Автограф Вертинского
На Куликовом поле на книжном развале мне попалась книга Александра Вертинского «Дорогой длинною». Это были мемуары великого певца о его жизни в эмиграции. Читая эту книгу, я вспомнил о своей встрече с ее автором, и хочу об этом рассказать.
Имя Александра Вертинского знакомо мне с детства. Мама любила рассказывать, как, будучи гимназистской, бегала на его концерты, забираясь куда-то на галерку. А когда в нашем доме собирались гости, она садилась за пианино и исполняла весь репертуар этого певца.
Был у нас и патефон. И самой любимой пластинкой мамы была пластинка с песнями Вертинского.
Но перед тем как завести патефон и поставить пластинку, мама плотно закрывала выходившие во двор окна нашей квартиры.
В те жестокие сталинские времена пластинки эмигранта Вертинского, как и записи другого модного в те годы певца и тоже эмигранта Петра Лещенко, были под строжайшим запретом. Их привозили из-за границы моряки. Купить эти пластинки можно было только на черном рынке, и то с большим трудом. А за их прослушивание, как говорила мама, «можно было иметь хороший цурес». То есть - сесть в тюрьму.
Зная все это из разговоров взрослых, я с особым вниманием вслушивался в слова песен Вертинского. Доносящийся сквозь шипение патефона голос певца уносил меня в далекие неведомые края.
Он пел о «бананово-лимонном Сингапуре», о продуваемом океанскими ветрами Сан-Франциско, где существуют притоны, в которых лиловые негры подают дамам манто. И хотя я не понимал значения этих слов, а спросить маму стеснялся, но именно тогда песни Вертинского зародили во мне мечту - повидать эти далекие края.
Мечта моя сбылась. Я стал моряком. И повидал не только Сингапур и Сан-Франциско, но имел счастье встретиться с самим Вертинским.
Но прежде чем рассказать об этой встрече, хочу сказать, что любовь моей мамы к песням Вертинского поддерживала нас даже в страшные годы фашистской оккупации.
...Метет метель. Концлагерный барак занесен снегом. На стенах барака поблескивает иней. Одна возможность не замерзнуть в этом жутком помещении - сгрудиться возле еле дышащей теплом глиняной печки. Кутаясь в лохмотья, люди, похожие на скелеты и загнанные в эти нечеловеческие условия лишь потому, что родились евреями, глядят на слабый, но все же живительный огонь «кобыци», как называлась по-украински эта глиняная печурка, и начинают вспоминать о своей довоенной жизни.
И хотя жизнь «при советах» - с коммунальными квартирами, с общими, пропахшими примусным чадом кухнями, вечными очередями в магазинах и другими «прелестями» - была далеко не сладкой, но отсюда, из ледяного лагерного барака, казалась прекрасной...
И бывало, во время таких воспоминаний кто-то тихо начинал петь. Все умолкали, слушали, а потом начинали подпевать.
Вот в такие вечера, зная пристрастие моей мамы к песням Вертинского, ее просили:
- Софочка, давайте ваши любимые!
И мама охрипшим от простуды голосом начинала петь:
Ваши пальцы пахнут ладаном,
На ресницах спит печаль.
Никого уж вам не надобно,
Никого уж вам не жаль.
И когда Весенней Вестницей
Вы пойдете в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведет Вас в светлый рай...
Эту песню, как рассказывала мама, Вертинский написал на смерть знаменитой актрисы немого кино Веры Холодной. Она умерла в Одессе в 1919 году. Ее хоронил весь город. И мама, в то время пятнадцатилетняя девочка, была на ее похоронах...
Когда мама пела, многие в бараке утирали слезы, а наша соседка по нарам Фрида по кличке Фрида-скандалистка, известная всему лагерю своим вздорным характером, восклицала:
- Ой, Софа! Вы же можете прямо отсюдова идти на сцену!
Зимой 1943 года в концлагерь просочились слухи о разгроме немцев под Сталинградом, и песни по вечерам в бараке зазвучали веселей.
