Литературный сайт Аркадия Хасина

Радист Володя

Настоящее имя его было Вэлв. Но он называл себя Володя.

В сталинскую эпоху, когда антисемитизм был возведен в ранг государственной политики, и героями нескончаемых антисемитских анекдотов были неизменные Абрам и Сара, многие евреи в СССР, понимая, что при рождении родители нарекли их именами, не созвучными эпохе, всячески старались избавиться от этих имен. Шломо становился Сашей, Рувим - Романом, Ицик - Игорем, Вэлв -Володей. Это был инстинкт самосохранения, присущий всему живому. Даже цветам. Что уже говорить о людях...

Позорная система, заставлявшая людей стыдиться своих имен, родного языка, национальности, развалилась. Но прошлое снова стучится к нам разгулом антисемитизма, и забывать пережитое нельзя...

История, которую я хочу рассказать, случилась в 1956 году после исторического XX съезда КПСС, на котором глава советского правительства Никита Хрущев прочитал свой секретный доклад «О культе личности Сталина и его последствиях».

Доклад Хрущева опубликовали на Западе. В Советском Союзе он был опубликован только в годы горбачевской перестройки. Доклад этот сыграл роковую роль в отношениях СССР со своими сателлитами, так называемыми «странами народной демократии»: с Венгрией, где осенью того же 1956 года началось восстание против советского диктата, жестоко подавленное советскими танками, с Польшей, где также началось брожение, с Китаем (на советско-китайской границе произошли столкновения).

Но для граждан СССР этот доклад явился благом. Из советских концлагерей начали выпускать политических заключенных. А морякам, лишенным при Сталине прав на загранплавание, вернули эти права. Даже плавающим на каботажных судах Черноморского пароходства морякам-евреям. В том числе и мне.

До 1956 года я работал на пассажирских судах каботажной линии Одесса - Батуми, но после XX съезда КПСС, который состоялся в феврале 1956-го, меня вызвали в отдел кадров пароходства и предложили заполнить «личное дело моряка заграничного плавания». И уже через месяц я ушел в дальний рейс.

Вместе со мной в тот рейс пошел радист Володя Смелянский. Тоже еврей, настоящее имя которого было Вэлв. Вэлв Исаакович Смелянский.

В экипаже полюбили Володю. Это был скромный вежливый парень, знаток своего дела. Из радиорубки он почти не выходил. Даже спал там, устраиваясь на ночь на узком диванчике, хотя как радист имел отдельную каюту. Если он не был занят приемом или передачей радиограмм, то обязательно что-то мастерил по своему хозяйству или ремонтировал кому-нибудь из экипажа магнитофон или радиоприемник.

Невзлюбил Володю только один человек. Помполит Дормидонт Дормидонтович Дымов. Бывший работник КГБ.

Это был желчный малоразговорчивый человек, всегда небрежно одетый и постоянно измятый, словно он спал на постели, не раздеваясь. Впрочем, так оно и было. Помполит укачивался, привыкнуть к морю не мог, и ему непонятно было, как это в шторм люди едят, работают, даже смеются, а если ложатся спать, то раздеваются, не боясь, что судно может вот-вот утонуть...

После штормовых погод, измученный качкой, помполит был злее обычного и только искал, к кому бы придраться. Повару он выговаривал за пережаренные котлеты. Боцману - за пролитую на палубе краску. Буфетчице - за плохо политые в кают-компании цветы.

Но самым тяжелым испытанием для помполита был приход в заграничный порт. Тут он совсем терял покой. Почему-то он был уверен, что кто-то обязательно должен сбежать с судна, остаться на чужом берегу, изменить Родине. И тогда ему, помполиту, головы не сносить. Поэтому, пока судно стояло у чужого причала, занимаясь грузовыми операциями, он ходил по ночам по коридорам, следя за тем, чтобы все находились в своих каютах, а днем постоянно был на палубе или у трапа, следя, чтобы никто без надобности не сходил на причал.

Увольнение в город тоже для него было мукой. Увольняемых он предупреждал: быть бдительными, пи с кем не заговаривать, опасаться всевозможных провокаций, группам не распадаться и на судно не забыть вернуться до захода солнца!

- В противном случае к вам будут применены самые жесткие санкции! - угрожающим тоном говорил помполит.

Володю он подчеркнуто называл Вэлв. Как-то радист ему сказал:

- Меня зовут Володя.

Помполит раздраженно ответил:

- Может, для кого-то вы и Володя, но для меня Вэлв. Так записано в вашем паспорте. Я вот Дормидонт, а не какой-то Додик!

...В том рейсе груз у нас был на Чалну, небольшой порт Республики Бангладеш.

Порт расположен на реке Пуссур. Река эта быстрая, мутная, ночью на ней - ни огней, ни рыбацких костров. Зато днем, в полное солнце, можно увидеть на прибрежном песке свежие следы зверей...

Когда мы пришли в Чалну и стали на якорь, старенький буксирный пароходик, густо дымя, подвел к нам несколько барж, погудел и ушел. Мы должны были выгрузить на баржи привезенный из Одессы сахар в мешках. Но начался дождь, трюмы не открывали, и пустые баржи уныло терлись друг о друга.

Дождь все шел, монотонно стуча по закрытым трюмам, превращая день в нудную серую ночь. На мачтах стоявших на реке судов постоянно горели огни, а на реке время от времени слышались удары гонга. Это ослепшие от дождя суда предупреждали друг друга об опасности столкновения.

Используя затянувшуюся стоянку, помполит заработал в полную силу. Каждый день в столовой команды проводились профсоюзные, комсомольские и открытые партийные собрания. Явка членов экипажа на все собрания была обязательна. Когда однажды Володя завозился в радиорубке и не пришел на открытое партийное собрание, помполит за обедом при всех сделал ему строгое внушение.

- Но я же не член партии! - пытался оправдаться Володя.

- Вы член экипажа! - стукнул ложкой о тарелку помполит. -И вы обязаны знать, чем живет партийная организация судна! В противном случае мне придется в вашей характеристике писать, что в общественной жизни судна участия вы не принимаете!

По вечерам в столовой команды «крутили кино». Но все фильмы, взятые в рейс, вскоре были пересмотрены, книги из небогатой судовой библиотеки прочитаны, а дождь все шел и шел, превращая стоянку в Чалне в затянувшуюся пытку.

После работы все заглядывали к Володе в радиорубку в надежде получить весточку из дома и спрашивали:

- Что Одесса?

Но Одесса молчала.

Спрашивали мотористы, матросы, и было такое впечатление, словно все идущие из Одессы радиограммы промочил насквозь в эфире этот непрекращающийся тропический дождь...

Как-то заглянул в радиорубку боцман Лукьянов, седой кряжистый человек, и тоже спросил:

- Мне что-то есть?

Володя виновато развел руками.

Боцман уселся на диванчик, закурил и грустно сказал:

- Тогда давай свою, полярную.

Володя включил магнитофон, и в духоту радиорубки ворвалась «Морзянка», лирическая песенка, рассказывающая о трудной работе полярников, тоскующих, как и мы, по Большой земле.

Я забыл сказать, что раньше Володя работал в Арктике на зимовках. Родом он был из Ленинграда, там же окончил Арктическое училище. А в Одессу попал так. Одно время в Черноморском пароходстве не хватало радистов. Их стали приглашать из Ленинграда, Мурманска, даже из Владивостока. Но, как ни странно, многие не соглашались поменять эти города на Одессу. Сказывались привычка, более высокие заработки, семья. Да и на работу приглашали временную. А Володя был одинок. Согласился.

Над его рабочим столом висели две фотографии: на одной - домик с антенной, занесенный снегом, на другой - девушка в унтах и летном шлеме. А в Чалне во время этой «дохлой стоянки», как назвал ее моторист Агутин, Володя, роясь в библиотеке, нашел в старом номере журнала «Огонек» фотографию знаменитого полярного радиста Эрнеста Кренкеля, вырезал из журнала и тоже повесил над столом...

Как рассказывал мне Володя, отец его погиб на фронте во время Великой Отечественной войны. Мать умерла от голода в блокадном Ленинграде. Умирал от голода и Володя, но его спас дядя, брат отца. Он был военным моряком, служил в Кронштадте. Как-то он приехал в Ленинград, зашел в квартиру, где лежал не евший уже несколько дней Володя, взял его на руки, вынес на улицу и усадил в машину. Дядя привез Володю в Кронштадт на свой корабль и упросил командира оставить племянника у себя. Так Володя остался жить...

Как-то во время этой затяжной стоянки в Чалне я увидел возле нашего трапа водолазный флаг. Я вспомнил, что здесь по приглашению правительства Республики Бангладеш работают советские водолазы. Они поднимали со дна реки затонувшие во время сильного урагана суда. Когда я разглядывал катер, ко мне подбежал вахтенный матрос:

- Стармех вызывает!

Я был тогда ремонтным механиком, и вызов к старшему механику означал какую-то срочную работу.

В каюте стармеха Ивана Федоровича Крылова сидел загорелый пожилой моряк, как оказалось, начальник водолазного отряда.

- Тут такое дело, - обратился он ко мне, когда Иван Федорович представил нас друг другу. - Мы на днях буксир со дна реки подняли. Дизелек наладить надо. Стармех вот дал добро. И капитан ваш в курсе дела. Ты как ремонтный подбери ребят. Все равно, говорит стармех, скучаете из-за этого дождя. Сделаем местному народу доброе дело. А то администрация порта обратилась к западным немцам, они здесь электростанцию монтируют, так те запросили сумасшедшие деньги! Я и пообещал с вами поговорить.

Услышав такое предложение, я обрадованно воскликнул:

- Охотники найдутся! Сделаем!

Добровольцев вызвалось много. Даже матросы попросились: «И нам дело найдется!».

Назавтра тот же водолазный катер отвез нас на другой берег реки, где возле прогнивших свай был пришвартован поднятый со дна буксир. Матросы с боцманом Лукьяновым сразу принялись наводить на палубе буксира порядок, а я с мотористами спустился в машинное отделение. Там мы застали двух местных парней. Поздоровавшись с нами, парни удрученно показали на ржавый облепленный тиной дизель и покачали головами.

- Ничего! - Агутин похлопал одного из них по плечу. - Сделаем!

Вооружившись привезенным инструментом, мы взялись за работу. Дизель нужно было разобрать полностью. Заржавевшие гайки не шли, пришлось рубить их зубилом, а закипевшие цилиндровые крышки рвать домкратом.

Работали до темноты. Вернувшись на судно, застали Володю на мачте. Мокрый свет фонаря освещал его худое лицо.

- Чего ты там забыл? - закричал Агутин.

- Антенну налаживаю!

- Промокнешь, слазь!

Володя не ответил.

- У, черт полярный! - засмеялся Агутин, и мы побежали в каюты снимать промокшие робы.

С дизелем провозились несколько дней. Токарь выточил новые гайки, мотористы перебрали подшипники, спрессовали форсунки, сменили прогнивший трубопровод.

Каждый день на берегу собиралась толпа. Сначала мы думали, что местные жители просто наблюдают, как восстанавливают буксир. Но в один из таких дней на борт поднялся старик с седой бородой и, улыбаясь, сказал по-английски, что люди ходят смотреть на советских моряков, согласившихся без денег отремонтировать сложную судовую машину.

По сегодняшним меркам такой поступок выглядит, конечно, дико. Но тогда, в советские времена, такая безвозмездная помощь была нормой...

Наконец, дизель заработал, наполнив машинное отделение веселым гулом и дымом. Опробовав его на разных оборотах и убедившись, что работает он надежно, мы показали бангладешским парням, как обращаться с дизелем, и, пожелав им счастливого плавания, сошли на берег. Там нас ожидал начальник порта в окружении множества людей. Он поблагодарил нас за работу и вручил письменную благодарность, вставленную в красивую рамочку. А девушки, подбежав, надели нам на шеи венки из живых цветов!

Мы даже растерялись от такой встречи! Агутин, нервно закурив, спросил меня:

- Разве это не стоит всех денег?

Вечером мы ввалились к Володе в радиорубку. Агутин надел ему на шею свой венок и попросил:

- Давай свою, полярную!

Володя включил магнитофон, и вдруг мы услышали: «Толя, Толя Агутин, это я, Галя. Не сердись, дорогой, за редкие радиограммы. Пока с работы приду, пока Наташку покормлю, уроки с ней сделаю... А сегодня в город ходили. Пальтишко новое ей покупали. Она у нас уже совсем взрослая».

Смотрим друг на друга, ничего понять не можем. А с ленты уже другой, детский голос: «Дедушка, здравствуй! Дедушка, любимый! Будь всегда со мной! Это я новый стишок сочинила. Дальше еще не придумала. Говорит твоя дорогая внученька!».

Агутин в дрожащих пальцах сигарету крошит, боцман Лукьянов, который голос внучки узнал, слова выговорить не может, а Володя только поглядывает на нас и улыбается.

- Как ты это сделал? - спрашиваю.

- Я на полярных станциях часто такие записи с Большой земли делал, а тут с антенной не ладилось. Но когда я ее повыше установил, то дал радиограмму в студию звукозаписи пароходства с просьбой пригласить в студию жен нашего экипажа и детей. Там записали их голоса, передали нам. А я записал на свой магнитофон...

Утром дождь перестал. Приехали грузчики, выгрузка началась!

- Ну, скоро домой! - увидев меня на палубе, весело сказал боцман. -Вчера Володя настроение поднял, сегодня погода!

В тот день все ходили в приподнятом настроении. Все, кроме Володи. Он даже на обед в кают-компанию не пришел. «Простудился, наверное, когда в дождь на мачту лазил», - подумал я и пошел его проведать.

Володя был в радиорубке.

- Что случилось?

Володя подошел к двери, закрыл ее на ключ и тихо оказал:

- Ночью принимал Одессу. Выхожу потом в гальюн, а от двери помполит отскакивает! Ему все кажется, что я «Голос Америки» слушаю. Он меня не раз предупреждал: «Услышите в эфире вражеские голоса, сразу переходите на другую волну!».

Слушал или нет наш радист «вражеские голоса» - «Голос Америки», «Свободу», «Би-Би-Си», которые в те времена яростно глушились советскими властями, - не знаю. Но когда мы вернулись в Одессу, Володю списали. В следующий рейс мы ушли уже с другим радистом...

Через несколько лет довелось мне попасть в Ленинград. Теплоход, на котором я тогда работал, привез из Индии в город на Неве чай. В Ленинграде шли затяжные дожди, выгружать чай нельзя было, и я имел возможность почти каждый день бывать в городе. Эрмитаж, Русский музей, Военно-морской музей, Кунсткамера, Петропавловская крепость - в Ленинграде было что посмотреть!

Больше всего мне нравилось после буйства и пиршества красок Эрмитажа, после Рубенса, Рембрандта, Ван Дейка приходить в Русский музей и подолгу стоять возле скромных пейзажей Куинджи, Поленова, Левитана, полных особого очарования. Особенно долго я стоял у картин Левитана. Они не отпускали от себя. На них можно было смотреть часами. И чем дольше я смотрел, тем шире нарастало непонятное душевное волнение.

Однажды, когда я рассматривал «Над вечным покоем», стараясь разгадать волшебство этого небольшого, обладающего особым магнетизмом полотна, кто-то дернул меня сзади за куртку. Я оглянулся:

- Володя!

Мы обнялись.

- Ну как? Как ты? Рассказывай!

- Что рассказывать? - угрюмо ответил Володя. - Из-за того проклятого Дормидонта закрыли мне визу. Вернулся в Ленинград. С трудом устроился на радиоцентр Балтийского пароходства. Но и там свои дормидонты нашлись. Решил уехать в Израиль. Уже и оформил все. Пришел вот с Левитаном попрощаться...

С той встречи прошло много лет. В 2000 году я был у друзей в Израиле. Посетил Иерусалим, Тель-Авив, Хайфу. Спрашивал о Володе, но никто из моих друзей его не знал.

Возвращался я в Одессу на теплоходе «Дмитрий Шостакович». В день отплытия из Хайфы в толчее морского вокзала кто-то толкнул меня в плечо.

- Володя!

Поседевший, немного обрюзгший, но - он!

Володя затащил меня в вокзальное кафе и забросал вопросами.

О себе рассказал коротко. Плавал радистом на израильских судах. Сейчас на пенсии. Жена, дети, внуки. Свой дом. Дети работают. Внуки служат в израильской армии.

- А главное, - воскликнул Володя, - я здесь Вэлв! Вэлв! И мне не нужно этого стесняться!

Володя провожал уезжавшего в Одессу по делам сына. Подошел его сын. Присел за наш столик, протянул руку:

- Моше.

Спокойный, полный достоинства мужчина, вылитый Володя тех давних, молодых наших лет.

Когда «Дмитрий Шостакович», дав прощальный гудок, начал отходить от причала, я поискал па палубе Володиного сына и стал рядом с ним у борта.

Володю я заметил на берегу в толпе провожающих. Увидев нас, он радостно замахал рукой. Таким он и запомнился мне - седой жизнерадостный человек.

Вэлв Исаакович Смелянский...

2006 г.

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom