Литературный сайт Аркадия Хасина

Возвращение с Голгофы

 

Оглавление

 

От автора

Комендант баррикады

Мосты Одессы

Возвращение с Голгофы

Один из нас

И дал им Бог любовь

Оружием ее была совесть

И еще один подвиг

Богдановский овраг

Породненная с морем

Воспоминания на Суэцком канале

Встреча с Мексикой

Стена Плача

Заключение

Ростислав Александров. Возвращение на Голгофу

 

Выражаю глубокую признательность

своим друзьям из Германии, благодаря

которым эта книга увидела свет.      

Автор

 

Светлой памяти моих

родителей  –  Софьи Абрамовны Хасиной

и Иосифа Яковлевича Хасина – посвящаю

эту книгу.

 

От автора

По профессии я судовой механик, и вся моя сознательная жизнь прошла в море.

На судах Черноморского пароходства проработал 53 года, побывав почти во всех странах мира.

По национальности я еврей.

Работать еврею на судах дальнего плавания в советское время было не просто. В 1949 году, во время борьбы с «безродными космополитами» мне закрыли заграничную визу. Получил я ее лишь после смерти Сталина, в 1953 году.

То же было и при Хрущеве. В 1956 году, когда разразился Суэцкий кризис (Израиль, Англия и Франция начали войну против Египта в связи с национализацией президентом Насером Суэцкого канала), меня списали с судна, хотя я был гражданином Советского Союза и никакого отношения к той войне не имел.

Списывали меня во время войн Израиля с Египтом и при Брежневе.

Но я не сдавался. Я слишком любил море и свою профессию и, не чувствуя за собой никакой вины, писал в КГБ и в ЦК КПСС. Как ни странно, меня восстанавливали на работе...

Плавая, я писал очерки и рассказы о моих товарищах-моряках, их нелегком труде, и публикации этих материалов в таких газетах как «Правда» и «Известия» тоже, наверное, способствовали моему возвращению в море.

Об одном только я не мог писать о концлагерном детстве.

В анкетах и автобиографиях я указывал, что «во время Великой Отечественной войны в возрасте 1 1 лет, как еврей, был отправлен фашистами в концлагерь» Но статьи на эту тему не хотела публиковать ни одна советская газета.

В этой книге я собрал то немногое, что удалось написать в последние годы, когда тема гетто и нацистских концлагерей получила, наконец, «права гражданства».

Эти очерки я и отдаю на суд читателей.

К оглавлению

 

Комендант баррикады

Ланжероновская улица в Одессе упирается в море. Если смотреть вдоль нее, она похожа на длинный мост, нависший над морской голубизной. Внизу порт, пароходы, белые вспышки чаек. А в центре улицы Оперный театр.

Что составляет гордость одесситов? Море и театр.

Может быть поэтому, когда в августе 1941 года Одесса была объявлена на осадном положении, первую баррикаду начали строить именно на Ланжероновской улице...

Сначала разворотили мостовую. Тогда она была булыжной, как и многие другие одесские улицы. Это уже после войны их залили асфальтом. Булыжники, вывороченные на Ланжероновской, складывали под стенами домов. Мы, мальчишки брали тяжёлые эти булыжники и примеривались, как мы будем бросать их в наступавших на город, врагов. Это, конечно, было наивно, но тогда каждый из нас готовился драться с фашистами, Баррикаду помогали строить всей улицей. В каждом доме шили мешки. В них насыпали песок и укладывали поперек мостовой. А песок привозили на скрипучих подводах с опустевших одесских пляжей.

Мешки по дворам собирали опять же мы, мальчишки. Командовала нами старуха Фатеева. Раньше она жила с нами в одной квартире. Сын ее, дядя Вася, работал инженером в порту. Помню, как-то ночью, вся наша коммунальная квартира проснулась от странного шума в коридоре.

– Не смей выходить, шепнула мне мать и прижала рукой к кровати.

А утром, когда я умывался на кухне, одна из соседок сказала:

– Носились вы со своим дядей Васей как с писаной торбой! Рассказы про гражданскую войну слушали, велосипед вам починил, так вы все от восторга прыгали. А он, вот, кем оказался...

Кем? – вытирая лицо, спросил я.

– Врагом народа, вот кем!

Это был тридцать седьмой год.

Вскоре после этого старуху Фатееву переселили в подвал, а в нашу коммуналку въехали другие соседи.

Окно подвальной комнаты Фатеевой выходило на улицу. На подоконник она поставила клетку с двумя щеглами.

Присев на корточки перед этим подвальным окном, я любил смотреть как чистенькие, удивительно нарядные птички прыгали с одной жердочки на другую.

Но когда началась война, старуха открыла клетку и выпустила щеглов на волю. Тогда мне казалось, что она сделала это, чтобы щеглы не достались фашистам. Но сейчас, когда я пишу этот очерк, я понял, дело было в другом. Враг вторгся на нашу землю, он покушался на все, что было у нас самое дорогое. И это не могло не вызвать у каждого обостренное чувство свободы. И теперь я уверен, именно поэтому старая женщина решила не держать взаперти веселых и вольных птиц...

Она же первой из наших соседей пришла строить баррикаду.

Вид у нее всегда был строгий. Высокая, худая, она даже в холодное время года ходила без платка, подставляя свои седые волосы ветру.

– Будете мешки по дворам собирать, сразу приказала она нам. Нечего без дела под ногами крутиться! А если хто с людей пить захоче, нате чайник.

– Подумаешь, командир нашелся, буркнул мой друг, Колька Звягин.

Но чайник взял.

Не только мы, мальчишки, но и взрослые не могли ее ослушаться. Она сразу стала нашим признанным командиром.

Она показывала всем, как лучше укладывать мешки и сама насыпала их не лопатой, лопат было мало, а старой заштопанной сумкой, с которой еще до войны ходила на базар.

В первые дни войны, когда объявляли воздушную тревогу, все разбегались по подворотням и оттуда следили за белыми разрывами зенитных снарядов. Но с каждым даем налеты фашистских самолетов становились все чаще, и как-то старуха сказала:

– Если так будем бегать, то управимся на турецкую пасху.

И вышла под свист бомб на улицу.

Воздух звенел и сотрясался от судорожных залпов зениток. В порту рвались бомбы. Но она, словно ничего не видя и не слыша, деловито нагнулась к куче песка, набрала полную сумку, потащила ее к лежавшему па мостовой пустому мешку и кликнула:

– Ну!

Несколько пожилых мужчин переглянулись, вышли из подворотни и стали молча помогать старухе.

Даже вечерами, когда за Оперным театром садилось солнце и небо, темнея, повисало на белых подпорках прожекторных лучей, старуха Фатеева не уходила с баррикады. Она то подметала в кучу песок, то поправляла мешки, а то просто садилась на кучу булыжников и подолгу смотрела в сторону моря...

Когда баррикада была готова, и красноармейцы начали устанавливать перед ней противотанковые «ежи», Колька Звягин ехидно сказал:

– Все, бабушка, мы идем на Пересыпь. Там сразу десять баррикад строят. А вы оставайтесь тут. За коменданта.

– Шо с тебя взять, ответила старуха и отвернулась.

Ночью нас разбудил уже знакомый пронзительный свист. Бомбы рвались где-то рядом. На улице было светло: горел порт. А воздух был пропитан противной, едкой гарью.

Угол баррикады был разворочен. Из разорванных мешков ссыпался песок. Возле мешков хлопотала старуха. Увидев нас, закричала:

– Шо вы стоите? Повылазило вам? Подсобите!

К утру баррикада была восстановлена.

Когда взошло солнце, Фатеева посмотрела на небо и сказала:

– Може хоть сегодня тихо будет?

Фашистский самолет появился внезапно, из-за купола театра. Застрочил пулемет.

– Ховайтесь! – закричала Фатеева и упала.

С крыши соседнего дома ударили зенитки. Сбиваемые осколками снарядов, падали с деревьев листья, прикрывая се неподвижное тело. А мы, стоя в подворотне, не решались выйти на улицу, потому что самолет кружил над театром, продолжая строчить из пулемета.

Когда он, наконец, улетел, мы подбежали к старухе. Она была мертва.

...Мостовая в этом месте давно залита асфальтом. А улица по-прежнему уходит в море, и мальчишкам, которые играют сегодня на Ланжероновской, нужно только не полениться, чтобы шагнуть с нее в огромный мир.

Колька Звягин стал капитаном. И, встречаясь с ним в зарубежных портах, я называл его уже Николаем Ивановичем.

После войны мы спустились с ним в тот самый подвал, где жила старуха Фатеева.

Мебели в комнате не было. Во время оккупации соседи порубили се на дрова. Только на подоконнике по-прежнему стояла пустая клетка.

Дверца клетки была открыта. Колька привстал на носки и достал ее.

Эта клетка плавает с ним по морям и океанам. И дверца ее всегда открыта...

К оглавлению

 

Мосты Одессы

В Одессе мало мостов. Но каждый из них обращен к морю. Улицы под мостами ведут в порт. Под Сабанеевым мостом – к пассажирским причалам, под Строгановским – в торговую гавань.

Любят мосты дети и старики. Старикам нравится, что на мостах нет толкотни, нет пыли. А детям кажется, что если протянуть с моста руку, можно дотронуться до выпуклой синевы моря...

До недавнего времени на мостах можно было видеть глубокие оспины следы осколков бомб. Память сорок первого года.

Я хорошо помню ту горькую, осадную осень.

Город горел, и запах гари я слышал даже во сне. Фашисты захватили Беляевку. Оттуда город снабжался водой. С августа сорок первого года, когда Одесса была объявлена на осадном положении, воды не стало. И город задыхался от жажды и ненависти.

Воду выдавали по талонам. Ведро воды в день. Брали воду из колодцев, которые до сих пор сохранились в некоторых одесских дворах.

С утра и до вечера у колодцев стояли очереди.

Они не распадались даже во время воздушных налетов. Убежать во время сигнала воздушной тревоги, спрятаться в подвал или в ближайшее бомбоубежище означало потерять очередь. И люди стояли. В небе с отвратительным ревом гудели фашистские самолеты, свистели и рвались бомбы, мостовые звенели от падающих осколков зенитных снарядов, но очередь стояла. Люди привыкают ко всему. Привыкли и к этому...

В начале сентября в порт потянулись отступающие войска. Никто не говорил, что войска отступают. Что они грузятся на корабли и отплывают в сторону Севастополя. Никто не говорил этого. Наоборот! Стены домов пестрели листовками: «Одесса была и будет Советской!»

Но проходившие под мостами войска, скрип повозок, храп лошадей, забинтованные головы бойцов, отрывистые команды бегающих вдоль колонн в пропотевших, выгоревших на солнце гимнастерках командиров, их обросшие щетиной лица, все говорило об отступлении. И каждый раз можно было слышать от этих смертельно уставших людей: «Пить!»

С соседними мальчишками я по утрам бежал под Строгановский мост, поить бойцов. Там, под высокими сводами, в темной прохладной нише был небольшой колодец. Женщины и дети из близлежащих дворов толпились возле него с ведрами и кастрюлями, и вода отражала их скорбные лица.

Когда мимо проходили войска, и мы слышали этот просящий голос: «Пить!», мы бросались к колодцу, получая пинки и подзатыльники, черпали котелками воду и подносили бойцам.

Когда начинала выть сирена воздушной тревоги, очередь у колодца не шевелилась. Мост защищал людей. Даже когда тяжело груженные фашистские бомбардировщики выползали из-за крыш домов и с пронзительным воем начинали разворачиваться над портом, женщины только поднимали головы, сжимали кулаки и грозили предательскому небу.

Раздавался свист бомб. Черные фонтаны воды вскипали над портом. Колонны войск ломались. Бойцы забегали в подворотни и стреляли оттуда вверх из длинных винтовок.

А очередь у колодца стояла...

В один из таких налетов возле меня упал матрос. На нем была красноармейская гимнастерка, но из-под распахнутого ворота голубела тельняшка. Морская пехота!

В дни обороны Одессы о морских пехотинцах ходили легенды. Они шли в атаку с винтовками наперевес, их широкие клеши и матросские форменки наводили ужас на осаждавших город захватчиков. Матросы были отчаянны и бесстрашны. И то, что фашисты почти три месяца не могли взять оставшийся без воды и продовольствия город, в этом немалая заслуга морской пехоты.

Позже их переодели в армейскую форму, оставив им, как символ моря, тельняшки. Это сегодня можно видеть на экранах телевизоров даже генералов, никакого отношения к морю не имеющих, в полосатых тельняшках, выглядывающих из-под их сухопутной формы. А в годы той, Великой Отечественной войны, тельняшка была привилегией только моряков...

Матрос был ранен осколком бомбы в плечо. Когда я подбежал к нему, он прохрипел: «Пить!»

Я бросился к колодцу, растолкал женщин, получил свою порцию пинков, но принес раненому воды.

К нему подбежал санитар. Матрос прислонился к дереву. И пока санитар перевязывал рану, матрос жадно пил.

Возвращая мне котелок, матрос вдруг сказал:

– Слушай, пацан! Каждый день выходь на этот мост и смотри на море Не дрейфь! Мы вернемся. Не я, так другие. Мы еще будем плавать по этому морю. Оно наше. Наше! Понял?

Его хриплый голос ударился о своды моста и, размноженный эхом, подхваченный ветром, как листовка, понесся по осажденному городу.

– Становись!

Матрос махнут мне на прощание рукой и, поддерживаемый санитаром, поспешил к колонне.

Колонна подравнялась, напряглась.

– Ма-а-рш!

Я долго стоял под мостом и смотрел бойцам вслед...

В первые дни оккупации, когда еще можно было ходить по городу, я приходил на Строгановский мост и смотрел на море. Я ждал...

Не знаю, освобождал ли тог матрос в апреле сорок четвертого года Одессу или погиб где-то под Севастополем, Новороссийском, а, может, и самим Сталинградом... Но когда мы вернулись вслед за освободившими нас из концлагеря войсками домой, первым делом я прибежал на Строгановский мост.

Он был цел. Но море было пустынным. Маяк, видный на расстоянии вытянутой руки со Строгановского моста, был взорван. А в стороне, в порту, чернел обгорелый остов знаменитого до войны холодильника. Возле него всегда грузили рыбу белые нарядные рефрижераторы или выгружали, привозимые из жарких стран, апельсины, лимоны, бананы.

И еще я помню, что видел со Строгановского моста, возле Платоновского мола, как торчали из воды мачты какого-то полузатопленного судна, словно человечьи руки.

Но город и море были свободны. А, значит, продолжали жить...

И даже теперь, спустя столько лет, если меня одолевают житейские тревоги, я прихожу на Строгановский мост.

Решетка здесь уже не та. Ажурную, художественного литья, старую решетку заменили после капитального ремонта моста какой-то бездарной оградой. И многое здесь уже не то... Но близость моря, его вечно манящая даль, – освежают душу.

И снова я вспоминаю слова того матроса: «Оно наше. Наше! Понял?»...

К оглавлению

 

Возвращение с Голгофы

В ночь с 14-го на 15-го октября 1941 года последние части Красной Армии, оборонявшие Одессу, погрузились на корабли, и ушли в Севастополь. По приказу Москвы, в связи с прорывом немцев в Крыму, Одесса была сдана.

Но фашистские войска, осаждавшие город, появились на его улицах лишь к вечеру 16-го октября. Они шли, озираясь, как воры, не веря, что почерневшая от пожарищ, ожесточенно сражавшаяся и неприступная еще вчера крепость покинута своими защитниками.

Первый оккупант вошел к нам во двор в тот же вечер 16 октября. Это был грязный, заросший бородой румынский солдат. Стоявшим во дворе испуганным женщинам он показал жестом, что хочет есть. Одна женщина побежала в дом и вынесла ему сухарь. Другая принесла в кастрюльке суп. А дворничиха поставила перед ним табурет. Солдат сел, положил у ног винтовку, и набросился на еду.

Во двор вышли еще соседи. Я протиснулся вперед, чтобы получше рассмотреть первого вражеского солдата. А он выскреб кастрюльку, облизал ложку и вдруг сказал:

– Жидан капут.

Все переглянулись. А дворничиха переспросила:

– Жидан? Ото, мабуть, жиды по-нашему.

Так началось знакомство с оккупантами...

В ту же ночь дворник привел к нам «гостей». В ожидании худшего мы не ложились спать и сидели одетыми. Но румыны лишь перерыли шкаф, забрали теплые вещи и ушли.

Жили мы в Красном переулке, в доме № 5.Отец мой ходил на костылях. Перед войной он попал в автомобильную катастрофу и потерял ногу. По этой причине его не взяли на фронт. По этой причине он все не решался эвакуироваться. А когда решил, было уже поздно. Все пути из Одессы были отрезаны. Так мы остались в осажденном городе...

В первые дни оккупации евреев не трогали. И отец с моей старшей сестрой Розой каждое утро ходили на «Привоз» менять на продукты взятые из дому вещи.

22-го октября партизаны взорвали на улице Энгельса румынский штаб. В отместку за погибших генералов и офицеров румыны начали хватать на улицах заложников. Отец с сестрой тоже попали в облаву. Но, когда их загоняли в какой-то подвал, отец сунул румынскому капралу часы, и это помогло ему и сестре благополучно вернуться домой.

А утром 23-го октября недалеко от нашего дома, на улице Розы Люксембург, я увидел повешенных...

Прошло еще два дня, и наступил наш черед. Вернувшись с базара, отец сказал, что по всему городу расклеен приказ: евреям Одессы явиться в тюрьму. За неявку – смертная казнь.

Всю ночь отец пек коржи. Мать шила котомки. Утром пришли прощаться соседи. Плач и причитания наполнили квартиру.

Настала пора уходить. Мать надела нам на спины котомки, подняла свою. Отец докурил папиросу и взял костыли.

Мы еще были в квартире, когда дворничиха начала вытаскивать наши вещи. А дворник, распахнув окно, мы жили на первом этаже, пытался пропихнуть в него мою кровать. Впервые я увидел на глазах отца слезы. Заскрипев костылями, он направился к воротам. Сгорбившись под тяжестью котомок, мы побрели за ним.

Уже на улице меня догнал мой друг Сережа Багдасарьян. Моей маме он дал пакет с сухарями, а мне сунул в руку перочинный ножик. Этот ножик был с наборной перламутровой ручкой. Сережа очень дорожил им. Это была память о его отце, арестованном в печально известном тридцать седьмом году. И вот этот ножик Сережа отдал мне...

Тюрьма была переполнена. В камерах не было мест. Мы расположились в тюремных мастерских. Спать улеглись на железном верстаке. Из разбитых окон дуло. У меня сразу потекло из носа. Да и все вокруг сморкались и кашляли.

Ночью меня разбудили громкие голоса. Я открыл глаза. Немцы! Они стояли возле нашего верстака и тормошили отца. Он сел, взял костыли. Увидев, что перед ними инвалид, немцы пошли дальше. Вскоре раздался истошный крик. Кого-то протащили мимо нас и вытолкали во двор.

Утром мы узнали, что из тюрьмы угнали почти всех мужчин. Они понадобились какой-то немецкой части для земляных работ. А через неделю прошел слух, что всех угнанных в ту ночь мужчин после окончания работ закрыли в пороховых складах и сожгли. Сейчас на том месте, в районе площади Толбухина, стоит памятный знак...

Дни в тюрьме проходили относительно спокойно. По утрам я или сестра бежали на тюремный двор и становились в очередь к единственному крану, из которого еле текла вода. Мать захватила из дому чайник, и пока мы набирали в него воду, отец разжигал под забором костер. Жалкие супы или каши из взятых дома продуктов, мать варила в том же чайнике. Но у многих не было и такой посуды, и пищу готовили в найденных на тюремной свалке красноармейских касках.

А ночи были ужасны!.. Пьяные румыны, подсвечивая фонариками, громко ругаясь, рыскали по мастерским в поисках девушек. Те прятались под верстаки. Румыны вытаскивали их оттуда, и плач, крики, а то и выстрелы сотрясали гулкое помещение до утра.

В середине ноября нас неожиданно выпустили из тюрьмы. Распахнулись мрачные ворота, и румыны с криками: «Ла касса! Ла касса!» (Домой!) начали выгонять всех на волю. Многие, думая, что это какая-то провокация, не хотели идти, и румыны выталкивали их из ворот тюрьмы прикладами винтовок. Очевидно, тюрьма понадобилась румынским властям для более серьезных заключенных...

Мы вернулись в Красный переулок, но на дверях своей квартиры увидели крест и надпись: «Здесь живет русская, православная христианка Ольга Нехлюдова». Эго была дочь дворника. При виде нас она растерянно спросила:

– Как? Разве вас не убили?

– К счастью, нет, ответил отец, переступая порог.

Квартиру Ольга освободила. Но мы не нашли в ней нашего кота. Соседи, обрадовавшиеся нашему возвращению, утром сказали, что после нашего ухода в тюрьму, брат Ольги, Василий, убил Мурчика, заявив:

– Жидовскому коту – жидовская смерть!

Пробыли мы дома не долго. Уже в декабре по городу был расклеен новый приказ, в котором евреям Одессы предписывалось прибыть на Слободку, в гетто.

И снова начались сборы...

В начале Слободки, сразу за железнодорожным мостом, стоит огромное здание. До войны в нем было общежитие Водного института. После войны и по сей день – экипаж Высшего мореходного училища, переименованного сегодня в Морскую академию. А с декабря сорок первого года по май сорок второго – еврейское гетто.

Здание и сегодня огорожено тем самым забором, и у тех же ворог стоит дежурный курсант. А тогда эти ворога охраняли румынские солдаты. За плату они пускали на территорию гетто жителей Слободки, и с утра до вечера во дворе нашей новой тюрьмы шумел настоящий базар. За оккупационные марки или в обмен на какую-нибудь вещь можно было съесть миску супа, вареники или пару пирожков. Все это жители Слободки привозили в гетто на саночках, в укутанных тряпками кастрюлях.

Наша семья расположилась в комнате, куда набилось человек двадцать. Отец успел занять стоявший у окна стол. На нем спали я и сестра. Отец с матерью на полу. Позже мы с сестрой гоже стали спать на полу, уступив стол, по просьбе матери, беременной женщине. Однажды ночью на нас что-то полилось. Я услышал сдавленный стон, а потом жалобный писк. Утром мы узнали, что на нашем столе родился мальчик...

А зима пришла лютая. Морозы, доходили до тридцати градусов. И в эти страшные холода людей начали выгонять на этапы.

Вскоре по гетто поползли страшные слухи, что вывозимых со Слободки евреев доставляют в товарных поездах на станцию Березовка, откуда местные полицаи гонят их на расстрел. Местами расстрелов назывались села Одесской (ныне Николаевской) области: Мостовое, Богдановка, Ахмечетка, Доманевка.

В день этапа жителей Слободки в гетто не пускали. И когда во двор начинали въезжать подводы, плач и крики неслись изо всех комнат. Старухи рвали на себе волосы, старики, раскачиваясь в молитвах, призывали на помощь Бога, а обезумевшие матери метались по этажам, стараясь спрятать детей.

Но ничего не помогало. Намеченных румынской администрацией к отправке людей солдаты находили на чердаках, выгоняли из уборных, вытаскивали из подвалов и силой усаживали на подводы. При этом солдаты умудрялись отбирать у несчастных их жалкий скарб. Подводы уезжали, и на несколько дней в гетто наступало затишье. А потом готовился новый этап...

В январе в гетто началась эпидемия сыпного тифа. Подводы стали приезжать не только за живыми, но и за мертвыми. Почти каждый день из гетто вывозили горы трупов. И пока подводы, жутко скрипя колесами, медленно двигались к воротам, за ними, оплакивая покойников, шли родственники. А у ворот румыны прикладами заставляли родственников возвращаться назад...

Заболел тифом и я. Потом сестра. Потом мать. Отец ухаживал за нами, насколько позволяли ему костыли.

Тифозных румыны не трогали. Боялись заразы. Больным выделили верхний этаж, где хозяйничали заключенные в гетто врачи. Помню профессора Срибнера, доктора Сушон, доктора Тернера. И еще – «Олю с термометром». Так называли одну энергичную женщину, у которой был единственный на все гетто термометр. Не доверяя его никому, она сама измеряла больным температуру и вывешивала для врачей температурные листки.

В дни этапов температура у многих была на пределе. Как призналась мне после войны «Оля с термометром» (она была прекрасной пианисткой и вела после войны в Одесском дворце пионеров музыкальный кружок, который посещал и я), так вот, в дни этапов она завышала выздоравливающим температуру, спасая своим термометром обреченным на смерть людям жизнь...

Когда мы начали поправляться, заболел отец. Было это уже в марте. А в апреле он умер. Умер на моих глазах, успев прошептать мне: «Прости». Дата его смерти 17 апреля 1942 года...

Увозили нас со Слободки последним этапом. Был яркий солнечный день. Закрылись за нами высокие ворога, и Одесское гетто перестало существовать.

Свистели и бросали в нас камни бежавшие за подводами мальчишки. Останавливались на тротуарах, глядели нам вслед прохожие. А мы отправлялись в новый скорбный путь, оставляя позади братские еврейские могилы, в одной из которых лежал мой отец...

В Березовку везли нас в грязных товарных вагонах. Грохотали колеса. Плакали голодные дети. Причитали старухи. Состав был из-под угля. И когда в Березовке полицаи открыли вагоны, мы услышали хохот:

– Хлопци, хиба то жиды? То ж негры!

Отряхиваясь от угольной пыли, мы с ужасом смотрели на этих людей. За плечами у них были винтовки. В руках кнуты. Очевидно, это были те самые полицаи, встречавшие зимние этапы и гнавшие их на расстрел.

Обыскав наши котомки, «хлопци» забрали приглянувшиеся им вещи и погнали нас в Мостовое.

По мере приближения к селу, меня все больше сковывал страх. Рядом со мной молодая женщина тащила за собой маленькую дочку. Девочка плакала, просилась на руки, но измученная мать не имела сил ее нести. И тут девочка сквозь слезы сказала: «Ну понеси хоть немножечко, мамочка. Все равно нас скоро убьют!». Женщина в отчаянии подняла ребенка на руки и прижала к себе. Но тут объявили привал. Полицаи пошли «исты». А мы, присев на околице села, затравленно поглядывали по сторонам.

Охранниками к нам приставили нескольких мальчишек. Наверное, это были сыновья полицаев. Уходя в село, полицаи оставили им свои кнуты. Пощелкивая кнутами, мальчишки хмуро поглядывали на нас, – вот мол, попробуйте бежать! Но куда могли бежать поставленные вне закона несчастные женщины, дети и старики!

Часа через два полицаи вернулись и погнали нас дальше.

Миновав село, мы еле плелись по пыльной дороге, ожидая, что вот-вот покажется глубокий овраг, на краю которого нам прикажут остановиться и начнется расстрел.

Но Мостовое осталось далеко позади, а мы все шли и шли, и даже полицаи устали подгонять нас кнутами и криками.

Лишь позже мы узнали: то ли по приказу губернатора Транснистрии профессора Алексяну («Транснистрией» румыны называли левобережье Днестра и захваченную ими Одесскую и Винницкую области), то ли по приказу самого румынского короля Михая, но к лету 1942 года массовые расстрелы евреев на оккупированной румынами территории прекратились. Оставшихся в живых решено было согнать в концлагеря и использовать на различных работах.

Во исполнение этого приказа мы и шли под конвоем полицаев, не подозревая, что многим из нас вместо пули уготована другая смерть: от голода, болезней, побоев...

Долгий путь из Мостового завершился на хуторе Семихатка. Этап принял главарь местных полицаев Дорошенко – здоровенный детина в пропотевшей гимнастерке и фуражке, на которой был виден след красноармейской звездочки. Очевидно, Дорошенко дезертировал из своей части при отступлении наших войск и пошел служить оккупантам. В руке он держал плетку. На поясе у него болтался наган. Осмотрев наш понурый строй, Дорошенко выругался матом и объявил:

– Жиды, я ваш бог!

На хуторе нас поселили в полевых вагончиках. Но многим в них мест не хватило, и половина этапа разместилось под вагончиками. В том числе и я с сестрой и матерью. Но было лето, спать мы ложились прямо на землю и, нагретая за день, ночью она отдавала нам свое тепло...

С рассветом нас гнали в поле пропалывать кукурузу. Командовал нами однорукий бригадир Чиж. Целый день он бегал по полю и кричал:

– Ну хто ж так робыть? Хто? От посадылы на мою голову цих жидив! Ничого не можуть! Стий. Дывысь!

И ловко, одной рукой, он показывал профессору Срибнеру, доктору Турнеру и адвокату из Черновиц Мозбергу как полоть кукурузу. Прополка кукурузы была своеобразным экзаменом. Тех, кто мог работать, отправляли потом в Доманевку или в соседнюю с ней Карловку. Кто не мог – в Ахмечетку. Это был самый страшный концлагерь. Если в других лагерях работавшим давали хоть какой-то жалкий паек, то в Ахмечетке люди умирали голодной смертью. Отправляли туда женщин с грудными детьми, инвалидов и одиноких стариков. Об Ахмечетке рассказывали жуткие вещи. Вши там ползали по земле. А всегда пьяные полицаи, устраивая по вечерам перекличку, командовали: «По баракам, без последнего!». Последнего пристреливали на месте...

Меня с матерью и сестрой отправили в Карловку. Но Семихатка с полевыми вагончиками и полицаем Дорошенко запомнилась на всю жизнь. И вот почему.

Еще на Слободке, после смерти отца, мать зашила мне в пиджачок два обручальных кольца. Свое и отца. На внутренней стороне одного кольца было выгравировано «Софочке от Иосифа», на другом «Иосифу от Софочки». И дата их свадьбы. При обыске в Березовке полицаи колец не нашли. Но по прибытии в Семихатку, через несколько дней, нас неожиданно рано вернули с поля. Обычно мы возвращались на хутор в темноте и уставшие, измученные непосильной работой, сразу укладывались на ночлег.

А тут...

У вагончиков нас ждал Дорошенко в окружении нескольких полицаев. Приказав нам сесть на землю, он поставил у ног алюминиевую миску и заявил: «Золото сдать. Найду, повишу!».

Угроза подействовала. Люди начали вставать, подходить к миске и бросать, кто колечко, кто сережки. Все, что осталось от прежних грабежей. Но мне не хотелось отдавать бандитам последнюю память об отце. Я сидел позади всех, и никто не обращал на меня внимания. Распоров осторожно подкладку пиджачка, я вынул кольца и зарыл под собой. Благо земля была рыхлой, с утра прошел дождь.

После обыска я успокоил мать и, еле дождавшись темноты, побежал к своему тайнику. Но только вырыл кольца, как услыхал зловещий голос:

– А ну, покажь!

Это был Дорошенко.

В темноте он спрятался за стоявшей у вагончика водовозкой и наблюдал за нами.

Забрав кольца, полицай стегнул меня плеткой и потащил к какому-то сараю, приговаривая:

– А утром повишу. А утром повишу!

От боли и страха я закричал. На мой крик прибежала мать. Увидев меня в руках Дорошенко, она бросилась ему в ноги и, целуя сапоги, стала умолять отпустить меня.

Дорошенко окружили и другие женщины, упрашивая его не проявлять ко мне такую жестокость.

После долгих слез и мольб, после того, как мать отдала ему все деньги, вырученные от продажи вещей еще на Слободке, полицай смилостивился. Толкнув меня к матери и снова стегнув плеткой, он брезгливо сказал:

– На, бери своего жидка!

Так я избежал виселицы...

И вот Карловка. Пока мы брели по размытой дождем дороге, жители села, стоя у своих хат, молча смотрели на нас.

Уже за селом нам повстречалась девочка, подгонявшая палкой корову. Поравнявшись с нами, она вдруг сказала: «Гонют их, гонют. А за шо? Воны таки ж люды, як мы!».

Я остановился и с удивлением посмотрел на девочку. Но сопровождавший нас полицай подтолкнул меня дулом винтовки: «Иды!».

Концлагерь был расположен километрах в трех от Карловки, на территории бывшей свинофермы. Перед бараком, где раньше держали свиней, и в котором предстояло нам жить, стояла спортивная «кобыла». Как объяснили старожилы лагеря, полицаи притащили ее из сельской школы, чтобы наказывать на ней заключенных. За малейшую провинность человека привязывали к «кобыле» и секли кнутом.

В первый же день с нами провел беседу староста лагеря бессарабский еврей господин Абрамович. Говорил он на идиш, и мать переводила мне и сестре его слова. А слова господина Абрамовича были о том, что если мы будем плохо работать, нас познакомят с «кобылой».

Заключенные Карловского лагеря строили дорогу. Нас тоже пригнали на стройку. Матери дали тачку, мне и сестре лопаты. Мы наполнили тачку землей, и мать покатила ее по деревянным мосткам, проложенным через болотистую местность, к насыпи, по которой должна была пройти шоссейная дорога.

На стройке работали, в основном, женщины и дети. Кормили раз в день супом из гнилой картошки. И когда повариха, мадам Ванштейн, привозила на повозке суп, рядом с ней на облучке сидел господин Абрамович. Во время раздачи супа он следил за порядком. Если кто-то из детей пытался пролезть без очереди или, что еще хуже, попросить добавку, господин Абрамович пускал в ход палку.

Женщины называли между собой господина Абрамовича «Гицель», как звали в Одессе людей, вылавливающих бродячих собак, но, не дай бог, если бы он об этом узнал!..

В конце месяца заключенным выдавали паек: две кружки грязного пшена и столько же кукурузной муки. За время пребывания в лагере я забыл, как выглядит хлеб...

За порядком на стройке следил косноязычный полицай Стефан. Любимым выражением его было: «Задницу маешь? Двадцать пять!». Это означало, что в любой момент Стефан был готов наказать провинившегося двадцатью пятью ударами кнута. Этим кнутом он подгонял нерадивых. Он же проводил экзекуции и на «кобыле».

В дождливую погоду работы на стройке не велись. И, по примеру Других детей, мы с сестрой ускользали из лагеря просить милостыню. Просили в ближайших селах: Викторовке, Новоселовке. Ходили от хаты к хате. Иногда нам подавали, кто кусочек мамалыги, кто початок кукурузы. А иногда спускали на нас собак.

Ходить по селам было очень опасно. Если бы нас поймали полицаи, Стефан засек бы на «кобыле». Но голод толкал не только на унижения, но и на смертельный риск...

В Карловском концлагере был барак, который назывался «комната голых». В него попадали те, кто износил вещи на каторжной работе. Одежда, превращаясь в тряпье, расползалась на теле. И тех, у кого это случалось, отправли в «комнату голых».

Эти несчастные лежали на нарах, прикрытые грязными тряпками, и умирали голодной смертью. Голые не работали, им не полагался паек. Некоторых подкармливали работающие родственники. Но одинокие были обречены.

Позже мы научились распускать на нитки те же тряпки. Одна украинка из Карловки, она работала на стройке учетчицей, дала моей матери веретено, и по вечерам, при лучине, мы таким древним способом изготавливали нитки и латали одежду. Мы даже научились шить постолы. Многим из нас эти постолы заменяли обувь.

Но все это было потом...

Каждое утро к «комнате голых» подъезжала запряженная парой волов скрипучая повозка. С нее слезал старый, одноглазый Гершман и, шлепая босыми ногами, заходил в барак. Вскоре он вытаскивал оттуда нескольких мертвецов, укладывал на повозку и увозил. В лагере не говорили: «Умер», говорили: «Гершман забрал».

В этой «комнате голых» была одна женщина. Звали ее Муза. По вечерам она читала голым Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Читала по памяти и Рассказы Чехова, Шолом-Алейхема, Зощенко. И Читала так, что обитатели барака, слушая ее, забывали о своих страданиях.

Слушать Музу приходили и из других бараков. А заодно приносили ей кто немножко пшенной каши, кто – кусочек мамалыги. Так Муза жила. И еще делилась с соседями по нарам.

Не знаю, кем была Муза до войны, то ли актрисой, то ли преподавателем литературы. Но своим чтением она многим спасла жизнь.

Зимой 1943 года в Карловский концлагерь пригнали цыган. Они поселились в соседнем с нашим бараке. Это были простые работящие люди. Жилось им легче, чем нам. Мужчины ходили по селам подковывать лошадей и делать много другой работы. А женщины гадали. Моя мать подружилась с одной старой цыганкой. Звали ее Лиза. Она курила трубку, и когда мать заходила к ним в барак, сразу просила: «Софа, расскажи». Лиза любила слушать рассказы матери о нашем довоенном бытье. Мама преподавала музыку, и теперь рассказывала интересные истории

о своих учениках. Лиза курила, слушала и приговаривала: «Жили же люди...». Внучка Лизы, маленькая Маша, сидя у ее ног, тоже внимательно слушала мою мать. А иногда вставляла: «Бабушка, чего ты? Мы же тоже чай с лимоном пили!».

Полицаи побаивались цыган, поэтому не так притесняли их. А кроме того мужчины приносили из сел самогон...

Но концлагерь – это концлагерь. И до самого освобождения нас объединяло с цыганами одно – горе. И разъединяло одно – смерть...

В начале марта 1944 года в лагере стал слышен отдаленный гул. Это приближался фронт. Исчезли вдруг полицаи. Реже стал показываться и господин Абрамович. А вскоре через Карловку потянулись отступающие немецкие войска. Шли они по выстроенной нами дороге. А мы, прячась в кустах, наблюдали за ними.

Это были уже не те немцы, которых я видел в первые дни оккупации Одессы. Тс даже на румын смотрели с презрением. А эти шли, опустив головы, и многие, как и мы, были в лохмотьях.

В один из таких дней, возле нашего барака остановилась пыльная повозка. На облучке сидел немецкий солдат. В повозке стонали раненые. Обитатели барака мгновенно попрятались. Но немец заметил меня и поманил пальцем. Дрожа от сграха, я подошел. У немца не было никакого оружия. Мундир на нем был разорван. Потное лицо заросло рыжей щетиной. Он произнес только одно слово: «Вассер!». Немец просил воды. Я показал ему на колодец. Он достал из-под повозки ведро, набрал воды и сначала напоил лошадей. Потом раненых. Потом напился сам. Уже разворачивая повозку, он снова подозвал меня и дал яблоко. Держа в руке яблоко, я долго смотрел ему в след...

Как-то вечером в наш барак вбежала молодая цыганка.

– Ховайтесь, в Карловке власовцы. Узнают, что вы евреи, постреляют!

О власовцах шла дурная слава. Говорили, что отступая, они сжигают целые деревни.

Несколько дней мы провели за лагерем, в глубоком овраге. Наконец, не выдержав, я сказал матери:

– Пойду, посмотрю. Может, в Карловке уже наши.

– Только будь осторожен, – попросила мать.

Со мной пошла сестра.

Не успели мы вылезти из оврага, как увидели двух всадников. На плечах у них были погоны.

Мы бросились назад, но всадники заметили нас и закричали:

– Эй, ребята! Немцы в селе есть?

Мы остановились. Всадники подъехали ближе. На ушанках у них были красные звездочки.

Наши!

Это произошло 28 марта 1944 года.

А через несколько дней – оборванные, грязные, счастливые – мы шли за наступающей Красной Армией домой, в Одессу!..

К оглавлению

 

Один из нас

Чем дальше уходит время, отделяющее нас от событий Великой Отечественной войны, тем больше людей забывают о злодеяниях, которые творили немецкие фашисты в захваченных ими странах. И все меньше остаегся тех, кто пережил ту войну и, пройдя ее страшными дорогами, сотворил великое чудо Победу.

Что ж, время берет свое...

Но помнить – значит не дать повториться прошлому.

Мы видим сегодня, как новые мракобесы, подхватив эстафету Гитлера, все эти макашовы и баркашовы, используя недовольство народных масс неустроенностью послеперестроечной жизни, снова призывают к пролитию еврейской крови, снова хотят загнать евреев в концлагеря и зажечь печи крематориев новых Освенцимов и Майданеков.

Евреи всегда были заложниками у бесчестных политиков. Было это и при российских царях, было это и в советские времена.

Никогда не сотрется из памяти развязанная Сталиным антисемитская кампания по борьбе с «безродными космополитами», от которой пострадали тысячи советских евреев, прошедших дорогами войны и вместе с другими народами, населяющими Советский Союз, внесшими свой бесценный вклад в дело всенародной Победы. Не забудется убийство по прямому указанию того же Сталина великого еврейского актера, народного артиста Советского Союза, гениального трагика с мировым именем Соломона Михоэлса, не забудется «Дело врачей» и, уже после смерти тирана, арест романа, не автора, а его произведения, «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана и многие другие подобные акции.

И сколько раз в те времена, когда речь заходила о гитлеровском нашествии на Советский Союз, приходилось слышать: «Евреи не воевали. Они отсиживались в Ташкенте».

Воевали, и еще как!

Достаточно назвать имена евреев-военачальников, неувядаемой славой вошедших в историю Великой Отечественной войны. Это – командующий армией, которая в 1944 году освобождала от фашистских захватчиков Крым, Герой Советского Союза генерал армии Яков Крейзер, дважды Герой Советского Союза, генерал-полковник танковых войск Давид Драгунский, командующий инженерными войсками 3-го Украинского фронта Герой Советского Союза генерал-полковник Леонтий Котляр, командующий артиллерией 2-го Белорусского фронта, Герой Советского Союза генерал-лейтенант Израиль Бескин, прославленный подводный асс, Герой Советского Союза капитан первого ранга Израиль Фисанович и многие другие, чьи имена долго замалчивала советская пресса.

Но в этом очерке я хочу рассказать не о знаменитом воине, а о рядовом труженике великой битвы с фашизмом, который начал свой ратный путь в солдатских обмотках и закончил войну в скромном звании рядовой. Но прежде чем взять в руки оружие и пойти сражаться с ненавистным врагом, он прошел все круги ада, уготованные фашистами евреям...

16 октября 1941 года он, пятнадцатилетний одесский паренек, оставшийся с семьей, как и многие другие еврейские дети, в осажденном городе видел, как входили в Одессу фашистские войска.

Черные от ожесточенных бомбежек гитлеровской авиацией улицы наполнились грохотом колес румынских каруц, чужим говором наглой и воровитой румынской солдатни.

Грабеж еврейских квартир начался в первую же ночь. Грязные и голодные румынские солдаты хватали все, что попадало под руку: детские вещички, банки с вареньем, сухари, пуховые подушки. Груженые всем этим каруцы завоевателей, двигаясь по улицам от дома к дому, напоминали кочующий цыганский табор. В своем грабительском порыве румыны дошли до того, что, отступая из Одессы, вывезли даже трамвайные рельсы...

Но если бы только грабеж...

Уже через несколько дней оккупации Одессы румыны принялись за евреев.

Бытует мнение, что там где хозяйничали румыны, евреев не трогали.

Ложь!

23 октября 1941 года, после взрыва партизанами на улице Энгельса румынской комендатуры, румынские солдаты, врываясь в еврейские квартиры, начали выгонять на улицы евреев и, подгоняя их прикладами винтовок, погнали несчастных на окраину города, где были расположены пороховые склады.

В склады загоняли всех подряд: женщин, стариков, детей.

Несколько дней город оглашали нечеловеческие крики. Людей сжигали живьем.

По приблизительным подсчетам в этих складах сожгли 25 тысяч человек.

Среди погибших были три сестры и брат моего солдата. Ему же с матерью удалось с того страшного этапа бежать. Несколько дней они прятались по разным подвалам. А потом пришли домой. Но на воротах своего дома увидели крест . А это означало, что дом очищен от евреев. И все же, они вошли в дом. Ведь они прожили здесь всю жизнь...

Но не успели они дойти до дверей своей квартиры, как дворник побежал в полицейский участок и заявил: в доме появились жиды.

Их арестовали.

Мой солдат не был похож на ярко выраженного еврея. К тому же он не был обрезан. И мать подсказала ему:

– Говори, ты русский.

Их развели по разным камерам. И больше он магь не видел.

На допросах он твердил:

– Я русский, русский!

И для убедительности снимал штаны.

Его отправили в тюрьму.

Фамилия его Заславский. Имя Михаил. Поэтому румыны сомневались. А чтобы развеять сомнения, его направили на медицинскую комиссию на предмет установления национальности.

В подтверждение сказанного, привожу документ, который Михаил Александрович Заславский 18 января 2000 года получил в Одесском областной архиве.

Вот этот документ:

"ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ ОДЕССКОЙ ОБЛАСТИ

Архивная справка г.Одесса, ул.Ак.Филатова, 57,кв. 74.

Заславскому М.А.

Сообщаем, что в фонде "Одесская центральная тюрьма" за 1943 год, имеются списки арестованных, которых направляли из тюрьмы в суд “Курци Марциале", в которых значится – ЗАСЛАВСКИЙ Михаил.

Основание: Ф. Р-2355, сп.1, д.6, л.л. 151,233 /Слиски октябрь 1943г./

В этом же фонде имеется список арестованных, которых медицински обследовали на факт установления национальности, в котором значится ЗАСЛАВСКИЙ М. /Ксерокопия прилагается/.

Основание: Ф.Р-2355, сп. 1, д.6, л. 172.

Приложение: архивная ксерокопия на 1 листе, уч.№ 17.

Зам. директора Н.П.Поглубко

Ведущий специалист

Руководитель РСС Е.Г.Гейтан

Подписи"

 

Уникальный документ! Впервые в мире медицина призвана не облегчать человеческие страдания, а «устанавливать национальность», чтобы приговорить человека к смерти.

Вот что такое фашизм!..

В тюрьме он пробыл долго. И был суд. По суду национальность еврей не была доказана его оправдали. Он вышел на волю. Но – не надолго. На базаре его узнала бывшая соседка и закричала: «Держите жида!»

Так он попал в гетто. В гетто ничего не нужно было доказывать.

В марте 1944 года, когда ему было неполных восемнадцать лет, их освободили советские войска.

Он мог вернуться в Одессу, пойти учиться, работать. Но он хотел мстить. И попросился добровольцем на фронт.

1 мая 1944 года он принял военную присягу. С этого дня, обмундированный в солдатскую гимнастерку и ботинки с обмотками, с вещмешком за плечами и винтовкой в руках, он стал воином Красной Армии. Армии-освободительницы.

А вскоре вступил в свой первый бой.

Было это в Молдавии с началом знаменитой Ясско-Кишиневской операции. А знаменита эта операция была тем, что всего за 12 дней непрерывных ожесточенных боев немцы потеряли не только десятки тысяч убитыми, но и свою союзницу Румынию. По приказу румынского короля Михая I эта «верная» сестра Гитлера вышла из войны и, в полном смысле слова, подняла руки вверх!

Но он, рядовой пехотинец, познавший уже не только тяжесть окопной жизни но и успех наступления, не думал о высокой политике. Участвуя в этих жестоких боях, он – стрелял. Стрелял в тех, кто сжег его сестер и брата, кто уничтожил его мать и обрек его самого на унижения и муки. Стрелял в тех, кто безжалостно уничтожал его народ.

Он часто повторял про себя строки из попавшегося ему случайно на глаза стихотворения Михаила Светлова «Итальянец».

«Я стреляю, и нет справедливости,

справедливее пули моей...»

В одной из атак он был ранен. К нему подбежал санитар, и, наскоро перевязав рану, предложил идти в тыл.

– Нет, я уже насиделся в тылу. При румынах, мотнул головой Михаил и, подхватив винтовку, прихрамывая, бросился догонять своих.

И снова стрелял...

И каким же счастьем светились его глаза, когда он видел, как вчерашние завоеватели Одессы, называвшие свои жертвы презрительно «жидан», бросали оружие и униженно молили о пощаде.

Он помнит, как его часть в ходе наступательных боев ворвалась в небольшой румынский городок Фокшаны. Отступая, немцы подожгли в городке дома. Из них в панике выбегали жители. Но не все могли спастись, и он вместе с товарищами начал вытаскивать из горящих домов румынских стариков и детей. И никогда не забудет, как спасенные люди целовали советским солдатам руки.

А потом были Югославия и Венгрия, где на озере Балатон он снова был ранен.

А потом была Австрия, жаркие бои за освобождение Вены и победный марш его полка по улицам этого прекрасного города.

И наконец, последние бои под Прагой, где он и встретил 9 мая 1945 года самый счастливый день своей жизни, день Победы!

Его грудь украшают орден Славы, медали «За отвагу», «За взятие Будапешта», «За освобождение Вены», «За победу над Германией».

Демобилизовавшись лишь в 1948 году, он закончил техникум и почти сорок лет проработал в сталепрокатном цехе Одесского завода имени Дзержинского.

Несмотря на возраст, он работает и сегодня в Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей. Его должность – помогать людям. Он развозит по домам больным и престарелым бывшим узникам фашизма продуктовые посылки, лекарства, помогает советами.

Да, бывшие узники гетто и нацистских концлагерей знают его хорошо. Но не все знают, что в величии праздника Победы есть и его скромный, но достойный вклад...

К оглавлению

 

И дал им Бог любовь…

Великая Отечественная война советского народа против фашистских захватчиков началась 22 июня 1941 года. Эту дату знают и помнят все.

Но не все, вероятно, знают, что 24 июня 1945 года, после победоносного завершения той долгой и страшной войны, в Москве на Красной площади состоялся парад Победы.

С того дня прошла целая жизнь...

И давно уже нет в живых командовавшего тем парадом Маршала Советского Союза К.К.Рокосовского, как и нет в живых принимавшего парад Маршала Советского Союза Г.К.Жукова. Нет и других прославленных в Великой Отечественной войне полководцев.

И немного найдется сегодня участников того исторического парада, да еще евреев.

Поэтому, когда я познакомился в еврейском «Теплом доме», где собираются по субботам бывшие узники гетто и нацистских концлагерей, с Михаилом Иосифовичем Капланом, полковником бронетанковых войск в отставке, и узнал, что 24 июня 1945 года он, молодой тогда офицер, принимал участие в параде Победы и видел, как воины различных родов войск, прошедшие с тяжелейшими боями всю эту войну, бросали под барабанную дробь к подножию мавзолея В.И.Ленина обгоревшие штандарты и знамена поверженных фашистских орд, и когда я узнал, что после парада Михаил Иосифович Каплан был приглашен на обед в Кремль, члены Политбюро и сам Сталин, обходя столы, здоровались за руку с каждым из многочисленных гостей, я загорелся желанием написать о Михаиле Каплане очерк.

Но он отказался наотрез.

– Что вы? Не надо ничего обо мне писать!

Но как было упустить случай и не рассказать читателям о еврее, награжденном за свой ратный труд в великой битве с фашизмом многими правительственными наградами, участнике вошедшего в историю парада Победы?

Михаил Иосифович продолжал упорствовать, и тогда я решил побеседовать с его женой Розой Петровной, уже немолодой, но обаятельной женщиной, членом Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей.

В 1941 году, когда началась война, она жила со своей семьей в небольшом живописном украинском городке Бар Винницкой области.

С приходом немцев, их, как и других евреев, загнали за колючую проволоку, в гетто.

В архиве Ассоциации хранится копия документа, который я хочу привести здесь полностью. Он дает представление о том, что чувствовали, переживали евреи этого маленького украинского городка, когда читали расклеенный повсюду Указ Барской районной Управы.

Вот этот документ:

Указ №21

По Барской районной Управе от 15 декабря 1941 года.

П. 1. Жидовское население Барского района с 20 декабря с.г. размещается в изолированных местах (гетто) городов Бар и Ялтушково.

П. 2. Жидовское население указанных населенных пунктов должно до 20 декабря переселиться в гетто.

П. 3. Жидовское население города Бар размещается в таких частях города: гетто №1 – бывшая улица Шолом-Алейхема, местонахождение бывшей старой синагоги; гетто №2 бывшая улица 8 марта, Комсомольская и Кооперативная; гетто №3 – часть бывшей улицы 8 марта, которая прилегает к стадиону.

Примечание: Гетто №3 заселяют исключительно ремесленники по списку, который будет объявлен через жидовский совет.

П.4. Гетто для жидовского населения города Ялтушково назначит сельская Управа города.

П.5. Всему жидовскому населению в связи с переселением в гетто запрещается разрушать свои жилища, которые они оставляют.

П.6. Украинскому населению, которое живет в местах, отведенных под гетто, надлежит освободить свои помещения, явиться в жилищный отдел районной Управы для получения других помещений.

П. 7. Жилищному отделу приказываю взять на учет все помещения, которые будут освобождены жидовским населением.

П.8. На органы безопасности г.Бара накладывается ответственность за организацию вышеизложенного мероприятия.

Голова Барской Управы К.Веприк

Согласно этому зловещему документу Роза вместе с семьей и была отправлена за колючую проволоку гетто №1.

А вскоре начались расстрелы. Людей из гетто выгоняли в заснеженную степь, где остались с первых дней войны противотанковые рвы, и расстреливали из пулеметов. Этим занимались специальная зондеркоманда, составленная из украинских полицаев и немцев-колонистов.

В один из тех страшных дней была расстреляна

Розочкина мать. Ей же чудом удалось спастись...

Роза Петровна оказалась более покладистой, чем ее муж. И я узнал не только подробности его военной службы, но и романтическую историю их жизни...

Ранней весной 1944 года в село, где прятали спасенную от расстрела еврейскую девочку, вихрем влетели советские танки.

За селом держала оборону немецкая часть. Гитлеровцы вырыли окопы, установили минометы и противотанковые пушки. Но советские танки, промчавшись по селу, с ходу снесли немецкую оборону и, догоняя побежавших в панике фашистов, стали давить их своими гусеницами.

В одном из танков был гвардии капитан Михаил Каплан. Преследуя ненавистного врага, он жил одной мыслью: убивать!

Но когда немногие из оставшихся в живых немцев, побросав оружие, подняли вверх руки, он приказал танкистам остановиться.

Отправив пленных в штаб полка, капитан Каплан дал своим людям команду вернуться в село на отдых.

Выбежав навстречу танкистам, жители села бросились обнимать своих освободителей. А вечером возле сельсовета начались танцы под гармошку старшины.

Умывшись у деревенского колодца холодной бодрящей водой, капитан Каплан, начистив до блеска сапоги, пошел посмотреть на танцующих.

И тут он увидел ее...

Тоненькая, в неказистом жакетике, она танцевала с танкистами. И так легко кружилась в вальсе, таким счастьем светились ее глаза, что не залюбоваться ею было просто невозможно.

Он пригласил ее на танец.

А потом пошел провожать.

Танкисты стояли в селе всего три дня. Но какими были для него и для нее три этих дня!..

Война продолжалась. Танки пошли дальше. Но теперь Розочка каждый день получала письма от своего Мишуни. Так назвала она его сразу и так называет по сей день. И письма те, написанные в перерывах между боями, то на опушке леса, то в наспех вырытой землянке, а то и под горячим, пахнущим пороховым дымом, только вышедшим из боя танком, письма с пожелтевшими страницами и стершимися от времени строчками, она хранит до сих пор.

Он вернулся к ней сразу после войны. И о встрече девочки из гетто с офицером-танкистом, воином великой армии, освободившей Европу от фашистской чумы, только об одной этой встрече нужно писать не очерки, а большую книгу или ставить полнометражный фильм.

Ей еще не было шестнадцати, и их не хотели расписывать. Но разве есть преграды для любящих друг друга людей, выживших в адском пламени войны и встретившихся по воле Бога!..

А когда оформили они свой брак, пошли, как водится, дети.

Сын Семен, потом дочь Белла...

Михаил Иосифович остался в армии, стал полковником и прослужил в этом звании 20 лег.

По занимаемым должностям, а полковник Каплан был заместителем командующего бронетанкового корпуса по технической части и заместителем командующего автомобильными войсками Министерства обороны СССР, он должен был носить генеральские погоны, но пресловутый пятый пункт анкеты в его личном деле не позволил ему получить звание генерала.

А служил он и в Закарпатье, и на Севере, и в Средней Азии, и даже в Монголии, где участвовал в создании бронетанковых войск этой республики, за что удостоился четырех наград от монгольского правительства.

И везде в той беспокойной, напряженной, вечно походной, «чемоданной» жизни, какой живут профессиональные военные, рядом с ним была его ненаглядная, любимая Розочка.

Все это я уже узнал от самого Михаила Иосифовича, который поддался уговорам жены, и, хоть и скупо, но все же рассказал о себе.

Родился и вырос он в Одессе, в Лермонтовском переулке. Учился в одном классе с будущим известным советским композитором Оскаром Фельцманом и ставшим известным в тяжелые годы войны партизанским врачом Абрамом Цессарским.

До начала войны Михаил успел закончить четыре курса Одесского Индустриального института, ныне Политехнического. Но когда началась война, на фронт его не взяли. У него был так называемый белый билет. Еще школьником он уцепился за трамвай, упал и повредил ногу. По этой причине его и не взяли на фронт. Но он не мог оставаться в стороне от свалившихся на страну страшных событий и записался в отряд народного ополчения, состоявший из таких же «белобилетчиков».

Во время обороны Одессы он рыл окопы и сооружал противотанковые рвы. А в самом городе помогал строить баррикады.

14 октября 1941 года, когда последние части Красной Армии оставляли Одессу, он вместе со своим отрядом погрузился на пароход «Красный Октябрь» и отплыл в Севастополь.

И снова – бои, непрерывные бомбежки и вдруг – глубокий тыл.

Воюющей стране нужны были грамотные командиры, и его послали заканчивать институт, который эвакуировался в Ташкент. Дипломированного инженера сразу направили в Академию танковых войск, которую он закончил менее чем за год, и в 1943 году в звании старшего лейтенанта вернулся на фронт.

Его призванием стали танки. Участвуя в боях, он разработал методы ремонта подбитых танков без отвода их в тыл, и многие боевые машины, отремонтированные по методу военного инженера Каплана, быстро возвращались в строй.

Воюя в составе 1-го, а потом 2-го Украинского фронтов, он освобождал Украину, Прибалтику, Польшу, видел разрушенные города и испепеленные села, горе тысяч обездоленных, замученных фашистами людей.

Помнит он и бой за освобождение Варшавы. Немецкие самолеты тучами висели над рвущимися к городу советскими войсками. От бомб горела земля, горели танки. Солнце вставало в дыму и садилось в дым. Но удержать наступление советских воинов было нельзя.

В этом стремительном наступлении танк Михаила Каплана загнал в балку и раздавил несколько немецких автомашин. Одна из них оказалась штабной. Из-под ее обломков танкисты извлекли знамя немецкой части. Возможно, и это знамя вместе с другими плененными фашистскими знаменами было брошено к подножию Мавзолея на параде Победы.

Освобожденная Варшава была полностью разрушенной. С ожесточенностью садистов, зная, что столицу Польши им уже не удержать, гитлеровцы разрушали в городе квартал за кварталом. Жилые дома взрывали или сжигали.

Особенно тяжело переживали разрушение Варшавы солдаты и офицеры Войска Польского, воевавшие за освобождение своей столицы бок о бок с советскими воинами. Михаил Каплан видел, как плакали, глядя на руины Варшавы эти закаленные в боях люди.

Там же, в Варшаве, он впервые узнал о героическом восстании варшавского гетто. Ведь советская пропаганда скрывала факты беспрецедентного в истории второй мировой войны героизма обреченных на смерть польских евреев. И то, что услышал Михаил от бывших в немецкой оккупации варшавян. Потрясло его...

В январе 1943 года из 450 тысяч загнанных в варшавское гетто евреев осталось около 40 тысяч.

В течение нескольких лет несчастных отправляли из гетто в лагеря смерти – Треблинку, Майданек, Освенцим, где их уничтожали в газовых камерах.

Восстание вспыхнуло, когда в гетто вошли немецкие солдаты, чтобы отправить очередную партию евреев на уничтожение. Их встретил ружейный и пулеметный огонь. Не ожидавшие отпора, немцы бросились в укрытия. Бой длился три дня. На четвертый день яростного сопротивления евреев немцам пришлось отступить. Они не могли понять, где евреи взяли оружие? А накапливалось это оружие постепенно: хитростью, подкупом или откровенными кражами.

Подавление восстания в варшавском гетто было возложено немецким командованием на генерала СС Юргена Струппа, который применил против восставших даже артиллерию.

Но и это не сломило восставших. Они превратили подвалы гетто в бункера, в целях укрытия использовали и подземную канализацию.

Немецкая артиллерия сметала дом за домом. Квартал за кварталом. Гетто бомбили с воздуха, атаковали танками. Но евреи держались. Еврейские парни бросались с бутылками зажигательной смеси под танки, мужчины с чердаков уцелевших домов расстреливали из пулеметов штурмовавшие гетто эсэсовские части.

Но силы были неравны. Напрасно организаторы восстания взывали о помощи к полякам, никто им не помог. И гетто пало...

Гордость вот чувство, которое испытал Михаил Каплан за свой несчастный народ.

Гордость и печаль. И воевал он после Варшавы с еще большей ненавистью к врагу!

Оставшись после окончания войны в армии, офицер Каплан, имевший огромный боевой опыт, передавал его своим подчиненным и не переставал совершенствовать находившуюся в его распоряжении боевую технику.

Так он внедрил в практику вооруженных сил вождение танков под водой, разработав методику герметичности боевых машин. За это он был награжден Золотой медалью Выставки достижений народного хозяйства СССР.

И еще много полезного дал он родной армии, в которой прошла почти вся его жизнь...

Михаил Иосифович давно на пенсии. По вечерам они с Розой Петровной включают телевизор и с нетерпением ждут, когда на канале НТВ начнется передача «Сегоднячко». А ждут они эту передачу Потому, что одна из ведущих этой передачи очаровательная Юля Шахова их внучка. И, глядя на

Юлечку, которая улыбается с экрана дедушке и бабушке, они словно смотрят в волшебное зеркало. Точно такой, как Юлечка сегодня, была в молодости Розочка Петровна.

Дочь Михаила Иосифовича и Розы Петровны Белла, как и ее дочь, тоже телезвезда. Она заслуженный деятель культуры Российской Федерации и уже 30 лет работает на архангельском телевидении. В этом городе служил когда-то офицер Каплан. Белла Михайловна родилась там и выросла.

Муж Беллы и отец Юли Юрий Пацевич – профессор Архангельского медицинского института, доктор медицинских наук. Семен Каплан, сын Михаила Иосифовича и Розы Петровны, инженер-электронщик, много лет проработал в Институте космических исследований Академии Наук СССР.

Такая это семья...

Только прожив жизнь, начинаешь понимать, что время измеряется не годами, не сроками, а событиями. Главными событиями в жизни Михаила Иосифовича была война, парад Победы и любовь. Но и война, и парад Победы, отгремев, ушли в далекое прошлое. И лишь любовь к его Розочке, детям, внукам осталась с ним навсегда.

К оглавлению

 

Оружием ее была – совесть

Говорят, каждый человек в своей жизни должен посадить хотя бы одно дерево.

После Второй мировой войны в дополнение к этой традиции появилась другая, когда дерево стали сажать в честь человека.

В честь Праведника мира.

Аллея таких деревьев есть в Иерусалиме, в музее Катастрофы еврейского народа «Яд ва-Шем».

Есть такая Аллея и в Одессе, на Старопортофранковской улице, в сквере имени Хворостина.

Здесь шумят на ветру березки, посаженные в честь тех, кто в годы фашистской оккупации Украины, несмотря на грозные приказы фашистов, рискуя жизнью, спасали от неминуемой смерти евреев.

5 июля 2000 года на этой Аллее в торжественной обстановке, в присутствии представителей городских властей, общественности, членов Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей, а также представителей духовенства, была посажена березка в честь простой деревенской женщины Надежды Яковлевны Жигаловой.

А сажали эту березку под направленными на них теле– и фотокамерами дочери Надежды Жигаловой Тамара, Мария и Лиза.

Правда, Лизу еще не так давно звали Валя. А почему? Вот об этом я и хочу рассказать...

Жила до войны многодетная семья в Одессе по фамилии Мабер. 10 детей! Лизе Мабер было в начале войны 11 лет. Отец работал на судоремонтном заводе слесарем. Мать была портниха. Соседи во дворе уважали Маберов. Дружная, многодетная, работящая семья.

Когда в осажденной фашистами Одессе начали строить первые баррикады, Маберы всей семьей, подтаскивали ржавые рельсы, помогали укладывать мешки с песком, делали вместе с горожанами все возможное, чтобы преградить путь на улицы города ненавистному врагу.

Они верили: город не сдадут. Об этом ежедневно напоминали расклеенные на стенах домов листовки: «Одесса была и будет Советской!»

Но город был сдан...

И вот зловещий приказ: «Всем евреям г.Одессы надлежит явиться на Слободку, в гетто. За неявку расстрел».

Как и многие другие евреи города, Маберы собрали свои нехитрые пожитки и покинули родной двор. Их провожали соседи, причитая: «Бедненькие, что же эти окаянные с вами делают!» И целовали на прощанье детей. Были и такие соседи. Не все выдавали евреев...

В гетто семья Маберов пробыла недолго. Они попали в первый зимний этап. Их усадили на подводы и повезли на железнодорожную станцию Сортировочная. Потом была Березовка.

Из Березовки в страшную стужу их погнали пешком. На расстрел. Расстреливали прямо в степи возле какого-то обрыва. И снег белым саваном накрывал трупы.

Лиза видела, как замертво упала мать, отец, братья, сестры. Потом упала она...

Ночью она услыхала чей-то шепот:

– Диточко, як тебе звуть?

– Лиза.

– Ни. Лизы вже нема. Лиза померла. Тебе звуть Валя.

И чьи-то добрые руки вытащили ее из расстрельной ямы.

Так она второй раз родилась на свет...

Ее приемной матерью стала Надежда Яковлевна Жигалова.

А спасла она Лизу случайно. Слышала выстрелы. Знала, что расстреливают евреев. И когда стемнело, пошла в степь. К тому страшному оврагу, куда сбрасывали трупы.

Ее вела мысль: «А може хто живый?»

У Надежды Яковлевны было две дочери Тамара и Мария. Лиза, а теперь уже Валя, была старше их. И стала она во всем помогать своей приемной матери. Прибирала в хате, ухаживала за младшими сестрами, даже научилась доить корову.

Но кто-то выдал все же Надежду Яковлевну и по селу пошел слух: «Жигалова жиденя спасла и ховае».

Слава Богу, Надежду Яковлевну предупредили. Темной дождливой ночью она успела переправить свою приемную дочь к двоюродной сестре Ольге, на соседний хутор. Там Лиза-Валя прожила больше года, прячась в подвал при каждом появлении на хуторе румын или полицаев.

Там поняла, что назвали ее Валей в память об умершей у тети Оли маленькой дочери. Там стала она Валентиной Ивановной Панченко...

В первые же дни освобождения Валя Панченко вернулась к своей спасительнице, к своей названной матери Жигаловой. Уезжать из деревни в Одессу было страшновато. Как-никак, она жила в семье, с которой сроднилась, где ее любили, жалели. Да и сельская работа стала привычной. А в Одессе никого. Только страшные воспоминания...

Но жизнь полна неожиданностей. Вернулся с фронта ее родной дядя, брат отца. Узнав о трагической гибели Маберов, он решил поехать той страшной дорогой, по которой гнали на смерть семью его брата. И случайно услыхал, что в каком-то селе, недалеко от той жуткой расстрельной ямы, живет спасенная украинской крестьянкой еврейская девочка.

Так в 1947 году Лиза-Валя переехала в Одессу...

А через несколько лет вышла замуж за еврея.

Надежда Яковлевна приехала в Одессу, на свадьбу. Привезла гостинцы, перевязала молодых рушниками. А потом повезла их в свое село. И свадьбу продолжали гулять там...

В 1979 году Лиза-Валя вместе с мужем и детьми эмигрировала в Соединенные Штаты Америки и поселилась в Сан-Франциско. Ни на один день не забывала она своих названных сестер, Тамару и Марию, оставшихся жить в своем родном селе на Одесщине. К сожалению, Надежда Яковлевна уже умерла, но дочери ее так и остались навсегда сестрами для Лизы Мабер, которая вернула себе настоящую фамилию и имя только в возрасте 54-х лет, когда получала американское гражданство.

И вот 4 июля 2000 года девочка из расстрельной ямы прилетела в Одессу. Прилетела на торжество, посвященное ее второй матери – Надежде Яковлевне Жигаловой, в честь которой и была посажена на Аллее Праведников березка.

В Одесском аэропорту встретили ее приехавшие из села Нейково Березовского района названные сестры Тамара и Мария, дочери Надежды Яковлевны. А из Ильичевска и Усатово – внучки Вера и Надежда с мужьями, а с ними пришли уже их дети, правнучки Надежды Яковлевны Жигаловой.

Встреча девочки из расстрельной ямы со своими многочисленными назваными родственниками вызвала слезы даже у работников аэропорта. А на следующий день, после торжественной церемонии посадки березки, после многочисленных выступлений, настоятель Одесского Свято-Успенского собора протоиерей Антоним, в сопровождении церковного хора отслужил заупокойную панихиду по Надежде Жигаловой и всем праведникам, ушедшим из жизни, в Золотом зале Одесского Литературного музей состоялась пресс-конференция.

Отвечая на многочисленные вопросы журналистов, Лиза Мабер сказала:

– Сестрички мои до самого моего отъезда в Америку не понимали, что я приемная в семье. Мама Надя так поставила, что я старшая и меня надо слушаться. И они слушались. Уже после моего переезда в Одессу, когда я вышла замуж, мы продолжали сохранять самые тесные отношения. Ездили друг к другу в гости и я, чем могла, помогала им материально. Это продолжается и сейчас, хотя много лет я живу уже в Сан-Франциско. В нашей переписке мы не расстаемся больше, чем на две-три недели. Я все еще работаю, несмотря на мои 70 лет. Работаю в магазине, чтобы иметь возможность материально поддерживать моих сестричек.

А маму... маму-Надю не могу забыть... Сколько буду жить, не забуду, что всю свою жизнь она была очень предана мне и моей семье. Моего мужа – так просто обожала. А чтобы выполнить прихоть моего пятилетнего сына, которого считала своим внуком, и раздобыть ему моченых яблок, так ему захотелось, она отправилась однажды за этими яблоками в село, которое находилось аж за двадцать километров...

Конечно, позаботилась я и об увековечении памяти своих погибших родителей, сестер, братьев, бабушки, дедушки, всех, чьи имена запомнила. Они сегодня значатся на памятнике жертв Холокоста, установленном на еврейском кладбище в Сан-Франциско, мемориальной стене нашей синагоги...

10 июля 2000 года Елизавета Мабер улетела в Сан-Франциско. В Америку. Проводив ее, я снова пришел на Аллею Праведников и постоял возле новой березки. «Надежда Жигалова» значится на табличке. Думая об этой удивительной женщине, редкой нравственности и смелости духа, я снова и снова вспоминаю войну.

Ведь те, кто воевали с фашистами на фронте, были вооружены винтовками, автоматами. Мчались в бой в танках, стреляя из пушек. Бомбили, расстреливали врага с воздуха, то есть воевали оружием.

А каким оружием воевали с врагом простые мирные люди, такие как Надежда Жигалова, когда видели, что на их глазах уничтожают стариков, женщин, детей только за то, что они родились евреями!..

Презирая фашистские приказы, презирая смерть, эти люди воевали совестью. Самым сильным оружием, которое Бог дал человеку.

К оглавлению

 

И еще один подвиг...

В предыдущем очерке я рассказал о Надежде Яковлевне Жигаловой, которая во время фашистской оккупации Одессы спасла еврейскую девочку Лизу Мабер.

Такую же, примерно, историю я узнал и от капитана Павла Сергеевича Рубцова, с которым работал на одном судне несколько лет.

... Долгий рейс нашего теплохода подходил к концу.

Хмурым декабрьским вечером прошли пустынный, исхлестанный ветрами мыс Матапан, и сразу открылись острова Эгейского моря в мрачно клубящихся облаках, сквозь которые поблескивали редкие огоньки селений.

Иногда неожиданно по курсу возникал рыбачий парус, маленькой заплаткой белел на волнах, но только успевали отвернуть, как показывался встречный танкер и, быстро скрываясь в темноте, оставлял за собой шумно кипящий след.

И снова приближались огни...

А впереди еще были Дарданеллы, затянутый зимним туманом Босфор, и капитан Павел Сергеевич Рубцов почти не сходил с мостика.

В ушанке, ватнике и сапогах, взятых у боцмана по случаю зимы, Павел Сергеевич был похож на пожилого рабочего, возвращающегося домой после трудной смены.

А «смена» действительно была трудной. Рейс продолжался шесть месяцев.

Из Одессы ушли в июне с грузом удобрений на Вьетнам. В Хайфоне нас застали проливные дожди. Был сезон муссонов, и дожди лили каждый день.

Сдав, наконец, груз, пошли на Китай. В Шанхае погрузили жмыхи на Западную Европу. Выгрузившись в Антверпене и Роттердаме, пошли в Гамбург за тракторами для Гаваны.

Сейчас с грузом кубинского сахара мы шли на Новороссийск.

По сводке погоды у Кавказского побережья свирепствовал норд-ост.

После спокойного перехода через Атлантический океан и удивительно тихое для этого времени года Средиземное море встреча с ураганным черноморским ветром была явно неприятной.

Но это был уже свой ветер. И свое море. Свой долгожданный дом...

В ходовой рубке появился радист.

– Жены сообщают – ни самолетом, ни пароходом в Новороссийск из Одессы не добраться!

– Вот вам и «самое синее в мире»! Как неродных встречает, проворчал вахтенный штурман Челышев.

– Зима, дорогие коллеги, зима! словно оправдывая родную стихию сказал капитан и, нахлобучив поглубже ушанку, вышел на крыло мостика.

Лицо его сразу стало мокрым от брызг. Бушевавший в Черном море шторм чувствовался уже и здесь.

Те, кто бывали в дальних плаваниях, знают, что в последние сутки перед приходом в родные места, сон уже не берег. Да и в каюте усидеть невозможно, тянет на люди. Поэтому я гоже был перед подходом к Дарданеллам на мостике и, как завороженный, смотрел на экран радара, на котором ярко отсвечивали контуры берегов одного из многочисленных островов Эгейского моря.

Капитан вернулся в ходовую рубку, вытер мокрое лицо, закурил и вытащил из кармана ватника смятый конверт.

– Ну вот, придем после выгрузки в Новороссийске в Одессу, зайду в родной двор, а дяди Мити уже нет...

Еще на Кубе Павел Сергеевич получил от жены письмо со скорбным известием: «Умер дядя Митя». Это письмо он перечитывал много раз и жаловался мне, что потерял самого близкого человека.

– Во время оккупации он заменил мне отца и мать, говорил капитан.

Дядя Митя, а точнее Дмитрий Филиппович Потапов, – был дворником в доме, где родился и вырос капитан Рубцов. Отец Павла Сергеевича воевал в морской пехоте под Одессой. А холодной октябрьской ночью 1941 года вместе со своим отрядом погрузился на военных тральщик и ушел защищать Севастополь. Больше об отце Павел Сергеевич ничего не слыхал... А мать была угнана на принудительные работы в Германию, когда Павел, пятнадцатилетний в то время одесский хлопчик, подрядился на несколько дней вскопать огород у одной тетки в близком от Одессы селе Усатово.

С теткой этой он познакомился на Привозе. Помог ей сгрузить с подводы несколько мешков картошки. Тетка и попросила его вскопать огород. Мать отпустила его. Как-никак, принесет домой хоть какой-нибудь заработок. Но когда Павел вернулся из Усатово, неся в заплечном мешке заработанные у той тетки несколько килограммов кукурузной муки, килограммов пять картошки и приличный кусок сала, их полуподвальная квартира была пуста.

– Немцы вдруг пришли, немцы, – объяснил ему ситуацию дворник дядя Митя, пытаясь хоть как-то успокоить плачущего паренька. Не только твою мать, еще нескольких женщин забрали. С пятой квартиры Надю Воронцову, а с двадцать шестой Екатерину Боброву. Вот такая история...

И Павел Сергеевич, а тогда попросту Паша, остался один, а когда Одессу освободили, он лишился своей полуподвальной квартиры.

А произошло это гак.

Летом сорок четвертого года Паша целыми днями пропадал в Хлебной гавани, что была недалеко от его дома на Пересыпи. Там он ловил бычков, а вечером продавал на пересыпском базарчике.

Удочку он забрасывал с полузатопленной десантной баржи, возле которой однажды пришвартовалась небольшая моторная шхуна «Заря», ставшая в Хлебной гавани на ремонт.

Вскоре он познакомился с коком «Зари», добрым, отзывчивым на чужую беду Сидором Карповичем Павлюком.

По просьбе Сидора Карповича Паша бегал на пересыпский базарчик за махоркой, а за это повар подкармливал парня матросским обедом да вдобавок рассказывал всевозможные истории из своей богатой событиями морской жизни.

Сидя на перевернутом ведре и бросая в казан очищенную картошку, Сидор Карпович потрясал воображение Павла рассказами о дальних плаваниях, которые он совершал до войны на судах Черноморского пароходства. Эти рассказы и привели Павла к твердому убеждению – стать моряком. А для начала, по совету Сидора Карповича, помогал вахтенным матросам «Зари» драить палубу, крепить сорванную ветром сходню, стал, как говорил Сидор Карпович, «помаленьку оморячиваться».

Он даже и ночевать начал на шхуне, чтобы с утра пораньше забрасывать удочку. Небольшой экипаж «Зари», состоящий в основном их пожилых моряков, растерявших в войну свои семьи, привязался к Павлу и с охотой учил его морским премудростям. Боцман показывал ему, как вязать морские узлы, веселый механик Чуркин водил его в тесное машинное отделение и объяснял устройство двигателя, и даже молчаливый, всегда серьезный командир шхуны Николай Иванович Шахотин, носивший интригующее звание: капитан-лейтенант, разрешил Павлу посещать штурманскую рубку и рассматривать навигационные карты, по которым «Заря» плавала по Черному морю.

Павел был счастлив. Но это счастье и стоило ему квартиры.

Их небольшую подвальную квартирку захватила какая-то тетка. Павла она даже не пустила на порог, захлопнув перед его носом дверь.

Это было время, когда в Одессу начали возвращаться эвакуированные. Многие здания в городе были разрушены, и люди, оказавшись бездомными, бродили по улицам в поисках пустых жилищ. А таких жилищ после кровавого террора оккупантов было немало.

И сколько потом разыгрывалось драм, когда на занятую чужой семьей жилплощадь возвращался хозяин – демобилизованный воин или вернувшийся, словно с того света, из фашистской неволи человек...

Квартира Павла была захвачена так.

Как-то угром, выйдя подметать двор, дворник Потапов или, как называли его жильцы, дядя Митя, увидел у подвала Рубцовых незнакомую женщину. Растрепанная, злая, она сбивала дверной замок. Рядом стояла худенькая девочка и с испугом смотрела на мать.

От растерянности дворник опустил метлу. Но, спохватившись, закричал:

– Что вы делаете? Там живут !

Но женщина, не обратная на него внимания, сбила замок и вышибла засевшую дверь.

Когда дядя Митя, угрожающе размахивая метлои, спустился в подвал, женщина, встав по-хозяиски на пороге, уперла в бока руки и заорала:

Я с дитем по эвакуациям вшей кормила, для фронта днем и ночью на заводе втыкала, а ты здесь немцам-румынам Совецкую власть продавал! А ну, пошел вон отсюдова!

Возле подвала начали собираться соседи. Дворник оглянулся, ища у них поддержки, но старуха, дочь которой сбежала с румынским офицером, слезливо сказала:

– А че, квартира пустая. И где той Пашка, черт его знае. Не ночевать же ей с ребятенком под голым небом.

А другая прошамкала:

– И то правда. Пашка неизвестно где шляется, а людям на улице валяться приходится.

Так участь подвала Рубцовых была решена.

Когда дядя Митя увидел во дворе оказавшегося бездомным Павла, он позвал его к себе, накормил и рассказал эту историю.

– Вы продавали Советскую власть? – возмутился Павел.

– Эх, Паша, Паша, вздохнул дворник. Знаешь, как теперь относятся к тем, кто оставались в оккупации? Хорошо, хоть тебя по молодости лет не коснется эта беда...

Оставшись у дворника, Павел в ту ночь не мог уснуть. Он не думал о захваченной квартире. Своим домом он избрал море. Командир «Зари», когда шхуна закончила ремонт и готовилась к выходу в рейс, дал Павлу рекомендательное письмо в пароходство. Павел был уже там, в отделе кадров, и его обещали взять учеником матроса. А вернется с фронта отец или разыщется мать, они уже справятся с этой нахальной теткой!

Ему не давали покоя слова: «Продавал Советскую власть!» Ведь это дядя Митя носил в тюрьму передачи старой коммунистке Подольской, арестованной по доносу той самой Надьки, что сбежала с румынским офицером. А главное дядя Митя спас еврейскую девочку!..

Ворочаясь на жесткой койке, Павел вспомнил тот страшный день, когда евреев угоняли в гетто.

Солнце в то морозное утро было раскаленным, ярким, как людская ненависть. И окна домов отсвечивали красным, словно их прокололи вражьими штыками...

Евреи собрались во дворе. Учительница музыки Вайнштейн, старая больная женщина с трясущейся седой головой, хромой портной Гольдберг, у которого весь двор до войны одалживал деньги, и рыжеволосая красавица Мила с маленькой дочкой Люсенькой.

Муж Милы, Борис, был кумиром дворовых мальчишек. Он плавал радистом. В 1937 году пароход «Благоев», на котором работал Борис, на пути в республиканскую Испанию был торпедирован фашистской подводной лодкой. Было это в Средиземном море, недалеко от берегов Греции. Моряки еле успели спустить шлюпку. Несколько дней носило их по штормовым волнам. Спасли их греческие рыбаки. Моряков доставили в порт Салоники. Оттуда пассажирским судном они вернулись в Одессу.

Бориса встречал с цветами весь двор. О нем и его товарищах писали газеты. Бориса приглашали выступать в школах и на радио. Он и потом еще не раз ходил к берегам Испании и рассказывал во дворе и мужестве и стойкости республиканских бойцов. А в начале июня 1941 года пароход, на котором после «Благоева» работал Борис, ушел из Одессы с грузом пшеницы в Гамбург. Там и застала моряков война...

В Милу Павел был тайно влюблен. Она была похожа на блистательную Карлу Доннер из нашумевшего перед войной фильма «Большой вальс».

Мила работала в аптеке фармацевтом. Когда Павел однажды заболел, она прямо с работы прибегала к Рубцовым в подвал, приносила дефицитные лекарства и успокаивала плачущую мать. А потом привела бородатого доктора, который долго выслушивал и выстукивал Павла, больно давил на живот и заставлял показывать язык. «Скоро будет гонять в футбол», сказал, уходя, доктор и отвел руку матери, пытавшейся дать ему деньги.

Павел уже давно выздоровел, а мать все с благодарностью повторяла: «Если бы не Милочка...»

И вот – ее гнали на смерть.

Жили во дворе соседи. Знали друг друга по фамилиям, по имени. У некоторых были прозвища. Управдомшу Клычко, желчную, надменную женщину, с вечным брезентовым портфелем в руке, называли «Дама с портфелем». Работавшую на почте уборщицей Катю Райкову «Катя-почтальонша». А крикливую, переругавшуюся со всем двором из-за шалопая-сына Соню Величко «Сонечка-язва».

Жили во дворе соседи. Ссорились, мирились. Одалживали друг у друга то для примуса керосин, то до получки деньги. Присматривали за детьми. Помогали старикам. Одних соседей Павел уважал. Других не очень. С одними мать дружила, с другими сухо здоровалась. Но Павел не помнил случая, чтобы во дворе говорили о чьей-то национальности. И только с приходом оккупантов, когда чуть ли не каждый день людей выгоняли во двор проверять паспорта «с целью регистрации евреев», Павел узнал национальности всех соседей.

Безногий сапожник дядя Гриша, чинивший всему двору обувь и, к восторгу дворовых мальчишек, ездивший на своей шарикоподшипниковой тележке даже на футбольные матчи, был, оказывается, белорус. «Катя-почтальонша» – болгарка. А лучший друг Павла – Славка Ярепкий – поляк. Павел узнал и о таких национальностях, о которых даже не догадывался караимы, гагаузы. И они жили в их большом пересыпском дворе.

Но несмотря на притеснения и унижения, которым оккупанты подвергали жителей города, все эти люди имели хоть право на жизнь.

Евреи нет...

Жила во дворе и немка Лиза Шут. Павел не знал до войны, что Лиза – немка. Да и многие, наверное, не знали. Знали только, что муж Лизы был арестован. По утрам, уходя на работу, Лиза быстро перебегала двор, стараясь ни с кем не встречаться, и никто у нее не бывал. После ареста мужа она только иногда заходила к Миле, и они о чем-то шептались.

С приходом оккупантов Лиза сразу стала Эльзой. Фамилия ее оказалась Шютт. А на дверях ее квартиры появился золоченный крест и надпись: «Здесь живет католичка и немецко-поданная».

Теперь у нее часто играл патефон, а по вечерам к ней стали захаживать немецкие офицеры.

Ей выдали специальное удостоверение, «аусвайс», и, когда во двор приходили румынские жандармы обыскивать квартиры «в поисках большевистской пропаганды», а на деле забирать все, что попадало под руку. Эльза показывала свой «аусвайс», и он ограждал ее от всех бед.

Как-то поздним вечером Мила постучала к Эльзе. На соседних улицах шла облава. Накануне в порту был взорван какой-то склад, и оккупанты искали партизан, а заодно и «незарегистрированных» евреев. Об этом рассказала Миле прибежавшая с улицы соседка. Опасаясь, что каратели вот-вот нагрянут во двор и напугают Люсеньку, несчастная женщина хотела хоть до утра спрятать ребенка.

Шел дождь. Промокшая, дрожащая от холода Мила, постояв у запертой двери, начала стучать в окно.

Эльза вышла, вынула изо рта сигаретку и недовольно спросила:

– В чем дело?

Услышав просьбу, усмехнулась:

– А почему у меня? Разве во дворе мало других соседей неевреев?

– Но у вас ее точно не тронут, запинаясь, начала объяснять Мила. И потом... Помните, когда ваш муж был арестован, я прятала ваши вещи. Вы боялись, что их отберут...

– Тогда боялась я. Теперь – вы. Мы поменялись ролями!

И Эльза захлопнула дверь.

... Евреи собрались во дворе. Женщины были одеты тепло. Только портной Гольдберг, слывший во дворе человеком состоятельным, который всегда был модно и добротно одет, стоял сейчас в одном пиджаке. Тощая его шея была обмотана рваным шарфом.

– Наденьте пальто, простудитесь, – тронула за рукав Люсенька.

– Гольдберг, мороз! простонала старая Вайнштейн.

– Что? Какое пальто? словно очнувшись, спросил портной. – Они же все забрали. И мои вещи, и вещи покойной Сарры. А расстрелять меня могут и так!

И он поправил сползающие с носа очки.

Повалил снег. Двор сразу стал белым. Соседи молча смотрели на обреченных людей. Во двор не вышла только Эльза. Правда, патефон у нее не играл

В воротах показался румынский капрал. Отряхивая от снега шинель, он нетерпеливо махнул рукой

И тут дочка «Кати-почтальонши», десятилетняя Вера закричала:

– За что вы их? За что?

Мать испуганно прижала к себе девочку:

– Молчи!

Гольдберг, сильно хромая, пошел к воротам, оставляя в снегу глубокие следы. За ним под плач и причитания соседей пошли остальные.

Когда евреи пошли со двора, наблюдавший молча за этой сценой дядя Митя, вынес старенький кожушок и, догнав Гольдберга, набросил кожушок ему на плечи. Портной обернулся, хотел что-то сказать, но за стеклами очков только блеснули слезы.

На улицах дымили костры. Возле них грелись румынские солдаты. А па мостовой запорошенные снегом, словно белые изваяния, стояли согнанные со всего квартала евреи.

И тут Мила, словно безумная, вцепилась в дядю Митю:

– Дмитрий Филиппович, умоляю, спасите Люсеньку! Спасите! Я и на том свете буду Бога за вас молить!

Дворник засопел, обнял бедную женщину и ничего не ответил.

А когда колонна тронулась, пошел следом, растворившись вместе со всеми в белой мгле...

Поздно вечером, пробегая из своего подвала в обледеневшую дворовую уборную, Павел услыхал из дворницкой приглушенный детский плач.

А утром спросил сгребавшего во дворе снег дядю Митю:

– Кто это плакал у вас ночью?

Дворник отложил лопату, подышал на замерзшие руки и пробурчал:

– Много будешь знать, скоро состаришься.

И только в апреле сорок четвертого года, когда Одесса была уже освобождена, Павел увидел Люсеньку. Ее привела во двор родственница дяди Мити, жившая на Слободке. Оказывается, девочка до самого освобождения, по просьбе дяди Мити, жила у нее.

А вскоре из Москвы приехал за Люсенькой высокий старик. Это был отец Милы, Люсенькин дедушка, известный московский профессор. Прощаясь с дядей Митей, он расцеловал его на виду всего двора...

Вот такую историю узнал я от капитана Павла Сергеевича Рубцова. А сколько еще таких не узнанных историй, и сколько еще не посажено в честь этих святых людей березок...

К оглавлению

 

Богдановский овраг

Читаю недавно в газете Всеукраинского Еврейского Конгресса «ВЕК» статью под выразительным названием "Коричневая поросль". О фашизме. Не о том, гитлеровском, который был разгромлен в мае 1945 года. О сегодняшнем. Статья начинается просто:

"В июне этого года в Москве прошла демонстрация молодых неофашистов”.

А речь идет о годе 2000-м, то есть, о начале третьего тысячелетия.

И далее:

“Фашисты, маршируют по Москве со всеми атрибутами: свастикой, факелами, воплями: "Хайль Гитлер!", и органы правопорядка бездействуют. Эта дикая акция на улицах Москвы закончилась явной психологической победой фашистских молодчиков, которых милиционеры слегка пожурили и отпустили с Богом домой, квалифицировав происходящее как мелкое хулиганство”.

Вот так. «Мелкое хулиганство»...

Вскоре после этой статьи Ассоциация бывших узников гетто и нацистских концлагерей организовала поездку из Одессы в лагеря смерти, созданные немецко-фашистскими оккупантами в Одесской области. Мы, бывшие узники этих лагерей поехали поклониться праху невинно убиенных, праху жертв фашистского террора, развязанного Гитлером в середине прошлого XX века. Нам, пережившим все ужасы этого террора, тогда, в 1945-м, когда под ударами армий стран союзной коалиции – СССР, Англии и США пала ненавистная народам мира фашистская Германия, казалось: фашизм исчез навсегда. И те, кто будут изучать это страшное явление по учебникам истории, будут содрогаться и не верить.

Потому что человеческий разум не может осмыслить гибель евреев 6 миллионов! А поляков, русских, украинцев, белорусов, французов, голландцев, бельгийцев, югославов и многих других людей различных национальностей, попавших под фашистское господство и уничтоженных во всемирно известных лагерях смерти – Освенциме, Майданеке, Дахау, Бухенвальде, Маутхаузене, Треблинке и других.

Казалось, Нюрнбергский процесс, закончившийся смертным приговором главным фашистским преступникам, поставил точку в истории фашизма XX века.

Оказывается, нет. Фашизм снова поднял голову. И не где-нибудь в Германии, а в стране победившей фашизм России...

Я смотрел из окна автобуса на дорогу, по которой меня гнали в 1942 году, и вспоминал тащившихся рядом со мной стариков и старух, которые падали от усталости, но поднимались под ударами кнутов полицаев. А тех, кто не имел сил подняться, пристреливали на месте.

Вспоминал девочку, лет шести, которая прижимала к груди тряпичную куклу и спрашивала меня: «Мальчик, скажи правду. Мою Машеньку гоже убьют? Она же тоже не может идти!»

Мы ехали Одесской дорогой смерти. Наш путь лежал через станцию Березовка в Мостовое, Доманевку, Ахмечетку, Богдановку.

Березовка. В предыдущих очерках я уже писал, что сюда зимой 1941-42-го годов привозили из Одесского гетто евреев. И когда на эту станцию приходил очередной состав, полицаи прикладами винтовок, выталкивали из вагонов закоченевших в пути людей. Несчастные скатывались с обледеневшей насыпи, ломая руки и ноги. Тех, кто не мог подняться, пристреливали. Остальных сбивали в колонны и гнали в Доманевку.

Со мной в автобусе едут все те, кто тоже шли этой страшной дорогой и чудом выжили в фашистском аду.

Стихийно возникает митинг. Каждому есть, что

вспомнить. Каждому есть, что рассказать.

Микрофон берет Михаил Славуцкий, бывший узник Ахмечетского концлагеря. Показывая на пригорок, к которому приближается автобус, он рассказывает, что именно здесь, на его глазах, полицай пристрелил беременную женщину, которая, обессилив, присела на снег.

О том же говорит и Семен Штаркман. На его глазах полицай прикладом винтовки убил старую женщину. Не имея сил дальше идти, она стала перед полицаем на колени и умоляла сделать привал. За это полицай изо всех сил ударил несчастную прикладом по голове.

Микрофон у Семена Штаркмана берет его жена Надежда. Она русская. Праведница мира. Это звание ей присвоили в музее Катастрофы еврейского народа в «Яд вашем». Она спасла Семена из Дома невского концлагеря и впоследствии стала его женой. Надежда рассказывает, как свирепствовали в Доманевке полицаи, и больше других – старший полицай Казакевич. Особенное удовольствие ему доставляло убивать детей. Он заставлял их бегать наперегонки и отстающих пристреливал на глазах матерей...

После Надежды слово берет одесский писатель Владимир Гридин. Узнав, что мы собираемся в эту поездку, он попросил взять его с собой, так как во время оккупации Одессы, живя на Слободке, видел, как угоняли из гетто этапы и из рассказов взрослых, знал, что их расстреливают где-то за Березовкой. Владимир Михайлович помогал бывшему узнику Одесского гетто, а позже Ахметчетского концлагеря Леониду Сушону создать книгу «Транснистрия: евреи в аду». Поэтому он и хотел поехать вместе с нами, чтобы своими глазами увидеть описанные Сушоном места.

Владимир Михайлович, волнуясь, рассказывает, что когда он сидел при Советской власти по политическим мотивам в тюрьме КГБ, в одной камере с ним был и немец-колонист, бывший житель села Виноградово, что под Березовкой, где зимой 1942 года расстреливали еврейские этапы.

Когда па станцию Березовка прибывал из Одессы очередной состав, полицаи выходили и ожидали несчастных. Увидев приближающийся этап, они залегали вдоль дороги и заряжали ружья. Конвоиры предусмотрительно отставали, и убийцы открывали огонь. Потом вместе с конвоирами они делили добычу, забирая вещи своих жертв. Золотые коронки вырывали плоскогубцами. Трупы сваливали в ближайший овраг и поджидали следующую колонну...

Подъезжаем к Мостовому. Название этого села в те жуткие годы было для одесских евреев символом

смерти. Здесь безжалостно расстреливали всех, кто в зимнюю стужу, подгоняемые конвоирами, проходили через это село.

Автобус останавливается перед небольшим памятником. Взяв привезенные из Одессы цветы, подходим к памятнику. На нем шестиугольная звезда и надпись на украинском языке: «Здесь уничтожено 20000 евреев-стариков, женщин и детей – жертв нацистского геноцида. Мы помним о вас!» Ниже надпись на идиш: «Мы помним!»

Возле памятника все молчат. Слов нет...

Короткая остановка в Доманевке. Я узнаю небольшую церквушку, возле которой наш этап ожидал отправки в Карловку, и где украинская девчушка тайком сунула мне в руку сухарь и прошептала: «Ишь»...

К нам в автобус садится представитель Доманевской администрации. Мы созвонились с ним еще из Одессы. Он будет показывать нашему водителю дорогу на Богдановку, и участвовать в митинге, который мы планируем провести у печально знаменитого Богдановского оврага.

Проезжаем Карловку. Долгих два года я с матерью и сестрой томился в этом лагере. Здесь мы строили дорогу, по которой мчится сейчас наш автобус. Здесь дожидались освобождения...

И вот Богдановка.

Еще находясь в Одесском гетто, мы знали уже это зловещее слово. Его произносили с содроганием. «Богдановка». Это было синонимом смерти. Страшной, мучительной смерти.

Накануне нашего приезда в Богдановку выходящая в Николаеве газета «Южная правда» так писала о событиях, происходивших во время фашистской оккупации Одесщины в этом селе. (Сегодня Богдановка входит в состав Николаевской области).

«С той далекой поры военного лихолетья минули десятилетия, но и сейчас богдановскую трагедию без содрогания не вспомнить... На дне оврага, размываемого вешними водами, нет-нет да забелеет обломок черепа или человеческой кости. И наш современник, будто сквозь толщу времени вдруг зримо представит себе, что учинили фашистские каратели над мирными советскими людьми».

По свидетельству той же газеты в Богдановке действовала специальная зондеркоманда. В нее входили местные немцы-колонисты и украинские полицаи. Перед расстрелом на дне оврага разжигали костры. Евреев выгоняли из бараков, заставляли раздеться и группами по 10-15 человек ставили на край оврага. Стреляли в затылок. Убитые падали в огонь, и смрадный дым день и ночь стоял над округой. На детей патроны не тратили – в огонь их бросали живыми.

После казни сортировали одежду жертв. Детские вещи отдельно, мужские отдельно, женские отдельно...

Наш автобус останавливается на краю села возле того самого оврага. Вдали поблескивает Буг. На противоположном берегу виднеется Южно-Украинская атомная электростанция.

Это – день сегодняшний.

Мы приехали во вчерашний...

Вместе с местными жителями идем к памятнику. К нему ведет посыпанная свежим речным песком дорожка. Сам памятник и эта дорожка ограждены выкрашенными в черный цвет цепями. У подножия памятника цветы. Подхожу ближе и ударом в сердце надпись: «Здесь похоронено свыше 54600 евреев стариков, женщин и детей, жертв нацистского геноцида. Мы помним вас!»

Траурный митинг открывает член Ассоциации бывших узников гетто Леонид Дусман. Инженер по образованию, в последние годы, работая в Ассоциации, он приобрел вторую, печальную, профессию. Леонид Дусман собрал данные, заполнил анкеты и отправил в Иерусалим в музей еврейской Катастрофы тысячи имен и фамилий погибших в Богдановке. Доманевке, Карловке, Ахмечетке. Увлекшись этой скорбной работой, он объездил всю Украину, собирая данные о погибших и в других областях. За эту важную для истории евреев Украины работу Леонид Моисеевич Дурман награжден специальным дипломом музея «Яд ва-Шем».

Хриплым от волнения голосом Леонид Мойсеевич рассказывает собравшимся возле памятника не только о десятках тысяч евреев, принявших мученическую смерть в Богдановском овраге, но и о сложностях, с которыми пришлось столкнуться, устанавливая в местах массовых расстрелов памятники.

Живет сейчас в Израиле девяностолетний подвижник, человек великой совести Борис Гидалевич. Это благодаря его настойчивости и поразительной для его возраста энергии стоят памятники возле села Мостовое, в Богдановке и Доманевке. Но сколько бюрократических преград пришлось преодолеть Б.Гидалевичу и его верному помощнику Л.Дусману! Взять хотя бы надписи. Власти упорно не хотели, чтобы на памятниках указывалось «евреи». Предлагали писать только «мирные советские люди».

Кстати, в приведенной мною выдержке из газеты «Южная правда» тоже вместо «евреи» фигурируют «мирные советские люди».

Ну, никак официальные органы, даже в постсоветские времена, не хотят смириться с тем, что фашистские варвары уничтожали не просто «мирных советских людей», а именно – евреев...

После Леонида Мойсеевича Дусмана слово берет местная жительница Любовь Цимбалист. Сорвав с головы косынку, явно волнуясь, она говорит, что у всех жителей Богдановки трагедия евреев, уничтоженных в этом овраге, останется в памяти навсегда. Об этой трагедии не устают напоминать учителя истории в местной школе. И, к слову сказать, еще не так давно, в те самые советские времена, одного учителя истории уволили за это из школы. Но скорбная память о событиях далекой уже войны живет в сердцах богдановцев и потому так ухожен памятник. Поэтому здесь всегда свежие цветы.

Любовь Цимбалист сменяет бывший узник Доманевского концлагеря, ныне директор Одесского благотворительного центра «Гмилус Хесед» Владимир Гольдман. Он вспоминает свое концлагерное детство, говорит о посильной помощи, которую оказывали заключенным в концлагерь евреям местные жители, и благодарит богдановцев за то, что они с такой любовью ухаживают за этим скромным памятником.

На обратном пути мы заехали в Доманевку, положить цветы к здешнему памятнику. Он также был установлен благодаря усилиям Бориса Гидалевича. На нем более «скромная» цифра – 14000.

Но кто их считал? Кто вел учет расстрелянных заживо сожженных, погибших от голода, холода, болезней, побоев? Кто? Им нет числа...

В Одессу мы вернулись поздно вечером. Я шел по улицам родного города, смотрел на освещенные окна домов, но видел Богдановский овраг.

Ведь и меня могли пригнать к нему.

Чудом я остался жив. Но выживут ли те, кого новоявленные фашисты хотят уложить в те жуткие цифры: «20000», «54600», «14000». Ведь из них, из этих цифр сложилась та, чудовищная 6 миллионов.

Ее никто не вправе забыть!

Иначе снова Богдановский овраг...

К оглавлению

 

Породненная с морем

Этот день в Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей был обычным рабочим днем. Телефонные звонки, посетители, просьбы, вопросы.

Но парень, который пришел в этот день в Ассоциацию, ни о чем не спрашивал и ничего не просил. Слегка заикаясь, он назвался Олегом и положил передо мной потертую коленкоровую папку.

– Посмотрите, пожалуйста.

Я раскрыл папку и увидел фотографию женщины в морской форме.

Лицо ее показалось мне очень знакомым.

– Это моя бабушка, – сказал Олег. Она давно умерла. Но она была узницей фашистского концлагеря еще до нападения Гитлера на Советский Союз. Она плавала на судах Черноморского пароходства. Но там ее уже забыли. Да и пароходства нет. Пусть ее помнят хотя бы в вашей Ассоциации.

И, оставив папку, он ушел.

Когда схлынул поток посетителей, я стал рассматривать содержимое папки. Кроме фотографии там оказалось еще и несколько старых газет. А под ними диплом капитана дальнего плавания на имя Берты Яковлевны Рапопорт.

Так вот почему мне знакомо это лицо!

Кто же в Черноморском пароходстве, где я проработал свыше пятидесяти лет, пройдя путь от судового кочегара до старшего механика океанских судов, не знал Берту Яковлевну Рапопорт, «легендарную Берту», как называли ее моряки.

Их было всего две женщины в Советском Союзе с дипломами капитанов дальнего плавания: в Дальневосточном пароходстве – Анна Ивановна Щетинина и в Черноморском – Берта Яковлевна Рапопорт.

Я развернул пожелтевшие газеты. Одна, одесская, «Большевистское знамя» за 5 июня 1939 года, другая – «Вечерняя Москва», за то же число. В обеих под огромными заголовками сообщалось о возвращении в Одессу на пассажирском теплоходе «Армения» из фашистского плена большой группы советских моряков. Среди них была и старший помощник капитана парохода «Катаяма» Берга Рапопорт.

1939 год...

Мне было тогда всего 9 лет, но я хорошо помню очереди у кинотеатров, где показывали кинохронику, снятую Романом Карменом в пылающих городах Испании. Помню названия, где шли ожесточенные бои с фашистами: Уэска, Брюнете, Теруэль. И огромную карту этой страны, вывешенную в Городском саду, возле которой собиралась поначалу шумная, а потом все более сдержанная толпа одесситов.

И еще помню – испанских детей, которых спасая от бомбежек, привозили морем в Одессу. И мы, пионеры, стройными колоннами, под звуки горнов и барабанов, ходили в порт, встречать маленьких испанцев у трапов судов.

«Но пассаран!» - «Они не пройдут!»

Этими обжигающими, как испанское солнце, словами одесситы выражали солидарность с отчаянной борьбой почти безоружного народа, мужественно преградившему путь фашизму.

А началось там все с простой фразы: «Над всей Испанией безоблачное небо».

Этот сигнал к фашистскому мятежу прозвучал в эфире 18 июля 1936 года. Мятеж возглавил генерал Франко. Ему сразу начали помогать близкие соседи и единомышленники – Гитлер и Муссолини Республиканцам – далекий Советский Союз.

Каждый день уходили из Одессы к берегам Испании суда с оружием, продовольствием, медикаментами. Но путь был не близок. И опасен. И возвращались не все...На пути в Испанию были потоплены черноморские суда «Тимирязев», «Благоев», «Комсомол». Захвачены в плен «Цюрупа», «Макс Гельц», «Постышев», «Максим Горький», «Катаяма». И моряки этих судов, став узниками франкистов, первыми на себе испытали что такое фашизм.

Испытала это и Берта Яковлевна Рапопорт..

И вот теперь, спустя много лет после тех событий, я держал в руках ее диплом и, читая скупые, но выразительные слова: «настоящий диплом на звание капитана дальнего плавания выдан...», вспоминал наше знакомство.

Была эго зимой 1949 года. Пароход «Очаков», на который я был назначен кочегаром, стоял на Одесском рейде в ожидании топлива. На пароход я должен был прибыть к восьми часам утра. В порт я прибежал к семи. Но море штормило, и рейдовый катер за маяк не шел.

Стоя на обледеневшем причале, я со страхом думал: «Что же теперь будет?» Ведь в те времена за опоздание на работу судили.

Вдруг ко мне подошла женщина в стеганке и береге с «крабом».

– Опаздываешь?

Я кивнул.

– Какой пароход?

– «Очаков».

– Идем со мной.

Я даже не спросил: «Куда?». Тон этой женщины и весь ее облик подействовали на меня завораживающе.

У Платоновского мола дымил буксир «Форос». Женщина подошла к скрипучей сходне и крикнула вахтенному:

– Позови капитана!

Когда появился капитан, она сказала:

– Петрович, отвези парня на «Очаков». Наряд получишь потом.

Так я не опоздал на пароход.

Это и была Берта Яковлевна Рапопорт, в то время диспетчер портофлота. О ее должности я узнал от капитана «Фороса». И пока буксир, зарываясь в волны, вез меня на «Очаков», я узнал еще и то, что Берту Яковлевну уволили из пароходства. Поэтому она и работала в порту.

– Такую Берту! – сокрушался седоусый капитан, ворочая тяжелый штурвал. И за какие только грехи? Я же с ней на «Кагаяме» плавал. Лучшим штурманом Черноморского пароходства была!

А ее «грехи» стали вскоре и моими «грехами». После недолгого рейса на «Очакове» уволили из пароходства и меня. В стране разгоралась кампания по борьбе с «безродными космополитами», и, по мнению властей, я, как и Берта Яковлевна, был тем самым, «безродным»...

В пароходство я вернулся только после смерти Сталина, отслужив несколько лет в армии. Но травма осталась на всю жизнь...

Перечитав лежавшие в папке газеты и не веря тому, что я держу в руках капитанский диплом Берты Яковлевны Рапопорт, я решил писать о ней очерк. Но что я знал? Спрашивать внука? Но он даже не оставил телефон. А, отдав мне папку, больше не приходил.

Искать старых моряков, которые могли рассказать о Берте Яковлевне, тоже было бесполезно. Время безжалостно, и вряд ли кто из знавших ее дожил до наших дней.

И я решил искать ее личное дело.

Искал в архиве пароходства. Потом в архиве порта. И – нашел!

Ксерокопии анкет и автобиографий, написанных ее рукой (а в советские времена такие бумаги моряки писали чуть ли не через каждый рейс, ведь под постоянным контролем НКВД были все граждане СССР, а тем более моряки заграничного плавания), пополнили папку, которую принес ее внук.

Вот, например, выдержка из автобиографии, которую Берта Яковлевна писала после возвращения из фашистского плена.

"Я, Рапопорт Берта Яковлевна, родилась в г. Одессе 15 мая 1914 года. Мой отец, Рапопорт Яков Григорьевич, всю жизнь работал столяром. Трудовой стаж 56 лет. Мать, Рапопорт Рацель Ароновна, домашняя хозяйка.

В 1922 году я поступила в школу и закончила ее в 1928 году.

В 1926 году в числе трех лучших пионеров была торжественно передана в комсомол.

В 1928 году поступила в Одесский морской техникум на судоводительское отделение. Закончила техникум в 1931 году и получила диплом штурмана дальнего плавания.

С 1 Февраля 1932 года первая самостоятельная работа в должности 4-го помощника капитана на теплоходе “Батум-Совет". В 1933 году Политотдел Черноморского пароходства перебросил меня на молодежно-комсомольский теплоход “Кубань "на должность 3-го помощника капитана. В октябре 1934 года переведена на пароход “Катаяма” и по постепенному продвижению по службе там же, с 5 февраля 1936 года работала старшим помощником капитана. В 1938 году, во время событий в Испании, вместе со всем экипажем парохода “Катаяма ” попала в фашистский плен. Нас содержали в тюрьме города Пальма на острове Майорка. Потом в концлагере. В июне 1939 года по настоянию нашего Правительства мы были освобождены из плена и вернулись на Родину... ”

Вчитываясь в этот документ, отображающий дух и стиль эпохи, я представил жизнерадостную девушку из трудовой еврейской семьи, которую неожиданно для родителей увлекла романтика моря. Представил гнев отца и отчаяние матери, когда они узнали, что их дочь решила уйти в океан!

Но она настояла на своем.

Девушке поступить в морское учебное заведение было всегда не просто. Но она поступила. И совсем уже не просто было семнадцатилетнему «штурману в юбке» вписаться в коллектив моряков, всегда скептически настроенных против женщины на корабле.

Но она не только вписалась, но и сумела подняться по довольно крутой служебной лестнице от 4-го до старшего помощника капитана!

А что такое старпом? Моряки называют эту должность «собачьей». Спит старпом урывками четыре-пять часов в сутки. Помимо двух вахт, которые несет на мостике старший помощник капитана с четырех часов утра до восьми и с четырех часов дня до восьми вечера, он отвечает за надежную работу грузового, шлюпочного и швартовного устройств, за пожарную безопасность, готовит и проводит учебно-тренировочные тревоги по борьбе за живучесть судна, руководит работой палубной команды, обеспечивает швартовки и от швартовки в портах, отвечает за надежное крепление груза в трюмах и на палубе, за прием и расход пресной воды и продовольствия, за чистоту и порядок в жилых и служебных помещениях. От хозяйского глаза старпома не должна укрыться ни одна мелочь – от небрежно подметенной палубы до неаккуратно заправленной койки в матросском кубрике. Даже плохо приготовленный судовым поваром обед тоже на совести старпома...

Так вот. Со всеми этими не простыми обязанностями Берта Яковлевна справлялась блестяще!

Подтверждение этому я нашел в газетах и журналах за 1936-й, 1937-й, 1939-й годы, которые разыскал в Одесской публичной библиотеке. Оказалось, в те годы о ней знала вся страна!

Вот что, например, писал о молодом штурмане дальнего плавания Берте Яковлевне Рапопорт популярный в те годы журнал «Работница», тираж которого превышал два миллиона экземпляров.

"В 1936-м году пароход “Катаяма” швартовался и одном из французских портов. С капитанского мостика раздалась команда:

– Отдать левый якорь!

Лоцман-француз удивленно, но с уважением смотрел на невысокую советскую девушку, командовавшую швартовкой огромного океанского парохода.

После швартовки толпа людей на берегу встретила Берту аплодисментами. Всем хотелось поближе рассмотреть смелую девушку, плававшую по морям и океанам наравне с мужчинами. Дети подносили ей букеты цветов, женщины целовали и расспрашивали о жизни в Советском Союзе.

Из Франции пароход взял курс к берегам Англии. Прошли туманный Ла-Манш. Вот и знаменитые лондонские доки. Не успели пришвартоваться, как возле парохода собралась толпа англичан. Защелкали фотоаппараты. А на следующий день в одной из лондонских газет появилась статья: "Первая в мире женщина-моряк”. В статье со всеми подробностями описывались ее внешность, одежда, цвет глаз, волос и ...маникюр. Каждый день, пока пароход стоял у лондонского причала, она получала восторженные письма от жителей британской столицы... ”

Сделав бесчисленные выписки из этих газет и журналов, выучив почти наизусть ее личное дело, не только анкеты и автобиографию, но и многочисленные характеристики, в которых превозносились ее деловые, моральные и человеческие качества, а в тс годы от характеристик зависела не только карьера, а зачастую жизнь, я сел за пишущую машинку.

Дорогу в океан Берта Яковлевна начинала на легендарном паруснике “Товарищ", учебном судне Одесского морского техникума, на котором проходили практику многие известные впоследствии капитаны, такие как, например, Иван Александрович Ман или Герой Советского Союза Александр Иванович Маринеско, командовавший в годы Великой Отечественной волны подводной лодкой «С-13» и потопивший гитлеровские суда общим водоизмещением в 52884 тонны. После потопления Александром Ивановичем Маринеско фашистского лайнера «Густлов», на котором погибли несколько немецких дивизий и несколько гитлеровских адмиралов, Гитлер назвал Александра Маринеско «Врагом Рейха № 1».

На «Товарище» Берта Яковлевна, наравне с другими курсантами, как заправский матрос, несла вахту у руля, ставила и убирала паруса, а поднимаясь на головокружительную высоту мачт, пела от счастья.

Она и палубу драила наравне с матросами, упрашивая знаменитого боцмана «Товарища» Адамыча не делать для нее, как для девушки, поблажек. А уж что касается дежурств на камбузе по чистке картошки или наведению чистоты в матросском кубрике то ей не было равных!

Но главное получив штурманский диплом, начав работать помощником капитана, недосыпая из-за ночных вахт, познав неистовую качку океанских широт, зной тропиков и холод арктических морей, долгую разлуку с близкими, она не отступила от избранного пути и – стала капитаном...

А теперь я хочу рассказать о главном испытании, выпавшем на се долю, – о фашистском плене.

Эго случилось в Средиземном море 17 октября 1938 года. Советский пароход «Катаяма», названный так в честь основателя коммунистической партии Японии, шел с грузом пшеницы из Мариуполя на английский порт Ливерпуль.

Ночью, недалеко от Мальты, пароход был внезапно освещен мощным прожектором. На мостике «Катаямы» нес вахту второй помощник капитана. В четыре часа утра его должна была сменить Берта Яковлевна.

Поняв, что вспышка прожектора не случайна (Средиземное море патрулировалось военными кораблями испанских фашистов), вахтенный помощник вызвал на мостик капитана.

Когда капитан Т.Передерий поднялся наверх, к пароходу уже приближался военный корабль, наведя на советское судно носовые орудия. С корабля просигналили: «Немедленно остановитесь. В случае неповиновения будете расстреляны».

Капитану не оставалось ничего другого, как застопорить ход. С корабля спустили шлюпку, и вскоре на борт «Катаямы» поднялся офицер в сопровождении вооруженных солдат.

Берта Яковлевна проснулась от непонятных криков и тяжелого топота сапог. Накинув на плечи какую-то кофту, в туфлях на босу ногу она выбежала из каюты.

На палубе франкистский офицер допрашивал капитана:

– Куда следуете? Что в трюмах? Где судовые документы?

Капитан спокойно отвечал:

– Идем в Англию. В трюмах пшеница. Можете проверить.

Увидев Берту Яковлевну, попросил:

– Принесите документы.

Когда Берта Яковлевна в форменном кителе с золотыми нашивками на рукавах снова появилась па палубе и подала франкисту документы, тот удивленно спросил:

– Кто эта женщина?

– Старший помощник, – ответил капитан.

Изумленный офицер начал молча листать бумаги...

К рассвету по приказу франкистов «Катаяма» взял курс на испанский остров Майорка. В ходовой рубке, рядом с заступившей на вахту Бертой Яковлевной, стоял франкистский военный моряк. Он строго следил за курсом, которым шел советский пароход, стараясь не замечать присутствие женщины-штурмана.

На вопросы Берты Яковлевны, – за что арестован пароход и по какому праву их заставили изменить курс, франкист демонстративно не отвечал.

С приходом в порт Пальма почти весь экипаж вместе с капитаном был отправлен в концлагерь. О том, куда их повезут, морякам объявил поднявшийся на борт чернобородый фашист.

Размахивая кольтом, он пригрозил:

– За побег расстрел!

На пароходе, кроме Берты Яковлевны, осталось пять моряков: боцман, два матроса, машинист и кочегар.

Прощаясь с Бертой Яковлевной, капитан сказал:

– К вам переходят мои полномочия. Держитесь. Не подавайтесь на провокации.

Ему не дали договорить. Солдаты начали сгонять моряков на причал, где их ждал уже крытый грузовик.

Когда грузовик скрылся за ворогами порча, боцман подошел к Берте Яковлевне:

– Ну вот. Теперь вы наш капитан.

В ответ она только грустно улыбнулась...

На следующее утро, как всегда, по команде Берты Яковлевны на кормовом флагштоке был поднят Государственный Флаг СССР. А вскоре к борту подъехала легковая машина, из которой выскочил чернобородый. Увидев поднятый на корме «Катаямы» флаг, он заорал и замахал руками, показывая, чтобы флаг немедленно спустили.

Видя, что советские моряки не собираются выполнять его команду, он взбежал по трапу и помчался на корму с явным намерением сорвать флат.

Но там его ждала Берта Яковлевна. Она решительно заявила:

– Пока мы остаемся на борту, вы не посмеете дотронуться до нашего флага. Палуба парохода территория моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик!

Злобно сверкнув глазами, чернобородый отступил. Но вечером на причале появился уже знакомый морякам крытый грузовик. Мужчин отправили в концентрационный лагерь. Для Берты Яковлевны сделали исключение: ее отвезли в женскую тюрьму.

В тесной вонючей камере сидело десять женщин Жены и матери республиканских бойцов, взятые франкистами в заложницы. Узнав, что их новая соседка – штурман советского парохода, испанки отнеслись к ней с особым вниманием и теплотой.

Ночью Берту Яковлевну вызвали на допрос.

– Признавайтесь, что вы везли оружие для республиканцев! – заорал на нее следователь. – Ваш капитан протокол уже подписал!

Берга Яковлевна засмеялась:

– Это ложь. Придумайте что-нибудь поумнее. Никто из моих товарищей такой протокол не подпишет!

– Вы сгниете в этой тюрьме!

– Все равно не подпишу.

Сильный удар по лицу свалил ее с ног. Очнулась она уже в камере. Возле нее хлопотали испанки...

Потянулись унылые тюремные будни. Кормили гнусно. Мыться приходилось в помойном ведре. На прогулки выводили редко. Но Берта Яковлевна была лишена и редких прогулок. Тюремщики применили к ней особый режим.

И она объявила голодовку.

Весть об этом быстро облетела все камеры. Тюрьма загудела. В окружении большой свиты к Берте Яковлевне пожаловал сам начальник тюрьмы.

Он был предельно вежлив и пообещал, что если Берта, как он ее назвал, прекратит голодовку, ей будут созданы более благоприятные условия.

– Не мне. Всем, ответила Берта Яковлевна, показав на своих соседок по камере.

Начальник усмехнулся и вышел. Толпясь в дверях, вьшли за ним и сопровождающие. А ночью Берту Яковлевну перевезли в концентрационный лагерь.

Теперь она жила в бараке за колючей проволокой. Ее соседками по нарам были испанки, воевавшие на стороне Республики и попавшие в плен к фашистам: медсестры, телефонистки, штабные машинистки. Они быстро подружили с Бертой Яковлевной и, как могли, помогали ей выжить в бесчеловечных условиях концлагерного быта.

Иногда она получала весточку из соседнего концлагеря, где содержали моряков «Катаямы». И это тоже придавало силы...

Но вот – настал долгожданный день освобождения! По требованию Советского Правительства и под давлением международной общественности, франкисты освободили экипажи задержанных ими судов. Правда, сами суда остались в фашистском плену.

Проститься с Бертой Яковлевной пришел чуть ли не весь лагерь. Испанки вручили ей небольшой букет полевых цветов, собранных неизвестно где. И впервые за долгие месяцы плена Берга Яковлевна не смогла сдержать слез...

А потом была встреча с Одессой! Объятия, поцелуй. И море цветов.

И тот день, когда она ступила на землю своего города, был самым счастливым днем в ее жизни...

Об участии Берты Яковлевны в Великой Отечественной войне я, к сожалению, никаких материалов не нашел. Только прочитал в ее послужном списке: “С 23 апреля 1941 года по 10 октября 1941 года работала старшим помощником капитана на пассажирском теплоходе “Молдавия”.

В 1984 году в Одесском издательстве «Маяк» вышла моя книга «Гневное море». В поисках материалов для книги, мне пришлось изучить много документов о судьбе судов Черноморского пароходства, которые под непрерывными бомбежками с воздуха вывозили из осажденной фашистами Одессы женщин, стариков и детей. Многие суда тогда затонули. В один из налетов фашистской авиации, а именно 10 октября 1941 года – недалеко от Одессы затонул и теплоход «Молдавия». И могу представить, как хладнокровно и решительно действовала в эти роковые минуты старший помощник капитана Берта Яковлевна Рапопорт, усаживая в шлюпки напуганных, растерянных людей. И уверен – сошла она с тонущего судна, как и капитан, – последней...

Следующая запись в послужном списке: “В ноябре 1941 года откомандирована в Каспийское морское пароходство. Назначена капитаном теплохода “Туркменистан ”.

Значит, войну Берга Яковлевна провела, в основном на Каспии, где в условиях военного времени плавание было не из легких. А матросами у нее тоже были женщины, так как мужчины ушли на фронт. Об этом я узнал от судовой поварихи Марии Ивановны Коптюк, которую встретил недавно возле бухгалтерии пароходства. С Марией Ивановной я плавал на теплоходе «Украина» еще в 1970 году. В бухгалтерию она пришла в надежде получить деньги, которое пароходство, как и мне и как многим другим морякам, задолжало за несколько лет. Разговорившись с Марией Ивановной, я сказал, что собираю материалы о Берге Яковлевне Рапопорт. И тогда Мария Ивановна сказала, что родилась она в Баку уже после войны, но от своей матери знала, что во время войны на судах Каспийского пароходства работало много женщин, заменивших ушедших на фронт мужчин. И мать Марии Ивановны тоже плавала на танкере между Баку и Астраханью матросом...

Но вернусь к Берте Яковлевне.

В последней ее автобиографии, написанной и 1947 году, когда она работала уже снова в Одессе, есть строка: “В октябре 1946 года Указом Президиума Верховного Совета СССР награждена медалью “За доблестный труб в Великой Отечественной войне 1941-45 г.г. ”

Эта награда говорит сама за себя...

О том, что случилось с Бертой Яковлевной в годы борьбы с «безродными космополитами» я уже рассказывал. Хочу только добавить следующее.

Во время захвата испанскими фашистами советского парохода «Катаяма», старший помощник капитана, выполняя свой гражданский и профессиональный долг, не позволила сорвать поднятый над пароходом Государственный флаг СССР. Хотя этот поступок мог стоить ей жизни. Но в тот момент она думала не о себе, а о чести и достоинстве своей Родины. Но в 1949 году, когда ее, как и тысячи других советских евреев, изгоняли с работы. Родина отвернулась от нее.

И когда я думаю о развале Черноморского пароходства, да и самого Советского Союза, то прихожу к выводу, что многое началось еще тогда, с той самой «борьбы». Ведь изгоняли не только евреев. Из Черноморского пароходства, например, были уволены высококвалифицированные специалисты поляки, греки, болгары, люди, родившиеся в Одессе (вспомним названия улиц Польская, Греческая, Болгарская) и не знавшие другой родины кроме своей «великой и могучей».

Но идеологическим мракобесам было наплевать на бесценный опыт этих людей, на их высокие человеческие качества, ярко проявившиеся в Великой Отечественной войне. «Тонкошеим вождям», как окрестил сталинских соратников Осип Мандельштам, главным было, как и фашистам, сохранить «чистоту расы». Эта идеология и привела к краху гитлеровскую Германию. Она же привела к краху и Советский Союз...

Когда я закончил работу над очерком, я пошел в порт, на тот самый причал, где зимой 1949 года встретил Берту Яковлевну Рапопорт.

Как и тогда, море штормило, и брызги волн захлестывали причал.

Я смотрел на темное от шторма море, на этот волнующий душу простор и думал, что для Берты Яковлевны все это было не просто стихией, – призванием. Преданно и страстно она служила ему всю жизнь.

Необычную, трудную, прекрасную жизнь...

К оглавлению

 

Воспоминания на Суэцком канале

Как я уже писал, на судах Черноморского пароходства я проработал свыше пятидесяти лет, и за эти годы не раз проходил Суэцкий канал.

Когда пароходство развалилось, я ушел на пенсию и был уверен, что заграничные плавания закончились для меня навсегда.

Но вот, не так давно, позвонил мой друг, бывший капитан, работающий сегодня в одной из одесских крюинговых компаниях, которые занимаются трудоустройством моряков на суда иностранных судовладельцев.

– Послушай, – сказал мой друг. – Есть шанс заработать пару копеек. Нужно перегнать из Одессы в Суэц проданное на металлолом небольшое суденышко. Наши стармехи, получающие на крупных судах солидные деньги, не хотят идти на этот перегон. А тебе в самый раз. Немного долларов к пенсии не пометают. А до Суэца рукой подать. Трое суток хода. А назад самолетом. Идет?

Разумеется, я согласился.

Так я снова попал на Суэцкий канал.

В Порт-Саид, где формируют караваны судов для прохода по каналу, мы пришли ранним утром и стали рядом с набережной, напротив пустого постамента, на котором когда-то возвышалась бронзовая статуя французского инженера Фердинанда Лессепса, строителя Суэцкого канала.

За тс несколько лет, что я не был в Порт-Саиде, недалеко от набережной поднялась красавица-мечеть, выросли новые дома, да и сама набережная помолодела, протянувшись к слепящей синеве Средиземного моря. И лишь этот пустой постамент угрюмо серел в тени пальм, как всеми забытый кладбищенский памятник.

А ведь я видел статую Фердинанда Лессепса! Видел в тот самый день, когда восторженная толпа египтян под свист и улюлюканье мальчишек стаскивала ее с постамента.

Я плавал тогда 4-м механиком на танкере «Херсон». Следуя из Одессы в Суэц, мы пришли в Порт-Саид и в ожидании лоцманской проводки по каналу отдали якорь именно здесь, напротив памятника Фердинанду Лессепсу.

Было это 26 июля 1956 года. В тот день президент Египта Гамаль Абдель Насер объявил о национализации Суэцкого канала, принадлежавшего англо-французскому капиталу. И в ознаменование этого события статуя французского инженера, являвшаяся для египтян символом колониализма, грохнулась на землю.

Точно так рушились и у нас памятники советским вождям...

Так вот. Когда на сваленной статуе француза полуголые мальчишки начали отплясывать какой-то неистовый танец, наш помполит, сорвав с головы фуражку, закричал: «Ура!». И все, кто были рядом со мной на палубе, подхватили этот крик. В советских газетах египтян называли нашими братьями. Президент Египта Насер получил из рук Никиты Хрущева Золотую звезду Героя Советского Союза, и эго «ура!» было выражением солидарности с братским египетским народом.

Кричал «Ура!» и я, не подозревая, что это событие в самом скором времени повлияет на мою судьбу.

Как я уже сказал, был июль 1956 года. В феврале того же года на весь мир прозвучал доклад, сделанный Н.С.Хрущевым на XX съезде КПСС о культе личности И.Сталина и творимых им беззакониях.

Из советских лагерей начали выпускать политических заключенных. Об этом знают все. Но не все знают, что и морякам с «закрытым светофором», то есть лишенных права на загранплавание начали открывать визы.

Получил визу и я, плавая до этого в каботаже на пассажирской линии Одесса-Батуми. И рейс на танкере «Херсон» был моим первым, после сталинских времен, заграничным рейсом.

Вернувшись после суэцкого рейса в Одессу, я сошел в отпуск. Было это в конце августа. В сентябре женился. А в октябре получил назначение на новый танкер «Славгород», строительство которого заканчивалось на Николаевском судостроительном заводе. В ноябре танкер должен был выйти в первый рейс.

В тот год я был самым счастливым человеком! Любимая девушка счала моей женой, а виза открывала мир, познать который я мечтал с детства.

О тройственной агрессии Англии, Франции и Израиля против Египта я узнал в Николаеве.

Эго началось в октябре, в ответ на национализацию Насером Суэцкого капала. Ведь не только акции канала не принадлежали арабам. Даже лоцманы на канале были только англичане и французы. А на часах перед зданием Управления канала, на набережной Порт-Саида, всегда стоял английский солдат.

Узнав об этой агрессии, я не придал ей никакого значения. Даже вспыхнувшее в те дни восстание в Венгрии против диктаторской политики Советского Союза тоже прошло мимо моего сознания. Какое до всего этого было мне дело, если с утра до вечера я пропадал в машинном отделении «Славгорода», осваивая сложные устройства и системы, наблюдая за монтажными работами, а по вечерам прочитывал гору инструкций и наставлений по эксплуатации нового для меня огромного океанского танкера!..

Наступил дождливый ноябрь. За ним пришел холодный с первыми заморозками декабрь. А выход «Славгорода» из завода каждый раз откладывался. Причин было много. То не брался под нагрузку дизель-генератор, и судно не могло перейти на освещение от собственной электростанции. То не давали нужной производительности грузовые насосы, которые должны были обеспечить выгрузку жидких грузов. А то не срабатывала автоматика парового котла, и заводские наладчики, расстелив прямо в котельном отделении чертежи и схемы, ломали головы над этой загадкой.

В довершение всего во время пробного пуска главного двигателя что-то оглушительно грохнуло, и машинное отделение заволокло черным дымом. Двигатель остановили и выяснили, – лопнула цилиндровая втулка. И снова пришлось ждать у заводского причала, пока втулку, весом почти в тонну, везли из Ленинграда с завода «Русский дизель», где строился двигатель для «Славгорода».

Последние дни стоянки танкера в заводе я почти не спал. Стараясь вытолкнуть судно к Новому году, завод работал в три смены. И я, как и другие механики, почти не выходил из машинного отделения, принимая у сдаточной команды завода механизмы и системы «Славгорода».

Но больше всех доставалось старшему механику Ивану Викентьевичу Врублевскому. Этот пожилой, много повидавший на своем долгом морском веку, человек в любое время суток спускался то в машинное отделение, то в гулкие грузовые танки и в другие отсеки судна, где шли самые ответственные монтажные работы. Он все хотел видеть и пощупать сам. «С морем шутки плохи, – говорил Иван Викентьевич, – если не доглядим здесь, горько плакать будем там».

И если мы, младшие механики, ругались только с рабочими, заставляя их переделывать брак, то Ивану Викентьевичу приходилось ругаться и с заводским начальством, и с приехавшими в Николаев представителями пароходства, торопившими его и капитана подписать приемный акт.

Проходя как-то по палубе, я слышал, как один из этих представителей выговаривал стармеху:

– Своими придирками к заводу вы срываете пароходству годовой план!

На что Иван Викентьевич резко ответил:

– В море идти мне, а не вам. И пока завод не выполнит мои требования, акт приемки судна я не подпишу!

Наконец, настал день выхода «Славгорода» в море. Было это уже в канун Нового 1957-го года.

Утром в пахнувшей свежей краской столовой команды нас собрал помполит Анатолий Георгиевич Фомин. Поговаривали, что до «Славгорода» он был каким-то крупным милицейским чином. Не знаю, так это было или нет, но вместо «Идемте в мою каюту», он говорил: «Пройдемте в мою комнату», трапы он называл лестницами, швартовные концы канатами, а спустившись однажды из любопытства в машинное отделение, удивленно спросил: «Как вы в этом грохоте работаете?». А вот взгляд у него, действительно, был какой-то милицейский, – подозрительный, прощупывающий.

Напомнив, что в предстоящем заграничном плавании мы не должны забывать о происках врагов социализма, быть бдительными, не поддаваться па всевозможные провокации и гордо нести звание советских моряков, он сделал краткий обзор международных событий и в заключение сказал, что благодаря твердой и принципиальной позиции Советского правительства во главе с верным ленинцем Никитой Сергеевичем Хрущевым, авантюра Англии, Франции и Израиля на Ближнем Востоке сорвана, и войска агрессоров убрались из Египта.

Все зааплодировали. А капитан Мостепаненко весело воскликнул:

– Ну вот, теперь можно и под погрузку. А потом – на Суэц!

Новый год мы встретили на ходовых испытаниях, в море. А в первых числах января, высадив на рейде Очакова сдаточную команду завода и маляров, докрашивавших жилые помещения, пришли в Одессу и ошвартовались в нефтегавани.

Жизнь танкера «Славгород» началась!

Пока мы стояли у причала, я, с разрешения старшего механика, съездил домой, попрощался с женой, с родителями и вернулся на судно.

Танкер грузится быстро. Уже к рассвету следующего дня, тяжело осев в воду, «Славгород» отошел на рейд и отдал якорь недалеко от маяка. Сюда нам должны были доставить пресную воду и продукты.

Вахта моя начиналась с восьми утра.

Наскоро выпив в кают-компании чай, я побежал в каюту, переоделся в рабочую робу и спустился в машинное отделение. Настроение у меня было приподнятое. Тяжелейшая приемка судна закончена! Старший механик на собрании экипажа, когда закончились ходовые испытания, вынес мне благодарность. А до выхода в заграничный рейс остаются считанные часы. Как же мне было не радоваться!

Принимая вахту у 3-го механика Бориса Галенко, я заметил на работающем дизель-генераторе низкое давление масла. Очевидно, забился масляный фильтр. По всем канонам почистить его должна была сдающая вахта. Но Борис выглядел очень уставшим, отход на рейд был на его вахте, да и дизель-генератор был в моем заведовании. Поэтому, хлопнув Бориса по плечу, я сказал:

– Вахту принял. Пей чай и ложись спать!

Обрадованный Борис поторопился наверх, а я, запустив резервный дизель-генератор, остановил работавший и, вооружившись гаечным ключом, полез под плиты вскрывать фильтр.

Потом я взял ведро, набрал в него соляр и только начал мыть забившиеся пластины, как увидел спускавшегося в машинное отделение вахтенного матроса.

– Тебя вызывает капитан.

– Меня?

– Да. Он велел немедленно прибыть к нему в каюту.

Отставив ведро с мокнувшими в нем пластинами, вытерев ветошью руки, я поспешил наверх, гадая, зачем я мог понадобиться капитану.

Когда я вошел в капитанский салон, то сразу увидел нервно курившего старшего механика. Капитан тоже – был какой-то непривычно хмурый. А за журнальным столиком сидел незнакомый мне человек и что-то писал. При моем появлении он поднял голову и с любопытством посмотрел па меня.

– Товарищ капитан, 4-й механик Хасин по вашему приказанию прибыл! доложил я по-военному, хотя в торговом флоте такие доклады не приняты.

Капитан вздохнул, отвел от меня взгляд и каким-то неестественным голосом произнес:

– Вот из отдела кадров приехал инспектор Юрков. Вас списывают.

Меня словно ошпарили кипятком.

– Списывают... За что?

– За что, не знаю. Ни у меня, ни у старшего механика к вам претензий нет. Может быть, товарищ Юрков объяснит?

Инспектор встал, попросил у стармеха сигарету, не спеша, закурил и, как-то странно улыбнувшись, сказал:

– Сейчас на катере замена приедет. Надо быстро переодеться и собрать вещи. А объясняться будем на берегу. Понял?

Я кивнул и, чувствуя, как глаза наполняются слезами, быстро вышел в коридор.

На переходном мостике я вспомнил о разобранном фильтре.

«Собрать вещи». Нет, сначала я соберу фильтр! Я не случайный человек на судне, я моряк!

С этими мыслями я вернулся в машинное отделение и, размазывая по лицу грязные слезы, начал лихорадочно собирать фильтр...

Когда я вылез из-под плит, передо мной стоял Юрков.

– Ты что, ненормальный? Тебе замена приехала, а ты с дизелем возишься. Собирайся скорей!

...Приехав на берег с обшарпанным чемоданом в руке, я вышел за ворота порта, и стал думать: «Куда идти? Пойти к матери (она жила недалеко от порта, в начале Дерибасовской)? Услышав мой рассказ, она расплачется. К родителям жены? Но как я объясню им такое скорое возвращение? Я же утром только попрощался с ними. Да и что они подумают обо мне? Скажут, тоже нашла мужа...»

