Немецкий дневник

С детства мать прививала мне любовь к немецкой культуре. От нее я впервые услышал сказки братьев Гримм, баллады Шиллера, стихи Гейне и других немецких поэтов. А по вечерам, если они с отцом не шли в театр или в гости, она садилась за пианино и нашу квартиру наполняла волшебная музыка Моцарта или грозовые раскаты бетховенских сонат.

Мои родители дружили с жившими в Одессе немцами-врачами: доктором Кохом и доктором Гроссом. У доктора Коха я даже был на елке на католическое рождество 25 декабря 1936 года. Было мне тогда 6 лет. Но до сих пор помню полную детей ярко освещенную комнату, пахнущую хвоей елку и веселое потрескивание зажженных на елке свечей.

Доктор Кох и его жена вручали детям подарки. Мне досталась книга с золотым обрезом - сказки Гофмана. И когда слышу по радио или по телевизору вальс Чайковского из балета «Щелкунчика», созданного по гофмановским мотивам, сразу вспоминаю тот далекий рождественский вечер...

В 1937 году доктора Коха и доктора Гросса арестовали. Арестовали и их жен. Всех их обвинили в шпионаже в пользу фашистской Германии, и моя мать носила им передачи, часами выстаивая в длинной очереди под стенами одесской тюрьмы.

О страшной судьбе этих людей я узнал лишь спустя много лет из книги Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». Вот что писала она, проведя почти 18 лет в колымских лагерях: «Но пришла война, и все немецкие врачи, отбывавшие заключение на Колыме, были уничтожены «при попытке к бегству». В том числе погиб известный одесский хирург профессор Кох, которого благословляли тысячи спасенных им людей». Та же участь постигла доктора Гросса. Ушли в небытие и их жены. Сталинский террор, загубивший сотни тысяч невинных людей, не пощадил и их...

Мать пыталась учить меня немецкому языку. Но в Германии набирал силу фашизм. Об этом ежедневно писали газеты, говорилось по радио, на уроках в школе. Но, боясь, что дворовые мальчишки, с которыми я играл в футбол и по несколько раз бегал смотреть знаменитый в те времена фильм «Чапаев», будут дразнить меня «фашистом», я заявил, что учить этот язык не буду. Как не пыталась мать меня убедить, что немецкий язык и немецкая культура ничего общего с фашизмом не имеют, я был непреклонен, о чем спустя много лет, жалел...

Я пережил войну, гетто, концлагерь, видел все, что творили фашисты на нашей земле и не понимал мать, которая даже в страшных условиях нацистской неволи, продолжала меня уверять, что немецкая культура ничего общего с фашизмом не имеет. Она верила в светлое предназначение человека и говорила:

- Никогда не поверю, что среди немцев не осталось порядочных людей.

В правоте ее слов мне пришлось убедиться лишь через много лет.

Проплавав долгие годы механиком на судах Черноморского пароходства, выйдя на пенсию, я был избран председателем Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей.

Было это в 1999 году.

Вскоре в Одессе открылось немецкое представительство, и к нам в Ассоциацию пришел с переводчицей директор этого представительства господин Висман.

Узнав о существовании в Одессе Ассоциации, объединившей евреев, переживших ужасы фашизма, господин Висман пришел предложить членам Ассоциации всевозможную помощь.

Мне к тому времени нужна была операция, которая стоила немалых денег. Узнав об этом, господин Висман предложил мне сделать операцию в Германии, пообещав, что все формальности будут выполнены в короткий срок. Так я оказался в стране, давшей миру великих мыслителей, великих музыкантов и великих злодеев.

Меня часто спрашивают, как это я, бывший узник еврейского гетто, переживший все ужасы, которые принес в нашу страну немецкий фашизм, мог поехать жить в Германию? И я отвечаю:

- В Доманёвке, Карловке, Ахмечетке, Богдановке, куда пригоняли из Одесского гетто нас, евреев, нашими истязателями были не немцы, не румыны, а украинские полицаи. И на виселицу тащил меня не немец, а полицай Дорошенко.

Когда в начале лета 1942 года нас пригнали в Доманёвку, Дорошенко объявил: «Жиды, я ваш Бог!», поставил у ног алюминиевую миску и приказал: «Золото сдать! Хто не сдасть, повишу!»

Люди начали подходить к миске и бросать, кто сережки, кто колечко. Мама зашила в мой пиджачок обручальное кольцо отца, который умер в апреле 1942 года в Одесском гетто. И отдавать этому бандиту память об отце я не хотел, поэтому к миске не подошел.

Но потом, при обыске, Дорошенко нащупал это кольцо и потащил меня на виселицу. Моя мама бросилась ему в ноги и, целуя его сапоги, умоляла меня отпустить. Но Дорошенко был неумолим.

Меня спасло то, что у самой виселицы дорогу Дорошенко преградила его жена. «Видпусты дитыну!», - закричала она. «В тэбэ самого диты е!»

Так я остался жив.

Германия покаялась в своих злодеяниях. А бывший президент Украины Ющенко своим Указом возвел бывших полицаев, таких как Дорошенко, в национальных героев! Как это понимать?

В силу разных причин я задержался в Германии надолго, объездив всю страну. Встречи с людьми из разных слоев немецкого общества, размышления над ее нацистским прошлым и сегодняшним днем и легли в основу очерков, составивших эту книгу.

К оглавлению

Берлин, май 2005 года

Находясь в Германии, я печатал в русскоязычной прессе очерки о страданиях еврейского народа в годы нацистского господства, основываясь на материалах, которые находил в немецких архивах и на горьком опыте своей жизни. Мои публикации были отмечены премией Европейского бюро Всемирного Конгресса русскоязычного еврейства, я был принят в члены Международной Ассоциации писателей и публицистов, находящейся во Франкфурте на Майне, а когда в мае 2005 года отмечалось 60-летие Победы над фашистской Германией, был приглашен Европейским бюро Всемирного Конгресса русскоязычного еврейства на юбилейные торжества в Берлин.

В приглашении писалось:

«Уважаемый господин Хасин!

С большой радостью мы приглашаем Вас на празднование 60-летия Победы над фашистской Германией, которое состоится 8 мая 2005 года в Берлине.

Ждем Вас 8 мая в 14.00 по адресу: 10783, Берлин, гостиница «Альдеа», Бюловштрассе,9.

С глубоким уважением, Директор Европейского бюро Всемирного Конгресса русскоязычного еврейства Лариса Сысоева».

В Берлине я был впервые. Поэтому, сойдя с поезда на вокзале «Зоо», который находится рядом со знаменитым Берлинским зоопарком, купил в газетном киоске план города, нашел на нем улицу Бюловштрассе и пошел в гостиницу пешком.

Для меня Берлин был не просто городом. В годы войны и перенесенных в те годы страданий, само это слово означало слезы, кровь, смерть.

Отсюда страшным злом расползался по миру фашизм. Здесь замышлялись зловещие планы мирового господства. Здесь разрабатывался план «Барбаросса», план, нападения на Советский Союз. Здесь создавались проекты лагерей смерти - Освенцима, Майданека, Бухенвальда, Маутхаузена, Дахау, Треблинки и других. И отсюда шли приказы по уничтожению европейского еврейства.

И мог ли я думать в 1941 году в оккупированной фашистами Одессе, видя повешенных, расстрелянных, умерших от голода и сыпного тифа, и сам в свои одиннадцать лет не раз умиравший в гетто от холода, холода и побоев полицаев, мог ли я тогда думать, что вот так, в солнечный майский день, буду свободно идти по этому городу, направляясь в гостиницу «Альдеа» отмечать юбилейные торжества по случаю 60-летия Победы над фашистской Германией?!

Я шел по чистым, ухоженным берлинским улицам, по которым неслись потоки сверкающих на солнце машин, смотрел на бесшумно скользящие по рельсам длинные, как поезда, раскрашенные рекламами берлинские трамваи, рассматривая многоэтажные дома, балконы которых были увиты гирляндами цветов, смотрел на идущих мне навстречу берлинцев, многие из которых вели на поводках добрых, словно улыбающихся собак, и вспоминал другой, много раз виденный в кадрах кинохроники, Берлин мая 1945 года.

Разрушенные бомбами и снарядами дома, хруст стекла и щебня под ногами бегущих вдоль стен советских солдат, развороченные рельсы, перевернутые трамваи, обгоревшие автобусы, дым пожарищ, стрельба и непрерывный гул рвущихся к Рейхстагу и к Имперской канцелярии советских танков.

Гул последнего боя той страшной и долгой войны...

По дороге в гостиницу на одной из берлинских улиц мое внимание привлекла витрина небольшого магазина. Среди выставленных в витрине открыток я увидел одну - с видом Рейхстага 1945 года. Взобравшись на купол здания фашистского парламента, советский солдат вывешивал над ним красное знамя Победы. Это было 30 апреля 1945 года. И снимок этот, сделанный военным фотокорреспондентом «Правды» Евгением Халдеем, обошел в те дни газеты всего мира.

Купив эту открытку, я, как с пропуском, вошел с ней в вестибюль гостиницы «Альдеа». Он был полон народа. У входа в вестибюль меня встретила приветливая девушка, сверила мое приглашение со своим списком и провела в ресторан, где кормили приехавших в Берлин на юбилейные торжества людей.

Вручив мне программу торжественных мероприятий и пожелав приятного аппетита, девушка ушла.

В программе писалось:

«План проведения мероприятий «День Победы» 8 мая 2005 года.

В Европе День Победы отмечается 8 мая, так как акт безоговорочной капитуляции фашистской Германии был подписан 8 мая 1945 года в 22 часа 45 минут. В Москве было 00 часов 45 минут 9 мая. Поэтому из-за разницы во времени в Европе этот день отмечается 8 мая, а в России и в других странах СНГ 9 мая.

Далее шел такой текст:

«В соответствии с нашей программой проведения торжественных мероприятий в Берлин съедутся приглашенные Всемирным Конгрессом русскоязычного еврейства ветераны Великой Отечественной войны: и бывшие узники нацистских концлагерей и гетто, живущие в Германии.

В 16 часов все поедут на памятное место (Мемориал жертвам Холокоста). Будет возложение венков. Далее все ветераны будут доставлены в концертный зал «Урания». Там будет установлен макет Рейхстага, на котором все смогут расписаться - дошел до Берлина - и сделать фото на память.

В 18.30. начнется гала-концерт, на котором будет представлена музыкально-художественная композиция по мотивам военных лет, сопровождающаяся военной кинохроникой, а также выступления артистов из Израиля, России, Германии. По окончании концерта торжественный банкет. По окончании церемоний все отвозятся автобусах в гостиницу. Утром 9 мая автобусная экскурсия по Берлину.

Директор Европейского бюро Всемирного Конгресса русскоязычного еврейства Лариса Сысоева».

Все было так, как писалось в программе. Только возложение венков состоялось не у мемориала жертвам Холокоста, а у памятника советским воинам, павшим при штурме Берлина.

Открытие Мемориала было перенесено на несколько дней позже, и я задержался в Берлине, чтобы присутствовать при этом событии.

В те дни об открытии Мемориала жертвам Холокоста писали все газеты Германии.

Вот, например, заметка, напечатанная в выходящей в Берлине на русском языке еврейской газете «Алеф»:

«Мемориал жертвам Холокоста - уникальное архитектурное сооружение, не имеющее аналогов в мире. Мемориал, который занимает площадь в 13 тысяч квадратных метров, состоит из 2751 бетонных плит, на которых выгравированы имена жертв Холокоста.

Мемориал, открытие которого намечено на 9 мая 2005 года, в день окончания Второй мировой войны, создан по проекту американского архитектора Питера Эйсенмана, родившегося в 1932 году в еврейской семье.

На днях была установлена последняя плита Мемориала, и по этому поводу его создатель заявил, что безмерно счастлив, поскольку его детище, имевшее поначалу множество противников, ныне вызывает едва ли не единодушное восхищение.

Все немецкие газеты широко освещают окончание работ по возведению столь оригинального Мемориала, называя стройку политическим событием. И во всех газетах упоминается имя героической женщины Леи Рош, которую можно считать соавтором Мемориала.

17 лет отдала Лея Рош борьбе за то, чтобы этот Мемориал появился в центре немецкой столицы. Она гордится, что Мемориал построен именно там, где находилась рейхсканцелярия Гитлера».

Заинтересовавшись историей создания этого Мемориала, я прочитал много материалов на эту тему в газетах и журналах.

И вот, кратко, эта история.

В 1989 году немецкая тележурналистка, еврейка Лея Рош, снимая для немецкого телевидения репортажи из жизни Израиля, посетила в Иерусалиме музей Катастрофы еврейского народа «Яд ва-Шем».

Потрясенная увиденным, она поставила себе цель: создать в Берлине памятник уничтоженным евреям Европы.

По приезду домой она создала инициативную группу, которая начала проводить ее идею в жизнь.

Узнав об этой идее по телевидению и из газетных статей, в поддержку создания в Берлине такого памятника выступили известные в Германии люди - бывший канцлер Германии Вилли Брандт, ставший в Варшаве на колени перед памятником героям восстания в Варшавском гетто и воскликнувший: «Простите нас!», лауреат Нобелевской премии по литературе Гюнтер Грасс и многие другие.

Поддержал эту идею и тогдашний канцлер Германии Гельмут Коль. Именно он выступил с предложением строительства не памятника, а целого Мемориала. По настоянию Коля правительство выделило под будущий Мемориал жертвам Холокоста большой участок земли в районе Бранденбургских ворот там, где находилась рейхсканцелярия Гитлера.

Вскоре был объявлен конкурс проектов. Он проходил в 1994 году и собрал 528 работ. Жюри назвало победительницей берлинскую художницу Христину Якоб Маркс. Она предложила выгравировать па огромной бетонной плите имена миллионов убитых евреев. Но решение жюри удивило многих, в том числе и канцлера Коля. Он отменил этот проект, назвав его «гигантской могильной плитой».

В 1996 году был объявлен второй конкурс. Проекты отбирала комиссия экспертов, и только после этого в 1997 году открылся сам конкурс.

На этот раз из отобранных 25 работ жюри остановилось лишь на четырех. Это были работы американского архитектора Питера Эйсенмана, берлинского архитектора Даниэля Либенскинда, по его проекту построен в Берлине Еврейский музей, парижанина Йохена Герца и берлинского скульптора Гезины Вайнмюллер.

Рассмотрев проекты-финалисты, канцлер Гельмут Коль выделил, как наиболее перспективный, проект Питера Эйсенмаиа, но потребовал его доработки. Коль встретился с архитектором и объяснил ему свое видение будущего Мемориала. Питер Эйсенман согласился с канцлером и принялся за доработку своего проекта.

Тем временем политическая ситуация в Германии изменилась. Летом 1998 года должны были состояться парламентские выборы. Предвыборная борьба набирала темпы, и проект Мемориала жертвам Холокоста стал одним из орудий в этой борьбе.

Партии, выступающие тогда против правящей коалиции, стали требовать отмены решения строительства Мемориала жертвам Холокоста в центре немецкой столицы. Самым ярым противником этого строительства стал бургомистр Берлина Дипген. Ему страстно возражала в своих телепередачах Лея Рош. Бургомистра начали поддерживать неонацисты, угрожая Леи Рош расправой. Но мужественная женщина не сдавалась, продолжая сражаться за свою идею. Тем более, что проект Мемориала, созданный Питером Эйсенманом, был поддержан канцлером Колем.

После окончания выборов и прихода к власти в Германии нового канцлера Герхарда Шрёдера, ситуация со строительством Мемориала стала неопределенной. А бургомистр Берлина и его сторонники продолжали настаивать на отмене строительства.

В Бундестаге разгорелись споры. Одна часть депутатов была за строительство, другая против. А Лея Рош продолжала телевизионную войну, привлекая в ряды сторонников строительства Мемориала все больше и больше немецких граждан.

И тогда был предложен третий конкурс проектов. Он состоялся в 1999 году.

И снова победителем оказался Питер Эйсенман.

Заключительные слушания в немецком парламенте по строительству Мемориала прошли в том же году, и строительство, не без помощи телеобращений Леи Рош, поддержало большинство депутатов.

Вот такая непростая история.

Непростым был в Берлине и день 8 мая 2005 года. В этот день в столицу Германии была стянута целая армия полицейских. События ожидались непредсказуемые.

8 мая неонацисты собирались прошествовать мимо Мемориала жертвам Холокоста со своими знаменами и антисемитскими лозунгами. Эти новоявленные фашисты являются членами национал- демократической партии Германии, созвучной но духу гитлеровским национал-социалистам.

Как отмечала накануне празднования 60-летия Победы над фашистской Германией влиятельная немецкая газета «Ди Вельт»: «Почти каждый молодой немец из восточной Германии (бывшей ГДР) голосовал в сентябре 2004 года за эту вновь созданную партию неонацистов. Эта партия организует для юных бритоголовых рок-концерты и политические диспуты, которые проводятся в «центрах политпросвещения». И что самое печальное, помимо молодежи в эту партию вступают врачи, адвокаты и предприниматели».

Читая такие статьи, не удивляешься тому, что в современной Германии, несмотря на законы запрещающие фашизм, можно видеть стены синагог с антисемитскими лозунгами и намалеванными на них фашистскими знаками и оскверненные еврейские кладбища.

Но те немцы, которые хорошо помнят минувшую войну, и молодежь, отвергающая идеи нацизма 8 мая 2005 года буквально грудью стали на пути шествия колонны неонацистов и тем пришлось остановиться.

Живая цепь людей с поминальными свечами в руках выстроилась по обе стороны центральной улицы Берлина Унтер-ден-Линден, не пустив молодых фашистов к: Бранденбургским воротам, недалеко от которых выстроен Мемориал.

Когда я увидел эти номинальные свечи, увидел решительные, гневные лица людей, не желающих возрождения в Германии фашизма, мне снова вспомнились кадры кинохроники 1945 года.

Тогда здесь, под Бранденбургскими воротами, брели солдаты и офицеры разбитой советскими войсками гитлеровской армии. Брели обманутые, измученные люди. Сгорбившись, в изодранных мундирах, брели они в состоянии подавленности и безразличия, побросав оружие.

И здесь же, недалеко от Бранденбургских ворот, лежал вынесенный советскими солдатами из рейхсканцелярии Гитлера обгоревший труп министра пропаганды гитлеровского правительства доктора Геббельса. Вылезшие из подвалов и других укрытий берлинцы молча смотрели на одного из главных виновников своих бедствий. Это он 11 мая 1933 года, после прихода фашистов к власти, зажег в Берлине первый книжный костер, в который бросались книги великих писателей и мыслителей, чьи произведения не вписывались в фашистскую идеологию.

В этом чудовищном костре пылали книги немецкого классика Лессинга, автора «Натана Мудрого», Ремарка, Стефана Цвейга, Гейне, Томаса и Генриха Маннов, Альберта Эйнштейна, Эмиля Золя, Джека Лондона, Андре Жида, Мопассана, Зигмунда Фрейда. «Тот, кто сжигает книги, будет сжигать и людей», - это предвидение Генриха Гейне сбылось в кровавой практике немецкого фашизма.

Это он, Геббельс, министр пропаганды в гитлеровском правительстве, выступал с пеной у рта на многотысячных митингах с антисемитскими речами, после чего поджигались и рушились в Германии синагоги и начиналось невиданное в истории уничтожение еврейского народа.

И это он, Геббельс, назначенный Гитлером комиссаром обороны Берлина, когда советские войска были уже на подступах к немецкой столице, врал до последнего вздоха, что Берлин останется немецким, обрекая на неминуемую смерть своих сограждан, приказывая вешать солдат и офицеров, которые, поняв бессмысленность сопротивления, бросали оружие.

Боясь, как и Гитлер, попасть в плен к советским войскам и понимая, чем грозит ему этот плен за совершенные злодеяния, Геббельс принял яд, предварительно распорядившись сжечь его труп.

Но Геббельс уничтожил не только себя. Он заставил покончить собой и жену, которая перед смертью отравила шестерых своих детей.

Смертоносные средства, которыми фашисты умертвляли свои жертвы, вернулись к своим создателям...

Официальное открытие Мемориала жертвам Холокоста состоялось 10 мая 2005 года.

В этот день в Берлин съехались главы многих государств. Подходы к Мемориалу были перекрыты полицией. Но на огромных телевизионных экранах, установленных на улицах немецкой столицы, можно было видеть и слышать выступавших.

Открывая торжественную церемонию, председатель Бундестага Вольфганг Тирзе сказал:

— Этот Мемориал немцы возвели для себя. Его нельзя будет проигнорировать, отвести от него глаза, остаться равнодушным. Он - наша история.

Я стоял в толпе берлинцев на Александерплац и слушал выступавших.

Со скорбными словами выступил тогдашний канцлер Германии Герхард Шрёдер. Подойдя к микрофону, не в силах справиться с волнением, он несколько минут молчал. За ним взял слово тогдашний президент Польши Александр Квасневский. Выступил и прилетевший в тот день в Берлин тогдашний президент Украины Виктор Ющенко.

За главами правительств выступила бывшая узница Освенцима. Я не запомнил ее фамилию. Но хорошо помню, что когда эта старая женщина, задрав рукав платья, показала вытатуированный на руке лагерный номер, стоявшая возле меня молодая немка разрыдалась...

Из Берлина я должен был уехать 11 мая, вечером. А утром того дня решил снова пойти к Мемориалу.

По городу только прошли поливальные машины. Воздух был пропитан влажным запахом улиц, и на плитах Мемориала, словно слезы, блестели капли воды.

С чувством непередаваемой скорби я подошел к огромному волнующемуся морю черных траурных плит.

Шесть миллионов убитых...

Казалось, все они покоятся здесь, в центре немецкой столицы, напоминая Берлину, Германии, всему миру о злодеяниях фашистов.

Я начал ходить между плитами и внезапно почувствовал страх. Со мной начало происходить что-то странное. Меня начало шатать, как пьяного. Куда бы я ни повернулся, натыкался на очередную плиту. Путь к свету, к жизни был закрыт.

Вдруг кто-то взял меня за руку. Вздрогнув, я оглянулся. Рядом со мной стояла пожилая немка.

— Не бойтесь, - улыбнулась она, - идите за мной.

Женщина вывела меня к Бранденбургским ворогам. Возле них стоял полицейский. Почувствовав себя в безопасности, я облегченно вздохнул.

Понимая мое состояние, женщина сказала:

— Я хожу здесь с рассвета. У этих плит рождается особое чувство одиночества и безысходности, которое испытывали ни в чем не повинные люди, ставшие жертвами извергов. Это ужасно...

Пожелав мне приятного дня, женщина ушла.

А я продолжал стоять, прислушиваясь к Мемориалу. Мне казалось, я слышу набегающий гул штормовых волн. Вот-вот они докатятся сюда, подхватят меня и унесут, как были унесены в небытие миллионы безвинных жертв, в память о которых выстроен этот Мемориал...

Словно ища спасение, я посмотрел на полицейского. Он подошел, улыбнулся и спросил, нужно ли мне в чем-то помочь.

— Нет, нет, спасибо, - торопливо ответил я.

Полицейский тоже пожелал мне приятного дня и отошел. До поезда было еще далеко, и я решил побродить но Берлину.

Миновав Рейхстаг, на ступенях которого несмотря на ранний час толпились туристы, желавшие осмотреть это историческое здание с огромным прозрачным куполом, куда экскурсантов поднимают на лифте, вспомнив знаменитые надписи, сделанные советскими солдатами и офицерами в победном мае 1945-го на колоннах того, еще фашистского, Рейхстага, я вышел на набережную реки Шпрее и пошел вдоль ажурного парапета.

Солнце уже золотило реку, умножая красоту теплого майского дня. Я шел, любуясь сиянием магазинных витрин, распустившейся в палисадниках сирени и нарядными вывесками кафе, столики которых уже были вынесены на набережную.

По реке с реактивным гулом проносились изящные прогулочные катера, а почти рядом с парапетом набережной пыхтел волоча груженные баржи трудяга-буксир. Ветер трепал на буксире законченный флаг, гонял по набережной прошлогодние листья и задирал на столиках кафе разноцветные скатерти.

И снова вспомнились кадры кинохроники 1945 года.

По этой, реке, вздымавшейся фонтами воды от взрыва снарядов, плыли сбежавшие из берлинского зоопарка обезумевшие слоны, носороги, тигры. По набережной, стреляя на ходу, бежали в сторону Рейхстага советские солдаты.

А из оконных проемов уцелевших домов свешивались белые простыни и наволочки. Это отчаявшиеся берлинцы, не ожидая официального приказа о капитуляции, торопились вывесить белые флаги...

Идя по набережной, я вдруг увидел на дверях одного ресторанчика надпись: «Здесь говорят по-славянски».

«Тут и передохну», подумал я и попросил у подбежавшего официанта кружку пива.

— Темного, светлого? - спросил по-немецки официант.

— А как же надпись? - удивился я, показав на дверь.

Официант, молоденький паренек, рассмеялся:

— Так то наш хозяин, господин Карабаич. Он хорват и говорит на славянских языках.

— Карабаич? А можно с ним поговорить?

— Разумеется.

Через минуту я уже обнимался с давним своим приятелем Анте Карабаичем, с которым познакомился и подружил на Адриатическом море в небольшом югославском городке Кралевица, где летом 1984 года стоял на ремонте мой теплоход «Аркадий Гайдар».

Я не верю в чудеса. Верю в могущество случая. И встреча с Карабаичем в Берлине, на набережной Шпрее 9 мая 2005 года в день 60-летия Победы над фашистской Германией подтвердила эту веру.

Не буду описывать все, что выставил по такому поводу на стол мой друг. Расскажу лишь историю нашего знакомства.

Летом 1984 года теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, пришел на ремонт в Югославию, в город Кралевицу, на судоремонтный и судостроительный завод имени маршала Тито.

Живописная Кралевица находится на побережье Адриатики в глубине огромной бухты. Берега бухты застроены цехами и причалами завода, на котором строят суда - от мощных буксиров, обслуживающих нефтяные вышки, до огромных пассажирских паромов. Здесь же ремонтируют флот под флагами разных стран

Берега бухты окаймляют горы, на вершинах которых постоянно клубятся облака. И когда восходит солнце, облака бросают золотистый цвет на море и на стоящий у причалов флот.

Когда мы пришли в Кралевицу и оформили необходимые формальности, на судно поднялся парень огромного роста. На вид ему было лет двадцать пять. Назвавшись шефом объекта, то есть, прорабом нашего судна, он попросил вахтенного штурмана провести его к старшему механику. То есть, ко мне.

Войдя в каюту, гость протянул могучую руку:

— Карабаич.

Сев в стоящее напротив моего письменного стола кресло, он попросил ремонтную ведомость. Я предложил чашечку кофе, но гость мотнул головой:

— Нет. Надо начинать ремонт. А кофе еще попьем.

Все это он произнес на русском языке.

Я спросил:

— Где вы так освоили русский?

Карабаич засмеялся:

— А на ваших судах! Помимо русского, знаю польский и болгарский. Закончу ремонт вашего судна и поеду в Германию. Учу сейчас немецкий. Немцы приглашают гастарбайтеров. У них можно хорошо заработать.

Взяв ремонтную ведомость, он встал:

— Пойду. Рабочие ждут.

Вскоре после его ухода на судне начались ремонтные работы. Для меня это было удивительно. Ведь когда мы становились на ремонт в Одессе или Ильичевске, только на согласование ремонтной ведомости с представителями завода уходило не меньше недели. Еще неделя уходила на устранение предписаний пожарной охраны, без которых нельзя было начать сварочные работы.

А потом моя каюта превращалась в проходной двор. Кого только в ней не было в течение рабочего дня! Мастера цехов, бригадиры слесарей, трубопроводчиков, такелажников, мастера отдела технического контроля, пожарные инспекторы, инспекторы по технике безопасности, контролирующие ремонт инженеры пароходства, инженеры Регистра. И всем нужно было что-то объяснять, доказывать, чуть ли не по каждому пункту ремонтной ведомости спорить до хрипоты, и подписывать десятки всевозможных бумажек!

Здесь же, в Кралевице, на заводе, где у причалов стояли десятки судов, всем ремонтом нашего судна ведал один человек - шеф объекта. Кроме него за все время ремонта я больше никого в своей каюте не видел. Только инженеров Регистра, которые но окончанию ремонта выдали нам документы на годность к плаванию.

Кроме того, что Карабаич согласовывал с цехами и решал все вопросы нашего ремонта, по воскресным дням он возил нас, за счет завода, по различным экскурсиям. То показывал нашему экипажу столицу Хорватии Загреб, то чудо Адриатики древний Дубровник, а однажды повез в близкую с Кралевицей Риеку, в Оперный театр.

Но однажды, зайдя ко мне, обычно веселый, деятельный Карабаич был непривычно молчалив и чем-то озабочен.

— Получил нагоняй от начальства? - спросил я.

— Нет. С начальством все уреду.

«Все уреду» по-хорватски означало - «все в порядке».

— Но сегодня ты не такой, как всегда!

Карабаич тяжело опустился в кресло, достал из мятой пачки сигарету, долго разминал ее в пальцах и, так и не закурив, сказал:

— Сегодня годовщина казни нацистами моего деда. Он партизанил с Тито. Идем после работы, помянем его.

В конце рабочего дня Карабаич зашел за мной. Миновав заводскую проходную, мы поднялись по крутой улочке в гору и вскоре уже сидели в небольшой корчме, по-хорватски «крчме».

Из окон этого старого с низким законченным потолком помещения видна была бухта, уходившая взволнованной синевой к туманному горизонту.

Здесь, в этой видавшей виды корчме, за бутылкой доброго долматинского вина я и узнал печальную судьбу деда нашего прораба Анте Карабаича.

С началом оккупации немцами Югославии, во время Второй мировой войны, дед Анте, Иордан, ушел в горы к партизанам. В Кралевице остались его жена и дочь - будущая мать Анте.

По соседству с домом старого Иордана жила еврейская семья. Одна па всю Кралевицу. Больше евреев в этом приморском городке не было. Семья эта держала ту самую корчму, в которой мы сидели, и состояла из трех человек - рыжебородого Мойсея, его жены, тихой услужливой Эсфири и их восемнадцатилетней дочери, певуньи Мары.

«Корчмарей», как называли в Кралевице эту семью, жители городка уважали. Они всем верили в долг, и никогда не торопили с отдачей денег.

Народ в Кралевице жил бедно. До войны судостроительного завода здесь не было. Его построили уже после войны, в социалистической Югославии. А до войны были в Кралевице лишь небольшие мастерские, где ремонтировали рыбачьи баркасы. Жители городка занимались рыбной ловлей, продавая свой улов торговцам, приезжавшим в Кралевицу из Риеки. Был рыбаком и дед Анте, Иордан.

Когда в Кралевицу пришли немцы, Мойсея и Эсфирь они убили сразу. Вытащили из корчмы, поставили к обшарпанной стенке и расстреляли. А Мару, которая в это время была дома, успела спрятать жена Иордана, Анка. Бабушка Анте.

Анка прятала Мару долго, пока но городку не поползли слухи, что в подвале дома Иордана скрывается еврейка. И Анка решила отправить Мару в горы, в партизанский отряд к Иордану.

Недалеко от Кралевицы был заброшенный монастырь - оплот югославов в борьбе с турецким владычеством. Монахи давно покинули монастырь, и он постепенно разрушался, привлекая внимание редких туристов да местных мальчишек, любивших играть в монастыре в свои мальчишеские игры.

Глухой дождливой ночью Анка отвела Мару в этот монастырь, а вернувшись домой, послала к Иордану верного соседского паренька, знавшего, где находятся партизаны. В записке, посланной мужу, она писала, чтобы Иордан забрал Мару из монастыря и оставил в отряде.

Иордан сразу же отправился за Марой. Но когда возвращался с девушкой в отряд, наткнулся на немцев, прочесывавших лес в поисках партизан.

Крикнув Маре: «Беги!», Иордан стал за дерево и, прикрывая бегство Мары, открыл по немцам огонь. Он отстреливался долго, но когда патроны кончились, его схватили. Связанного Иордана привели в Кралевицу. Несколько дней его пытали, добиваясь, чтобы он выдал место, где скрывались партизаны. Но, ничего не добившись, немцы согнали на городскую площадь жителей Кралевицы, привели избитого Иордана и на глазах у всех повесили...

Случилось это 20 августа 1942 года.

А Мара добралась до партизанского отряда. О ней говорили, что сражалась она храбро, отличаясь беззаветной отвагой. Но в одном из боев погибла. Где это было, Карабаич не знал.

Вот такую историю узнал я тогда в Кралевице от моего друга Анте Карабаича.

А в Германии он оказался так.

В 1985 году он уехал в Берлин на заработки. Тогда в Германию уезжали из Югославии многие. Карабаич работал в Берлине на строительстве торгового центра. Заработал хорошие деньги. Но когда решил возвращаться домой, в Югославии разразилась междоусобная война. Было это в начале девяностых годов прошлого века. Воевать Анте не хотелось. Жена и ребенок были с ним в Берлине. И он решил остаться в Германии.

Взял в аренду небольшое помещение и открыл ресторанчик. Готовить умел и любил. Помогала жена. А знание русского, польского и болгарского языков помогло привлечению в ресторан туристов-славян.

Вот так и живет...

Узнав, что я был на открытии Мемориала жертвам Холокоста, Анте загорелся желанием посмотреть Мемориал. Остановив проезжавшее мимо ресторана такси, он усадил меня в машину, сел рядом и мы помчались к Бранденбургским воротам.

Возле Мемориала мы увидели странную сцену. Двое бритоголовых юнцов, присев возле одной из плит, пытались намалевать на ней фашистский знак. А стоявший неподалеку полицейский спокойно наблюдал за их действиями.

Взбешенный Анте подбежал к полицейскому. Тот спокойно выслушал его и что-то ответил.

Анте вернулся улыбаясь:

— Полицейский соблюдает принцип демократии. Эти молодые немцы имеют право на выражение своего мнения. Но как бы они не старались, ничего на плитах Мемориала они не намалюют. Строители предусмотрели это. Каждая плита покрыта особым составом. Ни написать, ни нарисовать на плитах ничего нельзя!

Купив в ближайшем цветочном магазине букет цветов, Карабаич положил его к одной из плит: Мойсею, Эсфири и Маре из Кралевицы.

...Уехав из Берлина, уже в поезде, я вынул из дорожной сумки мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». В этой книге я всегда нахожу ответы на волнующие меня вопросы. Ни одна книга, изданная в бывшем Советском Союзе, не сделала столько для пробуждения еврейского самосознания столько, сколько сделала эта.

Открыв главу, в которой Илья Эренбург описывает наступившие после победного мая 1945 года первые дни мира, я прочитал цитату из его статьи, опубликованной газетой «Правда» 16 июня 1945 года.

Эренбург писал:

«Мало уничтожить фашизм на ноле боя, нужно уничтожить его в сознании, в полусознании, в том душевном подполье, которое страшнее подполья диверсантов».

Осмысливая проведенные в Берлине дни мая 2005 года, я подумал, что эти слова актуальны и сегодня.

А позже, в воспоминаниях известного всему миру охотника за нацистскими преступниками Симона Визенталя, узника фашистских концлагерей смерти, я прочитал следующее:

«Мы недооценили Гитлера, приняв его при первом появлении за смехотворного и закомплексованного недоучку. Мир не принимал его всерьез, рассказывая о нем анекдоты. Мы были так влюблены в прогресс нашего столетия, в гуманность общества, в растущее согласие в мире, что не распознали вовремя опасность. Наше поколение дорого заплатило за свой оптимизм...»

Это - предупреждение. И недооценка новых гитлеров, которые ведут человечество к новой мировой войне...

К оглавлению

Точка опоры

Этого человека я увидел впервые на экране телевизора. Было это в феврале 2003 года. Я гостил у приятеля в портовом немецком городе Росток когда телевидение Германии, отмечая шестидесятую годовщину разгрома гитлеровских войск под Сталинградом, показывало несколько вечеров подряд документальные кадры этого эпохального события.

Кадры кинохроники из немецких и советских киноархивов перемежались интервью с бывшими офицерами и солдатами германского Вермахта и Советской Армии.

И после каждого интервью я видел на экране груды искореженного металла, обгоревшие самолеты и автомашины, перевернутые артиллерийские орудия, подбитые танки и руины Сталинградских домов, мимо которых брели толпы немецких солдат.

Они шли сдаваться в плен.

Вид немцев был ужасный. Закутанные в одеяла женские платки, в мешки и какие-то тряпки, голодные, небритые, с черными обмороженными лицами, они шли, потеряв не только воинский, но и человеческий облик.

И тут же, под закопченными скелетами домов, на грудах кирпичей или на перевернутых снарядных ящиках сидели советские бойцы. Одни хлебали из котелков суп, другие, поев дымили махорочными самокрутками и, оживленно беседуя о вчерашних павших товарищах, почти не обращали внимания на бредущих мимо немцев.

Стоял зимний солнечный день. И в тишине того ослепительного морозного дня, после грохота ожесточенных боев, слышен был лишь хруст снега под ногами нескончаемого немецкого шествия.

А потом на экране появились сборные пункты, где немцы, построившись в колонны, под конвоем советских бойцов, брели уже куда-то за Волгу, в лагеря для военнопленных...

Человек, привлекший на экране телевизора мое внимание, говорил о годах, проведенных в советском плену. Звали его Вальтер Кох. В разгромленной под Сталинградом армии фельдмаршала Паулюса он был солдатом. За годы плена выучил русский язык и, рассказывая о жизни в плену, говорил то по-немецки, то по-русски.

Лет ему было за восемьдесят. Но выглядел он довольно бодро, а русские слова выговаривал, как говорят на Волге, немного окая.

Жил он в городе Варнемюнде, где в 1961 году я вместе с другими моряками из Одессы принимал на верфи «Варноверфь» построенный для Черноморского пароходства корабелами ГДР грузовой теплоход «Устилуг».

Но не знанием русского языка, не знакомым городом, в котором я прожил три месяца, пока мы принимали вновь построенное судно, заинтересовал бывший гитлеровский солдат. В памятные дни февраля 1943 года, когда весь мир облетела весть о разгроме фашистских войск под Сталинградом он, раненый, обмороженный, попав в плен нуждался в срочном переливании крови. А кровь у него была какой-то редкой группы с отрицательным резусом. И умер бы он в лагерном лазарете, если бы не начальница этого лазарета, капитан медицинской службы Советской Армии Эсфирь Григорьевна Левина. Именно у нее оказалась нужная умиравшему гитлеровскому солдату эта группа крови...

Вальтера Коха сменили на экране другие бывшие пленные. Потом диктор брал интервью у советских участников битвы на Волге. Но я уже никого не слушал. Мной овладела мысль встретиться с этим Вальтером Кохом и поговорить. Ведь Варнемюнде рядом с Ростоком. Каких-нибудь двадцать минут езды на электричке. Как же упустить такой случай?

Утром следующего дня я уже был в хорошо знакомом мне городе. В телефонном справочнике, висевшем на цепочке в первой попавшейся телефонной будке, я нашел нужный мне номер. Позвонив и услыхав голос Вальтера Коха, я сказал, что увидев его по телевизору и заинтересовавшись его рассказом о спасшей его враче-еврейке, будучи сам евреем, пережившим нацистский концлагерь и пишущий статьи на еврейские темы, хочу с ним поговорить.

Я боялся, что он откажется от встречи. Никто сегодня не любит подозрительных телефонных звонков, а тем более незнакомых людей. Но он согласился на встречу и назвал адрес.

И вот я сижу в небольшой уютной квартире. Из окна пилен порт, мол и маяк. Даже через закрытое окно был слышен гул штормовой Балтики и видно было как волны, захлестывая мол, обдают брызгами маяк. Хозяин, большой, грузный человек, в роговых очках, угощает меня кофе. Открывая в прихожей дверь, он с приветливой улыбкой сказал, что, услыхав по телефону русскую речь, обрадовался. Живет одиноко. На улицу почти не выходит. И не то что по-русски, по-немецки не с кем поговорить. Покупки делает ему соседская девочка. Но она не разговорчива и, положив в прихожей пакет с покупками, убегает.

Из разговора за кофе я узнал, что хозяину квартиры 82 года. Жена умерла. Единственный сын живет в Берлине. Вернувшись из плена в Германию, Вальтер Кох работал переводчиком на верфи в Ростоке. Выйдя на пенсию, перебрался сюда, в Варнемюнде. Город небольшой, уютный и море рядом.

В свою очередь я рассказал, что в 1961 году принимал в Варнемюнде грузовое судно.

- О! - воскликнул он. - Я знал многих с варнемюндской верфи. Они приезжали в Росток, как говорили тогда в ГДР, «обмениваться опытом».

Может, и вы кого-нибудь помните?

Конечно, помнил. Его коллегу, переводчика Карла Зоммера. А особенно крестную мать «Устилуга» - инженера верфи Рут Шульц. С ней, вернее с ее портретом, случилась интересная история. Об этой истории я Вальтеру Коху и рассказал.

Когда «Устилуг» спускали со стапеля, Рут Шульц, молодая симпатичная женщина, по традиции разбила о нос судна бутылку шампанского и на многолюдном митинге, собравшемся по случаю спуска на воду нового океанского судна произнесла трогательную речь с пожеланием нам счастливого плавания. Ее портрет украсил кают-компанию «Устилуга». А рядом с портретом судостроители прикрепили небольшой футляр, в котором хранилась пробка от разбитой при спуске судна бутылки шампанского.

С выходом в рейс капитан «Устилуга» Игорь Николаевич Калашников, усаживаясь по утрам за накрытый к завтраку стол, показывая на портрет Рут Шульц, шутливо говорил: «Улыбается наша крестная. Значит, быть хорошей погоде».

И действительно, за все время плавания, до возвращения на гарантийный ремонт в Варнемюнде, нас сопровождали штилевые погоды.

Став к знакомому причалу и собравшись утром в кают-компании на завтрак, мы не увидели портрет Рут Шульц. Вместо него белело лишь квадратное пятно. Исчез и футляр с пробкой от бутылки шампанского.

- Что за черт? Куда делся портрет?! - возмутился капитан.

Но на этот вопрос никто не мог ему ответить.

И лишь перед окончанием гарантийного ремонта, перед выходом в море, переводчик верфи Карл Зоммер, с которым я подружил за время нашей стоянки в Варнемюнде, сидя у меня в каюте за бутылкой шнапса, открыл мне под большим секретом тайну исчезновения портрета Рут Шульц.

Оказалось, Рут Шульц сбежала в Западную Германию. Поэтому, как только мы пришли в Вариемюнде, агенты Штази, восточно-немецкого КГБ, пришли на судно и сняли портрет. Сделали они так ловко, что даже вахтенные, неотлучно находившиеся у трапа, ничего не заметили.

Как сказал с горькой усмешкой Карл Зоммер: «Изменница социалистической родины не имела больше права украшать кают-компанию судна дружественной ГДР социалистической державы - великого Советского Союза!»

Вальтер Кох кивнул седой головой:

- Да, да. Эту историю я слышал. И Карла Зоммера хорошо знал. Он тоже выучил в плену русский язык. Я отстраивал Сталинград. Он - Киев. Кстати, те дома, которые строили в СССР немецкие пленные, у вас называют «сталинскими». Это очень добротные дома. При Хрущеве, хоть и было большое жилищное строительство, но качество было не то.

Он посмотрел на меня с легкой усмешкой, допил свой кофе и спросил:

- Так чем вас заинтересовало мое интервью? Наверное, тем, что мне дала свою кровь Эсфирь Григорьевна. Так?

- Конечно!

И я объяснил, что, услыхав о враче-еврейке, Лечившей немецких пленных, мне, бывшему Узнику гетто и концлагеря, интересно знать, как складывались у нее с ними отношения. И известна ли ему ее дальнейшая судьба?

Он снял очки, протер их кусочком замши и поправил скатерть.

...Призвали его в армию в 1941 году, когда началась война с Советским Союзом. Было ему тогда 20 лет. Он только окончил первый курс кораблестроительного факультета. Просился в военный флот. Но его послали на Восточный фронт.

До призыва в армию он видел войну только в кино. Огромные танковые колонны, бомбардировщики с черными крестами на крыльях, сбрасывающие бомбы на Варшаву, Лондон, Роттердам. И смеющихся немецких солдат, шагающих с автоматами в руках по улицам Парижа...

Но то, что он увидел в России, ошеломило его. Пылающие деревни, трупы детей, виселицы. А в поверженных советских городах, куда входил его полк, Минске, Львове, Виннице - толпы бредущих в гетто евреев. Но он был солдат.

И он воевал...

Война приучила его к тяжкому труду, к крови, к стуже. Он приобрел необходимый солдату опыт. Но спас его от уготованной ему Гитлером смерти не этот опыт, - плен... Кода он стал рассказывать о лагерном лазарете, глаза его за стеклами очков наполнились слезами. Чтобы скрыть волнение, он встал и начал ходить по комнате. Потом пошел в спальню, принес фотоальбом и, раскрыв его, показал мне фотографию:

- Это она

Я увидел молодую миловидную женщину в форме капитана медицинской службы Советской Армии. На плечах ее шинели серебрились узкие погоны. Такие погоны носили тогда военные врачи.

у нее были большие выразительные глаза. И эти глаза смотрели вопросительно и тревожно, проникая в самую душу...

Присев к столу, Вальтер Кох снова протер очки.

- Она свободно говорила по-немецки. Может, поэтому и прислали ее к нам. Была улыбчива, добра. Но главное, несмотря на то, что мы принесли ее народу неимоверные страдания, спасала нам жизни.

Он вздохнул и долго молчал. Потом продолжил:

- Но были среди нас и те, для кого она была просто «юде». Даже после Сталинградского кошмара, попав в плен, видя к какому краху привел их Гитлер, они не могли сбросить груз фашистской идеологии. Это были те, кто с приходом нацистов к власти громили еврейские магазины и жгли синагоги. Отравленные геббельсовской пропагандой, они и в плену, видя, что никто не собирается их расстреливать, а наоборот, пытаются вернуть к жизни, ненавидели все, что не укладывалось в их пропитанных нацизмом мозгах.

Что это? Следствие коллективного помутнения разума или результат воспитания в духе беззаветного верноподданства, слепого патриотизма, ложно понимаемого чувства долга? А может это в человеке, в его характере, стремлениях, побуждениях? Эти вопросы я задаю себе и сейчас. К сожалению, приверженцев гитлеровских идей в сегодняшней Германии хватает. Как и у вас - приверженцев Сталина в бывшем Советском Союзе...

Взяв у меня фотографию, он бережно положил её в альбом и улыбнулся: - От нее исходило какое-то особое очарование. Она могла лечить одной улыбкой. С ней работал немецкий врач. Тоже пленный. Когда он подходил ко мне, от одного его нахмуренного лица могло стать плохо. Но когда подходила она... Помогали ей две медсестры. Пожилые русские женщины. Одна из них мне как-то сказала, что у Эсфири Григорьевны в Киеве, в Бабьем Яру была расстреляна вся ее семья. Я был потрясен! Зная это, она дала мне свою кровь! Воистину, неисповедимы пути твои, Господи!

Он замолчал, теребя бахрому скатерти. Посмотрел на мою пустую чашку:

- Еще кофе?

- Нет, спасибо.

- Тогда слушайте дальше. Когда я поправился, меня перевели в другой лагерь. Я даже не смог с ней попрощаться. Знаете, как это бывает? Построили нас рано утром, велели брать вещи и - «Шагом марш!»

Новый лагерь был на окраине Сталинграда. Война уходила на Запад, и мы начали расчищать развалины. А потом строить дома. Прорабом у нас был Василий Никифорович Лаптев. Нервный, крикливый человек. На фронте у него погиб сын. Наш прораб тоже просился на фронт, но по возрасту его не взяли. Ему было около семидесяти. Разговаривал он с нами только матерным языком. Это и были мои первые уроки русского. Кричал по любому поводу. Но когда на стройке появлялось какое-нибудь начальство, всегда докладывал: «Трудятся фрицы исправно. Искупают свою вину. Пайку отрабатывают честно». Вы знаете, что во время войны русские называли всех немцев «Фрицами». А мы их «Иванами». Но что поражало, отношение к нам этих «Иванов». Мы знали, в каких страшных условиях содержали в нацистских лагерях русских пленных. К ним относились хуже, чем римляне относились к своим рабам. Мы тоже думали: русский плен - это пытки и мученическая смерть. А тут... Эсфирь Григорьевна!

Вернувшись в 1953 году из плена, я пошел работать на Ростокскую судоверфь. Женился. Оканчивать институт было уже поздно. И я решил совершенствоваться в русском языке. Жена кричала: «Мало ты пострадал в этой России? Тебе еще нужен их язык?» Но верфь начинала строить для Советского Союза суда, и нужны были переводчики. Эта работа меня привлекала. И изучению языка я посвящал все свободное время. Став официальным переводчиком, я получил возможность бывать на всевозможных совещаниях, которое проводило руководство верфи с представителями Министерства морского флота СССР, нашими заказчиками. А позже, когда на приемку судов в Росток начали приезжать советские моряки, я работал и с ними. Но с кем бы из советских людей я не заговаривал о своей спасительнице, вернувшей меня к жизни, все старались уйти от этого Разговора. Советские люди боялись провокаций. Их воспитывали в духе недоверия к иностранцам. Впрочем, вам это хорошо известно.

Я кивнул. Эта система была мне хорошо знакома!

- Да, так вот. Я мечтал переписываться с Эсфирь Григорьевной. Но не знал ее адрес. В какие только советские инстанции не обращался! Но отовсюду получал уклончивые ответы: «Не проживает», «выбыла». Советские власти были против переписки советских людей с иностранцами. Даже из социалистических стран, какой была в те времена наша Германская Демократическая республика. Достаточно вспомнить Берлинскую стену...

И все же я ее нашел. Через Международный Красный крест. Она жила в Киеве, на улице Красноармейской. Я стал посылать ей письмо за письмом. Но ни на одно не получал ответ. И вдруг, во время горбачевской перестройки, получил от нее письмо. В письмо была вложена эта фотография. На ней она была точно такая, какой я знал ее в 1943 году. Она призналась, что боялась мне писать. Порядки в СССР до Горбачева были строгие... Она боялась переписки с иностранцем. Боялась своего прошлого. А прошлое, как я узнал из ее письма, было такое.

Он вздохнул и посмотрел на меня с невыразимой печалью.

- Если вы читали повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», то помните, наверно, там описан случай с одним военным моряком - капитаном второго ранга. Во время войны его, как знающего английский язык, послали офицером связи на английский военный корабль. Этот корабль сопровождал торговые суда, шедшие с военными грузами из Англии в советский порт Мурманск. А после войны этого моряка обвинили в связях с английскими спецслужбами и судили как «английского шпиона». Такая же история приключилась с Эсфирь Григорьевной. В 1949 году, в разгар сталинской антисемитской кампании по борьбе с «безродными космополитами», ей припомнили работу в лагере немецких военнопленных, обвинили во всех смертных грехах, судили и сослали на 10 лет на Колыму. Освободилась уже после смерти Сталина. Вернулась в Киев. Муж ее, пока была на Колыме, сошелся с другой. Детей у нее не было, и все свое время она посвящала больным, устроившись работать участковым врачом. Когда я получил от нее письмо, она была уже на пенсии. Было ей тогда 73 года. Я пригласил ее в гости, выслал приглашение. Сославшись на нездоровье, она отказалась приехать. Тогда я сам поехал в Киев. Но - опоздал...

Он встал, прошел на кухню, и я слышал как он пил там воду. Вернувшись в комнату, постоял немного у окна и снова сел к столу.

- От соседки я узнал о случившемся. Эсфирь Григорьевна жила в коммунальной квартире. Рядом с ее комнатой жила женщина с маленькой дочкой. В тот злополучный день девочка не пошла в детский сад. Там был карантин. Да, там был карантин, но гриппу, и мать девочки, уходя на работу, попросила Эсфирь Григорьевну присмотреть за ребенком. Остальные соседи тоже ушли на работу, и Эсфирь Григорьевна с девочкой оставались в квартире одни.

Девочка была непослушной. И когда Эсфирь Григорьевна устав ее забавлять, играть с куклами и читать сказки, задремала в кресле, девочка вышла на кухню и сделала то, что строго-настрого запрещала делать ей мать: повернула на плите газовый кран. Ей нравилось, как шипит газ...

Эсфирь Григорьевна очнулась от запаха газа. Увидев, что девочки в комнате нет, бросилась в кухню, увидела лежавшую на полу, потерявшую от газа сознание девочку, быстро закрыла ран и вынесла девочку на лестничную клетку. Из сбивчивого рассказа соседки, я понял, что произошло дальше. Сделав девочке искусственное дыхание, Эсфирь Григорьевна побежала вниз, на улицу, вызвать из телефонной будки «Скорую помощь». Телефона в их квартире не было. Но на лестнице Эсфирь Григорьевна поскользнулась, упала и разбила голову. Девочку все же спасли. А Эсфирь Григорьевну - нет...

Он замолчал. Я тоже молчал и ждал, пока он успокоится, и у него перестанут дрожать руки.

Вдруг он улыбнулся:

- А с моим сыном случилась другая история. Я много рассказывал ему о моей спасительнице. Рассказывал о трагедии еврейского народа в годы Второй мировой войны. Обо всем, что творили нацисты в Германии и в оккупированных странах. Сын поступил в Берлинский университет, на исторический факультет. Он, будучи студентом, ездил в бывшие лагеря смерти - Освенцим, Бухенвальд, Майданек, Дахау. Он находил людей, переживших гитлеровский кошмар. Брал у них интервью, переписывался с Иерусалимским музеем еврейской Катастрофы «Яд ва-Шемом», а закончив университет написал диссертацию на тему Холокоста. А потом - принял иудаизм.

Как-то я был в Берлине. Зашел к нему. Жена его говорит: «Он в синагоге». Пошел туда. Смотрю, среди молящихся евреев - мой Петер. На голове кипа. На плечах талес. В руке молитвенник. На улице я спросил: «Ты знаешь, какой сейчас в Германии новый всплеск антисемитизма. Не боишься?» Он помолчал и ответил: «Тебе спасла жизнь еврейка. И я тоже нашел в этом народе свою точку опоры».

Вальтер Кох снова протер очки и в раздумье сказал:

- Наверно, это зов крови Эсфирь Григорьевны...

Когда я от него ушел, было уже темно. До электрички на Росток оставалось минут сорок, и я свернул к морю. После всего услышанного мне нужно было остыть.

Я вышел к порту и остановился на пригорке, придерживая шапку, чтобы ее не сорвал ветер. Море шумело пенными раскатами волн. По ним, дымясь, пробегал красный луч маяка. Он то затухал, то вспыхивал вновь, предупреждая в море суда о близости берега. Глядя на этот луч, я подумал о незнакомой мне женщине - Эсфирь Григорьевне Левиной. Спасая чужие жизни, она не уберегла свою. Глянув на часы, я заторопился на вокзал. Но, пройдя несколько шагов, снова оглянулся на маяк. У его подножья пенились волны. До меня долетал соленый вкус брызг. Но наперекор стихии, маяк светил и светил, посылая в бушующий мрак свой яркий спасительный свет...

К оглавлению

Одесские крыши

А с этим пожилым немцем, тоже бывшим военнопленным, я познакомился в Гамбурге, в уютном ресторанчике, из окна которого открывался великолепный вид на гавань и на стоявшие в гавани суда.

В Гамбург я приехал к старому другу, Николаю Аверину, с которым плавал когда-то на танкере «Херсон».

В конце горбачевской перестройки, когда стал разваливаться Советский Союз и начальство Черноморского пароходства, воспользовавшись этой ситуацией, стало поспешно обогащаться, продавая в разные страны, принадлежавшие пароходству суда, Николай плавал старшим механиком на крупнотоннажном балкере. Балкер был продан немецкой судоходной компании. Старших механиков у немцев не хватало и, принимая в Гамбурге от наших моряков судно, руководство компании предложило Николаю остаться. Зная, что по возвращению в Одессу новая работа его не ждет, он согласился.

Поработав в этой компании несколько лет, заработав неплохие деньги и получив в Германии вид на жительство, Николай купил в Гамбурге квартиру, перевез из Одессы жену, и перешел работать на судоремонтный завод, мастером по ремонту судовых дизелей.

Обо всем этом Николай писал мне еще до моего приезда в Германию. Номер телефона его я знал. Поэтому встретиться со старым другом, находясь на немецкой земле, не составило большого труда.

И вот, когда мы обедали в расположенном недалеко от порта уютном ресторанчике, к нам неожиданно подсел пожилой немец. Извинившись и сказав, что услышав русскую речь, из которой он понял, что мы из Одессы, этот человек предложил выпить по стакану вина за наш прекрасный город, в котором он, бывший военнопленный, и тоже, как он выразился, в какой-то степени «одессит», отстраивал разрушенные войной дома.

Даже в Германии не каждый день встретишь бывшего гитлеровского солдата или офицера, не просто побывавшего в советском плену, а отстраивавшего изувеченный войной твой родной город. Поэтому, наполнив вином стаканы, мы чокнулись с нашим бывшим врагом и выпили за родную Одессу.

Может от выпитого вина, а может от нахлынувших воспоминаний глаза нашего нового знакомого то и дело наполнялись слезами.

Звали немца Курт Штольц, Мы засиделись с ним допоздна, слушая его взволнованный рассказ о годах, проведенных в советском плену.

В армию его призвали в 1944 году, когда ему только исполнилось 18 лет. Попал в пехотную часть на Южный фронт, где немецкие войска совместно со своими румынскими союзниками сдерживали у границ Румынии наступавшую но всему фронту Советскую Армию.

В сентябре 1944 года Советская Армия, сломив сопротивление немецких и румынских войск, вошла в Румынию. И тут румынский король Михаил Первый, поняв что война проиграна и союз с фашистской Германией ведет его страну к полному краху, приказал своим войскам повернуть оружие против гитлеровских войск. За это, впоследствии, он был награжден Сталиным высшей советской военной наградой - орденом «Победы».

И вот, как рассказывал наш собеседник, после такого поворота событий, когда его часть, отступая, остановилась в каком-то румынском селе, вечером, в сарай, куда он с товарищами натаскал сена, и они начали устраиваться на ночлег, ворвались румыны. Открыв с порога стрельбу, они убили нескольких немецких солдат. А остальных, поднявших руки вверх, взяли под стражу и утром передали появившимся в селе советским войскам.

Так он попал в русский плен.

Он был уверен, что его расстреляют. Или будут содержать в какой-то яме, куда пленникам, как собакам, будут бросать еду. Так перед отправкой на фронт им, молодым новобранцам, внушал приехавший из Берлина представитель имперского министерства пропаганды. Именно так обращались с советскими пленными гитлеровские власти.

Но, попав в полуразрушенную войной Одессу, где был лагерь для немецких военнопленных, он был поражен обходительностью лагерной охраны, сносной едой и медицинским обслуживанием.

Лагерь находился недалеко от порта, на Приморской улице, по которой каждое утро нас водили под конвоем на строительные объекты. За колонной бежали мальчишки и с криками: «Фашисты!» бросали в немцев камни. Конвойные отгоняли мальчишек. А однажды даже выстрелили в воздух. После этого нападения мальчишек на колонны пленных прекратились.

Наш собеседник принимал участие в строительстве цехов разрушенного судоремонтного завода, отстраивал дома на Пушкинской улице и дом на Дерибасовской угол Карла Маркса (сегодня Екатерининская), куда, как потом он прочитал в издававшейся для немецких военнопленных газете, вселились моряки китобойной флотилии «Слава».

По воскресным дням пленные устраивали во дворе лагеря концерты. Рассевшись на лавочках, они играли на губных гармошках вальсы Штрауса, «Роземунду» и полюбившуюся им русскую «Катюшу».

Эти концерты собирали наверху, на Приморском бульваре, толпы одесситов, награждавших исполнителей громкими аплодисментами.

Но вот что запомнилось ему больше всего: когда пленные заканчивали отстраивать очередной дом, они собирались на крыше этого дома и подолгу смотрели на видневшееся вдали море. И им казалось, что стоят они на палубе корабля, который везет их домой...

Из плена он вернулся в Германию в ноябре 1953 года. Вернулся в родной Гамбург. Специальности у него не было. Научившись в Одессе отстраивать Разрушенные дома, он и в Гамбурге устроился в строительную фирму, занимавшуюся восстановлением разрушенного войной города.

И так же, как в Одессе, после восстановления очередного здания, поднимаясь на его крышу, смотрел на уходящую вдаль родную Эльбу, на которой расположен Гамбург, на блестевшие под солнцем остроконечные кровли разбросанных по берегам реки домиков и вспоминал плен и доброе отношение к нему русских людей.

Прощаясь с нами, он сказал:

- Я благодарен Богу, что мне довелось не долго воевать в России. Но до сих пор меня мучает совесть за все, что творили на вашей земле мои соотечественники. Плен стал в моей жизни рубежом. Все, что внушала нам гитлеровская пропаганда, все наши представления о вашей стране за время пребывания в плену круто изменились. Мне довелось с близкого расстояния рассмотреть ваших людей. Они добросовестно нас лечили, кормили, сохранили нам жизнь. Я бесконечно благодарен им за это...

Вот такая встреча произошла у меня в Гамбурге.

Было это весной 2006 года. А вскоре, приехав в Одессу, я, по просьбе Николая, пришел к его сестре. Принес переданную для нее Николаем посылку.

Сестра Николая жила на Канатной, в самом начале улицы, откуда хорошо видны море и порт. Жила в старом обшарпанном доме, настолько старом, что казалось с него и начиналось когда-то строительство домов на этой улице.

Дверь мне открыла девочка лет десяти. Когда я спросил, где хозяйка, девочка смущенно ответила: «Бабушка на крыше. Скоро придет. Входите».

Я вошел в небольшую чистенькую комнату, уставленную полками с книгами. Книги лежали на столе, на подоконнике, а несколько книг прямо на полу. Оглядевшись, я поставил в угол посылку и присел на скрипучий рассохшийся стул. И гут, вслед за мной, в комнату стремительно вошла пожилая женщина с растрепанной седой головой.

Увидев меня, улыбнулась:

- Вы от Николая? Он звонил, говорил, что вы должны придти.

Я кивнул и назвал себя. Женщина протянула шершавую руку:

- Раиса Григорьевна, - и, приглаживая волосы, словно оправдываясь, добавила:

- Ветер телевизионную антенну погнул. Пришлось равнять.

- И вы не побоялись подняться на крышу?

- Побоялась? Да для меня крыша, что эта комната!

Я удивленно посмотрел на нее. Но за крепким ароматным чаем, которым угостила меня хозяйка квартиры, услыхав историю ее жизни, понял, что она права.

Когда в начале Великой Отечественной войны, в 1941 году, немецкие самолеты стали бомбить Одессу, Раисе Григорьевне исполнилось 15 лет. В домоуправлении наравне со взрослыми ей выдали противогаз и внесли в график дежурств на крыше дома.

Как только в городе начинали выть сигналы воздушной тревоги и в небе с характерным тяжелым гулом появлялись немецкие бомбардировщики, Улицы пустели, и только на крышах домов можно было видеть дежурных. В их обязанности входило тушить зажигательные бомбы.

Упавшую на крышу «зажигалку», со злым шипением разбрасывавшую сноп искр, вызывавших пожар, быстро засыпали песком. Песок таскали на крыши в ведрах и кастрюлях и хранили в «пожарных» ящиках, сбитых из досок и фанеры. И все это делали сами жильцы, в основном женщины, в первые дни войны проводившие на фронт мужей и сыновей.

Во время этих дежурств, когда над городом с пронзительным воем проносились фашистские бомбардировщики, сбрасывая на мирные дома свой смертоносный груз, когда воздух сотрясался от залпов зенитных орудий, а крышу заволакивало смрадным дымом от рвущихся где-то рядом фугасных бомб, Раисе Григорьевне вместе с другими женщинами не раз приходилось тушить падавшие на крышу злобно шипящие «зажигалки», спасая от пожара свой дом и рядом стоящие дома.

И здесь же, на чердаке, под той самой крышей, которую она спасала от зажигательных бомб, все годы, пока длилась оккупация фашистами Одессы, она прятала свою школьную подругу, еврейку Лилю.

В этом помогала ей мать. По ночам они выводили Лилю на крышу подышать воздухом, со страхом прислушиваясь к доносившимся с улицы тяжелым шагам вражеских патрулей. Моему другу Николаю, брату Раисы Григорьевны, было тогда 5 лет. И в то, что делали старшая сестра и мать, его не посвящали...

Когда я ушел от Раисы Григорьевны, был уже поздний вечер. После всего услышанного идти домой не хотелось. Я подошел к балюстраде, внизу которой переливался огнями порт.

Со стороны Пересыпи в небо поднялся широкий луч прожектора, опустился к морю, осветил стоявшие на рейде суда, и, дымясь и тускнея, ушел к горизонту. Снизу, из порта, доносился лязг железнодорожных вагонов, хриплые гудки буксиров и мерное уханье гидравлического молота, забивающего сваи под строящийся где-то в порту новый причал.

Порт жил своей напряженной жизнью, не прерывающейся ни днем, ни ночью. И вклад в эту мирную трудовую жизнь самого большого на Черном море порта, как и в жизнь других черноморских портов и городов, наравне с воинами Советской армии, победившей страшного врага - немецкий фашизм внесла и женщина, у которой я был в гостях. Раиса Григорьевна Аверина. В 15 лет тушившая на крыше своего дома немецкие зажигательные бомбы и спасшая от неминуемой смерти, на которую гитлеровским фашизмом были обречены евреи, свою школьную подругу Лилю.

К сожалению, Раисы Григорьевны уже нет в живых. Ее сбила машина. Промучившись несколько дней в больнице, она умерла. Об этом я узнал в 2010 году, когда, находясь в Одессе, пришел к ней в гости. Дверь мне открыла чужая женщина. Она и рассказала мне об этом. А квартиру этой женщине продала родственница Раисы Григорьевны. Она и забрала к себе ее внучку.

Одесские крыши...

С ними и у меня были связаны свои воспоминания.

Вскоре после окончания Великой Отечественной войны командующим Одесским военным округом был назначен Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков. Было это в 1946 году. Имя прославленного полководца, благодаря таланту и железной воле которого советским войскам удалось отстоять Ленинград и Москву, совершившего в годы войны еще ряд выдающихся побед и подписавшего от имени Советского Союза в поверженном Берлине в ночь с 8 на 9 мая 1945 года акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, было известно каждому.

Много лет спустя я прочитал в книге Эдварда Радзинского «Сталин», что Г. К. Жуков был назначен командующим Одесским военным округом, потому что «вдохновитель и организатор всех побед советского народа», как говорилось тогда каждый день по радио о Сталине, и как писали о нем советские газеты, не мог простить Г. К. Жукову его славы. Поэтому и сослал выдающегося полководца подальше от Москвы.

Но как бы там ни было, весть о том, что Г. К. Жуков в Одессе быстро облетела город. Увидеть маршала стало заветной мечтой одесских мальчишек. Но где?

И вот, накануне празднования Первого Мая по городу прошел слух, что военный парад на Куликовом поле будет принимать Маршал Советского Союза Г. К. Жуков.

Все знали, что Первого Мая с раннего утра все подходы к Куликовому полю будут оцеплены милицией. И пройти туда, чтобы увидеть военный парад, можно будет только по специальным пропускам.

Поэтому, за несколько дней до парада, я со своим другом Сережей Багдасарьяном побывали на Куликовом поле и выбрали дом, с крыши которого можно было видеть не только прохождение по Куликовому полю войск, но и трибуну, на которой должен был стоять принимающий парад Маршал Жуков.

В день парада мы вышли из дома как только начало светать. Город был украшен транспорантами с надписями «Да здравствует Первое Мая, день солидарности трудящихся всех стран!». У ворот зданий были вывешены красные флаги. И даже развалины разбомбленных домов не смотрелись так мрачно, как всегда, словно и они принарядись к празднику.

Мы подошли к воротам выбранного нами дома, зашли в пустынный двор и по пожарной лестнице поднялись на крышу.

Мы были уверены, что кроме нас там никого не будет. Но - не тут то было! Все пространство крыши было заполнено не только мальчишками, но и взрослыми. У некоторых из них в руках были бинокли. А у одного лохматого старика даже подзорная труба. Непонятно было не только, где он ее взял, но как вообще забрался на крышу!

Ждать начало парада нужно было долго. Но зато с крыши хорошо видно было Куликовое поле и начавшие прибывать на него войска.

И вот - Жуков!

Он прибыл в открытой машине, легко поднялся на трибуну и стал здороваться с собравшимися там руководителями города.

Я не помню подробностей того парада. Но после него в городе только и было разговоров о прославленном Маршале, которого видели многие одесситы,- участники праздничной демонстрации, начавшейся после военного парада.

Летом того же 1946 года в Городском саду открылся Летний театр. В Одессу начали приезжать тогдашние знаменитости - Клавдия Шульженко, Леонид Утесов и даже вернувшийся из многолетней эмиграции Александр Вертинский.

Денег на билеты у нас с Сергеем не было, но опять же - выручали крыши.

Над Летним театром возвышался дом, вход в который был с Малого переулка. С крыши этого дома был виден весь Летний театр, и сидя на крыше, как на галерке, мы видели и слышали прославленных артистов.

А когда в Одессе появилась китобойная флотилия «Слава», и каждое возвращения ее с китобойного промысла из далекой Антарктики становилось для одесситов настоящим праздником, тогда не только порт и Приморский бульвар, но и крыши прилегающих к порту домов заполнялись приветствующими китобоев людьми!

Вот такие воспоминания навеяла на меня встреча с бывшим гитлеровским солдатом, который, попав в советский плен, восстанавливал в Одессе разрушенные немецкими бомбами дома...

К оглавлению

Синагога в Вормсе

В этом очерке я хочу рассказать о городе, в котором мне довелось жить за время пребывания в Германии.

Город этот называется Вормс. Это один из самых древних немецких городов. Расположен он в долине Рейна в нескольких часах езды от швейцарской границы.

Окруженный виноградниками и фруктовыми садами, город в незапамятные времена был под властью Римской империи. Об этом красноречиво свидетельствуют археологические раскопки. Они по сей день ведутся в окрестностях Вормса, пополняя двор городского музея обломками высеченных из серо-зеленого камня колонн, фриз и древних фресок.

О возрасте Вормса говорит и огромный средневековый собор. В его усыпальнице захоронены участники крестовых походов с выбитыми на крышках саркофагов рыцарскими фамильными гербами.

А недалеко от алтаря огорожена цепями могильная плита, под которой покоится прах первого настоятеля собора. Дата его захоронения 970-й год...

В 1521 году жил и работал в Вормсе основатель протестантства Лютер. В центральном парке города стоит ему величественный памятник, возле которого в любое время года можно видеть многочисленных туристов, специально приезжающих в Вормс посетить места, где жил и работал этот человек, впервые в истории христианства выступивший против диктата католической церкви. А в городском музее хранится Библия Лютера, с пометками на полях, сделанных его рукой.

В Вормсе много протестантских и католических церквей. И по воскресным и праздничным дням от звона их колоколов в окнах домов дрожат стекла.

Но в Вормсе есть еще одна достопримечательность - синагога.

Год ее постройки - 1034-й. Об этом у входа в синагогу рассказывает мемориальная доска, на которой помимо года постройки синагоги выбиты еще две знаковые даты - 1938 и 1950-й.

В 1938 году, с 9 на 10 ноября, в печально знаменитую «Хрустальную ночь», когда по всей Германии нацисты рушили и поджигали синагоги, громили еврейские магазины, избивали и арестовывали евреев, отправляя их в концлагеря, была разрушена и эта синагога. Но в 1950 году ее восстановили американские солдаты - евреи, воевавшие в составе американской армии против гитлеровской Германии. По окончанию войны они продолжали оставаться в армии, в американской зоне оккупации, в которую входил и Вормс.

Рядом с синагогой - иешива. В неказистом домике с подслеповатыми окнами, чудом сохранившемся до наших дней, в 1055 году преподавал Шломо Бен Ицхак, он же Раши, известный в еврейском мире как первый толкователь Талмуда.

Уже в те времена Раши был настолько знаменит, что благодаря ему Вормс называли «Иерусалимом на Рейне».

Памятник Раши, отлитый из бронзы, стоит во дворе синагоги, и кажется - Раши вот-вот сойдет с пьедестала, войдет в иешиву и начнет растолковывать своим ученикам очередную главу бессмертной еврейской мудрости.

За памятником - оливковое дерево. Посажено оно, наверно, при закладке синагоги, и его мучительно искривленные ветви словно хотят рассказать о муках еврейского народа. И, что самое интересное, это древнее дерево каждый год дает плоды...

А за синагогой - музей. В его сводчатых залах выставлены предметы быта и одежды немецких евреев, населявших Вормс в средние века. В их руках были виноторговля, кожевенное и ювелирное Дело и разбросанные по Рейну небольшие верфи, на которых строились речные суда.

На отдельном стеллаже хранится под стеклом обгоревший свиток Торы. Той самой, что горела вместе с синагогой в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года, когда обезумившие от ненависти к евреям нацисты подожгли синагогу и громили расположенные по соседству еврейские магазины.

Тору спас католический священник Клаус Вернер. Как удалось ему вбежать в пылающую синагогу и вынести из огня Священное писание, неизвестно. Известно только, как рассказывается о нем на соседнем стеллаже, что за свои антифашистские убеждения он погиб в концлагере Дахау. А спасенную им Тору передал в отстроенную американскими солдатами синагогу друг Вернера, тоже католический священник Манфред Гюнтер, знавший, где была спрятана его другом бесценная реликвия.

Есть в Вормсе еще одно место, связанное с историей пребывания на немецкой земле евреев. Древнее кладбище.

Первые захоронения на этом кладбище помечены 1025 годом, еще до того, как в Вормсе была построена синагога. К этому году относится и могила какого-то еврейского цадика. Надмогильная плита, с высеченными на ней надписями на иврите, вся утыкана записочками, так же, как и знаменитая Стена плача в Иерусалиме.

К этой могиле совершают паломничество раввины из Франции, Англии, Бельгии, Голландии и других европейских стран, а также из Израиля. И в дни, когда к этому кладбищу стекаются толпы паломников, а кладбище расположено в черте города, полиция регулирует создаваемые этими толпами автомобильные пробки...

Но вернемся к синагоге. Посещают ее не только евреи. Каждый день здесь можно видеть школьников с учителями, студентов, туристов из разных городов Германии и местных немцев.

Одного старого немца, жителя Вормса, в синагоге можно видеть часто. Зовут его Гельмут Айхорн. В 1938 году он был свидетелем разрушения синагоги. Тогда ему было 16 лет. А в 1941 году, когда гитлеровская Германия напала на Советский Союз, он был призван в армию и отправлен на фронт.

В Белоруссии он попал в плен к партизанам. По приказу командира отряда его уже вели на расстрел, когда его увидела повариха отряда. Она несла на коромысле ведра с водой.

Увидев в немецкой форме тщедушного, дрожащего от страха паренька, она стала упрашивать партизан не убивать его. А узнав, что это приказ командира отряда, поставив на землю ведра с водой, побежала в командирскую землянку.

- Черт с тобой, забирай его на кухню, - согласился командир,- только пусть он снимет эту проклятую форму!

Так Гельмут Айхорн остался жив. Повариха нашла ему какой-то пиджачок, залатанные брюки и по утрам усаживала под развесистым деревом чистить картошку. Потом он приносил из леса сучья, разжигал костер, подвешивал над ним большой казан, помогая спасшей его поварихе готовить для партизан обед.

Был в отряде еврей, ординарец командира, спасшийся из белорусского местечка, где гитлеровцы уничтожили всю его семью. Он говорил на идиш и для Гельмута Айхорна был переводчиком. А когда партизанский отряд влился в состав наступающих советских войск, Гюнтера Айхорна отправили в лагерь для военнопленных.

Так благодаря поварихе партизанского отряда, простой белорусской женщине, он пережил войну.

После войны, освободившись из плена, Гюнтер Айхорн пытался найти свою спасительницу. Даже писал известному советскому писателю Константину Симонову с просьбой помочь найти ту белорусскую крестьянку. Ездил в места, где воевал тот партизанский отряд. Но все было тщетно.

В синагогу Айхорн приходит поговорить с евреями, выходцами из Советского Союза. Говорит по-русски. Учила его языку все та же белорусская женщина. А еще приходит он в синагогу послушать пение кантора...

В синагоге Вормса можно встретить еще одного человека, чья жизнь могла бы стать сюжетом драматического романа.

Зовут его Абрахам Горн. Он еврей. Родился и вырос в соседнем с Вормсом городе Франкенталь. Отец его, владелец ювелирного магазина, в Первую мировую войну был призван в немецкую армию и воевал на Западном фронте в одной роте со ставшим впоследствии знаменитым писателем Ремарком. У него даже был нашумевший в свое время роман Ремарка «На Западном фронте без перемен» с автографом автора.

В 1938 году магазин отца был разгромлен. Вступившего в драку с погромщика отца втолкнули в тюремную машину и увезли. А побежавшую с отчаянным криком за тюремной машиной мать Абрахама застрелили.

Абрахама, в то время девятилетнего мальчика, забрала к себе соседка-немка. Все страшные годы гитлеровского режима эта отважная женщина прятала мальчика в подвале своего дома, подвергая себя смертельной опасности.

В 1945 году, когда Западная Германия была оккупирована американскими войсками, Абрахам уехал в Америку.

В США ни родственников, ни знакомых у него не было. Он бедствовал, ночуя в приютах «Армии спасения» и питаясь в столовых для бедных. Потом, став рабочим на стройке, стал копить деньги для учебы в университете.

Университет он закончил в 28 лет и, получив юридическое образование, был принят на работу в одну из адвокатских контор Нью-Йорка.

Со своей спасительницей, фрау Вальд, Абрахам Гори вел постоянную переписку и, будучи уже преуспевающим адвокатом, узнав, что она тяжело больна, бросил все и приехал к ней.

Он ухаживал за женщиной до ее последнего дня. А когда она умерла, похоронив ее, остался на своей родине, в Германии.

Подтвердив свое немецкое гражданство, он и здесь стал работать адвокатом. А выйдя на пенсию, будучи старым холостяком, все свои сбережения пожертвовал вормской синагоге...

Летом 2008 года из США в Германию прилетел бывший американский солдат, который участвовал в восстановлении вормской синагоги. Крупный бизнесмен, он прилетел по каким-то делам во Франкфурт на Майне и решил посетить Вормс.

О приезде этого американца сообщила местная газета «Вормский курьер», и на встречу с американским гостем пришли не только члены городской еврейской общины, но и немцы, помнившие первые послевоенные годы, когда не только Вормс, но и вся Германия лежали в руинах.

Несмотря на возраст, американец был довольно бодрым человеком с красным обветренным лицом и звонким молодым голосом. Больше часа он взволнованно рассказывал, какой труд был вложен его товарищами в восстановление разрушенной нацистами синагоги, и какой отрадой была для них, американских солдат-евреев, эта победа над злом!

Звали американца Марк Гельфанд. В июне 1944 года, с открытием в Европе Англией и Соединенными Штатами Америки Второго фронта против гитлеровской Германии, он со своей дивизией высадился с транспортного судна на французском берегу пролива Ла-Манш.

Преодолевая яростное сопротивление гитлеровцев, дивизия прошла с боями Францию, воевала в занесенных снегами Арденнах и в мае 1945 года в западногерманском городе Майнц встретила окончание Второй мировой войны.

Как и другие солдаты и офицеры американской армии, воевавшие против гитлеровцев, Марк Гельфанд продолжил службу в американской зоне оккупации Германии. Его часть была расквартирована недалеко от Майнца, в древнем Вормсе.

Обнаружив в этом городе остатки разрушенной нацистами синагоги, связанной с именем Раши, о котором им много рассказывал армейский раввин, военнослужащие-евреи решили ее восстановить.

Чертежи разыскали в городском архиве с помощью немца-архивариуса, которого обрадовала эта идея. Помогали восстанавливать синагогу и немцы, старожилы Вормса, помнившие события «Хрустальной ночи».

Работы начали в 1948 году. А закончили в 1950-м.

В день освящения синагоги вернулась в нее и спасенная католическим священником обгоревшая Тора...

2006 год для синагога Вормса был особым. По решению ЮНЕСКО этот год был объявлен годом Раши.

Никогда раньше город не видел такого количества раввинов. Они хлынули в Вормс со всего мира! Гостиницы города были переполнены. А так как эти торжества были летом, городские власти разбили для паломников в окрестностях Вормса палаточный городок.

Каждую субботу в синагоге вели службу несколько приезжих раввинов и толпы народа (синагога не могла всех вместить) стояли на прилегающих к синагоге улицах, слушая через выведенные наружу динамики слова Священного писания.

Новую Тору привезли в Вормс из Иерусалима. А старую, обгоревшую в «Хрустальную ночь», сдали в музей.

В начале ноября 2008 года, в семидесятую годовщину той печально знаменитой ночи, по всей Германии прошли публичные чтения, выставки и плакатные акции, посвященные этой страшной Дате.

В Вормсе выставка с многочисленными фотографиями тех событий была организована факультетом иудаики Хайдельбергского университета, где в начале прошлого века учился Осип Мандельштам.

Но главное официальное мероприятие организованное федеральным правительством и Центральным советом евреев в Германии, состоялось в ноябре 2008 года в Берлине.

Здесь, во вновь отстроенной синагоге на Рикештрассе в траурной церемонии приняли участие президент Германии Хорст Целлер, министры, представители религиозных конфесий, судебных и правоохранительных органов, профсоюзные деятели, известные немецкие писатели, художники, музыканты, гости из других стран, а также свидетели тех страшных событий, когда по всей Германии было разрушено 1400 синагог, разграблено 7000 еврейских магазинов и убито несколько тысяч человек.

Как писала в те дни берлинская газета «Берлинер Тагесшпигель», федеральный канцлер Германии Ангела Меркель и президент Центрального Совета евреев Германии Шарлота Кноблох бок о бок, словно сестры, вошли в синагогу.

В своем выступлении Ангела Меркель сказала, что последствия краха цивилизации, каковыми явился Холокост, невозможно исправить. Но можно и нужно сознавать непреходящую ответственность за то, чтобы подобное не повторилось. Поэтому нельзя равнодушно пожимать плечами, когда оскверняются еврейские кладбища, когда среди бела дня неонацисты нападают на раввинов, когда правые экстремисты проходят в парламенты немецких земель. Меркель подчеркнула, что правительство Германии и все немецкое общество обязаны защищать и поддерживать еврейскую жизнь и культуру, а обеспечение безопасности Израиля является одним из основополагающих принципов политики немецкого государства...

9 ноября 2008 года Марши памяти прошли по многим городам Германии. В Вормсе местные жители и представители городских властей, несмотря на дождь, под зонтиками прошли по городу, останавливаясь возле мест, связанных с событиями «Хрустальной ночи».

Остановились перед зданием, где в годы правления Гитлера находилось гестапо, куда в ту страшную ночь загоняли в мрачные подвалы арестованных евреев. Остановились перед кирпичным заводом, в его склады нацисты свозили награбленное у евреев добро. Остановились перед железнодорожной платформой, откуда евреев увозили из Вормса в лагеря смерти.

А вечером Марш памяти пришел к синагоге. Дождь перестал, и в небе показались звезды. Дверь в синагогу была открыта. Там седобородый раввин читал молитву. В глубоком молчании слушали ее люди, и у многих на глазах были слезы.

И под скорбные слова молитвы промытое Дождем звездное небо и синагога одновременно казались и очень древними и очень молодыми...

К оглавлению

Солдат вермахта - Генрих Бёлль

Я никогда не написал бы этот очерк, если бы однажды не поехал из Вормса в Кёльн посмотреть на чудо средневековой готики - Кёльнский собор.

Строился собор почти 200 лет с 1248 года по 1437 год, и высотой в 157 метров, до начала XX века, пока в Америке не начали строиться небоскребы, был самым высоким зданием в мире.

Это уникальное творение человеческих рук спас в годы Второй мировой войны командующий американскими войсками в Европе генерал Эйзенхауэр. Когда американская и английская авиации ожесточенно бомбили немецкие города, по просьбе Эйзенхауэра на Кёльнский собор не было сброшено ни одной бомбы, и он одиноко возвышался среди руин почти полностью разрушенного союзной авиацией древнего города...

Приехав во вновь отстроенный Кёльн и осмотрев собор с его сокровищами и реликвиями, там, например, хранится посох святого Петра и другие святыни христианского мира, глубоко почитаемые верующими, я пошел побродить по городу.

Так я забрел на уютную улочку с длинным трудно выговариваемым названием Хюльхратерштрассе. Была дождливая немецкая осень. Город был засыпан шуршащими под ногами мокрыми листьями, и стена дома, который привлек мое внимание, тоже была в рыжих листьях, налипших на нее под резкими порывами ветра.

Дом был под номером 7, и остановился я возле него потому, что увидел на фасаде табличку, из которой узнал, что в этом доме жил лауреат Нобелевской премии по литературе 1972 года, писатель Генрих Бёлль.

Имя этого немецкого писателя я впервые узнал, прочитав в начавшем издаваться в Советском Союзе после смерти Сталина журнале «Иностранная литература» роман Бёлля «Глазами клоуна».

Герой этого романа Ганс Шнир, потеряв любимую женщину, веру в святость родителей и доверие к религиозным постулатам, бросает вызов обществу. Сын миллионера, он садится на ступенях вокзала с протянутой шляпой. Протест против лживости окружающего его мира выливается в шутовскую клоунаду. Но, но мнению Бёлля, только шут и может сказать правду о послевоенной Германии, обнажая скрываемую официальной пропагандой истину и являя ее недовольному и рассерженному обывателю, не желающему нести бремя ответственности за страшные преступления недавнего прошлого.

Напечатанные в советских журналах и другие романы писателя - «Где ты был Адам?», «Дом без хозяина», «Бильярд в половине десятого» сразу сделали Бёлля одним из моих любимых писателей. Таким же, как неизвестные нам до тех пор зарубежные писатели - Ремарк, Хемингуэй, Сэлинджер, Антуан де Сент-Экзюпери и многие другие.

Долгие годы советским читателям предписывалась строгая литературная диета. Герои советских книг должны были быть бесстрашными и послушными, быть лучшими мужьями, сыновьями, дочерьми, лучшими рабочими, колхозниками, солдатами. И главное, ни автор, ни его герои, ни на мгновение не должны были забывать о великих целях, поставленных перед ними Коммунистической партией в деле построения в СССР коммунистического общества.

А вот, например, маленький принц из одноименной сказки Экзюпери, живя на маленькой планете, растит и поливает единственную розу, не помышляя ни о каких подвигах, не побеждая никаких врагов и не зная, что такое зло. Но зато умеет верно любить и чувствует ответственность за каждое существо, которое приручил своей любовью. Он жалеет не только людей, но и животных, и растения и говорит удивительные слова: «Главного глазами не увидишь. Зорко одно лишь сердце».

Создателем этого сказочного не героя был настоящий герой-летчик, испытывавший новые самолеты, прокладывавший новые трассы в неизведанных краях и летчик-боец, мужественно сражавшийся с фашизмом и погибший в схватке с фашистскими истребителями над Средиземным морем в 1943 году.

В опубликованных за «Маленьким принцем» книгах этого писателя - «Ночной полет», «Южный почтовый», «Земля людей» описаны не подвиги, не победы, которые были обязательны для произведений советской литературы, а трудное ремесло, будничные невзгоды, неудачи, разочарования и просчеты.

Героям Экзюпери душевно родствен неказистый антигерой Селинджера Холден Колфилд из повести «Над пропастью во ржи». Школьник, сбежавший на несколько дней из школы, и затерявшийся в огромном Нью-Йорке, которого он боится. Его болезненно ранит любое столкновение с ложью, грубостью, своекорыстью. Его приводит в отчаяние собственное бессилие противостоять злу. Но вопреки всему, он хотел бы помогать тем, кто еще слабее его, оберегать детей, играющих над пропастью во ржи...

Маленький принц и Холден Колфилд помогли пробиться наружу тому живому дыханию человечности, доброте и справедливости, которые немыслимы были во времена страшного сталинского правления.

Эти же простые человеческие ценности были присущи и книгам Генриха Бёлля. Но если американский писатель Сэлинджер и французский Антуан де Сент-Экзюпери были яростными противниками фашизма, то немец Бёлль, призванный в гитлеровскую армию, не только стал свидетелем ее военных преступлений, но и сам участвовал в сражениях на советско-германском фронте и входил со своей частью в захваченные гитлеровскими войсками советские города.

Вот что говорил он об этом в интервью немецкой газете «Ди Вельт» 27 октября 1979 года после своей поездки в Москву:

«Когда началась война, я фактически по своей собственной воле оказался на Восточном фронте. Я тогда был во Франции, в гарнизоне. И если бы захотел, мог бы там оставаться, - были знакомства, связи. Но мне захотелось испытать, что такое настоящая война. До этого мне не пришлось видеть ни одного боя, не пришлось испытать опасности. Все-таки сказывалось тогда влияние культа мужества, которое насаждала в немецком обществе гитлеровская пропаганда, и просто желание испытать настоящую войну самому. В школе нам учителя рассказывали о сражениях Первой мировой войны, о Вердене, о Сомме, о великом испытании мужчин огнем и смертью... Вот так я оказался в Крыму, потом в Одессе. В Одессе видел евреев, когда они шли в гетто и тащили на саночках детей и стариков. От этого было и сострадание, и чувство собственной вины, соучастия в преступлениях...».

Эту газету дала мне, когда я возвратился в Вормс, знакомая немка, работавшая в городской библиотеке, когда я попросил ее подобрать мне материалы, связанные с жизнью и творчеством Генриха Бёлля.

Когда я стал читателем библиотеки, эта пожилая немка, Штефания Винтер, узнав что я из бывшего Советского Союза, рассказала мне, что ее отец погиб, воюя в гитлеровской армии против русских. Она обращалась в различные инстанции, чтобы узнать, где и при каких обстоятельствах погиб ее отец. И, наконец, получила из Главного немецкого военного архива сообщение, что ее отец - солдат пехотного полка, входившего в состав немецкой армии, рвущейся к Москве, погиб в декабре 1941 года на подступах к советской столице возле деревни Селивановка.

Узнав об этом, она поехала в Россию. В Москве в немецком посольстве ей дали машину, переводчика, и они вдвоем отправились в эту глухую русскую деревню.

Остановив на околице деревни машину, переводчик спросил идущую навстречу пожилую женщину, знает ли она, где здесь похоронены погибшие во время войны немцы. Женщина кивнула и повела их к черневшему невдалеке лесу.

На опушке леса они увидели аккуратные ряды невысоких крестов. Под каждым крестом была табличка с именем погибшего немецкого солдата или офицера.

Женщина объяснила, что это кладбище устроили сами немцы, приезжавшие из Германии. Они долго здесь работали вместе с русскими поисковыми отрядами, которые находили останки немецких и советских солдат. Советские захоронены возле другой деревни, А немцы здесь.

Так нашла Штефания могилу отца, и уже несколько раз ездила туда, останавливаясь у той самой женщины, которая встретилась ей в первый приезд.

Зовут эту русскую крестьянку Ефросинья Козлова. Живет она одиноко в неказистой избе с подслеповатыми окошками, через которые едва пробивается дневной свет. Немку она принимала, как Родную. И хотя говорили они на разных языках, но сердцем понимали друг друга. У Козловой отец тоже погиб на войне. И когда она сопровождала свою гостью на немецкое кладбище, то, возле могилы ее отца стояла и плакала вместе с ней. А слезы понятны на любом языке...

Вот такую историю услышал я от Штефании Винтер.

Из материалов, которые она дала мне о Генрихе Бёлле, стенограмм его интервью, я узнал, что писатель родился в Кёльне в 1917 году. Учился в католической школе, потом в гимназии. Работал помощником продавца в букинистическом магазине. Еще гимназистом начал писать стихи и рассказы. В 1939 году поступил в Кёльнский университет, но вскоре был призван в армию. Воевал в Польше, во Франции, а с нападением Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года на Украине и в Крыму. В конце войны, отступая со своей частью под натиском Советских войск, снова оказался в Германии, и в апреле 1945 года сдался в плен американцам. После плена вернулся в Кёльнский университет, где закончил факультет филологии.

Печататься начал в 1947 году. Его повести и рассказы нашли широкий отклик у читающей публики. А славу одного из ведущих писателей ФРГ принес ему роман «Бильярд в половине десятого», изданный в 1959 году.

В произведениях Бёлля, таких как «Дом без хозяина», «И не сказал ни единого слова», «Когда кончилась война» рассказывалось о недавно пережитом, в них узнавались реалии первых послевоенных лет, затрагивались проблемы социальных и моральных последствий войны.

В 1967 году Бёлль был избран президентом немецкого Пен-клуба, а затем возглавил международный Пен-клуб.

Генрих Бёлль много раз приезжал в Советский Союз, где большими тиражами издавались его книги. В 1972 году Бёлль первым из немецких послевоенных писателей был удостоен Нобелевской премии за роман «Групповой портрет с дамой», в котором писатель создал грандиозную панораму истории Германии XX века.

Свидетель гитлеровских преступлений в Германии, и в завоеванных фашистами странах, сам участник захватнических гитлеровских войн, Бёлль переосмыслил свое прошлое и в своих повестях и романах выступал как настоящий гуманист, призывая к равенству и братству людей разных политических убеждений и разных национальностей.

Бывая в Советском Союзе, внимательно присматриваясь к жизни советских людей и все больше, убеждаясь, что правители СССР своей жестокостью, бесчеловечностью и лживостью недалеко ушли от пережитого писателем гитлеровского режима, Бёлль становится непримиримым критиком Советской власти.

Познакомившись в Москве с Александром Солженицыным, Бёлль нелегально вывез на Запад рукопись «Архипелага ГУЛАГ», где написанная бывшим заключенным сталинских концлагерей книга была опубликована и сразу стала знаменитой.

Но после этого книги самого Бёлля были запрещены в Советском Союзе и начали издаваться лишь в годы горбачевской «перестройки».

А когда Солженицына насильно выдворили из СССР, Бёлль встретил опального писателя во Франкфуртском аэропорту, привез в Кёльн и поселил в своем доме.

Позже он также приютил уехавших по официальному приглашению для чтения лекций в западногерманских университетах и лишенных вскоре советского гражданства своих московских друзей - известных в свое время писателей-диссидентов мужа и жену Раису Орлову и Льва Копелева. Их литературные произведения, переводы, научные труды после лишения их советского гражданства были изъяты из советских библиотек.

Государству, строящему коммунизм, эти писатели были не нужны.

Не нужен был Лев Копелев - в прошлом боевой офицер, ветеран Великой Отечественной войны, затем узник ГУЛАГа и наконец писатель, критик, ученый-германист, автор книг о Генрихе Манне, Ярославе Гашеке, гётевском «Фаусте», о Леон-гарде Франке и Бертольде Брехте.

Не нужна была и Раиса Орлова, сотрудница журнала «Иностранная литература», тоже писательница, одна из самых авторитетных исследовательниц классической и современной американской литературы.

По мнению брежневских властей, которые ввели войска в Афганистан и чередовали «решающие» годы пятилеток с «определяющими», осыпавшие своих любимцев всевозможными наградами, привилегиями, почестями, такие, как Орлова и Копелев оказались лишними людьми.

Такими же лишними, как изгнанные или бежавшие из СССР - Андрей Синявский и Мстислав Ростропович, Виктор Некрасов и Андрей Тарковский, Василий Аксенов и Кирилл Кондрашин, Георгий Владимов и Юрий Любимов, Иосиф Бродский и Михаил Шемякин, Сергей Довлатов и Михаил Барышников, Наум Коржавин и Владимир Буковский, Эрнест Неизвестный и Александр Галич.

В одном списке с оставшимися на родине, но тоже официально числившимися изгоями: Андреем Сахаровым и Лидией Чуковской, Евгенией Гинзбург и Анатолием Марченко, Александром Менем, Варламом Шаламовым и Юлием Даниэлем, Надеждой Мандельштам и Владимиром Корниловым, Фридой Вигдоровой и Феликсом Световым, десятками, сотнями, может быть тысячами правозащитников и узников совести...

За что травили и гнали этих людей, нравственный и интеллектуальный цвет нации, - талантливейших поэтов, писателей, скульпторов, художников, музыкантов?

Ответить на этот вопрос можно только так: власть боялась их и, защищаясь от них, делала это столь же бездарно, как все, что она делала, с тупым усердием вытаптывая все свежее и талантливое.

И с каждым годом, с каждым новым актом мужественного сопротивления диссидентов лжи и беззаконию, резко понижался уровень духовной жизни в стране. В результате - под тяжестью коммунистических догм Советский Союз рухнул...

Но, вернусь к Генриху Бёллю.

Из материалов, которые мне дала Штефания Винтер, я узнал следующее.

25 сентября 1962 году по приглашению Союза писателей СССР Бёлль впервые прилетел в Москву в составе делегации западногерманских писателей, в которую входили еще двое известных в Европе литераторов Хагельштанге и Герлах.

По поручению Секретариата Союза писателей СССР встречали немцев в московском аэропорту германист Лев Копелев, его жена, сотрудница журнала «Иностранная литература», Раиса Орлова и сотрудник «Интуриста», который забронировал немецким гостям номера в гостинице «Пекин».

Но, прежде чем ехать в гостиницу, Бёлль попросил провести его с товарищами по Москве.

На мосту через Москва-реку Хагельштанге попросил остановить машину. Выйдя из нее, он снял шляпу и долго стоял в глубокой задумчивости.

- Что с ним? - тихо спросил Копелев Бёлля.

И Бёлль объяснил.

17 июля 1944 года по приказу Сталина по Москве провели тысячи немецких военнопленных разгромленной Красной Армией немецкой группировки «Центр».

В сопровождении охраны НКВД военнопленные шли по московским улицам во главе со своими генералами, хмуро разглядывая столицу Советского государства, которую им так и не удалось взять.

Стоявшие на тротуарах москвичи с ненавистью смотрели на пленных и лица этих людей пугали немцев больше, чем винтовки их конвоиров.

В колонне пленных шел и Хагельштанге, унтер-офицер артиллерийского полка. Шел и по этому мосту, с которого смотрит сейчас на Москву...

На следующий день Бёлля с товарищами принимали в конференц-зале Союза писателей. Зал был набит, многие стояли вдоль стен.

Председательствовал главный редактор журнала «Октябрь», писатель Вадим Кожевников.

Среди многих вопросов заданных Бёллю был и такой:

- Где вы были во время войны?

Кожевников вскочил и, обращаясь к Бёллю через переводчика, чуть ли не закричал:

- Господин Бёлль, не надо отвечать! Это бестактный вопрос. У нас тут не встреча ветеранов. Мы собрались говорить о творческом опыте, о задачах литературы!

Но Бёлль возразил:

- Нет, я буду отвечать. Вы расхваливаете мои сочинения. Но если вы их внимательно читали, как же вы можете предполагать, что я не отвечу. Ведь именно об этом я столько писал. Я был солдатом 6 лет. Правда, я дослужился только до ефрейтора и мог бы сослаться на то, что был телефонистом, и моя винтовка оставалась в обозе, и я вспоминал о ней только тогда, когда получал от фельдфебеля наряды за то, что она не чищена. Но это не оправдание. Я был солдатом той армии, которая напала на Польшу, на Голландию, на Бельгию, Францию и на вашу страну. Я как немецкий солдат входил в Киев, в Одессу, в Крым. И я сознаю личную ответственность за все преступления гитлеровского вермахта. Из сознания этой ответственности я и нишу.

И еще один ответ Бёлля, на той встрече в Союзе писателей СССР, поразил меня, как одессита.

На вопрос, знает ли он русскую литературу, Бёлль ответил:

- Русскую литературу люблю и хорошо знаю. Читал Чехова, Толстого, Достоевского, Пушкина, Горького, Гончарова, Лескова. Особенно люблю Гоголя - его многообразие, силу его дыхания. Из классиков позднего вашего периода мне ближе всех Бабель. Мне кажется, ему лучше всех удалось изобразить то сложное и бурное время, в котором он жил и писал. На немецком телевидении делают серию фильмов «Писатель и город». У них в планах «Кафка и Прага», «Лорка и Гренада», «Джойс и Дублин». Мне предложили - «Достоевский и Петербург». Я согласился, но предложил и свою тему - «Бабель и Одесса».

К сожалению, фильм этот Бёлль не сделал. И в послевоенной Одессе не бывал. Оккупированная Одесса отражена немного в его романе «И не сказал ни единого слова», где герой романа солдат вермахта Фред Богнер пишет из Одессы письма своей возлюбленной, в которых военная цензура вычеркивает описания тягот войны и все, что творится в оккупированном городе, оставляя в этих письмах только слова признания в любви...

Работая над этим очерком, я перечитал роман и снова увидел полуразрушенную воздушными бомбардировками во время осады города оккупированную румынами и немцами Одессу, в которой мне, одиннадцатилетнему мальчику, пришлось пережить смертельное дыхание еврейского гетто, куда нас загнали оккупанты.

И вспомнилось, когда в конце декабря 1941 года, подчиняясь приказу оккупационных властей, мы брели по заснеженным одесским улицам на Слободку, где по приказу губернатора Транснистрии (так была названа оккупированная румынами территория между Днестром и Бугом) профессора Алексяну и городского головы Германа Пынти, было устроено в обнесенном забором огромном здании бывшего общежития Водного института еврейское гетто (сейчас там экипаж Морской Академии), я увидел возле занесенного снегом Дюковского сада двух немецких солдат. Они тянули к стоявшему в глубине сада невысокому особняку телефонный кабель.

Увидев нас, солдаты остановились и, потирая замерзшие руки, стали смотреть на сгорбившихся от натуги, сизых от холода женщин, тащивших на санках немощных стариков, на старух, ведущих за руки закутанных до самых глаз детей, на растянувшееся но всей улице печальное шествие одесских евреев, бредущих по уходившей в гору заледеневшей дороге на уготовленную им Голгофу.

Вряд ли один из тех солдат был Генрихом Бёллем. Ведь в гитлеровском вермахте таких как он телефонистов было не счесть. А может, это был и он...

Все это я вспомнил, стоя в Кёльне на улице Хюльхратерштрассе перед домом номер 7.

Умер Бёлль 16 августа 1985 года.

В материалах о нем, которые мне дала Штефания Винтер, я нашел и некролог, написанный его советскими друзьями:

«Писатель Генрих Бёлль не умер, его слово живет и будет жить. С первых русских изданий он стал для нас из самых любимых, для многих -жизненно необходимых писателей. И хотя с 1975 года он стал неугоден Советским властям, его книги больше в Советском Союзе не издавались, но они продолжают неизменно читаться.

Умер Генрих Бёлль - друг и заступник страдающих, преследуемых людей. Он был христианином, для которого заповедь любви к ближнему была основой его жизни. Он был наделен редким даром сострадания.

Когда в Москве, Ленинграде, Киеве преследовали литераторов, арестовывали и судили невинных, за них вступался Генрих Бёлль.

Он писал прошения, протесты, звонил членам правительства, убеждал в невиновности арестованных руководителей Союза писателей СССР.

Он помогал всем этим людям не только словом, но и деньгами и лекарствами.

С любовью, ревниво он следил за новой русской литературой, в своих докладах и интервью говорил о книгах Паустовского, Бабеля, Трифонова, Пастернака, Евгении Гинзбург, Войновича, Аксенова, Виктора Некрасова и многих других.

Для тех, кто его знал, он был не просто литературным авторитетом, но и неизменным нравственным мерилом, олицетворением чистой совести.

На земле немало хороших писателей. Но такое, как у Бёлля, сочетание художественного слова и братского человеколюбия мы можем сравнить разве что с тем, что знаем о Льве Толстом и Владимире Короленко.

Без Генриха Бёлля нам труднее будет жить».

Под некрологом стояли подписи Василия Аксенова, Георгия Владимова, Сергея Довлатова, Виктора Некрасова, Льва Копелева, Раисы Орловой, Андрея Синявского, Ефима Эткинда.

Вот таким был солдат вермахта - Генрих Бёлль, так и не создавший по каким-то причинам задуманный им фильм «Бабель и Одесса»...

К оглавлению

Гитлеровский «Титаник»

В 2008 году, накануне Дня Победы советского народа в Великой Отечественной войне над гитлеровским фашизмом немецкий телевизионный канал ЦДФ показал двухсерийный телевизионный фильм «Густлофф».

Это трагический рассказ о гибели огромного пассажирского лайнера «Вильгельм Густлофф», потопленного 30 января 1945 года в Балтийском море советской подводной лодкой «С-13», которой командовал капитан третьего ранга Александр Маринеско.

В 2010 году, накануне 65 годовщины со дня окончания Второй мировой войны, немецкое телевидение снова показало этот фильм с комментариями известного немецкого писателя, лауреата Нобелевской премии по литературе Гюнтера Грасса, автора книги о трагедии Вильгельма Густлоффа» - «Траектория краба».

Погибший лайнер носил имя фюрера нацистской партии Швейцарии Вильгельма Густлоффа, убитого в 1936 году студентом Давидом Франкфуртером за преследования нацистами евреев.

После этого убийства фашистская пропаганда всячески подчеркивала, что Густлоффа убил еврей.

Узнав о гибели товарища по партии, Гитлер объявил в Германии трехдневный траур. А приехав на похороны Вильгельма Густлоффа, заявил:

«За мерзким убийцей стоит наполненная ненавистью сила еврейского врага, который стремится поработить немецкий народ. Мы принимаем их вызов на борьбу!»

Вот так построенный в том же 1936 году в Гамбурге самый современный по тем временам океанский пассажирский лайнер, с театральным залом и кинозалами, с музыкальными салонами, несколькими плавательными бассейнами и даже с ботаническим садом, получил свое название.

В комментариях к фильму говорится, что после спуска на воду «Вильгельма Густлоффа» его посетил Адольф Гитлер. В его присутствии под звуки оркестра над лайнером был поднят Государственный флаг фашистской Германии, красное полотнище с черной свастикой в центре, и когда оркестр умолк, Гитлер, стоя под этим флагом, произнес в свойственной ему истерической манере очередную антисемитскую речь.

До начала Второй мировой войны «Вильгельм Густлофф» совершал круизные рейсы по норвежским шхерам и Средиземному морю. А с началом войны, когда гитлеровские войска оккупировали Польшу, лайнер был поставлен на прикол в польском порту Гдыня, где стал базой для немецких подводных лодок.

Отсюда в январе 1945 года он и вышел в свой последний рейс...

Главный упор в фильме о гибели «Вильгельма Густлоффа» сделан немецким телевидением на то, что пассажирами лайнера, погибших в холодных водах Балтийского моря, в результате торпедной атаки советской подводной лодки, были не десятки экипажей для новейших гитлеровских субмарин и надзирательницы нацистских концлагерей, как писали в 1945 году советские газеты, а мирные беженцы - старики, женщины и дети, бежавшие из Восточной Пруссии, спасаясь от наступавших советских войск.

Об этом же в своих комментариях к фильму говорит и Гюнтер Грасс, который брал интервью у нескольких чудом спасшихся пассажиров погибшего лайнера - бывших жителей Кенигсберга (сегодня Калининграда), бежавших от наступавших с Востока советских войск, боясь мести за злодеяния, совершаемые гитлеровскими войсками на оккупированных советских территориях.

Но при этом писатель добавляет, что у него к командиру советской подводной лодки Александру Маринеско, потопившему «Вильгельм Густлофф», претензий нет. Шла война, и лайнер под фашистским флагом, увиденный Маринеско в перископ субмарины, и стал ее жертвой.

Из 10500 человек, находившихся на борту «Вильгельма Густлоффа», погибли 9343 человека. Намного больше, чем погибло в апреле 1914 года в Атлантическом океане на «Титанике». Там жертвами катастрофы при столкновении парохода с огромным айсбергом стали 1517 человек.

В фильме «Густлофф» сцены гибели людей, тонущих 30 января 1945 года в ледяных волнах Балтийского моря, сняты с документальной точностью. Поэтому для немецкого зрителя, особенно молодого, не знающего ужасов Второй мировой войны, которые принес Европе нацистский режим, кадры, в которых показана идущая под водой советская подводная лодка, несущая смерть пассажирам лайнера, смотрятся с особой неприязнью к «русским варварам».

И с особенной жутью смотрится кадр, в котором командир лодки Маринеско, видя в перископ огромный пассажирский лайнер, сдвинув на затылок фуражку, как пират, отдает команду: «Пли»!

Я смотрел этот фильм в Гамбурге. И после просмотра пошел на следующий день в Морской музей, где выставлен макет «Вильгельма Густлоффа». На макете отмечены места попадания торпед, выпущенных по лайнеру советской подводной лодкой.

Торпед было три. Первая попала в носовую часть судна, вторая в центр, в машинное отделение, третья в корму.

Здесь же макеты тех самых торпед, па которых надписи по-русски.

На первой: «За Сталина!», на второй: «За Родину!», на третьей: «За Ленинград!».

А в соседнем зале музея выставлены макеты немецких подводных лодок времен Второй мировой войны. Тех самых лодок, что безжалостно топили в Северном, Норвежском и Баренцевом морях, а некоторые из них и в Атлантическом океане караваны американских, английских и советских торговых судов, которые везли из США и Англии оружие, медикаменты и продовольствие в сражающийся с фашистскими полчищами Советский Союз.

Эти же немецкие подводные лодки топили в Черном море торговые и пассажирские суда, плававшие под Красным флагом страны Советов.

На стендах музея есть фотографии, на которых видно, как гитлеровские субмарииы доставлялись секциями по железной дороге из Германии в Румынию, в порт Констанца. Там немецкие специалисты сваривали из этих секций корпуса подводных лодок, и готовые субмарины спускались на воду.

На одной из фотографий запечатлен момент, когда при спуске на воду очередной немецкой подводной лодки стоят рядом - король Румынии Михаил Первый и приехавший из Германии командующий немецким подводным флотом гросс-адмирал Денниц.

А когда я смотрел по телевизору фильм «Густлофф», мне вспомнились страшные годы войны, о которых так односторонне рассказывает фильм.

...Жарким июльским днем 1941 года я стоял с матерью в очереди за хлебом, когда к очереди подбежала какая-то женщина и, заламывая руки, запричитала:

- Ой, люди добрые, что ж то делается! Потопили проклятые фашисты пароход «Ленин»! Сколько ж народу там було! Сколько соседей з нашего двора! И тетя Сарра с детьми, и старик Давидович з унуками, и моя племянница Катька с грудным дитём! Я ж их усих провожала. Усим пирожки на дорогу дала!

Женщину стали успокаивать. Кто-то поднес к ее трясущимся губам бутылку с водой. Кто-то стал говорить, что может все не так. Что все еще надо проверить. И вдруг, стоявший в очереди пожилой небритый мужчина, спокойно читавший до этого газету, закричал:

- С чего вы взяли, что «Ленин» утонул? Вам что, капитан радиограмму прислал? Прекратите сеять панику!

Женщина испуганно замолчала, Притихла и очередь. Слово «паника» подействовало отрезвляюще. В те дни газеты и листовки, распространяемые но городу, призывали: «Дезертиров и паникеров расстреливать на месте!»

В это время завыли сирены «Воздушной тревоги» и в небе с тяжелым прерывистым гулом появились фашистские бомбардировщики. Со стороны порта по ним звонко ударили зенитки.

- А это тоже паника? - показав на небо, спросила небритого мужчину высокая дама с противогазной сумкой на плече.

Ее слова заглушил пронзительный свист бомб. Где-то поблизости грохнул взрыв. Очередь распалась. Все бросились бежать в ближайшую подворотню. Забежали и мы туда с мамой.

Так в тот день я узнал о гибели пассажирского парохода «Ленин». Это была первая крупная морская катастрофа в самом начале войны, взбудоражившая Одессу.

А вскоре за «Лениным» в Севастополе, в Камышовой бухте, во время налета на город фашистских самолетов от прямого попадания бомбы загорелся и затонул пассажирский теплоход «Аджария».

Во время налета на теплоход шла погрузка раненых. С первых дней войны «Аджария», работавшая в мирное время по Крымско-Кавказской пассажирской линии, была превращена в плавучий госпиталь. На обоих бортах судна и на его палубе были знаки Красного Креста, а у трапа стояли санитарные машины, тоже с Красными Крестами на бортах. Но все это не остановило воздушных пиратов от атаки на безоружный теплоход.

На фасаде Одесского Музея морского флота, до того как несколько лет назад он горел, был выбит крупными буквами длинный список судов Черноморского пароходства, потопленных на Черном море фашистской авиацией и подводными лодками во время Великой Отечественной войны. А в парке имени Шевченко стоит над морем памятник погибшим на этих судах морякам. Каждый год в День Победы встречаются возле этого памятника ветераны Черноморского пароходства, возлагая к подножию памятника цветы.

Однажды в День Победы я встретил возле этого памятника капитана дальнего плавания Николая Ивановича Плявина.

Во время войны Николай Иванович был капитаном крупнотоннажного танкера «Иосиф Сталин». Танкер доставлял из Батуми в осажденный фашистами Севастополь горючее и не раз подвергался в море и на подходе к Севастополю атакам фашистских самолетов. Но выдержка капитана, его умение маневрировать под бомбами, четкая работа экипажа позволяли танкеру всю войну оставаться на плаву.

Когда я увидел возле памятника погибшим морякам Николая Ивановича, он рассказывал собравшейся вокруг него молодежи, как во время войны моряки «Иосифа Сталина» принимали участие в спасении пассажиров и команды с торпедированного фашистской подводной лодкой пассажирского парохода «Пестель». Этот пароход великолепно описан в широко известной «одесской» повести Константина Паустовского «Время больших ожиданий».

Константин Георгиевич писал: «Несколько раз я плавал на «Пестеле», привык к нему и даже полюбил его. В первые годы Советской власти он единственный поддерживал связь между Кавказским побережьем и Россией».

Погиб «Пестель» в районе Анатолийского побережья в феврале 1943 года.

Как рассказывал капитан Плявин, танкер «Иосиф Сталин» следовал из сражающегося Севастополя в Батуми за грузом бензина, когда радист принял с торпедированного фашистской подводной лодкой «Пестеля» сигнал бедствия. Как только Николай Иванович узнал об этом, он распорядился готовить к спуску шлюпки и направил танкер к гибнущему судну.

Но когда танкер подошел к месту торпедирования «Пестеля», пароход уже затонул. Вместе с пароходом погиб и его капитан Плаушевский, однокурсник Николая Ивановича по Одесскому морскому техникуму, который они вместе заканчивали в середине тридцатых годов прошлого века.

На месте гибели «Пестеля» моряки «Иосифа Сталина» увидели среди обломков кораблекрушения в ледяной февральской воде державшихся за перевернутые шлюпки и за спасательные круги полуживых людей. Их подняли на борт танкера, но выжили не многие. Несмотря на все усилия судового врача «Иосифа Сталина», спасенные с «Пестеля» умирали от переохлаждения...

Когда я смотрел фильм «Густлофф» и слушал комментарии к фильму лауреата Нобелевской премии по литературе немецкого писателя Гюнтера Грасса, который изучив все, что было связано с лайнером «Вильгельмом Густлофф» со дня его постройки до дня гибели, рассказывал о мученической смерти пассажиров, тонущих в ледяной воде Балтийского моря, я вспомнил рассказ капитана Плявина о гибели «Пестеля». И если командир советской подводной лодки Александр Маринеско в фильме «Густлофф» представлен пиратом безжалостно отдающий команду: «Пли!» по переполненному мирными людьми пассажирскому лайнеру, то, что думал командир немецкой субмарины, явившийся непрошеным гостем на Черное море, и, увидев в перископ старый советский пассажирский пароход, отдавая ту же команду!

Посмотрев фильм, я перечитал книгу известного в советское время писателя-мариниста Александра Крона «Капитан дальнего плавания», книгу о Маринеско.

В годы Великой Отечественной войны, во время блокады немецкими войсками Ленинграда Крон был военным корреспондентом советских газет и часто общался с воевавшими на Балтике военными моряками. Так он подружил с командиром подводной лодки «С-13» капитаном 3 ранга Александром Ивановичем Маринеско.

Судьба прославленного подводника, потопившего «Вильгельм Густлофф», а кроме него еще много фашистских кораблей и получившего лишь много лет спустя, уже после войны, звание Героя Советского Союза, сложилась трагически.

За свой дерзкий нрав, как только окончилась война, Маринеско был отправлен на «гражданку». Поработав немного штурманом на торговых судах Балтийского пароходства, он, по состоянию здоровья, был списан на берег. Не имея никакой береговой специальности, он с трудом устроился завхозом в какой-то научно-исследовательский институт, но, в силу своей прямоты и честности, не поладив с директором, вскоре сел на скамью подсудимых. По доносу директора, Маринеско был обвинен в хищении социалистической собственности и, осужденный на несколько лет, был сослан на Колыму.

Отбыв сполна назначенный судом срок, Александр Иванович вернулся в Ленинград с окончательно подорванным здоровьем, и вскоре умер.

Слава пришла к нему посмертно. Подвиг командира подводной лодки «С-13» Александра Ивановича Маринеско не был забыт. Лишь спустя много лет после потопления «Вильгельма Густлоффа», благодаря ветеранам-подводникам, о командире подводной лодки «С-13» стали появляться статьи в газетах и журналах. А с экранов телевизоров о Маринеско заговорил известный в то время писатель Сергей Сергеевич Смирнов, автор знаменитой книги «Брестская крепость».

Многим героям Великой Отечественной войны, в годы правления Сталина незаслуженно забытых, благодаря С. С. Смирнову были возвращены их имена, став широко известными. В том числе и Маринеско, которому в Одессе поставлен величественный памятник, и именем которого названо мореходное училище, где он учился на штурмана.

В предисловии к книге Александра Крона «Капитан дальнего плавания» Герой Советского Союза, вице-адмирал Г. И. Щедрин, кстати, тоже выпускник того же училища, писал:

«Прошло много лет со времени январского похода 1945 года подводной лодки «С-13», и сегодня еще яснее, чем когда- либо видно значение подвига экипажа корабля и его отважного командира. Дело не только в потопленном тоннаже. Дело в том, что в критический для фашистского государства момент германскому флоту был нанесен мощный удар, один из тех, от которых он уже не мог оправиться. С «Вильгельмом Густлоффым» отправились на дно десятки экипажей для новейших гитлеровских субмарин, рассчитанных на продолжение морской блокады Англии и преграждения дороги союзным караванам, которые шли в Советский Союз. Недаром блестяще проведенную капитаном 3 ранга А. И. Маринеско атаку на грандиозный лайнер «Вильгельм Густлофф» во многих печатных органах назвали «атакой века».

А в самой книге Александр Крон приводит выдержки из опубликованной в 1968 году ленинградским журналом «Нева» статьи бывшего министра Военно-морского флота СССР, Героя Советского Союза Н. Г Кузнецова. Вспоминая Ялтинскую конференцию трех союзных держав - СССР, Англии и США, на которой автор статьи был советником Сталина по военно-морским вопросам, он писал: «Помню, как на первом же заседании в Ливадийском дворце Черчилль спросил Сталина, когда советские войска захватят Данциг, где сосредоточенно большое количество готовых к спуску на воду новейших немецких подводных лодок. При этом Черчилль подчеркнул, что там же находится Германская высшая школа подводного плавания, плавучей базой для которой служит лайнер «Вильгельм Густлофф».

Александр Крон добавляет: «Если бы Черчилль поинтересовался потом, кто потопил «Густлофф», спасая Англию от гитлеровской морской блокады, то среди советских моряков, награжденных высшими британскими орденами, мог быть и Александр Маринеско.

Сегодня, когда некоторыми псевдоисториками цинично пересматриваются итоги Второй мировой войны, когда находятся даже отрицатели Холокоста, спорить с авторами фильма «Густлофф» бесполезно.

Я не историк, и не знаю, на чьей стороне правда. На стороне Гюнтера Грасса, автора книги «Траектория краба», который описывая гибель пассажирского лайнера «Вильгельм Густлофф», оплакивает загубленных командиром советской подводной лодки Александром Маринеско мирных немецких граждан, спасавшихся на лайнере от возмездия наступавших на Германию советских войск. Или на стороне автора книги «Капитан дальнего плавания» Александра Крона, называющего капитана 3 ранга А. И. Маринеско, потопившего «Вильгельм Густлофф» героем.

Но для меня, бывшего малолетнего узника Одесского гетто и Карловского концлагеря, пережившего ужасы фашистского нашествия, этот фильм - символ гибели Третьего Рейха, захлебывающегося в страданиях загубленных им миллионах человеческих жизней.

Символично и то, что дата гибели «Вильгельма Густлоффа» - 30 января 1945 года - совпадает с датой убийства самого Вильгельма Густлоффа. Он был застрелен еврейским студентом 30 января 1936 года. А 30 января 1933 года к власти в Германии пришел Адольф Гитлер.

В годы Второй мировой войны замученный гитлеровцами чешский журналист Юлиус Фучик, написал в тюрьме книгу «Репортаж с петлей на шее», в которой есть ставшие знаменитыми слова: «Люди, я любил вас, будьте бдительными!»

Эти слова, как набат, звучат и сегодня!

К оглавлению

«Сент-Луис» возвращается в Гамбург...

В трагической истории Холокоста, потрясающей изуверской жестокостью гитлеровского режима, уничтожившего миллионы евреев, есть еще немало непрочитанных страниц.

Одной из таких страниц являются последствия малоизвестной конференции по проблемам еврейских беженцев, состоявшейся летом 1938 года во французском курортном городке Эвиен-ле-Беи по инициативе тогдашнего президента Соединенных Штатов Америки Рузвельта.

8 мая 2009 года, когда в Европе отмечается окончание Второй мировой войны и освобождения от гитлеровского фашизма, немецкий телевизионный канал АРД показал документальный фильм об этой конференции и о трагических последствий принятых на этой конференции решений. На конференцию съехались Делегаты 35 стран Европы и Америки. И длилась она с 5 по 16 июля 1938 года.

Итоговым решением конференции было - «не допустить изменения существующих законов, запрещающих «незапланируемую эмиграцию евреев из Германии в другие страны».

Против этого решение голосовала только одна страна - Доминиканская республика. Остальные страны проголосовали «ЗА», потворствуя, таким образом, гитлеровской доктрине «по окончательному решению еврейского вопроса».

Конференция обратилась к фашистскому правительству Германии со смехотворной просьбой: не прекратить преследования евреев, а лишь организовать их эмиграцию в «определенных рамках» и разрешить им брать с собой хотя бы часть их собственности. Опираясь на решения этой конференции, многие правительства закрыли въезд евреев в свои страны, обрекая их тем самым на неминуемую гибель.

Как ни странно, но в материалах Нюрнбергского процесса, который проходил с октября 1945 года по ноябрь 1946-го в Нюрнберге, где нацистами были приняты бесчеловечные антиеврейские законы, и где преступному гитлеровскому режиму был вынесен смертный приговор, о конференции в Эвиан-ле-Бене не было сказано ни слова.

Об этом умалчивалось, наверно, потому, что инициатором конференции и ее бесчеловечных решений был президент США Рузвельт. Точно так, как на процессе в Нюрнберге ни слова не говорилось о подписанном в августе 1939 года в Москве Пакте о ненападении между Германией и Советским Союзом и его секретных протоколах по разделу Европы, утвержденных Сталиным. Сказать об этом, значило признать природную агрессивность сталинского коммунизма в развязывании Второй мировой войны и. преступлениях против человечества наравне с гитлеризмом!

Но вернемся к показанному немецким телевидением фильму.

На основании рассекреченных немецких архивов фильм рассказывает о том, как с учетом решений Эвианской конференции министр пропаганды Гитлеровской Германии Йозеф Геббельс задумал и осуществил провокационную акцию - отправить в эмиграцию немецких евреев.

Этот «широкий» жест должен был продемонстрировать миру добрую волю нацистов, выпускающих евреев из Германии, и в то же время доказать, что ни одна страна не хочет принимать у себя этих «нелюдей».

Для осуществления своего коварного плана Геббельс приказал дирекции немецкой судоходной компании «Норддойчер Ллойд» выделить пассажирский пароход. Этим пароходом оказался огромный многопалубный пассажирский лайнер «Сент-Луис», совершавший трансатлантические рейсы между Европой и Америкой.

Капитаном парохода был пожилой опытный моряк Густав Шрёдер. Привыкший создавать своим пассажирам в длительных рейсах самые комфортные условия, капитан Шрёдер, получив приказ дирекции компании принять на борт около тысячи евреев, стал готовить судно к предстоящему плаванию. А плавание предстояло дальнее - на Кубу.

В 1938 году, когда в фашистской Германии все больше и больше начинали действовать антиеврейские законы, и особенно после Эвианской конференции, визу евреи могли получить только на Кубу, которая не принимала участие в этой конференции. Визы выдавались в кубинском консульстве в Гамбурге, куда и устремились немецкие евреи, желавшие поскорей покинуть ставшую для них смертельно опасной родину.

Как уверяла тогда геббельсовская пропаганда, трансатлантический лайнер «Сент-Луис» был выделен нацистами для того, чтобы евреи могли свободно покинуть Третий рейх. А там - слово за мировым сообществом. Примет оно беженцев, предоставит им убежище или нет?!

9 августа 1938 года, ровно за три месяца до печально знаменитой «Хрустальной ночи», когда по приказу того же Геббельса и для услады Гитлера, нацисты, но всей Германии начали громить еврейские магазины, поджигать синагоги, арестовывать, бросать в тюрьмы и отправлять в концлагеря тысячи ни в чем не повинных людей, пароход «Сент-Луис», взяв на борт 900 эмигрантов: 300 мужчин, 450 женщин и 150 детей, отошел от причала Гамбургского порта.

На отплытие парохода нацисты созвали зарубежных корреспондентов. Они должны были рассказать в своих газетах, как немецкие власти не чинят евреям никаких препятствий в их желании покинуть фатерлянд.

Гамбург расположен на Эльбе, и пока «Сент-Луис», сверкая белизной свежевыкрашенных мачт и надстроек, шел по широкому руслу реки его сопровождали катера и буксиры, с которых корреспонденты английских, французских и других европейских газет фотографировали и снимали кинокамерами выход парохода в открытое море.

Плавание проходило спокойно. Океан сверкал под августовским солнцем и пассажиры, разложив на верхних палубах шезлонги, загорали, а по вечерам собирались в просторном музыкальном салоне. За рояль садился известный тогда всей Германии пианист Оскар Вольф, к нему присоединялись двое не менее известных в немецком музыкальном мире скрипачей, и пока одна часть пассажиров танцевала, другая, рассевшись за ломберные столики, проводила время за игрой в карты.

Все делал для приятного отдыха пассажиров капитан. Даже организовал для набожных евреев синагогу. Из уютного бара первого класса на время службы выносился портрет Гитлера, и расставлялись стулья: для мужчин справа от облаченного в талес раввина, для женщин слева. А когда служба заканчивалась, стулья выносились, и портрет фюрера водворялся на место.

Все было хорошо. Пассажиры довольны, команда вежлива и предупредительна, доволен был пассажирами и капитан. Вопреки геббельсовской пропаганде, рисующей евреев «исчадиями ада», пассажиры парохода были интеллигентными людьми, с которыми капитану было приятно и интересно разговаривать.

Но чем ближе подходили к Кубе, тем озабоченнее становился капитан. На все радиограммы, которые обычно капитан посылает в порт назначения с моря о времени прибытия судна, количестве пассажиров, услугах, которые необходимы будут пароходу по прибытию в порт, капитан Шрёдер не получал ни одного ответа.

Капитан не знал, что по выходу его судна из Гамбурга, президент Кубы Фредерико Лаверда, узнав о том, что 900 евреев с кубинскими визами направляются в его страну, а толпы других осаждают в Гамбурге кубинское консульство в надежде следующим рейсом «Сент-Луиса» вырваться из фашистского ада, он, президент, под давлением аккредитованных на Кубе немецких дипломатов, аннулировал право пассажиров «Сент-Луиса» сойти на кубинский берег, поставив в известность об этом нацистское правительство Германии.

Расчет Геббельса оправдался! Получив это известие, он злорадно потирал руки. А между тем пассажирский лайнер «Сент-Луис» все ближе и ближе подходил к Кубе. 28 августа 1938 года лайнер отдал якорь на рейде Гаваны.

К прибывшему из Гамбурга пароходу начали подходить переполненные людьми катера и моторные лодки. В них были жившие в США родственники бежавших из фашистской Германии евреев. Чтобы встретить своих близких, они пересекли пролив, отделяющий Кубу от США и, размахивая букетами цветов, приветствовали пассажиров «Сент-Луиса». А те, видя долгожданный берег и лодки, с которых неслись приветственные крики, начали выносить из кают чемоданы и выводить детей.

Но в этот момент, дымя длинной трубой и подавая резкие гудки, разгоняя лодки, к спущенному с «Сент-Луиса» трапу подошел паровой катер. На борт лайнера поднялись чины кубинской полиции. Встретившего их вахтенного штурмана они попросили провести их к капитану. Пробыв недолго у капитана, полицейские быстро спустились на катер и уехали.

И тут по судовой трансляции раздался голос капитана. Он призвал пассажиров к спокойствию, так как кубинскими властями их выход на берег пока не разрешен. Но, как сказал капитан, это простое недоразумение, которое разрешится в самое ближайшее время. И все же, предчувствуя недоброе, капитан пригласил наиболее авторитетных пассажиров, адвокатов, врачей, профессоров университетов и предложил им организовать судовой комитет, который вместе с ним, капитаном, начнет бороться за право пассажиров сойти на кубинский берег. Комитет был избран из пяти человек.

Всю последующую неделю комитет, но совету капитана, вел по радио переговоры с эмиграционной службой в Гамбурге, выдавшей пассажирам «Сент-Луиса» визы, с дирекцией судоходной компании, которой принадлежал пароход и с адвокатами еврейской Международной организацией «Джойнт».

Но в первую очередь была послана радиограмма президенту Кубы Фредерико Лаверда. А капитан, по своим каналам, связался с немецким посольством в Гаване. Ответ оттуда пришел незамедлительно:

«Господин капитан! Речь идет всего-навсего о евреях. Везите их обратно в Гамбург и передайте ответственным лицам, которые и решат их судьбу».

Когда ответ немецкого посольства стал известен пассажирам, пароход охватил страх. Назад? В Германию?!

И тогда судовой комитет обратился к президенту США Рузвельту. В радиограмме была просьба девятисот человек о спасении и защите.

Но пассажиры парохода «Сент-Луис», стоящего совсем близко от берегов Соединенных Штатов Америки, не знали, что конференция во французском курортном городке Эвиан-ле-Бэн была созвана по инициативе президента США Рузвельта. Поэтому ждать ответа от него было бесполезно. Ответ так и не пришел. Более того, на крик несчастных людей о помощи, Рузвельт приказал кораблям береговой охраны не подпускать пароход с еврейскими беженцами к портовым городам Соединенных Штатов Америки, где бы они не пытались высадиться!

Не видя выход из создавшегося положения, капитан Шрёдер попросил судовой комитет вновь обратиться к президенту Кубы. Но в ответ на посланную президенту радиограмму, к трапу судна снова подошел тот самый полицейский катер и поднявшийся на борт полицейский чин потребовал от капитана незамедлительно покинуть рейд Гаваны!

Дав три печально-прощальных гудка, «Сент-Луис», выбрал якорь и малым ходом стал уходить в океан. Но куда идти?

Осматривая в бинокль пустынный горизонт, капитан решал эту неразрешимую задачу. И тут радист принес срочную радиограмму: «Немедленно возвращайтесь в Гамбург!»

Склонившись над картой, капитан Шрёдер проложил курс на Европу. Но не к берегам Германии, где он знал, что его пассажиров ждет неминуемая гибель, а к берегам Англии.

Густав Шрёдер был не только настоящим моряком, но и настоящим человеком. Чтобы спасти своих пассажиров он решил подойти к английскому берегу, посадить судно на мель и дать сигнал бедствия. Снимая с бедствующего судна пассажиров, правительство Англии вынуждено будет не только их принять, но и дать им убежище...

На обратном пути Атлантический океан был не приветлив. Шторм разыгрался сразу по выходу «Сент-Луиса» из Гаваны. Корма парохода то взлетала к облакам, то уходила глубоко в воду. От стремительной качки все скрипело, заглушая стоны укачавшихся пассажиров. Несмотря на шторм, капитан пригласил судовой комитет.

Бледные, растерянные сидели эти люди в просторном капитанском салоне, еще несколько дней назад радовавшиеся открывшимися перед ними солнечным берегам Кубы. Сейчас они понимали - каждый оборот пароходного винта приближает их к таким испытаниям, по сравнению с которыми разыгравшийся в океане шторм будет казаться им увеселительной прогулкой.

- Радиостанция парохода к вашим услугам, - нервно закурив, сказал капитан. - Пока мы пересекаем Атлантику, забрасывайте правительства всех стран просьбами о помощи. Эти просьбы будут уходить в эфир незамедлительно!

Но ни одна страна не спешила пускать в свои порты пассажиров парохода «Сент-Луис», боясь испортить отношения с Гитлером.

Радисты, несшие круглосуточные вахты в радиорубке парохода, на все вопросы членов судового комитета о каких либо ответов на их радиограммы лишь разводили руками.

Но вот, спустя десять суток после ухода из Гаваны, ночью капитану позвонил вахтенный штурман:

- Берег!

Быстро одевшись, капитан поднялся на мостик. В темноте ночи то разгорался, освещая бушующий океан, то затухал луч маяка. Это была Англия. Пароход шел прямо на маяк. И вахтенный штурман, и рулевой ждали команду отвернуть.

Но капитан молчал.

А берег, на котором с севшего на мель парохода, как задумал капитан, его пассажиров будут снимать английские спасатели, был все ближе и ближе.

И тут на мостик вбежал запыхавшийся радист:

- Бельгийцы разрешают зайти в Антверпен!

При этих словах капитан бросился к штурвалу

и, оттолкнув рулевого, резко отвернул в сторону...

Через несколько дней девятьсот беженцев-евреев сошли с парохода в Антверпене. А «Сент-Луис» вернулся в Гамбург.

Но как только пароход пришвартовался к причалу и на берег был спущен трап, на борт поднялись агенты гестапо. За невыполнение приказа о возвращении вместе с пассажирами в Германию, капитан был арестован.

Не избежали печальной участи и пассажиры. Сойдя с парохода в Антверпене, часть из них обосновалась в Бельгии, часть перебралась в Голландию и во Францию. Но когда в скором времени Гитлер оккупировал эти страны пассажиры парохода «Сент-Луис» оказались в руках нацистов. Выжили единицы. Остальные, вместе с другими европейскими евреями, были уничтожены в нацистских концлагерях...

Вот такую историю в мае 2009 года рассказал немецкий телевизионный канал АРД...

Заинтересовавшись судьбой капитана Густава Шрёдера, находясь в Гамбурге, я обратился в городской архив. Я написал письмо на имя дирекции архива и приложил копию членского билета Международной Ассоциации писателей и публицистов, в которой состою. При этом добавил, что архивные данные о капитане парохода «Сент-Луис» Густаве Шрёдере мне нужны для работы над книгой о нем и о его пассажирах-евреях, которых он пытался спасти.

Но каково было мое удивление, когда я получил ответ, что никаких сведений о капитане Шрёдере в городском архиве нет. Мне ничего не оставалось, как махнуть на мои поиски рукой. Но перед отъездом из Гамбурга я решил сходить в Морской музей в надежде все же найти хоть какие-нибудь следы этого мужественного человека.

Побродив по залам музея, где выставлены макеты кораблей от весельных галер до новейших пассажирских суперлайнеров, я зашел в дирекцию Музея. В уютной приемной, где на окнах стояли Цветы, а на стенах висели гравюры с изображением старинных парусных кораблей, сидела за компьютером молоденькая секретарша.

Объяснив цель своего прихода, я спросил, можно ли встретиться с кем-нибудь из дирекции. В это время из соседней комнаты вышел мужчина в больших роговых очках. Услыхав мою просьбу, он пригласил меня в свой кабинет. Мужчина оказался заместителем директора музея. Звали его Гюнтер Штосс. Усадив меня в глубокое кожаное кресло, он, с присущей немцам вежливостью, стал меня слушать. Не владея в достаточной мере немецким языком и сбиваясь от волнения, я кое-как объяснил ему, что хотел бы узнать судьбу капитана парохода «Сент-Луис», пытавшегося спасти от нацистов своих пассажиров-евреев. Добавив при этом, что в городском архиве никаких сведений о капитане Гюнтере Шрёдере нет.

При этих моих словах хозяин кабинета возмущенно сказал:

- Не может быть! Вам просто не повезло! Ваш запрос попал к недобросовестному чиновнику. Из вашего письма он понял, что вы не немец. А националистов у нас хватает. Да, да! И самое печальное, они снова рвутся к власти!

Встав из-за стола, он взволнованно прошелся по кабинету и, остановившись возле меня, сказал:

- Мой отец воевал в России. Зимой 1943 года попал в плен. Обмороженного, умирающего его выхаживала русская женщина, врач. Благодаря ей он остался жив...

Сев снова за стол, Гюнтер Штосс сделал какую-то пометку в блокноте и протянул на прощание руку:

- Я сам сделаю запрос в архив. Зайдите через несколько дней.

- Я не могу оставаться в Гамбурге еще на несколько дней, - сказал я. - Мне нужно вернуться в Вормс.

- Оставьте адрес. Ответ архива я пришлю вам туда.

И вот - в моих руках выписка из личного дела капитана парохода «Сент-Луис» Густава Шрёдера, которое он заполнял в 1936 году, подтверждая свое арийское происхождение, как того требовали тогда нацистские власти.

Так я узнал, что родился капитан в 1889 году. Следовательно, в том трагическом рейсе, когда во имя спасения пассажиров, он готов был посадить пароход у английских берегов на мель, ему было 49 лет.

Вырос капитан в интеллигентной семье. Отец - инженер, работал на заводах Круппа, мать - учительница музыки. Но с малых лет будущего капитана привлекало море. Наперекор родителям, желавших дать ему техническое образование, он, закончив школу, нанялся учеником матроса на грузовое судно. Побывал в Англии, Франции, Испании, Португалии.

Теснота матросского кубрика, изматывающие ночные вахты, штормы, оторванность от привычной береговой жизни, все это не отбило у него охоту стать моряком, и, вернувшись из рейса, °н поступил в мореходное училище. Окончив Училище, Густав Шрёдер стал плавать на грузовых судах штурманом, потом капитаном.

Когда в Германии, в связи с ростом трансатлантических пассажирских перевозок, начало расти строительство пассажирских судов и судоходным компаниям понадобились опытные капитаны, Густав Шрёдер был приглашен на работу в компанию «Норддойчер Ллойд».

Сначала работал на пассажирских судах этой компании, на европейских линиях, а в 1936 году получил под свое командование трансатлантический лайнер «Сент-Луис» и начал совершать регулярные рейсы в Соединенные Штаты Америки. К выписке из личного дела капитана была приколота бумажка: «По имеющимся в архиве сведениям, Густав Шрёдер, после ареста в Гамбурге и содержания в городской тюрьме, был отправлен в концентрационный лагерь в Дахау, где и погиб».

Вот все, что удалось узнать о судьбе капитана парохода «Сент-Луис» Густаве Шрёдере.

Но для меня была еще одна загадка. Пассажиры. Те, кого ценой собственной жизни пытался спасти немецкий капитан. Выжил ли кто-нибудь из них, пройдя нацистские концлагеря? Но тут уж точно мне оставалось только махнуть рукой и удовлетвориться тем, что я узнал о капитане. И вдруг - помог случай.

В предисловии к этой книге я писал, что в течение двух лет работал председателем Всеукраинской Ассоциации бывших узников нацистских концлагерей и гетто. И вот, когда в октябре 2009 года в Берлине проводилась конференция по Холокосту, организованная немецким фондом «Память, ответственность, будущее» и Всегерманской Ассоциацией бывших узников фашизма, я получил приглашение принять участие в работе этой конференции.

В Берлине, прямо на вокзале, делегатов конференции встречали молодые немцы, выпускники славянского факультета Берлинского университета. Для делегированных на конференцию бывших узников нацистских концлагерей и гетто, не знающих немецкий язык, они должны были быть переводчиками. И тут у меня мелькнула мысль: «ведь эти ребята могут мне помочь в поисках кого-нибудь из выживших в гитлеровском аду пассажиров парохода «Сент-Луис»!

Я не ошибся. Познакомившись с одним из переводчиков, Томасом Мюллером, я рассказал ему о трагической судьбе капитана и пассажиров парохода, и спросил, может ли он каким-то образом найти кого-нибудь из этих людей.

Подумав, он кивнул головой:

- Хорошо. На конференции мы ваши переводчики. А потом у вас будет свободный день, и мы проведем для вас экскурсию в Информационный центр, который находится под Мемориалом погибшим евреям Европы. Там собрано много материалов по вашей проблеме. Думаю, смогу вам помочь.

Несколько слов о конференции.

Она была посвящена не только урокам Холокоста, но и 65-й годовщине освобождения Советской армией концлагерей и гетто, организованных фашистами на оккупированных территориях Восточной Европы.

С приветственным словом к делегатам обратились вице-президент Бундестага Петра Пау, директор Центра по исследованию антисемитизма профессор Вольфганг Бенц и профессор Берлинского университета имени Гумбольда, чей отец-антифашист погиб в концлагере Маутхаузен, Михаэль Вильдт.

На протяжении всей конференции немецкие гости, а среди них было много студентов, записывали рассказы бывших узников фашизма, чудом выживших в нацистских концлагерях и гетто.

И надо было видеть глаза этих молодых людей, потрясенных рассказами очевидцев Холокоста!

Было что рассказать и мне.

Например, это.

В Карловском концлагере, куда нас пригнали летом 1942 года из Доманёвки на строительство дороги, был барак, который называли «Комната голых». В него попадали те, кто изорвались на каторжной работе. Эти несчастные люди лежали на нарах, прикрытые грязным тряпьем, и умирали голодной смертью.

Голые не работали, и им не полагался жалкий паек, который получали те, кто работали на строительстве дороги. Некоторых подкармливали работающие родственники. Но одинокие были обречены.

Каждое утро к «Комнате голых» подъезжала скрипучая повозка, запряженная парой волов. С нее слезал старый одноглазый Гершман и, шаркая босыми ногами, заходил в барак. Вскоре он вытаскивал оттуда несколько мертвецов, укладывал на повозку и увозил.

В лагере не говорили: «Умер». Говорили: «Гершман забрал».

Таким был мой короткий рассказ о пережитом.

И еще я рассказал, как был потрясен, когда летом 2009 года, проходя в Одессе мимо одного дома, увидел на его стене огромную надпись: «Холокосту не було!» Вот об этом - об отрицателях Холокоста, об антисемитизме, о новой угрозе фашизма, поднявшего голову не только в Германии, но и в Украине и России, и шла речь на конференции, проходившей в конце октября 2009 года в Берлине.

В тот день, когда закончилась конференция, принявшая обращение ко всем европейским странам создать единый фронт против угрозы неофашизма, ко мне подошел Томас Мюллер. Улыбаясь, он сказал, что в Информационном центре Мемориала погибшим евреям Европы он нашел интервью с одной из пассажирок парохода «Сент-Луис», которая была в том трагическом рейсе в 1938 году, когда пассажиров парохода не пустили на кубинский берег. Вернувшись в Европу, ее семья поселилась в бельгийском городе Антверпен. Но когда Бельгия была оккупирована гитлеровскими войсками, эта женщина с семьей была депортирована в Освенцим. Обо всем, что с ней случилось, она рассказала недавно сотрудникам Информационного центра.

И вот - я в этом уникальном центре, оборудованном под мемориалом погибшим евреям Европы, который возведен в самом сердце Берлина рядом с Рейхстагом. С помощью фото и кинодокументов, сделанных самими нацистами, здесь можно увидеть все этапы преследования евреев с 1933 года, когда к власти в Германии пришел Гитлер.

Все концлагеря и гетто, созданные в захваченных немецкими фашистами странах представлены здесь не только на фотографиях, но и в макетах. И не только они.

Все маршруты депортаций, все «марши смерти», все места массовых расстрелов.

А главное - здесь можно услышать голоса тех, кто выжили в гитлеровском аду!

Томас Мюллер привел меня в «Зал имен». В этом зале постоянно зачитываются имена и краткие биографии уничтоженных нацистами евреев со всей Европы. Одновременно с этим каждую минуту на всех четырех стенах зала появляется имя, дата рождения и дата гибели жертвы.

Рядом с «Залом имен» длинное фойе, где стоят компьютеры. Усадив меня за один из компьютеров, Томас сел рядом, надел мне и себе наушники, включил компьютер, пощелкал «мышкой» и на экране появилась старая женщина.

Она и была пассажиркой парохода «Сент-Луис» в том трагическом рейсе.

Звали женщину Элизабет Вайль. В 1938 году, когда она с отцом и матерью поднялись на борт парохода, ей было 16 лет. А интервью Информационному центру Мемориала уничтоженных евреев Европы она дала в 2007 году, в возрасте 87 лет.

Родилась и выросла она в Берлине, и море впервые увидела в августе 1938 года, когда ее отец, владелец ювелирного магазина, не выдержав издевательств нацистов, решил покинуть Германию. Приехав в Гамбург, выстояв длинную очередь в консульство Кубы, единственную страну, дававшую тогда въездные визы немецким евреям, семья Вайль поднялась на борт пассажирского парохода «Сент-Луис».

Море!

Для Элизабет Вайль, которую как еврейку исключили из гимназии, и от которой, как от прокаженной, стали шарахаться вчерашние соученики, для нее, ежедневно видевшей на улицах Берлина гитлеровских штурмовиков со свастикой на рукавах, выкрикивавших: «Юден, раус!» («Евреи, вон!), море было единственной дорогой, позволявшей вырваться из этого кошмара.

На пароходе ей нравилось все. Уютная каюта с двухъярусными койками и приставными лесенками, чтобы было удобно взбираться наверх, просторные палубы, туго натянутые снасти мачт, в которых весело посвистывал ветер, и даже сиплые пароходные гудки, когда на море ложился туман.

А главное - нравились моряки. Рослые, загорелые, невозмутимые даже когда пароход начинало качать.

Однажды, стоя у борта и наблюдая за плывущими невдалеке дельфинами, Элизабет почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернувшись, увидела высокого моряка в белой форме с золотыми нашивками на рукавах.

Он стоял у трапа, ведущего на капитанский мостик, и наблюдал за девушкой.

Заметив, что Элизабет обернулась, моряк смутился и побежал по трапу наверх.

Но на следующий день подошел и представился:

- Вальтер Вигман, третий штурман.

Родители не одобрили это знакомство. «Зачем он тебе?», - возмущался отец. - «Разве ты не видела, что они творили с нами в Германии?»

Но кто в 16 лет слушает родителей?

Вальтер сменялся с вахты в двенадцать ночи и ждал ее на корме, под которой шумно работали винты, оставляя за пароходом широкий пенистый след. А она, убедившись, что родители спят, осторожно слезала с верхней койки, набрасывала халатик и, выскользнув из каюты, мчалась к нему.

Эти свидания прервал отец. Как-то, проснувшись и убедившись, что койка Элизабет пуста, отец дождался ее возвращения и, чтобы не разбудить жену, в ярости прошептал:

- Хватит!

Теперь, когда укладывались спать, каюта запиралась. Ключ отец прятал под подушку. А с наступлением дня и до позднего вечера Элизабет была под неусыпным вниманием родителей.

...Пароход подходил к Кубе. Накануне прихода в Гавану, капитан, как это принято на пассажирских судах, дал для пассажиров прощальный ужин. Капитан не знал, что с этими людьми ему придется плыть назад. И в тот вечер, подняв бокал шампанского, пожелал своим пассажирам удачи в новой стране.

На этом вечере, кроме вахтенных, был и командный состав судна. И когда по просьбе капитана пианист и двое скрипачей начали играть вальсы Штрауса, штурман Вигман подошел к родителям Элизабет и попросил разрешения станцевать с их дочерью.

Отец разрешил. Завтра Элизабет попрощается с этим немцем. Пусть танцует! Но когда пароход отдал якорь на рейде Гаваны и кубинские власти не разрешили пассажирам выход на берег, когда и США отказались пустить в свои порты «Сент-Луис» и судно повернуло назад, в Европу, отец Элизабет изменил свое отношение к возлюбленному дочери. Сразу постаревший, небритый, в мятой несвежей рубахе, он сам останавливал при встречах молодого штурмана и, заискивающе заглядывая ему в глаза, спрашивал:

- Господин Вигман, есть для нас какие-нибудь новости?

Чтобы успокоить старика, штурман отвечал:

- Новостей пока нет. Но вы не волнуйтесь, время еще есть. Наш капитан сделает все, чтобы оградить вас от всевозможных неприятностей.

На увлечение дочери Вайль махнул рукой. И Элизабет, несмотря на поселившийся на пароходе страх, чувствовала себя счастливой! Как и до прихода в Гавану, они продолжали встречаться на корме. Пароход качало. Брызги волн обдавали влюбленных, и штурман, целуя соленое от брызг лицо девушки, звал ее в свою каюту. Но ей, еще не знавшей мужчин, страшно было сделать этот шаг. И, отвечая на его поцелуи, она лишь крепче прижималась к нему.

В одно из таких свиданий Вальтер сказал:

- Передай отцу, капитан проложил курс на Англию. Возможно, вас высадят в этой стране.

Капитан никому не говорил о своем замысле - подойти к английским берегам, посадить пароход на мель, чтобы английские власти сияли пассажиров, избавив их от возвращения в нацистскую Германию. Но проложенный капитаном на маршрутной карте курс на Англию, видел каждый заступающий на вахту штурман. Видел и Вальтер Вигман, поспешив обрадовать семью Вайль. Эта карта и была потом для гестаповцев доказательством того, что капитан Шрёдер не спешил со своими пассажирами назад, в Гамбург...

То, что пароход идет в Англию, эта новость вскоре облетела пароход. И, несмотря на штормовую погоду, люди не уходили с палуб, в надежде поскорей увидеть английский берег.

Но вскоре пароход облетела новая весть:

- Бельгия!

И когда капитан, резко отвернув от английских берегов, взял курс на Антверпен, пассажиры начали лихорадочно собирать вещи.

В последнюю ночь перед приходом в порт, Элизабет, дождавшись пока Вальтер сменится с вахты, сама постучала к нему в каюту и переступила ее порог...

Как я уже писал, по возвращению в Гамбург капитан Шрёдер был арестован. Вместе с капитаном был арестован и старший помощник, не захотевший, по мнению гестаповцев, помешать капитану высадить евреев в Антверпене, вместо того, чтобы вернуть их в Германию, в Гамбург.

Таскали на допросы в гестапо и штурманов.

Обо всем этом рассказал Элизабет Вальтер Вигман, разыскавший девушку спустя полгода в еврейском квартале Антверпена, где ее отец, знавший с давних времен тамошних ювелиров, работал у одного из них.

В Антверпен Вигман пришел на грузовом пароходе, возившем уголь из Польши на порты Западной Европы. А разыскав Элизабет, перешел работать на небольшой пассажирский теплоход, ходивший на линии: Гамбург-Роттердам-

Антверпен - Гамбург.

Теперь они виделись часто. И Элизабет, зная, когда теплоход приходит в Антверпен, бежала к воротам порта встречать Вальтера.

Теплоход стоял недолго, и Вальтер снял в городе квартирку, чтобы за время короткой стоянки им не приходилось слоняться по улицам.

Был сентябрь 1939 года. Тот самый, когда с нападением Гитлера на Польшу началась Вторая мировая война. И квартирка, снятая Вальтером Вигманом на тихой антверпенской улочке, была крохотным островком хрупкого человеческого счастья в злобном и кровавом гитлеровском мире.

Но настал 1940 год. Год оккупации гитлеровцами европейских стран. В апреле немцы захватили Данию и высадились в Норвегии. В начале мая были оккупированы Бельгия и Голландия. А 14 июня немцы вошли в Париж. А вскоре из этих стран оккупанты начали вывозить евреев в лагеря смерти.

Вальтер Вигман был призван в военный флот.

Элизабет видела его последний раз в зимой 1941 года, когда его корабль зашел в Антверпен и Вальтер прибежал в еврейский квартал.

Он увидел Элизабет с клеймом еврейки - нашитой на пальто желтой шестиконечной звездой. Увидел в тот момент, когда гестаповцы выгнали ее с отцом и матерью из дома и вместе с другими евреями погнали к ожидавшим на улице крытым брезентом грузовикам. Падал мокрый снег, и последнее, что увидела Элизабет - мокрую флотскую шинель Вальтера и широко раскрытые от ужаса его глаза...

Что стало с ним, она не знает,

А их отправили в пересыльный лагерь Вестерборк, а оттуда в Освенцим.

В 1542 году отец и мать были убиты в газовой камере. А она выжила потому, что по молодости лег была послана на работу по упаковке женских волос, которые нацисты отправляли в Германию, где тоннами этих волос, состриженных с узниц концлагеря, набивали матрацы...

27 января 1945 года оставшихся в живых узников Освенцима освободили советские войска...

В конце интервью Элизабет Вайль рассказала, как в 1961 году ездила в Израиль. Она была свидетельницей на процессе Адольфа Эйхмана, похищенного израильской разведкой «Массад» в Аргентине. «Архитектор Холокоста», как называли Эйхмана израильские газеты, верный исполнитель бесчеловечных гитлеровских приказов по «окончательному решению еврейского вопроса», организатор лагерей смерти, строго следивший за регулярной отправкой эшелонов с европейскими евреями в эти лагеря, после окончания Второй мировой войны, боясь справедливого возмездия за свои злодеяния, скрылся в этой Южноамериканской стране под именем Риккардо Клемента.

Элизабет видела его в Освенциме в конце 1941 года, когда он, в сопровождении коменданта лагеря Рудольфа Гесса, осматривал лагерные бараки. Ей запомнились эти два подтянутых молодых немца в черных эсэсовских мундирах.

Как и все заключенные в Освенциме женщины, стриженная наголо, грязная, с ввалившимися от голода щеками, она не знала и не могла знать о цели этого визита. И лишь после освобождения из этого страшного лагеря прочитала в материалах Нюрнбергского процесса, зачем приезжал тогда в концлагерь Адольф Эйхман.

О целях этого визита рассказал судьям в Нюрнберге комендант Освенцима Рудольф Гесс. Осенью 1941 года его вызвал в Берлин рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. В конфиденциальном разговоре он сказал:

- Всех без исключения евреев, находящихся в пределах нашей досягаемости, надо уничтожить сейчас, во время войны. Если нам теперь не удастся разрушить биологические основы еврейства, то когда-нибудь евреи уничтожат германский народ. Вам предстоит выполнить эту задачу. Это трудная работа, требующая полного самопожертвования. Все подробности вы узнаете от оберштурмбанфюрера СС Адольфа Эйхмана, который вскоре приедет к вам в лагерь.

Вот и ходили они по огромной территории Освенцима, обсуждая детали порученной им задачи. Им надо было найти помещения для устройства газовых камер, опробовать на узниках удушающий газ «Циклон-Б», который готовился поставлять в Освенцим немецкий химический концерн «ИГ-Фарбепиидустри», подыскать подходящие места для длинных и глубоких рвов, куда предстояло зарывать трупы...

Как говорила в своем интервью Элизабет Вайль (на ее руке был вытатуирован лагерный номер 36587, который она показывала израильским судьям), во время процесса над Эйхманом, а длился он более полугода, для него в иерусалимской тюрьме был выделен целый этаж, названный охранниками «квартирой Эйхмана». Жизнь этого арестанта была строго регламентирована. В пять утра подъем, уборка камеры, завтрак, осмотр врача, прогулка, обед, послеобеденный отдых в постели, снова прогулка, свободное время и так - до отхода ко сну в 22 часа. В камере постоянно находился надзиратель. В смежной комнате, за решеткой, другой. Он наблюдал за тем, что происходило в камере. В более отдаленной, третьей комнате, был дежурный офицер. Остальные охранники находились снаружи. Все они носили тапочки на резиновой подошве, чтобы не мешать сну заключенного. А если тот не мог уснуть, дежурный офицер обязан был ему дать 25 капель валерьянки.

Пробы крови и мочи на анализ брали у Эйхмана два раза в неделю.

К нему также был представлен психолог. В свободное время Эйхман писал воспоминания.

Обо всем этом Элизабет Вайль читала в израильских газетах, ежедневно сообщавших о всех подробностях жизни Эйхмаиа в иерусалимской тюрьме.

Особенно запомнилось ей интервью тюремного надзирателя Шалома Нагара, напечатанное в одной из израильских газет, уже после суда над Эйхманом.

«Эйхман сидел без кандалов, - рассказывал Нагар. - Я сидел в его камере напротив него без оружия. Немецкого я не знал, и когда Эйхман хотел в туалет, подзывал меня знаком. Я надевал ему ножные кандалы, а в туалете освобождал от них. И пока он сидел на унитазе, я стоял рядом. Я должен был следить, чтобы он не покончил с собой.

Эйхман был очень чистоплотен. Сидя на унитазе, все время сливал воду, чтобы не было запаха. Потом вставал, закрывал крышку унитаза, мыл руки, и я снова надевал на него кандалы».

В полночь с 31 мая на 1 июня 1962 года этот тюремный надзиратель, простой еврейский парень Шалом Нагар, чьи дедушка и бабушка, вывезенные из Варшавского гетто в Освенцим, погибли в газовой камере, привел в исполнение вынесенный Эйхману израильским судом смертный приговор.

Накануне, 31 мая, президент Израиля отклонил просьбу Эйхмана о помиловании, и Эйхман был повешен.

Труп его кремировали. Пепел высыпали в коробочку и отвезли на полицейской машине в порт Яффу. Там коробочка с пеплом Эйхмана была доставлена на борт судна береговой охраны. На этом судне вышли в море - начальник управления тюрем Израиля Арье Нир, католический священник и два офицера полиции. В присутствии этих свидетелей Арье Нир развеял прах Эйхмана за пределами прибрежных вод Израиля.

Это произошло 1 июня 1962 года в 4 часа 35 минут...

После суда над Эйхманом, Элизабет Вайль посетила Иерусалимский музей еврейской Катастрофы «Яд-ва-Шем». Она рассказала сотрудникам музея о пароходе «Сент-Луис» и его капитане. Ей обещали, что в память об этом мужественном немецком моряке на аллее Праведников мира будет посажено молодое дерево.

Не знаю, увековечена ли память о капитане парохода «Сент-Луис» Густаве Шрёдере в музее еврейской Катастрофы «Яд-ва-Шем» в Иерусалиме. Но для спасения своих пассажиров - девятисот ни в чем не повинных людей, он сделал все что мог...

К оглавлению

Открытка с острова Святой Елены

В Гамбурге недалеко от порта есть небольшой магазин филателии. В нем помимо коллекционных почтовых марок продаются и почтовые открытки с видами городов разных стран. В этом магазине я увидел открытку с острова Святой Елены, - место ссылки Наполеона. Была и у меня когда-то такая открытка, которую я купил на этом острове.

А попал на Святую Елену я так.

Было это в далеком 1959 году. Я тогда плавал 3-м механиком на танкере "Херсон". Ходили мы из портов Черного моря на Европу, возили в Роттердам, Гамбург, Антверпен дизельное топливо. Но однажды получили задание идти в Антарктику, доставить судам китобойной флотилии "Слава" горючее.

Флотилия работала на промысле почти восемь месяцев. И все что нужно было для успешной охоты на китов - горючее, техническое снабжение и даже живой скот, - бычков, свиней и овец, которых забивали на "Славе" для питания китобоев, доставляли в Антарктику танкерами. А когда по приходу в Антарктику с танкеров перекачивали на Славу" горючее, моряки мыли танки, брали в них Добытый китобоями китовый жир и доставляли в Одессу.

Уходила "Слава" на промысел в начале октября. Возвращалась в мае. И если провожали китобоев в Антарктику только родные и близкие, то по возвращению в Одессу встречал весь город!

В день прихода "Славы" уже с раннего утра толпы людей с букетами цветов бежали в порт. А когда флотилия подходила к Одесскому рейду, не только причалы порта, но Приморский бульвар, Потемкинская лестница и даже крыши прилегающих к порту домов были полны народа!

Ровно в 10 часов утра три наиболее отличившихся на промысле китобойных судна, огибая Воронцовский маяк, входили в порт. Расходясь веером, они стреляли из гарпунных пушек разноцветными ракетами, салютуя родному городу. А вслед за ними, под звуки выстроенного на берегу военного оркестра, величаво входила в порт огромная китобаза. За ней двумя кильватерными колоннами следовали китобойные суда. На их мачтах трепетали на ветру флаги расцвечивания, а широкий мостик китобазы украшал огромный транспарант: "Здравствуй, любимая Родина!"

Сак только китобаза пришвартовывалась к причалу и с ее высокого борта опускали трап, по нему в парадной морской форме сходил на берег капитан-директор "Славы" Алексей Николаевич Соляник. Четко печатая шаг, он направлялся к специально выстроенной к приходу флотилии трибуне, на которой ожидало китобоев прибывшее в порт городское начальство.

Поднявшись на трибуну, А. Н. Соляник отдавал рапорт первому секретарю областного комитета коммунистической партии, докладывая, сколько за промысловый рейс добыто китового жира, китовой муки, печени, мяса и другой полезной продукции. Потом он подходил к микрофону и обращался с приветственной речью к собравшимся на причалах порта родственникам китобоев. И когда заканчивал свою речь, порт оглашался громом аплодисментов!

А потом в окружении жен, детей, матерей и друзей китобои шли домой, где прямо во дворах их ждали накрытые столы. И кто бы ни заглянул в такой двор, его гут же тащили к столу, выпить за вернувшегося из далекой Антарктики соседа-гарпунера, штурмана или простого матроса "Славы", которым гордился весь двор!

Вот так встречала Одесса китобойную флотилию, которой довелось мне однажды доставить горючее...

Уходили мы в Антарктику в январе, морозной ночью. Порт был скован льдом, и от причала Одесской нефтегавани выводил нас за маяк ледокол "Торос". Льдины с треском расступались от его бортов, освобождая для нас черную угрюмую воду, оставлявшую за кормой вспененную дорожку, бежавшую к обледеневшему волнолому, на котором красным огнем прощально мигал нам Воронцовский маяк.

Долгий переход в Антарктику скрашивали наши пассажиры" - бычки, свиньи и овцы. Поселили их под полубаком в специальном загоне, куда матрос-скотник приносил им воду и корм. Свиньям - камбузные помои, а бычкам и овцам сено. Тюки с сеном были погружены в Одессе в расположенный на баке танкера сухой трюм, и капитан весь переход до Антарктики волновался, хватит ли нашим "пассажирам" этого корма.

Атлантика погодой не баловала. Свиньи и овцы, укачиваясь, лежали и стонали, как люди. А бычки стойко выдерживали качку и, беспрерывно жуя сено, не обращали внимания даже на летающих рыб, которые целыми стаями выскакивали из воды и шлепались на палубу.

Более кротких и незлобивых животных, какими были эти бычки, я не встречал. Они доверчиво тянули к нам морды, словно пытаясь спросить, куда их везут? При этом в глазах у них стояла такая печаль, будто знали зачем...

И вот - Антарктика! С белеющими на горизонте айсбергами, с криками чаек и повисшими над мачтами огромными альбатросами. И чем ближе подходили мы к району промысла китобоев, тем сильнее чувствовался в воздухе густой удушливый запах. Это на палубе китобазы разделывали китов.

После каждой такой разделки, когда из кита вытапливали жир, а кости перемалывали на муку, смрадный запах распространялся на весь океан...

При нашем приближении к китобазе на палубу "Славы" высыпал весь экипаж. Таких приветственных криков я не слышал никогда! Многие пускались даже в пляс! Ведь на "Херсоне" было не тольо горючее, бычки, свиньи и овцы, - была почта! А что может быть дороже в долгом плавании для моряка или рыбака, чем письма из дома!

Чтобы танкер на океанской зыби не бился о борт китобазы, между «Херсоном» и «Славой» завели двух надутых воздухом убитых китов.

Потом со «Славы» грузовой стрелой спустили к нам на палубу стальную сетку и в ней по очереди подняли наших «пассажиров». Свиньи при этом дико визжали, словно их уже резали, овцы жалобно блеяли, а бычки, когда их начали поднимать в сетке, укоризненно смотрели на нас и в их темных глазах стояли слезы...

Пробыли мы на промысле дней десять. Перекачали на "Славу" горючее, помыли танки, приняли в них китовый жир и тронулись в обратный путь, Но смрадный тяжелый запах разделываемых на борту "Славы" китов преследовал нас еще долго...

А теперь об острове Святой Елены, куда в 1815 году был сослан англичанами Наполеон Бонапарт.

Зашли мы туда пополнить запас пресной воды. Наш опреснитель вышел из строя, до Гибралтара, куда но возвращению из Антарктики заходили обычно наши суда, было еще далеко, и капитан принял решение: подойти к острову, стать на якорь и заказать баржу с пресной водой. Когда стало известно, что мы идем к острову Святой Елены, я поднялся на мостик и попросил у вахтенного штурмана лоцию Южной Атлантики. И вот что узнал: Необитаемый остров Святой Елены был открыт португальцами в 1502 году. Это было 21 мая, в день Святой Елены. Поэтому остров и получил такое название. Спустя полтора столетия, в 1659 на острове высадились англичане, подняв над островом свой флаг и утвердив свое владычество.

На гористом острове площадью 120 квадратных километров, большую часть которого занимают склоны кратера уснувшего вулкана, живет около 5 тысяч человек: европейцы, индусы и выходцы из Африки.

Всеми делами на острове Святой Елены управляет английский губернатор. Есть Законодательный и Исполнительный советы. Административно губернатору подчиняются также острова Вознесения, Тристан да Кунья и ряд других, совсем мелких.

Единственный город на острове и его столица - Джеймстаун. На острове нет глубоководных причалов, и все приходящие суда становятся на якорь в небольшой бухте Джеймс. Берега острова крутые обрывистые, и при высадке на берег нужно соблюдать особую осторожность.

На острове Святой Елены суда могут пополнить запасы пресной воды и свежей провизии.

К острову мы подошли на рассвете. Убавив ход, медленно шли вдоль его высоких обрывистых берегов, о которых с пушечным грохотом разбивались океанские волны.

Внезапно горы расступились, открыв небольшую бухту, церковь на берегу и сбегающие к бухте белые домики Джеймстауна.

В бухте раскачивались на якорях рыбацкие лодки, прогулочные катера и неизвестно как попавший сюда ржавый рыболовный траулер, на корме которого развевался закопченный японский флаг

Не успела прогрохотать на баке "Херсона" якорная цепь, как к борту танкера, тарахтя мотором, подошел катер, с которого поднялись к нам на борт портовые чиновники. Оформление прихода заняло не больше получаса, и вскоре к нашему борту пришвартовалась баржа-водолей.

- Стоять будем до следующего утра, - объявил капитан. - Увольнение на берег в две смены.

Я попал в первую. И от нетерпения скорее оказаться на острове, где провел свои последние дни Наполеон, прыгнул прямо с палубы в спущенный на воду моторный бот, чуть не сломав ногу!

И лишь когда мы отошли от "Херсона", убедился, что не зря в лоции Южной Атлантики есть предупреждение об опасности, подстерегающей моряков при высадке на Святую Елену.

С океана пошла сильная зыбь. Наш мотобот то проваливался между валами зыби, то взлетал верх на гребень волны, которая несла нас к берегу, угрожая разбить мотобот о каменные плиты набережной, где собралась толпа местных жителей криками и жестами пытавшаяся помочь нам высадиться на берег. Высадились с трудом, чуть не разбив мотобот о сбегающие в воду с набережной захлестываемые волной ступени. Помогли и островитяне, не побоявшись быть смытыми в океан, протягивая нам руки с этих мокрых, покрытых скользкими водорослями ступеней.

И когда мы оказались в их толпе, где каждый старался похлопать нас по плечу и пожать руку, я вдруг увидел объявление, прикрепленное к выщербленной стене: "Любое лицо, вступающее на эту территорию, делает это на собственный страх и Риск. Правительство острова Святой Елены не несет никакой ответственности за ущерб или ранения, которые могут быть получены при этом и не удовлетворяет в связи с этим никаких претензий"

Сопровождаемые несколькими парнями, которые вызвались быть нашими гидами, и толпой мальчишек, которых мы одарили значками с советской символикой, мы начали осматривать город. Первое что увидели - сигнальную пушку, из которой палили еще, наверно, во времена Наполеона. Она мирно дремала на небольшой площади, вымощенной каменной брусчаткой. На жерле пушки сидел голубь.

Почта, гостиница, несколько магазинов, фруктовые лавки, из которых с любопытством смотрели на нас молоденькие продавщицы, и кинотеатр, - все это разместилось по обе стороны Мейн-стрит, главной улицы Джеймстауна, которая вытянулась под обрывами гор. Помимо нескольких церквушек, разместившихся между жилыми домами, наткнулись и па молельный дом адвентистов седьмого дня, на доске объявлений которого, очевидно но случаю нашего прихода, мы прочли псалом на русском языке:

Во Христе мы имеем Искупление кровию Его, Прощение грехов, по богатству благодати Его".

Пройдясь несколько раз по главной улице, мы заглядывали во все магазинчики в надежде купить какой-нибудь сувенир в память о Святой Елене. Но продавцы, при нашем появлении, словно сговорившись, выставляли на прилавки пыльные бутылки дешевого французского бренди "Наполеон” и предлагали какие-то маловыразительные брелоки.

Лишь в крохотном книжном магазинчике среди пожелтевших от времени журналов и комиксов мы увидели наборы поблекших открыток с видами острова. Я выбрал открытку с главной достопримечательностью острова - с видом дома-музея Наполеона и его могилой.

Теперь оставалось только посетить эти знаменательные места. Но попасть туда оказалось непросто. И музей, и могила Наполеона находятся высоко в горах. По совету наших гидов мы договорились с хозяином небольшого старенького автобуса, одиноко стоявшего у массивного портала церкви Святого Джеймса, в честь которого и назван единственный на острове город.

Напротив церкви была бензозаправка американской компании "Мобил ойл". Подъехав к ней и заправив полный бак автобуса бензином, его хозяин, седой молчаливый негр, жестом пригласил нас в автобус и мы поехали.

Крутую дорогу в гору автобус, натужно гудя мотором, преодолевал с трудом. Наконец мы добрались до высокого перевала и остановились на краю обрыва. Отсюда видны были красные крыши ферм, разбросанные по зеленому фону долин, пасущиеся

на них стада коров и овец и сияющий вдали океан.

- Могила там, внизу, - закурив дешевую сигарету, сказал хозяин автобуса, - к ней можно спуститься только пешком.

Докурив сигарету и затоптав ногой окурок, он повел нас вниз но крутому склону горы мимо невысокой стены, сложенной из обломков скал. Мы спустились к небольшой поляне, где среди черных камней пробивался светлый родничок. По словам хозяина автобуса, это место Наполеон выбрал сам, совершая по воскресным дням пешие прогулки двенадцати великих победах императора. Они были высажены в 1840 году, когда прибывшая на остров французская миссия увезла останки Наполеона со Святой Елены, чтобы захоронить в Париже.

Мы прошли за простую металлическую ограду и увидели гладкую каменную плиту без какой-либо надписи.

"Быть преданному земле на берегах Сены, среди народа, столь любимого мною" - завещал Наполеон перед смертью.

Но те, кто сослали Наполеона на далекий, затерянный в Атлантическом океане остров Святой Елены, распорядились иначе. 9 мая 1821 года здесь, на этом месте, английские солдаты опустили в могилу гроб с телом императора-узника.

"Он был одет в конно-егерский мундир императорской гвардии, покрытый звездами всех орденов. Пленник острова Святой Елены нисходил в могилу, осененный всеми знаками европейских почестей. Три тысячи человек провожали тело покойного. Дорога не позволяла печальной колеснице доехать до места погребения, и английские гренадеры полка Вальтера Скотта имели честь нести на своих плечах смертные останки героя. Двадцать пушечных залпов возвестили океану, что душа Наполеона оставила землю..." Так записал об этом событии очевидец в "Хронике последних дней Бонапарта".

Я прочитал это, но возвращении в Одессу в Публичной библиотеке имени Горького, попросив в окне выдачи книг все, что было написано о Наполеоне. В том числе и нашумевшую когда-то книгу советского академика Евгения Тарле "Наполеон".

Что выгравировать на могильной плите - "Наполеон" или "Наполеон Бонапарт"? Французы настаивали на одном величественном слове - "Наполеон". Но английский губернатор Святой Елены Гудсон Лоу потребовал, чтобы надпись была сделана обыденно - имя и фамилия покойного, даты рождения и смерти.

Сговориться не удалось. И надгробная плита осталась без надписи.

Стоя тогда у пустой могилы, невольно вспоминались появляющиеся время от времени в мировой прессе сенсационные сообщения о причинах смерти Наполеона, о ее насильственном характере. Эта шумиха достигла своего апогея в 1969 году в связи с празднованием во Франции 200-летия со дня рождения великого императора.

Английские медики, используя новое научное открытие - способность волос накапливать мышьяк - подвергли бомбардировке тепловыми нейтронами в атомном реакторе пучок волос Наполеона, хранившихся во Французском военном музее. Содержание мышьяка в волосах в тринадцать раз превышало норму! Это подтверждало предположение, основанное на записях личного врача императора: Наполеон умер не от рака, а был отравлен. В течение четырех месяцев ему подмешивали в еду малые дозы мышьяка.

Вот так закончил свою жизнь узник острова Святой Елены...

Поднявшись снова к автобусу, мы проехали небольшое расстояние и оказались в расщелине между гор, где среди вековых деревьев стоял Лонгвуд-хауз, дом, в котором Наполеон прожил последние годы своей жизни.

Возле дома нас встретил смотритель, приветливый старик, соскучившийся по посетителям. Уплатив ему по два шиллинга, мы получили по входному билету. На каждом билете было написано по-французски: "Музей Наполеона. Французская территория на острове Святой Елены".

После смерти Наполеона Лонгвуд-хауз стал собственностью Вест-Индской компании, которая сдала его в аренду местному фермеру. В салоне бывшей резиденции императора загрохотала молотилка, а спальню превратили в хлев для баранов. Долина, в которой был похоронен Наполеон, стала доходным местом. За осмотр могильной плиты с каждого путешественника брали по три шиллинга.

Посетившие остров после смерти Наполеона французские морские офицеры доложили императору Наполеону Третьему о столь непочтительном отношении к памяти его знаменитого дяди.

Уплатив правительнице тогдашней Англии королеве Виктории 7100 английских фунтов стерлингов из них 1600 фунтов за место захоронения Наполеона, а остальные за Лонгвуд-хауз, Франция стала собственницей обеих территорий со всеми имеющимися на них постройками и насаждениями. И с 1858 года и по сей день во главе этого самого маленького заморского владения Франции стоит французский консул и над музеем Наполеона развевается трехцветный французский флаг.

В одиннадцати комнатах одноэтажного дома собраны личные вещи императора: картины, посуда, мебель, всем, чем он пользовался. В шкафах и застекленных витринах - подсвечники, курительные трубки, жилет императора, шкатулка для денег и книги. Его личная библиотека насчитывала около трех тысяч томов, и на каждом титульном листе каждого тома было написано "Император Наполеон".

Обслуживали узника Святой Елены камердинер, повар, врач и каждую неделю приходила прачка, забирать в стирку белье.

Мы минуем столовую, спальню и смотритель дома, он же и гид, открывает дверь в большую комнату с большим бильярдным столом, где Наполеон проводил долгие часы: читал, писал, принимал посещавшего его иногда губернатора острова.

Здесь же, в этой комнате, часами расхаживая с заложенными за спину руками, Наполеон диктовал приставленному к нему английскому офицеру свои мемуары: "Сирийско-египетская компания". "100 Дней", "История консульства и империй" и другие работы.

На белом атласе под стеклом лежат комнатные туфли Наполеона. Рядом ордена Почетного легиона и Итальянской короны, которые он носил на Святой Елене. В деревянных оконных жалюзи со-Ранились небольшие отверстия - император прорезал их перочинным ножом. Сквозь них в ненастные вечера он наблюдал за движением часовых, когда оставался в доме один.

Экскурсия подходит к концу. В книге посетителей стоят сотни подписей моряков и путешественников из разных стран. Среди них мы увидели запись ка русском языке: "Возвращаясь из антарктической экспедиции на теплоходе "Обь", побывав на острове Святой Елены, посетили дом-музей Наполеона. Он для нас не абстракция, а живые страницы Отечественной войны 1812 года, сожженная Москва и Бородино". Под этой записью подписи моряков и ученых, участников антарктической экспедиции на теплоходе "Обь".

Когда в этой книге расписались и мы, я вспомнил, как будучи однажды в Ленинграде, видел в Эрмитаже гравюры и офорты, воссоздающие жизнь Наполеона на острове Святой Елены. На одной из гравюр он изображен в военном мундире при орденах и шпаге. Вдали на фоне мрачных скал маячит фигура английского часового. Наверно, в эти минуты узник острова Святой Елены размышлял о причинах поражения своей 700 тысячной армии на бескрайних просторах России.

"Расчет мой был верен, покуда я рассчитывал, что буду сражаться с людьми. Я был уверен, что разобью русскую армию. Но я не смог победить пожаров, морозов, голода, смерти. Судьба была сильнее меня. Удивительна участь этой войны! Мог ли я вообразить, что она меня погубит? Никогда я так не обдумывал всех подробностей, никогда не принимал столько мер предосторожности, не имел менее честолюбивых планов и все-таки пал...”

Это из книги Тарле "Наполеон".

А в книге посетителей Лонгвуд-хауза мы оставили такую запись: "Отдавая должное великой исторической личности, каким был Наполеон, мы чтим доблесть, мужество и отвагу русского народа, выстоявшего против нашествия наполеоновских армий".

Покидали мы Святую Елену под утро следующего дня. Солнце еще не взошло. По небу тянулись серые, угрюмые облака, такие же неприветливые, как и встретившие нас по выходу из бухты Джеймс океанские волны. Набирая ход, мы уходили все дальше и дальше от лежавшего в стороне от больших океанских дорог клочка земли, снискавшего печальную известность, как последнее пристанище опального императора, поднявшегося в блеске славы и величия над Европой девятнадцатого столетия и закончившего свои дни на этом Богом забытом острове.

Я долго стоял на палубе, пока лиловые вершины Святой Елены полностью не скрылись за кормой.

Вот что напомнила открытка, увиденная в магазине филателии в Гамбурге и записи в старом, пожелтевшем от времени дневнике...

К оглавлению

"Суэцкая тетрадь"

"Когда владыка ассирийский

Народы казнию казнил

Высок смиреньем терпеливым

И крепок верой в Бога сил,

Перед сатрапом горделивым

Израиль выи не склонил..."

Александр Пушкин, "Юдифь", 1826 год.

В 1967 году я плавал старшим механиком на теплоходе "Большевик Суханов". В последних числах мая, погрузив в Одессе 12 тысяч тонн сахара, вырабатываемого Одесским сахарным заводом, мы снялись на Кувейт, и 4 июня пришли в Порт-Саид, где стали на якорь в ожидании лоцманской проводки по Суэцкому каналу.

Уходя из Одессы, я накупил газет, пытаясь разобраться в тревожной обстановке, которая складывалась вокруг Израиля.

Советские газеты писали, что Израиль сосредотачивает свои войска на границах с Египтом и Сирией для "очередной агрессии против арабских стран". Как выяснилось потом - это было ложью. Но в соответствии с этой информацией 16 мая президент Египта Гамалъ Абдель Насер потребовал от ООН вывести с Синайского полуострова свои войска, задачей которых было сохранение перемирия между Египтом и Израилем.

19 мая Организация Объединенных Наций в лице Генерального секретаря У Тана, выполняя требования египетского диктатора, эвакуировала из Синая свои миротворческие силы, открыв тем самым египетской армии путь к границе Израиля.

22 мая Насер объявил о закрытии для израильского судоходства Тираиского пролива, соединяющего Аккабский залив с Красным морем, ввел в пролив военные корабли и заявил: "Аккабский залив - территориальные воды Египта и ни при каких обстоятельствах мы не позволим израильскому флоту проходить через пролив". Фактически это означало объявление войны Израилю.

США и Великобритания на словах осудили закрытие пролива и даже пригрозили Египту послать в Красное море военные корабли ею главе с Шестым флотом США. Но на деле никаких реальных действий в защиту международного судоходства не предприняли. А президент Франции генерал Шарль де Голь, опасаясь оказаться на плохом счету у нефтяных арабских шейхов, поспешил наложить эмбарго на поставки вооружений на Ближний Восток, лишив Израиль единственного источника получения оружия.

26 мая Гамаль Абдель Насер в хвастливой речи, произнесенной по каирскому радио, обещал арабам разгромить ненавистный Израиль и сбросить евреев в море.

Политический престиж египетского диктатора в арабском мире стремительно возрастал. До этих событий он получил из рук правителя СССР Никиты. Хрущева золотую звезду Героя Советского Союза. И хотя в 1967 году Н.Хрущева во главе СССР уже не было, его сместил и заменил на этом посту Леонид Брежнев, антиизраильская политика Советского руководства оставалась прежней, и советские торговые суда ежедневно доставляли в порты Египта мощное военное вооружение.

Свыше тысячи советских военных советников готовили египетские вооруженные силы к броску на Израиль, и в лице Насера арабы видели, что, наконец-то появился лидер, подобный древним арабским воителям из династии пророка Мухаммеда, который мечом защитит поруганную презренными евреями честь арабской нации и воссоздаст великий Арабский халифат.

30 мая король Иордании Хусейн прибыл в Каир и подписал соглашение о военном сотрудничестве с Египтом, поставив свою королевскую армию под командование египетских генералов. В то же время в Иорданию вступили части иракской армии для священной общеарабской войны против Израиля. А Саудовская Аравия, Кувейт, Судан, Ливан, Йемен и Алжир заявили о полной поддержке действий Египта, Сирии, Иордании и Ирака и о готовности внести свой вклад в сокрушение ненавистного им сионизма.

Окрыленный этими лихорадочными приготовлениями к священной войне против Израиля председатель Организации освобождения Палестины Ахмед аль Шукейри в те дни заявил: "Мы уничтожим Израиль и его население. А для тех, кто спасется, если таковые будут, лодки готовы, чтобы отправить их в море".

Поддерживая готовившейся против евреев этот кровавый психоз, министр обороны СССР, член ЦК КПСС, Герой Советского Союза, маршал Андрей Гречко на встрече в Москве с министром обороны Египта заявил: "СССР, его правительство и армия будут вместе с арабами. Мы - ваши преданные друзья и будем оставаться ими. Вооруженные силы Советского Союза будут продолжать поддерживать вас, потому что такова политика советских людей и нашей партии. От своего имени, как министра обороны, и от имени всего советского народа мы желаем вам победы в войне против империализма и сионизма. Мы с вами и готовы помочь вам в любой момент".

Эту речь советского министра, захлебываясь от восторга, передало на весь мир каирское радио.

Вот в такой обстановке оказался Израиль к началу июня 1967 года.

Закрывшись в каюте, я слушал все это по "вражьим голосам": "Голосу Америки", "Би-Би-Си" и "Свободе".

Голоса эти тогдашние власти СССР круглосуточно глушили. Но в море, особенно вдали от советских берегов, их, хоть и с трудом, но можно было слышать.

За прослушивание этих голосов я мог лишиться не только права на загранплавание, но и получить тюремный срок. Такие были в СССР законы. Но не слушать - было выше моих сил. Поэтому, с наступлением темноты, когда слышимость "вражьих голосов" была лучше, я закрывался в каюте и, прильнув ухом к транзисторному приемнику, с замиранием сердца, слушал о готовившемся разгроме маленького еврейского государства.

Придя в Порт-Саид, мы отдали якорь на внутреннем рейде порта, где обычно формировался караван судов, следующих по Суэцкому каналу в Красное море.

Не успели мы стать на якорь, как нас сразу окружили лодки с торговцами. Вскарабкавшись но ловко заброшенным канатам к нам на борт, они развернули на палубе настоящий базар, предлагая разнообразный товар: бронзовые статуэтки, зажигалки, дешевые часы, кожаные сумки, детские игрушки, брелоки, косметику и значки с фотографией своего президента.

Протягивая нам значки с фотографией Насера, они потрясали кулаками в сторону Израиля и кричали, что египетский президент скоро уничтожит это проклятое сионистское государство!

Перед рассветом я вышел на палубу. Я не первый раз проходил Суэцкий канал и знал, что к часам пяти утра на борт поднимутся швартовщики. Они должны будут швартовать нас к бровке канала, когда следуя из Порт-Саида в Красное море, мы будем пропускать встречный караван. Вслед за швартовщиками приедет лоцман, и с восходом солнца, снявшись с якоря, мы пойдем в канал.

А пока город спал. На набережной, с тихо шумевшими под рассветным ветром пальмами, тускло светили редкие фонари, отражаясь в сонно всхлипывающей у нашего борта воде. Возвращаться в каюту, "досыпать", не имело смысла. Небо на востоке светлело, и на рейде уже начали появляться лодки со швартовщиками и тарахтевшие моторами лоцманские катера.

Вскоре лодка со швартовщиками подошла и к нам. Не успев подняться на борт, арабы побежали на корму и развели там примус. А один из них, маленький, юркий, с черными острыми глазками, похожий на разбойника из арабских сказок "Тысяча и одной ночи", пристал к вахтенному матросу, чтобы тот немедленно будил повара, так как для завтрака швартовщикам нужен рис.

Приехал и лоцман, тучный, вальяжный араб. Пока он медленно поднимался но трапу, его ассистент нес за ним большой черный портфель.

Солнце взошло, осветив верхушки пальм, и заиграв радужными бликами на пахнувшей мазутом портовой воде. Стоявшие впереди нас суда начали сниматься с якорей.

Объявили палубной команде аврал и у нас. На баке загрохотав брашпиль, выбирая якорную цепь, и я уже хотел было спуститься в машинное отделение, где мне, как стармеху, полагалось быть при отходе судна, как вдруг со стороны канала послышались сильные взрывы и в небо взметнулись столбы черного дыма.

Взрывы загрохотали один за другим. Солнце заволокло дымом, и в воздухе почувствовался резкий запах гари, знакомый мне еще с тех времен, когда в начале Великой Отечественной войны немецкие самолеты начали бомбить Одессу.

Швартовщики заметались по палубе, а один из них, с криком: "Исраэль! Исраэль!" в панике прыгнул за борт и поплыл к берегу. С мостика спустился перепуганный лоцман и, размахивая руками, стал звать проходивший мимо какой-то катер.

На берегу завыли сирены воздушной тревоги. Где-то за пальмами Порт-Саида судорожными залпами начали палить в небо зенитки, хотя никаких самолетов над городом видно не было. Со стоявших впереди нас судов одна за другой стали отходить к берегу лодки со швартовщиками, среди которых виднелись форменные фуражки лоцманов.

Я поднялся на мостик, спросить капитана, что это все значит. Он нервно курил, вглядываясь в сторону канала, откуда продолжали доноситься взрывы.

Увидев меня, сказал:

- Только что получил сообщение. До особого распоряжения проводка по каналу запрещена.

Так на моих глазах 5 июня 1967 года началась знаменитая "Шестидневная война"...

Мы простояли на рейде Порт-Саида дней десять. Многие суда, на второй же день начала войны, развернувшись, стали уходить назад, в Средиземное море. А мы стояли, связываясь каждый день с Одессой, и каждый раз получали один и тот же ответ: "Ждите!"

Наконец, когда в пароходстве поняли, что в результате войны Суэцкий канал закрыт, и закрыт надолго, нам дали указание - следовать в Кувейт кружным путем. То есть, как во времена парусного флота, до прорытия Суэцкого канала, через Атлантический и Индийский океаны, вокруг Африки. Или, как говорили тогда моряки: "Вокруг всей географии"...

Подробностей "Шестидневной войны" мы не знали. Советские газеты и радио в многочисленных статьях всячески поносили "израильских агрессоров". Ведь Советское правительство, подстрекавшее арабские страны к войне против Израиля и вооружавшее их самой новейшей советской военной техникой, в результате этой войны потерпело военное, политическое и моральное поражение, не меньшее чем его арабские друзья. Желание СССР самоутвердиться на Ближнем Востоке и в арабском мире за счет уничтожения Израиля грубо провалилась из-за неожиданного для многих героического поведения евреев, не пожелавших, как того хотелось правителям СССР, брежневым и сусловым, пойти под нож египетского фараона! В бессильной злобе СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем. Они были восстановлены лишь в годы горбачевской "перестройки", когда сам Советский Союз стоял уже на краю своего развала...

В те горячие дни Шестидневной войны, когда "Большевик Суханов" стоял на рейде Порт-Саида, я завел тетрадь, в которой подробно записывал все, что происходило на моих глазах. Но потом тетрадь затерялась. Да и надобность в ней отпала. Отпала потому, что если бы я написал статью или рассказ о том, как бежали в первый день войны со стоящих на рейде Порт-Саида судов арабы, не говоря уже о позорном поражении самой египетской армии, это нe напечатала бы ни одна советская газета.

В те дни советская пресса писала: "Порт-Саид - второй Сталинград!”, хотя на этот город не была сброшена ни одна израильская бомба!..

Прошли годы. Я давно забыл о событиях тех дней. Давно бросил плавать, давно стал пенсионером, и по обстоятельствам, которые объяснил в предисловии к этой книге, стал жить в Германии.

Приехав однажды в Берлин, я решил посетить Еврейский музей, о котором много читал, и залы которого видел по немецкому телевидению. Но попасть в этот музей оказалось не просто. К нему стояла огромная очередь, в которой можно было услышать русскую, немецкую, английскую и французскую речь.

В Берлин я приехал к друзьям на несколько дней. Но из-за этого музея, чтобы пройти по его многочисленным залам и осмотреть выставленные в них экспонаты, чтобы детально ознакомиться с многообразием еврейской культуры, с ее могучими творцами, глубже познать трагическую историю еврейского народа, с его постоянными гонениями, насмешками и издевательствами, чтобы лучше узнать народ, избранный Богом для исполнения великой и мученической миссии, народ, который дал миру моральный кодекс человечества - Скрижали Завета с Десятью Заповедями, и которому нацистами были уготованы газовые камеры лагерей смерти, мне пришлось задержаться в Берлине на целую неделю.

Еврейский музей Берлина располагает и замечательной библиотекой, где собраны не только редкие книги по еврейской истории, но и уникальные древние рукописи, познакомиться с которыми приезжают студенты и ученые со всей Европы.

Вот, в этой библиотеке, я и прочитал хронологию событий Шестидневной войны 1967 года, в результате которой были полностью разгромлены армии арабских государств, замышлявшие с помощью СССР уничтожить Израиль. Прочитал в книге английского историка Майкла Орена "Шесть дней войны", где описаны все драматические события, предшествовавшие этой войне и буквально почасовое изложение ее стремительного развертывания до победного конца.

Эту хронологию я подробно записал в тетрадь, которая стала продолжением той, "Суэцкой". Но прежде, чем перейти к описанию тех событий, напомню еще раз читателям, что предшествовало этой войне.

К началу июня 1967 года Израиль оказался в полной политической, экономической и военной изоляции. Оказался один на один с превосходящими его во много раз вооруженными силами Египта, за которыми стояла самая могучая держава того времени - СССР! Было ясно, что при малейшем успехе египетских войск все без исключения соседи Израиля мгновенно кинуться добивать евреев. Арабские страны, весь мусульманский мир, радостно потирали руки в предвкушении кровавого еврейского погрома.

Крикливая арабская пропаганда обещала быструю победу, за которой откроется возможность безнаказанно грабить, насиловать и убивать евреев, как это делали немецкие фашисты.

Ни одна страна в- мире не поддержала Израиль. Даже самый верный союзник Израиля - Соединенные Штаты Америки, увязшие во Вьетнамской войне, уязвленные грандиозными успехами Советского Союза в космосе, теряя влияние и престиж в мире, уговаривали Израиль терпеть и ничего не делать, вяло обещая предпринять какие-то шаги по дипломатическому урегулированию конфликта.

В этот критический момент, когда история предъявила новое невиданное испытание евреям, никогда не забывающих своих родных и близких убитых в Бабьем Яру и в многочисленных еврейских гетто, устроенных немецкими фашистами на захваченных территориях Польши и Советского Союза, удушенных в газовых камерах Освенцима и в других нацистских лагерях смерти, этот маленький, вечно гонимый народ, сжался в стальную пружину.

И вдруг, - неожиданно для арабского мира и советских стратегов, уверенных, что "трусливые евреи" начнут разбегаться при первых же выстрелах египетской артиллерии, эта пружина стремительно разжалась!

Вот хронология этой краткой войны, которая стала предметом тщательного изучения в военных академиях и генеральных штабах всего мира.

На рассвете 5 июня 1967 года 16 старых израильских истребителей поднялись в воздух и, наполняя эфир служебной болтовней, имитировали обычный патрульный облет. Вслед за этими самолетами с военных аэродромов под Тель-Авивом и в пустыне Негев начали взлетать истребители-бомбардировщики с полной бомбовой нагрузкой. Когда рассвело в воздухе было 200 боевых самолетов -почти весь военно-воздушный флот Израиля. Большинство из них полетело в сторону Средиземного моря, а малая часть в сторону Красного моря.

Израильским летчикам было приказано лететь на высоте не более 15 метров и не включать радиопередатчики даже в случае угрозы гибели. Первая волна израильских истребителей-бомбардировщиков, развернувшись на 180 градусов над Средиземным морем и почти касаясь крыльями его волн, не обнаруженная ни одним из многочисленных советских локатором.

Израильское командование применило в Синае неожиданную для египтян тактику лобовых танковых атак в сочетании с молниеносными десантными операциями и пехотными бросками в обход главных вражеских сил, не прекращая бои и ночью. Пустыня освещалась тысячами факелов горящих советских танков. С включенными фарами и ревущими сиренами израильские броневые машины шли напролом на позиции ничего подобного не ожидавших египтян.

На четвертый день этих неистовых атак египетская армия в Синае была полностью разгромлена. Израильские войска вышли к Суэцкому каналу на всем его протяжении, а сброшенные на парашютах десантники захватили на Красном море стратегический порт Шарм эль Шейх.

В Синайской пустыне египтяне оставили 800 новейших советских танков, 250 полевых и самоходных орудий, более 10 тысяч бронетранспортеров, артиллерийских тягачей и автомобилей, множество складов и баз с боеприпасами...

5 июня, через несколько часов после начала атак против египтян, израильтяне вступили в жестокий бой и с Иорданской королевской армией за священные холмы Иерусалима.

С 1948 года Иордания владела Восточным Иерусалимом, включая Храмовую гору и другие святые места трех мировых религий. За время своего правления иорданцы уничтожили в Восточном Иерусалиме все синагоги и разрушили Еврейский квартал в Старом городе. Евреям не разрешалось молиться у священной для них Стены плача - остатков западной стены разрушенного римлянами Иерусалимского храма.

Но, тем не менее, утром 5 июня 1967 года, когда израильские самолеты бомбили египетские военные аэродромы, правительство Израиля предупредило короля Иордании Хусейна, что Израиль не намерен атаковать его страну, и предложило взаимно удерживаться от конфронтации.

Но король Хусейн, узнав, что египетские войска, вооруженные самым современным советским оружием, вступили в бой с израильтянами и, не желая, очевидно, оставаться на обочине великой арабской истории, приказал своим армиям атаковать израильтян.

В 11 часов утра того памятного дня - 5 июня 1967 года - иорданская артиллерия открыла огонь по пригородам Тель-Авива, самолеты иорданской авиации сбросили бомбы на прибрежный город Натания и пехотные и бронетанковые бригады королевских войск плечом к плечу со своими иракскими союзниками пошли в наступление.

Вступление Иордании в войну подбодрило и Сирию. К полудню 5 июня сирийская артиллерия, расположенная на Голанских высотах, начала обстрел израильских кибуцев, а сирийские бомбардировщики советского производства попытались бомбить израильский город Афулу, но были отогнаны израильскими истребителями, а несколько из них сбиты.

Так, несмотря на все старания израильского Генерального штаба избежать войны на два фронта, к полудню первого дня Шестидневной войны Израиль был втянут в войну на три фронта. В отличии от египтян иорданцы воевали упорно и храбро. Но и израильтяне дрались с неистовством и бесстрашием.

К концу дня 7 июня в тяжелых наземных боях иорданская армия была разгромлена. Была также уничтожена иракская пехотная дивизия и поддерживавшая ее бригада иракских танков советского производства Т-55. Остатки королевской армии вместе с недобитыми иракскими союзниками бежали на Восточный берег Иордана.

Король Хусейн, узнав о разгроме своих войск, впал в истерику и заявил на весь мир, что это американцы и англичане напали на Иорданию со своих кораблей в Средиземном море и помогли Израилю победить непобедимую королевскую армию.

К этой лжи, чтобы оправдать позорный разгром своих войск от "трусливых" евреев, присоединился и президент Египта Насер.

Историческая битва за Восточный Иерусалим вышла на финишную прямую в ночь с 6 на 7 июня 1967 года. Генштаб выделил для этой битвы свои последние резервы - танковую бригаду и парашютно-десантный полк полковника Мордехая Гура. К рассвету израильским танкам удалось пробить заграждения, отделявшие древнее еврейское кладбище на Масличной горе от стен Старого города и парашютисты Мордехая Гура ворвались в город.

В ожесточенном рукопашном бою в узких улочках Старого города они подавили последнее сопротивление иорданцев и в 10 часов утра 7 июня 1967 года припали к святым камням Стены плача. Закаленные в боях, с лицами в пороховой копоти и с автоматами в руках, эти мужественные парни плакали навзрыд, словно дети.

Наконец еврейский народ, благодаря этим бесстрашным парням, спустя почти два тысячелетия после изгнания со своей земли, смог вернуться в свой святой город!

Вскоре к Стене плача прибыли министр обороны Израиля Моше Даян, начальник Генштаба Ицхак Рабин, бывший премьер-министр Израиля, провозгласивший 14 мая 1948 года в Тель-Авиве о создании Государства Израиль, Давид Бен Гурион и главный военный раввин Шломо Горен.

Обращаясь к стоявшим у Стены плача, Шломо Горен торжественно провозгласил:

- Я, генерал Шломо Горен, Главный Раввин Армии обороны Израиля, пришел к этому месту, чтобы никогда уже не покидать его!

А Ицхак Рабин, будущий премьер-министр Израиля, дрогнувшим от волнения голосом, заявил:

- Это вершина моей жизни... Многие годы я лелеял мечту - возвратить моему народу Стену Плача. И вот,- мы здесь.

И, обращаясь к солдатам, сказал:

- Ваши жертвы не напрасны. Бесчисленные поколения евреев, принявших мученическую смерть во имя Иерусалима, говорят вам: "Утешьтесь же, люди, и утешьте матерей и отцов своих, чьи жертвы принесли освобождение".

В этом месте я прерву свой рассказ, записанный в Берлине в библиотеке Еврейского музея в мою "Суэцкую тетрадь", и расскажу о реакции Советских властей на эти события.

Я хорошо помню карикатуры в популярном советском сатирическом журнале "Крокодил" на стоявших у Стены плача израильских генералов, которые вопреки подлой антисемитской политике СССР разгромили в течение нескольких дней ведомых Героем Советского Союза президентом Египта Гамаль Абдель Насером полчища вооруженных до зубов арабских борцов с сионизмом. Особенно изощрялись советские карикатуристы в изображении министра обороны Израиля одноглазого генерала Моше Даяна. В 1948 году, в боях за независимость Израиля, когда на маленькое, только рожденное еврейское Государство, напало пять арабских стран, Моше Даян был ранен и потерял глаз.

Повязка на глазу и была главной приметой в облике Даяна, которого карикатуристы представляли чуть ли не исчадием ада.

Особенно любил рисовать в уродливом виде одноглазого Моше Даяна самый известный советский карикатурист Борис Ефимов, (настоящая фамилия Фриндляид), родной брат расстрелянного по приказу Сталина известного в свое время советского журналиста Михаила Кольцова. Карикатуры Бориса Ефимова на Даяна появлялись не только в "Крокодиле", но чуть ли не ежедневно в самых влиятельных советских газетах "Правде” и "Известиях".

Ну а главной реакцией СССР на Шестидневную войну - был разрыв с Израилем дипломатических отношений. Об этом в газете "Правда" было сказано так: "Советское правительство прерывает с Государством Израиль дипломатические связи, как с агрессором, чья человеконенавистническая политика направлена против миролюбивых арабских народов".

29 июня 1967 года в Хайфе ошвартовался пассажирский теплоход Черноморского пароходства "Феликс Дзержинский". Он пришел забрать сотрудников советского посольства и их семьи. Об этом мне рассказывал плававший на "Феликсе Дзержинском" механиком один мой друг. По его словам, сотни людей собрались на причалах Хайфы проводить советских дипломатов. Никто не выражал ни ненависти или злости. Наоборот! Когда теплоход начал отходить от причала, люди начали кричать: "Вы еще к нам вернетесь!", "Помните, ваши друзья мы, а не арабы!".

Простые люди Израиля оказались правы. Прошли годы, и они вернулись...

А теперь о победном окончании Шестидневной войны.

Израильтяне разгромили сирийскую армию и заняли все Голанские высоты за два дня - 9 и 10 июня 1967 года.

Но до этого советский посол в Израиле Чувахин, видя как развернулись события в Синайской пустыне и при взятии Восточного Иерусалима, боясь, что участь постигшая египетские и иорданские войска постигнет и армию Сирии, стал угрожать и запугивать израильское правительство:

"Если вы, опьянев от успехов, продолжите свою агрессию, будущее вашей маленькой страны будет очень печальным”.

Эго предостережение переданное министру обороны Моше Даяну тогдашним премьер-министром Израиля Леви Эшколом, заставило Даяна задуматься. Советская интервенция, на которую намекал посол, могла стать реальностью. Но в ночь с 8 на 9 июня в Генштабе была перехвачена шифровка президента Египта Насера президенту Сирии Атасси:

"Для нашей общей пользы советую вам согласиться на прекращение огня и информировать об этом Генерального секретаря ООН У Тана. Это единственный путь сохранить доблестную сирийскую армию. Мы проиграли эту битву. Аллах поможет нам в будущем".

Прочитав эту шифровку, Моше Даян понял: "Египетский вождь рассматривает перемирие исключительно как способ накопления сил для нового удара совместно с Сирией".

Сияв трубку шифрованного телефона, министр обороны Израиля набрал номер командующего Северным фронтом генерала Давида Элазара. Судьба "доблестной" сирийской армии была решена тремя короткими фразами:

- Ты готов к атаке?

- Готов.

- Атакуй!

Это была фантастическая атака! Израильские танки карабкались вверх по серпантину Голанских высот, в то время как сирийские противотанковые пушки били по ним сверху прямой наводкой. Но заставить израильтян отступить не в силах был уже никто! На Голанские высоты с воздуха, прямо на головы перепуганных сирийцев, высадились израильские десантники, Вступив с сирийцами в ожесточенную схватку, расстреливая их из автоматов и добивая ножами, они обратили сирийцев в бегство.

В это время израильские танки, прорвав систему сирийских укреплений, вошли в поспешно оставленный сирийской армией небольшой город Кунейтра на противоположном склоне Голанских высот. До столицы Сирии Дамаска оставалось 60 километров. Командующий Северным фронтом генерал Давид Элазар доложил в Генштаб, что может взять сирийскую столицу в течение нескольких часов.

Наступило утро 11 июня 1967 года. И в то время, когда генерал Элазар ждал решение правительства о наступлении на Дамаск, давление на Израиль со стороны Советского Союза и Соединенных Штатов Америки достигло предела.

В СССР несколько воздушно-десантных дивизий ждали приказа на посадку в самолеты для срочной переброски в Дамаск, а США потребовали немедленной остановки продвижения израильских войск в направлении сирийской столицы.

Израильское правительство приказало наступление прекратить. Шестидневная война была закончена...

Все эти драматические события были в XX веке. Но вот наступил век XXI-ый, и снова Израиль под угрозой уничтожения. О желании "стереть Израиль с карты мира" открыто заявляет президент Ирана Махмуд Ахмадинеджат. А из сектора Газа, где правит радикальная арабская группировка ХАМАС, территория Израиля чуть ли не каждый день обстреливается смертоносными ракетами. И снова, как накануне Шестидневной войны 1967 года, в связи с намерениями обезопасить себя от атомного удара со стороны Ирана, Израиль подвергается нападкам.

Так известный немецкий писатель, лауреат Нобелевской премии Гюнтер Грасс написал напечатанную в нескольких немецких газетах и наделавшую много шума стихотворную статью, в которой обвиняет Израиль в готовности развязать Третью мировую войну.

Посол США в Бельгии Говард Гутман возложил на Израиль ответственность за усиление в мире антисемитизма за продолжение оккупации еврейским государством палестинских земель.

А президент США Барак Обама, в унисон своему послу, призывает Израиль вернутся к границам 1967 года, - "к границам Освенцима", как метко заметил по этому поводу старейший израильский дипломат, бывший министр иностранных дел Израиля Абба Эббан.

Один мой немецкий друг показал мне учебник истории, но которому учатся арабские школьники. Я выписал из этого учебника две цитаты: "Нацисты преследовали евреев, потому что те предали свою германскую родину и перешли на сторону противника”. И вторая: "Евреи угрожают существованию ислама и арабов. Справедливость и логика требуют единственного приговора - ликвидации евреев".

Комментарии излишни...

Когда в библиотеке Еврейского музея Берлина я читал о событиях Шестидневной войны, сидевший рядом со мной пожилой немец, изучающий по его словам, историю иудаизма, посоветовал мне прочитать эссе американского социолога и философа Эрика Хоффера, опубликованную вскоре после окончания Шестидневной войны в американской газете "Лос Анджелес Таймс".

Открыв портфель, он достал копию этого эссе, переведенного на немецкий язык. Не владея в совершенстве немецким, я все же прочитал это эссе и записал несколько выдержек из него в свою "Суэцкую тетрадь". Вот они: "Евреи - своеобразный народ: то, что разрешено другим, евреям запрещено. Другие народы изгоняли тысячи, миллионы людей, но проблемы беженцев для них не существовало. Занимались этим Россия, Польша, Чехословакия. Турция вышвырнула миллион греков, а Алжир - миллион французов. Индонезия изгоняла китайцев, и никто не проронил ни слова но этим поводам. Но в случае с Израилем перемещенные арабы стали вечными беженцами, и все настаивают на том, чтобы Израиль принял их всех назад до последнего.

Другие страны, будучи побежденными, выживали и восставали вновь. Но если бы Израиль проиграл войну, он был бы уничтожен. Если бы в результате Шестидневной войны Насер оказался бы победителем, он стер бы Израиль с лица Земли, и никто не шевельнул бы пальцем, чтобы спасти евреев.

Весь мир возмущался, когда США воевали во Вьетнаме, и где в результате американских бомбежек гибли мирные люди. Возмущался, когда в Родезии казнили двух негров. Но когда Гитлер уничтожал миллионы евреев, никто не пытался протестовать.

Евреи одиноки в этом мире. Если Израилю суждено выстоять, это произойдет только благодаря его собственным усилиям. Но тем не менее, именно Израиль является нашим единственным надежным союзником, не выдвигающим никаких предварительных условий. Мы можем рассчитывать на Израиль, больше, чем Израиль на нас. И нужно только представить себе, что случилось бы, если бы в 1967 году победили арабы и стоящие за их спинами русские, чтобы понять, насколько важным является выживание Израиля для Америки и для Запада в целом.

У меня есть предчувствие, которое не оставит меня никогда - то, что происходит с Израилем, то ожидает и всех нас. Если же Израиль погибнет, уделом нашим станет Катастрофа".

Добавить к этим словам нечего. Мне остается только рассказать, что я видел перед отъездом из Берлина.

Мое пребывание в столице Германии совпало с самым веселым еврейским праздником Ханукой. Был морозный декабрьский вечер. Возле Бранденбургских ворот, под которыми во времена Гитлера проходили факельные шествия фашистов, стояла большая ханукальная менора. С наступлением темноты, на огромной площади перед Бранденбургскими воротами собрались толпы берлинцев. На установленный перед минорой высокий помост поднялись пять берлинских раввинов и депутат немецкого парламента. Он зачитал приветствие канцлера Германии Ангелы Меркель по случаю еврейского праздника, после чего самый старый из раввинов, с седой библейской бородой, произнес молитву и зажег первую ханукальную свечу.

Молодые парни в кипах стали разносить на больших подносах сладкие ханукальные булочки, которые мгновенно разбирались собравшимися на площади людьми.

А потом, усиленная динамиками, над площадью полилась величественная мелодия песни "Иерусалим мой золотой". Ее пела стоя на помосте рядом с раввинами известная берлинская певица Ева Рейман. Как только она закончила петь, собравшиеся возле помоста молодые еврейские музыканты заиграли веселый "Фрейлахс", знаменитые "Семь сорок", которые в одесских ресторанах заказывали и танцевали даже самые отпетые антисемиты. Под эту задорную музыку многие из собравшихся на площади молодых берлинцев стали танцевать.

Все это происходило в декабре 2011 года в Берлине, возле Бранденбургских ворот, где совсем рядом в годы нацизма находилась рейхсканцелярия Гитлера, на месте которой в 2005 году был воздвигнут Мемориал в память 6 миллионов уничтоженных нацистами евреев. И то, что я видел в тот декабрьский вечер в центре Берлина, у Бранденбургских ворот, - несло в себе мощную энергию оптимизма!

На этом я и закончу свою "Суэцкую тетрадь", начатую 5 июня 1967 года, в первый день начала Шестидневной войны...

К оглавлению

Музей на озере Ванзее

Этот небольшой музей находится на полпути между Потсдамом и Берлином, в одном из красивейших уголков Германии, на берегу окруженного сосновым лесом озера. Называется оно Ванзее.

К водам озера склоняются плакучие ивы, на прибрежном песке сохнут прогулочные и рыбачьи лодки, и, если не знать, о чем рассказывают экспонаты музея, можно думать, что испокон веков, приезжающие к озеру люди, только и делали, что устраивали здесь пикники, катались на лодках, ловили рыбу, а в жаркие летние дни купались в прохладной воде...

Музей не рекламируют путеводители по Германии, как другие известные немецкие музеи. Такие, как например, Дрезденскую галерею, Морской музей Гамбурга или старую пинакотеку в Мюнхене.

Попал я сюда но совету знакомого немецкого журналиста, занимающегося историей Холокоста. Он привез меня сюда июньским днем на своей машине, и пока я ходил по залам музея, мой друг сидел на берегу озера и нервно курил.

Его дед, тоже журналист, с приходом Гитлера к власти, за ряд антифашистских статей, был арестован, отправлен в концлагерь Дахау, где и погиб.

Но уже в паши времена, в демократической Германии, которая отреклась от фашистского прошлого, покаялась за все преступления кровавого гитлеровского режима, моему другу., зовут его Эрих Вайнерт, за его страстные статьи против неонацистов, которых в Германии становится все больше и больше, не раз угрожали расправой, а однажды подожгли дверь квартиры...

Здание музея, белеющее в тени сосновых деревьев, - это бывшая вилла, построенная в начале XX века известным немецким архитектором Паулем Баумгартнером но заказу немецкого текстильного магната Альфреда Блюменталя, еврея по национальности. С приходом Гитлера к власти, ему удалось уехать в Америку, а его виллу «ариизировали» нацисты.

В годы их властвования здесь размещалось какое-то фашистское управление. А в 1945 году, после разгрома фашистской Германии, когда озеро Ванзее и все находящиеся на его берегах постройки, попав в зону советской оккупации, отошли потом к Германской Демократической республике, в этом здании была средняя школа. Теперь - здесь музей.

Но школьников и сегодня тут много. Их привозят на автобусах из Берлина, Потсдама и других немецких городов. Привозят потому, что посещение этого музея входит в школьные программы Германии по теме: Холокост. А музей на озере Ванзее имеет к этой теме прямое отношение.

Именно здесь, на бывшей вилле еврея Блюменталя, 20 января 1942 года состоялось совещание правителей тогдашней Германии «по окончательному решению еврейского вопроса».

Зная со слов моего друга о том, что происходило здесь в то морозное январское утро, я представил себе фашистских главарей, подъезжающих сюда на черных «Мерседесах» к кованой ограде виллы, увидел охрану, эсэсовцев, вскидывающих в фашистском приветствии руки, и как бы вслед за участниками того совещания вошел в освещенный хрустальной люстрой просторный холл.

Высокая мореного дуба резная дверь вела в овальный зал, из окон которого были видны живописные берега озера. Окна в зале были открыты, и в зал долетали веселые голоса купающихся в озере людей, и трудно было поверить в то, состоявшееся здесь в январе 1942 года совещание, повергшее в кровавый кошмар Европу...

На стенах овального зала я увидел увеличенные фотопортреты участников совещания: Гитлера, Гиммлера, Геббельса, Бормана, Геринга и Эйхмана, главного исполнителя решений этого совещания, ответственного за гибель 6 миллионов евреев, о котором я писал в предыдущем очерке.

Всех участников совещания было шестнадцать. Как объяснял толпившимся вокруг меня школьникам экскурсовод, остальные участники совещания, помимо высшей нацистской верхушки, были чиновниками разных министерств и немецкими промышленниками, строившими лагеря смерти - Дахау, Освенцим, Майданек, Бухенвальд, Маутхаузен, Треблинку и другие.

Их пригласили на совещание потому, что «окончательное решение еврейского вопроса» требовало строительства новых лагерей и новых газовых камер.

В зале, где совещались фашистские преступники, размещены сейчас застекленные витрины. В них демонстрируются фотокопии документов из фашистских архивов. После войны эти архивы были захвачены НКВД, вывезены в Советский Союз и засекречены. И только после развала СССР возвращены Федеративной Республике Германии.

С этими документами хотелось бы познакомить президента Ирана Махмуда Ахмадинеджада, не устающего повторять, что Холокост - выдумка евреев.

Вот хотя бы с таким документом - письмом-приглашением к участию в совещании 20.01.42. госсекретаря Министерства иностранных дел фашистской Германии Лютера. На первой странице этого приглашения, подписанного шефом гестапо Мюллером, стоит пометка «Лично!». Начинается приглашение так: «Дорогой партайгеноссе Лютер!». А далее, на 15 страницах убористого текста излагается проект постановления предстоящего совещания, обрекающего на смерть 11 миллионов европейских евреев.

В овальном зале виллы три высоких окна. В простенке между ними размещен большой планшет, на котором четко читается подробный план «окончательного решения еврейского вопроса», разработанный Эйхманом. С немецкой педантичностью оберштурмбанфюрер СС Адольф

Эйхман планирует предстоящий «объем работ».

В Рейхе, то есть, в Германии, предстоит уничтожить 191800 евреев. В Польше - 2284000 евреев. В Украине - 3000000 евреев. В Чехии и Моравии - 74000 евреев. В Латвии - 35000 евреев. В Литве - 34000 евреев. Во Франции -700000 евреев. В Англии - 330000 евреев. В Швейцарии 16000 евреев. В Венгрии - 742000 евреев. В Румынии и Бессарабии - 342000 евреев и так далее.

«Окончательное решение еврейского вопроса» требовало последних достижений техники для массового уничтожения людей. И гитлеровские ученые, изобретатели, инженеры, химики трудились на совесть. Человечество еще не знало примеров уничтожения себе подобных в таких огромных количествах.

Помимо приведенных выше документов, в музее можно прочитать показания, которые немецкие военные преступники, выполняя решения ванзеевского совещания в январе 1942 года, давали на Нюрнбергском процессе.

В предыдущем очерке я уже писал, как по свидетельству бывшей узницы Освенцима Элизабет Вайль, в Освенцим в 1941 году приезжал Эйхман, выбирая вместе с комендантом концлагеря Рудольфом Гессом места для оборудования газовых камер и строительства крематориев. А 20 января 1942 года на этом совещании Эйхман уже докладывал внимательно слушавшим его фашистским правителям, что первые газовые камеры прошли испытания. Первыми жертвами стали 600 советских военнопленных, загнанные одновременно в одну камеру и удушенные газом «Циклон-Б». За военнопленными стали загонять евреев. При этом Эйхман добавил, что возможности комбината смерти колоссальны и газовые камеры в Освенциме продолжают строиться.

После этого совещания нацистская гигантская машина массового уничтожения людей заработала на полную мощность. А мощность эта позволяла только в одном Освенциме уничтожать ежедневно в газовых камерах по 12 тысяч человек!

Коменданта Освенцима Рудольфа Гесса на совещании, посвященном «окончательному решению еврейского вопроса» не было. Его не пригласили. Для фашистских главарей он, офицер СС, был только исполнителем. Но вот, что он рассказывал на Нюрнбергском процессе:

«Мне 46 лет. Я постоянно работал в концентрационных лагерях. С 1934 до 1938 года Дахау. С 1938 до 1940 года в Заксенхаузене. А с 1940 года в Освенциме. Здесь в газовых камерах были умерщвлены около полутора миллиона человек. Около полумиллиона погибли от истощения и болезней. Это составляло 70-80% всех узников. Остальные 20-30% отбирались для лагерных работ. Среди уничтоженных в газовых камерах было 100 тысяч немецких евреев. Кроме них евреи из Франции, Голландии, Бельгии, Польши, Венгрии, Чехословакии, Греции и других стран. Только одних венгерских евреев мы уничтожили в 1944 году 400 тысяч человек».

Вот такие показания давал Нюрнбергскому трибуналу комендант Освенцима эсэсовец Рудольф Гесс.

Но если его непосредственный начальник оберштурмбанфюрер СС Адольф Эйхман, в надежде избежать справедливой кары, скрылся в далекой Аргентине, где был все же выслежен израильской разведкой, похищен, доставлен в Иерусалим, судим и повешен. То непосредственный исполнитель чудовищных нацистских злодеяний комендант Освенцима Рудольф Гесс тоже не избежал справедливого возмездия. Если в Нюрнберге, где Международный трибунал судил главных нацистских преступников, Гесс был только свидетелем, то позже, в новой, послевоенной Германии, при правительстве Аденауэра, он был предан немецкого суду и также, как Эйхман, был приговорен к смертной казне через повешение...

В музее есть фотографии, на которых наглядно представлен неподвластный нормальному человеческому разуму кошмар, о котором так буднично, словно речь шла об обыкновенной работе, рассказывал судьям в Нюрнберге Рудольф Гесс.

Это фотографии газовых камер Треблинки, о которой первым поведал потрясенному миру военный корреспондент газеты «Красная Звезда», советский писатель Василий Гроссман. Тот самый, чей роман «Жизнь и судьба», который он написал после войны, был не только запрещен к изданию в Советском Союзе, но даже рукопись романа, но приказу главного идеолога СССР Михаила Суслова была изъята у писателя агентами КГБ, и если бы второй экземпляр рукописи Гроссман не догадался спрятать у друзей, роман, ставший впоследствии знаменитым, так и не увидел бы свет.

Василий Семенович Гроссман первым из военных корреспондентов вошел вместе с советскими войсками в этот страшный лагерь. И вот что он писал в очерке «Треблинский ад».

«Весь процесс работы треблинского конвейера сводился к тому, что зверь отнимал у человека последовательно все, чем человек пользовался по святому закону жизни. Сперва у человека отнимали свободу, дом, родину и везли на безымянный степной пустырь. Потом у человека отнимали на привокзальной площади его вещи, письма, фотографии близких. Затем за лагерной отрадой у него отнимали мать, жену, ребенка. Потом у голого человека забирали документы и бросали в костер: у человека отнято его имя. Его вгоняли в коридор с низким каменным потолком - у него отняли небо, звезды, ветер, солнце. Потом отнимали жизнь...»

В очерке «Треблинский ад» Гроссман рассказал и о пособниках нацистов - полицаях. Это были бывшие красноармейцы, русские, украинцы, татары, которые попав к немцам в плен, перешли к ним на службу и с особым рвением помогали палачам в их страшной работе.

Одного из них, Ивана Демянюка, проживавшего долгие годы в США, в мае 2009 года немецкая прокуратура, установив факты причастности его к убийству двадцати девяти тысячи евреев, потребовала от американских властей депортации бывшего полицая в Германию, чтобы он, несмотря на преклонный возраст, предстал перед судом. Но сколько таких демянюков избежали возмездия!

Ведь именно они, украинские полицаи, в годы фашистской оккупации Украины, когда оккупанты создали в селах Одесской области, Доманёвке, Карловке, Ахмечетке, Богдановке концлагеря, куда угоняли из Одесского гетто евреев, именно они, украинские полицаи, были не только охранниками в этих лагерях, изощренно издеваясь над несчастными узниками, но и принимали самое активное участие в массовых расстрелах ни в чем не повинных стариков, женщин, детей.

И я, переживший ужасы Одесского гетто и Карловского концлагеря, куда нас пригнали из Одесского гетто в начале лета 1942 года, первый тому свидетель...

Работая над этим очерком, я перечитал книгу директора Украинского фонда «Историческая память» Александра Дюкова, который долгие годы занимается сбором материалов по истории Организации украинских националистов (ОУН) и Украинской повстанческой армии (УПА) и участии ОУН и УПА в «окончательном решении еврейского вопроса».

Вот что он пишет:

«Далеко не все уничтоженные евреи во время нацистской оккупации были уничтожены нацистами. Свой вклад в «окончательное решение еврейского вопроса» внесли националисты из присоединенных к Советскому Союзу республик Прибалтики и Западной Украины. Организованные ими еврейские погромы начинались сразу после ухода советских войск. Евреев забивали насмерть, расстреливали, сжигали в домах и синагогах, за бежавшими из городов охотились боевики из националистических формирований»...

Прошлое возвращается.

Фашизм снова поднял голову. Примеров тому не счесть. И видя по телевизору демонстрации нацистов, будь то «Русский марш» в Москве, шествие в Таллине бывших эсэсовцев-эстонцев или выкрики, руководимых лидером националистической партии Украины Тягнибока молодых украинских националистов: «Жиды и москали з Украины геть!», я вспоминаю призыв уничтоженного гитлеровцами в пражской тюрьме чешского журналиста Юлиуса Фучика из его некогда знаменитой книги «Репортаж с петлей на шее»:

«Люди, я любил вас, будьте бдительны!»

Что еще я видел в музее на озере Ванзее, так это то, как немецкие школьники, не заходя после овального зала в другие залы музея, спешили выйти на воздух, словно их преследовали запахи газа и тления.

Не выдержав, вышел из музея и я...

К оглавлению

Анна Грюнвальд - дочь одессита

Плавая много лет механиком на судах Черноморского пароходства и бывая в Германии, я всегда задумывался о судьбе советских моряков, оказавшихся в немецких портах 22 июня 1941 года, в день нападения фашистской Германии на Советский Союз.

После подписания в Москве 23 августа 1939 года между СССР и фашистской Германией Пакта о ненападении и заключения торгового соглашения, по которому Советский Союз обязывался поставлять гитлеровскому правительству нефть, хлопок, зерно, лес, уголь и многое другое, суда советского торгового флота, груженные этими стратегическими товарами, одно за другим уходили из советских портов, держа курс на Германию.

По сведениям архива Черноморского пароходства, в день, когда началась война, только в Гамбурге, не говоря о других немецких портах, стояло под выгрузкой восемь советских судов, на корме которых значился порт приписки - «Одесса».

В 1949 году, плавая мотористом на пассажирском теплоходе «Львов», ходившим на линии Одесса

- Батуми, я познакомился и подружил с одним таким моряком. Это был третий помощник капитана Эвальд Вольдемарович Калныш.

Подружились мы так. Как-то на Новом базаре я купил у подслеповатого старика, одетого в вылинявшую солдатскую гимнастерку, потрепанную книжку стихов Бориса Пастернака и на судовом, вечере художественной самодеятельности прочитал главу из поэмы «Морской мятеж». После этого третий помощник позвал меня в свою каюту и спросил: «Где ты Пастернака нашел? Ведь его почти не издают». Я сказал, что купил книжку по случаю и дал ему почитать. А потом стал показывать ему свои первые литературные опыты, так как понял, что Эвальд Вольдемарович хорошо разбирается в литературе.

Латыш по национальности и «одессит по призванию», как он себя называл, Эвальд Вольдемарович родился и вырос в Ленинграде, в семье латышского стрелка, служившего в охране Ленина.

К 1941 году, накануне войны, в возрасте 19 лет, закончив штурманское отделение Ленинградского морского техникума, Эвальд Вольдемарович был принят на работу в Балтийское морское пароходство и получил назначение четвертым помощником капитана на пароход «Эльтон». 12 июня 1941 года, за десять дней до начала войны, «Эльтон» с грузом пшеницы пришел в Штеттин.

Немцы поставили судно к причалу, но разгружать не спешили. На все вопросы капитана, почему не начинается выгрузка, представители порта разводили руками: «Нет емкостей, некуда выгружать зерно».

А на рассвете 22 июня 1941 года к «Эльтону» подъехало несколько крытых брезентом грузовиков.

Из них выскочили вооруженные эсэсовцы и выстроились вдоль борта. Поднявшийся па пароход эсэсовский офицер, объявил капитану о начале войны между Германией и Советским Союзом и приказал:

- Экипажу сойти на берег! В случае неповиновения будет применена сила!

Несколько матросов и машинистов, отказавшихся подчиниться этому приказу, были избиты. Со связанными руками их затолкали в кузов одного из грузовиков. Там уже сидели моряки с других советских судов.

Так закончился первый заграничный рейс штурмана Калныша, приведший его за колючую проволоку фашистского концлагеря. Почти четыре года, до освобождения весной 1945 года, провел в фашистской неволе Эвальд Вольдемарович.

По Международным законам интернированные граждане воюющих государств, какими оказались советские моряки, не должны привлекаться к принудительным работам. Но немецкие фашисты, наводя «Новый порядок в Европе», о котором в своих истерических речах, потрясая кулаками, провозглашал фюрер нацистской Германии Адольф Гитлер, установили свои законы. Издевательствами и побоями они заставили моряков работать в каменоломне - добывать строительный материал для какого-то секретного завода.

Кормили впроголодь. Бараки не отапливались. И неизвестно, дожил бы до освобождения четвертый помощник капитана парохода «Эльтон» Эвальд Калныш, если бы не сосед по нарам кочегар Черноморского парохода «Донбасс», одессит Михаил Чистяков.

Бывший беспризорник, воспитанник детского дома, с малых лет привыкший к житейским невзгодам, Михаил мог среди ночи исчезнуть из барака и только одному ему известным путем раздобыть кусок красного хлеба и поделиться с Калнышем. А красным хлеб был потому, что делали его из свекольных жмыхов. Так фашисты кормили моряков.

В каменоломне одессит и ленинградец работали рядом. Кирками добывали строительный камень и тачкой вывозили наверх. И когда штурман выбивался из сил, Чистяков, привыкший в кочегарке парохода перекидывать за вахту не одну тонну угля, брал «управление тачкой» на себя.

А по вечерам Михаил веселил барак блатными песенками из своей беспризорной жизни или рассказывал смешные истории о родной одесской Молдаванке, где соседи по двору, независимо от национальности, больше говорили по-еврейски, чем по-русски.

Когда 3 февраля 1943 года по всей Германии был объявлен траур но погибшей под Сталинградом армии фельдмаршала Паулюса, и даже над комендатурой концлагеря был приспущен фашистский флаг, Михаил сказал Эвальду:

- Слышь, штурман! Доживем до освобождения, валяй до меня в Одессу. Степовая, 2, квартира, 3. Меня там каждая собака знает!

- А ты ко мне, в Ленинград. Улица Кирова, 20, квартира, 29.

Освободили их в апреле 1945-го. Чистяков подался в родную Одессу, а Эвальд Вольдемарович в свой Ленинград. Но никого из родственников в живых не застал. Все умерли в блокаду от голода.

А через неделю после возвращения из фашистского плена постучали к нему двое военных, предъявили ордер на арест и увезли на Лиговку, Ленинградскую Лубянку. Там, в тюрьме МВД, так называлось тогда КГБ, встретил он еще нескольких моряков, товарищей по концлагерю. Как и его, их тоже арестовали по подозрению в сотрудничестве с немцами во время пребывания в фашистском плену по принципу: «Раз остались живы, значит, - предатели!»

Держали их долго. Но за неимением улик, выпустили. И даже разрешили вернуться в Балтийское пароходство.

Придя из тюрьмы, Эвальд Вольдемарович нашел в почтовом ящике письмо. Было оно от Чистякова. Он звал в Одессу. Михаил писал:

«Штурманы Черноморскому пароходству нужны. А квартиры в нашем дворе, занимай любую. Не вернулись мои дорогие соседи из гетто. И никто теперь не спрашивает меня по утрам: «Мишенька, ты уже ел манную кашу? Приезжай. Хоть будет с кем отвести душу».

После этого письма особенно хмурым и неприветливым показался ему Ленинград. И он махнул в Одессу!

В Черноморское пароходство его приняли. Но в «компетентных органах», как называли тогда КГБ, ознакомившись с его биографией, заграничную визу не дали. И Эвальд Вольдемарович стал плавать в каботаже, вдоль черноморских берегов. Дальнейшая судьба его мне неизвестна. Со «Львова» меня призвали в армию, а вернувшись с военной службы и восстановившись в пароходстве, я стал плавать на других судах и Эвальда Вольдемаровича больше не встречал...

Я рассказал лишь об одном из многих советских моряков, захваченных фашистами в немецких портах в день нападения гитлеровской Германии на Советский Союз. И сколько не рылся потом в архивах, ни о ком из этих людей никаких сведений найти не мог.

Но вот недавно, находясь в Германии, в Гамбурге, в гостях у своего друга Николая Аверина, о котором писал в этой книге в очерке «Одесские крыши», я узнал о судьбе еще одного советского моряка - одессита, оказавшегося 22 июня 1941 года в немецком порту Любеке.

А узнал так.

Как-то, возвращаясь из города, я забрел на невзрачную улочку и увидел витрину небольшого магазина, торгующего всевозможными морскими товарами. Я вошел в магазин. Стоявшая за прилавком пожилая хозяйка, с присущей немцам вежливостью, улыбнулась, отошла, прихрамывая, в сторону и начала тихо разговаривать с кем-то по мобильному телефону, предоставив мне возможность спокойно рассматривать предлагаемые магазином товары.

А в магазине было на что посмотреть! Скорей всего это был не магазин, а музей, где любители морской старины могли пополнить свои коллекции.

У самого входа стоял снятый с какого-то парусного корабля покрытый потрескавшимся лаком, словно патиной, большой штурвал, с выгравированной на нем готическим шрифтом надписью: «Принцесса морей». И чуть ниже: «1868 год, Гамбург»

Возле штурвала лежала бухта швартовного конца, издававшая крепкий смолистый запах, который можно услышать только на корме или на баке морского судна, так как именно там лежат «скойланные», как говорят моряки, эти концы (по сухопутному - канаты), всегда готовые к швартовке.

В массивном книжном шкафу, тоже, наверно, стоявшем когда-то в кают-компании какого-то старинного судна, за толстыми стеклами тускло поблескивали золотыми корешками морские лоции. А на широком столе лежали старинные морские карты, по которым, плавали еще, наверно, капитаны чайных клиперов, доставлявшие в Европу из Индии и Китая чай, и, соревнуясь в скорости, в любой шторм, под полными парусами, огибавшие мыс Доброй Надежды.

Один такой парусник - «Катти Сарк» - как символ мужества, упорства и беспредельной смелости моряков парусного флота, стоит на вечном приколе в Лондонском порту.

Ну, а различного типа морских биноклей, подзорных труб, позеленевших старинных монет, поднятых, наверно, с затонувших судов, в магазине тоже было достаточно. Я взглянул на прилавок. На нем лежали альбомы с почтовыми марками, выпущенные к различным морским событиям, как например, спуск на воду, погибшего в Атлантике 15 апреля 1912 года английского лайнера «Титаник» или последнего обладателя «Голубой ленты Атлантики» американского пассажирского «скорохода» -«Юнайтед Стейтс», который в 1952 году пересек Атлантический океан из Нью-Йорка в Гавр за трое с половиной суток!

Но что больше всего привлекло мое внимание, гак это развешанные на стенах магазина рисунки торговых судов, среди которых я вдруг увидел пароход под красным советским флагом. Назывался он «Коммунист», а на корме был четко выведен порт приписки - «Одесса»!

Я подошел к хозяйке магазина и спросил, откуда у нее этот рисунок? Я был уверен, что она приобрела его на какой-нибудь распродаже, которых в Гамбурге великое множество. Но каково было мое удивление, когда услыхал лаконичный ответ:

- Это рисовал мой отец.

- Ваш отец?!

Она кивнула. И, помолчав, спросила:

- Вы, наверно, русский?

А узнав, что я из Одессы, вдруг расчувствовалась, вытерла тыльной стороной ладони слезу и, попросив подождать, ушла в подсобку.

Вскоре она вынесла оттуда на небольшом подносе две чашечки кофе, блюдечко с печеньем и, закурив сигарету, пододвинув мне кофе, стала рассказывать о своем отце.

...Звали хозяйку магазина Анна Грюнвальд. Родилась она в 1945 году, сразу после войны. Отца не помнит. От него остались только эти рисунки. Но о нем много рассказывала мать.

Он был русским. Звали его Георгий. Фамилия Царев. Он плавал механиком на советском пароходе «Коммунист», который 20 июня 1941 года пришел с грузом зерна из Одессы в Любек. А 22 июня, когда между гитлеровской Германией и Советским Союзом началась война, моряков парохода арестовали, отправили в тюрьму, а потом заключили в концлагерь. В этом концлагере, помимо советских моряков, содержались военнопленные оккупированных гитлеровцами стран: французы, бельгийцы, голландцы и английские летчики, которые были сбиты над Германией и, выбросившись на парашютах, попали в нацистский плен.

Советские моряки содержались в отдельном бараке, и отношение к ним со стороны администрации концлагеря было особое. Заключенные концлагеря, граждане европейских стран, находясь под защитой Международного Красного Креста, получали от родственников письма, а иногда и продуктовые посылки, но наши моряки, как граждане СССР, правительство которого не подписало Международную Конвенцию о положении военнопленных и интернированных лиц в военное время, а тем более, как граждане страны, воюющей с фашистской. Германией, подвергались постоянным издевательствам.

Помимо того, что кормили их хуже остальных заключенных, их заставляли выполнять и самые грязные работы. А тот, кто не повиновался, мог быть избит, или выгнан из барака в зимнюю ночь раздетым на мороз и простоять там до утра.

А однажды самого непокорного моряка поставили со связанными руками перед строем и расстреляли...

Недалеко от концлагеря были крестьянские фермы, и заключенные, сквозь колючую проволоку могли видеть пасущихся вдалеке коров. А иногда ветер доносил в концлагерь и мелодичное позвякивание висевших на коровьих шеях колокольчиков.

Шла война. Немецкие мужчины воевали, и на крестьянских фермах работали женщины и старики.

И вот по просьбе стариков-фермеров, комендант концлагеря стал посылать им в помощь заключенных моряков. Их приводили на фермы под конвоем, и также под конвоем, с заходом солнца, гнали назад, в концлагерь.

Но эта работа на свежем воздухе, да еще с обедом, которым фермеры кормили моряков, пусть и не щедрым, но все же лучше концлагерной баланды, стала для моряков настоящим праздником. Тем более что рядом работали фермерские дочки - молодые женщины, проводившие на фронт мужей, и не без интереса поглядывавшие на русских парней.

Когда мать Анны познакомилась с заключенным концлагеря Георгием Царевым, ей было 20 лет. Родители ее умерли, и она одна хозяйничала на родительской ферме, сбиваясь с ног в уходе за своим обширным хозяйством.

Моряк починил ей дырявую крышу коровника, привел в порядок свинарник, очистив его от накопившейся грязи, и отремонтировал стоявший за сараем поломанный трактор. И когда трактор заработал, окутавшись выхлопным дымом, молодая хозяйка подбежала к моряку и поцеловала его.

А потом...

Недалеко от фермы начинался сосновый лес. Мать Анны знала там тайник, куда в детстве бегала играть с соседскими детьми. И однажды летом, когда охрана моряков, разморенная жарой, устроившись в тени какого-то навеса, мирно дремала, мать Анны схватила моряка за руку, увлекла в лес и спрятала в тайнике, в котором заранее заготовила воду и еду.

Не досчитавшись в конце рабочего дня заключенного, который работал на ферме у матери Анны, взбешенные охранники чуть не избили девушку, допытываясь, куда пропал ее работник. Но, размазывая но лицу слезы, она твердила одно: «Я была в доме, когда он исчез. А куда, не знаю».

Обыскали дом, коровник, свинарник, подвал, соседние фермы, но беглеца не нашли. На следующий день прочесали лес, но также безрезультатно. А через несколько дней из концлагеря бежали голландец и француз, и поиски этих беглецов отвлекли внимание лагерной охраны от исчезнувшего советского моряка...

Так и жил он в лесном тайнике, куда но ночам прибегала к нему его спасительница, ставшая его невенчанной женой. Там, коротая время, и рисовал он пароходы...

Весной 1945 года, сломав ожесточенное сопротивление гитлеровцев, в Германию пришли советские войска. Но освобождение от фашизма не принесло влюбленным радости. Когда выйдя из леса, Царев явился в советскую комендатуру и рассказал обо всем, что с ним приключилось, его арестовали. Арестовали за неправдоподобное, но мнению допрашивавших его следователей, спасение и за сожительство с немкой.

Сегодня это звучит дико, но в те времена за связь с иностранкой советские граждане получали тюремные сроки. Но мать Анны не могла этого знать, и куда ни обращалась, в надежде хоть что-то выяснить о любимом человеке, ответа добиться не могла.

А в конце 1945 года родилась у нее дочь. Назвала она ее Анной, а фамилию дала свою - Грюнвальд.

Унаследовав от отца любовь к морю, Анна, по окончанию школы, поступила на штурманское отделение мореходного училища. В немецком торговом флоте есть женщины-капитаны, о такой карьере мечтала и Анна Грюивальд. Получив диплом штурмана, она стала плавать на торговых судах помощником капитана, побывав во многих европейских и американских портах.

Она занимала уже должность старшего помощника капитана, как однажды зимой, в непогоду, во время швартовки в Нью-Йорке, когда, как положено старпому, стоя на баке, она следила за креплением поданных на берег швартовных концов, один туго натянутый шпилем конец лопнул, ударив ее по ноге.

Потеряв от боли сознание, очнулась в больнице.

Чтобы спасти травмированную ногу, ей пришлось перенести несколько операций. Но хромота осталась, и работать в море она уже не могла. Тогда и решила открыть магазин морской старины, чтобы ежедневно чувствовать «соленый вкус моря»...

Что же касается ее отца, она неоднократно запрашивала российские архивы и, наконец, получила ответ:

«Георгий Царев,1912 года рождения, арестованный в мае 1945 года органами НКВД на территории советской зоны оккупации Германии, осужден за измену Родине и связь с иностранкой. Сослан на Колыму. Дальнейшая судьба неизвестна».

Вот такую грустную историю я узнал еще об одном моряке-одессите, оказавшемся в немецком порту 22 июня 1941 года, в день нападения фашистской Германии на Советский Союз...

К оглавлению

Автограф Вертинского

В Нюренберге на «блошином рынке», который немцы называют «Фломаркт» (Фло по-немецки - блоха), где можно увидеть пожилую немку, продающую изъеденную молью норковую шубку, молодого парня, торгующего поддержанными велосипедами, или солидного немца, разложившего на шатком столике массивные пивные кружки с портретами Фридриха Великого и канцлера Бисмарка, в груде старых патефонных пластинок с именами звезд мировой эстрады - Фрэнка Синатры, Эллы Фицджеральд и Эдит Пиаф, я увидел потрескавшуюся от времени пластинку с песнями Александра Вертинского.

О встрече с этим легендарным певцом я уже писал в одной из своих книг. А повторять себя по литературным законам нельзя.

И все же в этой книге, которую я назвал «Немецкий дневник», мне хочется снова рассказать об этой встрече, но несколько по-иному. Рассказать не только потому, что увидел в Нюрнберге эту пластинку и купил, как сувенир. Но и потому, что до этого, в Одессе, на книжном развале Куликового поля, купил книгу Вертинского «Дорогой длинною...», где Александр Николаевич писал, как записывал свои пластинки, находясь в Германии.

Вог его рассказ:

«В 1933 году я приехал в Берлин - напевать граммофонные пластинки. У меня был контракт с концерном «Карл Линдштрем», который закончился в этом году и мне предложили его возобновить.

Это был момент прихода Гитлера к власти. Весь город увесили огромными полотнищами флагов со свастикой. По улицам непрерывным потоком маршировали процессии молодых людей в новенькой коричневой форме с фашистской свастикой на рукавах. Вид у них был самый решительный и заправски военный. Они лихо козыряли друг другу и, поднимая руку, орали: «Хайль, Гитлер!» Обыватели испуганно смотрели на их револьверы и опасливо покачивали головой.

- Оружие-то, зачем давать такой молодежи? - недоуменно говорили они полушепотом.

Но рассуждать уже было поздно. Молодые люди ходили по улицам, наклеивая плакаты на еврейские магазины и устанавливая около них патрули с призывами не покупать ничего у «юде». Они заходили в рестораны и кафе, выбрасывая на улицу мирно сидящих людей.

Начиналась паника. Все, кто мог, бросились бежать из Берлина. Билеты на заграничные поезда были моментально раскуплены. Магазины спешно ликвидировались и закрывались.

Я приехал с намерением дать несколько обычных своих концертов, но это уже не имело никакого смысла.

Приехав на граммофонную фабрику, я застал там нациста с револьвером в кабинете дирекции. Все двенадцать директоров этого огромного концерна уже бежали.

