Воспоминания на Суэцком канале
На судах Черноморского пароходства я проработал свыше пятидесяти лет и за эти годы не раз проходил Суэцкий канал. Когда пароходство развалилось, я ушел на пенсию и был уверен, что заграничные плавания закончились для меня навсегда. Но вот не так давно позвонил мой друг, бывший капитан, работающий сегодня в одной из одесских крюинговых компаний, которые занимаются трудоустройством моряков на суда иностранных судовладельцев.
- Послушай, - сказал мой друг, - есть шанс заработать пару копеек. Нужно перегнать из Одессы в Суэц проданное на металлолом небольшое суденышко. Наши стармехи, получающие на крупных судах солидные деньги, не хотят идти на этот перегон, а тебе в самый раз. Немного долларов к пенсии не помешают. До Суэца рукой подать, трое суток хода, а назад самолетом. Идет?
Разумеется, я согласился. Так я снова попал на Суэцкий канал.
В Порт-Саид, где формируют караваны судов для прохода по каналу, мы пришли ранним утром и стали рядом с набережной, напротив пустого постамента, на котором когда-то возвышалась бронзовая статуя французского инженера Фердинанда де Лессепса, строителя Суэцкого канала.
За те несколько лет, что я не был в Порт-Саиде, недалеко от набережной поднялась красавица-мечеть, выросли новые дома, да и сама набережная помолодела, протянувшись к слепящей синеве Средиземного моря. И лишь этот пустой постамент угрюмо серел в тени пальм, как всеми забытый кладбищенский памятник. А ведь я видел статую Фердинанда де Лессепса! Видел в тот самый день, когда восторженная толпа египтян под свист и улюлюканье мальчишек стаскивала ее с постамента.
Я плавал тогда четвертым механиком на танкере «Херсон». Следуя из Одессы в Суэц, мы пришли в Порт-Саид и в ожидании лоцманской проводки по каналу отдали якорь именно здесь, напротив памятника. Было это 26 июля 1956 года. В тот день президент Египта Гамаль Абдель Насер объявил о национализации Суэцкого канала, принадлежавшего англо-французскому капиталу. И в ознаменование этого события статуя французского инженера, являвшаяся для египтян символом колониализма, грохнулась на землю.
Точно так рушились и у нас памятники советским вождям...
Так вот. Когда на поваленной статуе полуголые мальчишки начали отплясывай, какой-то неистовый танец, наш помполит, сорвав с головы фуражку, закричал: «Ура!». И все, кто были рядом со мной на палубе, подхватили этот крик. В советских газетах египтян называли нашими братьями. Президент Египта Насер получил из рук Никиты Хрущева «Золотую Звезду» Героя Советского Союза, и это «ура!» было выражением солидарности с братским египетским народом.
Кричал «ура!» и я, не подозревая, что это событие в самом скором времени повлияет на мою судьбу.
Было лето 1956-го. В феврале этого же года на весь мир прозвучал доклад Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС о культе личности Сталина. Из советских лагерей начали выпускать политических заключенных. В то же время морякам с «закрытым светофором», то есть лишенным права на загранплавание, начали открывать визы.
Получил визу и я. До того я плавал в каботаже на пассажирской линии Одесса - Батуми. Рейс на танкере «Херсон» был моим первым после сталинских времен заграничным рейсом. Вернувшись после него в Одессу, я сошел в отпуск. Было это в конце августа. В сентябре женился, а в октябре получил назначение на новый танкер «Славгород», строительство которого заканчивалось на Николаевском судостроительном заводе. В ноябре танкер должен был выйти в первый рейс.
В тот год я был самым счастливым человеком! Любимая девушка стала моей женой, а виза открывала мир, познать который я мечтал с детства.
О тройственной агрессии Англии, Франции и Израиля против Египта я узнал в Николаеве. Это началось в октябре, в ответ на национализацию Насером Суэцкого канала. Ведь не только акции канала не принадлежали арабам. Даже лоцманы на канале были только англичане и французы, а на часах перед зданием Управления канала на набережной Порт-Саида всегда стоял английский солдат.
Узнав об агрессии, я не придал ей никакого значения. Даже вспыхнувшее в те дни в Венгрии восстание против диктаторской политики Советского Союза тоже прошло мимо моего сознания. Какое до всего этого было мне дело, если с утра до вечера я пропадал в машинном отделении «Славгорода»?! Осваивал сложные устройства и системы, наблюдал за монтажными работами, а по вечерам прочитывал гору инструкций и наставлений по эксплуатации нового для меня огромного океанского танкера...
Наступил дождливый ноябрь, за ним пришел холодный, с заморозками, декабрь, а выход «Славгорода» из завода каждый раз откладывался. Причин было много. То не брался под нагрузку дизель-генератор, и судно не могло перейти на освещение от собственной электростанции. То не давали нужной производительности грузовые насосы, которые должны были обеспечить выгрузку жидких грузов. А то не срабатывала автоматика парового котла, и заводские наладчики, расстелив прямо в котельном отделении чертежи и схемы, ломали головы над этой загадкой.
В довершение всего во время пробного пуска главного двигателя что-то оглушительно грохнуло, и машинное отделение заволокло черным дымом. Двигатель остановили и выяснили - лопнула цилиндровая втулка. И снова пришлось ждать у заводского причала, пока втулку весом почти в тонну везли из Ленинграда, с завода «Русский дизель», где строили двигатель для «Славгорода».
Последние дни стоянки танкера в заводе я почти не спал. Стараясь вытолкнуть судно к Новому году, завод работал в три смены, и я, как и другие механики, почти не выходил из машинного отделения, принимая у сдаточной команды завода механизмы и системы «Славгорода».
Но больше всех доставалось старшему механику Ивану Викентьевичу Врублевскому. Этот пожилой, много повидавший на своем долгом морском веку человек в любое время суток спускался то в машинное отделение, то в гулкие грузовые танки и в другие отсеки судна, где шли самые ответственные монтажные работы. Он все хотел увидеть и пощупать сам. «С морем шутки плохи, - говорил Иван Викентьевич. -Если не доглядим здесь, горько плакать будем там». И если мы, младшие механики, ругались только с рабочими, заставляя их переделывать брак, то Ивану Викентьевичу приходилось ругаться и с заводским начальством, и с приехавшими в Николаев представителями пароходства, торопившими его и капитана подписать приемный акт.
Проходя как-то по палубе, я слышал, как один из этих представителей выговаривал стармеху:
- Своими придирками к заводу вы срываете пароходству годовой план!
На что Иван Викентьевич резко ответил:
- В море идти мне, а не вам. И пока завод не выполнит мои требования, акт приемки судна я не подпишу!
Наконец, настал день выхода «Славгорода» в море. Было это уже в канун Нового 1957-го года.
Утром в пахнувшей свежей краской столовой команды нас собрал помполит Анатолий Георгиевич Фомин. Поговаривали, что до «Славгорода» он был каким-то крупным милицейским чином. Не знаю, так это было или нет, но вместо «идемте в мою каюту» он говорил: «Пройдемте в мою комнату», - трапы он называл лестницами, швартовные концы - канатами, а спустившись однажды из любопытства в машинное отделение, удивленно спросил: «Как вы в этом грохоте работаете?». Взгляд у него действительно был какой-то милицейский - подозрительный, прощупывающий.
Напомнив, что в предстоящем заграничном плавании мы не должны забывать о происках врагов социализма, обязаны быть бдительными, не поддаваться на всевозможные провокации и гордо нести звание советских моряков, он сделал краткий обзор международных событий и в заключение сказал, что благодаря твердой и принципиальной позиции советского правительства во главе с верным ленинцем Никитой Сергеевичем Хрущевым авантюра Англии, Франции и Израиля на Ближнем Востоке сорвана, и войска агрессоров убрались из Египта.
Все зааплодировали, а капитан Мостепаненко весело воскликнул:
- Ну вот, теперь можно и под погрузку. А потом - на Суэц!
Новый год мы встретили на ходовых испытаниях, в море, а в первых числах января, высадив на рейде Очакова сдаточную команду завода и маляров, докрашивавших жилые помещения, пришли в Одессу и ошвартовались в нефтегавани.
Жизнь танкера «Славгород» началась!
Пока мы стояли у причала, я с разрешения старшего механика съездил домой, попрощался с женой, с родителями и вернулся на судно.
Танкер грузится быстро. Уже к рассвету следующего дня, тяжело осев в воду, «Славгород» отошел на рейд и отдал якорь недалеко от маяка. Сюда нам должны были доставить пресную воду и продукты.
Вахта моя начиналась в восемь утра. Наскоро выпив в кают-компании чай, я побежал в каюту, переоделся в рабочую робу и спустился в машинное отделение. Настроение у меня было приподнятое. Тяжелейшая приемка судна закончена! Старший механик на собрании экипажа после ходовых испытаний вынес мне благодарность. До выхода в заграничный рейс остаются считанные часы. Как же мне было не радоваться?
Принимая вахту у третьего механика Бориса Галенко, я заметил на работающем дизель-генераторе низкое давление масла. Очевидно, забился масляный фильтр. По всем канонам почистить его должна была сдающая вахта, но Борис выглядел очень уставшим, отход на рейд был на его вахте, да и дизель-генератор был в моем заведовании. Поэтому, хлопнув Бориса по плечу, я сказал:
- Вахту принял. Пей чай и ложись спать!
Обрадованный Борис поторопился наверх, а я, запустив резервный дизель-генератор, остановил работавший и, вооружившись гаечным ключом, полез под плиты вскрывать фильтр. Потом я взял ведро, набрал в него соляр и только начал было мыть забившиеся пластины, как увидел спускавшегося в машинное отделение вахтенного матроса.
- Тебя вызывает капитан.
- Меня?
- Да. Он велел немедленно прибыть к нему в каюту.
Отставив ведро с мокнувшими в нем пластинами, вытерев ветошью руки, я поспешил наверх, гадая, зачем я мог понадобиться капитану.
Когда я вошел в капитанский салон, то сразу увидел нервно курившего старшего механика. Капитан тоже был какой-то непривычно хмурый. А за журнальным столиком сидел незнакомый мне человек и что-то писал. При моем появлении он поднял голову и с любопытством посмотрел на меня.
- Товарищ капитан, четвертый механик Хасин по вашему приказанию прибыл! - доложил я по-военному, хотя в торговом флоте такие доклады не приняты.
Капитан вздохнул, отвел от меня взгляд и каким-то неестественным голосом произнес:
- Вот из отдела кадров приехал инспектор Юрков. Вас списывают.
Меня словно ошпарили кипятком.
- Списывают... За что?
- За что - не знаю. Ни у меня, ни у старшего механика к вам претензий нет. Может быть, товарищ Юрков объяснит?
Инспектор встал, попросил у стармеха сигарету, не спеша закурил и, как-то странно улыбнувшись, сказал:
- Сейчас на катере замена приедет. Надо быстро переодеться и собрать вещи. А объясняться будем на берегу. Понял?
Я кивнул и, чувствуя, как глаза наполняются слезами, быстро вышел в коридор.
На переходном мостике я вспомнил о разобранном фильтре.
«Собрать вещи». Нет, сначала я соберу фильтр! Я не случайный человек на судне, я моряк! С этими мыслями я вернулся в машинное отделение и, размазывая по лицу грязные слезы, начал лихорадочно собирать фильтр. Когда я вылез из-под плит, передо мной стоял Юрков.
- Ты что, ненормальный? Тебе замена приехала, а ты с дизелем возишься. Собирайся скорей!
...Приехав на берег с обшарпанным чемоданом в руке, я вышел за ворота порта и стал думать, куда идти. Пойти к матери? Она жила недалеко от порта, в начале Дерибасовской. Услышав мой рассказ, она расплачется... К родителям жены? Но как я объясню им такое скорое возвращение? Я же только утром попрощался с ними. Да и что они подумают обо мне? Скажут - нашла мужа...
День был тусклый, морозный, и то ли от холода, то ли от нестерпимой обиды меня начал бить озноб. Так чувствует себя, наверное, выгнанная на улицу собака, преданно служившая хозяевам и чем-то им не угодившая.
Постояв еще немного, я решил идти на работу к жене. Она работала секретарем в тресте «Главнефтеснаб», который находился на улице Ленина.
К моему удивлению, жена восприняла случившееся со мной внешне спокойно. Только сказала:
- А что еще можно ждать от этих сволочей?!
И вдруг спохватилась:
- Ты же голодный! Идем домой, покормлю.
Отпросившись с работы, она крепко взяла меня под руку:
- Не волнуйся. Как-нибудь проживем.
Подходя к нашему дому на улице Бебеля, мы неожиданно встретили мать жены, мою тещу, которая шла нам навстречу. Увидев меня, она воскликнула:
- Ой, хорошо, что ты здесь! За тобой приезжала какая-то машина. Сказали, чтобы ты бежал в отдел кадров к Юркову. Знаешь такого?
Не задавая лишних вопросов, мы с женой развернулись и бегом пустились по направлению к Приморскому бульвару, где в то время находился отдел кадров пароходства.
Когда я влетел в кабинет Юркова, он разговаривал по телефону. Увидев меня, сказал в трубку:
- Он уже здесь. Да, да, прибежал.
И, положив трубку, скомандовал:
- Беги в порт. Если доберешься на рейд, пойдешь в рейс. Понял?
Спустившись бегом по Потемкинской лестнице, мы промчались
через проходную порта, где оторопевший охранник даже не спросил наши документы, и стали, как вкопанные, у кромки воды. Дальше было море...
- Что теперь? - спросила запыхавшаяся жена.
Я с тоской посмотрел на рейд. «Славгород» стоял там же, за маяком, словно ожидая меня.
И вдруг я увидел шагающего по причалу Виктора Ивановича Копанева. Я учился у него на курсах механиков, а на нашей свадьбе Виктор Иванович был одним из самых почетных гостей.
Во время войны Виктор Иванович Копанев плавал в северных караванах, возил из Америки в Мурманск оружие для Красной армии, горел в море от бомб фашистской авиации, тонул, но чудом спасся, и уже после войны, будучи старшим механиком на теплоходе «Фридрих Энгельс», снова ходил в Америку. Но вот в печально знаменитом 1949 году в разгар борьбы с «безродными космополитами» кадровики нашли в родословной Виктора Ивановича какого-то родственника-грека. И старшего механика Копанева уволили из пароходства. С тех пор он работал в портофлоте механиком-наставником.
Узнав, в чем дело, Виктор Иванович махнул рукой:
- За мной!
И уже втроем мы побежали к зданию портофлота.
Выпросить для меня катер Виктору Ивановичу ничего не стоило, и минут через десять, попрощавшись с ним и расцеловавшись с женой, я уже мчался на рейд.
Позже я узнал от Юркова, почему меня списали, а потом вернули на «Славгород». Когда танкер погрузился в нефтегавани, он должен был идти в Египет, в Александрию, а туда из-за войны с Израилем евреям, даже советским, путь был заказан. Так решили в КГБ. И когда Юрков послал туда на согласование судовую роль, меня вычеркнули. Но в тот же день рейс поменяли. По какой-то причине груз «Славгорода » переадресовали в Бельгию, в Антверпен, и тогда Юрков позвонил в КГБ и выпросил для меня разрешение вернуться на судно. Это покажется невероятным, но было именно так. А сделал это Юрков потому, что я, узнав о списании, не бросился в каюту собирать вещи, а побежал в машинное отделение - приготовить к работе дизель, чтобы судно могло безболезненно сняться в рейс. Юрков, сам механик по профессии, оценил мой поступок и настоял, чтобы в рейс на Бельгию пошел я.
А с Гришей Юрковым и с его милой женой Нилой мы потом долгие годы дружили...
Но - продолжу рассказ. По иронии судьбы, выгрузившись в Антверпене, мы пошли на Черное море, только не в Одессу, а в румынский порт Констанцу, и погрузились на Александрию. Радости моей не было предела! Назло тем, кто не хотел пустить меня в Египет, прогуляюсь по улицам Александрии!
Но не тут-то было...
На подходе к берегам Египта поздно вечером ко мне зашел помполит . Он часто заходил ко мне. Комсомольцы избрали меня редактором стенной газеты, я выпускал ее озорной, с выдумкой, и само ее название предупреждало лодырей и разгильдяев: «Полундра!» -что на языке моряков означает: «Берегись!».
Помполит подсказывал мне темы заметок, приносил свои статьи, так что, визиты его ко мне не были редкостью. Кроме того, я занимался и художественной самодеятельностью. Я играл на пианино, а в столовой «Славгорода» стоял хороший чешский инструмент. Так вот, я нашел среди матросов несколько хороших голосов, нашел и чтецов, написал сценарий и 23 февраля, в День Советской армии и Военно-Морского флота, несмотря на штормовую погоду - а в тот день «Славгород» проходил Бискайский залив, - мы дали для экипажа концерт, за который помполит меня персонально похвалил.
Поэтому, увидев в дверях своей каюты Анатолия Георгиевича, я нисколько не удивился, хотя час для визита был поздний.
- Слушайте внимательно, - насупившись, сказал помполит. - Утром мы приходим в Александрию. Из каюты выходить вам нельзя. Арабы могут вас убить. Они злы на Израиль, а вы еврей. На вахту тоже ходить не будете. Я уже предупредил старшего механика. И в кают-компании не появляйтесь. Буфетчица принесет вам еду сюда. Вы поняли? За вашу безопасность несу ответственность я.
Эти слова ударили меня словно током.
- Анатолий Георгиевич! - взмолился я. - Ведь в моем паспорте моряка не указана национальность! Там пишется, что я гражданин Союза Советских Социалистических Республик. И все! Откуда же арабы будут знать, кто я такой? Наш повар Аракел, хоть и армянин, но больше похож на еврея, чем я. Вы же сами как-то на эту тему шутили. Выходит, его тоже могут убить?
- Вы поняли? - раздраженно спросил помполит. - Из каюты не выходить!
И, хлопнув дверью, он ушел.
Александрия. Шумный, грязный и жаркий арабский порт...
Не успели мы пришвартоваться, как на палубе и в жилых помещениях послышались громкие гортанные голоса. Сидя в каюте, я слышал также, как помполит объявлял по судовой трансляции фамилии увольняющихся в город. Слышал, как бегали по коридорам ребята, собираясь на прогулку. А я арестант. Еврей...
В дверь постучали. Я открыл. Буфетчица Надя принесла завтрак.
- Ты что, больной?
- Нет.
- Так чего я должна носить тебе кушать?
Что я мог ей сказать?..
Зашел старший механик:
- Как самочувствие?
- Тюремное.
Иван Викентьевич размял в пальцах сигарету, сплюнул в сердцах и ушел.
И вдруг дверь распахнулась без стука. Я увидел двух арабов, похожих на разбойников из сказок «Тысяча и одна ночь». Смуглые, усатые, в каких-то балахонах. «Ну, - подумал я, - все...» И вдруг услышал:
- Мистер, мистер...
Я открыл глаза. Если бы пришли убивать, вряд ли бы назвали «мистером».
Арабы подбежали к столу и быстрыми движениями, как фокусники, разложили передо мной целый базар. Чего здесь только не было! Безделушки из бронзы, часы, какие-то сверкающие кольца, браслеты, стеклянные статуэтки, зажигалки, перочинные ножички...
- Мистер, ченч!
Я уже знал это английское слово - «обмен». Пока я соображал, что бы им предложить за понравившийся мне перочинный ножик, арабы распахнули мой шкаф, схватили новый комбинезон, туфли, рубашку, уложили все это в свой мешок, движением фокусников спрятали свой товар и исчезли.
Когда я понял, что произошло, я стал хохотать. На меня напал настоящий истерический смех. Если бы кто-то заглянул в этот момент в каюту, то решил бы, что я сошел с ума. А может, так оно и было...
Успокоившись, я позвонил помполиту:
- Анатолий Георгиевич, у меня только что были арабы. Национальностью моей не интересовались, а вот комбинезон, туфли и рубашку украли. Можно мне выйти хоть на палубу? Вы же слышите, я жив.
- Издеваетесь? - взорвался помполит. - Или я не ясно все объяснил? В Одессе объяснят яснее!
Да, с приходом в Одессу объяснили... Я снова был списан, и надолго. Но на этот раз списали не только меня. Списали всех работавших на судах Черноморского пароходства евреев, а было нас всего семнадцать человек. Перевели на низшую должность и начальника отдела оперативного планирования пароходства, известного всем морякам экономиста Гринберга. И он, узнав об этом унижении, умер от инфаркта прямо в кабинете. Вот чем обернулась «тройственная агрессия»...
По утрам мы собирались возле отдела кадров в надежде получить хоть какую-нибудь работу. Юркова уже не было, он пошел плавать, а новый инспектор при виде меня задавал один и тот же вопрос:
- Вы принесли заявление на увольнение?
- Писать заявление я не буду, - отвечал я. - Хотите - увольняйте сами.
Но такой команды кадровик, очевидно, не получал, поэтому, поправив очки, углублялся в бумаги, а я, потоптавшись перед его столом, уходил.
То же было и с другими товарищами. Некоторые, не выдержав, уволились.
Я не сдавался...
В эти невеселые дни я познакомился и подружился с одним парнем. Звали его Лев Милыптейн. Он плавал третьим штурманом на пароходе «Измаил». Лев рассказал мне, что хотел вступить в коммунистическую партию. Рекомендации ему дали капитан и стармех. Причем старший механик Легенький был депутатом Верховного Совета СССР. Третью рекомендацию дал боцман, старый коммунист, всю войну провоевавший в морской пехоте. Лев был отличным штурманом, и на судовом партийном собрании за его прием в партию коммунисты судна проголосовали единогласно. Но когда помполит принес бумаги на утверждение в партком пароходства, то секретарь парткома, прочитав протокол собрания, возмутился: «Кого вы принимаете в партию? Мало, что он Милыптейн, так еще и Срулевич!».
Да, отчество Льва Мильштейна было Срулевич. Спустя несколько лет Лев рассказал мне, что сменил отчество на Семенович, и после этого его приняли в партию...
Был среди нас и невинно пострадавший, русский парень по фамилии Розенфельд. В 1933 году его взяла из детдома и усыновила еврейская семья, дав ему свою фамилию. В гражданском паспорте, который он показывал нам, писалось - «русский». Но фамилия... И человек из-за нее пострадал. Когда в очередной раз он с отчаянием приговоренного к смерти спрашивал нас: «Ну, за что меня, за что?» - ему отвечали: «Пошел вон, жидовская морда!». Так мы шутили, хотя всем нам было не до шуток...
Таким был для нас 1957-й год. Не сталинский уже, а хрущевский.
И все же настал день, когда я снова вышел в море. Может быть, помогло то, что я писал во все инстанции, задавая один и тот же вопрос: «Прошу объяснить, почему меня лишили работы?». При этом я прикладывал к письмам свои блестящие характеристики. А может быть, что-то изменилось в сознании тех, кто дал кадровикам команду списать на берег евреев? Не буду гадать, не знаю, но такой день наступил. Было это уже в конце 1957-го. Пришел ко мне домой какой-то парень, спросил:
- Ты Хасин?
- Да.
- Тебя вызывает в отдел кадров инспектор Борисов.
В тот же день я ушел в рейс...
Все это мне вспомнилось в Порт-Саиде, когда я увидел пустой постамент, на котором раньше стояла статуя строителя Суэцкого канала французского инженера Фердинанда де Лессепса...
2000 г.
