Сирень
Недавно мне довелось побывать на международной книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне. Попав в зал, где были представлены российские издательства, я долго, как завороженный, рассматривал прекрасно изданные книги современных авторов и русской классики. Но особенно любовался великолепными альбомами репродукций знаменитых русских художников - Верещагина, Врубеля, Сурикова, Поленова, Левитана, Кончаловского.
Рассматривая альбом Петра Кончаловского, я вдруг увидел свою любимую «Сирень» и вспомнил строки Мандельштама, посвященные этой картине:
«Художник нам изобразил глубокий обморок сирени...».
И вспомнилось еще, что репродукция этой пахнувшей весной картины, изображающей свежий, только срезанный в саду букет обрызганной дождем сирени, висела в моей каюте, напоминая в дальних плаваниях никогда не забываемую Родину...
Из-за этой «Сирени» я чуть не получил однажды крупные неприятности. Было это в 1964 году. Я был назначен старшим механиком на теплоход «Большевик Суханов». Когда я принимал у предыдущего старшего механика дела, в каюте еще с момента постройки судна, а было оно построено в Польше в 1961 году, висел портрет тогдашнего главы советского правительства Никиты Сергеевича Хрущева.
В рейсе матросы по моей просьбе покрасили каюту. И во время покраски сняли с переборки портрет Хрущева и куда-то его засунули. Не найдя этот портрет, я повесил на его место полюбившуюся мне репродукцию картины Кончаловского «Сирень», которую купил по случаю в Одессе в антикварном магазине.
Заглянувший ко мне после покраски каюты помполит увидел на месте портрета Хрущева «Сирень» и пришел в ярость:
- Как вы посмели заменить портрет Никиты Сергеевича Хрущева этой... этой...
Не найдя слов, он выскочил из каюты.
Наш помполит Леонид Максимович Гавриш после войны, при Сталине, работал прокурором. И когда я получал в отделе кадров направление на «Большевик Суханов», инспектор, занимавшийся моим оформлением, с которым я был в дружеских отношениях, предупредил:
- С помполитом там будь поосторожней...
Безусловно, за то, что я сменил портрет главы советского правительства на какую-то «Сирень», мне бы не поздоровилось. Дело это по тем временам было политическим. Но на мое счастье, буквально на следующий день после визита помполита капитан, вызвав меня поздно вечером к себе, показал полученную им радиограмму за подписью начальника пароходства. В ней было сказано, что так как Никита Сергеевич Хрущев решением Политбюро ЦК КПСС от всех своих должностей освобожден, и вместо него Генеральным секретарем ЦК КПСС избран Леонид Ильич Брежнев, портреты Хрущева снять, книги с его речами из библиотеки изъять и по возвращении в Одессу сдать в партком пароходства.
Утром зашел ко мне помполит, посмотрел на мою «Сирень» и с вымученной улыбкой сказал:
- Вовремя вы повесили эту картинку. Вовремя...
Любуясь этой работой Кончаловского на книжной ярмарке во Франкфурте, я вспомнил еще одну историю, связанную с сиренью.
Было это в Индии, в Мадрасе. Пришли мы туда ночью. После долгой и трудной швартовки я с трудом дотащился до каюты и завалился спать. Проснулся от бившего в иллюминаторы яркого солнца, горячего запаха пыли и доносившихся с палубы протяжных криков. Быстро одевшись, я вышел на палубу.
Трюмы были открыты. Полуголые грузчики вереницей, один за другим, поднимались по сходне на борт судна с мешками риса на плечах. Подбегая к трюму, они сбрасывали мешки вниз. Там другие грузчики подхватывали их и укладывали на другие мешки. Меня удивило, что, несмотря на обилие в порту всевозможной погрузочной техники, рис грузили вручную, как во времена парусного флота. Все объяснил мне потом капитан. Если будут работать подъемные краны, многие грузчики просто умрут с голоду. Поэтому портовые власти дают заработать им на жизнь...
На корме полукругом сидели индусы-ремесленники. Одни, постукивая сапожными молотками, предлагали нашим ребятам отремонтировать обувь, другие выразительно пощелкивали парикмахерскими ножницами, а третьи, приговаривая по-русски: «Шьем рубахи, брюки!» - показывали на лежавшие у их ног отрезы всевозможных тканей.
В стороне от всех, установив на кнехте мольберт, работал художник - худой высохший старик. Он как-то странно запрокидывал голову, тряс редкой бородой и поминутно вытирал грязной тряпкой слезящиеся глаза.
Возле художника толпились наши матросы. Он быстро и точно набрасывал на холсте их лица, так же быстро стирал, нервно грунтовал холст, рисовал порт, стоящие у причалов пароходы и чаек, кружащих над их мачтами.
- Дает, а? - восхищенно сказал третий штурман Иван Карплюк. -А похоже как! И недорого. За портрет просит всего три рупии.
К штурману подошел матрос Миша Керпельман. Перед отходом в рейс Миша женился. Весь экипаж гулял на веселой свадьбе матроса, но по выходе в рейс Миша ходил, как чумной. Скучал по молодой жене и чуть ли не каждый день слал ей радиограммы с признаниями в любви.
- Иван Федорович, - обратился Миша к Карплюку, - поговорите с художником, может, он Одессу сделает. Знаете, обрыв на Большом Фонтане и сирень. Там в мае сирени всегда полно. Любимые цветы моей жены!
- Миша, ты в своем уме? - удивился Карплюк. - С чего он тебе Одессу сделает? Он что, был там?
- А... Ну да... - огорченно согласился Миша.
Художник посмотрел на Керпельмана и спросил по-английски штурмана, что хочет этот парень. Штурман перевел ему просьбу Миши. Художник закивал головой, заулыбался, стал мыть кисти, выдавливать из тюбиков краски и, сменив холст, начал работать.
Это было невероятно. Старик работал так быстро, так уверенно, словно всю жизнь провел под Одессой на Большом Фонтане, ловил со скал бычков и рассматривал с моря высокий обрыв, усыпанный сиренью.
Закончив работу, старик показал на холст:
- Гуд?
На холсте была сирень. Растрепанная ветром, забрызганная солнцем, она смотрелась как живая. А за сиренью, праздничное и большое, угадывалось море.
Наверное, сам Петр Петрович Кончаловский одобрил бы эту работу. А Миша только крякнул и полез в карман за деньгами. Вечером в маленькой каюте Керпельмана было тесно. Даже капитан пришел. Потрогал зачем-то холст, отошел, полюбовался издали, закурил и стал рассказывать, как весной 1944 года подходил с десантом к Одессе. Сгрудившиеся на палубе бойцы, сжимая автоматы, вглядывались в родные берега, оставленные осенью 1941-го, искали за дымом пожарищ Потемкинскую лестницу и говорили:
- Слышите, сиренью пахнет...
На следующий день мы ждали старика. Многие захотели заказать у него такую же сирень. Но он не пришел. А вскоре, закончив погрузку, мы уже отходили от причала...
Ночью я вышел из машинного отделения и, залюбовавшись серебристой лунной дорожкой, протянувшейся за нашей кормой, присел на кнехт, на котором работал художник.
Подошел радист. Он сдал вахту, но духота в каюте не давала спать, и радист вышел на корму подышать свежестью моря.
Помолчали. Вдруг радист рассмеялся:
- Ну и наделала делов эта сирень! Раньше радиограммы домой давали редко: «Нахожусь там-то». А теперь посидят в каюте у Миши Керпельмана, полюбуются его сиренью и несут пачками: «Люблю, целую!».
Когда радист ушел, я еще долго сидел на кнехте и смотрел на ночное море.
Если бы слова радиста слышал старый индус! Но он, наверно, и без этого знал великую силу искусства...
2006 г.