Нацист, покачивая ногой в новом лаковом сапоге, презрительно щурясь, заявил мне, что никаких иностранных артистов им не надо, что у них есть достаточно своих, и подозрительно спросил, не еврей ли я случайно. Получив заверение в моем русском происхождении, он успокоился и немного сбавил тон.

- Вы можете подать в суд, если у вас есть контракт, - посоветовал он. - Мы заставим этих «юде» заплатить вам все, что следует!

Я поблагодарил его за совет и откланялся. В ту же ночь я покинул Берлин».

А теперь о моей встрече с Вертинским.

Это имя было знакомо мне с детства. Мама любила рассказывать, как, будучи гимназистской, бегала на концерты Вертинского, забираясь куда-то па галерку. А когда в нашем доме собирались гости, мама садилась за пианино и исполняла весь его репертуар.

Как в любом доме тех лет, был у нас патефон. И самыми любимыми пластинками мамы были пластинки с песнями Вертинского.

Но перед тем как завести патефон и поставить пластинку, мама плотно закрывала выходившие во двор окна нашей квартиры.

В те жестокие сталинские времена пластинки эмигранта Вертинского, живущего то в Париже, то в Шанхае, как и пластинки ноющего свои песни в ресторанах Бухареста Петра Лещенко, были под запретом. Их привозили из-за границы моряки, пряча в кочегарках в кучах угля. Достать их можно было только «из-под полы». А за их прослушивание, как говорила мама, можно было «иметь хороший цурес». То есть, - попросту сесть в тюрьму.

С тем большим вниманием вслушивался я в слова этих песен. Сквозь шипение патефона грассирующий голос Вертинского завораживал и уносил в далекие, неведомые края.

Он пел о «бананово-лимонном Сингапуре», о продуваемом океанскими ветрами Сан-Франциско, где существуют притоны, в которых лиловые негры подают дама манто, и хотя я не понимал значения этих слов, а спросить маму стеснялся, но именно тогда, в моем довоенном детстве, песни Александра Вертинского зародили во мне мечту - повидать эти далекие края...

Мечта моя сбылась. Я стал моряком. И повидал не только Сингапур и Сан-Франциско, но имел счастье встретиться и с самим Вертинским.

Но прежде чем рассказать об этой встрече, хочу добавить, что любовь моей мамы к песням Вертинского поддерживала нас даже в страшные годы фашистской оккупации.

...Метет метель. Концлагерный барак занесен снегом. На стенах барака иней. Одна надежда не замерзнуть в этом жутком помещении - сгрудиться возле еле дышащей теплом глиняной печки. Но вечер длинный. И, кутаясь в лохмотья, прижимаясь друг к другу, изможденные, обездоленные люди, загнанные в эти нечеловеческие условия лишь потому, что родились евреями, глядя на слабый, но все же живительный огонь, начинают вспоминать о своей довоенной жизни.

И хотя та жизнь, «при Советах», с ее коммунальными квартирами, общими, пропахшими примусным чадом, кухнями, вечными магазинными очередями, ночными арестами родных и близких, объявляемых «врагами народа» и исчезающих навечно, была далеко не из сладких, но отсюда, из этого концлагерного барака, - казалась прекрасной...

И бывало, во время таких воспоминаний, кто-то тихо, несмело, начинал петь. Все умолкали. Слушали. А потом так же тихо начинали подпевать.

Именно там, в концлагере, я впервые услышал множество еврейских песен. Мама пела их до войны, но редко. А тут...

Вот в такие вечера, зная пристрастие мамы к песням Вертинского, соседки по нарам просили: «Софочка, давайте ваши, любимые!»

И мама, без лишних уговоров, простуженным голосом начинала петь:

Ваши пальцы пахнут ладаном,

на ресницах спит печаль.

Никого уж Вам не надобно,

никого уж Вам не жаль.

И когда Весенней Вестницей

вы пойдете в синий край,

Сам Господь по белой лестнице

поведет Вас в светлый рай...

Эту песню, как рассказывала мама, Вертинский написал на смерть знаменитой актрисы немого кино Веры Холодной. Она умерла в Одессе в 1919 году. Ее хоронил весь город. И мама тоже была на ее похоронах.

Когда мама пела, многие в бараке утирали слезы. А известная всему концлагерю своим вздорным характером Фрида-скандалистка восклицала:

- Ой, Софа! Вы же можете прямо отсюдова идти на сцену!

Зимой 1943 года в концлагерь просочились слухи о разгроме фашистских войск под Сталинградом, и песни в бараке зазвучали смелей...

В один из таких вечеров в барак неожиданно вошел старший полицай Луценко, - страшный человек, которому ничего не стоило плеткой запороть насмерть провинившегося узника.

При его появлении барак онемел. А Луценко, пьяно покачиваясь, обвел всех тяжелым взглядом и, погрозив плеткой, криво усмехнулся:

- Ще й поете?

И, выматерившись, вышел.

А теперь о встрече с Вертинским.

Было это летом 1946 года. Я только окончил мореходную школу и нашу группу судовых мотористов направили на работу в Черноморское пароходство.

Сначала мы проходили строгую медицинскую комиссию. Потом заполняли анкеты со строгим перечислением всех родственников и бегали доставать к этим анкетам всевозможные справки. А потом, где все эти анкеты где-то проверялись и утверждались, болтались без дела.

Но я не унывал. Днем загорал на Ланжероне, а вечерами спешил в Городской сад? где открылся Летний театр.

Как я уже писал в очерке «Одесские крыши», в этом театре выступали приезжавшие в Одессу тогдашние знаменитости - Клавдия Шульжеико, Леонид Утесов, Эдди Рознер, Илья Набатов, Миронова и Менакер, исполнитель еврейских песен Эпельбаум и другие кумиры публики тех первых послевоенных лет.

Денег на билеты у меня не было. Но вместе с другими ребятами я взбирался по пожарной лестнице на крышу соседнего с Летним театром дома, откуда сцена театра была видна, как с галерки. Поэтому всех побывавших в то лето в Одессе знаменитостей я видел и слышал.

И вот однажды, придя в Городской сад, увидел афишу: «Александр Вертинский!»

Возле афиши толпились одесситы, обсуждая это событие.

В газетах я уже читал, что Советское правительство разрешило вернуться на Родину этому прославленному певцу, проведшему в эмиграции 25 лет и во время войны отдавшего все свои сбережения на вооружение Красной Армии.

И вот - Вертинский в Одессе!

На первый его концерт я даже на крышу попал с трудом. Помимо нас, ребят, на крышу взобрались и взрослые. Билетов в кассах не было. И пока Вертинский не вышел на сцену, мы слышали свистки милиционеров, отгонявших от забора безбилетников, желавших послушать любимого певца.

Вертинский на сцене!

Зал встретил его оглушительными аплодисментами. И он, высокий, элегантный, стоял, улыбаясь, словно купался в этом освежающем душу зрительском восторге.

Наконец зал утих, и Вертинский сказал:

- Я счастлив петь в Одессе, с которой расстался много лет назад. Говорят, душа художника должна, как Богородица, пройти по всем мукам. Сколько унижений, сколько обид, сколько ударов по самолюбию, сколько грубости, хамства перенес я за годы эмиграции! Сколько проглоченных обид! Это была расплата. Расплата за то, что в тяжелые для родины дни, в годы ее борьбы и испытаний, я ушел от нее, оторвался от ее берегов. Но вот, я снова здесь. Среди родных мне людей. И потому - счастлив!

Зал снова взорвался аплодисментами. И когда аплодисменты утихли, Вертинский представил публике своего аккомпаниатора Михаила Борхеса.

Для меня, знающего имя Вертинского с детства, слушавшего его песни в исполнении моей мамы в заиндевевшем от холода концлагерном бараке, и, несмотря на страшные годы фашистской оккупации, дожившего до дня, когда я увидел Вертинского в родной Одессе, его появление в Городском саду, на сцене Летнего театра, было таким огромным событием, что верьте, не верьте, до сих пор помню не только, что говорил тогда Вертинский, но даже и имя его аккомпаниатора!

Борхес, раскланявшись, сел за пианино, взял первые аккорды и - Вертинский запел.

Пел он чуть грассируя, взмахивая руками. И зал, да что зал, сотни людей, собравшихся в тот вечер в Городском саду и даже на прилегавшей к Городскому саду Дерибасовской улице, слушали его, затаив дыхание.

Когда он заканчивал петь очередную песню, стоял такой гром аплодисментов, что, казалось, ему аплодирует не только зал Летнего театра, но весь город!

Пел он долго. И «Маленькую балерину», и «Бразильский крейсер», и «Ваши пальцы пахнут ладаном...», и «Что за ветер в степи Молдаванской», и «В бананово-лимонном Сингапуре», и «Сумасшедший шарманщик», - все, что до войны и в концлагере пела мама.

В конце концерта он объявил, что исполнит песню, которую написал по возвращении на Родину и посвященную советскому народу, победившему немецкий фашизм. Закончил он эту песню незабываемыми словами, которые я потом переписал с официально продававшихся в СССР его пластинок.

«О, Родина моя! В своей простой шинели, в пудовых сапогах, детей своих любя, ты поднялась сквозь бури и метели, спасая мир, не верящий в тебя!»

После этих слов Вертинскому устроили настоящую овацию. Вместе со всеми я так хлопал и кричал: «Браво!», что чуть не свалился с крыши.

На следующий день я пришел в отдел кадров пароходства и узнал, что нашу группу посылают на судоремонтный завод убирать заводскую территорию. Разрушенные во время войны заводские цеха отстраивали немецкие военнопленные, и строительного мусора на заводе хватало.

- На работе быть ровно в восемь, - предупредил старшина группы. - Иначе можно загреметь под суд!

В те времена за опоздания на работу судили!

В тот день я встал в 6 утра. Завод находился на Пересыпи. Он и сегодня там. Но троллейбусы, как сегодня, тогда не ходили, и до завода нужно было добираться пешком.

Пройдя Пушкинскую, я вышел на Приморский бульвар. В этот ранний час он был безлюден. Только возле гостиницы «Лондонская» белел фартук дворника, подметавшего мостовую.

Дойдя до Потемкинской лестницы, я вдруг увидел высокого человека. Он стоял недалеко от памятника Дюку и смотрел на море. Подойдя ближе, я узнал Вертинского.

Поравнявшись с певцом, я неожиданно для самого себя выпалил:

- Доброе утро, товарищ Вертинский!

Он рассеянно улыбнулся и, чуть картавя, сказал:

- Приятно в столь ранний час услышать такое хорошее слово: «Товарищ».

Сказал с чуть легкой иронией, Но тут же спросил:

- Вы так молоды, откуда же вы меня знаете?

Волнуясь и совсем забыв, что мне нужно

спешить на завод, я рассказал ему о любви моей мамы к его песням, и как она пела их даже в концлагере.

Он удивленно вскинул брови и воскликнул:

- Боже! Вы пережили этот кошмар?!

Я кивнул.

Он наклонился ко мне и спросил:

- Дитя мое... Чем я могу быть вам полезен?

- Спасибо. Нам ничего не нужно!

- Нет, нет, постойте.

Он вынул из бокового кармана пиджака изящную записную книжку и авторучку. Написав несколько слов, он вырвал из записной книжки листок и протянул мне:

- По этой записке вас пропустят в зал. Сегодня вечером в Одессе мой последний концерт. И обязательно приходите с матерью.

Можно представить, с какой радостью я помчался вниз по Потемкинской лестнице на завод!

А после работы - к маме!

Но каково было наше разочарование, когда перед началом концерта, выстояв ко входу в Летний театр длинную очередь, мы были остановлены толстой контролершей.

- Что вы суете мне какую-то записку! - закричала она. - Дайте нормальные билеты!

- Но это записка от самого Вертинского, - пыталась объяснить ей мама. - Посмотрите, здесь его подпись.

- Будет он каждым всяким записки писать. Станьте в сторону, не мешайте проходить другим!

На крик контролерши подошел администратор. Взяв из рук мамы записку Вертинского, он внимательно ее прочитал и, не говоря ни слова, повел пас за собой.

Усадив нас в третьем ряду партера возле каких-то представительных товарищей и пожелав нам приятного вечера, он ушел.

И только после концерта, выходя из Летнего театра с заплаканными от счастья глазами, мама спохватилась:

- Господи, а где же записка? Там же подпись самого Вертинского!

Но записка осталась у администратора.

Вот такую историю о встрече с Вертинским вспомнил я в Германии, взяв в руки пластинку с его песнями...

К оглавлению

Свадебный марш Мендельсона

Человек, о котором я хочу сейчас рассказать, встретился мне далеко от Германии, в жаркой Саудовской Аравии, недалеко от порта Джидда на берегу Красного моря. Но так как он был немцем и почти всю жизнь прожил в родной стране, где нацисты отняли у него любимую женщину, я и решил включить рассказ о нем в свой «Немецкий дневник»...

Одно время суда Черноморского пароходства фрахтовались под перевозки скота из Сомали в Саудовскую Аравию. Сомали не была тогда нищей, раздираемой Гражданской войной страной и рассадником пиратства, которое не в средние века, а в нашем, XXI веке, наводит ужас на моряков, захватывая суда, идущие через Суэцкий канал в страны Юго-Восточной Азии. Это была бедная, но относительно мирная страна, в которую Советский Союз поставлял промышленные товары и всевозможную технику. Порт Могадишо, на рейде которого стоят сегодня захваченные пиратами суда разных стран, и на которых в ожидании выкупа томятся моряки, был обыкновенным африканским портом - шумным и грязным. Рядом с ним был такой же шумный и грязный рынок, где чернокожие торговки, сидя под огромными рваными зонтами, предлагали покупателям рыбу, тропические фрукты, кудахчущих кур и яркой окраски голосистых петухов.

Отправляли из Сомали в Саудовскую Аравию верблюдов, быков, коз и овец. Мелких животных загоняли на судно по широкой сходне, а потом, по такой же сходне, гнали в трюмы. А быков, коров и верблюдов поднимали на стропах грузовыми лебедками. Оторвавшись от земли и повиснув в воздухе, несчастные животные отчаянно ревели, тараща от страха налитые кровью глаза. И на всем переходе, от берегов Сомали до прихода в Джидду, рев быков, мычание коров и жалобное блеяние коз и овец доносились из трюмов днем и ночью. А запах от этого огромного, загнанного в трюмы, стада проникал в каюты, на мостик, в машинное отделение и долго не выветривался даже после того, как с приходом в Джидду скот сгоняли на берег.

Хуже всего в этих рейсах приходилось матросам. После выгрузки скота трюмы были настолько загажены навозом, что на его уборку уходило несколько дней. Но зато с разрешения сопровождавших этот живой груз сомалийцев судовой повар мог выбрать любого барашка, притащить на корму, с помощью тех же сомалийцев освежевать, после чего экипаж объедался сочными бараньими котлетами или шашлыками...

Однажды теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, сделал такой рейс. Но запомнился он мне не верблюдами, быками и баранами, а следующей историей...

Шторм начинался к вечеру и бушевал всю ночь.

Волны, яростно накатываясь на берег, оставляли на песке клочья шипящей пены, похожей на тающий снег. А к рассвету ветер стихал, и море засыпало в предрассветной мгле.

Маяк стоял па холме - белый и одинокий. За маяком сиротливо торчал примятый ветром плетень. Днем море молчало, и на песке валялись выброшенные ночным штормом рыбешки. Их подбирал старый облезший кот. Он жил на маяке и, наверно, дрожал по ночам от грохота волн. А за маяком желтел оскал пустыни, откуда веяло нестерпимым жаром.

Я забрел на этот маяк со своим другом электромехаником Гладышевым. Мы искали на берегу выбрасываемые штормом кораллы. Всевозможных видов кораллы продавались на базаре в Джидде, куда мы привезли из Сомали скот. Но найти кораллы самим на берегу Красного моря было намного интересней.

Дойдя до маяка, нам захотелось туда войти. До этого нам никогда не приходилось бывать ни на одном маяке. А сколько повидали мы их! Мы знали их названия, огни. Ведь все маяки описаны в лоциях. И сколько раз в туман или в морозную ночь, именно маяк, яркой искоркой вспыхивавший в ночи, спасал судно от опасной близости берега!

Над низкой дубовой дверью маяка висел позеленевший от времени судовой колокол. Под ним слышался слабый шум моря. Такой шум живет в морских раковинах. Его можно услышать, если приставить раковину к уху. Море плескалось рядом.

Но шум моря жил в колоколе сам по себе, словно колокол хранил голоса океанов, по которым доводилось ему проплывать. Открыв с трудом тяжелую дверь, мы вошли. И первое, что увидели - стоявший у кирпичной стены старинный клавесин. В его бронзовых подсвечниках белели огарки свечей. А на пюпитре стояли заляпанные свечным воском ноты.

На противоположной стене висел длинный список женских имен. Казалось, мы попали в жилище Синей бороды - злодея из волшебной сказки, который заманивал женщин в свой замок и там убивал. Но тут мы поняли, что список женских имен - это имена ураганов, принесших людям немало бед. Достаточно вспомнить ураган «Катрин», уничтоживший несколько лет назад огромный американский город Новый Орлеан.

Наверху скрипнула дверь, и по выдолбленным в башне каменным ступеням к нам спустился хозяин маяка, высокий старик. Сначала он удивился нашему появлению. Но, узнав, что мы русские моряки и хотим посмотреть маяк, оживился, закивал седой головой и повел наверх, в стеклянную башню. Там находилась установка со сложным осветительным устройством.

Вдалеке белела мечетями Джидда. А под маяком плескалось море, и отблески маячных линз вонзались в него зеркальными молниями. Когда мы спустились вниз, смотритель маяка пригласил нас за шаткий стол, открыл старенький холодильник и поставил на стол несколько запотевших бутылок пива.

Звали смотрителя Пауль Рёдер. Порывшись в пыльном сундуке, он достал диплом штурмана немецкого торгового флота. Общались мы с ним на английском языке. Расспросив нас о работе на советских судах, он вздохнул и рассказал о себе такую историю.

Немец, он родился и вырос в Гамбурге. Как и многие, выросшие в портовых городах мальчишки, мечтал о дальних плаваниях. После окончания школы поступил в Гамбургское мореходное училище. Диплом штурмана получил в 1933 году, в год прихода к власти Гитлера. В школе он сидел за одной партой с красивой еврейской девочкой Эли Штайн. Она помогала ему делать уроки и, зная его увлеченность морем, давала читать книги о морских приключениях - «Остров сокровищ» Стивенсона, «Дети капитана Гранта» Жюль Верна, «Морские рассказы» Джозефа Конрада и многие другие. Эли была дочерью богатых родителей, имевших собственную яхту. Нашему собеседнику не раз приходилось выходить на этой яхте в море, которой управлял отец девочки. Но Эли не была пассажиркой. Отец научил ее ставить паруса, стоять на руле и, бывало, в свежую погоду, с развевающимися по ветру волосами, слизывая с губ соленые брызги волн, она удерживала яхту на курсе не хуже отца! А однажды, когда яхта, попав в штилевую полосу, потеряв ветер, лишилась хода и течение начало сносить ее на прибрежные скалы, Эли, схватив бинокль, забралась на верхушку мачты и стала высматривать какое-нибудь судно, которое смогло бы взять их на буксир. И вскоре с мачты раздался ее звонкий голос: «Вижу рыбака! Левее нас градусов тридцать!»

Ее отец, схватив ракетницу, выстрелил красной ракетой, означавшей: «Терплю бедствие!» И увиденный Эли рыболовный траулер, откликнувшись на призыв о помощи, взял их на буксир и привел в порт. А когда с траулера подавали им буксирный трос, Эли крепила его на кнехтах наравне с мужчинами, как заправский матрос!

Пауль был без ума от этой отважной девушки. Она тоже отвечала ему взаимностью. И когда, окончив училище, он получил диплом штурмана, то объявил родителям, что хочет жениться. Но его отец, узнав, что невеста сына еврейка, заявил:

- Никогда!

Родители Эли тоже были не в восторге от выбора дочери. Они желали для Эли более состоятельного жениха, чем начинающий карьеру моряк.

Но был 1933 год. Пришедшие к власти нацисты и их фюрер Адольф Гитлер не скрывали своих планов относительно евреев, И отец Эли согласился на этот брак. Он надеялся, что Пауль, как немец, став мужем Эли сумеет защитить ее от всевозможных неприятностей.

Разругавшись с отцом и матерью, Пауль ушел из родительского дома и женился на Эли. Ее отец снял им квартиру. Но прожили вместе они недолго.

Пауля призвали в военный флот.

Видеться теперь приходилось им редко. Пока корабль, на котором служил Пауль, стоял в Гамбурге, ему еще удавалось прибегать к молодой жене. Но потом он ушел в долгий поход и вернулся в Гамбург почти через год. Но Эли и ее родителей он уже не застал. Как и другие евреи Гамбурга, они были отправлены в концлагерь. В какой, он не знал. Наводить справки о преследуемых нацистами евреях было бессмысленно. А вскоре ему снова пришлось уйти в море...

Уже после войны, оказавшись в лагере для военнопленных в американской зоне оккупации Германии, он начал наводить справки, пытаясь выяснить судьбу Эли и ее родителей. Но все старания были напрасны. И лишь спустя несколько лет, освободившись из лагеря и вернувшись в Гамбург, он продолжил поиск и получил из Главного архивного управления ответ:

«Эли Штерн, 20 лет, Арнольд Штерн, 48 лет и Эмма Штерн, 45 лет в ноябре 1938 года, после пребывания в Гамбургской тюрьме, были депортированы в концентрационный лагерь Дахау».

Концлагерь находился под Мюнхеном, и он поехал туда. Обошел мрачные пустые бараки. Постоял возле крематория, где сжигали трупы замученных в концлагере людей. А потом, став на колени перед памятником погибшим узникам Дахау, поцеловал землю, в которой лежал прах его любимой...

После войны Германия не имела своего торгового флота. Все немецкие суда были поделены между странами-победительницами: СССР, США, Англией и Францией в счет репараций. Немецким морякам приходилось наниматься на суда иностранных судовладельцев. Он тоже работал на норвежских, датских и шведских судах. А потом, прочитав в какой-то английской газете, что на маяк возле порта Джидда требуется смотритель, осел на побережье Красного моря.

- Надоели мерзости сегодняшнего мира, - сказал он. - А на маяке тишина, покой и клавесин.

Он сел за инструмент, взял несколько аккордов и мы услыхали величаво-торжественные звуки свадебного марша Мендельсона. Захлопнув крышку клавесина, он повернулся к нам, и мы увидели на его глазах слезы.

- Этот марш - вот все, что мне осталось от моей Эли, - хрипло сказал он. - В тот день, когда мы стали мужем и женой, этот марш играл в нашу честь приглашенный отцом Эли небольшой оркестр. Эли слушала и плакала от счастья...

С маяка мы ушли поздно. Поднявшийся ветер нес из пустыни в сторону моря песок. Внезапно нас осветил луч маяка. Скользнув по нашим лицам, он ушел в сторону моря, высветив нырявшее в волнах какое-то суденышко. Оглянувшись на маяк, я подумал о его смотрителе - старом немецком моряке. Какие мысли тревожили его в такую штормовую ночь? Перебирал ли он в памяти молодость, из которой гитлеровский режим вырвал горячо любимую жену? Или читал какую-то книгу, ища в ней утешение своей неудавшейся жизни?..

Выгрузка нашего судна, наверно, закончилась. Ночью капитан не любил выходить из порта, я это знал. Но засидевшись на маяке, мы торопились, боясь, что нас бросятся искать. Мы ускорили шаг.

А море шумело, вспыхивая под лучом маяка. И над вспененными гребнями волн с отчаянным криком носилась одинокая чайка...

К оглавлению

Скамейка капитанов

Каждый раз, когда прохожу по Приморскому бульвару, смотрю на скамью, что стоит напротив Дворца моряков. Иногда она пуста, иногда обнимается на ней влюбленная пара, а иногда полна молодых людей, распивающих на этой скамейке пиво под бренчание гитары. Но нет возле нее уже тех, благодаря которым получила она когда-то свое название: «Скамейка капитанов». Да и скамейка уже не та. Эта, что стоит сегодня, - длинная, удобная. А та была старой, узкой, простой садовой скамейкой. Но какой же была она знаменитой!

А знаменита была она тем, что с ранней весны и до поздней осени собирались возле нее моряки-пенсионеры, люди одержимые морем, побывавшие во всех частях света, перекидавшие в пароходных кочегарках тонны угля, перенесшие жесточайшие штормы всех морей и океанов, а в годы войны, став бойцами морской пехоты, защищавшие Одессу, Севастополь, Новороссийск и в тяжелейших боях дошедшие до Берлина...

Сидеть на скамье полагалось только тем, кто «давал травлю», - рассказывал всевозможные морские истории. И когда истории были смешными, стоявшая вокруг скамейки, толпа взрывалась таким хохотом, что, сидевшие на бульварных платанах, вороны испуганно взлетали и, возмущенно каркая, кружили над бульваром.

О той скамье в газете «Моряк» были напечатаны когда-то проникновенные стихи, жившего тогда в Ленинграде нашего земляка, поэта Всеволода Азарова. Много лет он был связан с флотской печатью Балтики и, приезжая в Одессу, первым делом шел на бульвар, к этой скамье. Эти стихи запомнились мне первым четверостишием:

На Приморском бульваре сидят на скамье ветераны

И ревниво следят, как сынов провожает Земля.

Позовите меня, окажите мне честь, капитаны,

Я ведь тоже, как вы, капитан своего корабля.

Писала об этой скамье в популярной в советские времена газете «Известия» и Татьяна Тэсс - журналистка и писательница, имя которой сегодня забыто. Но в советские годы ее имя было широко известно. Она родилась в Одессе и, приезжая в родной город, обязательно шла на Приморский бульвар, к этой скамье, где, как говорила, - «было что послушать!»

Никто не записывал все, что рассказывалось на этой скамье. А жаль. Это была бы великолепная летопись моря, которое начинается здесь, за бульваром, и белыми вспышками чаек зовет в свою загадочную синюю даль...

Возвращаясь из плаваний, любил приходить к этой скамье и я. Повстречать друзей и услышать увлекательные рассказы старых моряков «за жизнь и за родные пароходы».

Здесь можно было встретить известных всей Одессе капитанов, таких, например, как Ким Никифорович Голубенко, который, командуя турбоходом «Юрий Гагарин», первым из советских капитанов прорвал американскую блокаду Кубы и, несмотря на преследовавшие «Юрий Гагарин» американские военные корабли, угрожавшие потопить судно, доставил в Гавану голодающим тогда кубинцам полные трюмы продовольствия.

После этого рейса, вернувшись в Одессу, Ким Никифорович был вызван в Москву и в Кремле из рук самого Н.Хрущева получил золотую звезду Героя Социалистического Труда!

Или Михаила Ивановича Григора, капитана пассажирского лайнера «Иван Франко», который в Великую Отечественную войну, командуя пароходом «Ян Фабрициус», вывозил под бомбежками из осажденных Одессы и Севастополя женщин, стариков и детей, отбиваясь от атак фашистских самолетов единственным установленным на баке зенитным орудием.

А когда недалеко от Новороссийска пароход был торпедирован фашистской подводной лодкой, Михаил Иванович не покинул гибнущее судно, пока не убедился, что все пассажиры усажены в шлюпки и отошли от полузатопленного парохода. И только тогда прыгнул в воду и доплыл до ожидавших его в одной из шлюпок моряков.

Сюда, к этой скамье, любили приходить писавшие о море одесские писатели Иван Гайдаенко, Иван Рядченко и Александр Батров. А когда в Одессу приезжали московские писатели, они и их приводили к этой скамье.

Здесь я видел автора знаменитой детской книги «Приключения капитана Врунгеля» Н. Некрасова.

Возле «Скамейки капитанов» видел и нашего земляка, писателя Льва Славина, создателя нашумевшей в свое время пьесы «Интервенция» о высадке в Одессе в 1919 году французских войск. Лев Славин жил в Москве, но каждое лето приезжал в Одессу и первым делом шел к этой скамье.

Слушал я здесь и известного советского поэта Григория Поженяна, участника героической обороны Одессы в 1941 году. Возле «Скамейки капитанов» он читал посвященные морякам-одесситам свои стихи.

А однажды пришел сюда Михаил Водяной. Одесский театр оперетты готовился к постановке посвященной китобоям оперетты И. Дунаевского «Белая акация». Водяной играл в этом спектакле роль пройдохи-одессита Яшки-буксира, и у собиравшихся возле «Скамейки капитанов», уточнял морскую терминологию, учил язык моряков...

Только один раз «Скамейка капитанов» была пуста. Это случилось, когда в Одессе хоронили моряков теплохода «Умань».

Теплоход затонул в Атлантическом океане в штормовую ночь с 12 на 13 января 1964 года от смещения в трюмах груза. Из тридцати восьми человек экипажа погибло четырнадцать моряков. Найти удалось тела пятерых. Вместе со спасенными моряками их доставил в гробах в Одессу танкер «Грозный».

Хоронили их из Дворца моряков морозным февральским днем. Приморский бульвар был полон народа. А когда вынесли из Дворца гробы и стали устанавливать в ожидавшие на бульваре автобусы, печально загудели стоявшие в порту и на рейде суда...

А спасали «уманцев» в штормовой Атлантике моряки немецкого судна «Библос». Они и доставили спасенных в Гибралтар, куда зашел за ними шедший с Кубы танкер «Грозный».

О гибели «Умани» писалось тогда много. Все газеты, от одесских «Моряка», «Знамени коммунизма» и «Черноморской коммуны» до московских «Известий», «Водного транспорта» и «Комсомольской правды», писали о мужестве и героизме моряков. Но о причинах трагедии не писал никто. А причина была в следующем.

В морозный январский день 1964 года теплоход погрузил в Туапсе на Роттердам смерзшуюся железную руду. Отвечающий за грузовые операции второй помощник капитана, понимая, что по выходу «Умани» в теплое Средиземное море руда растает и образовавшаяся в трюмах вода приведет к подвижке груза, что создаст при качке в зимней штормовой Атлантике угрожающий крен, предупредил капитана, что в таком состоянии руду грузить нельзя. Но капитан не послушал своего помощника. Отход «Умани» в рейс «делал» пароходству план и отказаться от погрузки означало навлечь на себя гнев начальства.

Второй помощник оказался человеком решительным. Видя, что его не слушают, написал капитану рапорт, собрал чемодан и уехал в Одессу.

За свой поступок он был уволен из пароходства. А «Умань» ушла в рейс. В Средиземном море смерзшаяся руда растаяла и по выходу судна в штормовой океан, из-за подвижки в трюмах разжиженной руды, при создавшемся критическом крене теплоход затонул...

В 2011 году находясь в Гамбурге я зашел в Морской музей. Переходя из зала в зал, где представлена вся история мореплавания и выставлены макеты судов - от древних галер до современных пассажирских лайнеров, супертанкеров и гигантских контейнеровозов - я попал в зал, в котором можно увидеть все виды применяемых на море спасательных средств: гидрокостюмы, спасательные жилеты, спасательные круги, надувные плоты, шлюпки и моторные боты.

Здесь же выставлены макеты буксиров - спасателей и сопровождающих их вертолетов. А на отдельном стенде, занимающем всю стену этого зала, описаны спасательные операции, которые проводили немецкие моряки, начиная с первых послевоенных лет.

Помимо описаний спасения рыболовных судов в Северном и Норвежском морях, я прочитал на этом стенде о спасении моряками немецкого сухогруза «Штуттгарт» пассажиров итальянского лайнера «Андре Дориа», затонувшего недалеко от Нью-Йорка от столкновения со шведским пассажирским лайнером «Стокгольм».

Это произошло поздним вечером 26 июля 1956 года. Оба судна, в нарушении всех правил хорошей морской практики, несмотря на сильный туман, шли навстречу другу полным ходом и, не различив в условиях плохой видимости отличительные огни, столкнулись.

Но за несколько минут до столкновения, находившийся на мостике «Андре Дориа» капитал, разглядев в тумане приближающийся форштевень какого-то судна, резко изменил курс. Но было поздно. Раздался страшный треск, и «Стокгольм» на полной скорости врезался в борт «Андре Дориа».

На сигнал «SOS» к получившему сильный крен и начавшему тонуть итальянскому лайнеру подошли находившиеся поблизости суда - французский пассажирский лайнер «Иль-де-Франс», американский фруктовоз «Кейп Энн» и немецкий сухогруз «Штутгарт».

Спустив шлюпки, они начали подбирать с тонущего судна людей. А несколько немецких моряков, перебравшись на сильно накренившийся и медленно уходящий под воду итальянский лайнер, помогали матросам «Андре Дориа» спускать в шлюпки по канатам пожилых людей.

Из 1706 человек, находившихся на борту «Андре Дориа», было спасено 1662 человека. 43 человека погибли в момент столкновения, так как находились в районе повреждения, а трое умерли от полученных ран...

Прочитав описание этой трагедии, я уже хотел отойти от стенда, когда вдруг увидел до боли знакомое - «Умань»!

Да, на этом стенде, было описание спасения моряками немецкого теплохода «Библос» в ночь с 12 на 13 января 1964 года членов экипажа советского теплохода «Умань», затонувшего в Атлантическом океане, в районе Кадисского залива.

На «Умани» тонул мой друг, Олег Ловкин. К счастью, он спасся. По его рассказу когда теплоход был уже наполовину в воде, команды оставить судно не было. Сигнал бедствия не дали. Спасательные шлюпки не спустили. Когда судно скрылось под водой, многих затянула образовавшаяся огромная воронка. Олег успел перед этим забежать в каюту и надеть спасательный жилет. Его затянуло под воду метров на 10, но потом выбросило. В ушах была дикая боль, но сознание он не потерял и поплыл к видневшейся невдалеке сорванной со шлюпбалок шлюпке. Она была зачехлена. За ее леера держались подплывшие к ней другие моряки. Боцман забрался на шлюпку и разрезал чехол. Чехол тут же унесло ветром. Боцман помог остальным морякам залезть в шлюпку и стал искать ящик с пиротехникой.

В это время совсем близко прошел советский танкер «Казбек». Олег рассказывал, что хорошо были видны его ходовые огни, даже труба с серпом и молотом. Все, кто были в шлюпке, начали кричать, звать на помощь, но их не услышали и не заметили...

К счастью, боцман нашел ящик с пиротехникой, выстрелил из ракетницы тремя красными ракетами и вскоре шлюпку осветил яркий луч прожектора. Это и был «Библос». Теплоход шел тем же курсом, что и «Казбек», но, увидев ракеты, поспешил на помощь.

С «немца» спустили штормтрап, но сильные волны не давали находящимся в шлюпке морякам за него ухватиться. Да и сил у мокрых и замерзших людей уже не было. Волнение подбрасывало шлюпку до главной палубы «Библоса». И тогда немцы начали выхватывать находящихся в шлюпке по одному...

А вот что я прочитал на стенде Гамбургского морского музея о спасении советских моряков.

«Сухогрузный теплоход «Библос», водоизмещением 12 тысяч регистровых тонн, под флагом ФРГ, шел из немецкого порта Киль во Францию, в Марсель. Ночью с 12 на 13 января 1964 года в Кадисском заливе в координатах - широта 36 градусов 35 минут северная и долгота 07 градусов 45 минут западная, вахтенный штурман теплохода увидел три красные ракеты. Вызвав на мостик капитана, он, с его разрешения, изменил курс, включил прожектор и пошел на сближение с терпящими бедствие.

Вскоре поднятые по тревоге «Человек за бортом» немецкие моряки увидели в луче прожектора шлюпку с людьми. Подойдя ближе и прикрыв шлюпку правым бортом, спустили штормтрап. Но сильная зыбь и ветер не давали находящимся в шлюпке людям ухватиться за штормтрап. Волны подбрасывали шлюпку до уровня главной палубы, и тогда матросы «Библоса» начали выхватывать находящихся в шлюпке по одному.

Как оказалось, спасенные были членами экипажа советского теплохода «Умань», затонувшего в Кадисском заливе от смещения в трюмах груза железной руды.

Советским морякам была оказана необходимая помощь. А вскоре их доставили в Гибралтар, где они были переданы представителям местных властей».

Вот так, через много лет, я снова встретился с трагедией « Умани»...

Но вернемся к «Скамейке капитанов».

Сюда часто приходил легендарный человек, капитан дальнего плавания Николай Иванович Плявин. Опираясь на палочку, он любил постоять и послушать сидящих на скамейке моряков. Сам рассказывать не любил, хотя все кто плавали с Николаем Ивановичем, рассказывали о нем много интересного.

Автор учебника «Эксплуатация морского танкера», по которому и сегодня учатся курсанты мореходных училищ, и за который Николай Иванович получил ученую степень кандидата технических наук, он во время Великой Отечественной войны был капитаном танкера «Иосиф Сталин».

Танкер не раз попадал под ожесточенные бомбежки фашистской авиации. Но поразительное искусство капитана уклоняться от фашистских бомб позволяли «Иосифу Сталину» всю войну бесперебойно доставлять фронту горючее.

Однажды, когда танкер грузился в Туапсе на Новороссийск, капитан получил приказ взять на палубу кавалерийский полк. И не успели матросы подготовить судно к такому необычному грузу, как к борту танкера начали подгонять лошадей.

И тут капитану доложили, что следить за погрузкой кавалерии прибыл Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный. Капитан поспешил к трапу встречать высокого гостя, который в сопровождении свиты, дымя папиросой, уже поднимался на борт.

Кто-то из сопровождавших Маршала шепнул ему, что курить на танкере нельзя. Буденный, спохватившись, бросил папиросу на палубу и затоптал сапогом. Но капитан, вместо отдачи рапорта, сказал:

- Извините, товарищ Маршал, танкер не конюшня. Бросьте, пожалуйста, эту штуку за борт.

Все замерли. А Буденный, усмехнувшись, нагнулся, поднял окурок и бросил за борт.

Многие были уверены, что капитану теперь не поздоровится. Особенно негодовал помполит:

- Как вы могли сказать такое самому Буденному!

На что капитан ответил:

- В Новороссийск, кроме лошадей, мы везем полные танки дизельного топлива. И если до сих пор нас не потопили фашисты, то своей папиросой танкер мог взорвать Маршал Буденный!

А вскоре газета «Правда» напечатала Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении капитана танкера «Иосиф Сталин» Н. И. Плявина орденом Ленина. К этой высокой награде, как позже узнал Николай Иванович, его представил не кто иной, как Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный!

Закончилась война. «Иосиф Сталин» стал на продолжительный ремонт, и Николай Иванович получил назначение на танкер «Серго». В далекой Антарктике начала китобойный промысел китобойная флотилия «Слава», и «Серго» стал доставлять китобоям горючее. А после нескольких антарктических рейсов Николай Иванович был послан в Ленинград на приемку нового танкера «Владимир».

В те годы советский танкерный флот стал бурно расти. Чуть ли не каждый день на одесском рейде отдавали якоря новые танкеры типа «Казбек», которые строили Николаевский, Херсонский и Ленинградский судостроительные заводы. На эти танкеры приходила молодежь, ей нужно было передавать опыт работы на нефтеналивных судах, и Николай Иванович, плавая на «Владимире», стал писать книгу. Не просто книгу, - учебник по эксплуатации танкеров. Казалось бы, все хорошо. Но...

Однажды «Владимир» пришел в Буэнос-Айрес, в Аргентину. Не успели пришвартоваться, как на судно хлынул поток посетителей. «Владимир» был первым советским судном, прибывшим в Аргентину после окончания Второй мировой войны, и многочисленным русским эмигрантам, живущим в этой стране, не терпелось пообщаться с земляками. Моряки радушно встречали гостей. Водили по судну, показывая свои уютные каюты, библиотеку и прекрасную кают-компанию с пейзажами старинного русского города Владимир, в честь которого был назван танкер. Угощали в столовой команды украинским борщом и судовой выпечки хлебом.

Среди эмигрантов, поднявшихся на борт «Владимира», была одна старая еврейка. Зайдя к капитану, она стала умолять его разыскать в Одессе ее родственников. Она уехала из Одессы в 1922 году. В СССР у нее осталась сестра. До войны она посылала ей посылки и получала от нее письма. Но потом связь прекратилась. То ли сестру арестовали за связь с заграницей, то ли убили фашистские оккупанты. И если у сестры остались дети или внуки, она хотела бы им помочь.

Николай Иванович, человек добрый, отзывчивый, сам потерявший во время войны друзей и родственников, пообещал, что постарается разыскать след ее сестры. Пусть только она напишет фамилию сестры и свой адрес. Если удастся что-то выяснить, ей сообщат. С этими словами он протянул женщине ручку и листок бумаги. Обрадовавшись, женщина села за журнальный столик и написала все, что ей сказал капитан.

В это время к Николаю Ивановичу зашел помполит. Гостья попрощалась и ушла. А написанная ею бумага осталась на журнальном столике.

Кончилось это тем, что в Одессе по доносу помполита Николая Ивановича лишили права на загранплавание. А он всего лишь хотел помочь людям найти друг друга...

С советских времен сохранилась у меня изданная когда-то Одесским издательством «Маяк» книга «Улицы рассказывают». Это история Одессы, отображенная в названиях ее улиц. Но об Одессе и судьбах одесситов могут рассказывать не только улицы или старые дома, а даже бульварные скамейки. Об одной из них, я и написал.

К оглавлению

Воспоминания о Нюрнбергском процессе

Живя в Германии, в древнем городе Вормсе, о котором я рассказал в очерке «Синагога в Вормсе», я неоднократно приезжал к друзьям в Нюрнберг. И каждый раз, выходя из поезда, первым делом шел к расположенному недалеко от вокзала мрачному зданию Нюрнбергского земельного суда, где с ноября 1945 года по 1946 год проходил процесс по делу главных нацистских преступников.

Здание это мне хорошо знакомо по кадрам кинохроники, которые много раз я видел в Одессе в первые послевоенные годы. Телевизоров тогда не было, и народ осаждал кинотеатры. Очереди у касс были огромные. Даже купив билет, вы вырывались из такой очереди с оборванными пуговицами на одежде. Но фильмы того стоили!

Это были трофейные ленты, захваченные советскими войсками на территории поверженной фашистской Германии. Названия их я помню до сих пор: «Индийская гробница», «Королевские пираты», «Тарзан», «Девушка моей мечты», «Сестра его дворецкого», «Дитя Дуная».

Но главное - перед началом каждого киносеанса показывали кинорепортажи с Нюрнбергского процесса. Они назывались «Суд народов». Судили гитлеровских главарей судьи из СССР, Соединенных Штатов Америки, Англии и Франции. А снимала кинорепортажи для советских зрителей бригада кинооператоров, руководимая известным кинопублицистом, лауреатом Сталинских премий, уроженцем Одессы, в чью честь названа одна из одесских улиц, Романом Карменом.

Мне посчастливилось познакомиться с этим выдающимся мастером документального кино в декабре 1961 года в Гаване. Я плавал тогда механиком па танкере «Херсон». Мы привезли на Кубу десять тысяч тонн дизельного топлива. Часть выгрузили в порту Матанзас, а остальную «дизельку» привезли в Гавану.

И тут к нам на борт неожиданно поднялся Роман Кармен. Он снимал тогда фильм о кубинской революции, названный им «Пылающий остров». Увидев в порту танкер, на корме которого значился порт приписки «Одесса», он решил, по его словам, встретиться с земляками.

Пробыл он у нас недолго. Времени у него было в обрез. На причале его ждала машина с кубинским шофёром, который нетерпеливо посматривал на часы. Но так как знаменитый кинодокументалист пришел к нам во время обеда, капитан пригласил его на «настоящий украинский борщ», и Роман Лазаревич, тоже, посмотрев на часы, улыбнулся:

- Согласен!

В кают-компании, за обеденным столом, он сидел напротив меня, и мне не верилось, что этот седоватый, элегантный человек, с аппетитом евший наш судовой борщ, тот самый знаменитый Роман Кармен, чьи кинорепортажи из осажденного испанскими фашистами Мадрида, во время гражданской войны в Испании, я смотрел еще в 1937 году в возрасте 7 лет!

Не верилось, что это тот самый Роман Кармен, прошедший со своей кинокамерой всю Великую Отечественную войну, снимавший в декабрьских снегах 1941 года разгром фашистских войск под Москвой, в феврале 1943-го в Сталинграде - пленение гитлеровского фельдмаршала Паулюса, в мае 1945-го - штурм Берлина и подписание представителями немецкого верховного командования акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. И с первого и до последнего дня снимавший Нюрнбергский процесс, вошедший в историю, как «Суд народов»!

Поблагодарив капитана за обед и извинившись, что за неимением времени, он не может встретиться с экипажем и рассказать о работе над снимаемом им на Кубе фильмом, он быстро сбежал по трапу на причал, помахал рукой собравшимся у борта танкера морякам и уехал

И вот, в который раз, я стою у здания суда, где Роман Лазаревич Кармен снимал со своей бригадой кинооператоров сидящих на скамье подсудимых главных нацистских военных преступников. Только тогда, когда шел Нюрнбергский процесс, у входа в это здание стояли на часах советские и американские солдаты. А на скамье подсудимых сидели: основатель гестапо и шеф военно-воздушных сил фашистской Германии рейхсмаршал Герман Геринг, заместитель Гитлера по нацистской партии Рудольф Гесс, начальник штаба верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель. Министр иностранных дел фашистской Германии фон Риббентроп, глава Имперского ведомства безопасности Э. Кальтенбрунер, рейхскомиссар Нидерландов и организатор депортации голландских евреев в нацистские лагеря смерти А. Зейс-Инкварт, начальник штаба оперативного руководства вермахта Йодль, главный идеолог нацизма, рейхскомиссар оккупированных территорий Советского Союза А.Розенберг и другие гитлеровские головорезы. Всего 21 человек. За исключением Гитлера, Геббельса и Гиммлера. Эти предусмотрительно покончили жизнь самоубийством. А Геббельс, прежде чем умереть, умертвил свою жену и шестерых детей. Позже, выслушав вынесенный ему Нюрнбергским Международным трибуналом смертный приговор, совершил самоубийство и Герман Геринг. Накануне казни, несмотря на строжайшую охрану подсудимых, кто-то все же передал в камеру Герингу ампулу с цианистым калием. И Геринга не пришлось тащить на виселицу, как остальных приговоренных к повешению. Вешали их тоже здесь, во дворе этого здания. Вешал американский солдат. И казнь этих гитлеровских изуверов тоже видели в кинотеатрах миллионы кинозрителей.

Трупы повешенных, включая и труп Геринга, были кремированы и пепел развеяли с самолета над долиной реки Изар.

Но пока шел Нюрнбергский процесс, помню, как на одесских улицах с раннего утра возле газетных киосков выстраивались длинные очереди. После долгих лет гитлеровского кошмара люди жаждали узнать, какой приговор вынесет главным нацистским преступникам Международный трибунал.

То, что происходило на процессе, можно было узнать не только из кинорепортажей, снимаемых в зале судебных заседаний бригадой советских кинооператоров под руководством Романа Кармена, но и со страниц газет, где изо дня в день публиковались гневные статьи самых известных в то время советских писателей и журналистов, аккредитованных на Нюрнбергском процессе: Бориса Полевого от газеты «Правда», Ильи Эренбурга от газеты «Известия», Василия Гроссмана от газеты «Красная Звезда».

А рядом с этими статьями были злые карикатуры на сидящих на скамье подсудимых фашистских главарей. Их рисовали прямо с натуры сидевшие в ложе для прессы известные советские художники-карикатуристы: Борис Ефимов и Кукрыниксы.

Я даже помню обложку самого популярного в Советском Союзе журнала «Крокодил» под Новый 1946 год с карикатурой Бориса Ефимова. На ней были большие часы с цифрой «12» , обвитые веревочной петлей, на которую с ужасом смотрят сидящие на скамье подсудимых фашистские палачи.

Международный трибунал предъявил бывшим партийным и военным руководителям гитлеровской Германии следующие обвинения:

1. Тайный заговор против народов мира с нарушением международных договоров.

2, Планирование, развязывание и проведение агрессивных войн.

3. Нарушение правил и обычаев ведения войны (жестокое обращение с военнопленными и заложниками, массовое их уничтожение, бомбардировки мирных населенных пунктов и т. д.).

4. Преступления против человечества (порабощение и разграбление целых народов, истребление этнических групп, прежде всего евреев и цыган, издевательства над больными, инвалидами, стариками, детьми, их физическое уничтожение, угоны гражданского населения в рабство и т. д.).

Выслушав эти обвинения, ни один из обвиняемых не признал себя виновным, ссылаясь на долг повиновения приказам свыше и о неосведомленностью о целях, характере и масштабах проводимого в оккупированных странах террора.

И здесь мне хочется привести выдержку из книги Романа Лазаревича Кармена «Но пассаран!», в которой он описывает свою работу на Нюрнбергском процессе, и как под давлением неопровержимых фактов и показаний свидетелей рассыпались защитительные речи адвокатов гитлеровский палачей.

Вот что писал Кармен:

«Зал был полон, когда советское обвинение предъявило трибуналу план вероломного нападения гитлеровской Германии на Советский Союз под названием «План Барбаросса». Этот дьявольский план был подготовлен во всех деталях еще задолго до нападения фашистской Германии на Советский Союз. Он вынашивался в штабах гитлеровского вермахта, обсуждался на многих секретных совещаниях. Альфред Розенберг предложил к «Плану Барбаросса» свой план ограбления и полного уничтожения советского народа.

Военная часть этого зловещего плана создавалась при непосредственном участии генерала Паулюса, командовавшего впоследствии 6-й гитлеровской армией, осаждавшей Сталинград, и в феврале 1943 года взятого нашими войсками в плен. Паулюс задолго до начала войны проехал вдоль всей границы СССР, на местах знакомясь с обстановкой, чтобы как можно лучше спланировать внезапное нападение на Советский Союз.

Генеральный прокурор СССР Руденко, главный обвинитель от Советского Союза, представил суду письменные показания Паулюса.

Защита Геринга выступила против этих показаний.

Адвокат заявил: «Нам не внушает доверие этот документ. Мы хотели бы здесь, в зале суда, выслушать Паулюса, если, разумеется, взятый в плен, он не был расстрелян».

Адвокат Геринга был уверен, что советское обвинение не доставит Паулюса в Нюрнберг.

Председательствующий английский судья Лоуренс, спустив на кончик носа очки, обратился к Руденко с вопросом:

- Господин Руденко, как вы полагаете, сколько времени понадобилось бы для доставки в зал трибунала фельдмаршала Паулюса?

Руденко задумался на мгновение и ответил:

- Несколько минут.

Появление Паулюса 11 февраля 1946 года в качестве свидетеля в зале заседания Международного трибунала, вызвало переполох на скамье подсудимых. Вскочили со своих мест и уставились на бывшего фельдмаршала адвокаты. Ведь многие из них, веря гитлеровской пропаганде, думали, что Паулюс еще в Сталинграде покончил собой, что его давно нет в живых.

Один из американских корреспондентов писал в свою газету: «Советский обвинитель Руденко бросил сегодня в зал трибунала атомную бомбу!»

Элегантный, в черном штатском костюме, Паулюс вошел в зал, принял присягу и начал давать показания. Он с большими подробностями повторил все то, что содержалось в его письменных показаниях, раскрывающих план нападения фашистской Германии на Советский Союз.

Когда Паулюс говорил, в зале стояла мертвая тишина.

- Кого из сидящих на скамье подсудимых вы считаете главным виновником нападения на СССР? - задал Руденко вопрос Паулюсу.

- Геринга, Кейтеля, Йодля, - отчеканил Паулюс, скрестив взгляд с бывшими своими коллегами...

О Нюренбергском процессе я писал в своих статьях и раньше, перечитав множество свидетельств, присутствующих в зале суда советских писателей и журналистов, а особенно книгу «Нюрнбергский эпилог» известного в свое время юриста А. И. Полторака, который на Нюренбергском процессе был секретарем советской делегации.

Находясь в Германии и приступив к работе над этим очерком, я решил дополнить его материалами из немецких архивов. Для этого поехал в город Фрайбург, где находится Главный военный архив Федеративной республики Германии. Меня интересовал фельдмаршал Паулюс, один из исполнителей «Плана Барбаросса», преданно служивший фюреру немецкого народа Адольфу Гитлеру, прошедший с боями со своей армией от западных границ СССР до Волги, видевший зверства, которые творили гитлеровцы на советской земле, но верный военной присяге, продолжавший свято выполнять свой долг, пока не оказался в русском плену в разрушенном его армией Сталинграде.

И именно в лагере для высокопоставленных фашистских военнопленных, который был создан советскими властями в бывшем монастыре под старинным русским городом Суздалем, именно там, бывшему командующему двухсоттысячной гитлеровской армией фельдмаршалу Фридриху Паулюсу открылся совершенно новый мир, о котором он слышал только отрицательное.

Как честный человек, Паулюс должен был признать, что благодаря фашистской пропаганде у него было искаженное представление о советском народе. Это прозрение происходило постепенно. Но когда оно произошло, то настолько изменило мировоззрение бывшего фельдмаршала, что узнав о начавшемся в Нюрнберге процессе над главными нацистскими военными преступниками, он обратился к Советскому правительству со следующим заявлением:

«Сегодня, когда преступления Гитлера и его пособников поставлены на суд народов, я считаю своим долгом предоставить Советскому правительству все известное мне из моей деятельности, что может послужить на Нюрнбергском процессе материалом, доказывающем виновность преступников войны».

Далее Паулюс привел неопровержимые доказательства, разоблачающие подготовку гитлеровским правительством, верховным главнокомандованием и генеральным штабом вермахта планов нападения на Советский Союз, несмотря на то, что между СССР и гитлеровской Германией 23 августа 1939 года был подписан «Пакт о ненападении и экономическом сотрудничестве».

В своем заявлении Паулюс перечислил десятки фактов, уличающих Геринга, Кейтеля, Йодля в неслыханных преступлениях против человечества, против народов Советского Союза и других европейских стран.

В этом заявлении Паулюс не пытался обелить себя, признавая и свою вину. Он писал: «Я сам несу тяжелую ответственность за то, что я тогда, под Сталинградом, выполнял приказы военных руководителей, действовавших сознательно преступно. И, как оставшийся в живых под Сталинградом, считаю себя обязанным дать удовлетворение русскому народу».

Направив Советскому правительству это заявление, Фридрих Паулюс выразил готовность выступить в качестве свидетеля на Нюрнбергском процессе и дать показания Международному трибуналу.

«К такому шагу - писал он, - меня побуждает долг перед немецким народом. В интересах будущего немецкого народа, его реабилитации перед мировым общественным мнением, его будущего мирного сосуществования с другими народами, мне необходимо выступить в Нюрнберге с показаниями о развязывании Гитлером и его окружением захватнических войн, и вызванных ими бесчеловечных деяниях, как искоренение целых народов захваченных стран, грабежа населения на чужих территориях, организации концентрационных лагерей и еврейских гетто и массового уничтожения в них людей».

Все это я узнал из архивных материалов в Главном немецком военном архиве, который находится в городе Фрайбурге. Мне их любезно предоставил один из сотрудников архива, господин Дирк Райнер. Узнав, что я бывший малолетний узник еврейского гетто и концентрационного лагеря, созданного фашистскими оккупантами на Украине, этот немолодой уже человек, сам, по его словам, маленьким мальчиком переживший в апреле 1945 года штурм Советской армией Берлина, когда под обломками их дома, в который попал артиллерийский снаряд, погибла вся его семья, а его, чудом оставшегося в живых, вытащили из под завалов советские солдаты, дал мне даже прочитать стенограмму перекрестного допроса, который вели адвокаты подсудимых с Паулюсом.

Читая эту стенограмму, я как бы видел бывшего фельдмаршала на свидетельской трибуне, которого гитлеровская пропаганда, после поражения фашистских войск под Сталинградом, торжественно похоронила, а в тайне прокляла, и который, словно встав из могилы, явился в Нюрнберг, чтобы перед Международным судом разоблачить гитлеровский генштаб, являвшийся в руках Гитлера таким же послушным орудием международного разбоя, как гестапо, СС и СД...

Не буду утомлять читателя подробностями этого перекрестного допроса, который длился несколько часов, приведу здесь лишь некоторые выдержки из стенограммы.

«Адвокат Нельте (защитник Кейтеля) - Господин Паулюс, из ваших свидетельских показаний следует, что вы, как и начальник Генерального штаба Гальдер, знали факты, которые характеризовали войну против России, как преступную. И, тем не менее, ничего не предприняли против этого?

Паулюс: Да.

Нельте: Зная все эти факты, вы приняли па себя командование армией, которая была направлена на Сталинград. Скажите, не возникало ли у вас мысли уклониться от использования вас в действиях, которые вы называете преступными?

Паулюс: В связи с принятой мной воинской присягой, а также в связи с той колоссальной пропагандой, которая имела место в то время, я, как и многие другие, думал, что должен выполнить свой долг по отношению к своей родине.

Экснер (защитник Йодля): Скажите, почему, когда вы увидели, что положение под Сталинградом столь безнадежно и ужасно, как вы уже сегодня говорили, почему вы не действовали вопреки приказу фюрера «держаться до последнего солдата» и не осуществили прорыв?

Паулюс: Потому что мне тогда казалось, что судьба немецкого народа зависела от того, возьмем мы Сталинград или нет.

Экснер: Скажите, были ли вы преподавателем в военной академии в Москве?

Паулюс: Нет, не был.

Экснер: Скажите, занимали ли вы какую-нибудь должность в Москве?

Паулюс: Я до войны никогда не был в России.

Экснер: А во время вашего плена?

Паулюс: Я, как и мои товарищи, находился в России в качестве военнопленного.

Хорн (защитник Риббентропа): Господин свидетель, вы сказали, что находясь в плену, осмысливая все, что произошло с вами и вашей армией, в которой, по вашим словам, погибли от холода и голода сто тысяч немецких солдат, вы поняли всю преступность гитлеровского режима. Начали ли вы тогда передавать советским властям ваши военные знания и опыт?

Паулюс: Никоим образом и никому. А что касается моего прозрения, то я уже сказал, что до Сталинграда, выполняя свой воинский долг, не представлял себе объема преступлений гитлеровского правительства в развязывании этой войны и не мог понять ее объема. Это я понял только там, под Сталинградом.

Хорн: Скажите, вы выступаете здесь в качестве свидетеля под давлением советских властей, сохранивших вам жизнь, или по вашей доброй воле?

Паулюс: По своей доброй воле»

Как писал тогда в газете «Правда» ее корреспондент на процессе Борис Полевой: «Показания Паулюса в Нюрнберге по фактам преступной деятельности гитлеровской верхушки в лице сидящих на скамье подсудимых Геринга, Кейтеля, Риббентропа и других, прозвучали, как удар гонга на ринге, возвещающего о совершенно бесспорном нокауте».

Среди всех рассмотренных судьями преступлений гитлеровского режима против человечества уничтожение евреев потрясли мир своей жестокостью, масштабностью и циничностью. Английский прокурор сэр Шоукросс в обвинительной речи сказал:

- Если бы подсудимые ни в каких других преступлениях больше не обвинялись, этого одного уже достаточно для вынесения самого сурового приговора.

Подобных ужасов история еще не знала. Нормальным людям трудно было признать трагическую реальность, обозначенную впоследствии не всем понятным словом «Холокост»: планомерное преследование и тотальное уничтожение целого народа, осуществлявшееся нацистами на протяжении более десяти лет в Германии и в оккупированных гитлеровцами европейских странах. Хотя множество фактов истребления евреев было известно на Западе до Нюрнбергского процесса, их чаще всего недооценивали или просто замалчивали.

Более полная картина уничтожения евреев предстала в зале суда после показа снятой самими гитлеровцами кинохроники, которую они не успели уничтожить, и после выступлений немногих выживших в лагерях смерти свидетелей.

Но и в этой, открывшейся судьям страшной картине - сделанных из человеческой кожи перчатках и абажуров, тоннах состриженных с узниц концлагерей волос, которыми набивались матрацы, газовых камерах и выгребаемых оттуда трупов, печах крематориев, где эти трупы сжигались, в этой страшной картине, не Дантова, а гитлеровского ада, не доставало многих деталей. Ведь гитлеровцы старались тщательно заметать следы своих преступлений, сжигая трупы, уничтожая орудия убийств, уничтожая свидетелей и документы. Многие нацистские палачи успели скрыться, а немногочисленных свидетелей фашистских злодеяний находили с трудом.

Сидевшие на скамье подсудимых бывшие руководители фашистской Германии, всячески пытались отмежеваться от преступлений по отношению к евреям, упорно отрицая свою личную вину. Так, например, Герман Геринг утверждал: «Я не помышлял о массовом убийстве евреев. Я лишь хотел убрать их из большого бизнеса». А главный идеолог нацизма Розенберг, один из ярых разработчиков «расовой теории» о «недочеловеках», к которым в первую очередь относились евреи, и автор стратегии «по освобождению жизненного пространства для немецкой расы господ», каялся в суде: «Конечно, мы могли разрешить еврейскую проблему мирными средствами - путем квот для эмиграции евреев, но этому противился Гитлер».

1 октября 1946 года был оглашен приговор. 12 главных нацистских преступников Международный трибунал приговорил к смертной казни через повешение.

Среди них - министр иностранных дел гитлеровской Германии фон Риббентроп, рейхсмаршал авиации и основатель гестапо Герман Геринг, один из создателей «Плана Барбаросса», плана нападения на Советский Союз, утвержденный Гитлером в декабре 1940 года, начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта, автор приказа о расстрелах взятых в плен комиссаров и евреев, подписавший 8 мая 1945 года акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии Вильгельм Кейтель и другие.

Правая рука Гитлера Рудольф Гесс, однофамилец коменданта Освенцима, был приговорен к пожизненному заключению. Двое оправданы -бывший вице-канцлер, а позже посол Германии в Турции фон Папен и ответственный за радиопропаганду Г. Фриче.

Приговоренные к повешению были казнены на рассвете 16 октября 1946 года...

Тогда, в Нюрнберге, после окончания самой кровопролитной в истории человечества Второй мировой войны, были заложены основы международного права в сфере уголовных преступлений против мира и человечества. Впоследствии Организация Объединенных Наций, созданная вскоре после окончания войны, приняла ряд документов, провозгласивших незыблемость фундаментальных свобод и прав человека.

По образцу Нюрнбергского трибунала были созданы Международный суд ООН, Международный суд в Гааге, Страсбургский суд по правам человека и Международный трибунал по бывшей Югославии.

И хотя по сей день в мире сохраняются тоталитарные режимы, совершаются акты агрессии и террора и безнаказанно действуют фашистские группы в Европе и на территориях бывшего Советского Союза, никто сегодня из самых высокопоставленных лиц в любом государстве не гарантирован от справедливого наказания за свои злодеяния.

...Бывший малолетний узник Одесского гетто и Карловского концлагеря, приезжая в Нюрнберг, я долго стою перед зданием, где много лет назад Международный трибунал судил главных нацистских преступников...

Мимо проносятся автомашины, катят на велосипедах пожилые немцы и молодые мамы катят в колясках рожденных в XXI веке детей. Никто из них не смотрит в сторону здания суда. Молодые скорей всего не знают, что происходило здесь после окончания Второй мировой войны, а пожилые, если и знают, стараются поскорее проехать мимо.

Но как бы там ни было - кровавая эпоха Гитлера давно закончилась.

Возмездие свершилось.

И хмурое здание Нюрнбергского суда высится, как памятник тому великому возмездию.

К оглавлению

Возмездие

В майском номере популярного немецкого журнала "Шпигель" ("Зеркало") за 2012 год, посвященном 67-й годовщине окончания Второй мировой войны, я прочитал воспоминания личного шофера Гитлера, штурмбанфюрера СС Эриха Кемпке. По свидетельству этого эсэсовца, именно он сжег трупы Адольфа Гитлера и его жены Евы Браун после их самоубийства в бункере рейхсканцелярии 30 апреля 1945 года, когда советские войска, штурмуя Берлин, были уже в центре немецкой столицы.

Читая журнал, я вспомнил, что в страшные годы фашистской оккупации, когда в начале лета 1942 года нас пригнали из Одесского гетто в концлагерь, расположенный в Доманевском районе Одесской области возле села Карловка, в нашем этапе был защитник Одессы, командир роты морской пехоты, Борис Львович Гороховский. Почему из множества людей, с которыми мы оказались в гетто, а потом в концлагере, читая воспоминания гитлеровского шофера, я вспомнил именно его, объясню чуть позже. А сейчас хочу коротко рассказать сегодняшним читателям о событиях тех страшных незабываемых лет.

Из Одесского гетто наш этап пригнали на станцию Одесса-Сортировочная, затолкали в грязные товарные вагоны и привезли в Березовку. Там нас встретили вооруженные украинские полицаи. Обыскав наши котомки и забрав приглянувшиеся им вещи, они построили нас в колонну и, размахивая плетками, погнали в Доманёвку. Шли мы целый день с одним привалом в селе Мостовом, одно название которого наводило на всех ужас. Именно здесь, за этим селом, на краю глубоких оврагов, расстреливали зимой вывозимых из Одесского гетто евреев.

И когда на краю села полицаи приказали нам сесть на землю, а сами пошли "исты", оставив охрану - нескольких деревенских мальчишек, очевидно детей этих самых полицаев, - мы со страхом оглядывались по сторонам, ожидая что когда вернутся полицаи, раздастся команда: "Подъем!" и нас погонят к тем самым оврагам.

Мы не знали тогда, что спасла нас от расстрела мать румынского короля Михаила Первого королева Елена. После войны она была признана "Праведницей Мира" и в Иерусалимском музее еврейской Катастрофы Яд-Ва-Шем в ее честь, как в честь и других "Праведников Мира", было посажено дерево. Весной 1942 года она приехала из Бухареста в Одессу и, узнав о страшной участи одесских евреев, упросила своего сына короля Румынии Михаила Первого прекратить расстреливать ни в чем не повинных людей. Так мы оказались в Карловском концлагере. И хотя в этом концлагере, как и в других, расположенных поблизости концлагерях, - в Доманевке, Богдановке, Акмечетке, - люди умирали от холода, голода и побоев полицаев, но благодаря королеве Елене массовые расстрелы евреев на территории оккупированной румынскими войсками прекратились.

Борис Львович Гороховский жил с нами в одном бараке. А в Одесское гетто попал так.

Уроженец Николаева, воюя в морской пехоте, он в последние дни обороны Одессы был ранен и отправлен в госпиталь. Покидая Одессу советские войска не успели эвакуировать раненых из этого госпиталя и с приходом в город оккупантов лежавшие в госпитале защитники города оказались военнопленными. Участь их была трагической. Через несколько дней после прихода в город фашистских войск всех лежавших в госпитале раненых вывезли за город и расстреляли.

Но Борису Львовичу повезло. Советские части покинули Одессу в ночь с 14 на 15 октября 1941 года. А оккупанты появились на одесских улицах лишь к вечеру 16 октября. Они шли, озираясь как воры, не веря, что яростно защищавшийся город покинут своими защитниками...

Утром 16 октября, выглянув в госпитальное окно, Борис Львович увидел, что из находившегося напротив продуктового магазина какие-то люди, разбив витрину, вытаскивают из магазина мешки с мукой и другие продукты. Поняв, что в городе наступило безвластие, Борис Львович, несмотря на ранение, он был ранен плечо, с трудом оделся и вышел в коридор. Ни врачей, ни медсестер нигде не было видно. И он покинул госпиталь. В Одессе, на Пушкинской улице, жили родители его друга Ивана Величко, парторга роты, которой командовал Борис Львович. Покидая Одессу с частями морской пехоты, Иван забежал в госпиталь, проститься с боевым другом. Прощаясь, сказал: "Смотри, Борис, если что, иди к моим старикам. Они помогут".

И вот, в то утро. 16 октября 1941 года, когда в Одессу вот-вот должны были войти фашистские войска, Борис Львович отправился к родителям Ивана Величко. Обходя развалы разбомбленных домов, он вышел на Пушкинскую улицу и нашел дом, в котором жили родители Ивана. Но встретили его неприветливо. Правда, дали штатский костюм, который до призыва на флот носил Иван, покормили, но сказали, что приютить не смогут.

- Тесно у нас, - сказал отец Ивана. - Комнат, хоть и две, но маленькие. Да и соседи - народ подозрительный. Увидят чужого человека, что подумают? Сегодня, так и быть, переночуйте. А завтра схожу на Молдаванку к товарищу. Он живет один, может и примет вас...

Но, по словам отца Ивана, его товарищ тоже отказался принять командира Красной Армии. А через несколько дней, когда в дом пришли румыны и начали ходить по квартирам, выгоняя всех жильцов во двор для проверки паспортов, выявляя евреев, дворничиха, увидев Бориса Львовича, воскликнула:

- А це хто такий? Мало у нас своих жидив, так ще одын появывся!

- Жидан? - спросил Бориса Львовича командовавший солдатами офицер.

- Жидан, жидан! - подтвердила дворничиха. - Хиба не выдно?

По команде офицера солдаты заломили Борису Львовичу руки и отвели в бывший милицейский участок на улицу Розы Люксембург (сегодня Бунина), где разместилась румынская жандармерия. Там его долго пытали, заставляя признаться, что он оставлен в городе для подрывной работы. Требовали назвать явки, пароли, сообщников. Но он твердил, что пострадал от большевиков и просто ждал прихода новых властей, надеясь, что жить при них станет лучше. В жандармерии его продержали почти месяц, и, ничего не добившись, отправили в городскую тюрьму. А когда в декабре 1941 года на Слободке румыны организовали еврейское гетто, Бориса Львовича под конвоем привели туда.

Там мы и познакомились...

Как говорила моя мама, Борис Львович был человек особой закалки. Он никогда не унывал и всегда старался всем помочь. Зимой, когда барак заносило снегом, и негде было взять дров, чтобы топить небольшую глиняную печь, "кобыцю", чтобы хоть как-то отогреть заледеневшие стены барака, Борис Львович куда-то исчезал и возвращался с охапкой хвороста. Мокрый хворост не хотел разгораться, трещал, стрелял искрами, но Борис Львович заставлял его разгореться, и когда "кобыця”, начинала весело гудеть, озаряясь ярким пламенем, снова исчезал из барака за новой охапкой.

Водой он тоже снабжал барак. Колодец был далеко. И зимой, населявшие барак женщины и дети, выбивались из сил, притаскивая по обледеневшей дороге несколько ведер воды. И Борис Львович, соорудив в бараке большую лохань, сам наполнял ее водой. А лохань сбил из досок.

В Карловском концлагере были и цыгане. Об этом я писал в своей книге "Цыганский барак", изданной в Одессе издательством "Оптимум" в 2005 году. Борис Львович дружил с цыганами. Они и снабдили его досками и гвоздями. Цыганам в концлагере жилось вольготней, чем нам. Цыганки ходили по селам гадать, принося в лагерь кое-какую еду. А мужчины работали в сельской кузнице, строили загоны для скота, выполняли и другую крестьянскую работу...

Но больше всего Борис Львович был интересен вот чем. Когда по вечерам в бараке начинался "вечер воспоминаний", как называла такие вечера моя мама, когда стараясь хоть как-то согреться, жители барака, в своих грязных лохмотьях, прижимаясь друг к другу, начинали вспоминать свое прошлое, которое несмотря на все беды сталинского режима, отсюда, из этого концлагерного барака, казалось прекрасным, Борис Львович говорил:

- А я вот все думаю, какой казнью будут казнить Гитлера? Закончится война. Гитлера поймают и посадят, наверно, в железную клетку, где он сдохнет от голода. Или четвертуют, как четвертовали Пугачева. Знаете, когда отрубают руки, ноги, а потом голову! Или сконструируют специальную гильотину. А может, повесят? Или есть другие предложения?

- Ой, а наступит ли когда-нибудь это время? - вздыхал кто-то.

- Наступит! - твердо заверял он.

Для нас это время наступило 28 марта 1944 года.

В этот слякотный дождливый день нас освободили наступавшие на Одессу советские войска. Я писал уже об этом в своей книге "Возвращение с Голгофы”, также изданной издательством "Оптимум", и не хочу повторяться. Скажу только, что пока мы, ошалевшие от счастья, собирались идти, домой, в Одессу, Борис Львович исчез.

Ушли мы из лагеря без него...

И когда уже были дома, мама часто вспоминала нашего соседа по концлагерному бараку Бориса Львовича Гороховского: "Где он? Что с ним? Куда он пропал?"

Война еще не закончилась, и из всех газет того времени самой читаемой была газета Советской армии "Красная Звезда", В ней печатались такие известные в то время писатели как Илья Эренбург, Константин Симонов, Василий Гроссман. За '’Красной Звездой" у газетных киосков всегда выстраивались очереди. Я тоже покупал эту газету, потому что кроме ярких и страстных статей названых писателей, в ней всегда были свежие новости с фронта.

И вот однажды, было это уже в конце войны, в апреле 1945 года, когда советские войска штурмовали Берлин, я вдруг прочел в "Красной Звезде" о Борисе Львовиче Гороховском. Не помню автора той статьи. Но писалось в ней о павших смертью храбрых на подступах к немецкой столице. И среди них я увидел знакомое до боли имя: "командир роты автоматчиков Борис Гороховский".

Значит, тогда, из концлагеря, он сразу ушел на фронт!

Я принес эту газету маме. Прочитав, она заплакала...

Вот такая судьба была у человека, который все гадал, какой казнью будут казнить Гитлера...

Прошли годы. И вот, как я уже сказал в начале этого очерка, я прочитал в немецком журнале "Шпигель" о смерти Гитлера. То, что он покончил жизнь самоубийством, было известно сразу после войны. Но воспоминания личного шофера фашистского фюрера, который сжег его труп и труп Евы Браун, ставшей женой Гитлера накануне их самоубийства, я прочитал впервые. С каким удовольствием прочитал бы это Борис Львович Гороховский! Но его нет. Он дошел с боями до ненавистной фашистской столицы, и пал в бою, накануне Великой Победы. И в память о нем я хочу привести здесь отрывок из воспоминаний гитлеровского шофера. Ведь он докончил то, о чем Борис Львович мечтал!

"Это было около полудня 30 апреля 1945 года. В районе Имперской канцелярии непрерывно рвались снаряды русской артиллерии. Бой становился все ожесточеннее. С грохотом рушились дома. Улицы вокруг превращались в сплошную каменную пустыню.

Фюрер попрощался с находившимися при нем людьми. Пожал каждому руку, поблагодарил за работу и за личную преданность ему. Секретарши фрау Юнге и фрау Кристиан, а также диетическая повариха Манциази были приглашены на обед. Рядом с Гитлером сидела его жена. Как в свои лучшие дни, он пытался вести непринужденную беседу.

Когда трапеза закончилась и три этих дамы ушли, фюрер через своего адъютанта Гюнше позвал их еще раз. Он стоял у входа в свой кабинет вместе с женой. Фрау Гитлер обняла многолетних сотрудниц своего мужа и на прощание пожала им руки.

Гитлер попрощался также с Борманом и своим адъютантом Гюнше. Тот получил приказ немедленно связаться со мной, чтобы я подготовил достаточно горючего для сожжения тел Гитлера и его жены. При этом он объяснил:

- Не хочу, чтобы после смерти меня выставили напоказ в русском паноптикуме.

Я был в соседнем помещении и через открытую дверь видел и слышал все, что происходило перед кабинетом Гитлера.

Когда Гитлер скрылся в своем кабинете, меня вызвали в подземный гараж. Один из приближенных к Гитлеру генералов стал уговаривать меня выделить ему одну из стоявших в гараже машин, в надежде вырваться из осажденного Берлина. Я еще ничего не успел ответить пытавшемуся удрать генералу, как зазвонил телефон. Это был Гюнше:

- Эрих, срочно доставь в бункер бензин! Десять канистр! Если можешь, больше!

Я стал объяснять Гюнше, что в гараже у меня всего две канистры. Остальные нужно доставить из Тиргартена, где у меня находился склад бензина. Но из-за сильного артиллерийского огня туда невозможно добраться.

Тогда Гюнше заорал:

- Слей бензин из стоящих в гараже машин. Выполняй немедленно!

Я поручил нескольким из своих людей приняться за дело и доставить бензин к назначенному месту. А сам поспешил к Гюнше, выяснить, почему такая спешка?

В тот момент, когда я вошел в бункер фюрера, Гюнше выбежал из кабинета Гитлера. Лицо его было мертвенно-бледным. Увидев меня, выдохнул:

- Шеф мертв!

- А Ева?

- Тоже!

В это время один из моих людей доложил:

- Десять канистр стоят у входа в бункер.

- Хорошо. Жди.

Тут распахнулась дверь кабинета Гитлера, и выскочивший оттуда личный ординарец фюрера Линге, увидев меня, закричал:

- Бензин! Где бензин?

- Бензин на месте.

Линге бросился назад. Через несколько секунд дверь открылась снова. Линге и доктор Штумпфэггер вынесли завернутое в солдатское одеяло тело Гитлера и понесли к выходу Вывалившаяся из одеяла левая рука фюрера безжизненно свешивалась вниз. За обоими шел Мартин Борман. Он нес на руках мертвую Еву Браун.

Эта картина потрясла меня больше, чем вид мертвого фюрера. Ева ненавидела Бормана. Она давно распознала его игру, его стремление к власти, и вот теперь, когда она умерла, ее нес к месту последнего успокоения ее враг!

Подойдя к Борману, я без слов взял у него труп Евы.

Когда мы вынесли Гитлера и Еву наружу, было два часа дня. Русские снаряды рвались совсем рядом. Воздух был пропитан известковой пылью.

Мы положили трупы на землю. Адольф Гитлер лежал на земле в таком же виде, в каком его вытащили из кабинета. Из-под одеяла высовывались длинные черные брюки.

Я бросился обратно к бункеру, схватил одну из канистр с бензином и поставил рядом с трупами.

Снаряды рвались уже совсем близко. Вокруг свистели осколки. Укрывшись в бункере, мы выжидали момент, когда обстрел уменьшится, и мы сможем облить трупы бензином.

Когда обстрел чуть утих, я, пригнувшись, выскочил из бункера и схватил канистру. Вылив бензин на мертвецов, дрожащими руками достал из кармана спички.

Но сколько не чиркал, они гасли на ветру. Подбежали Гюнше и Линке. Не помню, кто из них намочил какую-то тряпку бензином, бросил на трупы и поджег. В одну секунду вспыхнуло бурлящее пламя, к кебу поднялись столбы дыма. На фоне горящей столицы рейха они создали ужасающую картину.

Пламя, быстро вспыхнув, быстро потухло. Мы снова облили трупы бензином и вновь подожгли. Пламя пожирало бензин, и мы подливали его снова.

Сожжение длилось долго. Но, несмотря на усилившийся артобстрел, и на то, что мы были покрыты копотью и грязью, мы продолжали стоять, глубоко потрясенные этим кошмарным зрелищем - сжиганием трупов Гитлера и его жены".

Вот так описал конец Гитлера его личный шофер, штурмбанфюрер СС Эрих Кемпке.

Я привел только отрывок из его воспоминаний. Но думаю, если бы этот отрывок прочитал наш сосед по концлагерному бараку, Борис Львович Гороховский, он был бы доволен!..

К оглавлению

Несколько заключительных слов

Я назвал эту книгу «Немецкий дневник». Но в нее не вошло многое из того, что я видел и перечувствовал, живя в Германии. Для этого нужно писать объемистый роман.

Но понял я здесь одно - фашизм жив.

И хотя каждое немецкое правительство, начиная с первых лет крушения гитлеровского режима, запрещает пропаганду шовинизма и антисемитизма, в сегодняшней Германии, где велика безработица, растут тарифы и цены, а высокие налоги больно бьют по работающим немцам, неонацисты проводят свои шествия с теми же лозунгами, с какими шел к власти Гитлер.

Их разгоняет полиция. Им плюют вслед пожилые немцы, не забывшие войну и все, что было связано с гитлеровским режимом. Прогрессивная молодежь преграждает им дорогу, поднимая над головами плакаты: «Наци, нет!». Но неонацистов становится больше и больше.

На стенах восстановленных немецкими властями синагог рисуются фашистские знаки, оскверняются еврейские кладбища и усиленным нарядам полиции приходится круглосуточно охранять еврейские общинные центры. А по свидетельству немецких газет в лексике немецких школьников во время школьных перемен, а также на трибунах стадионов, во время футбольных матчей, в среде футбольных фанатов популярны антисемитские шутки и песни времен фашистской Германии...

Есть воспоминания, которые радуют.

Но есть и другие.

Напрасно говорят - «время лечит». Конечно, раны зарубцовываются, но иногда старые раны начинают ныть.

Мой «Немецкий дневник» о старых ранах.

Пытаясь заглянуть в будущее, нельзя забывать о прошлом.

Иначе, - все повторится сначала...

К оглавлению