сына иди дочь, будут говорить о нас и желать нам доброго моря...

Приближается буксир. Он коротко вежливо гудит, и мачта его, раскачиваясь от иллюминатора к иллюминатору, напоминает: пора.

На причале появляются швартовщики. Они должны сбросить в воду наши швартовные концы.

Но видя, что палуба пуста, закуривают и ждут. Швартовщики знают, что означает для моряка отход. Они ведь сами матросы, только уже на пенсии. И никак не могут расстаться ни с запахом просмоленных концов, ни с перемигиванием рейдовых огней, ни с вечно волнующим запахом моря.

Швартовщики курят и, тихо переговариваясь, вспоминают свои рейсы, свои отходы...

Трансляция разносит по палубе строгий голос старпома:

- Провожающим оставить судно!

Хлопают двери кают. В коридоры выводят заспанных детей.

Как обнимают их! Как стараются почувствовать на щеке теплое касание их губ!

И как потом, в долгом одиночестве кают, в бешенстве океана, когда только слепая пена и будет заглядывать в наглухо задраенный иллюминатор, будут вспоминать эти заспанные глазенки и сонные прощальные детские слова!

Буксир нетерпеливо гудит.

Море светлеет - всходит луна. Она освещает заснеженные крыши, пустынные улицы, обрывы над портом, город, который вскоре скроется за кормой, но никогда не исчезнет из сердца.

И снова торопит голос старпома.

Провожающие сходят на причал.

Им машут с борта, из распахнутых иллюминаторов, с мостика!

С моря снова приходит туман. Оранжевые пятна зажженных автобусных фар двоятся, расходятся кругами. Воет сирена маяка, и звук ее, предупреждающий суда о близости берега, тоже, кажется, двоится, расходится кругами...

- Люба!

- Миша!

Туман опадает, обнажая рельсы, по которым медленно движется состав. Железнодорожник в сдвинутой на затылок ушанке, свесившись со ступеньки вагона, размахивает красным фонарем. Состав подает груз для другого судна, оно ждет на рейде наш отход.

Поберегись поезда! — предупреждает стоящих на причале жен шофер автобуса.

На корме лай судовой собаки. Она рада матросам, которые вышли на аврал и быстро убирают на вьюшки сброшенные швартовщиками с причальных тумб наши концы. На баке грохочет брашпиль, выбирая якорь, и капли воды, сбегая по якорной цепи, как искры, падают в море.

Буксир гудит и, шумно вспенивая винтом воду, оттаскивает нас от причала.

А в ярких вспышках маяка, за волноломом ждет море - наша работа.

Работа! На обмороженной до звона палубе в дымном пожаре туч, в бешеном кипении волн, когда только успевай держаться за поручни мокро и весело блестящих трапов!

Работа! В духоте машинных отсеков, где не видно ни воды, ни неба, лишь пульсирующая дрожь дизелей и где люди хватают пересохшими ртами холодный вентиляторный ветер...

Но нет, и ничего не может быть для нас взамен, как ничего не может бьггь для пахаря взамен земли!

Автобус поднимется из порта в город. И когда море окажется внизу, жены, боясь разбудить уснувших у них на руках детей, осторожно протрут запотевшие автобусные стекла и, долго вглядываясь в ночь, будут искать наши уже невидимые огни. А мы будем уходить! Все дальше и дальше. В океан...

К оглавлению

 

 

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom