Ангелы живут на земле
Пасмурным ноябрьским утром 1945 года во дворе нашего дома я встретил соседа, который работал в порту и возвращался с ночной смены.
- Беги в порт, - сказал он мне. - Там англичане наших солдат привезли.
Я помчался на Таможенную площадь. На ней уже было полно людей, прибежавших с ближайших улиц посмотреть на вернувшихся из плена советских солдат.
Прибывших выводили из ворот порта вооруженные энкавэдэшники. Бывшие советские солдаты были одеты в новенькую английскую форму без погон и такие же новенькие скрипучие ботинки из желтой глянцевой кожи. Радости от возвращения на родную землю на лицах этих людей не было. В те времена хорошо были известны слова Сталина: «У немцев нет советских военнопленных. Есть предатели».
Прибывших в одесских порт советских солдат было так много, что они запрудили всю Таможенную площадь, которую оцепили милиционеры, помогавшие сотрудникам НКВД.
Пережившие плен и считавшиеся пропавшими без вести, а теперь вернувшиеся на Родину, эти люди предчувствовали отправку на Колыму. Они видели за спинами милиционеров женщин, утиравших слезы, и стали выкрикивать свои фамилии и адреса с просьбой сообщить их родным и близким, что они живы. Взбешенные энкавэдэшники пытались заставить их замолчать, но раздирающие душу просьбы звучали все громче и громче.
Я не уверен, что кто-то из стоявших рядом со мной женщин запомнил хоть одну фамилию и написал хотя бы по одному адресу. В те годы не то что за такое письмо - за одно неосторожное слово можно было сесть в тюрьму.
И вдруг я вздрогнул, услышав, как из толпы военнопленных раздался хриплый крик: «Одесситы, сообщите на улицу Розы Люксембург в двадцать первый номер Репсиме Келледжян, что ее брат Ашот жив!».
Я попытался протиснуться вперед, чтобы разглядеть этого человека, не только потому, что он назвал фамилию и адрес моей учительницы музыки Репсиме Келледжян, но и потому, что я его знал! Он приходил к моей учительнице во время наших уроков. Она мне говорила, что зовут его Ашот, и он студент одесской консерватории. Он брал у нее какие-то ноты и всегда спешил, несмотря на ее просьбы подождать, пока она закончит урок и покормит его.
Я помнил Ашота высоким вихрастым парнем со сросшимися на переносице черными бровями. Каким же он стал теперь? Но когда мне все же удалось протиснуться поближе, чтобы разглядеть брата Репсиме Келледжян, энкавэдэшники с матерной бранью стали выстраивать военнопленных в колонну. Под их команды и свистки милиционеров, начавших разгонять собравшийся на Таможенной площади народ колонна двинулась по Приморской улице в сторону Пересыпи. Вместе с ватагой мальчишек я побежал за колонной, пытаясь выяснить, куда ее ведут. Но только мы догнали шагавших в колонне людей, как один из энкавэдэшников выхватил из кобуры наган и заорал:
- Назад! Назад, говорю!
Лишь через несколько дней, покупая с мамой на Привозе картошку, я услышал от стоявших в очереди женщин, что освобожденных из нацистских концлагерей советских военнопленных пригнали на станцию Одесса-Сортировочная, затолкали в товарные вагоны и куда-то повезли. И только через много лет я прочитал в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова о страшных судьбах этих людей. Попавшие в плен и пережившие все ужасы нацистской неволи, освобожденные войсками союзных СССР держав - Англии и США -все они по возвращении на Родину снова были отправлены в лагеря. Только уже не в нацистские, а в сталинские...
Но я хочу рассказать о той, чье имя и адрес выкрикивал на Таможенной площади ее брат Ашот. О ее судьбе, тоже нелегкой.
Моя мама мечтала, чтобы я стал пианистом. В доме у нас было пианино, мама прекрасно играла и с пяти лет заставляла меня разучивать гаммы и запоминать ноты. Она хотела, чтобы я поступил в знаменитую одесскую музыкальную школу профессора Столярского, из которой вышли прославленные музыканты Давид Ойстрах, Борис Гольдштейн, Эмиль Гилельс.
Но для меня сидеть за пианино и разучивать гаммы, когда в открытое окно доносились голоса соседских мальчишек, гонявших по двору мяч, было пыткой. Я сбивался, фальшивил и в наказание должен был сидеть за ненавистным инструментом лишний час.
Как только мне исполнилось шесть лет, мама повела меня в подготовительный класс школы Столярского «на прослушивание».
Школа находилась в начале Сабанеева моста со стороны Екатерининской площади. Она и сегодня там. С моста открывался величественный разворот Одесского залива. И хотя отец каждое лето снимал дачу на 16-й станции Большого Фонтана, и жаркая синева моря была постоянно перед моими глазами, но когда с Сабанеева моста я увидел дымившие на рейде пароходы и проплывавший мимо Воронцовского маяка знаменитый белоснежный парусник «Товарищ», то почувствовал такую притягательную силу моря, что заявил матери:
- Не хочу твою музыку. Хочу быть моряком!
К моему удивлению, мама спокойно ответила:
- Я не возражаю. Но учти: в кают-компании каждого парохода стоит пианино. Но далеко не все умеют на этом инструменте играть. А ты сумеешь. Представляешь, как будут уважать тебя твои товарищи?
Забегая далеко вперед, скажу, что мама оказалась права. Но в тот день, не ожидая моего ответа, она решительно взяла меня за руку и повела в школу.
Прослушивала меня строгая дама с непроницаемым лицом. Сев за пианино, она проиграла несколько нот и попросила пропеть их. Потом усадила меня на свое место и ткнула пальцем в клавиатуру:
- Играй. Все, что знаешь!
А что я знал? Гаммы и простенькую пьеску Майкапара, композитора, с которого, как говорила мама, начинали все музыканты.
Когда я встал, дама с такой силой захлопнула крышку пианино, словно захлопнула дверь в мир музыки для меня навсегда! Повернувшись к маме, она сухо сказала:
- Возьмите ему педагога. Пусть поставит ему руку. А там посмотрим.
Вечером, когда вернулся с работы отец, мама спросила:
- Ты помнишь, где живет армянка, которая готовила в консерваторию дочь твоего приятеля Кауфмана?
Отец подумал и ответил:
- На Розы Люксембург. В двадцать первом номере. А в какой квартире, можно спросить во дворе.
Так я попал к учительнице музыки Репсиме Келледжян.
Ходил я к ней три раза в неделю. И хотя учиться игре на пианино особого желания у меня не было, в дом к Репсиме Келледжян я ходил с удовольствием. Комната, в которой мы занимались, была уставлена полками с книгами. И каких названий там только не было! Это благодаря своей учительнице музыки я впервые прочитал ставшие любимыми книгами моего детства «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо, «Детей капитана Гранта» Жюля Верна и «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта.
Рядом с книгами на полках стояли всевозможные фарфоровые статуэтки и морские раковины разной формы и окраски. И когда под надзором моей учительницы я разучивал фортепианные пьесы, раковины на мою игру отзывались тихим и печальным звоном, словно вспоминали океан.
В доме Репсиме Келледжян все было интересным - и висевшие на стенах выцветшие от времени гравюры, на которых смутно проступали контуры заснеженных гор, и стоявший на пианино небольшой бронзовый бюст Бетховена, и лежавшая на этажерке толстая потрепанная книга на армянском языке.
Репсиме Келледжян была грузной, строгой на вид женщиной. Если я брал фальшивую ноту, она могла накричать и даже ударить меня по рукам. Но когда заканчивался урок, она давала домой почитать интересную книжку, а потом вела на кухню, где угощала крепким ароматным чаем и вкусным домашним кексом.
Пока я пил чай, из школы прибегала ее дочь Вартуш, худенькая черноглазая девочка лет десяти. Меня она почему-то сторонилась и, небрежно поздоровавшись, влетала в комнату, откуда сразу начинали доноситься звуки пианино.
- Вартуш, поешь! Потом будешь играть! - кричала из кухни мать. Но пианино звучало все громче, давая понять, что мне пора уходить.
Мужа моей учительницы я дома не заставал. Когда я приходил на урок, он был на работе. Но от мамы я знал, что зовут его Баруль, и он, как говорила мама, «представительный и красивый мужчина».
И еще я знал от мамы, что Баруль и Репсиме Келледжян, как и многие жившие в Одессе армяне, в 1915 году бежали из Турции, спасаясь от страшной резни.
Расспрашивать мою учительницу об этом я стеснялся. Да и стала ли бы она со мной об этом говорить? Но однажды после урока она сама дала мне книжку про армянского мальчика и сказала:
- Прочти. Тебе это полезно будет знать.
Как называлась книжка, я забыл. Но мальчика, помню, звали Аветик. Жил он с семьей в Турции в рыбачьем поселке, расположенном у входа в Босфор со стороны Черного моря. Отец его был учителем, учил грамоте детей рыбаков.
Аветик дружил с турецкими мальчишками. Лазал с ними по чужим садам, с ними встречал возвращавшихся с моря рыбаков, а вечерами сидел со своими турецкими приятелями у разложенного на берегу жаркого костра и рассказывал слышанные от бабушки армянские сказки.
Все было хорошо. Но, как и в Германии в 1933 году, когда с приходом к власти Гитлера началось «окончательное решение еврейского вопроса», так и в Турции, где в 1907 году власть захватили так называемые младотурки, в 1915 году началось «окончательное решение армянского вопроса».
Поводом для массовых убийств армян стало вступление Турции в первую мировую войну. Объявив военное положение, турецкие власти выпустили из тюрем уголовников, поставив перед ними конкретную задачу: убивать «чужих».
Турки - мусульмане. Армяне - христиане. Следовательно, чужие. Служивших в турецкой армии армян разоружили, уволили, загнали в концлагеря и расстреляли. Волна погромов прокатилась по всей стране. Выживших в первой волне погромов депортировали вглубь страны через сирийскую пустыню, где люди гибли от голода, ножей и пуль.
В числе преследуемых гибла и армянская интеллигенция. Самым страшным днем для нее стало 24 апреля 1915 года, когда младотурецкие правители Талаат-паша, Энвер-паша и Джемаль-паша приказали собрать всех образованных армян в Стамбуле и депортировать. Но многие в тот же день были убиты.
Как высказывались тогда высокопоставленные палачи, само слово «армянин» должно кануть в Лету.
Палачи ошиблись. Слово в вечность не кануло, как и армянская нация. Напротив, убийства сотен тысяч ни в чем не повинных людей оставили в турецкой истории, как и массовые убийства евреев в истории Германии, несмываемое пятно позора. Но если немцы, признав свою вину, покаялись, то в турецком обществе по сей день любое упоминание о геноциде армян вызывает форменную истерику.
Но вернусь к прочитанной книжке, которую дала мне моя учительница.
Начавшиеся в Турции армянские погромы докатились и до рыбачьего поселка, где жила семья Аветика. Грозовой ночью, когда в окнах сверкали молнии, а по крыше неистово барабанил дождь, в их дом ворвались незнакомые люди. На глазах вскочившего с постели мальчика они набросились на его родителей. В руках нападавших были кинжалы.
Обезумевшему от страха Аветику чудом удалось спастись. Выскочив из дома, он добежал до берега и отвязал стоявшую на привязи лодку. Его долго носило по волнам, пока не прибило к румынскому берегу. В Румынии было уже много бежавших из Турции армян. Румынские стражники, найдя в лодке полуживого мальчика, отдали его какой-то армянской семье. С этой семьей Аветик и прибыл в трюме старого ржавого парохода в Одессу.
Когда я вернул моей учительнице книжку, она улыбнулась:
- Прочитал?
И тихо сказала:
- Это про меня и Баруля...
В 1937 году муж Репсиме Келледжян был арестован.
С началом сталинских репрессий в СССР арестовывали многих иностранцев. В том числе и тех, кто работал на великих стройках первой в мире страны социализма.
В начале тридцатых годов прошлого века советское правительство приглашало на работу в СССР иностранных специалистов. Разразившийся в те годы на Западе экономический кризис оставил без работы многих высококвалифицированных инженеров и людей других специальностей, и они с радостью принимали эти приглашения. При активном участии иностранцев, прибывших из Франции, Бельгии, Голландии. Австрии, Германии, даже из далеких Соединенных Штатов Америки, в Советском Союзе строились мосты, электростанции, автомобильные и тракторные заводы, мощные металлургические комбинаты, судостроительные заводы.
Но вспыхнувший в 1937 году кровавый сталинский террор коснулся и иностранных специалистов. Немцы, австрийцы, бельгийцы, американцы арестовывались органами НКВД, обвинялись в шпионаже и вместе с другими «врагами народа», гражданами СССР, отправлялись в лагеря. И там, в краю вечной мерзлоты, они жили в бараках и валили лес в пятидесятиградусные морозы, под матерную брань конвоиров и лай сторожевых собак. Многие находили там свою смерть.
Баруль Келледжян не был иностранным специалистом. Он работал бухгалтером в скромной советской конторе. Но в его паспорте была отметка: «родился в Турции», и для НКВД это было основанием посадить человека в тюрьму.
Занятия музыкой закончились. Теперь моя учительница целые дни простаивала под стенами тюрьмы в длинных очередях, надеясь передать мужу собранную со слезами передачу. Но когда подходила очередь Репсиме, голос из тюремного окошка отвечал:
- Келледжяну не разрешено.
На следующий день она снова приходила к тюрьме и, выстояв очередь, получала тот же ответ...
Как-то я застал Репсиме у нас. Осунувшаяся, в черном платке, она шепталась о чем-то с мамой. Потом, торопливо одевшись, они обе куда-то ушли.
Вечером, когда вернулся с работы отец, мама позвала его в спальню и, прикрыв дверь, стала рассказывать, куда она ходила с моей учительницей. Дверь в спальню была прикрыта не полностью, и до меня до-
неслись слова «прокуратура» и «Грач». Грач был известным в то время в Одессе адвокатом, и, очевидно, отец советовал обратиться к нему.
И вдруг Баруль Келледжян вернулся домой! Это случилось, когда сталинского палача, народного комиссара внутренних дел СССР Ежова сменил другой палач - Берия. Стараясь показать свой гуманизм, Берия выпустил из тюрем иностранцев, не подписавших выдвинутых против них обвинений. Бериевская «оттепель» длилась недолго. Но, как бы там ни было, муж моей учительницы вернулся домой.
Как рассказывал он сам, сидя у нас в гостях, следователь обвинял его в шпионаже в пользу Турции и заставлял подписать это чудовищное обвинение. Баруля избивали, сажали в бочку с ледяной водой, грозили расстрелом. Но когда следователь с искаженным от ярости лицом кричал: «Подпиши!» - Баруль хрипел: «Нет!». Это его и спасло.
...В школу Столярского я, конечно, не поступил. Начал ходить в обыкновенную. А во Дворце пионеров записался в морской кружок. Стал изучать флажной семафор, вязание морских узлов и даже побывал на экскурсии в порту.
Наконец я увидел пароходы! Не с Сабанеева моста, не с Приморского бульвара - вблизи! На их палубах тарахтели грузовые лебедки, поднимая из трюмов тюки и бочки, на флагштоках ветер трепал просоленные океанами флаги, а на швартовных концах сидели чайки.
Руководитель нашего кружка, отставной моряк Георгий Иванович Филин, казавшийся нам очень старым, в порту словно помолодел! Останавливаясь у трапа каждого парохода, он с гордостью, будто вернулся на этом пароходе из дальнего плавания, рассказывал о водоизмещении этого судна, мощности машины, количестве котлов и даже называл фамилию капитана!
С того дня я еще больше заболел морем. Рассматривая висевшую в читальном зале Дворца пионеров большую карту земного шара, я представлял себя то на затерянных в Тихом океане островах, в плену у индейцев, из которого меня вызволяли высадившиеся на берег с парусного корабля английские моряки, а то на мостике захлестываемой штормовыми волнами китобойной шхуны.
Эти фантазии приходили мне в голову после таких книг, как «Остров сокровищ» Стивенсона и «Морской волк» Джека Лондона. Я брал их в библиотеке по несколько раз, пока библиотекарша не сказала:
- Мальчик, на память учат стихи, а не приключенческие романы!
Моя сестра Роза, которая была на несколько лет старше меня,
смеялась над моим «помешательством». Но когда я принес из библиотеки «Морские рассказы» Станюковича, она начала читать книгу и не отдавала мне, пока не дочитала до конца.
Отец тоже подшучивал надо мной. Но однажды, купив мне альбом цветных репродукций картин Айвазовского, сказал:
- Посмотри внимательно. То, что ты увидишь, заставит тебя задуматься.
Отец рассчитывал, что, когда я увижу «Девятый вал» Айвазовского, от которого веяло зловещим холодом огромных волн, испугаюсь и забуду о своем увлечении морем. Но Айвазовский настолько ошеломил меня свежестью и новизной увиденного на его картинах разного моря, что я еще больше укрепился в своем решении стать моряком.
Против моей мечты был и мой лучший друг Сергей Багдасарьян. Мы жили в Красном переулке в соседних домах. Сергей мечтал стать летчиком. В те годы гремели имена Чкалова, Байдукова и Белякова, совершивших беспосадочный перелет через Северный полюс в Америку. Вслед за ними прославились три девушки-летчицы - Марина Раскова, Валентина Гризодубова и Полина Осипенко. На самолете «Родина», совершая перелет на Дальний Восток, они потерпели аварию и оказались в заснеженной непроходимой тайге. Почти месяц, питаясь несколькими плитками шоколада, выбирались они из таежного плена. По возвращении в Москву их наградили орденами, и на банкете в Кремле их поздравлял сам Сталин!
Тема авиации не сходила тогда со страниц газет, и на пионерских сборах мы пели самую популярную песню:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца пламенный мотор.
Все выше и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц.
И в каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ.
Сергей Багдасарьян был настолько увлечен авиацией, что смастерил из жести модель самолета и, забираясь на крышу дома, пускал творение своих рук в «свободный полет». Но самолет, перевернувшись в воздухе, грохался во двор, пугая соседей. Мать Сергея тетя Перуза ругала его за «самолетостроение», а один раз даже побила сына. Но Сергей с упорством настоящего изобретателя совершенствовал свою модель и пускал ее с крыши снова и снова.
Кончилось тем, что дворник, подобрав упавший в очередной раз жестяной самолет, сломал его и выбросил на помойку. В отместку Сергей спрятал метлу, которой дворник подметал двор. Похищение метлы имело особый смысл. В те времена дворники ходили по утрам на инструктаж в милицию. В белых фартуках, держа на плечах метелки, будто ружья, они шли по нашему переулку ровным строем, как солдаты. Явиться в милицию без метлы было нельзя, и от выходки Сергея дворник пришел в ярость. В милицию в тот день он не пошел, за что получил соответствующий нагоняй. Но пострадал и Сергей. Поняв, кто похитил метлу, дворник пожаловался тете Перузе, и она так побила Сергея, что он несколько дней не выходил на улицу.
Сергею часто доставалось от матери. Отец его, как и Баруль Келледжян , был арестован, и по той же причине - «родился в Турции», но не выдержал пыток, подписал предъявленные ему обвинения, был осужден и выслан на длительный срок в Северный Казахстан. И лишь после смерти Сталина, когда у власти был уже Никита Хрущев, отец Сергея смог вернуться в Одессу.
Но тогда, после ареста мужа, тетю Перузу уволили с работы как жену «врага народа», и она перебивалась случайными заработками - то уборщицей в школе, то сторожихой. А тут еще каждый раз ее вызывали в школу, где учился Сергей, попрекая плохим поведением сына. Сергей мог подраться с мальчишками, залить чернилами тетрадку соседки по парте или просто не выучить уроки.
Когда я к ним приходил, тетя Перуза просила:
- Хоть ты на него повлияй. Ты же хорошо учишься!
Я с готовностью садился делать с Сергеем уроки, но стоило тете Перузе уйти, как он тут же вскакивал из-за стола и швырял в сторону учебник:
- Пошли во двор! Я новую модель самолета сделал. Попробуем запустить с вашей крыши!
Только теперь, когда пишу эти строки, я понимаю тогдашнего Сергея. Ему было тесно в школе. Его пылкая горячая натура рвалась на простор. Отсюда и его увлечение авиацией...
Война!
Сколько ни писать о ней, сколько ни снимать фильмов, тема эта неисчерпаема.
22 июня 1941 года, первый день войны, помню, словно это случилось вчера.
По воскресным дням мама всегда водила меня в театр. Были мы в театре и в то роковое утро. Но не успел еще подняться занавес, как на сцену вышел какой-то военный и зычным голосом крикнул:
- Рота! Выходи строиться!
Сидевшие в зале красноармейцы, вскочив со своих мест, бросились к выходу. Не понимая еще, что случилось, начали бежать за ними и остальные зрители. Выбежали из театра и мы.
На улице под висевшим на столбе репродуктором стояла большая толпа. Затаив дыхание, люди слушали речь народного комиссара иностранных дел Молотова.
Война!
Прибежав к себе во двор, мы увидели встревоженных соседей. Окружив моего отца, они внимательно слушали его. А он говорил, что война ненадолго. Красная армия сильна, и немцев скоро разобьют. Говорил то, о чем ежедневно писали газеты.
Вечером город погрузился во тьму. По дворам ходили дружинники и кричали:
- Тушите свет!
Занавешенные одеялами и простынями окна в ту первую военную ночь казались слепыми.
Светомаскировка!
А утром к нам прибежала взволнованная тетя Перуза:
- Сергей пропал!
Из ее сбивчивых объяснений мы поняли, что она пришла домой утром (тетя Перуза работала тогда сторожем на каком-то складе) и не застала сына. Моя мама стала ее успокаивать, пыталась напоить чаем, но тетя Перуза мотала головой:
- Нет, нет. Я думала, он у вас. Придется заявить в милицию.
Сергей объявился на следующий день. Привел его домой какой-то
красноармеец.
Как рассказывал потом мне Сергей, услышав о начале войны, он решил уйти на фронт. Сев на трамвай, он поехал на станцию Одесса-Товарная, откуда уходили на фронт воинские эшелоны. Сергей забрался в один из вагонов, загружавшийся кавалерийскими лошадьми, забился в темный угол и стал ждать отправки эшелона. По расчетам Сергея, если бы его и обнаружили в пути красноармейцы, им не оставалось бы ничего другого, как взять его с собой. Но перед отправкой эшелона Сергея заметил майор, проверявший вагоны. Схватив Сергея за ухо, он вытащил его наружу. Майор выяснил, где Сергей живет, и поручил одному из красноармейцев отвести его домой. Ну а дома он получил уже все, что полагалось, от тети Перузы!
Когда начались бомбежки, Сергей достал где-то рваный противогаз и вместе со взрослыми дежурил по ночам на крыше на случай попадания в дом зажигательных бомб. И однажды во время очередного воздушного налета он сбросил во двор попавшую на чердак зажигательную бомбу. Она шипела, разбрызгивая багровые искры, пока дворник не залил ее водой.
А когда в начале августа 1941 года Одессу объявили на осадном положении, и возле оперного театра начали строить первую баррикаду, подготавливая город к уличным боям, Сергей оказался и там. Таскать со взрослыми мешки с песком, из которых возводилась баррикада, одиннадцатилетнему Сергею было не по силам, но он нашел себя в другом. Фашисты захватили Беляевку, откуда Одесса снабжалась пресной водой, и воду в городе брали из немногочисленных колодцев. Возле них с ночи выстраивались длинные очереди. Но, несмотря на это, Сергей умудрялся каким-то образом каждое утро приносить на баррикаду ведро с водой, чтобы строители не страдали от жажды. При этом шутил:
- Извините, не холодная. Лед негде достать.
Юмор не покидал Сергея даже в самых отчаянных житейских ситуациях. Рассказывая, как его за ухо вытаскивал из вагона воинского эшелона долговязый майор, Сергей со смехом вспоминал, что в тот момент у майора так пылало лицо, что от него можно было прикуривать!..
Загорелый до черноты, быстрый смекалистый Сергей в дни осады и обороны Одессы был вездесущ. О нем даже появилась в городской газете «Большевистское знамя» заметка «Одесский Гаврош».
А потом...
Потом пришли оккупанты.
В своей книге «Возвращение с Голгофы» я уже рассказывал, что пришлось пережить евреям Одессы с приходом в город румынских войск. Но сколько об этом ни писать, охватить все события того страшного времени невозможно.
Начав работать над этими заметками - о тех, кто помогал нам выжить, - я стал вспоминать многое, о чем еще не писал. А если и повторюсь, то расскажу об этом по-иному.
В ночь с 14 на 15 октября 1941 года последние советские войска, оборонявшие Одессу, погрузились на корабли и ушли в Севастополь. По приказу Москвы в связи с прорывом немцев в Крыму Одесса была сдана.
С наступлением темноты уже не гремели по улицам обозы, не покуривали в рукава патрули и никто не кричал по дворам:
- Граждане, соблюдайте светомаскировку, тушите свет!
Погруженный в темноту город насторожился, затих. И только
крыши домов отсвечивали красным. Это на Пересыпи багровым пламенем догорала нефтегавань...
Румыны вошли в город 16 октября. А 15-го, в безвластии, одесситы бросились растаскивать магазины. С магазинных дверей сбивали замки, разбивали витрины и тащили все, что попадало под руки: детские игрушки, музыкальные инструменты, постельное белье, коробки с обувью. Из бакалейных магазинов выкатывали бочки с квашеной капустой, солеными огурцами, несли на спинах мешки с ячневой и перловой крупой.
Сергей примчался за мной, чтобы позвать на этот безумный шабаш. Но тут же за ним прибежала тетя Перуза:
- Не смей никуда ходить! Грабителем стать тебе не дам!
Схватив Сергея за руку, она потащила его домой.
А на следующий день в город начали входить румынские войска. Оборванные, грязные, румыны шли, озираясь, как воры.
Встречали румын по-разному. Мы - со страхом. Наш дворник -хлебом-солью. Его сын Васька, дезертировавший из Красной армии, пьяный, в разодранной рубахе, бежал за открытым автомобилем, в котором сидел, озираясь по сторонам, румынский генерал, и кричал: «Ура!». А жена дворника, толстая неповоротливая тетя Паша, заявила на весь двор:
- Слава Богу! Освободили нас наконец от коммунистов и жидов!
В тот же вечер во дворе раздался дикий крик. Это пьяный Васька вытащил во двор нашего соседа старика Воробьева и с криком «Смерть коммунистам!» стал его избивать.
Воробьев, одинокий старик, жил в полуподвальном помещении, в голой страшной комнате, которая никогда, наверно, не убиралась. Посреди комнаты стояла железная койка с серым солдатским одеялом, а по стенам висели клетки с канарейками и щеглами. Говорили, что Воробьев торгует ими на Староконном базаре. Так ли это было, не знаю. Только помню, что на одном домовом собрании, посвященном 23 февраля - Дню Красной армии, который широко отмечался в те времена в Советском Союзе, - Воробьев рассказал, что в молодости, в Гражданскую войну, был красноармейцем и участвовал в штурме Перекопа, а потом очищал Крым от белогвардейских войск барона Врангеля. Пионеры преподнесли тоща Воробьеву цветы. А теперь Васька решил припомнить старику его коммунистическую молодость.
Соседи оттащили разбушевавшегося пьяницу от Воробьева. Но через несколько дней старика увели румынские жандармы. Очевидно, по доносу того же Васьки. Больше Воробьева мы не видели...
В первую ночь оккупации Одессы спать мы не ложились, ожидая самого худшего. Отец, сидя у окна, узнавал новости «из форточки». Если слышался отдаленный выстрел, отец успокаивал: «Это не возле нас. Это где-то на Соборной площади». А если слышались гулкие шаги румынского патруля, он нервно закуривал и говорил: «Пойду, наверное, открою дверь, чтобы ее не выломали...».
И посреди ночи пришли. Капрал и двое солдат. Привел их дворник. Побледнев, отец обнял мать, словно прощаясь с нею. Что-то бессвязное сказал мне и сестре. Но румыны, даже не посмотрев в нашу сторону, стали рыться в шкафу. Вытащили мамину теплую кофту, свитер отца и еще какие-то теплые вещи, затолкали это все в свои ранцы и ушли.
После их ухода мы легли спать. Легли, не раздеваясь. Как сказал отец: «Визит может повториться».
Я лежал и думал: «Что дальше?». Почему-то вспоминался порт, который накануне вступления в город оккупантов мы с Сергеем видели с Приморского бульвара. Взорванный Воронцовский маяк, затопленный у Платоновского мола пароход с торчавшими из воды мачтами и пустынное, словно осиротевшее море...
Утром прибежала запыхавшаяся тетя Перуза:
- Сергей не у вас? Опять пропал, паразит! Ну, что мне с ним делать?
Увидев распахнутый шкаф и разбросанные по полу вещи, она покачала головой и вышла, осторожно прикрыв дверь, а днем принесла полную кастрюлю супа:
- Поешьте. Вы, наверно, ничего не варили.
В глазах мамы блеснули слезы.
- Сергей нашелся?
- Да. Притащил мешок армейских сухарей. Где взял, не говорит. Он и вам занесет.
В первые дни оккупации евреев не трогали, и отец с Розой ходили по утрам на Привоз менять у крестьян на продукты носильные вещи.
Я уже писал о том, что мой отец ходил на костылях, потому что перед войной попал в автокатастрофу и потерял ногу. По этой причине его не взяли на фронт. По этой же причине он боялся эвакуироваться, а когда решился, все пути из Одессы были отрезаны. Так мы остались в оккупации...
После визита румын мама с наступлением темноты стала уходить из дома - относить знакомым самые ценные вещи. Только теперь, когда я пишу эти строки, представляю тот ужас, который испытывала она, крадучись по темному, ставшему враждебным родному городу. Как вздрагивала, слыша шаги румынских патрулей, и как, забежав в ближайшую парадную или за полуобвалившуюся стену разбомбленного дома, дрожала от страха!
Отец не мог ее сопровождать. На костылях он не мог быстро ходить. Оставаясь с нами, он не отходил от окна, дожидаясь ее возвращения и высматривая в темноте двора мамину легкую подвижную фигурку...
А затем началось все то, о чем я уже писал в своих воспоминаниях «Возвращение с Голгофы». 22 октября был взорван румынский штаб на Маразлиевской, после чего оккупанты стали хватать на улицах заложников и казнить их. Я помню повешенных. Помню виселицы на улице Розы Люксембург (ныне Бунина), недалеко от Красного переулка, где мы жили, и румынских солдат, которые угрожающе направляли винтовки на тех, кто хотел подойти ближе к казненным. Плакать тоже было нельзя. Я видел, как два солдата схватили рыдавшую женщину и поволокли по мостовой. Испуганные люди стояли на противоположной стороне улицы и с ужасом смотрели, как ветер раскачивает тела повешенных...
А потом оккупанты издали приказ: всем евреям явиться в тюрьму. За невыполнение - казнь.
Не буду повторяться и писать о том, что довелось мне, сестре и родителям пережить в тюрьме, о том, как евреев неожиданно выпустили из нее в середине ноября, а уже в декабре согнали в гетто на Слободке. Оккупанты устроили его в здании общежития Водного института. После войны и по сей день это - экипаж Высшего мореходного училища.
В 1999 году, работая в Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей, я принимал участие в установке на фасаде этого здания мемориальной доски в память о тех, кто погиб здесь от голода и болезней. На митинг по случаю открытия мемориальной доски собралось много людей. Помимо бывших узников гетто, их детей и внуков, представителей городских властей, корреспондентов газет и телевидения пришли и жители Слободки, помнившие ту жуткую зиму, когда почти каждый день из ворот гетто вывозили на подводах горы трупов.
Выступая на митинге, я рассказал о страданиях ни в чем не повинных людей, загнанных оккупантами в это здание, и о своем отце. Он умер здесь 17 апреля 1942 года от сыпного тифа. После митинга ко мне подошла старая женщина и, вытирая заплаканное лицо, сказала:
- Я помню вашего отца. При румынах я торговала на Слободке сигаретами. За взятки румыны пускали нас в гетто. Ваш отец ходил на костылях. Он покупал у меня сигареты. Однажды он попросил передать в город записку какому-то армянину. Но я побоялась. Вы же знаете, какое было тогда время...
Что я мог ответить этой женщине? Поблагодарил, что вспомнила отца. Она хотела еще что-то сказать, но меня окружили корреспонденты, забросав вопросами.
Уже дома, подумав об этой женщине, я вспомнил тот базар, что с утра до вечера шумел в заснеженном дворе одесского гетто. За оккупационные марки или в обмен на какую-нибудь вещь здесь можно было съесть мисочку супа, вареники или пирожки с капустой или картошкой. Все это привозили в гетто на саночках в укутанных тряпками кастрюлях. И еще вспомнился ночной разговор отца с матерью в переполненной людьми комнате, где мы спали на холодном полу, тесно прижавшись друг к другу. В комнате стонали, хрипели, вскрикивали, и каждая ночь, как говорила мама, была дополнительной пыткой ко всем нашим бедам.
Я спал между отцом и мамой, согреваясь их телами. В ту ночь меня разбудил хриплый шепот отца. Он жаловался маме, что никак не может связаться с Барулем Келледжяном, который обещал нам помочь.
Я посмотрел в окно на бледную, словно испуганную луну и уснул. А утром узнал, что сестра ушла в город. Ее не было до самой ночи. Отец нервничал. Скрипя костылями, он подходил к забору, где отыскал дыру, через которую утром пролезла сестра, и беспрерывно курил.
Роза вернулась посреди ночи. Она не могла пролезть обратно в дыру из-за шагавших вдоль забора румынских часовых. И лишь когда, замерзнув, они разожгли на улице костер, присели возле него на корточки и стали греться, она смогла вернуться в гетто.
Сестра дала отцу деньги, которые передал ему Баруль Келледжян , и сказала, что на Тираспольской площади Баруль открывает ресторан.
С приходом румын в городе оживилась частная торговля, запрещенная советской властью после ленинского нэпа. Мы это видели, когда были еще дома. Пооткрывались лавочки, магазинчики и питейные заведения - бодеги. Недалеко от Красного переулка, на Греческой площади, открылся ресторан «Бухарест», а на углу Дерибасовской и Колодезного переулка - большой комиссионный магазин, в витрине которого рядом с потертыми шубами, чайными и кофейными сервизами были выставлены два портрета - Гитлера и короля Румынии Михая I.
Родной город стал зловеще чужим. Все изменилось. Вместо папирос «Казбек» и «Беломорканал», которые до войны курил отец, появились румынские сигареты «Дойна», «Патрия», «Нистру».
На городских жителях вместо привычных кепок появились шляпы. Переименовали улицы. Карла Маркса (ныне Екатерининская) стала улицей Адольфа Гитлера, Красной армии (ныне Преображенская) -Маршала Антонеску, Бебеля (ныне Еврейская) - Бенито Муссолини. Но особенно зловеще смотрелись на улицах немецкие солдаты -в стальных касках, светло-серых шинелях, подпоясанных черными ремнями, на бляхах которых читалась выведенная полукругом надпись латинскими буквами: «Готт мит унз» («С нами Бог»).
И вот в этот ставший смертельно опасным город стала ходить сестра.
Зима была холодной. Город занесло снегом. Ветер, сдувая его с мостовых, слепил прохожих. Но для Розы, по ее словам, такая погода была спасительной дымовой завесой.
Вставала она затемно. Отец, скрипя костылями, провожал ее к забору. Выглянув через дыру и убедившись, что часовых поблизости нет, сестра вылезала наружу, перебегала на другую сторону улицы, пристраивалась к ранним прохожим и шла по Слободскому спуску вниз, в город. Возвращалась она тоже затемно - замерзшая, голодная, но гордая тем, что сумела принести деньги, которые регулярно давал для нас Баруль Келледжян.
По просьбе нашего соседа по комнате, беженца из Бессарабии Мозберга, приносила она и газеты. На русском языке «Молву», на румынском «Тимпул», на немецком «Зольдатен Цайтунг». Их продавали, бегая по улицам, мальчишки.
Мозберг, кишиневский адвокат, знал румынский и немецкий, а со старыми одесскими еврейками разговаривал на идиш. Он ходил в потертом элегантном костюме и отличался изысканной вежливостью. Встречая в коридоре знакомую бессарабскую беженку, Мозберг обязательно целовал ей руку.
Спасаясь от немцев, Мозберг с женой и двумя детьми оказался в Одессе, где их приютила какая-то еврейская семья. В тот злополучный день он с утра ушел на Привоз. Налет фашистских самолетов застал его в городе. При звуках сирен воздушной тревоги милиционеры начали загонять прохожих в ближайшие подворотни. Мозберга тоже загнали в подворотню, где он, вздрагивая от воя пикирующих фашистских самолетов и взрывов бомб, переждал налет. А когда вернулся к дому, где он жил с семьей, то застал лишь груду дымящихся развалин после прямого попадания бомбы.
Все, что осталось от его семьи, - выданная в милиции справка: «Погибли при налете фашистских самолетов»...
Моя мама всегда делилась с Мозбергом едой. В благодарность он приносил в чайнике снег. Воды в гетто не было, и чтобы вскипятить чай, нужно было натаскать не один чайник снега. Но зато рядом с нашей комнатой была кухня. Плита отапливалась углем, который приносили из подвала. Заготовив снег и заняв очередь к плите, Мозберг спускался в подвал за углем...
Человек он был очень интересный и по вечерам рассказывал всей комнате захватывающие истории из своей адвокатской практики.
Однажды сестра ушла в город и не вернулась. Мозберг, как и мы, всю ночь не спал. Вместе с отцом, несмотря на мороз, он ждал ее у забора, а утром стал успокаивать мать, мол, если сестра и попала в руки румын, то ее все равно приведут в гетто. Так и случилось. Розу привели через несколько дней два жандарма. На проходной ее принял старший из охранявших нас румын, капрал Попеску, и, надавав оплеух, втолкнул к нам в комнату.
Все, что случилось с ней в городе, сестра рассказала вечером, придя в себя от пережитого страха. А случилось вот что.
На Тираспольскую площадь, к ресторану Баруля Келледжяна, сестра приходила рано, когда посетителей в ресторане еще не было. Привратник ее уже знал и разрешал войти. Получив от Баруля деньги, а иногда и кошелку с продуктами, Роза до наступления темноты шла в город и, слоняясь по улицам, разглядывала вывески бодег и витрины магазинов. А замерзнув, заходила погреться в костел на Екатерининской или в собор на Пушкинской. На худенькую малоприметную девочку, которая не попрошайничала и не приставала к прохожим, как это делали голодные беспризорные дети, никто не обращал внимания. Дождавшись темноты, она возвращалась в гетто.
Но в день ее ареста был какой-то румынский праздник. В гетто мы об этом не знали, и сестра, как всегда, отправилась в город.
Несмотря на ранний час, ресторан Баруля был полон, и даже на улице слышны были звуки музыки и громкий говор румынских офицеров. Увидев Розу, привратник подал ей предупредительный знак и пошел позвать Баруля. Тот вышел и торопливо сказал:
- Роза, я сейчас занят. Приди к концу дня. Не раньше.
Сестра кивнула и уже хотела направиться по Преображенской к Успенскому собору, куда тоже заходила погреться, как вдруг какая-то женщина схватила ее за руку:
- Ах, Роза! Значит, ты жидовка! Да, да! И по морде видно!
Сестра попыталась вырвать руку, но женщина кричала так громко, что вокруг тут же начала собираться толпа. Выяснив, в чем дело, какая-то подвыпившая толстуха заорала:
- Чё с ей цацкаться? В жандармерию ее!
А другая подхватила:
- Вот сволочи! Думали, избавились от них! А они по городу шастают!
Лишь один мужчина в замасленном ватнике и в натянутой на уши
кепке заступился за сестру:
- Как вам не стыдно? Вы что, зверя поймали? Отпустите ее!
Но на него набросились чуть ли не с кулаками:
- Жидовский защитник нашелся!
- Да он сам, наверное, жидюга!
В это время сквозь толпу протиснулись румынские жандармы и под одобрительные крики толпы сестру отдали им.
Розу привели в жандармерию, которая находилась в Красном переулке, № 7, рядом с нашим домом, и втолкнули в холодный подвал. Из подвального окошка просачивался мутный свет. В этом свете сестра разглядела лежавшего на земляном полу человека. Он тихо стонал. Сестра наклонилась над ним и увидела искаженное от боли лицо.
- Что с вами?
- Избили, сволочи.
- За что?
- Коммунист я. Соседи выдали. А ты чего? Комсомолка?
- Нет. Еврейка.
- Это хуже...
Лежавший на полу хотел еще что-то сказать, но вдруг захрипел, вскрикнул, челюсть у него отвалилась, и сестра с ужасом поняла -умер. Всю ночь она провела возле мертвого тела, а утром за ней пришел жандарм.
Ее привели в комнату с зарешеченным окном. За массивным письменным столом сидел жандармский офицер. Рядом с ним на скрипучем стуле сидела костлявая женщина, которая при появлении Розы сразу задала вопрос:
- Объясни господину офицеру: почему ты не выполнила приказ и не находишься в гетто?
И тут сестра с удивлением узнала в этой женщине учительницу украинского языка из своей школы. В школе ее побаивались не только ученики, но и учителя. Ходили слухи, что по ее доносу был арестован директор школы, милейший человек, герой Гражданской войны Иван Михайлович Носик, и кроме него еще несколько учителей. А теперь, оказывается, она работает переводчиком в жандармерии как знаток не только украинского, но и молдавского, родственного румынскому языка!
Расплакавшись, сестра сказала, что приказ выполнила. Но в гетто люди умирают от голода. У них нет ни продуктов, ни денег. Вот она и решила пробраться в город просить милостыню.
Выслушав перевод, офицер раздраженно повертел в пальцах карандаш и, наставив его на сестру, как пистолет, что-то резко сказал.
- Господин офицер предупреждает, - перевела бывшая учительница, - если еще раз ты покинешь гетто, будешь расстреляна! Поняла?
Так сестра вернулась к нам.
А через день, когда в заснеженном дворе гетто шумел базар, я вдруг увидел Сергея Багдасарьяна. Он сунул на проходной румынскому стражнику какую-то мзду, и тот пропустил его к нам.
Мы обнялись. Сергей передал от тети Перузы подарок: мешочек кукурузной муки и кусок сала. Рассказал, что тетя Перуза устроилась уборщицей в бодегу на Новом базаре, а он лазит по разрушенным бомбардировками домам, срывает в уцелевших комнатах полы и продает на дрова.
Посмотрев на белевший под снежными шапками забор, Сергей наклонился к моему уху и тихо сказал:
- Давай помогу бежать.
- А мама, папа, сестра?
- Да-а... - протянул Сергей и по-взрослому вытащил из кармана пачку сигарет «Дойна». - Курю. Но мать узнает - убьет!
Я привел Сергея к нам в комнату, где его буквально омыла слезами моя мама.
Сергей ушел, когда румыны начали выгонять из гетто базар. А еще через несколько дней, во время очередного базарного дня, к отцу подошел незнакомый человек:
- Меня зовут Левон Акопян. Я от Баруля. Он беспокоится: почему перестала приходить Роза? Он передал вам немного денег.
Растроганный отец поблагодарил Акопяна и рассказал, как арестовали Розу.
- Сволочи, с детьми воюют! - сжал кулаки Акопян. - Подумайте, может, вместо Розы другая связь с Барулем найдется? Я приходить не смогу. Открыл сапожную мастерскую...
Ночью я слышал, как отец шептался с матерью о поисках новых связей с Барулем. И мама подсказала выход.
Жила с нами в комнате молодая женщина Зоя. Фамилии ее не помню, но помню, что она была очень красивой. В гетто Зоя была одна. Муж ее в первые дни войны был призван на фронт, а старики родители и маленький сын погибли во время ночной бомбежки города, когда Зоя была на дежурстве. Она работала медсестрой в городской больнице.
Запомнилась Зоя и тем, с какой страстью она читала по вечерам стихи. От нее я впервые услышал имена Ахматовой, Мандельштама. Ведь в школе я знал только Пушкина и Лермонтова...
Вечер. За обледеневшими окнами гетто слышатся одиночные выстрелы. Сразу представляется темный настороженный город с наглухо запертыми воротами, на которых белеют кресты. Это значит: дом свободен от евреев.
При каждом выстреле все вздрагивают. Только не Зоя. Сидя на полу на своей «постели», она читает стихи, и по ее прекрасному лицу медленно стекают слезы...
Вот в эту Зою и влюбился парень, привозивший в базарные дни в гетто на саночках кастрюлю с борщом. Он не был похож на базарного торговца. В очках, с интеллигентным лицом, он не зазывал покупателей, как это делали другие, а когда кто-нибудь покупал у него борщ и съедал его тут же, на морозе, из алюминиевой миски, парень предлагал бесплатную добавку. Зоя была его постоянным покупателем. И пока она ела, он не сводил с нее глаз...
Звали его Петр. До войны он был студентом Водного института, а на фронт не попал по причине сильной близорукости.
Обо всем этом мама узнала от Зои, которая под большим секретом сказала главное - Петр предлагает ей бежать из гетто и стать его женой.
Так оно и случилось!
Но в те дни, когда отец искал возможность связаться с Барулем, мама посоветовала ему через Зою обратиться к этому Петру. И Петр стал нашим связным. От Баруля он приносил деньги, а по маминым запискам заходил к тем знакомым, кому она отнесла наши вещи, и приносил их в гетто. Мама меняла на базаре вещи на еду, так что, по сравнению с другими мы жили в относительном достатке и имели возможность помогать соседям по комнате - Зое, Мозбергу, другим...
Время шло. Вскоре людей из гетто стали выгонять на этапы. Их увозили со Слободки на подводах. Ходили слухи, что несчастных затем везут в товарных вагонах до станции Березовка, а оттуда гонят на расстрел. А спустя еще какое-то время в гетто началась эпидемия сыпного тифа, и подводы стали приезжать не только за живыми, но и за мертвыми...
Мы с сестрой заболели, потом слегла и мама. Отец ухаживал за нами, как мог, а в тот момент, когда мы пошли на поправку, заболел сам.
Дни уже были наполнены блеском солнца, таял снег, капало с крыш! А отец умирал.
Умер он 17 апреля 1942 года.
Мама попросила Петра сообщить об этом Барулю и, если можно, прислать гроб. Баруль выполнил просьбу. И отец был единственным умершим в гетто, кого вместе с другими покойниками увезли на подводе в гробу...
Угоняли нас со Слободки последним этапом. Все, что было потом, -дорогу до Березовки, скорбный путь под ударами плеток полицаев до Карловки, жизнь в бараках концлагеря, каторжную работу и детей, - я уже подробно описывал в других очерках и книгах. Поэтому здесь, рассказывая о наших спасителях армянах, я перейду сразу к счастливому для нас 1944 году.
В начале марта в лагере стал слышен гул приближавшегося фронта. Вдруг куда-то пропали наши мучители - украинские полицаи, потянулись через Карловку отступающие немецкие войска. И вот, наконец, наши, наши!
Из Карловки мы ушли через несколько дней после освобождения. Оборванные и босые, мы шли той же дорогой, по которой нас гнали в концлагерь. Но это была уже другая дорога! Обгоняя нас, заволакивая дорогу пылью, проносились грузовые машины «студебеккеры». К ним были прицеплены подпрыгивавшие на ухабах пушки, а в кузовах, плотно прижавшись друг к другу, сидели солдаты в сверкавших на солнце касках. За «студебеккерами» мчались повозки, запряженные лошадьми и груженные снарядными ящиками, полевые кухни, их обгоняли штабные «виллисы», а воздух гудел от краснозвездных самолетов.
Армия наступала. До нас никому не было дела. Но мы были счастливы: мы шли домой!
Где ночевали, чем питались - не помню. Запомнились только два случая.
За Доманевкой нам повстречалась женщина, подгонявшая палкой корову. Корова шла не спеша, оставляя на дороге лепехи и поднимая пахнувшую молоком пыль.
При виде нас женщина остановилась и покачала головой. Мы уже прошли немного, когда она догнала нас и схватила маму за руку:
- Пидождыть!
На подпоясывающей юбку женщины веревке был приторочен солдатский котелок. Сняв его, она присела под коровой и надоила полный котелок молока. Напившись этого парного чуда и поблагодарив добрую женщину, мы пошли дальше.
А в каком-то селе, где расположилась воинская часть, нас подозвал рыжеусый майор. Расспросив, кто мы, откуда и куда идем, он повел нас на околицу села, где дымила полевая кухня. Повар, пожилой солдат, при виде нас кивнул майору: «Понял!» - и не только накормил перловой кашей со свиной тушенкой, но еще на дорогу дал несколько банок тушенки, сгущенного молока и две буханки хлеба.
Таким был путь на Одессу!
Ее освободили 10 апреля 1944 года. А въехали мы в родной город 12 апреля на полном солдат «студебеккере», который подобрал нас по дороге.
Сошли на Жуковского, возле школы, где до войны училась сестра. Попрощавшись с солдатами, не помня себя от радости, мы почти побежали в наш Красный переулок. Но когда вошли в родной двор, из которого в декабре 1941 года с котомками за плечами уходили в гетто, первым, кого увидели, был рослый милиционер. Он стоял у дверей нашей квартиры и что-то объяснял окружавшим его соседям.
Сначала никто не обратил на нас внимания. Только мой дворовой друг Борька Соловьев, приняв нас, очевидно, за нищих, ругнулся:
- Идите отсюда. И без вас весело!
Но в ту же секунду, узнав меня, бросился обнимать. Оставив милиционера, к нам подбежали и другие соседи:
- Вернулись!
- Живы!
- Господи, как же вы настрадались!
И тут мы узнали, что наш дом забрала милиция. Она и сегодня размещается там. А всем жильцам предлагалось искать в освобожденном от оккупантов полупустом городе другие квартиры. На них милицейское начальство выдаст ордера.
Мама заплакала:
- Куда же нам идти?
Но в этот момент во двор вбежал Сергей Багдасарьян. За ним торопливо шла тетя Перуза.
Жили они тогда уже не в Красном переулке (в их дом попала бомба), а на Дерибасовской, в девятнадцатом номере. А появление в нашем дворе объяснили так: шли мимо, заглянули в открытые ворота и увидели нас!
Тетя Перуза забрала нас к себе. От нее мы узнали, что Репсиме и Баруля Келледжян постигло страшное горе. Зимой 1943 года умерла их Вартуш. В городе их нет. Зная, что с возвращением советской власти ресторанную деятельность Баруля расценят как сотрудничество с оккупантами, и его опять посадят в тюрьму, Келледжян вместе с румынскими войсками покинули Одессу...
У тети Перузы мы прожили почти два месяца.
- Пока не придете в себя, не отпущу! - заявила она.
Мама с Розой все это время подыскивали квартиру, а мы с Сергеем с утра до вечера пропадали на Ланжероне. Вода в море была еще холодной. Мы ходили не купаться, а ловить бычков с выброшенного взрывом на скалы небольшого румынского судна. В его обросшем тиной трюме ворчала, вливаясь и выливаясь, вода, а по ржавому борту карабкались маленькие зеленые крабы. После зимы им не терпелось, видно, погреться на солнце.
Море было пустынным. Только недалеко от Воронцовского маяка вскипали белые фонтаны пены. Это тральщики на подходах к порту взрывали немецкие мины.
А Ланжерон был завален обломками войны - обрывками колючей проволоки и ржавыми осколками зенитных снарядов. Волны, с шумом набегая на берег, перекатывали лежавшую у кромки воды простреленную румынскую каску, а под обрывом, с которого мы сбегали на пляж, валялось полуобгоревшее крыло самолета с черным немецким крестом.
Но главное - рядом было море. И после страшных лет оккупации оно снова звало в свою необъятную синюю даль...
Мама нашла, наконец, квартиру. Это была просторная комната в двухэтажном доме на углу улиц Розы Люксембург и Карла Маркса (ныне Бунина и Екатерининской). Ни кухни, ни туалета в нашем новом жилище не было. В дождливую погоду с потолка капало, и приходилось подставлять таз или ведро. Но после концлагерного барака, поселившись в этой комнате, мы были по-сумасшедшему счастливы! А вскоре мама встретила того самого Левона Акопяна, который по поручению Баруля приходил к нам в гетто. Он дал маме немного денег и посоветовал начать торговать бубликами.
В то лето 1944 года в Одессе еще существовала частная торговля, оставшаяся со времен оккупации. С возвращением советской власти она доживала последние месяцы. Но благодаря Левону Акопяну мы тем летом не умерли от голода.
Дело в том, что хлебных карточек, по которым население Советского Союза получало в то военное время хлеб и другие продукты, у нас не было. Чтобы получить карточки, нужны были паспорта. А паспорт выдавали на основании свидетельства о рождении. Но у нас после концлагеря никаких документов не было. И пока сестра выстаивала многодневные очереди в городской архив, мы с мамой торговали бубликами.
На улице Коблевской, рядом с цирком, была частная пекарня. Я и мама затемно с большой плетеной корзиной, которую нам дал тот же Акопян, занимали в пекарню очередь. Свежеиспеченный бублик стоил четыре копейки. Нагрузив доверху корзину этим румяным, дышащим жаром товаром, мы торопились к Сабанееву мосту, откуда дорога вела в Военную гавань. Днем с Сабанеева моста хорошо были видны ошвартованные в гавани тральщики, эсминцы и канонерские лодки, по воскресеньям похожие на плавучие прачечные, столько на их снастях было развешано выстиранного матросского белья.
С рассветом дорога в гавань наполнялась топотом ног. Это торопился на корабли загулявший в городе морской люд. И тут наши бублики шли нарасхват! Продавали мы их по пять копеек, а распродав, спешили к цирку, чтобы снова с полной корзиной бубликов успеть вернуться к Сабанееву мосту.
Когда поток военных моряков стихал, торговля шла вяло. Но к концу дня мы все равно распродавали весь товар, заработав, как говорили тогда в Одессе, «на кастрюлю».
В том памятном 1944 году после нашего возвращения из концлагеря мама начала обходить знакомых, которым в первые дни оккупации отнесла свои вещи. Но к кому бы она ни обращалась, эти люди, радуясь нашему возвращению, в один голос заявляли, что все вещи по маминым запискам давно забрал Петр. Тот самый, что вывез из гетто Зою.
Мама решила его разыскать. Зная фамилию Петра - Кравченко, -она нашла его через адресный стол. Жил он на Молдаванке, на Костецкой , в пропахшем кошками маленьком грязном дворе.
Не забуду выражение его лица, когда, открыв обшарпанную дверь, он увидел меня и маму:
- Вы?!
Из-за его плеча показалась испуганная Зоя. Оттолкнув Петра, она бросилась маме на шею и затряслась от рыданий.
Пробыли мы у них недолго, несмотря на суетливо накрытый Зоей стол. Нервно снимая и надевая очки, и вытирая с небритого лица пот, Петр объяснил маме, почему, обманув ее знакомых, он забрал у них наши вещи и продал.
- Я был уверен, что вас убили. А мы с Зоей голодали...
Несмотря на просьбы Зои остаться, мама потянула меня за рукав
и пошла к двери. Уже на улице она остановилась и заплакала. Пытаясь ее успокоить, я сказал:
- Подай на него в суд!
- Ты что?! - отшатнулась от меня мама. - Он же Зою спас!
Это же повторила дома сестра:
- Что стоят эти вещи? Он человека спас!
... Когда советская власть задавила частников немыслимыми налогами, кончилась и наша торговля. Но накануне закрытия пекарни, торгуя с мамой у Сабанеева моста бубликами, я увидел на двухэтажном особняке, расположенном напротив школы Столярского, новенькую вывеску: «Одесская школа мореходного обучения». На следующий день я уже стоял в толпе таких же, как и я, подростков, изучая правила приема в эту школу. А 1 сентября 1944 года, став курсантом, пришел домой в полученной на вещевом складе морской форме.
Увидев меня, мама вздохнула:
- Я мечтала, чтобы ты поступил не в эту школу, а напротив.
Так началась моя морская жизнь...
Прошло много лет. В 1966 году теплоход «Большевик Суханов», на котором я плавал старшим механиком, пришел в Бейрут грузиться хлопком на Японию. Пришли мы с Кубы, израсходовав по дороге почти все топливо, и в Бейруте должны были пополнить его запас. Прием топлива входил в обязанности третьего механика, но документы подписывал старший механик, то есть я.
Когда прием топлива с пришвартовавшейся к нашему борту наливной баржи был закончен, третий механик привел в мою каюту пожилого араба. Это был шкипер баржи. В руках он держал документы. Взяв фирменный бланк компании, снабдившей нас топливом, я вдруг увидел подпись - Келледжян. Это была фамилия финансового директора компании.
Разволновавшись, я спросил ожидавшего моей подписи араба, знает ли он человека, чья фамилия стоит па бланке. Он пожал плечами:
- Что вы, мистер! Топливо, которое я вам дал, принадлежит иранцам. Они в Тегеране. А я человек маленький. Подпишите скорее. Меня еще два судна ждут!
Вернувшись после того рейса в Одессу, я рассказал маме о встрече в Бейруте. Мама не удивилась. Она сказала, что давно слышала от знакомой армянки, что Баруль и Репсиме живут в Тегеране, и что Баруль работает в нефтяной компании. И добавила:
- Я за них очень рада.
Прошли еще годы... В 1979 году, работая уже на теплоходе «Аркадий Гайдар», я был в иранском порту Бандер-Аббас, когда в Иране произошла исламская революция. Шах Мохаммед Реза Пехлеви бежал из страны, а новым вождем нации стал религиозный лидер иранских мусульман аятолла Хомейни.
Новый иранский режим мы испытали на себе. На следующий день после смены власти в этой стране у нашего трапа появились вооруженные солдаты. На борт поднялся хмурый иранский офицер, повесил в каюткомпании портрет седобородого Хомейни и предупредил капитана, что если до выхода судна в море портрет будет снят, капитана отправят в тюрьму. К тому же, как иностранцам нам запрещено было сходить на берег.
В этом страшно жарком, окруженном песками берегов Персидского залива порту мы простояли больше месяца. Порт почти не работал из-за постоянно возникавших на причалах митингов. Их собирали приезжавшие из города муллы. Взбираясь, как на трибуны, на мостики портальных кранов, потрясая кулаками, они посылали проклятия американскому империализму и международному сионизму.
Порт был увешан огромными портретами аятоллы Хомейни, и куда бы вы ни повернули голову, вас встречал грозный взгляд этого религиозного фанатика.
Когда же, наконец, мы снялись из Бандер-Аббаса, капитан сам сорвал в кают-компании надоевший всем портрет и, выбежав на палубу, швырнул в удалявшийся за кормой желтый оскал пустыни.
Так закончилась наша стоянка в иранском порту. А вернувшись домой, я узнал новость - Баруль и Репсиме в Одессе!
Смена власти в Иране поставила под угрозу не только благополучие, но и жизнь проживавших в этой стране не мусульман. Поняв это, Баруль и Репсиме обратились в советское посольство с просьбой разрешить им вернуться на Родину. И вот они в родном городе! Все это я узнал от мамы, которая побывала у них на 15-й станции Большого Фонтана, где они купили небольшую дачу.
Мама рассказала Репсиме и Барулю, как в ноябре 1945 года на Таможенной площади в толпе вернувшихся из нацистских лагерей советских военнопленных я видел брата Репсиме Ашота. И видел, как их погнали на станцию Одесса-Сортировочная, откуда увезли в сталинские лагеря.
Репсиме расплакалась. С того дня, как Ашота забрали на фронт, она ничего о нем не знала. Она хотела поговорить со мной, но я был в плавании.
- Сколько им лет? - спросил я маму.
- Барулю восемьдесят пять, а Репсиме - восемьдесят три.
Узнав их адрес, я схватил такси и помчался на Большой Фонтан. Но когда отыскал их дачу, увидел на калитке замок. Выглянувшая с соседней дачи женщина сказала, что Келледжяны уехали в Трускавец.
- А не знаете, когда вернутся?
Соседка развела руками.
Я еще несколько раз приезжал на Большой Фонтан, но каждый раз видел на калитке их дачи замок. Потом я ушел в рейс. А вернувшись, узнал печальную новость: умерла Репсиме. А вскоре за ней и Баруль.
Похоронены они на армянском участке 2-го Христианского кладбища, рядом со своей Вартуш. К их могилам привел меня Сергей Багдасарьян.
Был холодный осенний день. Ветер срывал с деревьев сухие пожелтевшие листья и засыпал ими кладбищенские дорожки и могилы. В ворохе этой листвы белели надгробья Репсиме и Баруля. А на соседнем памятнике я увидел ангельское личико Вартуш.
Мы очистили дорожку к надгробьям, смели с них листья и долго стояли, не говоря друг другу ни слова. Не знаю, о чем думал Сергей. А я думал о том, что в спасавших нас людях было заложено главное, самое святое, что должно быть в человеке, - доброта. Та доброта, что побеждает тупость и жестокость нашего несовершенного мира.
И еще вспомнились слова из одной книги, которую я прочитал когда-то в юности: «Неважно, в каком обличии приходит твой ангел спасения, важно - это твой ангел».
Когда мы покидали кладбище, небо потемнело, ветер усилился и, словно слезы ушедших дорогих нам людей, на землю упали тяжелые капли дождя...
2009 г.
