Трагедия, о которой приказано было молчать
В последний день лета 1986 года под Новороссийском пассажирский пароход «Адмирал Нахимов» столкнулся с балкером «Петр Васёв» и затонул. Эта катастрофа получила широкую огласку лишь потому, что тогда у руля советского государства стоял Михаил Горбачев, объявивший курс на перестройку и гласность. А случись катастрофа с «Адмиралом Нахимовым» в сталинские времена, о ней, кроме родственников погибших и непосредственных свидетелей гибели судна, никто бы не знал. Со всех этих людей взяли бы подписку о неразглашении.
Да что сталинские времена! Уже при Хрущеве 29 октября 1955 года на рейде Севастополя по невыясненным до сих пор причинам взорвался линкор «Новороссийск». Тогда не только фамилии погибших на линкоре офицеров и матросов были засекречены, но даже места их захоронения!
История, которую я хочу рассказать, тоже не подлежала огласке. Ни в газетах, ни по радио о ней не сообщали. Времена были суровые, сталинские. Газеты и радио рассказывали только о трудовых подвигах советских людей, а о потерпевшем аварию самолете или утонувшем судне можно было узнать лишь по слухам, которые люди передавали друг другу по секрету.
Вспомнил я об этой истории недавно - после того как встретил старого друга Бориса Коновалова, с которым после войны учился в Одесской мореходной школе. Борис, как и я, много лет плавал старшим механиком. В Одессе мы виделись редко, больше в рейсах -на Кубе, во Вьетнаме. И вот теперь, уже пенсионерами, встретились на Дерибасовской. Зашли в ближайшее кафе, заказали по рюмке коньяку и по чашечке кофе, расспросили друг друга о женах, детях и внуках, а потом стали вспоминать тех, с кем учились «на моряков». Кто на каком судне плавал, кто жив, а кого уже нет...
Вспомнили погибшего на «Умани» в январе 1964 года Володю Грицая. Поступив вместе с нами на работу в Черноморское пароходство, Володя долгие годы не имел визы. Его отец ушел в 1941 году на фронт и пропал без вести. Володя писал об этом в анкетах и по этой причине был лишен права на загранплавание. Работал на каботажных судах Крымско-Кавказской линии. Первый раз вышел за Босфор на «Умани». Когда после гибели Володи Борис встретил его жену, она, рыдая, сказала: «Лучше бы не открывали ему ту проклятую визу. Плавал бы в каботаже и был бы жив!».
Вспомнили и Витю Гаврилюка, погибшего в 1949 году на теплоходе «Анатолий Серов».
Но если о гибели «Умани», которая в 1964-м попала в шторм в Кадисском заливе и погибла от смещения груза в трюмах, писали все советские газеты, отмечая мужество и товарищескую взаимовыручку попавших в беду моряков (а писали потому, что трагедия случилась за пределами СССР и стала известна западным средствам массовой информации), то о гибели «Анатолия Серова», произошедшей в сталинские времена у советских берегов, приказано было молчать...
В Черноморском пароходстве их было два однотипных теплохода: «Анатолий Серов» и «Полина Осипенко». Построены они были на Николаевском судостроительном заводе перед войной, а назвали их так в честь знаменитых в те времена летчиков, погибших при испытании нового самолета.
Теплоходу «Полина Осипенко» не суждено было долго плавать. Судно затонуло в первые дни войны от прямого попадания фашистской бомбы. А «Анатолий Серов» проплавал в Черном море всю войну. Вывозил людей в эвакуацию из осажденной Одессы, доставлял в сражавшийся с врагом город войска и боеприпасы, а когда Одесса была сдана, ходил в осажденный Севастополь, вывозя оттуда раненых.
Помню, как мы завидовали Вите Гаврилюку, когда ему первому из нас открыли визу! Как разглядывали полученную им в конторе капитана порта новенькую мореходную книжку! Паспорта моряков появились в 1950 году, а до этого моряки плавали за границу, получая мореходные книжки, в которых рядом с фотографией владельца книжки помещался отпечаток большого пальца правой руки.
Ушел Витя в первый рейс на «Анатолии Серове» в октябре 1948 года. Теплоход погрузился на Югославию, в порты Сплит и Риеку. Провожали Витю мать, Борис Коновалов и я. И когда матросы на «Анатолии Серове» выбрали сброшенные портовыми швартовщиками с причальных тумб концы, и замызганный буксир «Кафа», задымив длинной трубой, стал оттаскивать теплоход от причала, мать Виктора Антонина Васильевна заплакала. Глядя на отходящий теплоход, она всхлипывала и причитала: «Ну что за профессию он выбрал? Кругом вода!».
Жила Антонина Васильевна на Слободке. Когда мы вышли из порта, Борис попрощался и ушел, а я пошел проводить ее до Тираспольской площади, откуда на Слободку начал ходить трамвай. Отступая из Одессы, румыны вывезли с собой даже трамвайные рельсы, и в городе несколько лет пришлось восстанавливать трамвайные линии.
Антонина Васильевна работала медсестрой в психбольнице. В той самой, где во время оккупации главный врач больницы профессор Шевалев под видом больных скрывал евреев.
В Иерусалимском музее еврейской Катастрофы «Яд ва-Шем» на Аллее Праведников мира среди прочих есть дерево, посаженное в честь одесского профессора Шевалева. Но, как рассказывал Виктор, сразу после освобождения Одессы профессора вызывали к следователям и обвиняли в том, что он сотрудничал с оккупантами. От тюрьмы Шевалева спасли те, кому он помог избежать смерти. Спасенные им люди доказали невиновность профессора, и благодаря их свидетельствам этот благородный и мужественный человек остался на свободе.
И еще Виктор рассказывал, что одной из спасенных профессором Шевалевым была девочка, которую Антонине Васильевне удалось вывезти из гетто.
Я уже писал в своих очерках о том, что в гетто, которое устроили оккупанты, был разрешен базар, куда жители Слободки привозили на санках закутанные в тряпки кастрюли с борщом, варениками или пирожками. По совету соседок Антонина Васильевна в свободные от дежурств в больнице дни тоже варила большую кастрюлю супа и, погрузив на саночки, привозила на продажу в гетто. Сына с собой не брала. Не хотела, чтобы он видел загнанных за колючую проволоку изможденных, ни в чем не повинных, обреченных на смерть людей.
Я хорошо помню тот базар и продававшиеся там борщи и вареники, которые пахли отнятой у нас оккупантами прежней жизнью. Но мать Виктора я знать не мог. Из-за сильных морозов торговавшие в гетто жительницы укутывали лица платками до самых глаз. А вот девочку, которую Витина мама вывезла из гетто, знал. Звали ее Лиза. Было ей тогда, зимой 1942 года, лет восемь. Когда Лиза с матерью появились в гетто, в комнатах, где жили уже по двадцать - двадцать пять человек, места не нашлось. Пришлось Лизе с мамой расположиться в коридоре на полу. Впрочем, в комнатах мы тоже спали на полу, но все же в них было теплее, чем в коридоре.
Когда в гетто вспыхнула эпидемия сыпного тифа, мать Лизы заболела одной из первых. Лечить больных было нечем. Единственным лекарством был лед. Компрессы со льдом клали на головы больным, лежавшим с высокой температурой. В огромном дворе гетто был колодец. Вода в нем замерзла. Я и еще несколько мальчишек, раздобыв веревку, спускались по ней в колодец, рубили лед и приносили больным.
Но матери Лизы лед не помог...
Мертвых вывозили из гетто на подводах. Голые заледеневшие трупы бросали на подводы, как дрова.
После смерти матери Лизу подкармливали, кто как мог. А потом она исчезла. Говорили, что ее вывезла из гетто какая-то русская женщина. И вот, оказалось - это была мать Вити Гаврилюка! И я иду рядом с ней к трамвайной остановке.
От порта до Тираспольской, где была конечная остановка ходившего на Слободку пятнадцатого трамвая, идти довольно далеко. И пока мы шли, я никак не решался спросить Антонину Васильевну о Лизе. Я видел - она очень расстроена, проводив Витю, и ей не до посторонних разговоров. И потом, как я уже говорил, времена были суровые, сталинские. Не доверяя друг другу, люди боялись откровенных разговоров. Даже невинный вопрос мог таить в себе провокацию, за которой мог последовать вызов в «органы».
И все же я решился. Когда мы подошли к остановке, где еще долго нужно было ждать трамвай, я сказал, что во время оккупации был на Слободке, в гетто, и знал девочку, которую, как рассказывал мне Виктор, Антонина Васильевна вывезла из гетто.
- Ты там был? - воскликнула она. - И знал Лизу?
Я кивнул.
- Бедный ты мой, - запричитала она, - как же вас там мучили! И где же потом ты был, когда вас оттуда вывезли?
Я рассказал, как посадили нас на подводы и повезли по Пересыпи, и как бежавшие за нами мальчишки бросали в нас камни. Рассказал, как на станции Одесса-Сортировочная румынские солдаты прикладами винтовок заталкивали нас в грязные товарные вагоны. Как встретили нас в Березовке пьяные украинские полицаи и как, подгоняя плетками, погнали в Доманевку, а оттуда в концлагерь, в Карловку. И как в этом концлагере были мы до 28 марта 1944 года. До того счастливого дня, когда нас освободили наступавшие на Одессу советские войска.
Подошел трамвай, но Антонина Васильевна не спешила уходить. Гладила меня по голове и утирала слезы. Потом, спохватившись, сказала:
- Ты спрашивал про Лизу? Когда в больницу приходили румыны, профессор Шевалев выдавал ее за невменяемую. А потом... В Москве у нее была тетка. После войны я через Красный Крест разыскала ее. И Лиза сейчас в Москве.
Так я узнал судьбу Лизы. А на мой вопрос, как же удалось вывести девочку из гетто, Антонина Васильевна ответила:
- Очень просто. Я узнала от одной женщины в гетто, что Лиза сирота, поговорила с Лизой, посадила ее на санки и увезла. Шел сильный снег, и стоявший на проходной румын не обратил на нас никакого внимания.
Уехала Антонина Васильевна следующим трамваем, дав адрес и взяв с меня слово, что буду к ней приходить. Но через несколько дней я получил назначение на небольшой пассажирский теплоход «Львов», работавший на Крымско-Кавказской линии, и ушел в рейс.
Встретился я с Виктором в Феодосии. Было это в конце февраля 1949 года. Когда «Львов» вошел в порт, «Анатолий Серов» стоял у причала. Я как раз сменился с вахты и, как только «Львов» пришвартовался, помчался на теплоход, где работал мой друг.
Мы не виделись с того дня, когда проводили Виктора в рейс. И хотя с момента нашего расставания прошло всего несколько месяцев, Виктор выглядел бывалым моряком. На нем был темный шерстяной свитер и американский джинсовый комбинезон, что считалось тогда верхом моды. А ко всему, некурящий до этого Виктор курил. И не какие-то советские папиросы «Север» или «Беломорканал», а американские сигареты «Кемел». И угощать меня стал, пригласив в кубрик, где он жил, итальянским вином кьянти и апельсинами, разломав вдобавок большую плитку шоколада!
Сегодня никого этим не удивишь. А в 1949 году, когда многие советские города еще лежали в руинах, как, например, Севастополь и Новороссийск, где люди жили в землянках, а основной их одеждой были стеганые ватники и кирзовые сапоги, когда в продовольственных магазинах, кроме консервов, ничего нельзя было купить, а за буханкой хлеба нужно было выстоять длинную очередь, для меня, плававшего на каботажном судне, где мы жили впроголодь, угощение Виктора было поистине царским!
За кьянти мы начали вспоминать, как летом 1945 года, будучи курсантами мореходной школы, приходили в порт на практику и встречали там первые грузовые трофейные немецкие суда, приписанные к Черноморскому пароходству, - «Краснодар», «Адмирал Ушаков», «Генерал Черняховский» и пассажирские лайнеры «Россия» и «Победа». И хотя названия этих судов были русскими, на носу и корме через краску проступали наваренные буквы немецких названий, а на носу «Краснодара» можно было различить даже закрашенный фашистский знак!
Однажды мы отважились подняться на борт этого судна, готовившегося к отплытию в Америку. Дорогу нам преградил вахтенный матрос:
- Куда? А ну марш отсюда!
Мы испуганно повернули назад, но в это время кто-то крикнул с палубы:
- Эй, ребята, подойдите сюда!
Возле ближайшего трюма стоял седой моряк в замасленной спецовке и махал нам рукой.
- Ладно, идите, - смилостивился вахтенный.
Мы подошли к трюму. У ног подозвавшего нас моряка лежало несколько дизельных клапанов. Мы учились на судовых мотористов, и лежавшие на палубе клапаны были нам хорошо знакомы по книге профессора Лобач-Жученко «Школа теплоходного механика и моториста». Нам, мечтавшим о дальних плаваниях, о вахтах в машинных отделениях океанских судов, эта книга успешно заменяла самый интересный приключенческий роман, и детали описываемых в ней судовых дизелей мы знали наизусть.
- Помогите отнести клапаны в машинное отделение, - сказал моряк. - Снабженцы привезли их и бросили тут. А мотористов, кроме вахтенного, я перед отходом отпустил в город.
Уговаривать нас не пришлось! Благодаря этим тяжелым клапанам мы и оказались в машинном отделении «Краснодара».
Это был первый раз, когда мы увидели главный двигатель океанского теплохода вживую. Нас хоть и водили в порт на практику, но она сводилась к тому, что в портовых мастерских нам доверяли мыть в соляре детали моторов, снятых с портовых катеров на ремонт. Но чаще мы разгружали приходившие в порт железнодорожные вагоны или убирали портовую территорию.
Клапаны мы занесли в машинную кладовую, где на стеллажах были аккуратно разложены всевозможные инструменты, и уложили рядком, как показал наш провожатый. Дав нам ветошь вытереть руки, он спросил:
- А вы, собственно, кто такие? Как на теплоход попали?
Узнав, что мы учимся на судовых мотористов, он воскликнул:
- О! Тогда идемте, я покажу наши механизмы. Уверен, вы такие еще не видели!
Наш провожатый оказался вторым механиком теплохода. И экскурсия, которую он нам устроил по машинному отделению «Краснодара», запомнилась надолго.
Главный двигатель судна мощностью в шесть тысяч лошадиных сил, шестицилиндровый дизель немецкой фирмы МАН был похож на огромный дом. К пяти его этажам вели надраенные до зеркального блеска трапы, да и сам двигатель сиял неожиданной для грузового судна чистотой. Три дизель-генератора обеспечивали работу судовой электростанции, а многочисленные вспомогательные механизмы снабжали топливом, смазочным маслом и охлаждающей водой и дизель-генераторы, и главный двигатель.
Механик подробно объяснил назначение каждого механизма и рассказал, что когда в Германии принимали «Краснодар», немцы, вместо того чтобы напакостить русским, наоборот, навели в машинном отделении такую чистоту, что стыдно теперь ее не поддерживать.
- Моряки остаются моряками! - закончил он свой рассказ.
Через день «Краснодар» ушел в рейс, и когда мы с Виктором пришли на знакомый причал, там стояло уже другое судно...
Вот о чем вспоминали мы с Виктором в ту встречу в Феодосии.
Виделись мы в конце февраля. А в начале марта 1949 года, следуя из Феодосии на румынский порт Констанцу, теплоход «Анатолий Серов» взорвался на оставшейся с войны сорванной штормом немецкой донной мине и затонул. Случилось это в десять часов утра недалеко от Севастополя. Судно даже не успело дать «508». Гибель «Анатолия Серова» видели с шедшего поблизости ледокола «Торос». С ледокола спустили моторный бот, но когда моряки «Тороса» подошли к месту трагедии, они увидели среди обломков кораблекрушения, бочек, досок и разлившегося по волнам мазута всего нескольких человек. Спасшиеся держались за перевернутую шлюпку.
Их вытащили из воды. Пять человек. Пять - из сорока двух членов экипажа затонувшего за несколько минут «Анатолия Серова».
Как только спасенных моряков доставили на борт ледокола, «Торос» развернулся и полным ходом пошел в Севастополь.
О гибели «Анатолия Серова» я узнал, когда «Львов» вернулся из очередного рейса по Крымско-Кавказской линии в Одессу. Узнал случайно, зайдя в редакцию газеты «Моряк», куда принес статейку о социалистическом соревновании машинной и палубной команд нашего теплохода. До этого в «Моряке» напечатали уже несколько моих заметок, и о соцсоревновании на «Львове» меня попросил написать заместитель редактора Яков Григорьевич Кравцов.
Когда я вошел к Якову Григорьевичу в кабинет, он разговаривал по телефону. До меня донесся обрывок разговора: «И некролог не давать?». Выслушав ответ, Яков Григорьевич швырнул трубку:
- Бьют - и плакать не дают!
- Вы о чем?
- «Серов» погиб. Подорвался на мине. Мы хотели дать информацию, но начальство запретило.
- «Анатолий Серов»?!
- Да. Материал принес?
Из «Моряка» я вышел в смятении. Витя, Витя, мой дорогой друг. Шумный, насмешливый, с едким одесским юмором, никогда не дававший скучать нашей группе. Зная, что мне пришлось пережить за годы оккупации, всегда старался меня чем-нибудь угостить. На Слободке при доме у них был сад, и не было дня, чтобы, приехав в школу, Витя не сунул мне в карман яблоко или грушу...
Долго не раздумывая, я решил ехать к его матери. Она, наверно, знает о судьбе сына. Может быть, не все так страшно. Может, Вите удалось спастись?..
Адрес я помнил. Дом на Слободке нашел быстро. Неказистый, одноэтажный, он стоял в ряду таких же домов, похожих на деревенские хаты. За домом виднелся небольшой сад. Холодный мартовский ветер раскачивал голые сиротливые деревья.
Покосившаяся калитка была закрыта. На ней висел ржавый замок. Покричав и не дождавшись ответа, я уже хотел уходить, но в соседнем дворе показалась женщина в галошах на босу ногу и платке, накинутом на плечи.
- Чего орешь? Кого надо?
- Мне нужна Антонина Васильевна.
- В психушке она.
- На дежурстве?
- Каком дежурстве? Как зазнала, что Витька погиб, так и тронулась.
Резкий порыв ветра сорвал с плеч женщины платок. Она подхватила его и вернулась в дом.
Я стоял оглушенный. «В психушке! В психбольнице... В той самой, где проработала всю жизнь, где помогала профессору Шевалеву спасать людей...»
Я побрел к трамвайной остановке. Психбольница была напротив. «Пойти туда? Найти Антонину Васильевну? Но пустят ли меня к ней, и чем я могу помочь несчастной женщине?»
Подошел трамвай, и я уехал в город.
Сделав на «Львове» еще рейс и вернувшись в Одессу, я снова поехал на Слободку.
В приемном покое психбольницы пожилая неприветливая женщина долго расспрашивала меня, кто я и кем прихожусь Антонине Васильевне, листая при этом потрепанную регистрационную книгу.
Наконец она остановилась на какой-то странице и, подчеркнув там что-то огрызком карандаша, хмуро сказала:
- Нет ее у нас. Умерла...
В 1962 году я плавал вторым механиком на углерудовозе «Устилуг». Инспектором отдела кадров, ведавшим нашим судном, был Виктор Петрович Тюхтя, бывший третий помощник капитана «Анатолия Серова», спасшийся при гибели теплохода.
На «Устилуге» я должен был подменить собиравшегося в отпуск старшего механика Леонтия Григорьевича Логвиновича. И когда «Устилуг» ушел в короткий рейс, я остался в Одессе - сдавать экзамены на стармеха. Сдав экзамены и собрав справки о плавательном цензе, я получил в конторе капитана одесского порта диплом механика-дизелиста первого разряда, дающий право занимать должность старшего механика на судах с дизельными установками любой мощности.
Узнав в диспетчерской пароходства, что «Устилуг» вот-вот вернется в Одессу, я пришел в отдел кадров получить направление на судно. Инспектор «Устилуга» Виктор Петрович Тюхтя поздравил меня с получением диплома и хлопнул по плечу:
- Отметить надо! Не возражаешь? Приходи к концу дня. Заодно получишь направление.
Отметить мой диплом и назначение на должность старшего механика мы пошли в «Рваные паруса». Это кафе с открытой верандой находилось на углу Дерибасовской и Екатерининской, напротив «Дома китобоев». Веранду прикрывали парусиновые шторы. От порывов ветра они всегда висели оборванными, поэтому кафе и получило у моряков такое название.
Когда мы выпили, я попросил Виктора Петровича рассказать о гибели «Анатолия Серова». Он помрачнел, посмотрел исподлобья:
- Зачем тебе?
- Друг у меня там утонул. Витя Гаврилюк.
- А-а...
Он долго молчал. Потом налил рюмки:
- Давай помянем их.
Мы снова выпили. Он закурил и, глубоко затянувшись, сказал:
- Все произошло в момент! На моей вахте. В восемь утра заступил, в десять рвануло. Очнулся в воде. Подплыл к перевернутой шлюпке. Хорошо, что «Торос» нас подобрал. Сдал в Севастополе в госпиталь.
Трое там умерли. От переохлаждения. Нас двое осталось. Я и матрос. Фамилию забыл. Он сразу уволился и в деревню свою уехал. Но перед этим с нас подписку взяли. О неразглашении. И родственников погибших вызывали. Чтоб не распространялись. Мы перед тем рейсом на размагничивание должны были стать. Но пароходству план давай...
Он снова налил рюмку, выпил, встал и протянул руку:
- Пойду. Спасибо за угощение. Счастливого тебе плавания!
Вот все, что я узнал о гибели «Анатолия Серова».
В Одессе на Втором христианском кладбище стоит скромный надгробный камень. На нем нарисован спасательный круг с надписью «Анатолий Серов» - Одесса». Несмотря на запрет «разглашения», камень поставили родственники погибших моряков. Круг обрамляют фамилии тех, кто утонул на «Анатолии Серове» в марте 1949 года. Среди них - Виктор Гаврилюк.
Море требует мужества. Но когда я прихожу к этому камню положить букетик цветов в память о моем друге, я думаю о его матери.
Какое мужество нужно было иметь, чтобы в страшные годы фашистской оккупации вывезти из гетто еврейскую девочку!
Гибель сына Антонина Васильевна не перенесла.
И хотя на свете давно ее нет, но мир держится на таких, как она...
2010 г.