День был тусклый, морозный. И то ли от холода, то ли от нестерпимой обиды меня начал бить озноб. Так чувствует себя, наверное, выгнанная на улицу собака, преданно служившая хозяевам и чем-то не угодившая им...

Постояв еще немного, я решил идти на работу к жене. Она работала секретарем в тресте «Глав-нефтеснаб», который находился на улице Ленина.

К моему удивлению, жена восприняла случившееся со мной внешне спокойно. Только сказала:

– А что еще можно ждать от этих сволочей!

И вдруг спохватилась:

– Ты же голодный! Идем домой, покормлю.

Отпросившись с работы, она крепко взяла меня под руку:

Не волнуйся. Как-нибудь проживем.

Подходя к нашему дому на улице Бебеля, я вдруг увидел мать жены, мою тещу. Она шла нам навстречу. Заметив меня, воскликнула:

– Ой, хорошо что ты здесь! За тобой приезжала какая-то машина. Сказали, чтобы ты бежал в отдел кадров к Юркову. Знаешь такого?

Не задавая лишних вопросов, мы с женой развернулись и бегом пустились по направлению к Приморскому бульвару, где в то время находился отдел кадров пароходства.

Когда я влетел в кабинет Юркова, он разговаривал по телефону. Увидев меня, сказал в трубку:

– Он уже здесь. Да, да, прибежал.

И, положив трубку, скомандовал:

– Беги в порт. Если доберешься на рейд, пойдешь в рейс. Понял?

Спустившись бегом по Потемкинской лестнице, мы промчались через проходную порта, где оторопевший охранник даже не спросил наши документы и стали, как вкопанные, у кромки воды. Дальше было море...

– Что теперь? – спросила запыхавшаяся жена.

Я с тоской посмотрел на рейд. «Славгород»

стоял там же, за маяком, словно ожидая меня.

И вдруг я увидел шагающего по причалу Виктора Ивановича Копанева. Я учился у него на курсах механиков, а на нашей свадьбе Виктор Иванович был одним из самых почетных гостей.

Во время войны Виктор Иванович Копанев плавал в северных караванах, возил из Америки в Мурманск оружие для сражающейся Красной Армии, горел в море от бомб фашистской авиации, тонул, но чудом спасся, и уже после войны будучи старшим механиком на теплоходе «Фридрих Энгельс», снова ходил в Америку.

Но вот, в печально-знаменитом 1949 году, в разгар борьбы с «безродными космополитами», кадровики нашли в родословной Виктора Ивановича какого-то родственника-грека. И старшего механика

Копанева уволили из пароходства.

Как и Берта Яковлевна Рапопорт, он работал в портофлоте. Она диспетчером, он механиком-наставником.

Узнав, в чем дело, Виктор Иванович махнул рукой:

– За мной!

И уже втроем мы побежали к зданию порто-флота.

Выпросить для меня катер Виктору Ивановичу ничего не стоило. И минут через десять, попрощавшись с ним, расцеловавшись с женой, я уже мчался на рейд...

Позже я узнал от Юркова, почему меня списали, а потом вернули на «Славгород».

Когда танкер погрузился в нефтегавани, он должен был идти в Египет, в Александрию. А туда, в результате войны с Израилем, путь евреям был заказан. Даже советским. Так решили в КГБ. И когда Юрков послал туда на согласование судовую роль, меня вычеркнули. Но в тот же день рейс поменяли. По какой-то причине груз «Славгорода» переадресовали в Бельгию, в Антверпен. И тогда Юрков позвонил в КГБ и выпросил для меня разрешение вернуться на судно. Это покажется невероятным, но было именно так. А сделал это Юрков, потому что я, узнав о списаиии, не бросился в каюту собирать вещи, а побежал в машинное отделение приготовить к работе дизель, чтобы судно могло безболезненно сняться в рейс. Юрков, сам механик по профессии, оценил мой поступок и настоял, чтобы в рейс на Бельгию пошел я.

А с Гришей Юрковым и с его милой женой Нилой мы потом долгие годы дружили...

Но продолжу рассказ.

По иронии судьбы, выгрузившись в Антверпене, мы пошли на Черное море. Только не в Одессу, а в румынский порт Констанцу и погрузились на Александрию.

Радости моей не было предела! Назло тем, кто не хотели пустить меня в Египет, прогуляюсь по улицам Александрии!

Но не тут то было...

На подходе к берегам Египта, поздно вечером, ко мне зашел помполит. Он часто заходил ко мне. Комсомольцы избрали меня редактором стенной газеты, Я выпускал ее озорной, с выдумкой, и само ее название предупреждало лодырей и разгильдяев «Полундра!», что на языке моряков означает «Берегись!».

Помполит подсказывал мне темы заметок, приносил свои статьи. Так что визиты его ко мне не были редкостью. Кроме того, я занимался и художественной самодеятельностью. Я играл на пианино, а в столовой «Славгорода» стоял хороший чешский инструмент. Так вот, я выявил среди матросов несколько хороших голосов, нашел и чтецов, написал сценарий и 23 февраля, в день Советской Армии и Военно-Морского флота, который в те времена всегда широко отмечался в Советском Союзе, несмотря на штормовую погоду, а в тот день «Славгород» проходил Бискайский залив, мы дали для экипажа концерт, за который помполит меня персонально похвалил.

Так что, увидев в дверях своей каюты Анатолия Георгиевича, я нисколько не удивился. Хотя час для визита был поздний.

– Слушайте внимательно, – насупившись, сказал помполит. – Утром мы приходим в Александрию. Из каюты выходить вам нельзя. Арабы могут вас убить. Они злы на Израиль, а вы еврей. На вахту тоже ходить не будете. Я уже предупредил старшего механика. И в кают-компании не появляйтесь. Буфетчица принесет вам еду сюда. Вы поняли? За вашу безопасность несу ответственность я.

Эти слова ударили меня словно током.

– Анатолий Георгиевич! – взмолился я. – Ведь в моем паспорте моряка не указана национальность! Там пишется, что я гражданин Союза Советских Социалистических республик. И все! Откуда же арабы будут знать, кто я такой? Наш повар, Аракел, хоть и армянин, но больше похож на еврея, чем я. Вы же сами как-то на эту тему шутили. Выходит, его тоже могут убить?

– Вы поняли? – раздраженно спросил помполит.

Из каюты не выходить!

И, хлопнув дверью, он ушел.

Александрия. Шумный, грязный и жаркий арабский порт...

Не успели мы пришвартоваться, как на палубе и в жилых помещениях послышались громкие гортанные голоса. Сидя в каюте, я слышал также, как помполит объявлял по судовой трансляции фамилии увольняющихся в город. Слышал, как бегали по коридорам ребята, собираясь на прогулку.

А я арестант.

Еврей...

В дверь постучали. Я открыл. Буфетчица Надя принесла завтрак.

– Ты что, больной?

– Нет.

– Так чего я должна носить тебе кушать?

Что я мог ей сказать?..

Зашел старший механик:

Как самочувствие?

– Тюремное.

Иван Викентьевич размял в пальцах сигарету, сплюнул в сердцах и ушел.

И вдруг дверь распахнулась без стука. Я увидел двух арабов похожих на разбойников из сказок «Тысяча и одной ночи». Смуглые, усатые, в каких-то балахонах.

«Ну, – подумал, – все...»

И вдруг услышал:

– Мистер, мистер,..

Я открыл глаза. Если бы пришли убивать, вряд ли бы назвали «мистером».

Арабы подбежали к столу и быстрыми движениями, как фокусники, разложили передо мной целый базар. Чего здесь только не было! Безделушки из бронзы, часы, какие-то сверкающие кольца, браслеты, стеклянные статуэтки, зажигалки, перочинные ножички...

– Мистер, ченч!

Я уже знал это английское слово – «обмен»!

Пока я соображал, чтобы им предложить за понравившийся мне перочинный ножик, арабы рас пахнули мой шкаф, схватили новый комбинезон, туф ли, рубашку, уложили все это в свой мешок, движением фокусников спрятали свой товар и исчезли.

Когда я понял, что произошло, я стал хохотать.

На меня напал настоящий истерический смех. Если бы кто-то заглянул в этот момент в каюту, решил бы, что я сошел с ума.

А может, так оно и было...

Успокоившись, я позвонил помполиту:

– Анатолий Георгиевич, у меня только что были арабы. Национальностью моей не интересовались, а вот комбинезон, туфли и рубашку украли. Можно мне выйти хоть на палубу? Вы же слышите, я жив.

– Издеваетесь? – взорвался помполит. Или я не ясно все объяснил. В Одессе объяснят яснее!

Да, с приходом в Одессу объяснили...

Я снова был списан. И надолго.

Но на этот раз списали не только меня. Списали всех работавших на судах Черноморского пароходства евреев. А было нас всего 17 человек. Перевели на низшую должность и начальника отдела оперативного планирования пароходства, известного всем морякам экономиста Гринберга. И он, узнав об этом унижении, умер от инфаркта прямо в кабинете. Вот чем обернулась «тройственная агрессия»...

По утрам мы собирались возле отдела кадров в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Юркова уже не было, он пошел плавать. А новый инспектор при виде меня задавал один и тот же вопрос:

– Вы принесли заявление на увольнение?

– Писать заявление я не буду, – отвечал я, – Хотите, увольняйте сами.

Но такой команды кадровик, очевидно, не получал. И, поправив очки, углублялся в бумаги.

А я, потоптавшись перед его столом, уходил.

То же было и с другими товарищами. Некоторые, не выдержав, уволились

Я не сдавался...

Среди нас был один невинно пострадавший, русский парень по фамилии Розенфельд. В 1933 году его взяла из детдома и усыновила еврейская семья, дав ему свою фамилию. В гражданском паспорте, который он показывал нам, писалось русский. Но фамилия... и человек из-за нее пострадал.

Когда в очередной раз он, с отчаянием приговоренного к смерти, спрашивал нас: «Ну, за что меня, за что?», ему отвечали: «Пошел вон, жидовская морда».

Так мы шутили, хотя всем было не до шуток...

Вот таким был для нас 1957-й год. Не сталинский уже, а хрущевский.

И все же, настал день, когда я снова вышел в море. Может быть помогло то, что я писал во все инстанции, задавая один и тот же вопрос: «Прошу объяснить, почему меня лишили работы?» При этом я прикладывал свои блестящие характеристики. А может быть, что-то изменилось в сознании тех, кто дал кадровикам команду списать на берег евреев?

Не буду гадать. Не знаю. Но день такой наступил. Было эго уже в конце 1957-го года. Пришел ко мне домой какой-то парень, спросил:

– Ты Хасин?

Я ответил:

– Да.

– Тебя вызывает в отдел кадров инспектор Борисов.

В тот же день, я ушел в рейс...

Вот такие воспоминания нахлынули па меня в Порт-Саиде, когда я увидел пустой постамент, на котором стояла когда-то статуя строителя Суэцкого канала французского инженера Фердинанда Лессепса...

К оглавлению

 

Встреча с Мексикой

Расходившийся под ветром Мексиканский залив слепил волнами и безжалостно трепал небольшой танкерок, который то исчезал, то неожиданно взлетал за нашей кормой. Танкерок торопился к нефтяным вышкам, видневшимся на горизонте. Там же бились на ветру алые факелы сгоравшего над вышками газа.

Берег еще не был виден, но на волнах колыхалась трава. Ее становилось все больше и больше, и вскоре наш теплоход шел в огромном зеленом венке. Я зашел в штурманскую рубку и посмотрел на карту. Берега Мексики, к которой мы шли, были в испанских названиях. Мыс Сан-Хуан, мыс Альварадо, лагуна Терминос. И среди этих названий, словно из глубины веков, проступало индейское слово похожее на заклинание: Коацакоалькос. Так назывался порт, где ждал нас груз.

Был канун 1-го Мая. И настроение у всех было приподнятое. Любой праздник хорошо встречать, конечно, дома. Но если праздник выпадает в дальнем плавании, то его лучше встречать не в море, а в порту.

А порт был уже близок.

Он открылся белыми зданиями, пальмами, растущими у самой воды, и толкотней привязанных у мола лодок.

Старый замызганный буксир, расталкивая траву, потянул нас к причалу, и когда матросы подали на береговые чугунные тумбы наши швартовные концы, я подумал: «Слава Богу, приехали!»

Ночью меня разбудил застучавший в иллюминаторы дождь. Сна уже не было, и я вышел на палубу. Странно было сознавать, что стоит спуститься вниз, на мокрый от дождя причал, и эго будет уже не просто причал, а Мексика...

С этой страной у меня были связаны воспоминания далекого детства.

Читать я научился рано и, познакомившись с «Морскими историями» Бориса Житкова, решил бежать из дома и стать моряком. По моим расчетам для этого нужно было совсем немного: дойти до Арбузной гавани, куда привозили из Херсона в Одессу арбузы, пробраться на первый попавшийся дубок, так назывались парусно-моторные шхуны, а там...

У ворот гавани, которая начиналась за Сабанеевым мостом, меня остановил милиционер. Не успел я опомниться, как оказался в отделении милиции. Там уже сидели такие же, как и я, мальчишки, размазывая по грязным щекам слезы.

Был 1936 год. Одесса жила событиями в Испании. И милиционерам хватало работы по вылавливанию у портовых ворот малолетних волонтеров, собиравшихся воевать с фашистским генералом Франко.

– Так мне ж не в Испанию! – взмолился я, когда строгий милицейский начальник спросил, куда я собрался бежать.

– Не в Испанию? А куда? Может в Мексику, за сомбреро?

Мальчишки разинули рты:

– А где это?

Начальник повернулся к висевшей за его спиной политической карте мира и повел по ней пальцем.

– Далеко... – протянул сидевшим рядом со мной сопливый мальчишка.

– Почему, далеко? – засмеялся начальник. – Закончите школу, поступите в мореходное училище и увидите не только Испанию и Мексику, весь мир!

Дома я, конечно, получил взбучку от матери, искавшей меня по всему городу. Но когда ее гнев утих, и я снова смог выходить на улицу, первым делом я отправился в читальный зал Дворца пионеров и попросил книги о Мексике. Почему-то именно она запала мне в душу...

Прочитав много книг об этой сказочной стране, я был поражен ее контрастам. Непроходимые тропические джунгли и заснеженные горы, пустыни с огромными кактусами, полноводные реки, стремительно мчавшиеся в Мексиканский залив.

А история индейских племен ацтеков и майя, величие их храмов и пирамид!

Много лет спустя я познакомился с творчеством таких выдающихся мексиканских художников как Давид Альфаро Сикейрос, Диего Ривера, Хосе Клименте Ороско. На мексиканской выставке в Гаване я увидел ритуальные маски индейцев майя, древнюю скульптуру ацтеков, вышитые серебром живописные панно других индейских племен. И неистовые, яростные краски Сикейроса, Риверы, Ороско рассказали мне о мексиканской революции в начале уже прошлого, двадцатого века, о тяжелой доле мексиканских крестьян, пеонов. О их предводителе, мексиканском Чапаеве, как его называли даже в американской прессе, Панчо Вильи...

Моя мечта сбылась. Я стал моряком. За долгие годы плаваний мне довелось побывать во многих странах. Но Мексика оставалась в стороне от моих морских дорог. И вот она рядом...

Поеживаясь от сырости, ко мне подошел вахтенный матрос Леонид Квашнин.

– Почему мексиканцы говорят по-испански, -спросил он. – Разве у них нет своего языка?

В каюту возвращаться мне не хотелось. Какой уже сон, если Мексика от меня на расстоянии вытянутой руки! И, коротая время до подъема флага, я стал рассказывать Квашнину об испанских завоевателях, конкистадорах, об их предводителе Фернандо Кортесе, словом, о том, что читал и знал из истории этой страны.

Рассказывая, я представил тот роковой для мексиканских индейцев день 1519 года, когда недалеко от этого порта высадился Кортес. Ступив на незнакомый берег и увидев его мрачную красоту, почуяв скрытые за этой красотой неисчислимые богатства, он приказал сжечь корабли, чтобы не оставить у своих спутников надежды на скорейшее возвращение домой.

У Кортеса было всего шестьсот всадников, вооруженных огнестрельным оружием. А индейцы встретившие непрошеных гостей, имели лишь стрелы и копья. Поэтому гром и пламя испанских ружей повергли их в ужас! Дорога вглубь материка Кортес-была открыта...

Рассвело. Дождь перестал. В порту начали открываться ворота складов. На их плоских крышах дремали мокрые чайки.

– С праздником! – спохватился матрос, – Сегодня же 1-е Мая!

– С праздником и тебя, – ответил я и пошел в каюту готовиться к завтраку.

Коацакоалькос небольшой город с ровными улицами, в конце которых синеет море. Город расположен на мысу и упирается в старинную испанскую крепость. Над крепостью вместо флага – католический крест. Испанцы принесли индейцам не только свой язык, но и свою религию.

Не успел я выйти из ворот порта, как меня атаковали оборванные мальчишки. Эго были чистильщики обуви. Стуча по деревянным ящикам щетками, они кричали:

– Уно пессо, сеньор! Уно пессо!

Это означало, что всего за одно пессо можно почистить обувь. И хотя я сделал эго еще на судне, но мальчишки так просительно заглядывали в глаза, так виртуозно выбивали щетками барабанную дробь, что пришлось согласиться. Дело свое маленькие работяги знали. Через несколько минут на мои сияющие туфли больно было смотреть.

Получив честно заработанные деньги, мальчуганы с криками: «Мучо грациа, сеньор, мучо грациа!» («Большое спасибо»), побежали назад, к ворогам порта, откуда выходили моряки с других судов.

Самым оживленным местом в городе оказался базар. Здесь я увидел индейцев-крестьян, низкорослых, скуластых, в традиционных пончо и громадных сомбреро, словно сошедших с полотен своих знаменитых земляков, всемирно прославленных художников. Крестьяне продавали то, что продают крестьяне на базарах всего мира: птицу, овощи, фрукты. А на низеньких скамейках сидели старухи похожие на сказочных колдуний. А, может, быть они и были такими, потому что продавали всевозможные травы, коренья, засушенные листья неизвестных мне деревьев, и надписи по-испански и по-английски говорили о том, что этот товар может помочь в житейских невзгодах, избавить от дурного глаза или помочь в несчастной любви...

На судно я вернулся под вечер и сразу попал к праздничному столу. Столовая команды была разукрашена разноцветными бумажными флажками, а на столах, среди аппетитных закусок, приготовленных по случаю праздника 1-го Мая судовым поваром, стояли бутылки с «тропическим» вином. «Тропическим» эго вино называлось потому, что по медицинским нормам при плавании в тропиках каждому моряку полагалось 200 граммов сухого вина в день. К празднику многие сэкономили свою пайку и выставили бутылки на общий стол. А кроме этих бутылок капитан распорядился выдать «добавку». Так что, в тот вечер вина хватало.

В разгар праздничного застолья один из матросов, опьянев, начал оскорблять своих товарищей. Как говорят, «сводить счеты». Капитан подозвал старшего помощника и приказал запереть буяна в каюте.

Праздник продолжался. Свои таланты показала судовая художественная самодеятельность, любители потанцевать, отодвинув столы, стали лихо отплясывать «одесский гимн» – «Семь сорок», и о матросе, запертом в каюте, забыли.

А утром выяснилось он пропал. Обыскали все судно, его нигде не было.

Когда я зашел к капитану, он сидел расстроенный и беспрерывно курил.

Исчезновение человека в зарубежном порту

это было не просто ЧП, чрезвычайное происшествие. Это грозило капитану увольнением из пароходства...

Я уже успел побывать в каюте пропавшего матроса и понял: он открыл иллюминатор, вылез на причал и – ушел.

Но куда?

Это не мог объяснить и вызванный капитаном агент, обслуживающий наше судно. Агента звали Хуан Мантилья. Этот грузный, пожилой человек, узнав о случившемся, расстроился не меньше капитана. Но ему не грозило ничего...

– Послушай, Хуан, – вздохнув, сказал капитан, вытаскивая из пачки очередную сигарету. – Заявляй в полицию.

– Нет, нет! замахал руками агент. – Этого делать нельзя. За розыск полиция возьмет много денег. А потом, эта история сразу попадет в прессу. Я знаю вашу советскую систему. У вас будут большие неприятности!

Что же делать? Я не могу без него уйти!

Агент прошелся по каюте и вдруг хлопнул себя по лбу:

– Есть выход! Я дам вам еврея! На весь Коацакоалькас есть один еврей. Он творит чудеса!

С этими словами агент стремглав выбежал из каюты.

Капитан усмехнулся. Я понял его усмешку. По долгу службы я не раз выручал капитана в море. Пусть теперь другой еврей выручит его на берегу...

Не прошло и получаса, как агент вернулся в сопровождении седого, невысокого старика, дымившего сигарой. Поздоровавшись, он сказал, что зовут его Мойсей. Без лишних слов, он расспросил капитана о случившемся, записал приметы пропавшего матроса и ушел.

Капитан вопросительно посмотрел на агента.

– Неужели найдет?

Агент засмеялся:

– Мойсей может все! Скажите еще спасибо, что я быстро его нашел. В Коацакоалькосе он нарасхват. Народ у нас бедный. Лишних денег нет ни у кого. А за свои услуги Мойсей берет меньше любого адвоката. Он пишет прошения, может помирить поссорившихся соседей, посодействовать выгодной торговой сделке и даже вернуть жене сбежавшего мужа! Любой местный житель подтвердит мои слова: «Мойсей может все!»

Капитан подошел к холодильнику, вынул бутылку водки, разлил по рюмкам:

– За евреев!

Первый раз в жизни я услышал такой гост. И где? В Мексике!

Началась погрузка. Капитана позвали на палубу. У грузового помощника возникла какая-то проблема с грузоотправителем. Мы грузили кукурузу в мешках на Италию. Многие мешки оказались порваны, и грузовой помощник отказывался принимать их па борт. По этому поводу и позвали капитана. А я пошел к себе. Нужно было собрать механиков и обсудить с ними план работ по главному двигателю. Используя стоянку в порту, мы должны были подготовиться к безопасному переходу через Атлантический океан.

В обеденный перерыв капитан позвал меня к себе. За накрытым столом сидел агент, Хуан Мантилья. От Мойсея не было еще никаких вестей, но агент снова успокоил капитана:

– Не сомневайтесь. Он найдет вашего матроса быстрей, чем любой полицейский!

– А откуда он у вас взялся этот Мойсей? – спросил капитан, пододвигая Хуану блюдо с салатом.

Это целый роман!

И я услышал такую историю.

Мойсей Розенцвейг родился в Германии, в богатой семье. Отец его был фабрикант. С приходом Гитлера к власти, семье пришлось бежать в Австрию, а потом во Францию. Но гитлеровцы пришли и туда. Когда начались облавы на французских евреев, семью Розенцвейгов арестовали тоже. Им грозила отправка в Освенцим. И каким-то чудом, когда евреев загоняли в товарные вагоны для отправки в этот ужасный концентрационный лагерь, где, как стало известно после войны, были уничтожены в газовых камерах почти миллион евреев, да, каким-то чудом, Мойсею удалось бежать. Он был единственным сыном в семье, и не исключено, что сами родители способствовали этому побегу.

В оккупированном немцами Париже Мойсея прятали французские друзья его отца. Они же помогли ему с документами, по которым он пробрался в Португалию. А оттуда, на каком-то грузовом пароходе, прибыл в Мексику.

Вот так появился в Коацакоалькасе среди местных индейцев еврей...

Ночью меня разбудил резкий телефонный звонок. Я схватил трубку и услышал взволнованный голос капитана:

– Срочно, ко мне!

Натянув второпях джинсы и даже забыв надеть рубашку, я побежал в капитанскую каюту.

Первого, кого я увидел, – был Мойсей. Он сидел сгорбившись, как сильно уставший человек, и раскуривал огрызок сигары. А перед письменным столом капитана стоял пропавший матрос. Вид его был жалок. Но главное нашелся! И снова я пил водку под знакомый гост: «За евреев!»

А случилось вот что.

Как рассказал уже сам матрос, в тот Первомайский вечер, когда товарищи заперли его в каюте, он открыл иллюминатор и вылез на причал. Там стояли пустые железнодорожные вагоны. Будучи сильно пьян, матрос залез в один из вагонов, устроился на соломе и уснул. Когда он проснулся, был яркий день. Железнодорожный состав стоял на каком-то полустанке. Вокруг был густой лес. Испуганный до смерти матрос, поняв, что произошло, выпрыгнул из вагона и пошел наугад в сторону Коацакоалькоса. Так он добрел до какой-то станции, где его встретили железнодорожники. Они уже знали о матросе, пропавшем с советского судна. К тому времени Мойсей Розенцвейг, догадавшись, что матрос уехал с порожним составом (в городе его нигде не было), позвонил на станции, дав приметы русского парня. Таким образом, матрос, встречным составом, который вез груз кукурузы для нашего теплохода, прибыл в Коацакоалькос.

Вот такой была у меня встреча с Мексикой. Не только с героями мексиканских, художников, но и с мексиканским евреем по имени Мойсей Розенцвейг!..

К оглавлению

 

Стена Плача

Ассоциация бывших узников гетто и нацистских концлагерей находится в Одессе на Малой Арнаутской улице в доме номер 46 «а» и размещается в двух небольших комнатах.

Само здание, старой ракушняковой кладки со сводчатыми окнами в восточном стиле, принадлежит Одесскому обществу еврейской культуры. До революции здесь была синагога. Большевики ликвидировали не только синагогу, но и православные и все другие храмы.

...Только с развалом Советского Союза, когда в независимой Украине был принят Закон о реституциях, здание бывшей синагоги было возвращено еврейской общине...

Комната, в которой я, как председатель Ассоциации, работаю, носит негласное название – «Стена плача». Иначе ее, пожалуй, и не назовешь. Каждый день здесь можно слышать горестные всхлипывания и видеть слезы тех, кто приходит в Ассоциацию и, показывая документы, подтверждающие факт пребывания на оккупированной фашистами территории во время Великой Отечественной войны, вспоминают подробности тех ужасных лет.

А документы эти – уникальны.

Вот сидит передо мной пожилая женщина, Мария Ивановна Панасюк. Плача, она рассказывает свою трагическую историю. А потом достает из сумки и протягивает мне свидетельство о крещении. В этом свидетельстве сказано: «30 января 1942 года православным румынским священником Димитру Ионеску в г.Одессе в храме на улице маршала Иона Антонеску (при Советской власти эта улица носила название Советской Армии. Сейчас ей возвращено дореволюционное название Преображенская улица), крещена девочка 11 лет и наречена именем Мария. Отец девочки Иван Панасюк – украинец. Мать – »

Да, в графе «мать» – прочерк.

А прочерк потому, что мать Марии Ивановны была еврейка. И погибла в гетто.

Еще и еще раз вчитываюсь я в этот документ, протершийся уже на сгибах, с выцветшими буквами и еле различимой церковной печатью, документ, который спас человеческую жизнь.

А Мария Ивановна, вытирая слезы, продолжает рассказ.

В первые дни фашистской оккупации Одессы, когда на улицах города появились приказы румынских властей о том, что все еврейское население города обязано прибыть в тюрьму (потом уже всех отправляли в Слободское гетто), отец Марии Ивановны, работавший до войны портовым грузчиком и потерявший на работе в результате несчастного случая несколько пальцев правой руки (по этой причине его не призвали в Красную армию), оборудовал в своей квартире тайник, куда днем прятал жену и дочь. Ночью они выходили из тайника «на волю». То есть, находились в комнате, ели и тихонечко разговаривали с отцом, постоянно прислушиваясь к ночной жизни двора. А с наступлением рассвета снова прятались в своем неуютном укрытии. Но соседи донесли на Ивана Панасюка. И однажды, когда маленькая семья сидела за своим скудно накрытым ночным столом, в квартиру ворвались румынские жандармы. Иван Панасюк был зверски избит, а его жену и дочь выволокли на улицу, впихнули в машину и увезли на Слободку, в гетто.

Когда отец оправился от побоев, он пришел к ворогам гетто, подкупил румынских солдат, охранявших ворота, и вошел в «обитель скорби и печали», как называли евреи свою тюрьму. В одной из переполненных людьми комнат он нашел свою жену и дочь. Девочку он забрал сразу, снова задобрив на проходной румын и показав им документ, что он не еврей. А жену вызволить не удалось. Евреи были вне закона, и ждало их у фашистов одно – смерть.

Девочку Иван Панасюк крестил, и на основании свидетельства о крещении выправил ей в Примарии (так называлось во времена оккупации Одессы городское управление) метрику, где она была записана украинкой. А жена его Фаина Соломоновна Панасюк, урожденная Гринберг, заболела в гетто сыпным тифом и умерла. Похоронить ее Ивану Панасюку не дали. Всех умерших от тифа, румыны хоронили в одной братской могиле.

Вот такая история...

Уходит Мария Ивановна, а уже входит другая женщина. И тоже – выкладывает на стол документы. И тоже начинает плакать. А документы у этой женщины такие. Ну, во-первых, метрика, где указано, что передо мной еврейка. А потом – справка.

«В списках расстрелянных евреях зимой 1942 года в гетто города Ровно числятся: Альтерман Фаня. Альтерман Михаил, Альтерман Рива, Альтсрман Рахиль».

А выдана эта справка архивом города Ровно.

Женщина понемногу успокаивается, и я узнаю, что – Альтерман Фаня, это ее мать. Альтерман Михаил, брат, 8 лет. Альтерман Рива, сестра, 5 лег.

А Альтерман Рахиль это та самая женщина, которая сидит передо мной, вытирая слезы. Согласно справке, ей в 1942 году было 10 лег. А спаслась она так. Во время расстрела мать прикрыла своим телом детей. Пули не задели Рахиль. Она только упала вместе с убитыми в ров. А ночью выбралась из-под убитых, благо каратели ров не засыпали, так как на следующий день снова продолжали расстрелы, и ушла в лес.

После нескольких дней блужданий по лесу ей повстречалась русская женщина, которая собирала в лесу хворост. Звали эту женщину Нина Степановна Волкова. Она привела Рахиль к себе и долгих два года укрывала от посторонних глаз в своей хате. К сожалению, Нина Степановна давно умерла. Но есть ее дочь, Екатерина, которой тогда было 8 лет. Когда в селе появлялись немцы, Нина Степановна быстро спускала Рахиль в погреб. А Екатерина приносила ей в погреб еду. И вот Рахиль Альтерман, вернувшаяся в полном смысле слова с того света, спрашивает:

– Можно ли дочь Нины Степановны Волковой оформить как спасительницу еврейки?

– Что ж, – отвечаю я. – Попробуем.

А для этого нужно заполнить специальную анкету, приложить к ней воспоминания Рахили Альтерман, ксерокопию справки из Ровненского архива, воспоминания самой Екатерины, заверить все эти документы нашей печатью и отправить в Иерусалим в музей еврейской Катастрофы «Яд ва-Шем», чтобы Екатерине Волковой присвоили звание Праведник мира. Но, навряд ли что-то из этого получится. Комиссия, которая заседает по этим вопросам в «Яд ва-Шеме» признает детей-спасителей евреев в возрасте только с 15 лет. Только с такого возраста, как объясняют члены комиссии, человек действовал уже осознанно. Так что, навряд ли с Екатериной Волковой у нас что-то получится. Но я говорю: «Попробуем...»

А когда Рахиль Альтерман уходит, я вспоминаю другую семью Альтерман, одесскую. И о ней я тоже хочу рассказать.

До войны «одесские» Альтерманы жили неподалеку от нас, в Красном переулке. Моя мать дружила с тетей Тасей Альтерман, у которой было две дочери Иля и Элла. Был брат Адя и парализованная старуха-мать. Незадолго до начала войны Адя поступил в летную спецшколу, и когда он первый раз появился в нашем Красном переулке в военной форме, с синими летными петлицами, в которых поблескивали маленькие пропеллеры, мы, мальчишки, прямо обалдели. Любимыми играми нашими были тогда игры в войну. И все, кто носили военную форму, были нашими кумирами. А тут, свой военный, дядя Адя!

Когда началась война, он попрощался с нами и ушел на фронт. Больше я его никогда не встречал. Тетя Тася с Илей и Эллой эвакуировались, а парализованная старуха Альтерман осталась в осажденной Одессе. Двигаться она не могла, но именно она заставила тетю Тасю уехать:

– Спасай дегей!

В первые дни оккупации, когда мы могли еще свободно передвигаться по городу, моя мама приходила вместе со мной к старой Альтерман, приносила поесть. Над ее кроватью висел большой портрет Ади в военной форме. Мама говорила:

– Мадам Альтерман (так тогда обращались к женщинам в Одессе) спрячьте пока Адин портрет. Войдут к вам румыны и у вас будут неприятности.

Софочка, отвечала старая Альтерман, я еврейка. А в городе фашисты. Что со мной будет, я знаю хорошо. Так неужели могут быть еще большие неприятности? А что касается портрета, так это мой сын. И портрет будет висеть, пока я буду в своей квартире!

Когда мы ушли в гетто, старуха Альтерман оставалась дома. Во дворе ее жалели, и никто не выдавал. А самой пойти в гетто, подчинившись приказам оккупантов, она просто не могла.

Но случилось то, о чем говорила моя мама.

Однажды к Альтерман вошли румыны. Может быть, они и не тронули бы ее. Она не очень была похожа на еврейку. Но они увидели портрет...

Старую Альтерман вытащили на улицу и бросили в снег. И рядом с ней валялся на снегу портрет Ади. Так она лежала долго, пока дворник не нашел где-то подводу и упросил хозяина подводы отвезти старую Альтерман в гетто.

Когда моя мама увидела старую Альтерман, которую положили в коридоре, она упросила наших соседей по комнате потесниться и уложила старуху возле себя. Но старая Альтерман сразу сказала:

– Софочка, не надо для меня стараться. Я решила умереть. И умру. Пищу я больше принимать не буду.

И она сдержала свое страшное слово.

Десять дней она отказывалась от пищи и даже от воды. А с водой в гетто были большие проблемы. Водопровод не работал, колодец, который был во дворе, замерз. Стояли большие морозы. Но благо, в ту зиму намело много снега и я, раздобыв где-то большое дырявое ведро, бегал за дом, где снег был более-менее чистым, набирал его в ведро и мчался в нашу комнату, на второй этаж, где в коридоре шипел наш примус. Этот примус передала маме в гетто наша соседка Панкина, она даже приносила иногда для примуса керосин. Я ставил ведро на примус, растапливал снег и полученную воду предлагал старой Альтерман. Но она упрямо сначала головой:

– Нет!

И умерла.

Сколько я видел в ту зиму смертей! Сам, с другими мальчишками, помогал грузить на подводы трупы, но увидев мертвой старую Альтерман, – заплакал...

И еще о слезах.

Первый вопрос: «Почему вас не убили?» я услышал в ноябре 1941 года, когда нас выпустили из тюрьмы, перед отправкой на Слободку, в гетто. Мы вернулись в свой дом по Красному переулку номер пять. Наша квартира была занята дочерью дворника, Ольгой Нехлюдовой. Я писал уже об этом в очерке «Возвращение с Голгофы». Но повторюсь. Увидев нас, она с испугом спросила:

– Как? Разве вас не убили?

Второй раз я услышал такой же вопрос на заседании партийного бюро парткома Черноморского пароходства, на котором меня принимали в члены КПСС. Один из членов комиссии, когда зачитали мою автобиографию, где я указывал, что в период Великой Отечественной войны находился на оккупированной фашистами территории в Доманевском концлагере, удивленно спросил:

– Как же так? Вы были в концлагере, еврей, а остались живы. Объясните, пожалуйста.

Что я мог объяснить? Что я сотрудничал с оккупантами и потому остался жив. Наверное это хотел услышать от меня уважаемый член партийной комиссии.

Выручил меня секретарь парткома Евгений Иванович Стеценко. Недаром его любили и уважали моряки.

– Вы приняты в члены КПСС, – сказал он мне, встал и крепко пожал мою руку. – Поздравляю. Пригласите в коридоре следующего.

Так мне не пришлось отвечать на этот подлый вопрос. Но когда я вышел в коридор, от обиды чуть не заплакал.

И вот снова.

Покупаю газету «Факты» за 29 июля 2000 года. Читаю интервью с председателем Украинского фонда «Взаимопонимание и примирение» Игорем Лушниковым по поводу выплаты Германией компенсаций бывшим жертвам фашизма.

Вопрос корреспондента:

Часто можно слышать рассказы людей о том, что они находились в лагерях на оккупированной территории Советского Союза, а когда попытались получить подтверждающие документы, оказалось, что данных о существовании этих лагерей нет.

Ответ:

– Такая проблема существует. Дело в том, что немцы не признают лагерей, находившихся на оккупированной территории СССР. Таким образом, люди, бывшие в этих лагерях, лишаются возможности получить компенсацию.

Главный аргумент, на основании которого Германия не желает приравнивать эти лагеря к концентрационным, – отсутствие в них орудий массового уничтожения, то есть газовых камер и крематориев. Но в то же время в таких лагерях людей расстреливали тысячами.

Кроме того, Германия настаивает на том, что она не располагает в достаточном объеме материалами о лагерях, находившихся на территории Украины. Это правда. Большая часть документации оккупационных властей сегодня находится в наших архивах и до сих пор, к сожалению, должным образом не изучена.

Вот так. Коротко и ясно.

С одной стороны: «Не было газовых камер», а расстрелы не в счет.

С другой стороны: «документы закрыты в украинских архивах и еще не изучены».

Верх цинизма!

Выходит, что если в Доманевском концлагере, например, не было газовых камер, но были румыны и украинские полицаи, которые ежедневно расстреливали сотни людей, не говоря о тех, кто был уморен голодом, умерли от болезней и побоев, значит, – и

Доманевского лагеря не было.

Не было, получается, ни Бабьего Яра, ни сожженных в Одесских пороховых складах в октябре 1941 года двадцати пяти тысяч людей, чьи крики потрясли город, не было в Одессе на Слободке гетто, не было дороги смерти в Мостовое, Богдановку, Ахмечетку, где расстреливали и по дороге и по прибытию в эти лагеря. Возможно не было и фашистской оккупации Украины?

А все это значит, что в нашей Ассоциации несчастные люди будут продолжать лить слезы, пытаясь доказать свое пребывание ТАМ. Будут лить слезы у моей “Стены плача”.

К оглавлению

 

Заключение

Уважаемый читатель!

Слава Богу, что о Катастрофе европейского еврейства Вы знаете только из книг, кинофильмов или, возможно, из школьных уроков истории. Но для бывших узников гетто и нацистских концлагерей, о которых я написал в своих очерках, и к которым принадлежу и я, это незаживающая рана.

Трагедия, которую в XX веке пережил еврейский народ, и которую иногда называют не всем понятным словом Холокост (от греческого «Всесожжение»), общечеловеческая трагедия. В Европе ее изучают в школах и университетах. К сожалению, она не стала еще широко изучаемым предметом в учебных заведениях СНГ. А жаль. Потому что, если загорается чей-то дом, его тушат всей улицей. В противном случаем огонь перекинется и на соседние дома. Это аксиома.

Зловещая особенность антисемитизма состоит как раз в том, что он всегда связан с главными вопросами мировой политики. А она затрагивает интересы всех людей, населяющих Земной шар, независимо от их национальной принадлежности.

Пример тому – Вторая мировая война.

Когда в Одессу вошли фашистские войска, я видел повешенных не только евреев. Из нашего двора были невинно казнены несколько русских и украинцев. Их схватили на улице и потащили на виселицу как заложников в отместку за взорванный партизанами фашистский штаб. И мало кто знает, что в тс же дни и по той же причине, оккупанты, схватив на улицах много людей, без различия национальностей, загнали их в порту на старую баржу, вывели эту баржу на рейд и потопили...

Ну, а потом они принялись за свои главные жертвы. За евреев.

Пламя костров антисемитизма освещает самые страшные времена мировой истории. Но особенно разгорелось это пламя после прихода в Германии к власти Адольфа Гитлера.

Многие не понимали тогда, что несет миру фашизм. Помню, мой отец говорил матери: «Немцы культурная нация. Я не верю, что они убивают евреев. Это большевистская пропаганда».

Но когда он увидел деяния фашистов в Одессе, только печально качал головой...

С приходом гитлеровских орд на Украину, мы узнали ад Бабьего Яра, заживо сожженных людей в Одесских пороховых складах, гетто и дорогу смерти в Мостовое, Доманевку, Ахмечетку, Богдановку. Десятки тысяч невинно замученных, расстрелянных, умерших от голода, холода, болезней, побоев. Вот итог фашистского нашествия.

Нормальному человеку трудно понять природу антисемитизма. И хотя многие пытаются объяснить эго явление религиозными предрассудками или всевозможными пороками присущими, якобы, евреям, никакими словами нельзя объяснить реки невинно пролитой крови.

Меня часто спрашивают: «Почему евреи так покорно шли на смерть? Почему они не сопротивлялись?»

Тем, кто не пережили весь ужас фашизма, трудно понять, как немощный старик или женщина с грудным ребенком на руках могли сопротивляться вооруженным бандитам. Или как можно было не подчиниться фашистским приказам, если каждый из них заканчивался одним: «за невыполнение расстрел!» И это не было только угрозой...

И все же миф о покорности евреев ложь!

Наши матери спасали нас от голодной смерти, идя на любые унижения. Выхаживали нас в лагерных бараках от многочисленных болезней, не имея под руками никаких лекарств. Со1ревали своими телами в зимнюю стужу. А во время расстрелов старались заслонить от пуль.

Это не покорность.

Это – подвиг!

А партизанские отряды, созданные бежавшими из гетто евреями и мужественно сражавшиеся с фашистами!

А восстание в варшавском гетто, о котором главный палач еврейского народа, повешенный по приговору суда в Израиле, Адольф Эйхман писал в своем дневнике, что весть о варшавском восстании вызвала у немцев страх!

Восставшие не рассчитывали на победу. Слишком неравными были силы. Но своей бесстрашной борьбой против фашистских танков и артиллерии, под непрерывными бомбежками с воздуха они показали гитлеровцам свое несломленное национальное и человеческое достоинство...

Что чувствую я, когда думаю о Катастрофе?

Я, чудом оставшийся в живых, перенесший во время фашистской оккупации брюшной тиф, которым я заболел после тюрьмы, а потом, в гетто, подхватил сыпной тиф; видевший горы трупов, их вывозили из Одесского гетто среди белого дня и мы, дети восьми и десятилетние мальчики, помогали грузить их на подводы; переживший голод, побои, побывавший в руках полицая, который тащил меня на виселицу, и вырванный у смерти своей матерью, простой еврейской женщиной. Что я чувствую?

Я чувствую гордость за свой древний и всегда молодой еврейский народ. Народ-земледелец, народ-строитель, народ-музыкант, народ-художник, народ-ученый, народ-воин.

Пережив на протяжении тысячелетий неимоверные гонения, дав миру великие имена Моисея, Иисуса Христа, Карла Маркса, Баруха Спинозы, Альберта Эйнштейна, Зигмунда Фрейда, которые определили на века развитие цивилизации, он, создав на своей древней и святой земле небольшое, но великое по силе духа Государство Израиль, отстояв с оружием в руках его свободу и независимость, доказал всему миру свое несгибаемое величие.

Этот народ вечен. Как вечна сама жизнь.

К оглавлению

 

Возвращение на Голгофу

Врач без крайней на то необходимости не станет лечить родственников. А в юридической практике принято, что, состоящий в каких-либо отношениях с подследственным обязан отказаться от ведения дела. Сообразно этим канонам я, наверное, не должен был писать предисловие к книге Аркадия Хасина, потому что люблю и уважаю этого человека. С другой стороны, может быть поэтому и обязан сказать несколько слов о ней, годами выстраданной, десятилетиями остававшейся лишь в памяти автора, поскольку горькая тема ее недоброй волей властей предержащих была под негласным, но действенным запретом.

Это многопространственная книга, потому что переносит читателя в осажденную Одессу 1941-го года, тюрьму на Люстдорфской дороге, гетто на Слободке, концлагерь села Карловка, оскверненный злодеяниями оккупантов живописный украинский городок Бар на Винничине, безжалостно разрушенную Варшаву, солнечную Испанию, накрытую черной тенью фашизма, знаменитый Суэцкий канал, Богдановский овраг, до сих кровоточащий памятью о невинных жертвах... Это многоголосая книга, потому что «населяют» ее участник парада Победы танкист Каплан, одесситка-немка Шютт, отрекшаяся в годы оккупации от Бога, совести и людей, с которым бок о бок прожила долгие годы, светлой души украинская селянка Жигалова, вытащившая еврейскую девочку из расстрельной ямы, узник гетто, а потом солдат-доброволец великой войны Заславский, безвестный немецкий солдат, протянувший яблоко изможденному голодом и страхом еврейскому мальчику, полицай Дорошенко, одесский дворник Потапов, спасший еврейского ребенка, отец автора, окончивший жизнь в гетто исключительно потому, что был евреем, и по этой же причине отлученная советской властью от моря несгибаемой воли женщина-капитан Раппопорт...

И автор, сполна испивший горькую чашу фашистской неволи, но нашедший в себе силы и мужество возвратиться воспоминаниями на эту Голгофу, чтобы поведать о том, что было, но никогда не должно повториться, чтобы выполнить святой долг перед теми, кто навсегда остался там, кто никогда уже не почувствует на губах соленый привкус родного моря, не родит детей, не напишет книгу... С горечью и слезами это сделал за них Аркадий Хасин. И в этом – жизнеутверждающий настрой книги и ее печаль, но кто сказал, что жизнь человеческая состоит из одних только радостей?

Ростислав Александров.

К оглавлению

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom