Литературный сайт Аркадия Хасина

Вариации на темы Пастернака  

  скачать fb2, mobi

Оглавление

Мой «Доктор Живаго» (почти детективная история)

Необходимое предисловие

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Музей на озере Ваннзее

Дневник одного рейса

Тетя Соня из Нью-Йорка

Радист Володя

Послесловие

 

  

Мой «Доктор Живаго» (почти детективная история)

Необходимое предисловие

История, которую я хочу рассказать, произошла в 1960 году, когда главой Советского правительства был Н. С. Хрущев. И хотя благодаря нему Советский Союз переживал после сталинскую «оттепель», многое в жизни советских людей оставалось таким, каким было при Сталине.

После Великой Отечественной войны сталинские идеологически-карательные кампании следовали одна за другой. В духе мрачного средневековья шла настоящая «охота на ведьм». И хотя, как во времена святой инквизиции, людей на кострах не сжигали, но уличенных в «ереси» ученых, писателей, художников, композиторов заставляли признавать свои ошибки и каяться публично на так называемых «открытых партийных собраниях».

Это - в лучшем случае.

В худшем - ссылали на Колыму.

И если при Сталине под запретом были книги расстрелянных по его приказу «врагов народа» Исаака Бабеля, Михаила Кольцова, Бориса Пильняка, то при Н. С. Хрущеве за «отклонения от Генеральной линий Коммунистической партии» подвергались гонениям произведения Ильи Эренбурга, Василия Гроссмана, Виктора Некрасова и других видных деятелей литературы и искусства.

Но самый громкий литературный скандал разразился при Хрущеве после опубликования на Западе романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго»

Отвергнутый советскими журналами и издательствами, как «клеветнический», этот роман, после публикации на Западе вызвал бешеную ярость советских властей. Газеты и радио клеймили Бориса Пастернака как предателя. На тысячах собраний во всех городах Советского Союза он был объявлен Иудой, человеконенавистником, циником, пасквилянтом, изменником, отщепенцем, озлобленной шавкой, внутренним эмигрантом.

Советская общественность, в глаза не видевшая книгу, не читавшая ее, требовала изгнать писателя с советской земли!

Затравленный, доведенный до отчаяния, отказавшийся от присужденной ему за роман Нобелевской премии, Борис Пастернак умер. А роман его, переведенный почти на все языки мира, живет, призывая к добру, милосердию и любви.

Что касается моей причастности к «Доктору Живаго», то в 1960 году, находясь в заграничном плавании, я увидел книгу на русском языке в одном из книжных магазинов Генуи и купил ее, зная, что в СССР «Доктор Живаго» запрещен. Прочитав роман, я выбросил его в море. Но это не спасло меня от серьезных неприятностей.

Вот о том, что тогда со мной произошло, я хочу рассказать.

Но начну издалека...

К оглавлению

 

- 1 -

В своей жизни мне пришлось два раза быть в тюрьме. Первый - в 1941 году, когда мне было 11 лет. И второй - в 1960, когда я осмелился прочитать запрещений в Советском Союзе ромам Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

О первом пребывании в тюрьме я писал в своей книге «Возвращение с Голгофы» Но литературным законам повторять себя нельзя. Но объясняя свое первое пребывание в тюрьме, я лишь напомню сегодняшним читателям по какой причине я там был...

В ночь с 14 на 15 октября 1941 года последние части Красной Армий, оборонявшие Одессу, погрузились на корабли и ушли в Севастополь. По приказу Москвы в связи с прорывом немцев в Крыму. Одесса была сдана.

Но немецко-румынские войска, 73 дня осаждавшие город, появились на его улицах лишь к вечеру 16 октября. Они шли, озираясь, как воры, не веря, что почерневшая от пожарищ, ожесточенно сражавшаяся и неприступная еще вчера черноморская крепость, оставлена своими защитниками.

Первый оккупант вошел к нам во двор в тот же вечер, 16 октября. Это был грязный, румынский солдат. Стоявшим во дворе испуганным женщинам он показал жестом, что хочет есть. Одна женщина побежала в дом и вынесла ему сухарь, другая принесла в кастрюльке суп. А дворничиха, толстая, вечно скандалившая с жильцами дома, тетя Паша, поставила перед солдатом табурет. Он сел, положил у ног винтовку и жадно набросился на еду.

Во двор вышли еще соседи. Я протиснулся вперед, чтобы получше рассмотреть первого вражеского солдата. А он, выскребав кастрюльку, облизал ложку и вдруг сказал:

- Жидан капут.

Все переглянулись. А дворничиха, всплеснув руками, воскликнула:

- Жидан? Ото, мабуть, жида по-нашему. Туды им и дорога!

Так началось знакомство с оккупантами...

В ту же ночь дворник, муж тети Паши, привел к нам гостей. В ожидании худшего мы не ложились спать и сидели одетыми. Но «гости», - двое румынских солдат - даже не посмотрев в нашу сторону, перерыли шкаф, забрали теплые вещи и ушли.

В первые дни оккупации евреев не трогали. И отец, он был инвалидом, поэтому его не взяли на фронт, каждое утро с моей старшей сестрой Розой ходил на одесский Привоз менять у крестьян на продукты вещи.

22 октября партизаны взорвали на улице Энгельса (ныне Маразлиевская) румынский штаб, разместившейся в здании бывшего НКВД. В отместку за погибших при взрыве генералов и офицеров румыны начали хватать на улицах заложников.

Отец с сестрой, возвращаясь с Привоза, попали в облаву. Но когда их загоняли в какой-то подвал, отец снял с руки часы и сунул румынскому капралу, это помогло благополучно вернуться домой.

А утром 23 октября недалеко от нашего дома я увидел повешенных.Это были те заложники, которых накануне румыны хватали на улицах и загоняли в подвалы...

Ночью дворник снова привел нам «гостей» - двух румынских солдат и капрал а. Распахнув буфет, где мама хранила сваренное летом варенье, увидев две больше банки абрикосового и вишневого варенья, капрал скинул висевший у него на плече ранец, высыпал на пол груду детских ботиночек, запихнул в ранец банки с вареньем, а ботиночки приказал солдатам рассовать по карманам шинелей. Забрав еще и висевшую в коридоре кожаную куртку отца, румыны уши.

А на следующий день, вернувшись с базара, отец сказал, что по всему городу расклеен приказ румынских властей: «Евреям Одессы явиться в городскую тюрьму. За неявку - расстрел».

Всю ночь отец пек коржи. Мать шила котомки. Утром пришли прощаться соседи. Плач и причитания наполнили квартиру.

Настала пора уходить. Мать надела нам на спины котомки, подняла свою. Отец докурил папиросу и взял костыли.

Мы еще были в квартире, когда дворничиха начала вытаскивать наши вещи: постельное белье, посуду, стулья. А дворник, распахнув окно, мы жили на первом этаже, стал выбрасывать в окно мои книги, а за ними стал пропихивать в окно мою кровать.

Кровать, как кровать. Но книги! Все, что дарили мне на дни рождений, что покупал отец, все, что я читал и перечитывал - «Хижину дяди Тома», «Приключения Тома Сойера», «Робинзона Крузо», «Остров сокровищ», «Белеет парус одинокий». Все это богатство было выброшено из окна и сын дворника Васька, приплясывая на книгах, злорадно кричал: «Всему жидовскому - смерть!»

Я выхватил из-под васькиных ног первую попавшуюся книгу и запихнул под рубашку. Это была повесть Валентина Катаева «Белеет парус одинокий». И когда нас загнали в тюрьму, герои книги - Петя и Гаврик - были со мной.

Перечитывая при каждой возможности эту книгу, я знал ее почти наизусть. И приключения ее героев, таких же ребят, как я, давали надежду, что добро победит зло...

Повесть Катаева была со мной в гетто и в Карловском концлагере. Но однажды попалась на глаза полицаю Дорошенко. Он хлестнул меня книгой по лицу и забрал ее. Глотая слезы, я распрощался с этой, ставшей мне родной книгой.

После войны я написал Валентину Петровичу Катаеву письмо, в котором рассказал все, что приключилось во время оккупации фашистами Одессы с его повестью. Не зная адрес, я написал: «Москва, Союз писателей, В. П. Катаеву». И он ответил! Ответил бандеролью, в которой была новенькая, с автографом автора повесть «Белеет парус одинокий». И когда, окончив мореходную школу, я начал работать на судах Черноморского пароходства, повесть В. Катаева уходила со мной в море и возвращалась в город, воспетый ее автором.

Таким было мое первое пребывание в тюрьме...

Работая в 1999 году председателем Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей, я получил доступ к архивным документам, хранящимся в Одесском областном архиве. Однажды я наткнулся там на приказ румынских властей, согласно которому евреев Одессы после содержания в тюрьме и гетто высылали в концлагеря.

Вот этот приказ с сохранением его орфографии:

«ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ ВОЙСКАМИ.

ДЕПАРТАМЕНТ ГРАЖДАНСКОГО

ГУБЕРНАТОРСТВА ТРАНСНИСТРИИ

Приказ № 35

 

Я, Ион Антонеску, Маршал Румынии и Главнокомандующий Армией, при посредстве Господина профессора Г. Алексяну, Гражданского Губернатора Транснистрии, для обеспечения порядка и безопасности Армии, Администрации и населения, на основании полномочий, данных мне декретом № 14 от 19 августа 1941 года

Приказываю:

1. Все евреи, находящиеся в городе Одессе и ее окрестностях, эвакуируются из этого города и поселяются в южной части Березовского уезда, в населенных пунктах, установленных администрацией.

2. Евреи должны ликвидировать свое имущество только при посредстве контор, учрежденных при Полицейских участках, и в соответствии с установленными правилами.

3. Все оставшееся от евреев имущество будет продано населению с торгов.

Деньги, вырученные от этой продажи, будут выплачены евреям.

4. Эвакуированные евреи должны взять о собой носильные вещи, хозяйственные принадлежности и пищу.

5. В местности, куда их поместят, евреи будут жить на свой счет.

Они могут быть использованы на всякую работу для общественной пользы, на земледельческих и индустриальных предприятиях или в профессиональных мастерских, с вознаграждением пищей и содержанием в соответствии с приказом № 18.

6. Административные и Полицейские власти в местах поселений должны обеспечить доброе сожительство евреев с местным населением.

7. Эвакуация евреев начнется 10 января 1942 года в соответствии с планом, который будет установлен.

8. Господин Инспектор Жандармов и Господа Префекты Одесского и Березовского уездов, а также Господин Префект Одесской Полиции уполномочены привести в исполнение этот приказ.

Дан в моем кабинете сегодня, 2 января 1942 года.

Губернатор,

Профессор Г. Алексяну»

Прочитав этот страшный документ, я был потрясем его лживостью!

«Евреи эвакуируются из Одессы для обеспечения порядка и безопасности Армии, Администрации и населения».

Значит, остававшиеся в оккупированной Одессе евреи, в основном, женщины, дети и старики, представляли опасность для румынской армии, румынских оккупационных властей и населения города!

Не потому ли той страшной зимой 1942 года этих опасных евреев после содержания в тюрьме, а потом в гетто на Слободке, начали вывозить в «южные части» Березовского уезда и расстреливать?!

А каким цинизмом отдает третий пункт этого приказа: «Все оставшееся от евреев имущество будет продано, населению с торгов, а деньги, вырученные от этих торгов, будут выплачены евреям».

Я уже рассказал, как дворничиха вытаскивала наши вещи, когда мы были еще в квартире. То же происходило и в других одесских дворах. Не успевали уходящие в тюрьму несчастные люди выйти из своих квартир, как соседи, то самое население, безопасности которого так заботились маршал Антонеску и профессор Алексину, завладевали не только имуществом евреев, но и их квартирами. И о каких торгах и о выплате евреям денег могла идти речь?!

Несмотря на кровавый кошмар тех лет я выжил. И когда меня иногда спрашивают, что помогло преодолеть мне ад фашистского нашествия, я отвечаю - разлука с книгами.

Трудно поверить, но в годы фашистской оккупации, когда на каждой шагу нас подстерегала смерть, я мучился от того, что разлучен с книгами, не хожу в школу, остаюсь неучем.

Где-то я читал, что сила любого человека - в люби к жизни. Наверное, те мои мальчишеские мысли и были той самой любовью, что помогала переносить тюрьму, гетто, концлагерь.

И еще помогала выжить доброта людей.

С приходом оккупантов я часто слышал от мамы поговорку: «Свет не без добрых людей». Впервые я услышал это по дороге в тюрьму. Нас догнала наша соседка Соловьева, дала маме сумку с едой и перекрестила: «Храни вас Господь».

До войны Соловьева приходила к маме одалживать деньги. «До получки». Маму она называла «Мадам Хасина». Деньги отдавала в срок.

Муж Соловьевой пил, и я часто видел, как Соловьева вела его пьяного домой, выговаривая: «Хоть бы людей постеснялся!»

Жили они бедно. Но вот - поделились о нами своей скудной едой...

«Свет не без добрых людей».

Именно в годы оккупации я не раз убеждался в правоте этих слов.

Помню, когда в начале лета 1942 года наш этап, последний из Одесского гетто, пригнали в Доманевку, и мы, уставшие, голодные, сели недалеко от небольшой церквушки на землю, к маме подошла какая-то женщина и по-украински спросила:

- Звидкы вы?

- Из Одессы, - ответила мама.

Женщина посмотрела на меня, сестру, вздохнула и ушла. Но вскоре вернулась с крынкой молока:

- Нэхай диты попьют.

Такие истории повторялись не раз.

Когда в Карловском концлагере в переполненном людьми бараке мы первое время спали на земляном полу, нас пожалел заглянувши однажды в барак деревенский сторож. С его помощью ночью сестра натаскала из ближайшего коровника солому и у нас появилась приличная постель.

Но больше всего мне запомнилась история моих отношений с дочерью полицая Луценко - Лидой.

По возрасту она была такая, как я. Летом она часто приходила в лагерь, приносила, охранявшему нас отцу-полицаю «исты». Конопатая, босая, в выгоревшем платьишке, она казалась мне волшебным видением. Ведь она была свободна! На нас она смотрела с испугом. А когда выходила за ворота лагеря, домой пускалась бегом.

Однажды я встретил ее у колодца. Она мыла солдатский котелок, в котором приносила отцу еду. Увидев меня испуганно отскочила. Но неожиданно для самого себя я схватил ее за руку:

- Как тебя зовут?

Она вырвала руку;

- Ты шо?

Тут я почувствовал страх. Сейчас побежит жаловаться к отцу. И тогда...

Но, потерев руку, она вдруг сказала:

- Мэнэ звуть Лида. А тэбэ?

Я сказал.

Оглянувшись по сторонам, она наклонялась к моему уху и тихо спросила:

- Скажы, а за шо вас так мордують?

- За что? За то, что мы Христа распяли.

- А колы ж це було?

- Больше тысячи лет назад.

Она удивленно вскинула белесые брови:

- Так ты ж тоди ще не жив!

- Ну и что? Все равно виноват!

- Лидка! - прогрохотал за бараками сиплый голос полицая. - Куда ты пропала?

- Ой! - заметалась она. - Побигу! А ты прыходь сюда завтра.

И убежала.

Когда я сказал маме, что познакомился с дочерью полицая, мама ужаснулась:

- Ты что? Полицай тебе голову оторвет! Не смей к ней больше подходить!

Но я не послушал и на следующий день снова пришел к колодцу. Как и накануне, она мыла котелок. Увидев меня, облизнула потрескавшиеся губы и быстро, сказала:

- Прыходь зараз до старого сарая. Батька впевненный, шо я до дому побигла. Шукать не будэ. Приходь!

В конце лагеря, возле помойки, куда по утрам выносили нечистоты, стоял полуразрушенный сарай. Его камышовую крышу растаскали зимой по баракам «на палыво». Стены барака тоже обвалились, и оставаться в нем незамеченным можно было лишь сидя на полу.

Лида уже сидела там на полусгнившей соломе, и когда я вошел, подвинулась, давая мне место.

Не успел я усесться, как она сказала:

- Так расскажи, як же Христа распялы!

Я стал рассказывать евангельскую легенду, которую знал со слов матери.

Лида слушала, раскрыв рот, не сводя с меня глаз. Но когда я сказал, что мать Иисуса Христа была еврейкой, она воскликнула:

- Нэ можэ буты!

- Как «нэ можэ буты»? В Библии написано. Спроси мать, отца!

- А шо воны знають? Маты цилый день у поли або на огороди працюе. А батько тильки самогон пье та вас доглядае.

Вдруг она вскочила:

- Заиызнылась, побигу! А ты трошки посыдь. Шоб нас у двох не бачылы. А завтра приходь. Я исты принэсу.

И выбежала из сарая.

От мамы я как-то слышал: «В каждом несчастье нужно иметь хоть кусочек счастья».

Таким «кусочком счастья» стало для меня знакомство с дочкой полицая.

Когда на следующий день я пришел в сарай, она сидела уже там, разложив на чистой тряпочке несколько помидор, хлеб и кусок отварной курицы.

Мне показалось - я сплю! А Лида деловито сказала:

- Сидай, ишь. А потим расскажешь, як вы до вийны жылы.

Съев все в один присест, я стал рассказывать о нашей довоенной жизни.

О 16-й станции Большого Фонтана, где отец каждое лето снимал дачу, и по утрам взяв напрокат лодку, выходил со мной в море ловить бычков.

О Дворце пионеров, из широких окон которого был виден порт, и где длинными зимними вечерами в читальном зале Дворца я зачитывался книгами Жюль Верна, Фенимора Купера, Майн Рада, Конан Дойля.

Об одесских театрах, куда мама, водила меня каждое воскресение.

И о музыкальной школе, в которую поступил накануне войны...

Лида слушала, округлив глаза. Для нее, деревенской девочки из глухой украинской деревни, какой была Карловка, все, что я рассказывал, казалось таким же нереальным, какой нереальной в условиях концлагерного существования показалась мне принесенная ею еда...

Не знаю, чем бы закончилась наши встречи, если бы о них узнал отец Лиды, полицай Луценко. Но после нескольких наших свиданий его перевели в Доманевку, и у Лиды не стало повода приходить в лагерь.

Дальнейшая судьба ее мне неизвестна. Но до сих пор помню эту девочку с удивленным взглядом, маленькими шершавыми руками и добрым сердцем,

Читатель может подумать, что назвав свои воспоминания «Мой «Доктор Живаго», я отклонился от темы. Но в том то и дело, что впервые имя автора этого романа я услышал в Карловском концлагере.

Один из бараков лагеря назывался «Комната голых». В лагере это был самый страшный барак. В него попадали те, кто износили свои вещи на каторжной работе. Одежда, превращаясь в тряпье, расползалась на теле. И людей отправляли в «Комнату голых».

Эти несчастные лежали на нарах, прикрытые грязным тряпьем и умирали голодной смертью. Они не работали, им не полагался паек. Некоторых подкармливали работающие на лагерных работах родственники. Но одинокие была обречены.

Каждое утро к «Комнате голых» подъезжала скрипучая повозка запряженная парой медлительных волов. С повозки слезал старый одноглазый Гершман и, шаркая босыми ногами, заходил в барак. Вскоре он вытаскивал оттуда нескольких мертвецов, укладывал на повозку, прикрывал соломой и увозил.

В лагере не говорили: «Умер» - «Гершман забрал»...

В этой «Комнате голых» была одна женщина. Звалй ее Муза. По вечерам она читала голым Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Рассказывала по памяти рассказы Чехова, Зощенко, Шолом-Алейхема. Читала так, что обитатели барака, слушая Музу, забывали о своих страданиях.

Слушать эту необыкновенную чтицу приходили и из других бараков. А заодно приносили ей, кто кусочек мамалыги, кто испеченную в золе картошку. Так Муза жила. Да еще делилась этой скудной едой с соседями по нарам.

Не знаю, кем была эта Муза до войны. Может, актрисой. Может, преподавателем литературы. Но своим чтением она спасала людям жизнь.

В этой «Комнате голых» я и услышал впервые имя Пастернака.

Муза читала его стихи о море. Позже, уже после нашего освобождения, я прочитал их в тоненькой книжечке Бориса Пастернака, которую купил по случаю на одесской толкучке. Это были стихи из поэмы «Девятьсот пятый год». Я выучил их наизусть и стоя на одесских обрывах, с которых во всю ширь открывалось родное Черное море, повторял, как заклинание:

Приедается все.

Лишь тебе не дано примелькаться.

Дни проходят,

И годы проходят,

И тысячи, тысячи лет.

В белой рьяности волн,

Прячась

В белую пряность акаций,

Может, ты-то их,

Море,

И сводишь, и сводишь на нет.

Вспомнив эти стихи, я вспомнил и связанную с ними такую историю.

В 1949 году я плавал мотористом на пассажирском теплоходе «Львов». К 1 Мая комсомольцы судна готовили праздничный концерт. На репетиции этого концерта я прочитал главу из этой поэмы, которая называлась «Морской мятеж», Бориса Пастернака. После репетиции, на которой присутствовал помполит Завьялов, он позвал меня в каюту, плотно прикрыл дверь и, нервно закурив, спросил:

- С какой грядки ты выдернул этого Пастернака? Пришлось принести и показать купленную на

«толчке» книжку, изданную в 1932 году в Москве.

Подозрительно осмотрев ее со всех сторон и, убедившись, что книжка издана в Советском Союзе, помполит сказал:

- А почему не почитать тебе Симонова или Твардовского из «Василия Теркина». Этих поэтов высший партийный орган страна газета «Правда» печатает! А как этого Сельдерея народ примет, не знаю...

Но народ принял!

А после концерта меня отозвал в сторону третий помощник капитана Эвальд Вольдемарович Калнынь и тихо спросил:

- Где ты этого поэта нашел? Ведь его почти не издают.

- Могу дать почитать.

- Буду признателен.

На «Львове» все знали, что Эвальд Вольдемарович, латыш по национальности и «одессит по призванию», как он сам себя называл, большой любитель литературы. Имея знакомых в книжных магазинах всего Крымско-Кавказского побережья, у него всегда были новинки издававшихся в те годы в СССР книг. Это сегодня в любом книжном магазине или на Одесской «книжке» можно купить любую литературу. А в годы Советской власти все было дефицитом. В том числе и книги.

Когда в хрущевскую «оттепель» началась подписка на собрания сочинений классиков русской и зарубежной литературы, на Дерибасовской у Дома книги очереди выстраивались с ночи. А сегодня те же издания за гроши можно купить у букинистов на книжном развале Куликового поля...

Когда я принес Эвальду Вольдемаровичу книжку стихов Пастернака, он сидел в своей тесной каютке за небольшим письменным столом и пил крепкий, заваренный по-морскому чай. Обрадовавшись моему приходу, он усадил меня на свое место, налил мне из термоса стакан чая, пододвинул блюдечко с колотым сахаром и сказал:

- Пей. А я посмакую Пастернака!

Пересев на койку, он углубился в чтение.

Отхлебывая маленькими глотками ароматный чай, я стал рассматривать стоящую на письменном столе небольшую модель парохода «Эльтон». На этом пароходе Эвальд Вольдемарович в должности 4-го помощника капитана вышел в свой первый штурманский рейс. Модель парохода была сделана его руками.

А родился и вырос он в Ленинграде, в семье латышского стрелка, служившего в охране Ленина.

К 1941 году, накануне войны, в возрасте 19 лет, закончив морской техникум, Эвальд Вольдемарович был принят на работу в Балтийское морское пароходство и получил назначение на пароход «Эльтон».

12 июня 1941 года, за десять дней до начала войны, «Эльтон» пришел с грузом пшеницы для гитлеровской Германии, с которой в 1939 году Советский Союз подписал «Пакт о ненападении». В соответствии с этим Пактом СССР поставлял в Германию зерно, хлопок, нефть и другие стратегические товары.

Поставив судно к причалу, разгружать его немцы не спешили. На все вопросы капитана, почему не начинается выгрузка, представитель порта разводил руками: «Нет емкостей. Некуда выгружать зерно».

22 июня 1941 года к «Эльтону» рано утром подъехало несколько крытых грузовиков. Из них выскочили вооруженные эсэсовцы и выстроились вдоль судна. Поднявшийся на пароход эсэсовский офицер объявил капитану о начале войны между Германией и Советским Союзом и приказал:

- Экипажу сойти на берег! В случае неповиновения будет применена сила!

Таким был первый рейс штурмана Калныня, приведший его в фашистский концлагерь.

Четыре долгих года провел за колючей проволокой Эвальд Вольдемарович. Помимо захваченных нацистами в Гамбурге экипажей ленинградских судоа в концлагере содержались моряки-черноморцы. Ил суда в день начала войны тоже оказались в порта! фашистской Германии.

По Международным законам интернированные граждане воюющих государств не должны привлекаться к принудительным работам. Но фашисты, наводя «Новый порядок в Европе», установили свой законы. Издевательствами и побоями они заставили,, моряков работать в каменоломне добывать строительный материал для какого-то секретного завода.

Кормили впроголодь. Бараки не отапливались. И неизвестно, дожил бы до освобождения штурман Калнынь, если бы не ставший его другом сосед но нарам, кочегар Черноморского парохода «Донбасс» одессит Михаил Чистяков.

Бывший беспризорник, воспитанник детского дома, с малых лет привыкший к житейским невзгодам, Михаил мог среди ночи исчезнуть из барака и только ему известным путем раздобыть кусок красного хлеба и поделиться этим куском с Эвальдом Вольдемаровичем. А красным в концлагере хлеб был потому, что делали его из свекольных жмыхов. Таи фашисты кормили моряков.

В каменоломне одессит и ленинградец работали в одной упряжке.

Вместе тащили груженную камнями тачку. И когда штурман Калнынь выбивался из сил, кочегар Чистяков, привыкший за вахту перекидывать в кочегарке не одну тонну угля, брал «управление тачкой» на себя.

А по вечерам Михаил веселил барак блатными песенками из своей беспризорной жизни или рассказывал смешные истории о родной одесской Молдаванке, где соседи по двору больше говорили по-еврейски, чем по-русски. Когда зимой 1943 года в концлагерь дошли слухи о победе Советских войск под Сталинградом, Михаил сказал Эвальду Вольдемаровичу:

- Слышь, Эвальд, доживем до освобождения, валяй до меня в Одессу! Степовая, 2, квартира, 3. Меня там каждая собака знает!

- А. ты ко мне в Ленинград. Мойка, 29, квартира, 12. Освободили их американцы. В апреле 1945-го. И в том же году Эвальд Вольдемарович вернулся в Ленинград. Но никого из родственников в живых не застал. Все умерли в блокаду от голода.

А через неделю после возвращения в родной город постучали к нему двое военных, предъявили ордер на арест и увезли на Лиговку, Ленинградскую Лубянку.

Там, в тюрьме МВД, как называлось тогда КГБ, встретил он еще нескольких товарищей по концлагерю. Как и его, их тоже арестовали по подозрению в сотрудничестве с немцами во время пребывания в фашистском концлагере. Держали их долго. Но выпустили. И даже разрешили плавать за границу...

Вернувшись домой, Эвальд Вольдемарович нашел в почтовом ящике письмо. Было оно от Михаила Чистякова. Он звал в Одессу. «Штурманы Черноморскому пароходству нужны, - писал Михаил - а квартиры в нашем дворе, занимай любую. Не вернулись мои дорогие соседи из гетто. И некому теперь спрашивать меня по утрам: «Мишенька, ты уже кушал манную кашу?” Приезжай. Будет хоть с кем отвести душу».

После этого письма особенно хмурым, серыми тоскливым показался ему Ленинград. И он махнул в Одессу!

В Черноморское пароходство его приняли. Но в «компетентных органах», ознакомившись с его биографией, визу не дали. И Эвальд Вольдемарович пошел плавать на каботажный теплоход «Львов» до лучших времен.

Я так подробно рассказываю об этом человеке потому что первому ему я показывал свои литературные опыты, он был первым моим литературным наставником, и это он мне однажды оказал: «Где только можно, находи и читай Пастернака. Это - великий поэт!»

В тот вечер, когда я принес Эвальду Вольдемаровичу книжку стихов Пастернака, я засиделся у него допоздна. Положив книжку под подушку, он стал рассказывать, как в феврале 1948 года, будучи в Москве, попал на литературный вечер в Политехническом музее, где видел и слушал Бориса Леонидовича Пастернака.

В Москву он поехал со своей невестой в гости к ее тетке, которая работала в Политехническом музее. Она и достала им билеты на организованный Союзом писателей СССР вечер под названием «Советские поэты в борьбе за мир». Попасть на этот вечер было почти невозможно, так как среди объявленных двадцати поэтов было имя Бориса Пастернака.

Открывал вечер, как рассказывал Эвальд Вольдемарович, секретарь Союза писателей Алексей Сурков. В конце его вступительного слова зал взорвался аплодисментами. Уверенный, что аплодисменты дань его красноречию, Сурков победно оглядел аудиторию и не сразу понял, что овация, устроенная собравшейся в зале публикой, относится не к нему, а к Пастернаку, опоздавшему к началу и старавшемуся незаметно занять свое место в президиуме. Когда Сурков это понял, лицо его перекосилось от злобы, и он обрушился на безыдейных лириков, которые не участвуют в борьбе советского народа за мир, а лелеют свои мелкобуржуазные страстишки в башне из слоновой кости, имея в виду Пастернака.

Пастернак выступал последним. Его голос, как рассказывал Эвальд Вольдемарович, шел как бы из глубины, захватывая его самого произносимым! строками, и все окрашивалось неповторимой интонацией взволнованного, подлинного чувства. Его не отпускали, и он прочел два новых стихотворения «Рассвет» и «Зимняя ночь».

Спустя много лет, читая «Доктора Живаго», я нашел там эти стихи и подумал, что в 1948 году, когда Советский Союз все больше и больше погружался в кровавый кошмар сталинских преступлений, когда, как и в 1937 году, тюремные машины, прозванные в народе «Черными воронами», увозили по ночам на Лубянку людей, далеко не каждый поэт осмелился бы прочитать в Москве на публичном вечере такие стихи...

К оглавлению

 

- 2 -

Задумав писать о том, что произошло со мной после прочтения запрещенного в СССР романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго», я начал собирать материалы для будущей работы.

Я прочитал воспоминания о Пастернаке Вениамина Каверина, Ильи Эренбурга, Виктора Шкловского, а в Одесской публичной библиотеке просмотрел все газеты конца пятидесятых годов прошлого века, в которых поносилось и проклиналось имя Пастернака. Вот, на пример, что я прочитал в «Литературной газете» от 1 ноября 1958 года в статье под заголовком «Голос московских писателей»:

«Собрание московских писателей, обсудив поведение литератора Б. Л. Пастернака, несовместимое со званием советского писателя и советского гражданина, всецело поддерживает решение руководящих органов Союза писателей о лишении Б. Пастернака звания советского писателя, об исключении его из рядов членов Союза писателей СССР.

Давно оторвавшийся от жизни и от народа, самовлюбленный эстет и декадент Б. Пастернак сейчас окончательно разоблачил себя как враг самого святого для каждого из нас, советских людей, - Великой Октябрьской социалистической революции и ее бессмертных идей.

Написав антисоветский клеветнический роман «Доктор Живаго», Б. Л.Пастернак передал его для публикации за границу и совершил тем самым предательство по отношению к советской литературе, советской стране и всем советским людям.

Но и этим не завершилось морально-политическое падение клеветника. Когда международная реакция взяла на вооружение в «холодной войне» против советского государства и всего лагеря социализма грязный пасквиль - роман «Доктор Живаго» и по ее указке Б. Пастернаку била присуждена Нобелевская премия, он не отверг ее, а пришел в восторг от этой оценки своего предательства. Окончательно став отщепенцем и изменником, Б. Пастернак послал телеграмму с благодарностью за эту подачку врагов, протянул руку к тридцати сребреникам.

С негодованием и гневом мы узнали о позорных для советского писателя действиях Б. Пастернака.

Что делать Пастернаку в пределах советской страны? Кому он нужен, чьи мысли он выражает? Не следует ли этому внутреннему эмигранту стать эмигрантом действительным?

Пусть незавидная судьба эмигранта-космополита, предавшего интересы Родины, будет ему уделом!

Собрание обращается к правительству с просьбой о лишении предателя Б. Пастернака советского гражданства.

Ни один честный человек, ни один писатель - все, кому дороги идеалы прогресса и мира, никогда не подадут ему руки, как человеку, предавшему Родину и ее народ!

Писатели Москвы были и будут вместе со своим народом, с Коммунистической партией всегда и во всем. Еще теснее сплотившись, еще активнее крепя свои неразрывные связи с жизнью, мы, писатели столицы нашей Родины, будем помогать партии, правительству, народу в их величественной созидательной работе»

Под этой статьей, подписанной известными и менее известными писателями, приводились и прения, в которых присутствовавшие на собрании «единодушно отметили, что своим антисоветским, клеветническим произведением, своим предательским, антипатриотическим поведением Б. Пастернак поставил себя вне советской литературы и советского общества и одобрили решение об исключении его из числа членов Союза писателей СССР»

В те дни по всей стране - на заводах, фабриках, в колхозах и в воинских частях шли митинги, на которых советские люди, в глаза не видевшие «клеветнический роман», и, в большинстве своем, никогда не слыхавшие о Борисе Пастернаке, выражали презрение отступнику.

26 октября 1958 года орган ЦК КПСС газета «Правда» опубликовала статью известного в то время журналиста Давида Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». Название статьи говорило о ее содержании.

А 30 октября 1958 года состоялся пленум ЦК ВЛКСМ, на котором первый секретарь этой всесоюзной молодежной организации Семичастный, ставший вскоре председателем КГБ, заявил: «Паршивую овцу мы имеем в лице Пастернака, который взял и плюнул в лицо народу. Свинья не сделает того, что он сделал. Он нагадил там, где ел...». Присутствовавшие на этом пленуме члены правительства во главе с Н. С. Хрущевым, как писали газеты: «бурно аплодировали этим словам».

Начиная с 1 ноября 1958 года все советские газеты печатали гневные отклики советских людей, клеймившие позором поэта-предателя.

Вот несколько таких откликов. Я выписывал их из газеты «Правда» только за один день - 3 ноября 1958 года:

«Пусть растекается этот предатель лужей мочи, пусть лакают из нее господа капиталисты». - Грузчик Хижняк, выступивший на митинге работников Новороссийского порта.

«Роман Пастернака является злобной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь». - Зоотехник колхоза «Ленинский путь» Христенко.

«Иуду, предателя, прислужника загнивающего Запада - под суд!». - Фрезеровщица Харьковского тракторного завода Завьялова.

«Сорную траву Пастернака с советской земли вон!». - Агроном колхоза «Путь к коммунизму» Зойков.

А вот признание слесаря Московского автозавода Щелковского:

«Мы не читали роман Пастернака «Доктор Живаго», но Пастернаку нет места в нашей среде!»

Ни нищенские зарплаты тех же рабочих и колхозников, ни пустые полки магазинов, ни отсутствие в стране самых элементарных условий жизни не заботили тогда советских людей и правительство, а предатель Пастернак и его «клеветнический роман»!

С Пастернаком расторгли договоры все издательства на переиздание его переводов. Спектакли по этим переводам, как, например, драма Словацкого «Мария Стюарт» и «Стойкий принц» Кальдерона были сняты с репертуара. В типографий рассыпали готовый уже набор переводов грузинской лирики. Но самое страшное - над Пастернаком нависла угроза высылки из страны.

И затравленный, загнанный в угол поэт пишет главе Советского правительства Н. С. Хрущеву:

«Уважаемый Никита Сергеевич!

Я обращаюсь к вам лично, к ЦК КПСС и Советскому правительству. Из доклада Семичастного мне стало известно, что правительство не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР. Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно от нее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.

Осознавая это, я поставил в известность Шведскую академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии.

Выезд за пределы моей Родины для меня равносильно смерти, и поэтому я прошу не применять ко мне этой крайней меры.

Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.

Б. Пастернак»

Этому письму было посвящено специальное заседание Политбюро. Пастернаку милостиво разрешили остаться в России, но КГБ не спускало с него глаз.

В марте 1959 года, во время прогулки недалеко от своей дачи в подмосковном писательском поселке Переделкино, Бориса Леонидовича схватили сотрудники госбезопасности, запихнули в машину и повезли в Прокуратуру СССР, где Генеральный прокурор Руденко стал пугать поэта уголовной ответственностью за публикацию его стихотворения в английской газете «Дейли Мейл».

Вот протокол этого допроса:

«Протокол допроса Б. Л. Пастернака

14 марта 1959 г.

Москва.

14 марта 1959 года Генеральный прокурор СССР, Действительный Государственный Советник Юстиции Руденко Р. А. допросил нижепоименованного гр-на, который сообщил о себе следующие сведения:

Пастернак Борис Леонидович, 1890 года рождения. по национальности еврей, семейный, беспартийный.

Гр. Пастернаку разъяснено, что он вы вызван для допроса в связи с его действиями, нарушающими законы Советского государства.

Вопрос: Общеизвестно, что Ваше сочинение «Доктор Живаго», содержащее клеветнические измышления, порочащие общественный и государственный строй СССР, использовано международной реакцией в проведении враждебной деятельности против СССР. Ваши действия образуют состав особо опасного государственного преступления и в силу закона (ст.1 Закона о государственных преступлениях), влекут уголовную ответственность. Также общеизвестно единодушное осуждение советской общественностью Ваших действий, не совместимых с нормами поведения советского гражданина. Я спрашиваю прежде всего, действительно ли искренним было Ваше заявление, опубликованное в ноябре 1958 года, о своем патриотизме и осуждения своих ошибок и заблуждений?

Ответ: Да, это заявление с моей стороны было вполне искренним.

Вопрос: Прокуратура СССР располагает материалами о том, что Вы, злоупотребляя гуманным отношением, проявленным со стороны Советского правительствами, и, несмотря на публичное заверение в своем патриотизме и осуждения своих ошибок и заблуждений, которое, как Вы утверждаете, было искренним, стали на путь обмана и двурушничества, тайно продолжали деятельность, сознательно и умышленно направленную во вред советскому обществу. Ответьте, передавали ли Вы после этих публичных заверений кому-либо из иностранных корреспондентов свои антисоветские сочинения?

Ответ: Действительно, в начале февраля этого года имел место случай неосторожной передачи нескольких стихотворений, в том числе стихотворения «Нобелевская премия», корреспонденту английской газеты «Дейли-Мейл», который посетил меня на даче. Передавая это стихотворение Брауну, я сказал, что не предназначаю его для опубликования, а даю в качестве просимого автографа. Передача мной стихотворения «Нобелевская премия» с таким содержанием, которое легко может быть истолковано как поклеп на действительно гуманное ко мне отношение со стороны Советской власти, - роковая неосторожность, которая справедливо может быть расценена как двурушничество.

Вопрос: Вам предъявляется газета «Дейли Мейл» от 11 февраля с. г. с опубликованным Вашим стихотворением «Нобелевская премия» и воспроизведением Вашего факсимиле, где корреспондент Браун утверждает, что стихотворение Вы передали ему для опубликования. Что Вы можете сообщить о его утверждении?

Ответ: Если мне не изменяет память, стихотворение ему я для опубликования не передавал. Ознакомившись с предъявленной мне газетой, я на деле убеждаюсь в том, что мои слова и писания используются с целью клеветнических выпадов и измышлений против советского общества. Этот новый случай особенно прискорбен для меня потому, что он ставит под сомнение искренность моих решений служить моей Родине. Я осуждаю эти свои действия и отчетливо понимаю, что они влекут за собой мою ответственность по закону, как советского гражданина.

В заключение допроса Генеральный прокурор СССР разъяснил:

На данной стадии расследования я должен предупредить Вас о том, что если эти действия, как уже сказано выше, образуют состав преступления, не будут прекращены, то в соответствии с законом Вы будете привлечены к уголовной ответственности. Так же должен предупредить Вас в соответствии со ст.96 Уголовного кодекса РСФСР об ответственности о разглашении данных расследования.

Вам это понятно?

Ответ: Совершенно понятно и будет мной исполнено безоговорочно.

Допрос производился в Прокуратуре СССР, начат в 12 часов и закончен в 14 часов.

Протокол мной прочитан, ответы с моих слов записаны правильно. Подпись /Б. Пастернак/.

Допросил Генеральный прокурор СССР Р. Руденко»

Этот протокол я нашел в книге «Пастернак и Ивинская», написанной Ириной Емельяновой, дочерью возлюбленной Пастернака Ольги Ивинской.

Рассказывая о драматических обстоятельствах любви двух замечательных людей - ее матери и великого поэта - Ирина Емельянова описывает тот мартовский день 1959 года, когда на глазах ее матери Пастернак был схвачен агентами КГБ и увезен в Москву на допрос к Генеральному прокурору СССР Р. Руденко.

Я еще расскажу, как попала ко мне эта книга. А сейчас хочу напомнить читателям «крамольное» стихотворение Пастернака, публикуемое сегодня во всех его поэтических сборниках, и за которое ему угрожали тюрьмой:

Я пропал, как зверь в загоне,

Тде-то люди, воля, свет,

А за мною шум поогони,

Мне наружу хода нет.

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду,

Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставал плакать Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,

Верю я, придет пора,

Силу подлости и злобы Одолеет дух добра.

Годы идут, постыдно-шумную историю с романом Пастернака «Доктор Живаго», о котором в конце пятидесятых годов прошлого века говорил весь мир, многие давно забыли. Но необходимо помнить и знать эту историю хотя бы потому, что она была отмечена огромным значением в развитии отношений между литературой и обществом.

Сегодняшнему читателю, не знакомому с жизнью в СССР, трудно поверить, что во времена травли Пастернака советским гражданам предписывалась строжайшая литературная диета. От писателей требовали не произведений на уровне мировой классики, а произведений-иллюстраций к постановлениям партии и правительства.

Герои советской литературы должны были быть без изъянов - образцовыми сыновьями, дочерьми, мужьями, женами, лучшими солдатами, лучшими рабочими!

Даже правда о Великой Отечественной войне в произведениях таких талантливых писателей как Виктор Некрасов, Григорий Бакланов, Василь Быков, получивших мировое признание, в советской литературной критике презрительно именовалась «окопной правдой».

Потому и был запрещен роман Пастернака «Доктор Живаго»,что его герой, истинный христианин, для которого заповедь любви к ближнему - основа жизни и души, мечется в вихрях гражданской войны и сомневается в правильности ленинских идей и захвата большевиками власти.

При Сталине автора романа просто расстреляли бы, как были расстреляны Исаак Бабель, Борис Пильняк, Михаил Кольцов и многие другие талантливые писатели чем-то не угодившие «вождю народов». При Хрущеве писателей не расстреливали, но травили до смерти. При Брежневе тоже не расстреливали, но крамольных литераторов судили, ссылали в сибирские лагеря или отправляли в психушки. Примеров тому много. Суд над писателем Андреем Синявским и поэтом Юлием Даниэлем, суд над Александром Гинзбургом, Павлом Литвиновым, Александром Марченко. Отправка в психушку генерала Григоренко, ссылка в Нижний Новгород академика Сахарова и т. д.

В мае 2005 года мне посчастливилось быть в Берлине на праздновании 60-тилетия Победы над нацизмом. Торжества состоялись 8 мая, как принято отмечать этот день в Европе, а 10 мая я был на открытии в центре немецкой столица Мемориала жертвам Холокоста. На другой день приятель, у которого я остановился, посоветовал пойти в Еврейский музей, построенный несколько лет назад в Берлине по проекту немецкого архитектора Даниэля Либенскинда, еврея по национальности.

Музей этот - огромное, раскинувшееся на несколько кварталов здание, возле которого я увидел множество туристических автобусов, и, прежде чем попасть в музей, мне пришлось выстоять длинную очередь.

В залах музея была представлена жизнь евреев в Германии от глубокой древности до наших дней.

В этом музее я нашел сведения и о Пастернаке. Было это в зале под названием «Русский Берлин».

Как известно, говорящих на русском языке евреев, будь то в Америке, Израиле или Германии, называют «русскими». Было таких евреев много и в Германии до прихода к власти Гитлера.

В 1918-1920 гг., во время разразившейся в России гражданской войны, евреи, спасаясь от погромов учиняемых деникинцами, петлюровцами, махновцами и другими «борцами за свободу Роосии», бежали из родных местечек на Запад.

Германия была лишь промежуточным этапом в стремлении несчастных людей достичь берегов Америки или Палестины. Но многие оставались в Германии. А, точнее, в Берлине.

Прибывали тогда в Берлин и многие выдающиеся деятели культуры. Жил в то время в Берлине Илья Эренбург. Бывал Исаак Бабель. Жил Виктор Шкловский, Саша Черный, Андрей Белый, Алексей Толстой и, ставшая впоследствии известной французской писательницей, Эльза Триоле, родная сестра возлюбленной Маяковского Лили Брик. Жили и такие выдающиеся художники, как Марк Шагал и Альтман.

Жизнь в те года в Берлине не была раем. Вот как описывал ее Илья Эренбург:

«В Берлине в 1921 году все казалось иллюзорным. Лифты работали, но в квартирах было холодно и голодно. Маршруты трамваев были неизменными, но никто не знал маршрутов истории. Катастрофа прикидывалась благополучием. Поражали в витринах магазинов розовые и голубые манишки, которые заменяли слишком дорогие рубашки. Манишки были вывеской, доказательством если не благополучия, то благопристойности... В кафе под видом «мокко» подавали какую-то бурду. Пирожные делали из мерзлой картошки. Берлинцы, как я прежде, курили сигары, и назывались они «гаванскими» или «бразильскими», хотя были сделаны из капустных листьев, пропитанных никотином».

На одном из стендов зала «Русский Берлин» я прочитал, что в 20-х годах прошлого века в Берлине было издано больше книг на русском языке, чем на немецком! Среди издателей было много евреев.

Владельцем издательства «Геликон» был Абрам Вишняк. В этом издательстве увидели свет произведения Ильи Эренбурга и Бориса Пастернака. Их книги тоже были представлены в этом зале музея. Это - роман Эренбурга «Жизнь и приключения Хулио Хуренито» и «Сестра моя - жизнь» Бориса Пастернака. Рядом с книгами были биографии писателей. Из биографии Пастернака я узнал, что мать его, Р. И. Кауфман, была известной пианисткой, отец

- художником, который дружил со Львом Толстым. А учился будущий лауреат Нобелевской премии, гонимый советской властью поэт, в Московском университете, а позже слушал лекций по философии в Германии, в Марбурге. Как постскриптум, под биографией Пастернака была выдержка из книги Эренбурга «Люди, годы, жизнь»:

«Когда я ходил растерянный, неприкаянный, Борис Леонидович был для меня и порукой живучести искусства и мостиком к живой жизни. Молодой, веселый, красивый, похожий на вдохновенного араба

- таким он мне навсегда запомнился, хотя я его видел и постаревшим, седым...»

Марбург...

В этом старинном немецком городе жил мой друг Яков Берштейн. Мальчишками мы вместе были в Одесском гетто. Яков давно звал в гости. И я решил

- еду! Встречусь с другом, поброжу по городу, посижу в городской библиотеке, может, узнаю о Пастернаке что-нибудь новое для себя и интересное.

Выйдя из музея, я позвонил Якову и договорился о встрече.

...Яков ждал на вокзале и бросился ко мне, как только я вышел из вагона поезда. Мы не виделись много лет, но узнали друг друга. Яков был лыс и сед, как и я, но его, хоть и постаревшее, но выразительное лицо сразу напомнило того Яшку, с которым в страшные годы войны судьба свела меня в Одесском гетто.

Яшка появился там, притащив на саночках больную бабушку. Отец и мать его в 1937 году бала арестованы, и он, с семи лет оставшись с бабушкой, жил с клеймом «сына врагов народа». Над ним издевались во дворе, в школе, и он нашел спасение в библиотеках. В гетто он донимал меня вопросами: «А ты «Айвенго» Вальтера Скотта читал? А «Янки при дворе короля Артура» Марка Твена? А «Спартак»»? Он доказывал, что нужно жить по книгам:

- Вот, Спартак. Поднял восстание рабов. Хоть и погиб, но показал людям путь к свободе!

Восстание...

Я смотрел на окружавших нас в гетто немощных стариков, растерзанных горем женщин, на зареванных детей и уныло молчал...

Как-то у забора мы набирали в чайники снег. Воды в гетто не было. Выручала хоть и лютая, но снежная зима.

В заборе была дыры. В эту дыру был виден румынский часовой. Лицо румына было сизым от холода. Он тер замерзшие уши и бил одной ногой о другую, стараясь согреться.

- Так тебе и надо, фашист! - злорадно сказал Яшка. - Хоть зима за нас мстит!

Вдруг, внимательно посмотрев на дыру, Яшка прошептал:

- Я бы удрал. Бабушку жалко.

- А где ж ты спрячешься?

Яшка оглянулся по сторонам и рассказал о соседке, Галине Ивановне Волошиной. Когда родителей Яшки арестовали, эта старая женщина, бывшая учительница французского языка, родственница знаменитого русского поэта Максимилиана Волошина, стала часто приглашать Яшку к себе. Подкармливала, давала читать интересные книги, рассказывала как до революции, гимназистской, ездила с отцом в Париж...

С приходом оккупантов, когда евреям было приказано явиться в тюрьму, Галина Ивановна хотела забрать Яшку, спрятать, спасти. Но Яшка твердо решил, - что будет с бабушкой, то и с ним.

В конце зимы 1942 года Яшкина бабушка умерла. И он бежал...

Встретились мы после война. Как рассказывал Яша, Галина Ивановна спрятала его у себя. Днем он жил за шкафом, а по ночам добрая женщина выводила его во двор. Так и дожил он до освобождения Одессы, Виделись мы после войны редко. Я стал моряком. Яшка - таксистом. Встретились как-то на Дерибасовской, выпили в какой-то забегаловке за встречу, и я спросил его, почему он при своей начитанности не учится дальше. Яшка засмеялся:

- А зачем? Ну, кончу институт, если меня с моей фамилией туда примут, и буду за нищенский оклад инженера протирать штаны в какой-нибудь конторе? А так - я вольная птица! И зарабатываю, будь здоров!

Он был прав. В СССР таксисты, имея каждый день «свежую копейку», зарабатывали во много раз больше любого инженера...

В 2001 году, перед отъездом в Германию, я встретил его в ОВИРе. Он тоже оформлял выезд в эту страну.

И вот - встреча в Марбурге!

Яков жил один. Жена но приезду в Германию умерла. Дочь с внуком живут в другом конце города и видятся с ним редко. Дочь, инженер-химик, не сумела подтвердить свой диплом и вместо престижной работы, на которую рассчитывала по приезду в Германию, убирает у немок квартиры. Внук учится в школе, но язык дается ему плохо, одноклассники-немцы смеются над ним, и он уже несколько раз бросал школу.

Рассказав это, Яков признался, что проклял тот день, когда решил уехать из Одессы в Германию.

Узнав, что я интересуюсь Пастернаком, он оживился:

- Идем! Я покажу дом, где он жил!

Марбург... Город с узкими, средневековыми улочками, с множеством церквей, как будто поднимающихся одна за другой в гору. На горе -замок. Как рассказал Яков, по преданию, в замке жила герцогиня Тюрингская, Елизавета. Заповеди Иисуса Христа она прияла всерьез. Помогала бедным, больным. Делилась с ними хлебом, последней рубашкой. Родственники посчитали ее сумасшедшей, отлучили от власти, богатства, и она умерла в нищете. Ватикан признал ее святой. Недалеко от замка есть церковь, названная в ее честь - церковь Святой Елизаветы.

Поднимаясь по ступенчатым мостовым в гору, я вспомнил строчки знаменитого стихотворения Пастернака «Марбург»:

Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

А вот и Гиссельбергерштрассе, на которой студент Пастернак снимал комнату, когда слушал лекции по философии в здешнем университете.

Яков подвел меня к дому номер пятнадцать, и я увидел бронзовую мемориальную доску. Под доской лежало несколько свежих гвоздик.

- Когда не приду, - сказал Яков, - здесь цветы. Удивительно...

Надпись была на немецком:

Борис Леонидович Пастернак 1890-1960 Нобелевский лауреат по литературе 1958

«Прощай, философия!» «Охранная грамота» глава 10

Не знаю, есть ли такая мемориальная доска в Москве, в Лаврушинском переулке, где была квартира Пастернака, и есть ли в Переделкино, где он долго жил, и где похоронен.Но вот в Германии есть...

Переночевав у Якова, я на следующий день пошел в городскую библиотеку.

Библиотекарша, пожилая немка, узнав, что я ищу материала о пребывании Пастернака в Марбурге, неожиданно сказала по-русски:

- Пришли бы на неделю раньше, застали бы посвященную ему в нашей библиотеке выставку.

- Вы русская?

- Нет. Я немка. Но родилась и выросла в России. Отец в 1937 году был обвинен в шпионаже и сослан на Колыму. Там погиб. А меня с матерью выслали из Москвы в Сибирь.

- Не скучаете за Россией?

- Скучать? Как вспомню это хамское презрение к нам, немцам! Да и к другим «нерусским»». Нищету простых людей...

Она резко встала и пошла к книжным полкам.

Поняв, что продолжать «русскую тему» она не хочет, я стал рассматривать лежащие на ее столе книги. Имена авторов книг были хорошо известны: Генрих Белль, Франц Кафка, Гюнтер Грасс.

Библиотекарша вернулась и положила передо мной две книги на русской языке:

- У нас, на выставке были стенограммы выступлений университетских профессоров, посвященные творчеству Пастернака. Но сейчас эти стенограммы в библиотеке университета. Но вот эти две книги должны вас заинтересовать. Там и о Марбурге, и много еще чего о Пастернаке интересного. А почитать можете в читальном зале.

- Нужно оставить какой-то залог?

- Нет. Мы не в России...

Уютный читальный зал был пуст. Устроившись у широкого окна, я раскрыл одну книжку. Называлась она «Двери открываются медленно». Издана она была в Нью-Йорке, в 1984 году. Ее автором была Раиса Орлова, писательница, бывший сотрудник московского журнала «Иностранная литература» и жена известного писателя-диссидента Льва Копелева.

В предисловий к книжке Орлова писала, что в ноябре 1980 года она и ее муж, по приглашению немецкого писателя, лауреата Нобелевской премии Генриха Белля, с разрешения советских властей выехали в Западную Германию читать лекции в университете Кельна. Но вскоре после отъезда Указом Верховного Совета СССР, за подписью Брежнева, были лишены советского гражданства и вынуждены были остаться в Германии. Все их литературные произведения, переводы, научные труды были изъяты из советских библиотек. А имена их если и всплывали в советской печати, то исключительно на предмет грубой, развязной клеветы. Своей родине, великому Советскому Союзу, они больше не были нужны. Ни Лев Копелев, ветеран Великой Отечественной войны, боевой офицер, проведший все четыре года войны на фронте, а затем узник ГУЛАГа, писатель, критик, ученый-германист, автор книг о Г. Манне, Я. Гашеке, гетевском Фаусте, Л. Франке, Б. Брехте. Ни Раиса Орлова - писательница и одна из авторитетнейших исследовательниц классической и современной американской литературы. С точки зрения правительства Брежнева, введшего войска в Чехословакию, а затем в Афганистан, чередовавшего «решающие» годы советских пятилеток с «определяющими», осыпавшее своих любимцев звездопадом правительственных наград, почестей и привилегий, Орлова и Копелев оказались лишними людьми. Такими же лишними, как и другие именитые советские изгнанники: Галина Вишневская и Мстислав Ростропович, писатели Виктор Некрасов, Александр Галич, Василий Аксенов, Владимир Войнович, Георгий Владимов, Юз Алешковский, Иосиф Бродский, Наум Коржавин, художник Михаил Шемякин, скульптор Эрнст Неизвестный, режиссер Юрий Любимов, всех не перечесть.

Изгоняя из страны этих людей - нравственный, интеллектуальный цвет нации, власть Брежнева защищала самое себя, и делала это столь же бездарно, как и все, что она делала...

Описывая мытарства, свалившиеся на них в вынужденной эмиграции, - в Москве остались дети, родственники, друзья, - Раиса Орлова, побывав в Марбурге, пишет:

«Приехав в этот город, я сразу узнала его по одному из лучших стихотворений Пастернака «Марбург». Здесь он был студентом. Здесь пришло к нему жизненно важное решение: он оставил философию. Не стал композитором. Не стал ученым. Стал поэтом»

И дальше:

«Незадолго до поездки в Марбург мы узнали, что Литературный фонд при Московском отделении Союза писателей требует, чтобы сын и невестка Бориса Леонидовича Пастернака освободили в Переделкино дачу.

Пастернак жил там четверть века. Писал стихи. Любил. Радовался. Негодовал. В его стихотворениях легко угадывается переделкинский пейзаж. Даже дорога в Вифлеем в его «Рождественской звезде» проходит у переделкинских холмов, лугов, прудов.

В его доме нет музея. Но в рабочей комнате все осталось, как было при нем. Из окна видно кладбище, три сосны, он сам избрал это место для могилы. В этом доме он умер 30 мая 1960 года. С тех пор к дому и к могиле идут и идут паломники...»

Я читал эту книгу до позднего вечера, делая из нее выписки:

«Хорошо, что в Марбурге есть памятная доска, первая в мире. Я горда за жителей Марбурга, благодарна им»

И еще:

«В комнате на Гиссельбергерштрассее, где жил Пастернак, живет немецкий студент. Он знает о великом русском поэте, читал «Охранную грамоту» Он пишет в письме к нам: «Когда я сижу за своим письменным столом и вижу, как солнце медленно исчезает за холмами, мне кажется, что я испытываю те же чувства, которые испытывал Пастернак, когда был в этой комнате, в этих местах»

Вторую книжку, которую дала мне библиотекарша, я читал на следующий день. Называлась она «Пастернак и Ивинская». Я уже упоминал о ней в этих записках и лишь добавлю, что издана она была в Мюнхене и как бы связала две далеко отстоящие друг от друга точки: Марбург и Переделкино.

Советская власть жестоко обошлась с гениальным поэтом. Но если после прозвучавшего на весь мир скандала с «Доктором Живаго», затравив до смерти его автора, власти не решились, как это было при Сталине, бросить в тюрьму жену Пастернака и его детей, то, вытаптывая с тупым усердием все, что было связано с именем поэта, они с лютой ненавистью набросились на ту, которая была прообразом Лары, героини запрещенного романа, - на Ольгу Ивинскую. И не только на нее, но и на ее дочь.

Вот что пишет автор книги:

«Со смертью Бориса Леонидовича кончилась наша «охранная грамота». Мы с мамой были отданы на расправу, принесены в жертву карательной машине, которая лязгала зубами, что не удалось ей (слишком уж он был знаменит!) проглотить Пастернака, что умер он в своей постели, а не в лагере.

Для назиданий другим литераторам, решали покарать его близких, но не законных - это опасно все-таки! - а беззащитных, то есть нас.

На другой день после похорон к нам на квартиру явились агенты КГБ и отобрали рукопись пьесы Пастернака «Слепая красавица», последний дар Бориса Леонидовича маме. Причем мама боролась, вырвала у них папку с рукописью, бросилась в другую комнату, закрыла дверь. Но разве можно бороться с КГБ! И -маму арестовали.

Я увидела ее через четыре месяца на очной ставке в Лубянской тюрьме, исхудавшую, в криво застегнутой кофте, с красными от бессонницы глазами - или из-за постоянно горевшей лампочки в камере. Она затравленно взглядывала на следователя...

Маму арестовали раньше меня. И уже после ее ареста у нас забрали вторую часть романа, подаренную Борисом Леонидовичем маме в рукописи, их переписку, автографы многих стихотворений, которые он дарил нам.

В ноябре 1960 года в закрытый суд (даже брата не пустили в зал), жестокий приговор: Ольге Ивинской - восемь лет тюремного заключения, мне - три года.

Алексей Сурков, секретарь Союза писателей СССР, которому Центральный Комитет партии поручил давать отпор «провокационным вылазкам» в нашу защиту, давний завистник и гонитель Пастернака, ездил по миру, давая интервью, рассказывал о «справедливом суде, о щепетильном соблюдении норм социалистической законности в этом заурядном деле о мошенничестве, которое никакой политической и литературной окраски не имеет, и советские писатели имели все основания не пачкать руки прикосновением или вмешательством в это дурно пахнущее дело... Возня вокруг нечистоплотной корыстной любовницы, возведенной в сан прототипа Лары, унижает память покойного Пастернака и кровно оскорбляет его жену и детей, на руках у которых умер Пастернак, запретив в дни своей болезни не допускать к себе Ивинскую. Эта 48-летняя женщина, которая с 1946 года числилась домашним секретарем Пастернака и была последней любовницей этого престарелого человека, жившего до последнего дня в лоне своей семьи. И мы, - говорил Сурков, - не будем требовать от правительства смягчения справедливого приговора. Наше общество поймет это как нанесение оскорбления семье Пастернака и ущерб памяти поэта»

Читая это, я думал: «Ну, хорошо. Корыстная, нечистоплотная любовница, возведенная в прототип Лары. Но неужели за это нужно было так жестоко карать?!»

Оказывается, не за это.

На Лубянке Ивинскую допрашивал заместитель председателя КГБ генерал Тикунов. Разложив перед собой отобранные при аресте несчастной женщины письма к ней Пастернака, багровый от злости генерал кричал:

«Ловко вы замаскировались! Но нам-то известно, что роман не Пастернак писал, а вы. Вот его письма к вам. Вот что он пишет: «Это все ты, Лелюша! Никто не знает, что все это ты, ты одна водила моей рукой, стояла за моей спиной, всем, всем я обязан тебе...»

И когда Ивинская сквозь слезы сказала: «Видно, вы никогда не любили и не знаете, как любят и что в это время думают, и что в это время пишут!»

В ответ она услышала: «Это до дела не касается! Пастернак сам признается - не он писал! Вы его во всем подстрекали, он до вас не был так озлоблен. Вы совершили преступление, с заграницей связывались!»

Оказывается, по мнению кагэбиста Тикунова, «Доктор Живаго» написал не Пастернак, а его «корыстная нечистоплотная любовница». Ведьма! В средние века ее сожгли бы на костре. А так - «самый гуманный в мире суд», советский суд - дал ей всего восемь лет лагерей строгого режима и три года ее дочери, которая, как Павлик Морозов, не донесла на мать, написавшей крамольный роман...

В своей патологической злобе власть дошла до такой низости, что отобрала по приговору суда (полная конфискация имущества) у несчастных женщин абсолютно все.

Ирина Емельянова пишет:

«Ограбление было настолько безжалостным, что когда нам с мамой по приговору суда надо было в январе по этапу отправляться в Сибирь, пришлось особым постановлением суда испрашивать для мамы ее старую кроличью шубу, подвергшуюся конфискации (это постановление у меня сохранилось). Мне же в шубе было отказано, и я отправилась в Сибирь в тоненьком пальто.

Но мы не пропали. Волны сочувствия, прокатившиеся по Москве, были на редкость горячими. Наши друзья образовали «Комитет помощи», собирали деньги на посылки и адвокатов.

Такие же чувства возмущения и недоумения вызвал наш арест во всем мире. В нашу защиту писали и президент Индии Дж. Неру, и бельгийская королева, и Альберт Швейцер, и Бертран Рассел, и крупнейшие писатели мира - Грэхем Грин, Франсуа Мориак, Альберт Моравиа»

Но власть, засадившая за решетку невинных женщин, была неумолима!..

По иронии судьбы, в то самое время, когда Ивинская и ее дочь отбывали в сибирских лагерях за «совершенные перед советским обществом преступления» свои сроки, в Испании шли съемки фильма Дэвида Лина «Доктор Живаго», получившего потом пять Оскаров - за режиссуру, за актерское исполнение (Юрий Живаго - Омар Шериф, Лара -Джулия Кристи), за работу декоратора и за музыку Морисса Жарра - знаменитую «тему Лары», ставшую на многие годы хитом 1960-х годов...

Ивинская и ее дочь вышли на свободу лишь после снятия Хрущева.

Вернувшись в Москву, Ивинская засела за книгу. Назвала ее «В плену времени» С помощью друзей книга вышла во Франции, была переведена на многие языки. Но в России, на родине великого поэта, о котором писала Ивинская, книга вышла лишь в 1992 году.

О самой Ивинской тоже писали книги и ставили фильмы: «Последняя любовь Пастернака», «Муза поэта», «Лара», «Дело «Доктора Живаго»», «Причуды любви».

В 1994 году по приглашению немецкого телевидения Ивинская поехала в Германию. Встречалась с издателями своей книги, выступала по телевидению, давала интервью.

Как рассказывала мне в Марбурге библиотекарь, когда Ивинская приехала в этот город, связанный с юностью Пастернака, в ее честь в саду университета был устроен праздник. За одним столом с ней сидели бургомистр города и профессора университета. К прибору каждого гостя был привязан разноцветный воздушный шарик.

И только шарик Ивенской неожиданно взмыл вверх и унесся в небо.

Через год она умерла...

Газеты и журналы на французском, английском, испанском, немецком языках писали: «Ушла из жизни муза великого поэта», «Умерла Лара из великого романа», «Муза Пастернака покинула нас навсегда»...

К оглавлению

 

- 3 -

В 1959 году я плавал механиком на танкере «Херсон». Побывал в Амстердаме. Посетив музей Анны Франк, написал об этом очерк. Его напечатала газета «Моряк»

Как-то я принес в «Моряк» еще один очерк о рабочем Антверпенского порта, бывшем, узнике Освенцима, освобожденном в январе 1945 года из этого страшного лагеря советскими войсками.

Очерк я принес заместителю главного редактора «Моряка» Якову Григорьевичу Кравцову, старейшему одесскому журналисту, работавшему в «Моряке» еще в двадцатых годах прошлого столетия, когда авторам газеты были ставшие впоследствии классиками советской литературы Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев, Юрий Олеша, Виктор Шкловский.

В кабинете Якова Григорьевича я застал невысокого, пожилого человека, собиравшегося уже уходить. Хозяин кабинета представил нас друг другу.

Так я познакомился с известным советским писателем Львом Исаевичем Славиным, автором знаменитой в свое время пьесы «Интервенция» и не менее знаменитой повести «Два бойца», по которой был снят одноименный фильм, прославившейся песней «Шаланды полные кефали в Одессу Костя привозил» в исполнении Марка Бернеса, игравшего в этом фильме роль одессита Аркадия Дзюбина.

Представляя меня Славину. Яков Григорьевич сказал, что я бывший узник Одесского гетто...

Из редакции я вышел вместе со Славиным. Он пригласил меня пройтись по Приморскому бульвару. По дороге Лев Исаевич расспрашивал меня о пережитом в годы войны, а потом сказал:

- Вы обязательно должны об этом написать. Опубликовать это будет не просто. Но я попробую помочь.

Когда мы пришли на бульвар и сели на скамью невдалеке от Потемкинской лестницы, Лев Исаевич снял с плеча дорожную сумку, вынул из нее небольшую книжку, надписал и протянул мне:

- Будете в Москве, позвоните. В книжке телефон.

Вскоре он попрощался и ушел.

Я открыл книжку. Называлась она «Мои земляки»

Это были воспоминания о Бабеле, Ильфе, Багрицком, Олеше и Вере Инбер. А надписал Славин книжку мне так:

«Аркадию Хасину - от всего одесского сердца! Лев Славин, 12 июня 1959 года. Одесса»

Следующим летом, списавшись в отпуск, я прилетел в Москву. Было это в начале июня 1960 года. В моем чемодане лежала рукопись «Возвращение с Голгофы» - об Одесском гетто. Писал я ее в море. Мне не терпелось показать рукопись Славину, и я позвонил ему прямо из аэропорта.

Лев Исаевич сказал, что неважно себя чувствует, но как старый одессит, рад будет увидеть молодого одессита, и дал адрес.

Жил он на улице имени Фурманова, в том самом доме, где Дмитрий Фурманов писал своего знаменитого «Чапаева». Об этом свидетельствовала мемориальная доска. Рядом была еще одна мемориальная доска - в память о жившем в этом доме венгерском писателе Матэ Залка, легендарном генерале Лукаче. Под этим псевдонимом он сражался в Испании против фашистского режима Франко и погиб под Мадридом в 1938 году.

Когда я вошел к Славину, мне бросилась в глаза висевшая в коридоре афиша премьеры, поставленной в 1935 году во МХАТе его пьесы «Интервенция». Игравшие в этом спектакле корифеи советской сцены Тарасова, Качалов, Москвин оставили на афише свои автографы.

Лев Исаевич извинился за свой вид. У него была обмотана шея, болело горло. Он познакомил меня с женой, Софьей Наумовной, милой, хлопотливой женщиной, которая, усадив меня в небольшой гостиной, служившей, как я понял, и кабинетом Льву Исаевичу (на столе стояла пишущая машинка), начала расспрашивать меня о моих плаваниях.

Вскоре пришла еще одна гостья, седая женщина с изможденным лицом. Звали ее Эсфирь Моисеевна. Когда женщины ушли на кухню готовить обед, Лев Исаевич рассказал историю их гостьи.

Она была актрисой Московского Еврейского театра Соломона Михоэлса. В 1948 году, после убийства Михоэлса, ее, как и других артистов театра арестовали. Из тюрьмы она вышла лишь после смерти Сталина. Сейчас работает в кукольном театре Образцова. Вместе с Софьей Наумовной 2 июня она была на похоронах Пастернака.

За обедом я услышал рассказ об этих похоронах.

Правительство хотело похоронить Бориса Леонидовича чуть ли не тайно! - взволнованно говорила Софья Наумовна. - Ведь ни в газетах, ни по радио никаких сообщений не было. Лишь в «Вечерней Москве» петитом напечатали сообщение о смерти «члена Литфонда Б. Пастернака». Но о времени, о месте похорон - ни слова!

- Но возле касс Киевского вокзала, - продолжила Эсфирь Моисеевна, - висело написанное от руки объявление, где и когда состоятся похороны. Объявление несколько раз срывали, но оно появлялась снова. Когда мы приехали в Переделкино, там было полно милиции и переодетых гэбистов. Но люди шли и шли к дому Пастернака проститься с поэтом.

- А музыка! - воскликнула Софья Наумовна. - В доме, сменяя друг друга, играли на рояле Мария Юдина, Святослав Рихтер, Генрих Нейгауз. Возле рояля стоял Паустовский. А возле крыльца - жена Эренбурга, Любовь Михайловна, поэт Александр Яшин и профессор МГУ Асмус. Эренбург, как сказала Любовь Михайловна, был за границей.

Когда вынесли гроб, какие-то распорядители пытались поставить его в выделенный Литфондом автобус, но молодые люди оттеснили их и, как по уговору, высоко подняли гроб на вытянутых руках а так и пошли с ним до самого кладбища. У могилы Асмус произнес речь. Он говорил о величии творчества Пастернака, которое останется в мировой литературе навсегда. Когда Асмус закончил, какой-то гэбист закричал: «Все, митинг закончен!». По команде того же гэбиста гроб начали опускать в могилу».

Я ушел от Славиных поздно. Мне нужно было добраться до гостиницы «Урал», где живущий в Москве приятель, с которым я созвонился из Одессы, забронировал мне в этой гостинице номер. Я шел и думал: «Что же за такой антисоветский роман написал Пастернак, если власти боялись его даже мертвого? Вот бы прочитать эту книгу!»

С этими мыслями я улетел из Москвы, оставив Славину свою рукопись.

К оглавлению

  

- 4 -

Отгуляв отпуск, я получил назначение на строящийся в ГДР сухогрузный теплоход «Устилуг».

В те годы торговый флот Советского Союза рос буквально на глазах. Помимо советских судостроительных заводов в Ленинграде, Николаеве и Херсоне суда для СССР строили в Болгарии, Венгрии, Польше, Югославии, Италии, Франции, Германии, Финляндии и Японии. Не было дня, чтобы во дворе отдела кадров Черноморского пароходства не собирались экипажи, уезжавшие на приемку новых судов.

«Устилуг» строился на верфи «Варноверфь» в немецком городе Варнемюнде, расположенном на побережье Балтийского моря.

Этот океанский теплоход предназначался для перевозок руды и угля. Таких судов для Черноморского пароходства было построено восемь: «Углеуральск», «Урицк», «Усолье», «Ургенч», «Урюпинск», «Усгюжна», «Устилуг», «Умань».

Позже эти углерудовозы были переданы в Азовское морское пароходство, и одно из них -«Умань» - в ночь с 12 на 13 января 1964 года, в рейсе Туапсе-Роттердам затонуло в штормовой Атлантике. Но это уже другая история...

Ехали на «Устилуг» вначале вчетвером: капитан Игорь Николаевич Калашников, старший механик Леонтий Григорьевич Логвинович, электромеханик Леонид Васильевич Журженко и я - второй механик. Остальной экипаж приехал позже.

Сойдя в Берлине с поезда, мы взяли такси и поехали в советское посольство, где получили подробный инструктаж, как вести себя во время приемки судна с немцами.

- Главное, - говорил проводивший инструктаж вице-консул Пономарев, - не поддаваться на провокации. После подписания акта о приемке судна, когда с борта уйдут работники верфи, тщательно проверьте машинное отделение, трюмы и другие отсеки судна. Не исключены диверсии. Также следите, чтобы вам не подсунули антисоветскую литературу. Сейчас много шумят в западной прессе о Пастернаке. Были случаи, когда во время приемки для Советского Союза судов морякам старались всучить роман Пастернака «Доктор Живаго». Если будут приглашать на банкеты, помните о советском престиже - не набрасывайтесь на выпивку и еду!

Таков был инструктаж...

«Устилуг» стоял еще на стапеле. На судне шли монтажные работы и до спуска теплохода на воду нас поселили в гостинице.

Первые дни, приходя на верфь, я никак не мог привыкнуть к немецкой речи. Острой детской памятью она напоминала войну и то страшное слово, которое в октябре 1941 года в оккупированной фашистами Одессе я, одиннадцатилетний мальчик, услышал от остановившего меня на улице немецкого офицера:

- Юде?

Немца кто-то окликнул. Он повернул голову, а я юркнул в какой-то двор, который на мое счастье оказался сквозным, и, не помня себя от страха, примчался домой.

Пережитое в годы оккупации - тюрьма, гетто, концлагерь - все это было в рукописи оставленной Славину. Но когда я позвонил ему из Варнемюнде, поинтересовался судьбой моих воспоминаний, Лев Исаевич ответил: «Ничего не выходит. Тема закрыта».

Еще долго я не мог пробиться с этой темой в печать, пока не распался «великий и могучий» Советский Союз. Книга «Возвращение с Голгофы» была издана в 2000 году в Одессе издательством «Оптимум»...

Но вернусь к «Устилугу».

Нам дали переводчика. Звали его Карл Зоммер. Это был пожилой немец, попавший в плен под талинградом. До возвращения домой, в Германию, он, как и тысячи других немецких военнопленных, восстанавливал в Советском Союзе разрушенные войной заводы, строил жилые дома. За время плена выучил русский язык.

Я подружился с Зоммером. Он был начитан, знал немецкую и русскую классику, посещал в Варнешонде литературный клуб, где обсуждались новинки литературы и члены клуба читали свои стихи и рассказы.

Как-то мы засиделась с ним в моем гостиничном номере за бутылкой вина и слегка захмелевший Зоммер признался, что мечтает прочитать запрещенный в ГДР, как и в Советском Союзе, роман Пастернака «Доктор Живаго».

Я насторожился: «Провокация!» Именно об этом предупреждал в Берлине вице-консул! Но Зоммер, не обращая внимания на испуганное выражение моего лица, сказал, что роман привозят из Западной Германии и он обязательно найдет возможность прочитать книгу!

Стараясь увести разговор в сторону, я спросил, когда закончат сборку главного двигателя?

Мой собеседник, посмотрев с сожалением на пустую бутылку, ответил:

- После спуска судна на воду. Эти работы и пробные пуски ведутся у достроечного причала.

Закурив, Зоммер неожиданно спросил:

- Вам известна судьба изобретателя дизелей Рудольфа Дизеля?

Я кивнул, хотя смутно помнил судьбу этого немецкого инженера, о котором в мореходном училище рассказывал на лекциях по теории двигателей внутреннего сгорания преподаватель.

Зоммер затянулся сигаретой, разогнал рукой едкий дым и сказал:

- Его судьба схожа с судьбой автора «Доктора Живаго». Он тоже стал жертвой своего изобретения.

- Каким образом?

- А очень просто. Когда в 1897 году Дизель построил свой первый двигатель и получил на него патент, фабриканты паровых машин всполошились. Паровые машины устанавливали на торговых и военных судах. Они работали на мельницах, фабриках, заводах. А тут - появился изобретатель, лишавший производителей этих машин прибыли. Ведь двигатель Дизеля был намного экономичней, а, главное, - ему не нужны были громоздкие паровые котлы. Изобретателю предлагали отказаться от своей идеи. Предлагали большие деньги. Но он был неумолим. Он понимал: за его двигателем - будущее. И тогда -его утопили. Однажды он отправился по делам в Лондон. Но пароход пришел без него. Темной штормовой ночью наемные убийцы столкнули Дизеля с палубы парохода в бушующий Ла-Манш. Чем не судьба Пастернака? Ведь его довели до смерти...

«Устилуг» спустили на воду в ноябре 1960 года. Тогда же в присутствии многочисленных гостей -дирекции верфи, городского начальства и приехавших из Берлина работников советского посольства - был поднят Государственный флаг. Но в рейс мы вышли лишь в январе 1961-го после устранения всевозможных неполадок.

Из Варнемюнде мы пошли в Швецию, в Гетеборг, где взяли руду на Бельгию, в порт Гент.

В этом первом рейсе я подружился с электриком Володей Лялиным. Этот веселый, остроумный парень пришелся мне по душе. Работая в электромастерской или меняя, например, в штурманской рубке перегоревшую лампочку, он всегда насвистывал какую-нибудь песенку.

А, главное, приехав вместе с остальным экипажем в Варнемюнде, не притащил с собой чемодан консервов, чтобы сэкономить на питании валюту, пока не начнет работать судовой камбуз, как это делали приезжавшие за границу на приемку судов многие моряки, а привез чемодан книг.

Наша дружба и началась с книг. Володя знал множество стихов. В том числе и Пастернака. Он любил цитировать:

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте...

Володя интересно рассуждал о прочитанных книгах. Восхищаясь, например, чеховской «Дуэлью», он сказал, то в образе самоуверенного, злобного фон Корена Чехов провидчески угадал будущих фашистов. Услышав это, я спросил:

- Ты, наверное, закончил университет?

Володя засмеялся:

- Мои университеты - книги!

Он, как и Зоммер, сказал однажды, что хотел бы прочитать «Доктора Живаго»

Из Бельгии мы пошли в Англию, в Кардифф, где погрузили уголь на Норвегию. Но в Северном море, в шторм, вышел из строя один из дизель-генераторов, и капитан сообщил по радио в пароходство. Оттуда ответили: «После выгрузки следуйте в Варнемюнде на гарантийный ремонт».

Так я снова встретился с Карлом Зоммером.

При первой же встрече он сказал по секрету, что прочитал «Доктора Живаго». Книгу на несколько дней дал ему приятель.

- Ничего антисоветского я в ней не нашел. Но книга потрясает правдой о русской революции семнадцатого года!

И снова я подумал: «Вот бы прочитать эту книгу!» После ремонта мы снова пошли в Швецию и погрузили руду на Бразилию. Было это уже в апреле 1961 года, когда в космос полетел Юрий Гагарин.

Переход через Атлантический океан был тяжелым. От Швеции до самой Бразилии преследовали нас штормы. Но тяжелым переход был еще и потому, что уехав на приемку «Устилуга» в конце лета 1960 года, мы ни разу не заходила ни в один советский порт, куда могли бы приехать или прилететь наши жены и дети. И долгая разлука с ними была тяжелей любых штормовых погод...

В том рейсе по просьбе членов экипажа, знавших мою любовь к книгам, читавшим в газете «Моряк» мои очерки, я стал проводить по вечерам «Литературные встречи», рассказывая о вернувшихся к советским читателям книгам уничтоженных Сталиным их авторов - «врагов народа» - Бабеля, Мандельштама, Пильняка, Кольцова. Произведения этих писателей хоть и были разрешены хрущевской «оттепелью» к публикациям, но издавались малыми тиражами и купить их можно было только на черном рынке. А рынки эти разгонялись милицией. И искать в Одессе «черных торговцев» нужно было каждый раз на новом месте. То в Дюковском саду, то на Староконном рынке, то в Кировском садике, где сегодня стоит конная статуя атамана Головатого...

Вот с такими вышедшими из подполья книгами знакомил я своих слушателей.

Помогал мне в проведений этих «встреч» Лялин. Я рассказывал, например, о печальной судьбе расстрелянного в подвалах Лубянки Бабеля, а Лялин читал полный сочного одесского юмора бабелевский рассказ и кают-компания, где мы проводили «Литературные встречи», покатывалась от хохота.

Готовя с Лялиным очередную «встречу», мы говорили и о Пастернаке. Но читать его стихи после скандальной истории с «Доктором Живаго» не решались. Да и наш помполит, капитан первого ранга в отставке Федор Иванович Соколов предупреждал: «Только без крамолы, ребята. Не подведите старика»

Так коротали мы переход через Атлантический океан...

И вот - Рио-де-Жанейро!

Подходили мы к городу ночью. И все, кто вышел на палубу, стали свидетелями фантастического зрелища. В быстро бегущих до небу облаках несся, раскинув руки, Иисус Христос. Буфетчица Клавдия Ивановна, вскрикнув, перекрестилась. Да и все, кто был на палубе, стояли, разинув рты. И лишь когда «Устилуг» подошел ближе к берегу, стала понятной причина этого явления.

Над искрящейся огоньками огромной бухтой, по сторонам которой раскинулся город, возвышалась гора. На ее вершине стояла подсвеченная прожекторами статуя Христа. С моря она и казалась летящей в облаках...

Рио-де-Жанейро! Голубая мечта Остапа Бендера. «Два миллиона жителей и все в белых штанах!»

Нет, в белых штанах на улицах Рио я никого не видел. Цвет преобладал синий. Джинсы. Но зато увидел поразительную нищету. Целые кварталы сколоченных из фанеры и гнилых досок хижин. Между ними - сточные канавы. Никакой канализации. Кучи мусора. Возле них - грязные, полуголые дети. Такие же полуголые женщины, тощие старики. Какие там «белые штаны!»

Но зато в центре - рестораны, кафе, нарядные витрины магазинов, запах тончайших духов и дорогих сигар.

Ну и Капакабана. Протянувшийся на многие километры вдоль океана пляж, слепящий белым, словно просеянным сквозь сито, песком. Здесь, наверное, и зародился бразильский футбол. Через каждые сто метров - футбольные ворота. Дети и взрослые до позднего вечера гоняют мяч....

Пляж отделяют от города красивые высотные дома. В окнах - синева океана. А на перилах балконов -чайки. В этих домах живут те, кто проводят время за столиками кафе и ресторанов в центре города.

В первом же увольнении в город я забежал в книжный магазин. Я был не один, с двумя матросами. Советским морякам разрешалось увольняться за границей на берег только в составе группы из трех человек. Зарубежные газеты с иронией называли группы советских моряков - «русские тройки». На улице, рядом с книжным магазином, были выставлены на продажу журналы с голыми девицами. Мои матросы начали их жадно рассматривать, и я, воспользовавшись этим, забежал в магазин.

«Доктор Живаго» был в магазине. Но - на португальском языке. Повертев в руках заветную книгу, я вернул ее продавцу...

Но вот закончилась стоянка в Рио-де-Жанейро, и мы снялись на Италию, в Геную.

Не помню, какой мы взяли груз, но хорошо помню, как по выходу из порта главный двигатель никак не мог развить обороты. Вместо плановых 15 узлов полного хода мы ползли по 5-6 узлов.

Капитан, нервно расхаживая по мостику, поминутно звонил в машинное отделение: «Что у вас происходит?» Старший механик, ломая голову над этой загадкой, не выходил из машинного отделения даже на обед.

Я очень уважал стармеха. Леонтий Григорьевич никогда ни на кого не повышал голос. В любой сложной ситуации помогал нам, молодым механикам, и словом и делом. Мог сам взять гаечный ключ и показать, как разбирается какой-нибудь механизм. Когда однажды заболел токарь, и нужно было срочно выточить какую-то точную деталь, стал к токарному станку и выточил ее не хуже токаря.

Леонтию Григорьевичу было уже под шестьдесят. Всю Великую Отечественную войну он проплавал на Черном море механиком на теплоходе «Ворошилов».Теплоход вывозил из осажденной Одессы женщин, стариков и детей, доставлял в сражающийся Севастополь войска и боеприпасы, постоянно попадал под бомбежки фашистской авиации, но благодаря мужеству и упорству моряков оставался на плаву.

И вот сейчас наш старший механик тяжело переживал случившееся, не понимая причину этого явления.

А матросы шутили: «Это бразильские русалки не хотят выпускать «Устилуг» из своих объятий». Высказался и помполит: «Похоже на диверсию»...

Наконец капитан решил остановиться и осмотреть корпус и винт. Погода была хорошей. Спустили шлюпку, и сразу стала ясной причина наших волнений. За время стоянки в Рио-де-Жанейро в теплой тропической воде корпус и винт так обросли травой и ракушками, что главный двигатель не в силах был преодолеть их сопротивление. Положение могла спасти только очистка корпуса в доке. Или, после выгрузки в Генуе, когда часть корпуса выйдет из воды, его можно будет очистить шкрябками со спущенных на воду шлюпок.

Так и ползли мы через Атлантический океан. И вместо положенных по плану на этот переход 18 суток пришли в Геную через месяц.

Но зато я нашел то, что искал! После швартовки и оформления портовых формальностей, выйдя со своей группой в город, я увидел на центральной улице Генуи в витрине книжного магазина «Доктора Живаго» на русском языке.

Но моя группа состояла из буфетчицы, которая обо всем, что делалось на судне, доносила помполиту. И плотника Строева, пожилого, неуживчивого человека, выступавшего на каждом собрании с критикой в чей-нибудь адрес. Купить в присутствии этих людей запрещенную к ввозу в СССР книгу было равносильно самоубийству! Вернувшись на судно, я сообщил Лялину:

- Нашел!

В гот же вечер мы разработали план покупки книги. Вдвоем помполит нас в город не пустит. Уволиться на берег, согласно «Правилам поведения советского моряка за границей», можно было только втроем. Значит, делаем так. Заходим к помполиту и просим записать нас в увольнение. Третьего пусть дает кого угодно. С этим третьим заходим в кафе, я заприметил его рядом с книжным магазином, заказываем кофе. Пока принесут кофе, я выхожу на улицу купить сигарет. В кафе сигареты стоят дорого. Выйдя на улицу, бегу в книжный магазин, покупаю «Доктора Живаго», в уличном ларьке - сигареты и возвращаюсь в кафе!

На наше счастье третьим помполит дал моториста Колю Пустовита, с которым я стоял вахту. Коля был парень свой, работящий, услужливый и лучшего варианта для задуманного нами плана нельзя было и придумать. И уже вечером, закрывшись в моей каюте, мы листали заветную книгу.

Решили так: первым читает Лялин, потом я. А перед возвращением домой я выбрасываю книгу в море.

Сдав в Генуе груз, пошли в другой итальянский порт, Торонто. Там погрузились на Грецию, в Пирей. А уже из Пирея должны были идти домой, Одессу.

До возвращения к родным берегам оставалось совсем немного времени, а Лялин книгу все не отдавал. Когда я спросил его, в чем дело? Он ответил: «Тяжело читается»

Читался «Доктор Живаго» действительно нелегко. Чтобы успеть прочитать ее до прихода домой, я читал книгу даже на ночной вахте в машинном отделении, стоя у конторки, где обычно заполнялся вахтенный журнал. Моториста Колю Пустовита я не боялся. Во-первых, он не вникал, что я делаю у конторки, а во-вторых, видя, что я чем-то увлечен, еще более бдительно нес вахту.

Книга удивила неожиданным взглядом на Октябрьскую революцию и на разразившуюся вслед за ней гражданскую войну. Удивил и герой книги Юрий Живаго. Не одержимый духом революции фанатик, как Павка Корчагин из романа Николая Островского «Как закалялась сталь», который изучали в советских школах, и с которого советская молодежь должна была брать пример. А глубоко страдающий человек, понимающий всю пагубность этой революции, разграбившей и пустившей по ветру духовные и материальные богатства России.

И удивительной была лирическая линия романа - Лара и Юрий Живаго. Гимн любви!

С книгой не хотелось расставаться. Но...

Ночью, когда на горизонте появились первые проблески Воронцовского маяка, когда родная, долгожданная Одесса была буквально на расстоянии вытянутой руки, я вышел на корму и бросил «Доктора Живаго» в море, в шумно уходивший от винта широкий пенистый след...

К оглавлению

 

- 5 -

Когда сходишь с трапа судна на родной берег, все тяготы долгого рейса кажутся далекими и незначительными, словно видятся в перевернутый бинокль.

Таким, по приходу домой, казалась мне история с покупкой романа «Доктор Живаго».

Содержание романа, его философские рассуждения о природе революций и ее последствиях, мысли главного героя о жизни, любви, смерти - все это осталось со мной. Но сам факт покупки книги и связанные с этим переживания осталась далеко позади. Тем более, что с приходом в Одессу меня захлестнули новые события.

На следующий день по приходу меня вызвал капитан и сказал, что он и стармех дают мне представление на старшего механика. Я должен сойти в отпуск, сдать экзамен, получить соответствующий диплом и, по возвращению «Устилуга» из следующего рейса, подменить Леонтия Григорьевича.

Экзамен предстоял серьезный. Сдавать его нужно было комиссии, состоящей из представителей отделов пароходства: механико-судовой службы, технического отдела, отдела теплотехники, кабинета техники безопасности, противопожарной инспекции, военно-морского отдела и т. д.

Вопросы могли быть самые неожиданные. Отвечать на них нужно было, как подобало руководителю машинной команды океанского судна, от которого требовалось не только знать и грамотно эксплуатировать сложную судовую технику, но и уметь в самых непредвиденных обстоятельствах принимать смелые, неординарные решения.

Экзамен я сдал. Но больше всех мучил меня представитель парткома. Пока я отвечал на вопросы Других членов комиссии, этот грузный, хмурый человек, надев очки, внимательно читал мое «Личное дело» И когда очередь задавать вопросы дошла до него, он отложил очки и, глядя на меня исподлобья, спросил:

- Вот, в автобиографии вы пишите, что с 1941 года по 1944-й были в Одесском гетто, а потом в концлагере. В гетто, на Слободке, умер ваш отец. Инвалид. Как же он, зная, что фашисты уничтожают евреев, не эвакуировался вместе с вами из Одессы?

Я стал объяснять, что отец хотел эвакуироваться, что мы уже были даже в порту и должны были сесть на пароход. Но начался воздушный налет, в пароход на наших глазах попала бомба, он начал гореть, и нам пришлось вернуться домой. А потом уехать не было никакой возможности. Так мы оказались в оккупации.

Но представитель парткома не унимался. С дотошностью следователя, то надевая, то снимая очки, он стал спрашивать, как это мне и моей матери, с которой я прошел все круги фашистского ада, удалось остаться в живых.

Его тяжелый взгляд и вопросы, подозревавшие нас чуть ли не в сотрудничестве с оккупантами, напомнили мне издевавшихся над нами в концлагере украинских полицаев.

Не знаю, сколько бы еще продолжался этот допрос, если бы не председатель комиссии Александр Дмитриевич Гетьман. Прервав представителя парткома, он сказал:

- Как моряка загранплавания Хасина проверяли соответствующие органы. Претензий к нему нет. На вопросы членов комиссии он ответил. Будем считать - экзамен сдан.

И, встав, протянул мне руку:

- Поздравляю!

Спасибо Александру Дмитриевичу! Опытнейший инженер-механик, он и потом помогал мне дельными советами. Помог и в истории с «Доктором Живаго»

Но, обо всем по порядку...

Сдав экзамен и получив диплом механика-дизелиста 1-го разряда, дававший мне право занимать должность старшего механика на судах с неограниченной мощностью дизелей, я в ожидании «Устилуга», стал часто бывать в газете «Моряк». Ответственный секретарь газеты Вениамин Борисович Косоногий, а иногда и замредактора Яков Григорьевич Кравцов давали мне задания написать ту или иную статью, и я с радостью выполнял их поручения.

В те годы, о которых я рассказываю, «Моряк» был далеко не той газетой, в которой сотрудничали Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша и Валентин Катаев, и о которой Константин Паустовский в повести об Одессе «Время больших ожиданий» писал так: «Лучшим вознаграждением для нас, сотрудников «Моряка», была его популярность. Газета расходилась мгновенно. Номера «Моряка» буквально рвали из рук.

Нет, в мою бытность нештатным корреспондентом «Моряка» его не расхватывали. Это был орган парткома Черноморского пароходства, и, в соответствии с этим, газета, как и все советские газеты, дышала духом коммунистической пропаганды. И все же - море, с его вечно волнующей романтикой, рассказы моряков о своих плаваниях, история газеты, все эго способствовало тому, что в газетных киосках «Моряк» не залеживался.

Редакция газеты находилась на Пушкинской, в нескольких шагах от пароходства, и поэтому здесь всегда можно было встретить рабочих корреспондентов и друзей газеты от капитанов дальнего плавания до портовых грузчиков, |приносивших заметки с критикой портового начальства.

Часто заходили в «Моряк» журналисты других одесских газет и писатели - Александр Батров, Юрт! Усыченко, Иван Гайдаенко. Они писали о море, и где, как ни в «Моряке», можно было узнать свежие морские новости и почерпнуть темы для морских повестей и рассказов.

Почти каждый день заглядывал в «Моряк», живущий неподалеку, в Театральном переулке возле ; Оперного театра, капитан дальнего плавания Иван Федорович Иванов. В том году он только вернулся из Египта, где работал лоцманом на Суэцком канале. Послушать капитана всегда собиралось много людей.

Я написал тогда об Иване Федоровиче очерк, который; опубликовал журнал «Морской флот». Напомню только некоторые подробности биографии этого незаурядного человека.

Командуя во время войны черноморским теплоходом «Калинин», Иван Федорович накануне захвата немцами Феодосии, несмотря на артиллерийский обстрел порта, погрузил и вывез в Новороссийск картинную галерею Айвазовского. И именно «Калинин» под командованием капитана Иванова первым из судов Черноморского пароходства в 1944 году вошел в освобожденную от фашистских оккупантов Одессу. А когда в 1956 году президент Египта Насер, национализировав Суэцкий канал и уволив английских лоцманов, обратился к Советскому правительству с просьбой прислать на канал советских лоцманов, от Черноморского пароходства на эту сложную и почетную работу был послан Иван Федорович Иванов.

Запомнился такой его рассказ. В 1946 году, когда державы-победительницы во второй мировой войне СССР, США и Англия, в соответствии с решениями Потсдамской конференции начали делить забираемый У поверженной фашистской Германий торговый флот, Иван Федорович с группой моряков был послан в Гамбург на приемку одного из грузовых судов. У немцев это судно называлось «Майнц». Но представители СССР в комиссии но репарациям переименовали судно в «Михаил Фрунзе». Сдавал пароход Иванову немецкий капитан, с горечью поглядывая за борт, где приехавшие с Иваном Федоровичем матросы, сидя на подвесках, перекрашивали название парохода, немец добросовестно рассказывал советскому капитану обо всех тонкостях управления уже бывшего «Майнца», на котором, проплавал всю войну. Другой бы, -говорил Иван Федорович, - бросил бы от каюты ключи и сошёл на берег. Но немец оставался немцем... Прошло 10 лет. Иван Федорович работал уже лоцманом на Суэцком канале, когда однажды ему предстояло провести от Порт-Саида до Суэца западногерманский сухогруз. Каково же было удивление Ивана Федоровича, когда, поднявшись на мостик этого судна, он увидал того самого немца-капитана. Немецкий моряк тоже узнал Иванова, и они обнялись, как друзья!

Из посетителей «Моряка» тех лет запомнился и грузный, с тяжелой шаркающей походкой старый капитан Эммануил Соловьев. Его знала вся морская Одесса, любовно называя за глаза Моней.

О Соловьеве ходили легенды. Несмотря на русскую фамилию, Соловьев был евреем. В 1949 году, в разгар развязанной Сталиным антисемитской кампании по «борьбе» с безродными космополитами, когда по всему Советскому Союзу изгоняли с работы евреев, уволили из пароходства и Соловьева. Но он не побоялся написать возмущенное письмо самому Сталину. И - произошло чудо! То ли сработала русская фамилия Соловьева, то ли еще что. Но он был восстановлен в пароходстве и до ухода на пенсию плавал капитаном.

А вот что рассказывал о нем в «Моряке» одесский писатель, бывший матрос потопленного франкистами теплохода «Комсомол», Иван Петрович Гайдаенко.

В 1936 году, когда в Испании началась гражданская война, - рассказывал Иван Петрович, - Соловьев был третьим помощником капитана «Комсомола». Известно, что СССР помогал оружием,

продовольствием и медикаментами республиканскому правительству Испании, против которого генерал Франко поднял фашистский мятеж. На пути в Испанию франкистами были потоплены

черноморские суда «Тимирязев», «Благоев», были захвачены и конфискованы пароходы «Цюрупа», «Макс Гельц», «Максим Горький», «Катаяма», и моряки этих судов первыми из советских людей узнали на себе, что такое фашизм.

Узнали это и моряки «Комсомола».

Остановив теплоход у берегов Испании, франкисты потребовали опустить шлюпки и высадить на них экипаж. «Судно будет потоплено!» - передали с франкистского крейсера капитану «Комсомола» Мезенцеву. «Если не высадитесь, будете потоплены вместе с судном!»

Капитану оставалось подчиниться.

И можно представить состояние моряков, когда отойдя на шлюпках от «Комсомола», они увидели поднятые взрывами снарядов у борта теплохода фонтаны воды и, стиснув зубы, смотрели, как их родное судно, вздрогнув, начало оседать на корму и I уходить под воду.

Франкисты привезли моряков на Майорку, высадили на берег и погнали в мрачную средневековую тюрьму «Санта-Мария»

В этой тюрьме экипаж «Комсомола» провел долгих полтора года...

В тесной, набитой арестованными моряками камере Соловьев спал радом с Гайдаенко. 1 мая 1937 года, в день праздника солидарности трудящихся всех стран, Соловьев стал у зарешеченного окна камеры и громко, на всю тюрьму, запел «Интернационал». Ворвавшийся в камеру охранник приказал Соловьеву замолчать. Но он продолжал петь. В камеру ворвались еще охранники, вытащили Соловьева в коридор и начали избивать. Но и окровавленный, с выбитыми зубами, он продолжал петь...

О чем только не говорили в «Моряке», когда я туда приходил. О морской пехоте, защищавшей в 1941 году родную Одессу, о гибели парохода «Ленин» в самом начале войны, на котором погибли сотни эвакуируемых из Одессы женщин, стариков и детей, о приемке в Германии трофейных пассажирских лайнеров «Россия» и «Победа», о захвате в 1954 году чанкайшистами в Тайваньском проливе танкера «Туапсе» и о ходе скумбрии в Одесском заливе. Ведь многие посетители «Моряка» были заядлыми рыболовами!

Сидевшим за своими письменными столами сотрудникам редакции оставалось только слушать, превращая услышанное в увлекательные газетные материалы!

Из «Моряка» я всегда уходил с ответственным секретарем редакции Вениамином Борисовичем Косоногим. Мы жили по соседству, и по дороге домой обменивались впечатлениями об услышанном.

Вениамин Борисович всегда доставал интересные книги и давал их читать мне. Выйдя как-то со мной из редакции и, взяв меня под руку, Вениамин Борисович наклонился к моему уху и тихо сказал:

- Я слышал, в Италии издан на русском языке «Доктор Живаго». Ты не смог бы его как-нибудь привезти?

Меня словно ударило током! «Неужели он узнал, что я купил и прочитал книгу? Но ведь я никому об этом не говорил!»

Видя мое замешательство, понимая, что затронул опасную тему, Вениамин Борисович заговорил о другом.

Но этот мимолетный разговор посеял во мне смуту. Готовясь к экзамену, получая потом диплом на звание механика-дизелиста 1-го разряда, для чего нужно было собрать кучу справок о плавательном цензе, я совсем забыл о «Докторе Живаго». И вот...

Дома меня ждала радиограмма. Старший механик Логвинович сообщал о дате прихода «Устилуга» и просил сообщить о моей готовности сменить его на время отпуска.

Обрадовавшись этой радиограмме, я поспешил на телеграф и сообщил Леонтию Григорьевичу о готовности к рейсу.

До прихода судна в Одессу оставалось дней десять. Лето было жарким, и каждое утро, наскоро попив чай, мы с женой отправлялись на Ланжерон. Шли мы через парк Шевченко вдоль крутого обрыва, с которого открывался великолепный вид на порт. Радовали глаз трепещущие на ветру флаги стоящих у причалов судов, белые вспышки чаек и ослепительная синева уходившего к горизонту моря.

В один из таких дней мы встретили на Ланжероне Лялина. Он тоже был в отпуске. Подбежав к нам и поздоровавшись, он спросил:

- Когда приходит «Устилуг»?

Лялин был в плавках. К загорелому телу прилип пляжный песок. Я сказал о радиограмме Логвиновича.

- Да, - спохватился Лялин, - поздравляю со сдачей экзамена. Ты же в следующий рейс пойдешь стармехом!

И, засуетившись, стал искать среди загоравших на пляже людей свободное для нас место.

Купались и загорали в тот день мы вместе с Лялиным. Оставив компанию, с которой он пришел на пляж, Лялин бил необыкновенно услужлив.

Выстояв под палящим солнцем в единственный на весь пляж киоск длинную очередь, он принес нам бутылку лимонада и несколько бубликов. А ближе к вечеру побежал на лодочную станцию, взял напрокат облепленную тиной лодку, заставил нас в нее сесть и, налегая на весла, повез, как он выразился: «провожать за горизонт солнце»

Через несколько дней я снова получил от Логвиновича радиограмму с точной датой прихода судна. С этой радиограммой я пришел в отдел кадров к ведавшему «Устилугом» инспектору Тюхте.

Виктор Петрович Тюхтя мог уже с утра сидеть за своим письменным столом в легком подпитии. Как говорили знавшие его моряки, он никак не мог отогреться с того памятного дня, когда, будучи 3-м помощником капитана теплохода «Анатолий Серов», заступив в море на утреннюю вахту, услышал вдруг оглушительный взрав, потерял сознание и очнулся уже в ледяной воде. Вокруг плавали замазученные Доски, ржавые бочки и перевернутая шлюпка. Все, что осталось от теплохода.

К Случилось это в начале марта 1949 года. «Анатолий Серов» шел из Феодосии на Одессу и, проходя Севастополь, наскочил на сорванную штормом донную мину, оставшуюся в водах Черного моря со времен Великой Отечественной войны.

Спас Тюхтю и еще нескольких моряков подошедший к месту катастрофы ледокол «Торос». Остальной экипаж погиб при взрыве. Но и те, кого подобрал «Торос» и доставил в Севастополь, скончались в госпитале от переохлаждения. Выжил один Тюхтя. С тех пор без утренней рюмки водки он не мог обойтись.

Когда я вошел к нему в кабинет, Тюхтя как-то странно посмотрел на меня, не спеша закурил и, усмехнувшись, спросил:

- Тебе знакомо здание, которое одной стороной выходит на Бебеля, а другой - на Карла Маркса?

- А что?

- Что? Заинтересовались тобой в этом здании, вот что. Возьми телефон, позвонишь по нему из Бюро пропусков. И узнаешь, почему к твоей скромной персоне проявили в этом здании интерес.

Здание, которое одной стороной выходит на Бебеля, другой на Карла Маркса... Оно стоит там и сегодня. Только улицы носят уже другие названия. Бебеля - Еврейская, Карла Маркса - Екатерининская. Так назывались они до революции 1917 года. А здание, о котором сказал мне Тюхтя, стоит и сегодня. Сменилась на нем только вывеска. При Советской власти на ней было написано: «Комитет Государственной безопасно СССР», а сейчас -«Служба безопасности Украины»...

С невеселыми мыслями подошел я к тяжелой дубовой двери Бюро пропусков этого здания, а вскоре уже сидел в кабинете следователя, задававшего быстрые, резкие вопросы:

- При каких обстоятельствах вы купили запрещенный в СССР роман Пастернака «Доктор Живаго»? Кто кроме вас читал на судне книгу? Кому в Одессе вы ее передали? У кого она сейчас?

Растерявшись от этого града вопросов, от обстановки, в которую так неожиданно попал, я отвечал сбивчиво, невпопад, думая только об одном: «Никаких фамилий! Все взять на себя. Иначе - групповое дело!

Из газетных статей, разоблачавших культ личности Сталина, я знал статью Уголовного Кодекса СССР 58-10 «Групповая антисоветская агитация и пропаганда». При Сталине по этой статье расстреливали...

Закурив, следователь встал, прошелся по кабинету и, остановившись за моей спиной, сказал:

- Сейчас отправитесь в камеру. Напишите на мое имя объяснение. Начнете так: «Старшему следователю Комитета Государственной, безопасности по Одессе и Одесской области Самойленко». Пишите все подробно. Кто давал вам задание, адреса этих людей, в общем, вы меня поняли. Не выйдете из камеры, пока я не получу от вас все эти сведения!

Явившийся по вызову следователя старшина вывел меня во внутренний двор, завел в какой-то подвал, открыл массивную железную дверь и я оказался в узкой темной камере.

Включив свет, старшина указал на привинченный к полу железный стул, на такой же стол, на котором лежала бумага и ручка, сказал: «Пишите!» и вышел.

Так второй раз в жизни я оказался в тюрьме.

Меня охватил противный, липкий страх. И мысль: «Кто? Кто выдал? Лялин? Но он тоже читал книгу. Пустовит? Но этот простой деревенский парень был настолько далек от литературы»., что даже не пользовался судовой библиотекой. Все свободное время он проводил на камбузе с поварихой Валей, помогая ей чистить картошку или мыл за нее кастрюли. С приходом в Одессу он увез ее в свою деревню под Николаев, где они должны были пожениться. Кто же был этот незримый человек, следивший за мной в Генуе или стоявший у меня за спиной, когда я читал «Доктора Живаго»? Помполит? Но весь переход от Рио-де-Жанейро до Генуи Федор Иванович плохо себя чувствовал и почти не выходил из каюты. А на берег в Генуе вообще не сходил...»

Я осмотрел камеру. К стене была поднята железная рама-кровать. Очевидно, ее опускали на ночь, и надзиратель бросал на нее тюфяк. Было и окно. Под самым потолком. Зарешеченное. Оттуда доносились приглушенные звуки улицы.

Я сел писать объяснение, но руки дрожали, и я никак не юг сосредоточиться.

Вошел старшина:

- Написали?

- Нет еще.

- Когда напишите, нажмете звонок.

Он показал на черневшую у двери кнопку и вышел. Загремел дверной засов, и мне показалось, что этот звук отрезал меня от воли навсегда...

Я не помню, сколько времени провел в этой камере. Помню только, когда меня снова ввели в кабинет Самойленко, был уже поздний вечер. Брезгливо поджав нижнюю губу, следователь долго читал мою объяснительную, потом положил ее в папку и вышел.

Вместо него в кабинет вошел старшина. Не тот, что водил меня в камеру, другой. Тот, очевидно, сменился с дежурства. Окинув меня острым взглядом, этот, новый, стал у двери как часовой.

Самойленко не было долго. Пока он отсутствовал, меня била дрожь. Никак я не мог унять противный стук зубов. При одной мысли, что меня сейчас отведут в камеру, на меня накатывал тяжелый, как могильная плита, страх...

Наконец, Самойленко вернулся. Отпустив старшину, сел, закурил и с мрачной усмешкой сказал: - В тридцать седьмом загремели бы на Колыму. А так... наше начальство приняло решение за границу вас больше не пускать. Дальнейшую вашу участь решат в пароходстве.

И, подписав мне пропуск, показал на дверь.

Дома меня встретили перепуганные жена и моя мать. Когда я вечером не пришел домой, а жили мы с женой на Бебеля угол Свердлова, жена побежала к моей матери, жившей на Дерибасовской. Жена была уверена, что я там. Обе вернулись к нам, теряясь в догадках, куда я мог пропасть. Ведь в КГБ я пошел из отдела кадров, никого дома не предупредив.

Когда я рассказал, где и по какому поводу был, моя мать удивленно спросила:

- Что же ты натворил? Прочитал книгу?

- Да.

- И в этом твое преступление?!

А жена прижалась ко мне:

- Главное, тебя отпустили...

С тяжелым сердцем шел я на следующий день в отдел кадров. И не успел открыть дверь кабинета Тюхти, как он, увидев меня, закричал:

- Дочитался? Оттуда уже звонили! Пиши заявление на увольнение. Прямо здесь. Вот бумаг и ручка!

Присев к столу инспектора, я уже начал выводить прыгающие перед глазами первые фразы заявления на увольнение, когда в кабинет к Тюхте вошел механик-наставник Гетьман. Тот самый что был председателем экзаменационной комиссии, когда я сдавал экзамен на старшего механика.

Увидев меня, Гетьман шутливо спросил:

- Не успел сделать рейс стармехом, уже пишешь заявление на отпуск?

- Да, - ответил за меня Тюхтя. - Бессрочный!

- А что случилось?

- Это у него спросите!

Зазвонил телефон. Тюхтя взял трубку. Воспользовавшись этим, Гетьман поманил меня в коридор:

- Идем, расскажешь, что произошло.

Мы вышли во двор отдела кадров, сели на скамью в тени старой акации и я рассказал Гетьману историю с «Доктором Живаго».

- Да... - покрутил он седой головой. - Это ты зря сделал... А о чем книга? Столько из-за нее шума было...

Я вкратце рассказал содержание романа.

- Что же в нем антисоветского, - удивился Гетьман.

- Страдания в гражданскую войну порядочного человека? Мой дед в те годы жил в украинском местечке где обитало много евреев. Он рассказывал, как этих несчастных людей грабили и убивали белые и красные. Об этом написано и в рассказах Бабеля. А его сейчас издают. Вот что, - Гетман решительно встал.

- Жди меня здесь. Никуда не уходи! Я поговорю с Ткаченко.

Дмитрий Васильевич Ткаченко был в то время начальником отдела кадров Черноморского пароходства. Я был у него на приеме в 1956 году Тогда меня тоже увольняли, из пароходства. А вина моя состояла в том, что Англия, Франция и Израиль после национализации президентом Египта Насером Суэцкого канала, принадлежавшего в то время англо-французскому капиталу, начали против Египта войну Из-за того, что в эту войну вступил и Израиль, евреев, работавших на судах Черноморского пароходства, списали на берег.

Я в то время был 4-м механиком танкера «Славгород». Когда я пришел в отдел кадров и спросил инспектора, за что меня списали, тот, не отвечая на мой вопрос, сказал, чтобы я писал заявление на увольнение. Тогда-то я и записался на прием к Ткаченко. Дмитрий Васильевич внимательно меня выслушал, прочитал принесенное секретаршей мое «Личное дело» и сказал:

- Иди, поработай пока на какое-нибудь ремонтирующееся судно. Я дам команду. А там - видно будет...

Так я остался работать в пароходстве.

Не знаю, о чем был разговор у Гетьмана с Ткаченко на этот раз, когда решалась моя судьба в связи с «Доктором Живаго», но когда Гетьман ввел меняв кабинет Ткаченко, Дмитрий Васильевич отругал меня за необдуманный поступок, вызвал Тюхтю и приказал перевести меня в каботаж. А уже Гетьман посодействовал тому, что я был назначен вторым механиком па пассажирский теплоход «Украина», плававший на регулярной линии Одесса-Батуми.

Так, лишившись заграничной визы, я все же остался работать в Черноморском пароходстве...

К оглавлению

 

- 6 -

Экипаж «Украины» состоял из таких же штрафников, как и я. Например, стоявший со мной вахту моторист Маслюков, пожилой человек, воевавший в морской пехоте, защищавший Одессу, Севастополь, Новороссийск, закончивший войну в Берлине, после войны вернулся в пароходство, откуда был призван на фронт, получил визу и плавал за границу на теплоходе «Адмирал Ушаков». Женился. Но жена, намного моложе Маслюкова, пока он был в рейсе, завела любовника. Узнав об этом, Маслюков подал на развод. В отместку жена написала в КГБ, что муж, возвращаясь из дальних рейсов, превозносил западный образ жизни и ругал Советскую власть. При Сталине по такому доносу Маслюкову дали бы 10 лет «за антисоветскую агитацию и пропаганду». А при Хрущеве лишили визы и послали работать в каботаж.

Или напуганная своим прошлым судовая прачка Нина Ивановна Воеводова. Во время войны была санитаркой в армии генерала Петрова, защищавшей Одессу, а потом Севастополь. При отступлении советских войск из Севастополя Нина Ивановна попала в немецкий плен. На ее глазах немцы расстреляли захваченных вместе с ней, не успевших уйти из города красноармейцев и командиров -коммунистов и евреев. А ее, вместе с другими попавшими в плен женщинами-телефонистками и военными врачами, погнали в лагерь под Николаев. Оттуда их вывезли на работы в Германию. Освободили Нину Ивановну в 1945 году американские войска. После окончания войны она вернулась в Одессу и пришла в пароходство, где плавала до войны буфетчицей на Ближневосточной линии. В пароходство ее приняли, но КГБ визу не дало - была в немецком плену.

Таких примеров было не счесть...

На «Украине» я проплавал три года. Помимо основных своих обязанностей, редактировал судовую газету, организовал художественную

самодеятельность, был избран в судовой профсоюзный комитет, где ведал сектором культурных мероприятий. Свободного времени после вахт в машинном отделении у меня почти не было. Но зато, как говорил помполит «Украины» Н. Казаненко, «было, что писать в характеристике».

Из экипажа «Устилуга» за эти годы я никого не встречал. Они плавали в далеких морях, а я вдоль берегов Крыма и Кавказа.

Но однажды, когда «Украина» стояла в Сухуми, гуда зашел вернувшийся с Кубы пассажирский теплоход «Грузия». Я пошел полюбоваться на этот великолепный лайнер и вдруг увидел Лялина. В белой командирской форме с золотыми нашивками на рукавах он стоял на корме теплохода и разговаривал с какой-то женщиной.

- Лялин! - закричал я. - Володя!

Он посмотрел вниз, заметил меня и махнул рукой: «Иди к трапу!»

Вскоре я сидел в его небольшой уютной каюте и за бутылкой кубинского рома слушал рассказ, как из электриков мой друг стал помощником капитана теплохода «Грузия» по пассажирской части.

По словам Лялина, помог ему в этом знакомый инспектор отдела кадров, записавший его на курсы пассажирских помощников капитанов при учебнокурсовом комбинате пароходства.

Порадовавшись за своего друга, я не подозревал, что причиной его успешной карьеры был не инспектор отдела кадров, а я. Но понять это мне пришлось лишь несколько лет спустя...

К оглавлению

 

- 7 -

В октябре 1964 года был отстранен от. власти Хрущев. Его авантюра - тайная доставка и установка на Кубе направленных на США советских ядерных ракет чуть не привела человечество к третьей мировой войне. Надоели всем, а в первую очередь его же I соратникам, и другие авантюры Хрущева: засев всех полей СССР кукурузой, сокращение на один миллион двести тысяч человек Советской армии, что привело к снижению обороноспособности Советской Союза, разделение областных комитетов партии на промышленные и сельские и многое другое.

С отставкой Хрущева было покончено и с его «оттепелью». Но, как ни странно, проводимый новым правителем СССР Брежневым курс на сворачивание хрущевских реформ, неожиданным образом благоприятно сказался на мне.

В январе 1965 года «Украина» готовилась идти на ремонт в Болгарию. Я был уверен, что перед отходом в Варну, где должен был ремонтироваться теплоход, меня спишут. Но за несколько дней до отхода меня вызвал капитан и сказал:

- Вот что, Хасин. Мы с помполитом были в областном комитете партии. Просили за тебя и еще за нескольких членов экипажа, доказавших свои трудом и общественной работой, что они достойны пойти на ремонт «Украины» в Болгарию. Комиссия обкома пересмотрела твое дело и дала «добро». Поздравляю!

Так мне снова вернули визу...

После ремонта, поработав еще некоторое время на «Украине», я сошел в отпуск. А после отпуска, по рекомендации все того же Александра Дмитриевича Гетьмана, был назначен старшим механиком грузового теплохода «Большевик Суханов».

Это океанское судно было построено по заказу Советского Союза в Польше. Таких судов в Черноморском пароходстве было двенадцать. Называли их по имени головного судна серии - суда типа «Лесозаводск». Сам «Лесозаводск» позже был переоборудован в тренажерный центр, где и сегодня учат моряков бороться за живучесть судов. А стоит «Лесозаводск» в бывшей военной гавани, известной в Одессе под названием Арбузной, и хорошо виден с Приморского бульвара.

На «Большевике Суханове» снова начались мои долгие морские скитания, где единственной информацией о происходящих в мире событиях были пойманные по ночам в океане сквозь вой глушилок «вражеские» радиоголоса: БИ-БИ-СИ, «Голоса Америки», «Немецкой волны» и «Радио «Свобода»». И до сих пор я помню имена и фамилии их дикторов и политических обозревателей. На БИ-БИ-СИ -Анатолия Максимовича Гольдберга, он вел передачу «Глядя из Лондона», «Голоса Америки» - Виктора Французова, Жанны Владимирской, Алексея Данилова, на «Радио «Свобода»» - Юлиана Панича, Владимира Маленковича, Фатимы Салказановой...

В 1961 году, еще при Хрущеве, прошел XXII съезд КПСС. Он был настолько антисталинским, что на съезде было принято решение вынести из Мавзолея на Красной площади гроб с телом Сталина и захоронить его у кремлевской стены. Но всей стране начали сваливать статуи тирана. Казалось бы, со сталинщиной с ее бесчеловечной войной против собственного народа будет покончено навсегда. Но система, созданная «великим вождем и учителем», оставалась верна себе.

С приходом к власти Брежнева в советской печати начались яростные нападки на Александра Солженицына. И если при Хрущеве за опубликованный Пастернаком на Западе роман «Доктор Живаго» автора только пугали высылкой из СССР, то при Брежневе высылка на Запад неугодных властям литераторов стало практикой.

После нескольких лет травли Солженицын был выслан из СССР и лишен советского гражданства. Также поступили и с приютившими Солженицына накануне его высылки из страны Народной артисткой СССР певицей Галиной Вишневской и с ее мужем, всемирно известным музыкантом Мстиславом Ростроповичем.

В те годы, вслед за Солженицыным, были высланы из страны и лишены советского гражданства известные писатели Василий Аксенов, Владимир Войнович, Георгий Владимов, Виктор Некрасов, Александр Галич, Владимир Максимов. Были арестованы и сосланы в лагеря писатель Андрей Синявский и поэт Юлий Даниэль. Арестовывались за правозащитную деятельность ученые - Орлов, Щаранский, Буковский. Был сослан в Нижним Новгород под надзор КГБ академик Сахаров.

А что касается «крамольных» писателей, то арестовывались не только они, но даже их книги!

Мы шли в Кению, в порт Момбаса, когда я ночью по «Голосу Америки» услыхал, что агентами КГБ арестована рукопись романа писателя В. Гроссмана «Жизнь и судьба».

Сделано это было по доносу главного редактора журнала «Октябрь» В. Кожевникова.

Гроссман передал Кожевникову свой роман для публикации в журнале, но бдительный главный редактор, прочитав рукопись, посчитал ее антисоветской и доложил в ЦК КПСС. Оттуда была дана команда КГБ разобраться, и агенты этого зловещего ведомства ворвались ночью к Гроссману в квартиру и арестовали не только все экземпляры рукописи, но даже ленту пишущей машинки, на которой Гроссман писал свой роман!

Была запрещена к публикации книга Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», в которой автор, мать писателя Василия Аксенова, описывала ужасы сталинских концлагерей, в которых провела восемнадцать лет.

Запрещались к публикации многие главы знаменитой книги Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь»

Слыша все это, я ждал: вот-вот припомнят и мне «Доктора Живаго»

Но обходилось...

В 1970 году я узнал наконец имя человека, донесшего на меня в КГБ. Вернее, не узнал, а догадался. А произошло это так. Весной 1970 года я списался в отпуск.

Суэцкий канал в результате Шестидневной войны 1967 года между Израилем и Египтом был закрыт и суда, следовавшие из Европы в Азию, огибали Африку вокруг мыса Доброй Надежды, как во времена Колумба. Рейсы длились по пять, шесть, а то и по восемь месяцев.

Вернувшись из такого восьмимесячного рейса, я и списался в отпуск.

В первый же отпускной день я накупил ворох газет, пытаясь разобраться в происходящих событиях.

«Правда», «Известия», «Труд», «Литературная газета» - все в один голос ругали диссидентов.

Читая газетные статьи, понимая, что все, что они пишут - ложь, я думал:

«Почему такие люди как, например, академик Сахаров, начали подвергать сомнениям ту политическую систему, которой долго и верно служили, которая награждала их орденами, давала привилегии, обеспечивала им благополучную, комфортную жизнь?»

И тут я вспомнил запавшие в память слова героя романа Пастернака Юрия Живаго: «Единственное, что в нашей власти, это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас».

Наверное, этот «голос жизни» и был той путеводной звездой, которая звала академика Сахарова и его сподвижников к пониманию добра и зла...

Мои размышления прервал телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал голос дежурного по механико-судовой службе пароходства:

- Вас срочно вызывает начальник службы Иван Антонович Пархонюк. Просит прибыть к нему как можно скорее!

При этих словах мне стало не по себе. Дело в том, что перед долгим рейсом, после которого я списался в отпуск, «Большевик Суханов» стоял в ремонте на Одесском судоремонтном заводе. Срок выхода судна из ремонта по вине трубопроводчиков затягивался. Начальник механико-судовой службы Пархонюк чуть ли не каждый день звонил на теплоход, требуя от меня, чтобы судно вышло во время. Но как сказан мне подвыпивший бригадир трубопроводчиков, если я не подпишу ему наряд на замененные на судне трубы, намного превышающие их истинную длину, «Большевик Суханов» будет стоять в заводе до второго пришествия Иисуса Христа!

И я подписал.

Вот, наверно, поэтому, подумал я, и вызывает меня начальник службы!

К его кабинету я подошел с опаской. Я хорошо помнил, как на одном совещании Иван Антонович кричал на старшего механика теплохода «Бийск»: «Мы не позволим вам разбазаривать государственные Деньги!». А вина этого стармеха состояла в том, что он, как и я, стараясь ускорить выход судна из ремонта, приписал трубопроводчикам лишние метры замененных в машинном отделении труб...

Пока я стоял перед кабинетом начальника службы, не решаясь войти, дверь распахнулась и на пороге появился он сам. Я отпрянул, уверенный, что Пархонюк набросится на меня с бранью. Но, при виде меня, он поздоровался и сказал:

- У нас к вам просьба. Вы работали на «Украине». Сейчас туда срочно требуется старший механик, Судно снимается с каботажной линий и должно работать на Ближневосточном направлении вместо теплохода «Башкирия». Сделайте несколько рейсов. Понравится, останетесь. Нет, подберем вам замену. Согласны?

Я растерянно кивнул.

- Тогда идите в отдел кадров. Я сейчас туда позвоню. Обрадованный тем, что избежал от Ивана Антоновича разноса, я поспешил в отдел кадров.

От инспектора, ведавшего «Украиной», я узнал, что «Башкирия» арестована. Судно стоит на отдаленном причале Одесского порта под охраной милиции. Ведется следствие. Сотрудниками Одесской таможни было установлено, что в течение длительного времени многие члены экипажа «Башкирии» вывозили за рубеж антиквариат: иконы, золотые царские монеты и другие, запрещенные к вывозу из СССР ценности. Газеты об этом тогда не писали. Но такой факт в истории Черноморского пароходства имел место.

На «Украине», которая должна была заменить на Ближневосточной линии «Башкирию», экипаж был не визирован. Вот и искали в срочном порядке ему замену...

Дела я принимал у старшего механика «Украины» Всеволода Михайловича Рембези.

Этот удрученный внезапной потерей работы человек, передавая мне папки с документами, рассказал, почему лишен допуска к загрангглаванию.

14 октября 1941 года, когда части Красной Армии, оставляя Одессу, грузились в порту на суда Черноморского пароходства, Всеволод Михайлович, в то время шестнадцатилетний юнга теплохода «Ворошилов», отпросился сбегать домой, попрощаться с матерью. Но когда прибежал домой, на Молдаванку, мать при виде его заплакала и стала уговаривать, не возвращаться на судно. «Смотри, что творится! -говорила сквозь слезы она. - Зачем ты лезешь в этот ад? Ты же погибнешь. А тебе всего шестнадцать!»

И он остался.

Во время оккупации работал кочегаром на плавкране в порту. А в 1944, после освобождения Одессы ушел с какой-то воинской частью на фронт.

Воевал в Румынии, Югославии, несколько раз был ранен. Демобилизовался в конце 1945 года и, вернувшись в Одессу, был арестован. Его обвинили в дезертирстве с теплохода «Ворошилов» и в пособничестве фашистским оккупантам. Приговор -10 лет. Сослан был на Колыму. В заснеженной тайге на сорокаградусном морозе валил лес вместе с настоящими пособниками гитлеровских оккупантов

- полицаями, участвовавших в расстрелах евреев и коммунистов. Отбыл срок «от звонка до звонка». Вернулся в Одессу, поступил в портофлот. Потом перешел в пароходство. Но за границу его не пускали...

Мне искренне жаль было этого человека. Ведь и я не так давно был лишен визы за «Доктора Живаго». Но все, что я мог, - это пожать на прощание ему руку...

К оглавлению

 

- 8 -

Плавание на Ближневосточной линии было напряженным. Рейс туда и обратно продолжался 12 дней, с заходами в Варну, Стамбул, Пирей, Александрию, Фамагусту, Латакию, Бейрут. «Украина» ходила по расписанию на предельной скорости, и чтобы выдерживать эту скорость, профилактические работы по главным и вспомогательным механизмам нужно было выполнять за время коротких стоянок в портах.

Но экипажи пассажирских судов заграничных линий состояли в то время из привилегированной публики. Моторист мог оказаться сыном работника обкома партии, а электрик - родственником какого-нибудь чина из Министерства морского флота. Работать они не умели, а избавиться от них было нельзя. И моей опорой было три моториста с «Большевика Суханова», которых в день смены на «Украине» экипажа я встретил в отделе кадров и уговорил пойти со мной в рейс.

Капитаном был Борис Саввич Кисов. Этот высокообразованный, интеллигентный человек тоже натерпелся от Советской власти. Во время войны плавал штурманом в северных караванах. Доставлял из Англии в Мурманск для сражавшейся с фашизмом Красной Армии военную технику. Зная хорошо английский язык, подружился в Мурманском интерклубе с английским капитаном. Переписывался с ним. За это, после войны, его лишили визы, и он плавал в каботаже. В 1950 году многие лишенные виз моряки завербовывались на суда рыболовного флота на Север. Уехал в Мурманск и Борис Савич. Плавал капитаном на большом морозильном траулере. А в 1956 году после XX съезда КПСС, на котором Н.Хрущев разоблачил преступления Сталина, и после которого из советских концлагерей начали выпускать политзаключенных, а многим морякам открывать визы, вернулся в Черноморское пароходство.

7 августа 1970 года мы снялись из Одессы в очередной рейс. Но как только вышли за Воронцовский маяк, меня позвал на мостик капитан и показал радиограмму, полученную от начальника пароходства. В радиограмме говорилось, что в Одессе вспыхнула холера, город закрылся на карантин и «Украине» по возвращении на Черное море из Бейрута следует идти в Новороссийск.

Вот тогда, благодаря холере, я и догадался, кто донес на меня в КГБ. А произошло это так.

В Новороссийске нам предстояло взять на борт египетских, сирийских и ливанских студентов, учившихся в Советском Союзе, и отправлявшихся домой на каникулы.

Перед началом посадки Борис Саввич дал команду пассажирскому помощнику и судовому врачу проверять у каждого студента наличие справки о противохолерной прививке. Таково было требование властей тех стран, куда заходила «Украина».

Незадолго до отхода из Новороссийска я зашел к Борису Савичу, спросить, где мы будем добирать дизельное топливо. В Новороссийске нам дали его мало и до Бейрута могло не хватить.

Борис Саввич тут же написал в пароходство радиограмму и сказал, что скорей всего нам подтвердят бункеровку в Стамбуле.

Я уже собрался уходить, как дверь капитанской каюты распахнулась и на пороге появился какой-то полковник.

- Вы капитан? - резко спросил он Бориса Савича.

- Допустим! А кто вы такой, что врываетесь ко мне без стука?

Не отвечая на вопрос капитана, полковник окинул меня недружелюбным взглядом и сказал:

- Этот товарищ пусть выйдет!

- Нет! - взорвался капитан. - Это наш старший механик. Он останется. А вас попрошу выйти вон!

Тяжело дыша, полковник подошел к капитану и протянул удостоверение.

- КГБ? - воскликнул Борис Саввич. - Ну и что? Для меня вы пассажир, как и все!

- Я не пассажир, - мрачно произнес полковник. -Пассажиров я привез из Москвы. Двух английских дипломатов, объявлениях персонами «нон грата». В течение 24 часов они должны покинуть пределы Советского Союза. Они выразили желание ехать морем до Стамбула. Но у них нет прививок от холеры, и ваш врач не берет их на борт.

- А, вот оно что! - более спокойно сказал капитан. - Это дело поправимое. У нашего врача есть вакцина. Он сделает дипломатам прививки и - милости просим!

Борис Саввич позвонил к трапу и попросил вахтенного прислать судового врача.

Вскоре в каюту вбежал запыхавшийся врач:

- Борис Саввич, я предложил им привиться, но они отказались. Не знаю, как быть. Ведь санитарные власти ни в одном порту не разрешат нам сходить на берег!

- Разумеется. Да еще прикажут поднять желтый флаг и поставят на какой-нибудь дальний рейд в карантин!

Капитан повернулся к полковнику:

- Значит, так. Или пусть дипломаты делают прививки, и я беру их в рейс. Или пусть добираются до Стамбула другим путем!

Полковник вышел, хлопнув со злостью дверью.

Врач бросился за ним.

Я тоже хотел уйти, но Борис Саввич придержал меня:

- Нам не грех опрокинуть по рюмочке коньяку. Капитан Кисов против КГБ. Разве это не повод?

Но не успел капитан разлить по рюмкам коньяк, как в каюту снова вбежал врач:

- Они отказываются!

- Что ж... - капитан достал из настенного шкафа еще одну рюмку, поставил перед врачом и наполнил ее. - Выпьете. Успокойте нервы. А что касается этих господ, то они останутся в Новороссийске. Вот и все.

Но только мы выпили, как на пороге каюты показался пассажирский помощник.

Это был угрюмый, молчаливый человек. Я видел его только в портах при посадке пассажиров. По выходу в море он не выходил из своей каюты, всегда что-то писал, и даже когда по судовой трансляции объявляли: «Пассажирского помощника просят зайти к капитану», он не торопился к Борису Саввичу, пока эту просьбу не повторяли по трансляции несколько раз.

Войдя сейчас к капитану, и не глядя на нас с доктором, он чуть ли не с угрозой произнес:

- Вы ввязываетесь в серьезный скандал. Полковник звонит в Москву. Оттуда позвонят в пароходство, и вам все равно придется этих людей взять.

Капитан убрал со стола рюмки, поставил в стенной шкаф и, повернувшись к пассажирскому помощнику, спокойно оказал:

- В Стамбуле без прививок их не пустят на берег. А на судно наложат штраф. Дипломаты это прекрасно понимают и просто хотят поиграть на нервах у выдворивших их из страны наших властей.

Ничего не ответив, пассажирский помощник вышел.

Заторопился и врач.

Когда мы остались одни, капитан усмехнулся:

- Пугает кагэбист...

- Какой кагэбист? - спросил я. - Полковник?

- Нет, наш. Разве вы не знаете, что все пассажирские помощники являются сотрудниками этого ведомства. Их должность - номенклатура Комитета Государственной безопасности!

И тут меня осенило. Так вот как Лялин стал пассажирским помощником капитана «Грузия»! За счет моего «Доктора Живаго»!

Зазвенел телефон. Капитан взял трубку. Лицо его сразу стало серьезным.

- Да, да. Понимаю. Но в Стамбуле не захотят этого понимать. И потом, у меня ваш приказ: «За взятие на борт пассажиров без прививок от холеры я несу уголовную ответственность» Не хватало мне на старости лет сидеть в тюрьме!

Закончив разговор, Борис Саввич снова достал рюмки:

- Звонил начальник пароходства. Когда я напомнил ему его же приказ, сказал: «Ну, на ваше усмотрение». И положил трубку.

Наполнив рюмки, Борис Саввич поднял свою:

- Ну, за удачный рейс!

Так мы и ушли, оставив в Новороссийске двух английских дипломатов под охраной полковника КГБ...

Лялина я не искал. Зачем? Главное, я теперь знал, кто меня предал. А спустя год прочитал в газете «Моряк», что «помощник капитана по пассажирской части теплохода «Грузия» Владимир Николаевич Лялин погиб в автомобильной катастрофе и администрация Черноморского пароходства выражает соболезнование семье погибшего»

Так закончилась история с моим «Доктором Живаго»

Прошло много лет. Распался Советский Союз. Ушли в прошлое страшные времена правления Сталина, хрущевская «оттепель», брежневский застой, горбачевская перестройка.

Мы живем в другое время, в другой стране, в другом веке. И когда сегодня я захожу в книжные магазины или прихожу на одесскую «книжку» и вижу прекрасно изданные книги Бориса Пастернака, стою перед ними, как перед памятниками минувшей эпохе.

Вряд ли кто из сегодняшних молодых читателей поверит, что в советские времена прочитать «Доктора Живаго» считалось преступлением.

И кто поверит, что за публикацию этого романа на Западе великого поэта, лауреата Нобелевской премии Бориса Леонидовича Пастернака затравили до смерти.

Когда я рассказал своему взрослому внуку случившуюся со мной эту историю, он удивился:

- Разве такое могло быть?

Было...

К оглавлению

 

 

Музей на озере Ваннзее

Этот очерк я написал, когда собирал в Германий материалы о Борисе Леонидовиче Пастернаке. Во время пребывания в Берлине друзья повезли меня на озеро Ваннзее, где Любят отдыхать жители немецкой столицы. Там я посетил необычный музей. Очерк о нем я и решил включить в эту книгу.

Этот небольшой музей находится на полпути между Потсдамом и Берлином, в одном из красивейших уголков Германии, на берегу окруженного сосновым лесом озера. Называется оно Ваннзее.

К водам озера склоняются плакучие ивы, на прибрежном песке сохнут прогулочные и рыбачьи лодки и, если не знать, о чем рассказывают экспонаты музея, можно думать, что испокон веков приезжающие к озеру люди только и делали, что катались на лодках, ловили рыбу, а в летние жаркие дни купались в прохладной озерной воде...

Белеющий в тени сосновых деревьев музей -бывшая вилла, построенная в начале прошлого века архитектором Паулем Баумгартеном по заказу немецкого текстильного магната Альфреда Блюменталля, еврея по национальности.

С приходом в Германии к власти Гитлера Блюменталль уехал в Америку. Виллу его «ариизировали» нацисты. В годы их властвования здесь находилось какое-то фашистское ведомство. А после разгрома в 1945 году фашистской Германии, когда озеро Ваннзее и все находящиеся на его берегах постройки, попав в зону советской оккупации, отошли потом к ГДР, правительство Германской Демократической республика организовало в этом здании школу.

Теперь здесь музей.

Но школьников и сегодня тут много. Их привозят из Берлина, Потсдама и других немецких городов. Привозят потому, что посещение этого музея входит в школьные программы Германии по теме - Холокост. А музей не озере Ваннзее имеет к этой теме прямое отношение. Именно здесь, на бывшей вилле Блюменталля 20 января 1942 года состоялось совещание по «окончательному решению еврейского вопроса»

Подходя к музею, и зная со слов друзей о его экспозиции, я словно увидел фашистских главарей, подъезжающих в тот пасмурный январский день на черных «Мерседесах» к кованой ограде виллы, увидел в черной форме эсэсовцев, вскидывающих в фашистском приветствии руки, и, как бы вслед за фашистским главарями, вошел в освещенный хрустальной люстрой просторный холл.

Высокая резная дверь вела в овальный зал, из окон которого видны были живописные берега озера. Окна были открыты. В зал доносились веселые крики купающихся в озере людей и трудно было поверить в то, состоявшееся здесь в январе 1942 года совещание, повергшее в кровавый кошмар Европу...

На стенах овального зала я увидел фотопортреты всех шестнадцати участников совещания. Среди них - Гитлера, Бормана, Гиммлера и Эйхмана, главного исполнителя чудовищных злодеяний нацистов, ответственного за гибель 6 миллионов евреев. Того самого Эйхмана, который, скрывшись после воины в Аргентине, был выслежен агентами израильской разведки «Моссад», похищен, доставлен в Израиль и по приговору суда повешен.

Как объяснял толпившимся вокруг меня школьникам молодой экскурсовод, остальные участники-совещания были высшими чиновниками разных министерств и немецкими промышленниками, строившими в фашистской Германы концлагеря -Дахау, Освенцим, Майданек, Бухенвадьд, Маутхаузен, Треблинку и другие. Их пригласили на совещание потому, что «окончательное решение еврейского вопроса» требовало строительства новых лагерей и новых газовых камер.

В зале, где совещалась фашистские преступники, размещены сейчас застекленные витрины. В них демонстрируются копии документов из фашистских архивов. После войны эти архивы, захваченные НКВД, были вывезены в СССР и засекречены. А теперь возвращены Федеративной Республике Германии.

С этими документами, от которых стыдливо отводят глаза немецкие школьники, не мешало бы ознакомить и президента Ирана Махмуда Ахмадинеджада, не устающего повторять, что Холокост - выдумка евреев. Вот, хотя бы с таким документом - письмом-приглашением к участию в совещании 20.01.42. госсекретаря Министерства иностранных дел фашистской Германии Лютера. Оно начинается с обращения: «Дорогой партайгеноссе Лютер!» На первой странице этого приглашения гриф шефа служба безопасности и пометка «Лично». А далее на 15 страницах убористого текста излагается проект постановления предстоящего совещания, обрекающего на смерть почти 11 миллионов европейских евреев.

В овальном зале бывшей виллы три высоких окна. В простенке между ними я вижу большой планшет, на котором четко читается подробный план «окончательного решения еврейского вопроса», разработанный Эйхманом. С немецкой педантичностью Эйхман перечисляет необходимый «объем работ». В Рейхе необходимо уничтожить 131.800 евреев; в Польше - 2.284.000; в Украине -3.000.000; в Чехии и Моравии - 74.000; в Латвии -3.500; в Литве - 34.000; во Франции - 700.000; в Англии - 330.000; в Швейцарии - 16.000; в Венгрии

- 742.800; в Румынии и Бессарабии - 342.000 и т. д.

«Окончательное решение еврейского вопроса» требовало использования последних достижений техники по массовому уничтожению людей. И гитлеровские ученые, изобретатели, химики трудились на совесть.

В музее на озере Ваннзее помимо архивных документов, рассказывающих о чудовищных планах фашистских главарей, можно прочитать и многочисленные показания, которые давали немецкие военные преступники на Нюрнбергском процессе. Вот, например, что рассказал судьям этого Международног Трибунала комендант Освенцима Рудольф Гесс:

«Осенью 1941 года я получил от Гиммлера приказ: «Всех без исключения евреев, находящихся в пределах нашей досягаемости, надо уничтожить сейчас, во время войны. Вам предстоят выполнить эту задачу. Это трудная работа, требующая полного самопожертвования. Все подробности вы узнаете от оберштурмбанфюрера Эйхмана»

По свидетельству Рудольфа Гесса Эйхман, приехав в Освенцим, остался доволен увиденным. Помещения

- газовые камеры для умерщвления одновременно до 800 человек каждая - были готовы. Накануне приезда в лагерь Эйхмана в Освенциме прошло «удачно испытание» газа «Циклон Б», разработанное концерном «ИГ Фарбениндустри». Первыми его жертвами стали 600 советских военнопленных. За ними в газовые камеры стали загонять евреев.

Об этом и докладывал на совещании 20 января 1942 года оберштурмбанфюрер СС Адольф Эйхман, подтвердив колоссальные возможности комбината смерти.

После январского совещания 1942 года нацистская гигантская машина массового уничтожения людей заработала на полную мощность. А мощность эта позволяла только в одном Освенциме уничтожать в газовых камерах ежедневно по 12 тысяч человек!

Коменданта Освенцима Рудольфа Гесса на совещании не было. Его не приглашали. Для фашистских главарей он, офицер СС, был только исполнителем. Но вот что рассказывал он на Нюрнбергском процессе:

«Мне 46 лет. Я постоянно работал в концентрационных лагерях. С 1934 до 1938 года - в Дахау. С 1938 по 1940-й - в Заксенхаузене. А с 1940-го - в Освенциме. Здесь в газовых камерах были умерщвлено около полутора миллионов человек, и около полумиллиона погибло от истощения и болезней. Эта составляло 70-80 % всех узников. Остальные 20-30 % отбирались для работ на предприятиях лагеря. Среди уничтоженных в газовых камерах было 100 тысяч немецких евреев. Кроме них, евреи из Голландии, Франции, Бельгии, Польши, Венгрии, Чехословакии, Греции и других стран. Только одних венгерских евреев мы уничтожили около 400 тысяч летом 1944 года»

В музее есть фотографии, на которых наглядно представлен неподвластный нормальному

человеческому разуму кошмар, о котором так буднично поведал суду комендант Освенцима.

Есть в музее и фотографии газовых камер Треблинки. А рядом - очерк советского писателя Гроссмана «Треблинский ад», переведенный на немецкий язык. Во время войны военный корреспондент газеты «Красная Звезда» Василий Семенович Гроссман вместе с советскими войсками вошел в этот страшный лагерь. Вот что он писал: «Весь процесс работы треблинского конвейера сводился к тому, что зверь отнимал у человека последовательно все, чем пользовался человек по святому закону жизни. Сперва у человека отнимали свободу, дом, родину и везли на безымянный лесной пустырь. Потом у человека отнимали на вокзальной площади его вещи, письма, фотографии близких. Затем за лагерной оградой у него отнимали мать, жену, ребенка. Потом у голого человека забирали документы, бросали их в костер: у человека отнято имя. Его вгоняли в коридор с низким каменным потолком - у него отняты небо, звезды, ветер, солнце. Потом -отнимали жизнь...»

Прошлое возвращается.

В Германии снова подняли головы нацисты. Представители их Национал-демократической партии НДП (у Гитлера она называлась Национал-социалистической) не так давно вошли в парламент земли Саксония. Демонстрации неонацистов с их откровенно фашистскими лозунгами проводятся в Берлине, Гамбурге, Лейпциге и других немецких городах. И когда я видел эти демонстрации по телевизору, вспоминал призыв уничтоженного гитлеровцами чешского журналиста Юлиуса Фучика из его некогда знаменитой книги «Репортаж с петлей на шее»: «Люди, я любил вас, будьте бдительны!»

Что еще я видел в музее на озере Вайннзее, так это то, как немецкие школьники, не заходя после овального зала в другие залы музея, спешили выйти на воздух, словно их преследовали запахи газа и тления.

Не выдержав, вышел на берег озера и я...

К оглавлению

 

Дневник одного рейса

Работая много лет механиком на судах Черноморского пароходства, я никогда не вел дневник. В первом же рейсе это желание отбил у меня помполит. Было это вскоре после войны. Еще свежи были в памяти страшные следы фашистского нашествия. Я хорошо помнил тюрьму, куда румынские оккупанты с приходом в Одессу загнали, евреев, помнил гетто после тюрьмы, повешенных на моих глазах людей, умерших от голода, расстрелянных, и записал в тетради: «По курсу - Румыния. В 1941 году из этой страны пришло к нам страшное зло». Уйдя на вахту, тетрадь оставил на столе. Ее то и увидел помполит. Вместе с судовым врачом он обходил каюты. Врач проверял чистоту. А помполит -«чистоту» наших мыслей. Выдвигая ящики столов и заглядывая под койки, он искал крамолу, «которая могла бы подорвать престиж Советского, государства». Именно так заявил он на судовом собрания, добавив «Как представитель партийных органов, имею право на любой, досмотр!»

Времена бели мрачные. Сталинские. Перед отходом в рейс арестовали любимца экипажа, весельчака и балагура кочегара Сашу Крылова. Во время демонстраций на судне какого-то фильма, где немцы были показаны в очень уже карикатурном виде, Саша имел неосторожность громко заявить: «Были бы они такие, не дошли б до Волги!» И - Саша исчез... Поэтому на том собрании помполиту никто не возразил. Когда я сменился с вахта, он вызвал меня к себе, ткнул пальцем в тетрадь и хмуро спросил:

- Как это понимать?

Волнуясь, я стал рассказывать, что творили румыны в оккупированной Одессе. Но помполит нахмурился еще больше:

- Той страны уже нет. Под руководством Коммунистической партии румынский народ строит социализм. А вы своей записью ведете антирумынскую пропаганду!

- Но это лишь запись! - взмолился я.

- Это мысли. Сегодня записанные. Завтра высказанные вслух!

Тем, кто не жил при Сталине, трудно представить бессмысленность и жестокость созданной им Системы. И я не знаю, чем бы закончилась для меня та история, если бы по приходу в Констанцу замполит не заболел. Его увезла «Скорая помощь». И мы, выгрузившись в этом румынском порту, ушли, оставив его в больнице...

С тех пор я зарекся вести дневник. Все, что писал о своих плаваниях, все, что входило в мои очерки и рассказы, писалось по памяти.

Но вот наступил 1991 год. И власть помполитов рухнула! Мне довелось быть в рейсе, когда это произошло и об этом историческом событии я хочу рассказать...

Если прочитать сегодня Устав службы на судах морского флота СССР, по которому жили и работали, плававшие под красным флагом своей социалистической Родина моряки, то даже далекому от работы в море человеку бросится в глаза, что обязанностям капитана отводилось в Уставе шесть страниц убористого текста, а обязанностям первого помощника капитана, как именовались помощники по политической части, то есть помполиты, - всего один абзац. Но звучал этот абзац так: «Первый помощник капитана проводит в жизнь политику Коммунистической партии Советского Союза и несет ответственность за политический климат в экипаже». А КПСС, согласно 6-й статье Конституции СССР, являлась руководящей и направляющей силой советского общества...

Но помимо Устава был еще один документ, требования которого должны были неукоснительно выполнять моряки, - «Правила поведения советского моряка за границей». И каждый пункт этого немыслимого ни на одном другом флоте невиданного документа начинался словом: «Запрещается».

«Запрещается увольняться в заграничных портах на берег по одному. Увольнение должно производиться только группами не менее трех человек. Во главе группы должно быть лицо командного состава».

«Запрещается оставаться за границей на берегу после захода солнца».

«Запрещается принимать у себя иностранцев. Если то служебная необходимость, такая встреча должна происходить в присутствии свидетелей»

И вот ситуация. Судно пришло в заграничный порт. К капитану приходит агент, который занимается обслуживанием судна. По Уставу капитан является доверенным лицом государства и представляет за рубежом свою страну - Союз Советских Социалистических республик! Но в «Правилах поведения советского моряка за границей» записано, что принимать у себя иностранцев моряк имеет право только в присутствии свидетелей! Кого же должен пригласить в качестве свидетеля капитан? Конечно, первого помощника. Тем более, что согласно тех же «Правил» первый помощник ведет журнал учета посещаемости судна иностранцами. А журнал этот по возвращении судна в Одессу читает куратор КГБ. Хорошо если помполит - человек умный, понимает что к чему и на приглашение капитана присутствовать при разговоре с агентом ответит: «Разговаривайте без меня». А если нет? И когда в каюту капитана входил помполит, чтобы присутствовать при разговоре, многие агенты начинали ухмыляться. Они прекрасно понимали, что Советская власть, доверив капитану судно, жизни людей, груз на сотни тысяч долларов, не доверяет ему разговаривать один на один с простым клерком. А вдруг этот клерк завербует советского капитана в шпионы!

Или другой пример. Судно ремонтируется за границей. По традиции дирекция завода посылает капитану ящик виски. Но в «Правилах поведения советского моряка за границей» записано: «Запрещается принимать подарки или любые другие подношения от частных лиц и фирм». Как тут быть? Отказаться - обидеть дирекцию завода. Принять этот ящик, дать повод помполиту написать о нарушении капитаном «Правил поведения советского моряка за границей». А тут еще молодая буфетчица, которой положено убирать капитанскую каюту, пришла делать уборку. И если капитан на время уборки не вышел из каюты, - еще один материал для донесения. А если все это прочтут в парткоме пароходства, вызовут на бюро. И тогда...

Вот из таких странных для иностранцев реалий складывалась жизнь советских моряков, полностью зависящая от «солдат партии», как гордо именовали себя помполиты. И сколько человеческих судеб сломали своими донесениями эти «солдаты»!

Плавал на судах Черноморского пароходства капитан Николай Иванович Плявин. По его учебнику «Эксплуатация морского танкера», за который автор получил ученую степень кандидата технических наук, и сегодня учатся курсанты мореходных училищ. Во время Великой Отечественной войны Николай Иванович бал капитаном танкера «Иосиф Сталин» и не раз попадал под бомбежки фашистской авиации. Но мужество и поразительное умение капитана управлять танкером в условиях военного времени, позволили «Иосифу Сталину» всю войну доставлять фронту горючее!

Однажды, когда танкер грузился в Туапсе на Новороссийск, капитан получил приказ взять на палубу кавалерийский полк. И не успели матросы подготовить судно к приему такого необычного груза, как к борту танкера начали подгонять лошадей. И тут капитану доложили, что следить за погрузкой кавалерийского полка прибыл Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный. Капитан поспешил к трапу встречать высокого гостя, а тот, дымя папиросой, поднимался уже на борт в сопровождении свиты. Кто-то из сопровождавших Буденного лиц шепнул ему, что курить на танкере нельзя. Буденный, спохватившись, бросил папиросу на палубу и затоптал ее сапогом. Но капитан вместо отдачи рапорта сказал:

- Извините, товарищ маршал. Танкер - не конюшня. Выбросьте, пожалуйста, окурок за борт!

Все замерли. А Буденный, усмехнувшись, поднял недокуренную папиросу и бросил в море.

Моряки были в полной уверенности, что капитану теперь не поздоровится. Но вскоре газета «Правда» напечатала Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении капитана танкера «Иосиф Сталин» Николая Ивановича Плявина орденом Ленина. К этой высокой награде представил капитана не кто иной, как Маршал Советского Союза Буденный!

Закончилась Война. «Иосиф Сталин» стал в ремонт. А капитана Плявина назначили на танкер «Серго». И стал Николай Иванович ходить в Антарктику, возить топливо китобойной флотилии «Слава». А потом принял на Ленинградском судостроительном заводе новый танкер «Владимир». Казалось бы, все прекрасно! Но...

Однажды «Владимир» пришел в Аргентину, в Буэнос-Айрес, и на танкер хлынул поток посетителей. «Владимир» был первым советским судном прибывшим в Аргентину после войны, и многочисленным русским эмигрантам хотелось пообщаться с земляками.

Моряки радушно встречали гостей. Водили их по судну, показывали свои уютные каюты, библиотеку и прекрасную кают-компанию с пейзажами города Владимир. В общем, как любили писать тогда советские газеты, «демонстрировали зарубежным гостям советский образ жизни».

Среди посетивших танкер эмигрантов была одна богатая еврейка, которой в Буэнос-Айресе принадлежало насколько ювелирных магазинов и ресторанов.

Зайдя к капитану, она стала умолять его разыскать в Одессе ее родственников. Сама она уехала из Одессы в 1922 году. В Советском Союзе остались ее брат и сестра. До войны она посылала им посылки и деньги. Получала от них письма. Но потом связь прекратилась. То ли их арестовали, как арестовывали многих советских граждан за связь с родственниками за границей, то ли убили фашистские оккупанты. Она одинока. И если у ее брата или сестры есть дети или внуки, она хотела бы им помочь.

Николай Иванович, будучи человеком добрым, отзывчивым, потерявший во время войны многих друзей, среди которых было немало евреев, пообещал, что постарается отыскать следы ее родни. Пусть только она напишет их фамилии и свой адрес. Если удастся что-то выяснить, то они ей напишут.

Обрадовавшись, женщина присела за журнальный столик и написала все, что сказал ей капитан. В это время в каюту вошел помполит. Гостья попрощалась и ушла. А написанная ею бумага осталась на журнальном столике...

Кончилось это тем, что по приходу в Одессу по доносу помполита заслуженного капитана разлучили с морем. А он всего лишь хотел помочь людям найти друг друга.

Я мог бы привести еще много примеров, когда донос помполита ломал судьбу человека. Ну, хотя бы такой.

Во время моей работы на танкере «Славгород» радистом был у нас Геннадий Горшков. Высокий, красивый парень. И купил Геннадий в Антверпене пестрый галстук. Времена были хрущевские. Магазины пусты. И советским людям нужно было на ком-то вымещать зло. При Сталине выход людской злости на свою нищую жизнь дала «борьба с безродными космополитами». А при Хрущеве - в борьбе со стилягами. Так презрительно называли тогда молодых людей, которые своим внешним видом протестовали против советских догм.

Вместо общепринятых брюк «клеш» «стиляги» носили узкие брюки «дудочки». Вместо кепок -шляпы. В общем, всячески старались отличиться от серой массы советских людей.

«Стиляг» всячески поносили в газетных фельетонах, высмеивали в карикатурах. А комсомольские патрули, вылавливая «стиляг» на улицах, разрезали у них брюки и отрезали пестрые галстуки. А если в поле зрения патрулей попадался молодой человек со «стиляжной» прической, его тут же, на потеху прохожим, стригли наголо. Такой была советская демократия в действии.

Сегодня в это трудно поверить. Но так было.

Когда-то Борис Пастернак писал: «Замечательно перерождаются понятия. Когда к ужасам привыкают, они становятся основаниями хорошего тона». За то, что Горшков купил за границей пестрый галстук, помполит «Славгорода» Анатолий Георгиевич Фомин написал в его характеристике: «Занимается стиляжничеством». И парня уволили из пароходства...

Еще пример.

Долгие годы при прохождении советскими судами пролива Босфор на каждом судне выставлялась «вахта бдительности». По обоим бортам помполит выставлял матросов и мотористов, которые до выхода судна из пролива должны были следить, чтобы никто из членов экипажа не прыгнул за борт.

Делалось это потому, что в 1959 году с теплохода «Углеуральск» Черноморского пароходства прыгнули за борт в Босфоре два практиканта. Это были курсанты Батумского мореходного училища, проходившие практику на «Углеуральске»

Получив назначение на этот теплоход, который грузился в Одессе на Италию, эти ребята купили фотоаппараты ФЭД, стоившие тогда в магазинах 27 рублей, и продали их в итальянском порту Ливорно. Советские фотоаппараты пользовались тогда за границей большим спросом и, продав их, можно было на вырученные деньги купить джинсы, которые на одесской «толкучке» стоили 200 рублей. Вот такую нехитрую коммерческую комбинацию совершили практиканты. Но в «Правилах поведения советского моряка за границей» такие сделки были категорически запрещены. И помполит «Углеуральека» узнав о совершенном практикантами преступлении, вызвал их и сказал, что их за проданные фотоаппараты не только исключат из училища, но и будут судить за спекуляцию.

Напуганные этим, перепуганные насмерть практиканты и прыгнули в Босфор.

Судьба их была трагичной. Турки, приняв ребят за советских шпионов, посадили их в тюрьму. Один из практикантов, не выдержав издевательств турецких тюремщиков, повесился. А другой был вызволен из тюрьмы американской разведкой, отправлен в США и погиб там в автомобильной катастрофе. Таков был результат деятельности помполита, стоявшего на страже советских законов...

Выше я писал о ящике виски, который капитан мог получить в подарок от судоремонтного завода или какой-нибудь заграничной фирмы, которой был привезен груз. В связи с этим расскажу такой случай.

Было это в 1978 году в Соединенных Штатах Америки. Разгрузившись на Кубе, теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, получил задание - идти в Новый Орлеан, грузить жмых на Италию.

По приходу в Новый Орлеан американцы осмотрели перед началом погрузки судно и заявила капитану, что пока мы не очистим трюмы от ржавчины, нас под погрузку не поставят.

И вот всем экипажем, вооружившись кирками и шкрябками, мы стали очищать трюмы теплохода от ржавчины.

Чтобы ускорить дело, капитан решил закупить специальные обивочные машинки и запросил разрешение пароходства. Получив добро, он пригласил меня поехать с ним в город, где на фирме «Томсон и К0, которая занималась снабжением судов всевозможной техникой, мы и заказали эти машинки.

Уже на следующий день машинки доставили на судно и работа в трюмах пошла веселей.

Через день или два капитан с одним из штурманов поехал по делам в город, а я остался руководить работами в трюмах. В обеденный перерыв я вылез из трюма, пошел в каюту умыться и переодеться к обеду, как вдруг увидел у дверей моей каюты огромного роста негра. У его ног стоял ящик виски. Вытирая со лба пот, негр объяснил, что этот ящик послал капитану мистер Томпсон, но капитана нет, а мистер Томпсон сказал, что если не будет на судне капитана, этот ящик передать мне, стармеху.

Объяснив все это, негр протянул мне бумажку, чтобы я расписался в получении подарка.

Я уже хотел было открыть дверь каюты и впустить негра к себе, как в коридоре появился помполит. Хорошо зная привычку нашего помполита за всеми следить и писать о «крамольных» действиях того или иного члена экипажа в своих рейсовых донесениях, я, не открывая двери, сказал негру, что он, очевидно, ошибся и привез виски не на то судно.

Бедный негр! Тыча пальцем в бумажку, он стал уверять меня, что все правильно. А отвезти ящик назад он не может. Он оформил его уже в таможне и у него будут неприятности! Но я стоял на своем. Знал бы негр, какие могли быть у меня неприятности, если бы на глазах нашего помполита я взял бы этот ящик виски!

Бормоча проклятия, негр взвалил ящик на плечи и ушел. А я отправился обедать.

На другой день, в обеденный перерыв, сидя в каюте, я услыхал стук в дверь. Открыл и увидел самого мистера Томпсона. Рядом с ним стоял рабочий. Но не негр. Белый. На плечах рабочего был тот самый ящик виски, который накануне приносил негр!

В коридоре не было никого. Я пригласил мистера Томпсона войти. Вслед за ним зашел рабочий, поставил ящик и ушел.

Мистер Томпсон тяжело опустился в кресло, вытер большим клетчатым платком лицо и стал приносить мне извинения. За что? Оказывается, он допустил ошибку, прислав ящик виски с негром. Как белый человек, он понимает мои чувства...

Я уже не помню, что бормотал в ответ. Но хорошо помню, как долго мистер Томпсон тряс на прощание мне руку, повторяя, что хорошо понимает мой отказ принять от черного ящик виски!

Вот как по-разному можно истолковать одно и то же явление...

Сегодняшний читатель, особенно молодой, не знакомый с жизнью в Советском Союзе, вправе спросить: «А кто же были эти помполиты? Из кого состоял этот институт политического сыска?»

Посылали на эту работу демобилизованных из армии и военно-морского флота политработников, особенно в то время, когда Н.Хрущев сократил Советскую Армию на один миллион двести тысяч человек. Посылали на эту должность и уволенных за какие-то грехи из райкомов и горкомов партии чиновников. Были среди помполитов и бывшие милицейские чины. Много было среди них бывших сотрудников КГБ.

Работали помполитами и моряки -несостоявшиеся штурманы, электромеханики, радисты. Как члены КПСС, они оканчивали специальные курсы первых помощников капитанов и по разнарядке парткома пароходства направлялись на суда.

Система, унаследовавшая со сталинских времен недоверие к.своим подданным, видевшая в каждом советском человеке, если не явного, то потенциального «врага народа», принуждала всю эту огромную армию политработников, даже если и случались среди них порядочные люди, относиться с подозрением к каждому члену экипажа. Поэтому стукачество и боязнь «как бы чего не вышло» в их работе было нормой.

Написав это, я вспомнил такой случай...

Было это в 1967 году во время «Шестидневной войны» между Израилем и Египтом. Я работал тогда старшим механиком на теплоходе «Большевик Суханов». И было на этом судне два еврея - я и матрос Миша Керпельман.

Миша был не только отличным матросом, которого капитан Теодор Иванович Продан всегда ставил на руль при прохождении узкостей или при заходах и выходах из портов, но и отличным спортсменом. Он организовал на судне футбольную команду, которая на стоянках в зарубежных портах не раз выигрывала товарищеские матчи у местных футболистов. И не было такого судового собрания, на котором бы помполит Леонид Максимович Гавриш не хвалил бы капитана нашей футбольной команды Мишу Керпельмана...

Итак, май 1967 года. Новости, которые мы узнаем по радио, тревожные. На Ближнем Востоке назревают серьезные события. Президент Египта Насер блокировал Акабский залив, перекрыв стоящим в порту Эйлат израильским судам выход в Красное море, и потребовал вывода войск ООН из буферной зоны, разделявшей на Синайском полуострове Израиль и Египет.

«Большевик Суханов» шел с Кубы на Черное море. И когда мы, пройдя Атлантический океан, вошли в Средиземное море, на Ближнем Востоке разразилась война.

В те времена перед каждым приходом из дальнего рейса в Одессу на каждого члена экипажа писались характеристики. Я быстро печатал на пишущей машинке и помполит, сочиняя эти характеристики, написав их от руки, давал мне их печатать.

В то утро, когда мы услышали по радио, а было это 5 июня 1967 года, что между Израилем и Египтом началась война, помполит вбежал в мою каюту и взволнованно спросил, где характеристика на Кериельмана? Я нашел на письменном столе уже отпечатанную на Мишу характеристику и дал помполиту. Схватив ее, он выбежал из моей каюты...

Штатный капитан «Большевика Суханов» Т. Продан был в отпуске. Когда мы пришли в Одессу, Теодор Иванович вернулся на судно, зашел ко мне и поинтересовался, как прошел рейс. Поговорили и о событиях на Ближнем Востоке.

- Да, - вдруг спохватился капитан. - А что натворил Керпельман? Мне сказал инспектор отдела кадров, что Миша в рейс не пойдет. На него плохая характеристика.

Я рассказал о взволнованном визите ко мне помполита.

- Вот оно что...

Теодор Иванович быстро встал:

- Надо Мишу выручать!

Теодор. Иванович был человеком глубоко порядочным. В разговорах со мной, всегда любил посмеяться над уродливыми явлениями нашей советской жизни. Перед приходом в Одессу всегда говорил:

- Сойдут с борта таможенники и пограничники, и ступлю я на родную землю, как на вражескую территорию. Это за границей я капитан. А для вохровца на проходной порта - я жулик. И обыскивает вохровец меня, капитана, с превеликим удовольствием. А вдруг я что-то украл из лежащих на причалах грузов! А придешь в пароходство, там уборщица, несмотря на мои капитанские нашивки, замахивается злобно на меня тряпкой. Я ей, видите ли, наследил! Да и соседи, глядя на мои заграничные чемоданы, шипят: «Спекулянт»!..

Миша Керпельман пошел в следующий рейс. Выручил его капитан. Уже где-то за Босфором Теодор Иванович зашел ко мне, закурил и сказал:

- Перестраховался мой первый помощник. Запугали его события на Ближнем Востоке. С перепугу написал на Керпельмана черт знает что! Хорошо, хоть о вас забыл. С плохой характеристикорт, как еврей, вы могли бы загреметь!..

А теперь я хочу рассказать, как по наветам таких «помощников» пострадали капитаны черноморских пассажирских судов, чьи имена были известны не только на Черном море, но и во всем мире.

- О каждом из этих капитанов можно писать книги и снимать кинофильмы. Потому что судьбы их - это история становления послевоенного советского торгового флота.

Вот эти имена: капитан пассажирского лайнера «Шота Руставели» Э. Гогитидзе, капитан пассажирского лайнера «Одесса» В. Никитин, капитан пассажирского лайнера «Аджария» А. Назаренко, капитан пассажирского лайнера «Карелия» Ф. Дашков, капитан пассажирского лайнера «Максим Горький» С. Дондуа.

Элизбар Шабанович Гогитидзе... Я дружил с его сыном, тоже капитаном, Юрой Гогитидзе, и Юра много рассказывал мне об отце.

В Черноморском пароходстве Э. Ш. Гогитидзе называли «Ллойдовским капитаном» Диплом каиитана он получил во время Великой Отечественной войны в Англии. Диплом «Английского Ллойда» был для моряка высшей аттестацией! А плавал Элизбар Шабанович в грозные годы войны в северных караванах. Горел, тонул, прошел все круги того военного, морского ада, о котором известный писатель Валентин Пикуль иисал в своей ставшей знаменитой повести «Реквием по каравану PQ-17»

Но после войны Элизбар Шабанович был лишен заграничной визы. По мнению «компетентных органов», как именовали тогда КГБ, слишком много у капитана Гогитидзе было американских и английских друзей, с которыми породнился он в тех огненных рейсах. А в сталинские времена такая дружба считалась серьезным криминалом... И пришлось ему после война плавать в каботаже между Одессой и Батуми, командуя пассажирским теплоходом «Грузия». И только в 1956 году, после знаменитого доклада Н. Хрущева на XX съезде КПСС, когда был разоблачен культ личности Сталина, капитан Гогитидзе получил возможность снова плавать за границу.

В том же 1956 году «Грузия» повезла в Австралию на летние Олимпийские игры советских спортсменов. Об этом рейсе «Грузии» много писали советские и зарубежные газеты. А фотографий капитана Э. Гогитидзе и его судна во время стоянки в Мельбурне обошли мировую прессу.

В начале шестидесятых годов прошлого уже века капитан Э. Гогитидзе принял в ГДР новый пассажирский лайнер «Шота Руставели». И вскоре этот красавец теплоход, начав работать на международных круизных линиях, завоевал репутацию одного из лучших круизных судов.

Фрахтовала «Шота Руставели» известная немецкая туристическая фирма «Неккерман», и советский пассажирский теплоход пользовался у западногерманских туристов неизменной популярностью!

Но популярность самого капитана Э. Ш. Гогитадзе, его горячий независимый характер и неуживчивость с помполитами привели к тому, что с каждым приходом «Шота Руставели» в Одессу партком пароходства посылал на судно все больше и больше различных комиссий. Усилил активность и очередной помполит, которому партком поручил выискивать в работе капитана побольше недочетов. И в результате - опытнейший, авторитетнейший капитан лишился работы...

По такой же схеме был снят капитан пассажирского лайнера «Одесса» Вадим Никитин. «Одесса» работала на американских круизных линиях, вызывая восторженные отзывы и американских туристов, и американской прессы. Но только за то, что капитан списал с судна мерзавца помполита, комиссия парткома, выявив в работе Никитина криминал: держал на судне свою собаку-овчарку, не сдал в пароходство подаренный экипажу «Одесса» одним американским миллионером быстроходный катер и прочая, прочая, прочая, списала Никитина с лайнера. Тяжело переживая разлуку с любимым судном, совсем еще молодой капитан вскоре умер...

Печальным примером такого партийного руководства пассажирским флотом Черноморского пароходства стала авария крупнейшего пассажирского лайнера «Максим Горький» после отстранения парткомом от работы его капитана, Героя Социалистического Труда Сергея Левоновича Дондуа,

Лайнер «Максим Горький», построенный в середине XX века в Германии, по комфортабельности и скорости хода превосходил все пассажирские суда Министерства морского флота СССР. Он совершал круизные рейсы вокруг Скандинавии с заходом в Норвежские Фиорды, а также заходил на Шпицберген.

В декабре 1985 года «Максим Горький» пришел на ремонт в немецкий порт Бременхафен. И вдруг -с судна сбежала буфетчица капитана Татьяна Лебедева. В одном из круизных рейсов она познакомилась с богатым немцем и приняла предложение стать его женой. Сегодня такая ситуация никого не удивила бы. Но в злосчастные советские времена поступок буфетчицы назывался «Изменой Родине». А поплатился за эту измену капитан.

Несмотря на заслуги С. Л. Дондуа, он был списан «за развал воспитательной работы», как было сформулировано в решение парткома. Его не только списали с судна, но и уволили из пароходства.

На «Максим Горький» был назначен молодой капитан Гаюмов.

До «Максима Горького» Гаюмов командовал сухогрузным теплоходом «Березовка». В том же 198 году «Березовка» привезла в охваченную гражданской войной Анголу оружие. Советское правительство поддерживая коммунистически настроенную одну и; сражающийся сторон, регулярно поставляло ей оружие, продовольствие и медикаменты.

Ночью, когда «Березовка» стояла у причала, к теплоходу подплыли несколько диверсантов и заложили под корпус судна взрывчатку. Прогремел взрыв. Получив пробоину, судно начало тонуть. Но моряки успели завести на пробоину пластырь, и «Березовка» осталась на плаву.

По возвращении в Одессу морякам «Березовки» была устроена торжественная, встреча. Газеты писали о них как о героях. А капитан Гаюмов получил почетное назначение на «Максим Горький» вместо списанного с лайнера капитана С. Дондуа.

Но одно дело командовать сухофузным судном, плавающим в тропических водах, а другое - быть капитаном огромного пассажирского лайнера, плавающего в северных широтах. И в первом же рейсе с новым капитаном «Максим Горький», следуя на Шпицберген, напоролся в тумане на льдину и начал тонуть.

Лайнер мог разделить судьбу «Титаника», затонувшего в апреле 1912 года в Атлантическом океане от столкновения с айсбергом. Но, к счастью, «Максим Горький» столкнулся с льдиной недалеко от Норвегии, и на сигнал бедствия сразу откликнулись норвежские спасатели.

Подойдя к терпящему бедствие судну, они завели на пробоину пластырь и начали откатывать из затопленных отсеков воду. Пока одни спасатели занимались заделыванием пробоины, другие снимали с «Максима Горького» пассажиров. Погибла только одна 90-летняя женщина, которая умерла от страха, услыхав чей-то крик: «Тонем!»

«Максим Горький» отбуксировали на ремонт в Бременхафен, в тот самый злополучный порт, где сбежала с судна буфетчица капитана Дондуа. Пострадал из-за Татьяны Лебедевой не только знаменитый капитан. Пострадал и престиж Советской страны. К тому же пришлось платить немалые деньги за спасательные работы, за ремонт судна и пассажирам за причиненный моральный ущерб.

А теперь пришло время рассказать о том рейсе, в котором власти помполитов и всемогущим парткомам пришел конец.

Когда рухнул в СССР коммунистический режим, я был далеко от родных берегов. Но предшествовавшие распаду СССР события навели меня на мысль начать вести дневник. Тем более, что плавал я уже не молодым кочегаром, а много повидавшим на своем морском веку старшим механиком, и никто кроме таможенников не имел права рыться в моей каюте.

Объявленная М. С. Горбачевым перестройка оживила антисемитские чувства многих. Как и в послевоенные сталинские годы, в газетах «Правда», «Советская Россия», в украинской прессе замелькали антисемитские статьи. Евреев обвиняли во всех смертных грехах - захвата большевиками власти в 1917 году, расстреле царской семьи, уничтожении казачества, репрессий 1937 года, спаивании русского народа и еще во многом другом. В годы горбачевской перестройки начала выходить откровенно черносотенная газета «День», позже переименованная в «Завтра». По больше всего меня, бывшего узника гетто и нацистского концлагеря, тревожили выступления лидера общества «Память» Васильева, от всей фигуры которого, облаченной в черное и от окружавших его атрибутов, веяло чем-то зловещим, как во времена немецкого фашизма веяло ужасом смерти от германского фюрера - Адольфа Гитлера.

От речей Васильева пахло погромами. И они не заставили себя ждать.

Правда, не еврейские. Но от этого было не легче. Кровавые события в Сумгаите, Оше, Узгене, Баку, Тбилиси, в Нагорном Карабахе, Вильнюсе болью отзывались в сердце. Ведь кровь людей, независимо от их национальности, у всех одного цвета...

Первую запись в дневнике я сделал в апреле 1989 года, когда в Тбилиси солдаты саперными лопатками и газом «Черемуха» разогнали мирную демонстрацию. Потом появились другие записи на ту же тему.

«1990 год. Январь. Армянские погромы в Баку. Вспомнил моего дорогого друга Сережу Багдасарьяна, который приносил нам в гетто еду. Еще до войны, когда мы ходили с ним в школу, он рассказывал об армянских погромах в Турции, откуда были родом его родители. Они бежали оттуда в 1915 году, во время страшной армянской резни. Поселившись в Одессе, его отец сапожничал. По-русски говорил плохо. В 1937 году его арестовали как иностранного поданного. Об армянских погромах в Турции хорошо помнила Сережина мать, тетя Перуза. С приходом в Одессу фашистских оккупантов она прятала меня у себя. Но когда мою мать угоняли в гетто и она пришла попрощаться со мной, я не захотел оставаться у тети Перузы и ушел в гетто с мамой...».

«1990 год. Массовые убийства в Фергане турок-месхетинцев».

«1991 год. Январь. События в Вильнюсе. В город введены войска. При защите горожанами телевизионной башни погибли люди».

Вот, в такой ситуации, отмеченной в моем дневнике, уходил я в феврале 1991 года на теплоходе «Аркадий Гайдар» в очередной дальний рейс.

В Одессе, по сравнению с тем, что творилось на просторах Советского Союза, стоявшего на пороге своего распада, было спокойно. Но магазины были пусты, цены на Привозе бешеные, и за продуктами приходилось ездить в соседние села. С бензином тоже были проблемы. Чтобы заправить машину, очередь нужно было занимать с ночи.

Стоя в таких очередях, я коротал время в разговорах с приятелями-моряками. И каждый такой разговор заканчивался фразой: «Сходить бы на Японию...»

В годы горбачевской перестройки для моряков многое изменилось к лучшему. Разрешили брать в рейсы жен. Раньше об этом можно было только мечтать. Смягчила свои нормы таможня. А главное, - морякам разрешили покупать за границей автомашины. Беспошлинно! И моряки начали возить их со всего света. Из США, Англии, Германии, Бельгии, Голландии, Финляндии, Италии. Поддержанные, разумеется. На новые денег не хватало даже у капитанов. Но самыми желанными машинами для моряков были «японки». Дешевые, неприхотливые, экономичные. Покупали их в Японии на разделочных площадках, куда японцы пригоняли их на металлолом. Но эти машины были в таком приличном состоянии, что для нас, знавших в то время только «Жигули» и доступные для большинства советских людей «Волги», «японки» были величайшим благом! И надо сказать, что привезенные в те годы в Одессу «тойоты», «нисаны», «субару», «мазды», «хонды», «сузуки» и «мицубиси» бегают по городу до сих пор...

Итак, 1991 год, февраль. У меня закончился очередной отпуск и, получив в отделе кадров пароходства направление на «Аркадий Гайдар», на котором я работал старшим механиком с 1971 года, я поехал в Николаев, где теплоход грузился на Кубу.

Как я уже сказал, был февраль. Автобус не отапливался. Я замерз и, добираясь с автовокзала до проходной порта, мечтал об одном - скорей попасть в уютное тепло каюты.

Но на проходной меня задержал вахтер. Обычно показывая «Паспорт моряка» я беспрепятственно проходил в порт. Но на этот раз вахтер, даже не взглянув на паспорт, сказал:

- Позвоните на судно. Пусть дадут на вас судовую роль. Такой теперь порядок. Иначе не пущу!

Спорить было бесполезно. Я направился к ближайшей телефонном будке. Она была занята. Но через выбитое стекло я хорошо видел разговаривавшего по телефону человека. Он был в дубленке, пыжиковой шапке и вид имел какой-то барский. Подойдя ближе, я понял, что он разговаривает с вахтенным штурманом «Аркадия Гайдара» и просит внести его в судовую роль.

- Скажите, пожалуйста, пусть впишут и меня. Я возвратившийся из отпуска старший механик! -громко попросил я, назвав свою фамилию.

Но человек в дубленке, повесив трубку, вышел из будки и, даже не посмотрев в мою сторону, скрипя снегом, направился к проходной.

«Проверяющий, что ли?» - подумал я, хотя за долгие годы работы в пароходстве знал всех, кто занималась проверкой в Черноморском пароходстве судов, от каиитанов-наставников до пожарных инспекторов. Знал даже кураторов КГБ, которые при каждом возвращении судна в Одессу поднималась на борт вместе с пограничниками и таможенниками, поинтересоваться у капитана и его первого помощника (помполита), как прошел рейс.

Но этого человека я видел впервые.

Второй раз я увидел его, когда, приняв у подменявшего меня старшего механика дела, зашел к капитану утвердить приемный акт. Этот человек сидел в каюте капитана, вальяжно развалившись, в кресле.

Капитан Анатолий Михайлович Филинюк, подписав акт, сказал:

- Знакомьтесь. Это мой новый первый помощник.

- Мы уже виделись, - буркнул он.

- Да - подтвердил я. - На проходной. А где же наш штатный первый помощник? Я видел его несколько дней назад в пароходстве. Он собирался с нами рейс.

- Не знаю, - пожал плечами капитан. - Видимо, партком планирует его на другое судно.

Кивнув новому первому помощнику, я взял подписанный капитаном акт и пошел к себе.

Читатель, наверно, заметил, что рассказывая о первых помощниках капитанов, я не всегда упоминаю их фамилии. Делаю это сознательно - ведь очерк может попасть на глаза их детей или внуков, и я не хочу, чтобы они стыдились своих отцов и дедов, которые, занимая при Советской власти эти должности, своими доносами в партком или в КГБ ломали судьбы людей...

Мы снялись в рейс, и нового первого помощника я видел только за завтраком, обедом и ужином. Он приходил в кают-компанию, садился на свое место и быстро поев, уходил.

Но кают-компания это не только место, где командный состав принимает пищу. Здесь, сменившись с вахт, отдыхают штурманы и механики. Поев, играют в шахматы или домино, кто-то, устроившись под уютным торшером, читает, а кто-то бренчит на пианино...

Но нового первого помощника все это не интересовало. Он не мучил экипаж навязшими в зубах лекциями и докладами, не проводил политзанятий, что делали обычно на всех судах первые помощники капитанов, и всем своим поведением более походил на пассажира, нежели на первого помощника капитана. И когда я спросил однажды выходившего из его каюты боцмана: «Что, первый на ковер вызывал?», тот засмеялся: «Нет. У нашего пассажира гальюн забился. Пришлось пробивать».

Собственно говоря, мне не было до этого человека никакого дела. Проблем у меня и без него хватало. И все же этот человек меня интриговал. На всем переходе от Черного до Карибского моря, а это двадцать суток хода, он ни разу не показался на палубе, ни с кем не заговорил, ни разу не зашел в столовую команды, где по вечерам ребята крутили кинофильмы, не поднимался даже на мостик справиться у вахтенного штурмана об ожидающей нас впереди погоде. Не помполит, а подарок судьбы!

Тайну нашего «пассажира» раскрыл капитан.

Зайдя как-то вечером ко мне и поинтересовавшись, сколько на приход в Гавану останется топлива, Анатолий Михайлович сказал:

- С первым помощником нам повезло.

- Конечно! - подхватил я - Ни на лекции, ни на доклады не гоняет!

- Нет, не поэтому,- засмеялся капитан. - благодаря ему пойдем с Кубы на Японию.

- Как?!

Канитан понизил голос:

- Вы знаете, кто его жена?

Я пожал плечами:

- Нет, конечно.

- Она секретарь начальника пароходства.

Проанализировав ситуацию, я понял, почему не пошел в рейс наш штатный помполит. И вспомните мои слова, после выгрузки в Гаване получим команду грузиться сахаром на Японию. Или на Владивосток. А во Владивостоке топлива для черноморских судов нет. Так что, бункероваться все равно пойдем в Японию...

Все случилось так, как говорил капитан. Закончив выгрузку в Гаване, мы получили радиограмму: «Следовать в кубинский порт Матанзас, брать полный груз сахара на Владивосток». Рейс становился кругосветным, и я продолжал вести дневник с учетом происходивших на родине событий.

Вот еще несколько записей дневника того рейса:

«25 апреля 1991 года. Утром зашел к капитану. Застал у него первого помощника. Капитан подписал ему какую-то радиограмму. Когда первый помощник ушел, капитан сказал: «Просит разрешить взять в рейс жену. Она прилетит во Владивосток. Пусть побудут вместе, а то он от скуки скоро с ума сойдет». Москву слышно плохо. Помехи. Но кое-что разобрать можно. Горбачев открыл Пленум ЦК КПСС. О чем шла речь на Пленуме, не понял. Понял только, что ушел в отставку министр иностранных дел Шеварднадзе. Еще в декабре 1990 года на 4-м съезде народных депутатов СССР он заявил: «Наступает диктатура!». Ушел и «отец перестройки» Александр Яковлев. За ним -экономический советник Горбачева Николай Петраков. «Голос Америки» комментирует эти отставки так: «Самыми близкими людьми Горбачеву стали - Геннадий Янаев, избранный под нажимом Горбачева вице-президентом СССР, Борис Пуго, бывший председатель КГБ Латвии, ныне министр внутренних дел СССР, и Анатолий Лукьянов, председатель Верховного Совета СССР. Слушание «Голоса Америки» прервал звонок из машинного отделения. Вахтенный механик просил спуститься вниз. Резко повысилась температура смазочного масла на 6-м цилиндре главного двигателя. Бегу!»

«21 апреля 1991 года. Почти сутки стояли в море. На 6-м цилиндре главного двигателя произошел обрыв телескопической трубы, подающей смазку на головной и мотылевый подшипники цилиндра. Пришлось вскрыть цилиндр, поднять поршень и устранить неисправность. Море штормило и это затрудняло работу. Закончив сборку цилиндра, опробовали двигатель. Замечаний нет. Снова идем полным ходом. К вечеру должны подойти к Панамскому каналу».

«29 апреля 1991 года. Прошли Панамский канал. Он прорыт в горах между двумя высокогорными озерами. Вокруг джунгли. На мачтах вместо привычных чаек сидели яркой окраски попугаи. Чтобы попасть в канал со стороны Атлантики нужно было подняться по трем шлюзам. По стенкам шлюзов ходят тягачи, на которые матросы при входе судна в шлюз подают швартовные концы. Заполняясь водой, шлюз поднимает судно на уровень соседнего шлюза. А тягачи тянут судно к его воротам. Лоцманы на канале - американцы. Канал принадлежит США, хотя проходит по территории Панамы. Слава Богу, что обрыв телескопической трубы произошел в море, а не в канале. Суда здесь идут полным ходом, и останавливаться нельзя»

«30 апреля 1991 года. Идем Тихим океаном. Штиль. Впечатление такое, что плывем по сверкающему под солнцем озеру. Зашел к доктору поболтать. Доктор Василий Михайлович Ковальчук - веселый, интеллигентный парень. С ним всегда есть о чем поговорить. На судне доктора зовут «Доктор Вася». В каюте доктора застал буфетчицу Олю. Ей всего 18 лет. Первый раз в море. К длительным плаваниям не привыкла. Плачет, скучает за мамой. Доктор ее успокаивает: «Придем во Владивосток, поговоришь с мамой по телефону. Походишь по родной земле». Оля, размазывая по лицу слезы, улыбается: «Когда же это будет?». Вернулся к себе. Включил радио. Москву не слышно. Зато дальневосточная радиостанция «Тихий океан» передает песни военных лет. Незабываемый голос Клавдии Шульженко - «Синий платочек»! Накануне войны Шульженко гастролировала в Одессе. Мама повела меня на ее концерт. Сегодня Клавдия Ивановна - «легенда советской эстрады». А я слушал ее и видел в «живом виде»!

«29 мая 1991 года. Отдали якорь на рейде Владивостока. Тихим океаном шли месяц. Ни разу не качнуло. Недаром Магеллан назвал этот океан Тихим. Атлантика злее. Таможенники сказали, что портовики бастуют. Им не выплачивают зарплату, и порт стал. Причала для нас нет. Сколько придется стоять во Владивостоке, неизвестно. Забастовки в СССР! С этим явлением мы сталкивались только в зарубежных портах. Помполиты на политзанятиях говорили: «В СССР забастовки невозможны». Оказывается, возможны»

«30 мая 1991 года. Утром рейдовым катером приехала на судно прилетевшая из Одессы жена помполита. Дама строгая, с властными манерами. Пришла в кают-компанию пить чай и сразу сделала Оле замечание: «Почему не политы цветы?». В обед снова: «Оля, почему вы так толсто режете хлеб?». За ужином: «Оля, поменяйте мне вилку. Этой можно поранить рот!». Помполит сидит рядом с женой, и впервые за весь рейс я слышу его голос: «Оля, поживей, пожалуйста!» После вечернего чая зашел ко мне «Доктор Вася» и говорит: «Вот вредная баба свалилась на наши головы! Довела девчонку до слез!»

Во Владивостоке мы простояли почти весь июнь. Каждый вечер я приникал к радиоприемнику, слушал Москву и «Голос Америки». Его уже не глушили, как в былые времена. И о событиях в Москве Америка сообщала более обстоятельно, чем сама Москва.

Вот, например, записанный в моем дневнике комментарий «Голоса Америки» по поводу принятого в мае 1991 года Верховным Советом СССР Закона о КГБ: «Верховный Совет СССР, давно приобретший славу «карманного парламента», практически единогласно, одним голосом против, принял Закон, разрешающий КГБ производить контроль почтовых отправлений и прослушивание телефонов. Статья 14 пункт 9 этого Закона разрешает чекистам беспрепятственно входить в любое время суток в жилые и в другие принадлежащие гражданам помещения в случаях, если у КГБ возникают подозрения, что там совершаются преступления, угрожающие безопасности государства. В истории послесталинского СССР подобного Закона, легитимно позволяющего КГБ нарушать элементарные права человека, равно как и все беззакония главного репрессивного ведомства страны, еще не было»

Во время стоянки на рейде Владивостока, мы все вечера просиживали у телевизора. Слушая страстные выступления народных избранников - Анатолия Собчака, Юрия Афанасьева, Галины Старовойтовой и других я думал: «В цивилизованных странах люди мало интересуются политикой. Там главные интересы людей - бизнес, культура, путешествия, спорт. Мы же, граждане СССР, каждый божий день начинаем и кончаем политикой. Ведь оттого, что говорили Сталин, Хрущев, Брежнев, а теперь говорит Горбачев -зависела и зависит наша жизнь. Взять хотя бы Хрущева с его обещаниями, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме! Или вспомнить его претензии на единственно правильное представление о том, как должно развиваться человечество, когда, выступая в Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке, он, сняв с ноги ботинок и стуча им по трибуне, обещал похоронить капитализм! Потому с таким вниманием и слушали мы новых политиков, избранных за годы перестройки народом, определявших будущее страны.

А в газетах, которые я покупал, когда удавалось съездить с рейда на берег, читал такие вещи, о которых в прежние времена додумать было страшно! А теперь «Известия», «Комсомольекая правда» и «Московские новости» печатали статьи, в которых раскрывались секретные директивы ЦК КПСС, ущемлявшие элементарные права советских людей, о беззаконии партаппаратчиков, о «телефонном праве», о некомпетентности партийных органов, всех этих райкомов, горкомов, обкомов, которые вмешивались во все сферы жизни советского общества, принося больше вреда, чем пользы.

Читая это, я вспоминал многочисленные факты из собственной практики. Хотя бы такой.

В декабре 1980 года теплоход «Аркадий Гайдар» стал на ремонт в док Ильичевского судоремонтного завода. Рабочие, разобрав рулевое устройство для предъявления его деталей инженеру Регистра, который должен был выдать нам документы на годность к дальнейшему плаванию, после осмотра закончили сборку и позвали меня принимать работу. Это было утром 31 декабря. Спустившись на стапель-палубу дока, проверив щупом зазоры, я увидел, что рулевое устройство собрано неправильно и при первой же перекладке руля с борта на борт руль может заклинить. Я заявил об этом начальнику докового цеха, но он, усмехнувшись, сказал:

- Спуск вашего судна с дока назначен сегодня, 31 декабря. Ваш выход из ремонта решает судьбу годового плана завода. Так что, хотите вы, не хотите, а на воду с дока сойдете.

- Но как же можно сойти с дока с неисправным рулем?!

- Свою работу мы сделали. Откажетесь сходить, разговор будет уже не со мной, а в другом кабинете!

Я понял ,что спорить с этим товарищем бесполезно и поспешил доложить о неправильной сборке руля капитану. В его каюте сидел помполит. Услыхав о моих претензиях к заводу, он возмущенно сказал:

- Да вы что? Речь идет о годовом плане Ильичевского завода! Э го государственное дело! За срыв годового плана нам не поздоровается!

- Не поздоровится? - разозлился капитан. Заклинит руль и въедем во встречное судно или в берег! Что тогда? Помните историю с ленинградским теплоходом «Архангельск», когда в Босфоре из-за заклинившего при повороте руля он въехал, в дом, где шла свадьба. Снимки этой аварии обошли все газеты мира.

- В наших газетах этих снимков не было, - хмуро сказал помполит.

- Правильно. Значит, и аварии не было! Так, - капитан повернулся ко мне. - Звоните немедленно главному инженеру завода и в пароходство. С дока не сойдем, пока рулевое устройство не будет в должном порядке!

Разумеется, я так и сделал. Но прежде, чем на судне появился главный инженер завода, ко мне пришли представители заводского парткома. Вместе с ними зашел и помполит. Признаться, я растерялся. Не потому, что мне придется «отвечать там, где следует», как пригрозил мне начальник докового цеха, а от некомпетентности облеченных властью этих людей. Вместо того, чтобы поддержать мои справедливые требования, мне пытались объяснить, что мои претензии срывают получение заводом переходящего Красного знамени Ильичевского горкома партии в социалистическом соревновании рабочих коллективов города Ильичевска, а многотысячный коллектив судоремонтного завода лишится из-за моего упрямства премий за выполнение годового плана!

Выручил телефонный звонок. До визита этих товарищей я успел позвонить нашему групповому инженеру, а тот доложил о случавшемся начальнику механико-судовой службы пароходства. Взяв трубку, я услышал голос начальника службы:

- Пока завод не выполнит ваши требования, с дока не сходите!

Это вдохновило меня на дальнейшую борьбу. А борьба была нелегкой. Она длилась всю Новогоднюю ночь! Даже после того как на стапель-палубе дока появился главный инженер Ильичевского завода Яворский, который, убедившись в справедливости моих требований, приказал начальнику докового цеха собрать рулевое устройство в соответствии с зазорами, указанными в чертеже завода-строителя, рабочие, побросав инструменты, ушли в цех - встречать Новый год. Матерясь, начальник цеха побежал за ними. Так в перепалках и взаимных упреках прошла Новогодняя ночь. С дока мы сошли лишь к вечеру 1 января Нового 1981 года...

Как я уже сказал, пока мы стояли во Владивостоке, я внимательно следил за событиями в Москве. В июне на сессии -Верховного Совета СССР премьер-министр Павлов потребовал предоставить ему чрезвычайные полномочия. Позже в «Комсомольской правде» я прочитал, что на закрытом заседании парламента министр обороны Язов, министр внутренних дел Пуго и председатель КГБ Крючков пугали депутатов развалом и хаосом в стране. Крючков даже заявил, что в стране успешно действуют агенты влияния ЦРУ, оказывая давление на верховных лиц государства.

Обычно «в добрые советские времена», любой помполит, даже последний выпивоха, каких среди помполитов было немало, обязательно каждую неделю проводил политинформацию о событиях в стране и мире. Наш же «пассажир», имея теперь рядом жену, редко выходил из каюты. А жена ездила с рейда на берег, докупала все необходимое для веселого времяпрепровождения, и он не ходил теперь ни на обед, ни на ужин.

Увидел я его лишь в Японии. Став наконец во Владивостоке к причалу и быстро выгрузившись, мы получили из пароходства долгожданную радиограмму: «За топливом идти в японский порт Уно»

Небольшой японский порт Уно встретил нас проливным дождем. Но что дождь. Машины! Они стояли на причале и на каждой было написано по-русски: «ПРОДАЕТСЯ». Машины! Их можно было купить и на автозаправках, и в авторемонтных мастерских и на разделочных площадках, откуда, попав под пресс, они шли уже в металлолом. Но обслуживавший наше судно агент сказал, что повезет нас к своему приятелю, который продаст нам машины очень дешево. Агент, понятно, был заинтересован получить от приятеля комиссионные, как это принято в деловом мире, но нам - главное было купитьмашины. Увидев ожидавший нас на причале агентский автобус, мы приняли его предложение. И вот они -«тойоты», «мазды», «хонды», «субару»...

О дожде мгновенно забыли! Выскочив из автобуса, все бросились к машинам. И тут помполит показал свою активность. Добежав самым первым до сверкавшей под дождем белой «тойоты», он объявил:

- Моя!

Бежавшая вслед за ним жена подтвердила:

- Наша!

С ними никто не спорил. Машин хватало на всех. Даже буфетчица Оля, получавшая зарплату меньше всех, и та обзавелась небольшой «хондой».

Японец-продавец и два его помощника сами подогнали купленные машины к «Аркадию Гайдару», договорились с крановщиком портального крана, и вскоре наши покупки были на палубе.

Закончив в тот же день бункеровку, мы вышли в море. В китайском порту Тяньзинь мы должны были погрузить на Индию четырнадцать тысяч тонн удобрений.

В Тяньзине агент принес капитану свежие газеты. И в наших и в английских писалось, что в СССР возможен военный переворот. А в статье одного английского корреспондента, работавшего в Москве, я прочитал о «хрупкости произошедших в СССР перемен и о резком повороте Горбачева вправо». Тон газет говорил о том, что пока мы вернемся домой, там могут произойти серьезные события...

Из Китая мы снялись в начале августа, и снова началась нападки жены помполита на Олю. Не было дня, чтобы она не доводила буфетчицу до слез. Доктор пожаловался, что у него на Олю ушел весь запас валерьянки. Несколько раз он просил жену помполита перестать придираться к буфетчице. Но та только хмыкала:

- Разбаловали вы ее!

А помполит не вмешивался. Теперь его можно было видеть на палубе возле машины. Взяв у боцмана краску, он то подкрашивал бампер, то наводил порядок в багажнике, то подкачивал колеса. Этим занимались и остальные моряки. Сменившись с вахт, все торопились к своим машинам - копались в моторах, мыли салоны, надраивали никелированные части. За время перехода из Китая в Индию, приведенные в порядок подержанные «японки» смотрелись как новые!

И вот - Индия. Калькутта. Город расположен на широкой и быстрой реке Ганг. И когда мы подошли к устью реки, то увидели стоявший на якоре ржавый югославский танкер. С мостика танкера нам замахали руками и закричали по-русски: «Дайте хоть какие-нибудь продукты! Мы голодаем!»

Как оказалось, танкер, арестованный индийскими властями за долги судовладельца, стоит в устье Ганга уже несколько месяцев без топлива, продуктов и воды. Воду моряки собирают во время проливных тропических дождей, кое-какие продукта выменивают у местных рыбаков на машинное масло для моторов рыбацких джонок. На все радиограммы капитана с просьбой о помощи хозяева танкера молчат.

Став на якорь в ожидании лоцмана, наши матросы, по распоряжению капитана, спустили моторный бот и во главе со старшим помощником отвезли югославам немного продуктов. Помогли беднягам, чем могли. А с прибытием лоцмана пошли в Калькутту.

Ошвартовались к причалу Калькутты вечером 17 августа 1991 года. А утром, 18 августа, я зашел к капитану и увидел у него пожилого агента.

Показав на лежавшие на журнальном столике газеты, капитан сказал:

- Возьмите, почитайте. Агент говорит, в Москве назревают серьезные события.

В «Известиях» и в «Комсомольской правде» было напечатано заявление бывшего члена Политбюро и члена Президентского Совета Александра Яковлева в связи с исключением его из рядов КПСС: «В руководящем ядре партии сложилась влиятельная сталинская группировка. Партийное руководство, вопреки своим же декларациям, освобождается от демократического крыла партии, ведет подготовку к реваншу, к партийному и государственному перевороту».

Прочитав это заявление, я подумал: «Уходили мы в рейс из одной страны, а вернуться можем в другую. Только в какую? В свободную, демократическую, о которой столько говорит Горбачев или в страну Сталина с ее страшным 1937-м годом, не менее страшными послевоенными годами, когда велась борьба с «безродными космополитами», был убит великий еврейский актер Соломон Михоэлс, расстрелян Еврейский Антифашистский Комитет, заведено «дело врачей» и планировалась депортация евреев Советского Союза в Сибирь и на Дальний Восток!»

От этих невеселых дум меня отвлек второй механик Николай Троянский. С приходом в Калькутту мы занялись ремонтными работами по главному двигателю. Мотористы вскрыли один из цилиндров, подняли поршень, и второй механик пришел позвать меня посмотреть на изношенные поршневые кольца. Кольца мы заменили на новые. А утром следующего дня, 19 августа 1991 года, я вместе со. вторым механиком поехал в город.

За долгие годы плаваний мне не раз приходилось бывать в Калькутте и других портах Индии. И всегда поражали толпы индийских нищих. Стоило лишь выйти за ворота порта, будь то в Бомбее, Мадрасе или в той же Калькутте, как нас сразу окружала толпа грязных, оборванных, а то и просто голых людей. Дети, женщины, седобородые старики, показывая язвы и увечья, протягивая руки, молили: «Мистер, мистер, уан рупий!». Но стоило дать кому-нибудь из них этот «Уан рупий», как нищие, не давая проходу, требовали: «Еще!»

Спастись от них можно было, только вскочив в автобус. То же было и с рикшами. Если в городе, нагруженные покупками, мы подзывали такси, рикши, не давая сесть в машину, умоляли воспользоваться их услугами. Объяснять им, что мы ни за что не сядем в коляску, которую везет человек, было бесполезно. Такси, постояв, отъезжало и приходилось с покупками садиться в переполненный автобус...

Так было и на этот раз. Уставшие и злые, с трудом отбившись от нищих и рикш, в конце дня мы возвратились на судно. На уме было одно»: «Скорей добраться до каюты, сбросить пропотевшую от тропической жары одежду и стать под прохладный, спасительный душ!»

Поэтому, когда, поднявшись по трапу, я услышал от вахтенного штурмана: «В Москве переворот!», не сразу понял смысл этих слов. И лишь за ужином, услыхав от радиста, что власть в стране теперь в руках какого-то ГКЧП, что на улицах Москвы танки и даже есть человеческие жертвы, осознал всю трагедию случившегося.

А из каюты помполита слышался веселый гомон. Там отмечалась незыблемость коммунистической власти!

В тот вечер я записал в дневнике: «19 августа 1991 года. Всю ночь проводим у телевизора. Смотрим БИ-БИ-СИ. Узнаем состав Государственного комитета по чрезвычайному положению: Крючков, Янаев, Пуго, Язов, Павлов, Тизяков, Бакланов, Стародубцев. Диктор поясняет: Крючков - КГБ, Пуго - МВД, Язов - армия, Янаев - вице-президент подменивший внезапно заболевшего Горбачева, Павлов - премьер-министр, требовавший в июне чрезвычайных полномочий, Страродубцев - представитель народа, радетель сохранения колхозного строя. На улицах Москвы баррикады, как в 1941 году, когда под Москвой стояли немцы, и гитлеровские генералы рассматривали столицу Советского Союза в бинокли. А вот и пресс-конференция «спасителей отечества». Лица растерянные. У Янаева дрожат руки. Капитан смеется: «Говорят, Ельцин пьет. Вот кто пьет! Это явно видно!»

«20 августа 1991 года. Индусы выгружают судно. Матросы с подвесок красят надстройку. Мотористы в машинном отделении, несмотря на дикую жару, поднимают очередной поршень. А я дежурю у телевизора. БИ-БИ-СИ показывает московскую площадь, на которой расположена редакция «Московских новостей». У дверей длинная очередь, как в голодные годы за хлебом. Журналисты «Московских новостей» раздают листовки. Их рвут из рук. Возле «Белого дома» мальчишки подбегают к танкам и расклеивают эти листовки на броню. На экране крупным планом вихрастый мальчишка. Настоящий Гаврош! От мужественного поведения москвичей захватывает дух. Взявшись за руки, они пытаются не пропустить танки!»

«21 августа 1991 года. Годовщина ввода советских войск в Чехословакию. Те же войска сегодня введены в Москву. Диктор БИ-БИ-СИ говорит, что под гусеницами танков в Москве погибли трое парней. На экране залитая кровью мостовая. Так родная Коммунистическая партия отметила 23-ю годовщину вторжения советских войск в Прагу...

В полночь потрясающий сюжет! С Лубянской площади огромный грузовик, провожаемый ликующей толпой москивчей, вывозит поверженную, лежащую лицом вниз, статую бога всех чекистов, основателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии Феликса Эдмундовича Дзержинского. На наших глазах рушится Советская эпоха!»

«25 августа 1991 года. Получили команду после выгрузки в Калькутте идти в Бангладеш. В порт Читтагонг. Грузить джут на Одессу. Уже знаем - ГКЧП арестован. Будут ли их судить, вот вопрос! Об этом гадают обозреватели «Голоса Америки», Би-Би-Си и «Радио «Свобода»»

Ночью меня разбудил телефонный звонок. Схватив трубку, услыхал голос капитана:

- Потрясающие новости! Срочно ко мне!

Быстро натянув шорты, я побежал к капитану. Когда я вошел, Анатолий Михайлович, держа в руке полученную из пароходства радиограмму, сказал:

- Только что радист принес это историческое известие. Оно - как выстрел «Авроры». Читайте!

В радиограмме, подписанной начальником Черноморского пароходства, я прочитал: «Президент М. Горбачев подписал Указ о роспуске КПСС. В связи с этим Указом, институт первых помощников капитанов упраздняется. До прихода в Одессу, переведите вашего первого помощника на должность матроса-уборщика»

Я изумленно посмотрел на капитана.

- Вот так, - засмеялся Анатолий Михайлович. -От великого до смешного - один шаг...

Утром я пришел в кают-компанию пить чай. Там никого не было. Только Оля, накрыв к чаю столы, поливала цветы. Вслед за мной вошла жена помполита. Поздоровавшись, она села на свое место и тотчас начала разглядывать стакан. Завершив это занятие, она сказала стоявшей к ней спиной Оле:

- Оля, ну когда вы научитесь мыть как следует посуду?

И тут Оля, резко повернувшись, закричала:

- Чего вы вообще сюда пришли? Ваш муж матрос-уборщик! А матросы пьют чай в столовой команды. Идите туда!

Откуда Оля узнала эту новость, я не мог понять. Ведь радиограмму капитан получил ночью. Возможно, о содержании радиограммы буфетчице успел рассказать радист. Но, как бы там ни было, мне жену помполита стало по-человечески жаль. Она побледнела, как от удара. И вдруг, с криком: «Ах ты, мерзавка!» вскочила и набросилась на Олю. Но та с такой силой оттолкнула ее, что бедная женщина ударилась головой о переборку. Из носа у нее пошла кровь. В это время в кают-компанию вошел доктор. Поняв, что произошло, он подбежал к пострадавшей, оттер с ее лица кровь и, успокаивая, повел в амбулаторию. А помполита, теперь уже бывшего, как не было видно в начале рейса, так не видно было и в конце.

Таким был финал этого кругосветного плавания теплохода «Аркадий Гайдар»...

К оглавлению

 

Тетя Соня из Нью-Йорка

Смотрю но телевизору концерт с участием Клары Новиковой. С неподражаемым юмором и мастерством изображает артистка «тетю Соню из Одессы». Зрительный зал хохочет. Смеюсь и я. И вдруг вспоминаю такую же тетю Соню, которую знали когда-то почти все моряки Черноморского пароходства. Только жила та тетя Соня не в Одессе, а в Нью-Йорке...

Как известно, в годы второй мировой войны в борьбе против гитлеровской Германии СССР и США были союзниками. Главная роль в победе над фашистской Германией принадлежит СССР. Это -бесспорно. Но, несмотря на героизм советского народа на фронте и в тылу, несмотря на мужество советских солдат и офицеров, выиграть ту страшную войну для СССР было бы намного труднее, если бы не помощь Соединенных Штатов Америки.

Советская пропаганда всячески принижала ее роль, укоряя союзников СССР - США и Англию - за позднее открытие второго фронта. Да, союзные войска высадились в Западной Европе, когда Советская Армия, освободив от фашистских захватчиков свою территорию, вела уже бои в оккупированных гитлеровцами странах Восточной Европы, все ближе и ближе подходя к границам Германии.

Но всю войну Советская Армия питалась разными американскими продуктами, регулярно поставляемыми в СССР караванами торговых судов. От налетов фашистской авиации и подводных лодок многие суда гибли. Но, несмотря на это, суда шли, и знаменитая в те времена американская свиная тушенка, американское сгущенное молоко и яичный порошок спасали от голода население Советского Союза еще несколько лет и после войны.

В 1945 году я учился в мореходной школе, ходил со своей группой в Одесский порт на практику и хорошо помню, как много было на рейде и у причалов американских судов. В порту высились горы ящиков с американскими продуктовыми рационами. Их охраняли вооруженные немецкими трофейными винтовками девушки из военизированной охраны порта. И хорошо помню, как сходившие на берег американские моряки шутили с этими девушками, бросая им плитки шоколада и диковинную в те времена жевательную резинку.

А когда американцы выходили за проходную порта, их тут же окружали фарцовщики, выменивая у американцев на водку сигареты, шоколад и ту же жвачку Все это потом продавалось по баснословным ценам на Привозе, Новом базаре и просто в одесских подворотнях.

И после разгульного для американских моряков того 1945 года до сих пор живут в Одессе недалеко от порта несколько негритянок, давно ставших типичными одесскими бабушками, чьи отцы-негры плавали матросами и кочегарами на приходивших тогда в Одессу американских судах...

Но вернемся в годы войны.

США поставляли в Советский Союз не только продукты питания. Сплошным потоком шли в СССР для армейских госпиталей медикаменты. Особенно пенициллин. Именно этот, только появившийся тогда в медицинском мире препарат спас жизни тысячам советских солдат и офицеров, раненых в боях с фашистскими захватчиками.

А главное - шло вооружение: танки, самолеты, всевозможная военная техника и приспособленные к российскому бездорожью грузовые машины -«форды» и «студебеккеры». А командный состав вооруженных сил СССР, до маршалов включительно, ездили на американских джипах «Виллисах», также изготовляемых американцами с учетом извечного российского бездорожья.

Получал Советский Союз и американские торговые суда. Это были пароходы типа «либерти», предназначенные для дальних океанских переходов. Строились они в короткие сроки, но плавали и после войны по двадцать, а некоторые и по тридцать лет.

В Черноморском пароходстве после войны таких судов было немного - «Сухона», «Баку», «Михаил Кутузов». Большинство полученных от американцев «либерти» плавали в составе Дальневосточного, Балтийского и Мурманского пароходств. Появилось их много в Черноморском пароходстве лишь в 1960 году, когда в результате революции на Кубе и прихода к власти правительства Фиделя Кастро в Советский Союз большим потоком начал поступать кубинский сахар. Для его перевозок понадобился большой тоннаж. Тогда в Англию, где на приколе стояло большинство американских «либерти», была послана Министерством морского флота СССР комиссия во главе с тогдашним главным инженером Черноморского пароходства Николаем Яковлевичем Ермошкиным. Обследовав безработные суда, комиссия признала их годными к плаванию и подписала контракт на их покупку Так у причалов Одессы снова появились эти пароходы, напомнив старым морякам военные и первые послевоенные годы...

А теперь о той, с кого я начал свой рассказ. О тете Соне из Нью-Йорка.

Впервые я услышал о ней от своего приятеля Ефима Горошина. Познакомился я с ним во время войны, в 1942 году. Было это в Доманевке. Нас пригнали туда из Одессы, из Одесского гетто. А Горошина с матерью и братом - из Кривого Озера. Потом нас всех вместе погнали в Карловку. Возле этого села, расположенного недалеко от Доманевки, был концлагерь. Он так и назывался «Карловский». Там мы и находились до самого дня освобождения. До 28 марта 1944 года.

Летом того же года в освобожденной от фашистов Одессе я вместе с Горошиным поступил в мореходную школу. Он приехал поступать из Кривого Озера и поселился у какой-то родственницы. Потом, после окончания школы, плавая на судах Черноморского пароходства, получив на Одесских Черемушках от пароходства квартиру, он в шутку стал называть себя коренным одесситом.

За границу Горошин начал плавать раньше меня. Визу ему открыли сразу после окончания мореходной школы, и первый свой рейс он совершил в Нью-Йорк. Было это в 1946 году.

До 1949 года, до начала разразившейся между СССР и США «холодной войны», почти все суда Черноморского пароходства ходили в американские порты - Нью-Йорк, Балтимор, Филадельфию, Новый Орлеан. А два трофейных немецких лайнера, названные советскими властями «Россия» и «Победа», плавали на регулярной пассажирской линии Одесса - Ныо-Йорк.

Пароход, на который попал Горошин, назывался «Генерал Черняховский». Эго было тоже немецкое трофейное судно. Котлы его работали на угле. И когда Горошин заступал на вахту, а должность его была кочегар 2-го класса, то первым делом он лез в бункерную яму. Тяжелым ломом долбал он там уголь, грузил его в железную тачку, на языке кочегаров она называлась «рикшей», и вез к котлам. Скрежеща лопатами, блестя мокрыми от пота обнаженными телами, кочегары 1-го класса забрасывали уголь в пылающие топки котлов, а Горошин снова лез в бункерную яму...

Сегодня этот адский труд забыт. Но тогда для вырвавшегося из фашистского концлагеря Горошина, начитавшегося еще до войны всевозможных морских историй, этот труд давал возможность, сменившись с вахты, вдыхать полной грудью вольный океанский ветер, видеть по ночам не страшное, пахнущее смертью концлагерное небо, а высоко раскинувшийся над океаном мирный звездный небосвод, и в каждом новом рейсе открывать для себя огромный необъятный мир...

В том первом плавании в Нью-Йорк Горошин и познакомился с тетей Соней.

Как только «Генерал Черняховский» пришвартовался к одному из причалов Нью-Йоркского порта, возле судна остановился старый обшарпанный автобус. Из него выскочила маленькая седая женщина и, помахав цветастой косынкой стоявшему на крыле мостика капитану, закричала по-русски:

- Кац деньги перевел?

Этот вопрос мог бы удивить кого угодно, только не моряков-одесситов. Каждый из них знал, что фамилия главного бухгалтера Черноморского пароходства - Кац. И только от него зависело, получат моряки валюту в Нью-Йорке или ее выплатят в другом порту.

А женщину, задавшую этот вопрос, знали в те годы даже на знаменитой Одесской «толкучке», где перекупщики продавали скупленные у моряков заграничные вещи. И если покупатель придирчиво осматривал предложенный ему товар, обвешанный вещами перекупщик насмешливо пожимал плечами:

- В чем вы сомневаетесь, товарищ? Это же не от Одесской швейной фабрики имени Воровского, а из Нью-Йорка, от самой тети Сони!

Так вот. Когда судно из Одессы приходило в Нью-Йорк, тетя Соня, дождавшись пока закончатся портовые формальности, втискивала увольняемых на берег моряков в свой видавший виды автобус и, усевшись за руль, везла в свой магазин.

Для советских людей, попадавших из разрушенной войной, голодной и раздетой страны в Нью-Йорк, магазин тети Сони казался волшебным сном! А цены были у тети Сони такие доступные, что любой матрос или кочегар даже за свою небольшую валюту мог выйти из этого магазина в приличном костюме, шляпе и с небрежно перекинутым через руку макинтошем. К такой покупке тетя Соня давала в придачу пару чулок для жены и для детей несколько увесистых плиток шоколада!

А разговаривала она с моряками так:

- Деточка, иди на сюда. Примерь этот пинджак. Не? Тогда этот. Это же прямо с тебя на него сняли мерку. Сколько стоит? Я же вижу, что ты не Ротшильд. Тебе будет стоить дешево. Только когда дома спросят, откудова ты сделался такой красивый, не забудь сказать, что от меня!

Так рассказывал о тете Соне Ефим Горошин. А вскоре я услыхал о ней от капитана дальнего плавания Бююля. В том же 1946 году из Нью-Йорка в Одессу под командой этого капитана пришел небольшой буксир «Циклон». Этот буксир долгие годы работал потом в Одесском порту

До Гибралтара из Нью-Йорка «Циклон» шел на буксире у «Генерала Черняховского». А от Гибралтара до Одессы своим ходом.

Об этом необычном плавании писали тогда многие газеты. Представьте штормовую Атлантику, где против океанских волн еле выгребают большие суда. А тут -маленькое суденышко преодолевает расстояние от Нью-Йорка до Одессы!

Обо всем, что пришлось пережить экипажу «Циклона», и рассказывал на собрании плавсостава в Одесском Дворце моряков капитан Бююль. Я был на том собрании и с восхищением слушал капитана. И вдруг он заговорил о тете Соне. Оказывается, именно она снаряжала в дальний океанский путь «Циклон» Она не только держала магазин, но была еще и шипшандлером - агентом по снабжению судов. И надо было слышать, с какой теплотой и юмором рассказывал об этой пожилой женщине капитан!

А более подробно я узнал о ней от своего наставника и учителя Виктора Ивановича Копанева. В одном из своих очерков я уже писал об этом незаурядном человеке, о его нелегкой судьбе, когда он, проплав старшим механиком всю войну, имевший правительственные награды, в 1949 году, в разгар «борьбы с безродными космополитами», был уволен из Черноморского пароходства только потому, что кто-то из его родственников по национальности был греком.

С трудом устроившись на работу в Одесский портофлот, Виктор Иванович начал потом читать лекции на курсах механиков. Я учился на этих курсах и номню, как Виктор Иванович, объясняя нам конструкции дизелей, любил иногда рассказывать и о своих плаваниях.

Во время войны он был старшим механиком парохода «Смоленск» В 1943 году «Смоленск» стал на ремонт в Нью-Йорке. Там старший механик Копанев и познакомился с тетей Соней. Она снабжала советские суда продуктами. Знание русского языка давало ей преимущество перед другим шипшандлерами. Да и цены у нее были ниже.

Фамилия ее была Розенцвейг. Родилась она в Одессе, на Молдаванке. В 1905 году, после прокатившихся по городам России еврейских погромов, семья тети Сони, которой тогда было 18 лет, эмигрировала в Америку. В семье разговаривали на идиш. Поэтому по-русски тетя Соня говорила так, словно каждую фразу переводила с еврейского...

В первый же день, рассказывал Виктор Иванович, когда на «Смоленске» начался ремонт, с одним из машинистов произошел несчастный случай. Во время вахты в машинном отделении он оступился и упал в открытую горловину топливного танка. Крышку горловины сняли рабочие, не успев установить предупредительную надпись.

При падении машинист ударился головой и, с трудом выбравшись из замазученного танка, потерял сознание.

Виктор Иванович поспешил к капитану с просьбой вызвать «Скорую помощь». В каюте капитана сидела седая женщина, принимавшая заказ на продукты. Услыхав о случившемся, она вскочила:

- Давайте в моя машина! Я отвезу больница!

Эго и была тетя Соня.

Благодаря ее решительности, парню своевременно оказали медицинскую помощь и в скором времени он смог приступить к работе.

А потом и Виктору Ивановичу пришлось обратиться к врачу. Разболелась печень. На прием к специалисту везла его тетя Соня. По дороге они разговорились, и тетя Соня попросила рассказать об Одессе. Там у нее были родственники. До войны она посылала им посылки. Но что стало с ними с началом войны, она не знала.

Виктор Иванович тоже ничего не знал о своей семье. Его родители и жена остались в оккупированном фашистами городе. А самого Виктора Ивановича война застала в море. Судно, на котором он тогда работал, шло с грузом зерна из Одессы в Гамбург. Узнав о нападении Германии на Советский Союз, капитан запросил пароходство, куда следовать, и получил указание идти в Мурманск. Но на подходе к советским берегам судно было торпедировано немецкой подводной лодкой. Виктору Ивановичу и еще нескольким членам экипажа удалось спастись. Их подобрал советский рыболовный траулер и доставил в Мурманск.

Уже в Мурманске Виктор Иванович получил назначение на пароход «Смоленск». В составе караванов советских, американских и английских судов «Смоленск» возил оружие, боеприпасы и продовольствие из Америки и Англии в Советский Союз. В одном из рейсов, следуя за грузом в Нью-Йорк, караван был атакован фашистскими подводными лодками. Несколько судов затонуло. А «Смоленск», тоже получив пробоину, которую удалось заделать морякам, дотянул до Нью-Йорка и стал в док.

Обо всем этом и рассказал Виктор Иванович тете Соне, добавив:

- А что касается Одессы, то лучше этого города ничего не свете нет!

Тетя Соня повернулась к нему, и он увидел ее заплаканное лицо...

Работала, она, рассказывал Копанев, как вол. В то время, когда «Смоленск» ремонтировался в Нью-Йорке, советские моряки принимали там два парохода типа «либерти» - «Севастополь» и «Сталинград». Тетя Соня занималась снабжением и этих судов. С раннего утра и до позднего вечера моталась она по складам, загружая свой небольшой автобус ацетиленовыми и кислородными баллонами, банками с красками и всевозможными ящиками. На «Смоленске» она появлялась уставшая, невыспавшаяся и жаловалась на головные боли. Но когда Виктор Иванович ей сказал, что нужно себя немножко пожалеть, она покачала седой головой:

- Деточка, что вы такое говорите? Когда такая война, разве можно себя жалеть?

Как-то тетя Соня приехала на «Смоленск» и сказала, что в Ныо-Йорке находится председатель Советского Еврейского антифашистского комитета, народный артист СССР Соломон Михоэлс Она была на митинге, где Михоэлс рассказывал об издевательствах гитлеровцев над евреями, замученными в гетто, повешенными, расстрелянными. И когда он сказал, что нужно помочь Красной Армии в ее борьбе с фашизмом, все, кто были в зале, начали снимать с себя золотые цепочки, кольца, серьги и бросать на сцену!

При этом тетя Соня показала на свои уши, где еще недавно поблескивали золотые серьги, и гордо сказала:

- И эти, и кольца, все отдала!

А когда «Смоленск», закончив ремонт, уходил в рейс, тетя Соня привезла морякам для советских детей целый грузовик подарков!

И какой же радостной была встреча Копанева с тетей Соней после войны!

Было это в 1947 году.

Вернувшись из Мурманска в родную Одессу, Виктор Иванович получил назначение на теплоход «Фридрих Энгельс» и пришел на этом теплоходе в Нью-Йорк. Когда тетя Соня, поднявшись на борт, увидела Виктора Ивановича, она повезла моряков не в магазин, а в ресторан.

- Будем праздновать победа! - заявила она.

В тот вечер по заказу тети Сони оркестр играл только русские мелодии. А сидевшие в зале американцы, узнав, что в зале находятся советские моряки, подходили к ним и провозглашали тосты за победу и дружбу!

Это потом, в результате затянувшейся на долгие годы «холодной войны», фильмом Романа Кармена «Неизвестная война», смонтированным из кадров кинохроники военных лет, нужно было напомнить новому поколению американцев о главном герое второй мировой войны - советском народе. Но в первые послевоенные годы в Америке хорошо знали, на чьих плечах лежала основная тяжесть борьбы с гитлеровским фашизмом!

- То был незабываемый вечер, - вспоминал Виктор Иванович. - А на следующий день тетя Соня повезла нас в свой магазин и начала отдавать все за полцены. А когда я сказал ей, что так можно прогореть, она ответила: «Деточка, как я могу прогореть, если вещи от мой магазин будут носить победители фашистов!»

Вот такой была тетя Соня из Нью- Йорка. Казалось бы, можно ставить точку. Но...

В марте 2006 года по приглашению друзей я был в Иерусалиме. Каждый день, без устали я знакомился с достопримечательностями этого удивительного города. Долго стоял среди молящихся у «Стены плача», вспоминая своего замученного в гетто отца, от которого еще в детстве слышал об Иерусалиме и о «Стене плача».

Был в музее еврейской Катастрофы Яд ва-Шеме. И хотя многое из того страшного, что гам увидел, мне пришлось пережить самому, я вышел из музея потрясенным.

Уже в автобусе, возвращаясь в город, я разговорился с сидевшим рядом парнем. Одет он был в военную форму. На коленях у него лежал автомат.

Парень с группой сослуживцев тоже был в музее, и перед возвращением в часть отпросился у командира повидаться с жившими в Иерусалиме родителями.

Звали парня Иосиф. Родом он был из Винницы, где во время войны в гетто погибла его бабушка. И когда я сказал, что тоже был в гетто, он только молча посмотрел на меня и крепче сжал автомат...

В Иерусалиме я провел целый месяц, выезжая ненадолго в другие города Израиля к друзьям и знакомым. А когда возвращался, с утра до вечера бродил по многолюдным улицам израильской столицы, разглядывая сложенные из белого иерусалимского камня дома и впитывая звуки святого города, где все дышит древностью, историей...

И еще мне нравился шумный иерусалимский базар и его покупатели.

Вот - выбирает к субботнему столу свежую рыбу седобородый старик в черной шляпе и длиннополом лапсердаке. Вот - пожилая женщина в парике и в длинной черной юбке придирчиво осматривает каждый покупаемый апельсин. А вот - девушки в военной форме, повесив на худенькие плечи тяжелые винтовки и весело переговариваясь, едят возле кондитерской лавки купленные вскладчину сладости.

С каждым из этих людей я чувствовал щемящую сердце связь. Ведь все они были евреи...

Однажды я забрел на тихую иерусалимскую улочку. В глубине ее белела синагога. Я подошел ближе и услышал пение кантора. Я вошел в синагогу. Она была полна молящихся. Слушая службу, я вдруг увидел выбитые на стене золотыми буквами имена жертвователей на строительство этой синагоги. Построена она была в 1949 году. Список был на английском языке. Я подошел к стене и начал читать: «Давид Бург - Буэнос-Айрес, Соломон Штерн -Антверпен, Рахиль Штейнберг - Лондон, Роза Каштан - Сидней, Абрам Кац - Мельбурн, Соня Розенцвейг - Нью-Йорк». Не веря своим глазам, я перечитал список. Она! Так много лет спустя я снова получил весть о тете Соне из Нью-Йорка...

ПОСТ СКРИПТУМ

Очерк «Тетя Соня из Нью-Йорка» был опубликован в «Еврейской газете», которая издается на русском языке в Германии. Вскоре после публикации я начал получать от людей знавших тетю Соню письма. Приведу выдержки из нескольких таких писем:

«В 1947 году я плавал мотористом на теплоходе «Краснодар» Черноморского пароходства. Однажды мы пришли в Нью-Йорк, грузить для Советского Союза американские паровозы. Теплоход встретила тетя Соня и повезла нас в свой магазин. В магазине она подошла ко мне и тихо спросила:«Деточка, ты еврей?» Я кивнул. Тогда она заговорила со мной по-еврейски. Я плохо знал этот язык. В семье у нас говорили по-русски. Только бабушка разговаривала на идиш. Но, чтобы не обидеть тетю Соню, о которой наши ребята восторженно отзывались еще до прихода в Нью-Йорк, плохо понимая, о чем она говорит, только кивал головой. В магазине был и наш помполит. Когда мы вернулись на судно, он вызвал меня к себе и спросил, на каком языке я разговаривал с тетей Соней. Я сказал. С приходом в Одессу меня списали и уволили из пароходства.

Я не в обиде на тетю Соню. Такой была тогда система, запрещающая людям, разговаривать на родном языке. И страдали от этой системы не только евреи. Вспомните, сколько талантливых украинских поэтов и писателей, обвиненных в «украинском буржуазном национализме» погибло в сталинских концлагерях. А убийство Михоэжа! Его ведь тоже после похорон называли в советских газетах еврейским буржуазным националистом». А расстрел Еврейского Антифашистского комитета!

Сейчас я живу в старинном немецком городе Шпайере. Здесь была синагога, построенная в 1034 году. В 1938 году фашиста ее сожгли. Сейчас в Шпайере есть еврейская община. Городские власти хорошо к ней относятся, помогают в проведении всевозможных мероприятий. Но когда вижу в парке на стволах вековых деревьев фашистские знаки, намалеванные неонацистами, становится не по себе. Да и все, что происходит в России и на Украине особой радости не вызывает.

Извините за длинное письмо. Но это все наша тетя Соня. Спасибо, что вспомнили о ней.

С уважением, Александр Каминский, город Шпайер, Германия»

А вот выдержка из другого письма:

«Ваша «Тетя Соня» вернула меня в мое одесское детство. До войны мы жили на Молдаванке, на Костецкой. Нашей соседкой была Берта Розенцвейг. Все во дворе знали, что у нее в Америке есть двоюродная сестра, которая посылала ей посылки. Я до сих пор помню вкус американского шоколада, которым она меня угощала. В 1937 году ее арестовали. Но перед войной выпустили. Когда началась война, наша семья эвакуировалась. А Берта Розенцвейг осталась.

Помню, она говорила моей маме: «Я не верю, что немцы убивают евреев. Это все большевистская пропаганда». Но вернувшись после войны в Одессу, мы узнали, что она погибла в гетто»

Подписано письмо было Софьей Шнайдер, живущей в Мюнхене.

Вот такое продолжение имела моя «Тетя Соня из Нью-Йорка»...

К оглавлению

 

Радист Володя

Настоящее имя его было Вэлв. Но называл он себя Володя.

В сталинскую эпоху, когда антисемитизм был возведен в ранг государственной политики и героями нескончаемых антисемитских анекдотов были неизменные Абрам и Сара, многие евреи в СССР, понимая, что при рождении родители нарекли их именами, не созвучными эпохе, всячески старались избавиться от этих имен.

Шломо становился Сашей, Рувим - Романом, Ицик - Игорем, Вэлв - Володей.

Это был инстинкт самосохранения, присущий всему живому. Даже цветам. Что уже говорить о людях...

Позорная система, заставлявшая людей стыдиться своих имен, родного языка, национальности развалилась. Но прошлое снова стучится к нам разгулом антисемитизма, и забывать пережитое нельзя...

История, которую я хочу рассказать, случилась в 1956 году после исторического XX съезда КПСС, на котором глава советского правительства Никита Хрущев прочитал свой секретный доклад «О культе личности Сталина и его последствиях».

Доклад Хрущева опубликовали на Западе. В Советском Союзе он был опубликован только в годы горбачевской перестройки. Доклад этот сыграл роковую роль в отношениях СССР со своими сателлитами, с так называемыми «странами народной демократии»: с Венгрией, где осенью того же 1956 года началось восстание против советского диктата, жестоко подавленное советскими танками, с Польшей, где также началось брожение, с Китаем, приведшее к военным столкновениям на советско-китайской границе, и к другим неприятным для советского руководства последствиям.

Но для граждан СССР этот доклад явился благом. Из советских концлагерей начали выпускать политических заключенных. А морякам, лишенным при Сталине прав на загранплавание, вернули эти права. Даже плавающим на каботажных судах Черноморского пароходства морякам-евреям. В том числе и мне.

До 1956 года я работал на пассажирских судах каботажной линии Одесса-Батуми. Но после XX съезда КПСС, который состоялся в феврале 1956 года, меня вызвали в отдел кадров пароходства и предложили заполнить «Личное дело моряка заграничного плавания». И уже через месяц я ушел в дальний рейс.

Вместе со мной в тот рейс пошел радист Володя Смелянский. Тоже еврей, настоящее имя которого было Вэлв.

Вэлв Исаакович Смелянский.

В экипаже полюбили Володю. Это был скромный, вежливый парень, знаток своего дела Из радиорубки он почти не выходил. Даже спал там, устраиваясь на ночь на узком диванчике, хотя как радист имел отдельную каюту. Если он не был занят приемом или передачей радиограмм, то обязательно что-то мастерил по своему хозяйству или ремонтировал кому-нибудь из экипажа магнитофон или радиоприемник.

Невзлюбил Володю только один человек. Помполит Дормидонт Дормидонтович Дымов. Бывший работник КГБ.

Это был желчный, малоразговорчивый человек, всегда небрежно одетый и постоянно измятый, словно он спал на постели не раздеваясь. Впрочем, так оно и было. Помполит укачивался. Привыкнуть к морю не мог, и ему непонятно было, как это в шторм люди едят, работают, даже смеются. А если ложатся спать, то раздеваются, не боясь, что судно, преодолевая шторм, может вот-вот утонуть...

После штормовых погод, измученный качкой, помполит был злее обычного и только искал повод к кому бы придраться. Повару он выговаривал за пережаренные котлеты. Боцману за пролитую на палубе краску. Буфетчице за плохо политые в кают-компании цветы.

Но самым тяжелым испытанием для помполита был приход в заграничный порт. Тут он совсем терял покой. Почему-то он был уверен, что кто-то обязательно должен сбежать с судна, остаться на чужом берегу, изменить Родине. И тогда ему, помполиту, головы не сносить. Поэтому, пока судно стояло у чужого причала, занимаясь грузовыми операциями, он ходил по ночам по коридорам судна, следя за тем, чтобы все находились в своих каютах, а днем постоянно был на палубе или у трапа, следя, чтобы никто без надобности не сходил на причал. Увольнение в город тоже для него было мукой. Увольняемых он предупреждал: быть бдительными, ни с кем не заговаривать, опасаться всевозможных провокаций, группам не распадаться и на судно не забыть вернуться до захода солнца!

- В противном случае к вам будут применены самые жесткие санкции! - угрожающим тоном говорил помполит.

Володю он подчеркнуто называл Вэлв. И когда радист ему как-то сказал:

- Меня зовут Володя.

Помполит раздраженно ответил:

- Может, для кого-то вы и Володя. Но для меня Вэлв. Так записано в вашем паспорте. Я вот Дормидонт, а не какой-то Додик!

...В том рейсе груз у нас был на Чалну, небольшой порт республики Бангладеш.

Порт расположен на реке Пуссур. Река эта быстрая, мутная, ночью на ней - ни огней, ни Рыбацких костров. Зато днем, в полное солнце, можно увидеть на прибрежном песке свежие следы зверей...

Когда мы пришли в Чалну и стали на якорь, старенький буксирный пароходик, густо дымя, подвел к нам несколько барж, погудел и ушел.

Мы должны были, выгрузить на баржи привезенный из Одессы в мешках сахар. Но начался дождь, трюмы не открывали, и пустые баржи уныло терлись друг о друга.

А дождь все шел, монотонно стуча по закрытым трюмам, превращая день в нудную серую ночь. На мачтах стоявших на реке судов постоянно горели огни, а на реке время от времени слышались удары гонга. Это ослепшие от дождя суда предупреждали друг друга об опасности столкновения.

Используя затянувшуюся стоянку, помполит заработал в полную силу.

Каждый день в столовой команды проводились профсоюзные, комсомольские и открытые партийные собрания. Явка членов экипажа на все собрания была обязательна. Когда однажды Володя завозился в радиорубке и не пришел на открытое партийное собрание, помполит за обедом при всех сделал ему строгое внушение.

- Но я же не член партии! - пытался оправдаться Володя.

- Вы член экипажа! - стукнул ложкой о тарелку помполит. - И вы обязаны знать, чем живет партийная организация судна! В противном случае мне придется в вашей характеристике писать, что в общественной жизни судна участия вы не принимаете!

По вечерам в столовой команды «крутили кино». Но фильмы, взятые в рейс, вскоре были все пересмотрены, книги из небогатой судовой библиотеки, прочитаны, а дождь все шел и шел, превращая стоянку в Чалне в затянувшуюся пытку.

После работы все заглядывали к Володе в радиорубку в надежде получить весточку из дома и спрашивали:

- Что Одесса?

Но Одесса молчала.

Спрашивали мотористы, матросы, но было такое впечатление, словно все идущие из Одессы, радиограммы промочил насквозь в эфире этот непрекращающийся тропический дождь...

Как-то заглянул в радиорубку боцман Лукьянов, седой, кряжистый человек, и тоже спросил:

- Мне что-то есть?

Володя виновато развел руками. Боцман уселся на диванчик, закурил и грустно сказал:

- Тогда давай свою, полярную.

Володя включил магнитофон, и в духоту радиорубки ворвалась «Морзянка», лирическая песенка, рассказывающая о трудной работе полярников, тоскующих, как и мы, по Большой земле.

Я забыл сказать, что раньше Володя работал в Арктике на зимовках. Родом он был из Ленинграда. Там же окончил Арктическое училище. А в Одессу попал так.

Одно время в Черноморском пароходстве не хватало радистов. Их стали приглашать из Ленинграда, Мурманска, даже из Владивостока. Но, как ни странно, многие не соглашались поменять эти города на Одессу. Сказывались привычка, более высокие заработки, семья. Да и на работу приглашали временную. А Володя был одинок. Согласился.

Над его рабочим столом висели две фотографии: на одной - домик с антенной, занесенный снегом. На другой - девушка в унтах и лётном шлеме. А в Чалне, во время этой «дохлой стоянки», как назвал ее моторист Агутин, Володя, роясь в библиотеке, нашел в старом номере журнала «Огонек» фотографию знаменитого полярного радиста Эрнеста Кренкеля, вырезал из журнала и тоже повесил над столом...

Как рассказывал мне Володя, отец его погиб на фронте во время Великой Отечественной войны. Мать умерла от голода в блокадном Ленинграде. Умирал от голода и Володя. Но его спас дядя, брат отца. Он был военный моряк, служил в Кронштадте. Как-то он приехал в Ленинград, зашел в квартиру, где лежал, не евши, уже несколько дней Володя, взял его на руки, вынес на улицу и усадил в машину. Дядя привез Володю в Кронштадт на свой корабль и упросил командира оставить племянника у себя. Так Володя остался жить...

Как-то во время этой затяжной стоянки в Чалне я увидел возле нашего трапа водолазный флаг. Я вспомнил, что здесь по приглашению правительства республики Бангладеш работают советские водолазы, поднимая со дна реки затонувшие во время сильного урагана суда. Когда я разглядывал катер, ко мне подбежал вахтенный матрос:

- Стармех вызывает!

Я был тогда ремонтным механиком, и вызов к старшему механику означал какую-то срочную работу.

В каюте стармеха Ивана Федоровича Крылова сидел загоревший пожилой моряк, как оказалось, начальник водолазного отряда.

- Тут такое дело, - обратился он ко мне, когда Иван Федорович представил нас друг другу. - Мы на днях буксир со дна реки подняли. Дизелек наладить надо. Стармех, вот, дал «добро». И капитан ваш в курсе дела. Ты как ремонтный подбери ребят. Все равно, говорит стармех, скучаете из-за этого дождя. Сделаем местному народу доброе дело. А то администрация порта обратилась к западным немцам, они здесь электростанцию монтируют, так те запросили сумасшедшие деньги! Я и пообещал с вами поговорить.

Услышав такое предложение, я обрадовано воскликнул:

- Охотники найдутся! Сделаем!

Добровольцев вызвалось много. Даже матросы

попросились: «И нам дело найдется!»

Назавтра тот же водолазный катер отвез нас на другой берег реки, где возле прогнивших свай был пришвартован поднятый со дна буксир.

Матросы с боцманом Лукьяновым сразу принялись наводить на палубе буксира порядок, а я с мотористами спустился в машинное отделение. Там мы застали двух местных парней. Поздоровавшись с нами, парни удрученно показали на ржавый, облепленный тиной дизель и покачали головами.

- Ничего! - Агутин похлопал одного из них по плечу. - Сделаем!

Вооружившись привезенным инструментом, мы взялись за работу.

Дизель нужно было разобрать полностью. Заржавевшие гайки не шли, пришлось рубить их зубилом. А закипевшие цилиндровые крышки рвать домкратом.

Работали до темноты.

Вернувшись на судно, Володю застали на мачте. Мокрый свет фонаря освещал его худое лицо.

- Чего ты там забыл? - закричал Агутин.

- Антенну налаживаю!

- Промокнешь, слазь!

Володя не ответил...

- У, черт полярный! - засмеялся Агутин, и мы побежали в каюты снимать промокшие робы.

С дизелем провозились несколько дней. Токарь выточил новые гайки. Мотористы перебрали подшипники, спрессовали форсунки, сменили прогнивший трубопровод.

Каждый день на берегу собиралась толпа людей. Сначала мы думали, что местные жители просто наблюдают, как восстанавливают буксир. Но в один из таких дней на борт поднялся старик с седой бородой и, улыбаясь, сказал по-английски, что люди ходят смотреть на советских моряков, согласившихся без денег отремонтировать сложную судовую машину.

По сегодняшним меркам такой поступок звучит, конечно, дико. Но тогда, в советские времена, такая безвозмездная помощь была нормой...

Наконец дизель заработал, наполнив машинное отделение веселым гулом и дымом. Опробовав его на разных оборотах и убедившись, что работает он надежно, мы показали бангладешским парням как с дизелем обращаться, и, пожелав им счастливого плавания, сошли на берег.

Там нас ожидал начальник порта в окружении множества людей. Он поблагодарил нас за работу и вручил письменную благодарность, вложенную в красивую рамочку. А девушки, подбежав к нам, надели нам на шеи венки из живых цветов!

Мы даже растерялись от такой встречи! Агутин, нервно закурив, спросил меня:

- Разве это не стоит всех денег?

Вечером мы ввалились к Володе в радиорубку. Агутин надел ему на шею свой венок и попросил:

- Давай, полярную!

Володя снял венок, повесил на переборку и включил магнитофон.

И вдруг мы услышали:

«Толя, Толя Агутин, это я, Галя. Не сердись, дорогой, за редкие радиограммы. Пока с работы приду, пока Наташку покормлю, уроки с ней сделаю... А сегодня в город ходили. Пальтишко новое ей покупали. Она у нас уже совсем взрослая».

Смотрим друг на друга, ничего понять не можем. А с ленты уже другой, детский голос:

«Дедушка, здравствуй! Дедушка, любимый! Будь всегда со мной! Это я новый стишок сочинила. Дальше еще не придумала. Говорит твоя дорогая внученька!»

Агутин в дрожащих пальцах сигарету крошит, боцман Лукьянов, который голос внучки узнал, слова выговорить не может, а Володя только поглядывает на нас и улыбается.

- Как ты это сделал? - спрашиваю.

- Я на полярных станциях часто такие записи Большой земли делал. А тут с антенной не ладилось. Но когда я ее повыше установил, то дал радиограмму в студию звукозаписи пароходства с просьбой пригласить в студию жен нашего экипажа и детей. Там записали их голоса, передали нам. А я записал на свой магнитофон...

Утром дождь перестал. Приехали грузчики, выгрузка началась!

- Ну, скоро домой! - увидев меня на палубе, весело сказал боцман. - Вчера Володя настроение поднял. Сегодня - погода!

В тот день все ходили в приподнятом настроении. Все, кроме Володи. Он даже на обед в кают-компанию не пришел.

«Простудился, наверное, когда в дождь на мачту лазил», - подумал я и пошел его проведать.

Володя был в радиорубке.

- Что случилось?

Володя подошел к двери, закрыл ее на ключ и тихо оказал:

- Ночью принимал Одессу. Выхожу потом в гальюн, а от двери помполит отскакивает! Ему все кажется, что я «Голос Америки» слушаю. Он меня не раз предупреждал: «Услышите в эфире вражеские голоса, сразу переходите на другую волну!»

Слушал или нет наш радист «вражеские голоса»

- «Голос Америки», «Свободу», «Би-Би-Си», которые в те времена яростно глушились советскими властями, не знаю. Но когда мы вернулись в Одессу, Володю списали. В следующий рейс мы ушли уже с другим радистом...

Через несколько лет довелось мне попасть в Ленинград. Теплоход, на котором я тогда работал, привез из Индии в город на Неве чай.

В Ленинграде шли затяжные дожди, выгружать чай нельзя было, и я имел возможность почти каждый день бывать в городе.

Эрмитаж, Русский музей, Военно-морской музей, Кунсткамера, Петропавловская крепость, - в Ленинграде было что посмотреть!

Но больше всего мне нравилось после буйства и пиршества красок Эрмитажа, после Рубенса, Рембрандта, Ван Дейка, приходить в Русский музей и подолгу стоять возле скромных пейзажей Куинджи, Поленова, Левитана, полных особого очарования.

Особенно долго я стоял у картин Левитана. Они не отпускали от себя. На них можно было смотреть часами. И чем дольше я смотрел, тем шире нарастало непонятное душевное волнение.

Однажды, когда я рассматривал «Над вечным покоем» Левитана, стараясь разгадать волшебство этого небольшого, обладающего особым магнетизмом полотна, кто-то дернул меня сзади за куртку. Я оглянулся:

- Володя!

Мы обнялись.

- Ну как? Как ты? Рассказывай!

- Что рассказывать, - угрюмо ответил Володя. -Из-за того проклятого Дормидонта закрыли мне визу. Вернулся в Ленинград. С трудом устроился на радиоцентр Балтийского пароходства. Но и там свои Дормидонты нашлись. Решил уехать в Израиль. Уже и оформил все. Пришел вот с Левитаном попрощаться...

С той встречи прошло много лет.

В 2000 году я был у друзей в Израиле. Посетил Иерусалим, Тель-Авив, Хайфу. Спрашивал о Володе, но из моих друзей его никто не знал.

Возвращался я в Одессу на теплоходе «Дмитрий Шостакович». В день отплытия из Хайфы в толчее морского вокзала, кто-то толкнул меня в плечо.

- Володя!

Поседевший, немного обрюзгший, но - он!

Володя затащил меня в вокзальное кафе и забросал вопросами.

О себе рассказал коротко. Плавал радистом на израильских судах. Сейчас на пенсии. Жена, дети, внуки. Свой дом. Дети работают. Внуки служат в израильской армии.

- А главное! - воскликнул Володя, - я здесь Вэлв! Вэлв! И мне не нужно этого стесняться!

Володя провожал сына, уезжавшего в Одессу по своим делам. Подошел его сын. Присел за наш столик.

Протянул руку:

- Моше.

Спокойный, полный достоинства молодой мужчина, вылитый Володя тех давних, молодых наших лет.

Когда «Дмитрий Шостакович», дав прощальный гудок, начал отходить от причала, я поискал на Володиного сына и стал рядом с ним у борта.

Володю я заметил на берегу в толпе провожающих. Увидев нас, он радостно замахал рукой.

Таким он и запомнился мне - седой, жизнерадостный человек.

Вэлв Исаакович Смелянский...

К оглавлению

 

Послесловие

Наше время быстро становится прошлым. Каждый прожитый день - уже история. И все меньше остается людей, живших в эпоху коммунистической тирании, во времена повседневной бесчеловечности.

Сегодня молодым читателям трудно поверить, что такие книги как «Доктор Живаго» Пастернака, «Жизнь и судьба» Гроссмана, «Реквием» Ахматовой или «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына были под строжайшим запретом.

Но запрещались не только книги. Запрещались спектакли, кинофильмы, художественные выставки. Любые ростки свободной мысли вызывали ярость советских властей.

«Солдаты партии» - работники обкомов, горкомов, райкомов, парткомов с тупым, не рассуждающим усердием вытаптывали все, что не вписывалось в догмы коммунистической идеологии.

Ученых, писателей, поэтов, художников, несогласных с этой неправой властью, неправой идеологией, неправой моралью, сажали в психушки, ссылали на лесоповал, изгоняли из страны.

Коммунистической системе они были не нужны.

Не нужен был автор великого романа «Доктор Живаго» Борис Пастернак. Не нужна была великая поэтесса Анна Ахматова. Не нужен был великий ученый и гуманист Андрей Сахаров...

То время ушло.

Но оно - было...

К оглавлению

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom