Стена плача
Ассоциация бывших узников гетто и нацистских концлагерей находится в Одессе на Малой Арнаутской, 46а, и размещается в двух небольших комнатах. Само здание старой ракушняковой кладки со сводчатыми окнами в восточном стиле принадлежит Одесскому обществу еврейской культуры. До революции здесь была синагога. Большевики ликвидировали не только синагоги, но и православные, и все другие храмы. Только с развалом Советского Союза, когда в независимой Украине был принят Закон о реституции, здание бывшей синагоги было возвращено еврейской общине.
Комната, в которой работаю я как председатель ассоциации, носит негласное название «Стена Плача». Иначе ее, пожалуй, и не назовешь. Каждый день здесь можно слышать горестные всхлипывания и видеть слезы тех, кто приходит в ассоциацию, показывает документы, подтверждающие факт пребывания на оккупированной фашистами территории во время Великой Отечественной войны, вспоминает подробности тех ужасных лет.
А документы эти - уникальны.
Вот сидит передо мной пожилая женщина, Мария Ивановна Панасюк. Плача, она рассказывает свою трагическую историю, а потом достает из сумки и протягивает мне свидетельство о крещении. В этом документе сказано: «30 января 1942 года православным румынским священником Димитру Ионеску в г. Одессе в храме на улице маршала Иона Антонеску (при советской власти она называлась улицей Советской армии, сейчас ей возвращено дореволюционное название -Преображенская. - Прим, авт.) крещена девочка 11 лет и наречена именем Мария. Отец девочки Иван Панасюк - украинец. Мать - ».
Да, в графе «мать» прочерк, потому что мать Марии Ивановны была еврейкой и погибла в гетто.
Еще и еще раз вчитываюсь я в этот документ, уже протершийся на сгибах, с выцветшими буквами и еле различимой церковной печатью, - документ, который спас человеческую жизнь. А Мария Ивановна, вытирая слезы, продолжает рассказ.
В первые дни оккупации Одессы, когда на улицах города появились приказы румынских властей о том, что все еврейское население города обязано прибыть в тюрьму (потом уже всех отправляли в слободское гетто), отец Марии Ивановны, работавший до войны портовым грузчиком и потерявший на работе в результате несчастного случая несколько пальцев правой руки (по этой причине его не призвали в Красную армию), оборудовал в своей квартире тайник и там днем прятал жену и дочь. Ночью они выходили из тайника «на волю», то есть находились в комнате, ели и тихонечко разговаривали с отцом, постоянно прислушиваясь к ночной жизни двора, а с наступлением рассвета снова прятались в своем неуютном укрытии. Но соседи донесли на Ивана Панасюка, и однажды, когда маленькая семья сидела за своим скудно накрытым ночным столом, в квартиру ворвались румынские жандармы. Иван Панасюк был зверски избит, а его жену и дочь выволокли на улицу, впихнули в машину и увезли на Слободку, в гетто.
Когда отец оправился от побоев, он пришел к гетто, подкуп ил румынских солдат, охранявших ворота, и вошел в «обитель скорби и печали», как называли евреи свою тюрьму. В одной из переполненных людьми комнат он нашел жену и дочь. Девочку Иван забрал сразу, снова задобрив румын на проходной и показав им документ, что он не еврей. А жену вызволить не удалось.
Иван Панасюк крестил дочку и на основании свидетельства о крещении выправил ей в примарии (так называлось во времена оккупации Одессы городское управление) метрику, в которой Мария была записана украинкой. А жена его Фаина Соломоновна Панасюк, урожденная Гринберг, заболела в гетто сыпным тифом и умерла. Похоронить ее Ивану Панасюку не дали. Всех умерших от тифа румыны хоронили в одной братской могиле.
Вот такая история...
Ушла Мария Ивановна, но уже входит другая женщина и тоже выкладывает на стол документы. И тоже начинает плакать. Документы у этой женщины такие: метрика, где указано, что передо мной еврейка, а еще -справка: «В списках евреев, расстрелянных зимой 1942 года в гетто города Ровно, числятся: Альтерман Фаня, Альтерман Михаил, Альтерман Рива, Альтерман Рахиль». Выдана эта справка архивом города Ровно.
Женщина понемногу успокаивается, и я узнаю, что Фаня Альтерман - это ее мать, Михаил - брат, восемь лет, а Рива - сестра, которой было пять лет.
Ну, а упомянутая в документе Рахиль Альтерман - это та самая женщина, которая сидит передо мной, вытирая слезы. Согласно справке, ей в 1942 году было десять лет. Спаслась она так: во время расстрела мать прикрыла своим телом детей. Пули не задели Рахиль, она только упала вместе с убитыми в ров, а ночью выбралась из-под тел, благо каратели ров не засыпали, так как на следующий день снова продолжали расстрелы, и ушла в лес.
После нескольких дней блужданий ей повстречалась русская женщина, которая собирала в лесу хворост, - Нина Степановна Волкова. Она привела Рахиль к себе и долгих два года укрывала от посторонних глаз в своей хате. К сожалению, Нина Степановна давно умерла, но жива ее дочь, Екатерина, которой тогда было восемь лет. Когда в селе появлялись немцы, Нина Степановна быстро спускала Рахиль в погреб, а Катя приносила ей туда еду. И вот Рахиль Альтерман, вернувшаяся в полном смысле слова с того света, спрашивает:
- Можно ли дочь Нины Степановны Волковой оформить как спасительницу еврейки?
- Что ж, - отвечаю я, - попробуем.
Для этого нужно заполнить специальную анкету, приложить к ней воспоминания Рахили Альтерман, ксерокопию справки из ровненского архива, воспоминания самой Екатерины, заверить все эти документы нашей печатью и отправить в Иерусалим, в Музей еврейской Катастрофы «Яд ва-Шем», чтобы Екатерине Волковой присвоили звание «Праведник мира». Правда, комиссия, которая рассматривает эти вопросы в «Яд ва-Шем», признает детей спасителями евреев только с 15 лет. Только с такого возраста, как объясняют члены комиссии, человек действует уже осознанно. Так что, вряд ли с Екатериной Волковой у нас что-то получится. Но я говорю: «Попробуем...».
А когда Рахиль Альтерман уходит, я вспоминаю другую семью Альтерман, одесскую. До войны одесские Альтерманы жили неподалеку от нас, в Красном переулке. Моя мать дружила с тетей Тасей Альтерман, у которой было две дочери, Иля и Элла. Был еще брат Адя и парализованная старуха мать. Незадолго до начала войны Адя поступил в летную спецшколу, и когда он впервые появился в нашем Красном переулке в военной форме с синими летными петлицами, в которых поблескивали маленькие пропеллеры, мы, мальчишки, прямо обалдели. Любимыми нашими играми тогда были игры в войну, и все, кто носили военную форму, были нашими кумирами. А тут -свой военный, дядя Адя!
Когда началась война, он попрощался с нами и ушел на фронт. Больше я его никогда не встречал. Тетя Тася с Илей и Эллой эвакуировались, а парализованная старуха Альтерман осталась в осажденной Одессе. Двигаться она не могла, но именно она заставила тетю Тасю уехать:
- Спасай детей!
В первые дни оккупации, когда мы могли еще свободно передвигаться по городу, моя мама приходила вместе со мной к старой Альтерман, приносила поесть. Над кроватью старухи висел большой портрет Ади в военной форме. Мама говорила:
- Мадам Альтерман (так тогда обращались к женщинам в Одессе), спрячьте пока Адин портрет. Войдут к вам румыны, и у вас будут большие неприятности.
- Софочка, - отвечала старая Альтерман, - я еврейка. А в городе фашисты. Что со мной будет, я знаю хорошо. Так неужели могут быть еще большие неприятности? А что касается портрета, так это мой сын. И портрет будет висеть, пока я буду в своей квартире!
Когда мы ушли в гетто, старуха Альтерман оставалась дома. Во дворе ее жалели, и никто не выдавал. А сама пойти в гетто, подчинившись приказам оккупантов, она просто не могла.
Но случилось то, о чем говорила моя мама. Однажды к Альтерман вошли румыны. Может быть, они и не тронули бы ее. Она была не очень похожа на еврейку. Но они увидели портрет...
Старую Альтерман вытащили на улицу и бросили в снег. Рядом с ней валялся на снегу портрет Ади. Так она лежала долго, пока дворник не нашел где-то подводу и не упросил ее хозяина отвезти старую Альтерман в гетто.
Когда моя мама увидела Альтерман, которую положили в коридоре, она упросила наших соседей по комнате потесниться и уложила старуху возле себя. Но старая Альтерман сразу сказала:
- Софочка, не надо для меня стараться. Я решила умереть. И умру. Пищу я больше принимать не буду.
И она сдержат свое страшное слово. Десять дней она отказывалась от пищи и даже от воды. С водой в гетто были большие проблемы. Водопровод не работал. Стояли большие морозы, и колодец во дворе замерз. Но в ту зиму намело много снега, и я, раздобыв где-то большое ведро, бегал за дом, где снег был более-менее чистым, набирал его в ведро и мчался в нашу комнату, на второй этаж, где в коридоре шипел наш примус. Этот примус передала маме в гетто наша соседка Панкина, она даже приносила иногда для примуса керосин. Я ставил ведро на примус, растапливал снег и полученную воду предлагал старой Альтерман, но она упрямо качала головой:
- Нет!
И умерла.
Сколько я видел в ту зиму смертей! Сам, с другими мальчишками, помогал грузить на подводы трупы, но, увидев мертвой старую Альтерман, - заплакал...
И еще о слезах.
Первый вопрос «Почему вас не убили?» я услышал в ноябре 1941 года, когда нашу семью выпустили из тюрьмы перед отправкой на Слободку, в гетто. Мы вернулись в свой дом по Красному переулку, 5. Наша квартира была занята дочерью дворника, Ольгой Нехлюдовой. Увидев нас, она с испугом спросила:
- Как? Разве вас не убили?
Второй раз я услышал такой же вопрос на заседании партийного бюро парткома Черноморского пароходства, на котором меня принимали в члены КПСС. Когда зачитали мою автобиографию, где я указывал, что в период Великой Отечественной войны находился на оккупированной фашистами территории в доманевском концлагере, один из членов комиссии удивленно спросил:
- Как же так? Вы были в концлагере, еврей, а остались живы. Объясните, пожалуйста.
Что я мог объяснить? Сказать, что я сотрудничал с оккупантами, и потому остался жив? Наверное, это хотел услышать от меня уважаемый член партийной комиссии.
Выручил меня секретарь парткома Евгений Иванович Стеценко. Недаром его любили и уважали моряки.
- Вы приняты в члены КПСС, - сказал он мне, встал и крепко пожал мою руку. - Поздравляю. Пригласите следующего.
Так мне не пришлось отвечать на этот подлый вопрос. Но когда я вышел в коридор, от обиды чуть не заплакал.
И вот - снова. Покупаю газету «Факты» за 29 июля 2000 года. Читаю интервью с председателем Украинского фонда «Взаимопонимание и примирение» Игорем Лушниковым по поводу выплаты Германией компенсаций бывшим жертвам фашизма.
«Вопрос корреспондента:
- Часто можно слышать рассказы людей о том, что они находились в лагерях на оккупированной территории Советского Союза, а когда попытались получить подтверждающие документы, оказалось, что данных о существовании этих лагерей нет.
Ответ:
- Такая проблема существует. Дело в том, что немцы не признают лагерей, находившихся на оккупированной территории СССР. Таким образом, люди, бывшие в этих лагерях, лишаются возможности получить компенсацию.
Главный аргумент, на основании которого Германия не желает приравнивать эти лагеря к концентрационным, - отсутствие в них орудий массового уничтожения, то есть газовых камер и крематориев. Но в то же время в таких лагерях людей расстреливали тысячами.
Кроме того, Германия настаивает на том, что она не располагает в достаточном объеме материалами о лагерях, находившихся на территории Украины. Это правда. Большая часть документации оккупационных властей сегодня находится в наших архивах и до сих пор, к сожалению, должным образом не изучена».
Вот так. Коротко и ясно. С одной стороны - не было газовых камер, а расстрелы не в счет. С другой стороны - документы закрыты в украинских архивах и еще не изучены.
Верх цинизма! Выходит, что если в доманевском гетто, например, не было газовых камер, значит, это был не концлагерь. А как же румыны и украинские полицаи, которые ежедневно расстреливали сотни людей? Как же те, кого уморили голодом? Кто умер от болезней и побоев? А как же двадцать пять тысяч человек, сожженных в Одессе в пороховых складах в октябре 1941 года? А гетто на Слободке, а дорога смерти в Мостовое, Богдановку, Ахмечетку, где расстреливали и по дороге, и по прибытии в эти лагеря?..
«Документация не изучена»...
Это значит, что в нашей ассоциации несчастные люди будут продолжать лить слезы, пытаясь доказать свое пребывание там. Будут лить слезы у моей «Стены Плача».
2000 г.