В один из таких вечеров в барак вошел старший полицай Луценко, страшный человек, которому ничего не стоило запороть плеткой насмерть провинившегося узника. При его появлении барак онемел. А Луценко, пьяно покачиваясь на кривых ногах, обвел всех тяжелым взглядом и, погрозив плеткой, криво усмехнулся:
- От жиды! Их бьют, а воны поют!
И, выматерившись, вышел...
А теперь о встрече с Вертинским. Было это летом 1946 года. Я только окончил мореходную школу, и нашу группу судовых мотористов направили на работу в Черноморское пароходство. Сначала мы проходили строгую медицинскую комиссию, потом писали автобиографии, заполняли анкеты с перечислением всех родственников и бегали доставать к этим анкетам всевозможные справки. А потом, пока все наши автобиографии и анкеты где-то проверялись, болтались без дела.
Но я не унывал. Днем загорал на пляже, а по вечерам спешил в Городской сад, где открылся Летний театр. В этом театре выступали Клавдия Шульженко, Леонид Утесов, Эдди Рознер, Аркадий Райкин, скрипач Давид Ойстрах и другие кумиры публики тех первых послевоенных лет, приезжавшие в Одессу.
Денег на билеты у меня не было, но вместе с другими мальчишками я взбирался по пожарной лестнице на крышу соседнего с Летним театром дома, откуда сцена театра была хорошо видна. Поэтому всех побывавших в то лето знаменитостей я видел и слышал.
И вот однажды, придя в Городской сад, я увидел афишу: «Александр Вертинский»! Возле афиши толпились одесситы, обсуждая это событие.
В газетах я уже читал, что Советское правительство разрешило вернуться на Родину этому прославленному певцу, который провел в эмиграции двадцать пять лет и во время войны отдал все свои сбережения на борьбу Красной армии с немецким фашизмом. И вот -он в Одессе!
На первый его концерт я даже на крышу попал с трудом. Помимо нас, мальчишек, на крышу забрались и взрослые. Билетов в кассах не было. И пока Вертинский не вышел на сцену, мы слышали свистки милиционеров, отгонявших от забора Летнего театра безбилетников, желавших послушать любимого певца.
Но вот Вертинский на сцене! Зал встретил его оглушительными аплодисментами. И он, высокий, элегантный, стоял, улыбаясь, словно купался в этом освежающем душу зрительском восторге.
Наконец зал затих, и Вертинский сказал:
- Я счастлив петь в Одессе, с которой расстался много лет назад. Говорят, душа художника должна, как Борогодица, пройти по всем мукам. Сколько унижений, ударов по самолюбию, грубости, хамства перенес я за годы эмиграции! Сколько проглоченных обид! Это была расплата. Расплата за то, что в тяжелые для Родины дни, в годы борьбы и испытаний я ушел от нее. Оторвался от ее берегов. Но вот я снова здесь. Среди родных мне людей. И потому - счастлив!
Зал снова взорвался аплодисментами. А когда они утихли, Вертинский представил своего аккомпаниатора Михаила Борхеса.
Для меня, знавшего имя Вертинского с детства, слушавшего его песни в исполнении моей мамы в заиндевевшем лагерном бараке и, несмотря на страшные годы оккупации, дожившего до того дня, когда я увидел Вертинского в родной Одессе, его появление в Летнем театре Городского сада было таким огромным событием, что, верьте или не верьте, но до сих пор я помню не только то, что говорил тогда певец, но и имя его аккомпаниатора.
Борхес, раскланявшись, сел за пианино, взял первые аккорды, и -Вертинский запел.
Пел он, чуть грассируя, взмахивая руками, и зал, да что зал, сотни людей, собравшихся в Городском саду за забором Летнего театра, слушали его, затаив дыхание. Когда он заканчивал петь очередную песню, стоял такой гром аплодисментов, что казалось, ему аплодирует весь город!
Пел он долго. И «Маленькую балерину», и «Ваши пальцы пахнут ладаном», и «В бананово-лимонном Сингапуре», и «Что за ветер в степи молдаванской», и «Сумасшедший шарманщик» - все, что до войны и в концлагере пела из его репертуара моя мама.
В финале концерта он объявил, что исполнит песню, которую написал по возвращении на Родину и посвятил советскому народу, победившему немецкий фашизм. Закончил он эту песню незабываемыми словами: «О, Родина моя! В своей простой шинели, в пудовых сапогах, детей своих любя, ты поднялась сквозь бури и метели, спасая мир, не верящий в тебя!».
После этого Вертинскому устроили настоящую овацию. Вместе со всеми я так хлопал и кричал «Браво!», что чуть не свалился с крыши.
На следующий день я пришел в отдел кадров пароходства и узнал, что нашу группу посылают на судоремонтный завод убирать заводскую территорию. Разрушенные во время войны цеха отстраивали немецкие военнопленные, и строительного мусора на заводе хватало.
- На работе быть ровно в восемь, - предупредил старшина группы, - иначе можно загреметь под суд!
В те времена за опоздание на работу судили.
В тот день я встал в шесть утра. Завод находился на Пересыпи, но ни трамваи, ни троллейбусы тогда к заводу не ходили, и на завод нужно было добираться пешком.
Пройдя Пушкинскую улицу, я вышел на Приморский бульвар. В этот ранний час он был безлюден. Только возле гостиницы «Лондонская», у входа в которую поблескивали прославленные Юрием Олешей в его знаменитой сказке «Три Толстяка» огромные фонари, белел фартук дворника, подметавшего мостовую.
Дойдя до Потемкинской лестницы, я вдруг увидел высокого человека. Он стоял недалеко от памятника Дюку и смотрел на море, где за маяком густо дымил длинной трубой какой-то ржавый пароход.
Подойдя ближе, я узнал Вертинского. Поравнявшись с ним, неожиданно для самого себя я выпалил:
- Доброе утро, товарищ Вертинский!
Он рассеянно улыбнулся и, чуть картавя, сказал:
- Приятно в столь ранний час услышать такое хорошее слово «товарищ».
И тут же спросил:
- Вы так молоды, откуда же вы меня знаете?
Волнуясь и совсем забыв, что мне нужно спешить на завод, я рассказал о любви моей мамы к его песням и о том, как она пела их даже в концлагере. Вертинский воскликнул:
- Боже! И вам пришлось пережить этот кошмар?!
Я кивнул. Он наклонился ко мне и спросил:
- Дитя мое, чем я могу быть вам полезен?
- Спасибо, нам ничего не нужно.
- Нет, нет. Постойте.
Он вынул из кармана пиджака записную книжку и авторучку. Написав несколько слов, он вырвал из записной книжки листок и протянул мне:
- Сегодня мой последний в Одессе концерт. По этой записке вас пропустят в зал. И обязательно приходите с матерью.
Можно представить, с какой радостью я помчался вниз по Потемкинской лестнице на завод! А после работы - к маме! Но каково было наше огорчение, когда, выстояв перед началом концерта длинную очередь у входа в Летний театр, мы были остановлены толстой контролершей.
- Что вы суете мне какую-то записку? - со злостью закричала она. - Дайте нормальные билеты!
- Но это записка от самого Вертинского, - стала объяснять мама. - Посмотрите, здесь его подпись!
- Будет он каждым всяким записки писать! Станьте в сторону, не мешайте проходить другим!
На крик контролерши подошел администратор. Взяв из рук мамы записку, он внимательно ее прочитал и, не говоря ни слова, повел нас за собой. Усадив нас в третьем ряду партера возле каких-то представительных товарищей и пожелав приятного вечера, он ушел.
И только после концерта, выходя из Летнего театра с заплаканными от счастья глазами, мама спохватилась:
- Господи, а где же записка? Там же подпись Вертинского!
Но записка осталась у администратора.
Вот такую историю вспомнил я, купив на книжном развале книгу Вертинского «Дорогой длинною»...
2017 г.
