Литературный сайт Аркадия Хасина

Точка опоры

Этого человека я увидел впервые на экране телевизора. Был февраль 2003 года. Я гостил у приятеля в портовом немецком городе Ростоке, когда телевидение Германии, отмечая шестидесятилетие разгрома гитлеровских войск под Сталинградом, несколько вечеров подряд показывало документальные фильмы и передачи, посвященные этому эпохальному событию.

Я видел на экране кадры хроники - груды искореженного металла, сгоревшие самолеты и автомашины, перевернутые артиллерийские орудия, подбитые танки и руины сталинградских домов, мимо которых брели толпы немецких солдат. Они шли сдаваться в плен.

Вид немцев был ужасен. Закутанные в одеяла, женские платки, мешки и какие-то тряпки, голодные, небритые, с черными обмороженными лицами, они шли, потеряв не только воинский, но и человеческий облик.

И тут же, под закопченными скелетами домов, на грудах кирпичей или на снарядных ящиках сидели советские бойцы. Одни хлебали из котелков суп, другие, поев, дымили махорочными самокрутками и, оживленно беседуя, почти не обращали внимания па бредущих мимо немцев.

Стоял солнечный зимний день. И в тишине этого ослепительного морозного дня после грохота ожесточенных боев слышен был лишь хруст снега под ногами нескончаемого немецкого шествия.

А потом на экране появились сборные пункты, откуда те же немцы, построившись в колонны, под охраной советских конвоиров брели уже куда-то за Волгу, в лагеря для военнопленных...

Кадры хроники из немецких и советских киноархивов перемежались интервью с бывшими солдатами и офицерами германского вермахта и советской армии.

Человек, появившийся на экране телевизора и привлекший мое внимание, говорил о годах, проведенных в советском плену. Звали его Вальтер Кох. В армии фельдмаршала Паулюса, разгромленной под Сталинградом, он был солдатом. За годы плена он выучил русский язык и, рассказывая о жизни в плену, говорил то по-немецки, то по-русски.

Ему было за восемьдесят, но выглядел он довольно бодро, а русские слова выговаривал, как говорят на Волге, немного окая.

Жил Вальтер Кох в городе Варнемюнде, где в 1961 году я вместе с другими моряками из Одессы принимал на верфи «Варноверфь» построенный корабелами ГДР для Черноморского пароходства грузовой теплоход «Устилуг».

Но не знанием русского языка и не тем, что жил в знакомом городе, заинтересовал меня бывший гитлеровский солдат. В памятные дни февраля 1943 года, когда весь мир облетела весть о разгроме фашистских войск под Сталинградом, он, раненный, обмороженный, попав в плен, нуждался в срочном переливании крови. А кровь у него была какой-то редкой группы. И умер бы он в лагерном лазарете, если б не начальница этого лазарета капитан медицинской службы Красной армии Эсфирь Григорьевна Левина. Именно у нее оказалась нужная группа крови, и Эсфирь Григорьевна дала кровь умиравшему гитлеровскому солдату...

Вальтера Коха сменили на экране другие бывшие пленные. Потом диктор брал интервью у советских участников битвы на Волге. Но я уже никого не слушал. Мной овладела идея встретиться с Вальтером Кохом и поговорить с ним. Ведь Варнемюнде рядом с Ростоком, минут двадцать езды на электричке. Как же упустить такой случай?

Утром следующего дня я был уже в знакомом мне городе. В телефонном справочнике, висевшем на цепочке в первой попавшейся телефонной будке, я нашел нужный мне номер. Позвонив и услышав голос Вальтера Коха, я сказал, что пишу на еврейские темы, меня заинтересовало его интервью, и попросил разрешения встретиться.

Я боялся, что он откажет. Никто сегодня не любит подозрительных телефонных звонков, а тем более незнакомых людей. Но он, к моей радости, согласился и назвал адрес.

И вот я сижу в небольшой уютной квартире. Из окна виден порт, длинный мол и маяк. Даже через закрытое окно слышен гул штормовой Балтики и видно, как волны, захлестывая мол, обдают брызгами маяк.

Хозяин, грузный медлительный человек в больших роговых очках, угощает меня кофе. Он с приветливой улыбкой говорит, что, услыхав по телефону русскую речь, обрадовался. Живет он одиноко, на улицу зимой почти не выходит и не то что по-русски, но и по-немецки редко с кем говорит. Покупки ему делает соседская девочка, но она неразговорчива, и, положив в прихожей пакет с покупками, тут же убегает.

Из разговора за кофе я узнаю, что хозяину квартиры восемьдесят два года. Жена умерла. Единственный сын живет и работает в Берлине. Вернувшись из плена в Германию, Вальтер Кох работал переводчиком на верфи в Ростоке, а выйдя на пенсию, перебрался сюда. Город небольшой, уютный, и море рядом.

Я в свою очередь рассказал, что в 1961 году принимал в Варнемюнде грузовое судно.

- О! Даже так? - воскликнул он. - Я знал многих с варнемюндской верфи. Они приезжали в Росток, как тогда говорили в ГДР, «обмениваться опытом». Может, и вы кого-нибудь помните?

Конечно, я помнил. Его коллегу, переводчика Карла Зоммера. А особенно - крестную мать «Устилуга» Рут Шульц. С ней, а вернее, с ее портретом, случилась интересная история. Об этом я и рассказал Вальтеру Коху.

...Когда «Устилуг» спускали со стапеля, инженер верфи Рут Шульц, молодая симпатичная женщина, по традиции разбила о нос судна бутылку шампанского и на многолюдном митинге по случаю спуска на воду океанского сухогруза произнесла трогательную речь с пожеланием нам счастливого плавания.

Портрет Рут Шульц украсил кают-компанию теплохода, а рядом с портретом судостроители прикрепили небольшой футляр, в котором хранилась пробка от разбитой бутылки шампанского. Выйдя в рейс, капитан теплохода Игорь Николаевич Калашников, усаживаясь по утрам за накрытый к завтраку стол, показывал на портрет и шутливо говорил: «Улыбается наша крестная. Значит, быть хорошей погоде». И действительно, за все время плавания, вплоть до возвращения в Варнемюнде на гарантийный ремонт, мы ни разу не попали в шторм!

Но вот мы стали к знакомому причалу. А на следующее утро, собравшись в кают-компании на завтрак, увидели, что вместо портрета Рут Шульц на стене белеет квадратное пятно. Исчез и футляр с пробкой от разбитой бутылки.

- Что за черт, куда делся портрет? - возмутился капитан.

Но на этот вопрос никто ответить не мог. И лишь перед выходом в море переводчик Карл Зоммер, с которым я подружился еще во время приемки судна, сидя у меня в каюте за бутылкой шнапса, открыл мне по большому секрету подробности исчезновения портрета.

Оказалось, Рут Шульц сбежала в Западную Германию. Поэтому, как только мы пришли в Варнемюнде, агенты Штази, восточногерманского КГБ, пришли на судно и сняли портрет. Сделали они это так ловко, что даже вахтенные, неотлучно находившиеся у трапа, ничего не заметили. Как сказал с горькой усмешкой Карл Зоммер: «Портрет изменницы социалистической родины не имел больше права украшать кают-компанию судна дружественной социалистической страны - Советского Союза!».

Вальтер Кох кивнул головой:

- Да, да. Эту историю я слышал. И Карла Зоммера хорошо знал. Он тоже выучил русский язык в плену. Я отстраивал Сталинград, а Карл - Киев. Кстати, те дома, что строили в Советском Союзе немецкие пленные, у вас назывались сталинскими. Это очень добротные дома. При Хрущеве хоть и было большое жилищное строительство, но качество было не то.

Он посмотрел на меня с легкой усмешкой, допил свой кофе и спросил:

- Так чем вас заинтересовало мое интервью? Наверно, упоминанием о том, что мне дала свою кровь Эсфирь Григорьевна. Так?

- Конечно!

Я объяснил, что, услыхав о враче еврейке, лечившей немецких пленных, захотел узнать, как складывались у Эсфири Левиной с ними отношения, и известна ли Вальтеру Коху ее дальнейшая судьба.

Он снял очки, протер их кусочком замши и поправил скатерть.

...Его призвали в армию в 1941 году, когда началась война с Советским Союзом. Было Вальтеру Коху тогда двадцать лет. Он только окончил первый курс кораблестроительного факультета. Просился в военный флот, но его послали на Восточный фронт.

До призыва в армию Вальтер видел войну только в кино. Стройные танковые колонны, бомбардировщики с крестами на крыльях, сбрасывающие бомбы на Варшаву, Лондон, Роттердам. И смеющихся немецких солдат, шагающих с автоматами на груди по улицам Парижа...

Но то, что он увидел в России, ошеломило его. Пылающие деревни, трупы детей, виселицы. А в поверженных городах, в которые он входил, - Минске, Львове, Виннице - толпы бредущих в гетто евреев.

Но он был солдат. И он - воевал...

Война приучила его к тяжкому труду, к крови, к стуже. Он приобрел необходимый солдату опыт. Но спас его не опыт - плен...

Когда Вальтер Кох стал рассказывать о лагерном лазарете, глаза его за стеклами очков наполнились слезами. Чтобы скрыть волнение, он встал и начал ходить по комнате. Потом пошел в спальню, принес фотоальбом и, раскрыв его, протянул мне фотографию:

- Это она.

Я увидел молодую женщину в форме капитана медицинской службы Красной армии. На плечах ее шинели серебрились узкие погоны. Такие погоны носили тогда военные врачи.

У нее были большие выразительные глаза. И эти глаза смотрели вопросительно и тревожно, проникая в самую душу...

Присев к столу, Вальтер Кох снова протер очки.

- Она свободно говорила по-немецки. Наверно, поэтому и прислали ее к нам. Была улыбчива, добра. Но главное, несмотря на то, что мы принесли неимоверные страдания ее народу, спасала нам жизни.

Он вздохнул и долго молчал. Потом продолжил:

- Но были среди нас и те, для кого она была просто «юде». Даже после сталинградской катастрофы, видя, к какому краху привел их Гитлер, они не могли сбросить груз фашистской идеологии. Это были те, кто с приходом Гитлера к власти громили еврейские магазины и жгли синагоги. Что это? Следствие коллективного помутнения разума или результат воспитания в духе беззаветного верноподданства, слепого патриотизма, ложно понимаемого чувства долга? А может, это в человеке, в его характере, стремлениях, побуждениях? Эти вопросы я задаю себе и сейчас. К сожалению, приверженцев гитлеровских идей в сегодняшней Германии хватает. Как и приверженцев Сталина в бывшем Советском Союзе...

Взяв у меня фотографию, он бережно положил ее в альбом и улыбнулся:

- От нее исходило какое-то особое очарование. Она могла лечить больных одной улыбкой. С ней работал немецкий врач, тоже пленный. Когда он подходил ко мне, от одного его нахмуренного лица могло стать плохо. Но когда подходила она... Помогали ей две медсестры, пожилые русские женщины. Одна из них мне как-то сказала, что у Эсфири Григорьевны в Киеве, в Бабьем Яру, расстреляли всю семью. Я был потрясен! Зная это, она дала мне свою кровь! Воистину неисповедимы пути Твои, Господи...

Он замолчал, теребя бахрому скатерти. Посмотрел на мою пустую чашку:

- Еще кофе?

- Нет, спасибо.

- Тогда слушайте дальше. Когда я поправился, меня перевели в другой лагерь. Я даже не смог с ней попрощаться. Знаете, как это бывает? Построили утром, велели взять вещи и повели. Новый лагерь был на окраине Сталинграда. Война уходила на Запад, мы начали расчищать от развалин разрушенный город, а потом -строить дома.

Прорабом у нас был Василий Никифорович Лаптев - нервный крикливый человек. На фронте у него погиб сын. Он тоже просился на фронт, но по возрасту его не взяли. Ему было около семидесяти лет. Разговаривал он с нами только матерным языком. Это и были мои первые уроки русского... Кричал по любому поводу. Но когда на стройке появлялось какое-нибудь начальство, всегда докладывал: «Трудятся фрицы исправно. Искупают вину. Пайку отрабатывают честно». Во время войны русские всех немцев называли «фрицами». А мы их - «Иванами». Но что поражало, так это отношение к нам, пленным, этих «Иванов». Мы знали, в каких страшных условиях содержали советских пленных. К ним относились хуже, чем к рабам. Мы тоже думали: русский плен - это пытки и мученическая смерть. А тут... Одна Эсфирь Григорьевна чего стоила...

Вернувшись из плена в Германию, я поселился в родном Ростоке и пошел работать на судостроительную верфь. Женился. Оканчивать институт было уже поздно, и я решил совершенствоваться в русском языке. Жена ворчала: «Мало ты настрадался в этой России? Еще нужен их язык?». Но верфь начинала строить для Советского Союза суда, и нужны были переводчики. Эта работа меня привлекала, и изучению языка я посвящал все свободное время. Став переводчиком, я получил возможность бывать на всевозможных совещаниях, которые проводило руководство верфи с представителями Министерства морского флота СССР. А позже, когда на верфь стали приезжать на приемку судов моряки, работал и с ними. Но с кем бы из советских людей я ни заговаривал о своей спасительнице, вернувшей меня к жизни, все старались уйти от этого разговора. Мои рассказы о ней вызывали у них подозрение. Советские люди боялись провокаций. Их воспитывали в духе недоверия к иностранцам. Вам это хорошо известно.

Я кивнул. Эта система была мне знакома.

- Да, так вот. Я мечтал переписываться с Эсфирью Григорьевной, но не знал ее адрес. В какие только советские инстанции ни обращался! Но отовсюду получал уклончивые ответы: «не проживает», «выбыла». Власти были против переписки советских людей с иностранцами, даже из социалистических стран. Такие же уродливые порядки были и у нас в ГДР. Достаточно вспомнить Берлинскую стену. И все же я нашел Эсфирь Григорьевну. Через Международный Красный Крест. Она жила в Киеве на улице Красноармейской. Я стал посылать ей письмо за письмом, но ни на одно не получил ответ. И вдруг во время горбачевской перестройки получил, наконец, от нее письмо. В конверт вместе с письмом была вложена эта фотография. На ней она точно такая, какой была в 1943 году. Эсфирь Григорьевна призналась, что боялась писать мне. Боялась переписки с иностранцем.

Он снова вздохнул и посмотрел на меня с невыразимой печалью:

- В 1949 году, в разгар сталинской антисемитской кампании, Эсфири Григорьевне припомнили работу в нашем лагере, обвинили ее в связях с немцами и осудили на 10 лет по статье «шпионаж в пользу иностранного государства». Освободилась она уже после смерти Сталина. Вернулась в Киев, стала работать участковым врачом. Муж ее, пока она была на Колыме, сошелся с другой женщиной. Детей у нее не было, и все свое время она посвящала больным. Когда я получил от нее письмо, она была уже на пенсии. Было ей тогда семьдесят три года. Я звал ее в гости, выслал приглашение, но она, сославшись на нездоровье, отказалась приехать. Тогда я сам поехал в Киев. Но - опоздал...

Он встал, пошел на кухню, и я слышал, как он пил там воду. Вернувшись в комнату, Вальтер постоял немного у окна и снова сел к столу.

- От соседки я узнал о случившемся. Эсфирь Григорьевна жила в коммунальной квартире. Рядом с ней жила женщина с маленькой дочкой. В тот злополучный день девочка не пошла в детский сад. Там был карантин. И ее мать, уходя на работу, попросила Эсфирь Григорьевну присмотреть за ребенком. Остальные соседи тоже ушли на работу, и Эсфирь Григорьевна с девочкой оставались в квартире одни. Девочка была балованной, непослушной. Когда Эсфирь Григорьевна , устав ее забавлять, играть в куклы и читать сказки, задремала в кресле, девочка вышла на кухню и сделала то, что строго-настрого запрещала ей мать, - повернула на плите газовый кран. Ей нравилось, как шипит газ...

Эсфирь Григорьевна очнулась от запаха газа. Увидев, что девочки в комнате нет, бросилась в кухню, быстро закрыла кран и вынесла потерявшего сознание ребенка на лестничную клетку. Из сбивчивого рассказа соседки я понял, что произошло дальше. Сделав девочке искусственное дыхание, Эсфирь Григорьевна побежала вниз, на улицу, вызывать «скорую помощь». Телефона в квартире не было. Но на лестнице она поскользнулась, упала и разбила голову. Девочку все же спасли, а Эсфирь Григорьевну - нет...

Он замолчал. Я тоже молчал и ждал, пока он успокоится, и у него перестанут дрожать руки.

Вдруг Вальтер Кох улыбнулся:

- А с моим сыном случилась другая история. Я много рассказывал ему о моей спасительнице. Рассказывал о трагедии евреев во время второй мировой войны. Обо всем, что творили нацисты в Германии и в оккупированных странах. Сын поступил в университет, на исторический факультет. Еще будучи студентом, ездил в бывшие лагеря смерти - Освенцим, Майданек, Бухенвальд, Дахау. Он находил людей, переживших кошмар гитлеровского правления, брал у них интервью, переписывался с иерусалимским Музеем еврейской Катастрофы «Яд ва-Шем». Окончил университет. Написал диссертацию на тему Холокоста. А потом - принял иудаизм. Как-то я был в Берлине, зашел к нему. Жена его говорит: «Он в синагоге». Пошел туда. Смотрю, среди молящихся евреев - мой Петер. На голове кипа, на плечах талес, в руке молитвенник. На улице я спросил: «Ты знаешь, какой сейчас всплеск антисемитизма в Германии. Не боишься?». Он помолчал и ответил. «Тебе спасла жизнь еврейка. Я тоже нашел в этом народе свою точку опоры. И не будем больше об этом говорить».

Вальтер Кох снова протер очки и в раздумье сказал:

- Наверно, это зов крови Эсфири Григорьевны...

Когда я от него ушел, было уже темно. До электрички на Росток оставалось минут сорок, и я свернул к морю. После всего услышанного мне нужно было остыть.

Я вышел к порту и остановился на пригорке, придерживая шапку, чтобы ее не сорвал ветер.

Море шумело пенными раскатами волн. По ним, дымясь, пробегал красный луч маяка. Он то затухал, то вспыхивал вновь, предупреждая суда в море о близости скалистого берега. Глядя на этот луч, я подумал об Эсфири Григорьевне Левиной. Спасая чужие жизни, она не уберегла свою.

Потом, посмотрев на часы, я заторопился на вокзал. Но, пройдя несколько шагов, снова оглянулся на маяк. У его подножья пенились волны. Но наперекор стихии маяк светил и светил, посылая во мрак свой яркий спасительный луч...

2004 г.

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom