Юбилейная ночь
Рейс теплохода «Енисей» подходил к концу.
Хмурым декабрьским вечером прошли пустынный, исхлестанный ветрами мыс Матапан, и сразу открылись острова Эгейского моря в мрачно клубящихся облаках, сквозь которые поблескивали редкие огоньки селений.
Неожиданно по курсу возникал рыбачий парус, маленькой заплаткой белея на волнах. Только успевали отвернуть, как показывался встречный танкер и, быстро скрываясь в темноте, оставлял за собой шумно кипящий след. И снова приближались огни... А впереди еще были Дарданеллы, затянутый зимним туманом Босфор, поэтому капитан Павел Сергеевич Рубцов почти не сходил с мостика.
В старенькой ушанке, ватнике и сапогах, взятых у боцмана на зимнее время, Павел Сергеевич был похож на пожилого рабочего, возвращающегося домой после трудной смены. Но «смена» капитана была не только трудной, но и долгой. Рейс продолжался шесть месяцев. Из Одессы ушли в июне с удобрениями на Вьетнам. В Хайфоне застали продолжительные тропические ливни. Сдав с трудом груз, пошли на Китай, где взяли жмыхи на Западную Европу. Выгрузив жмыхи в Антверпене и Роттердаме, пошли в Гамбург за автомашинами для Гаваны. Сейчас с грузом кубинского сахара «Енисей», наконец, шел в Новороссийск.
По сводке погоды, у Кавказского побережья свирепствовал норд-ост. После спокойного перехода через Атлантический океан и удивительно тихого для этого времени года Средиземного моря встреча с ураганным черноморским ветром была неприятной. Но это был уже свой ветер. И свое море. Свой долгожданный дом.
В полумраке ходовой рубки замелькал огонек сигареты радиста.
- Жены сообщают - ни самолетом, ни пароходом в Новороссийск не добраться!
- Вот вам и «самое синее в мире»! Как неродных встречает, - проворчал вахтенный штурман Челышев.
- Зима, товарищи, зима! - словно оправдывая родную стихию, сказал капитан и, нахлобучив поглубже ушанку, вышел на крыло мостика. Лицо сразу стало мокрым от брызг. Бушевавший в Черном море шторм чувствовался уже и здесь.
Норд-ост! Знаменитая новороссийская бора. Впервые Павел Сергеевич познакомился с этим неистовым ветром много лет назад, когда плавал на старенькой парусно-моторной шхуне «Заря». Было это в сорок четвертом году. Наши войска только освободили Одессу, и он, Пашка Рубцов, пятнадцатилетний пересыпский хлопчик, потерявший во время оккупации мать и сестру - их угнали фашисты в Германию, -попал по счастливой случайности на шхуну камбузником.
«Заря» ремонтировалась на Пересыпи, в Хлебной гавани, куда Пашка ходил по утрам ловить бычков. Удочку он забрасывал с полузатопленной десантной баржи, возле которой была пришвартована «Заря». Там он и познакомился с поваром шхуны, веселым, никогда не унывающим старичком Сидором Карповичем.
По просьбе старика Пашка бегал на пересыпский базарчик за махоркой, а старик за это подкармливал парня матросским обедом да вдобавок рассказывал всевозможные истории из своей богатой событиями морской жизни.
Сидор Карпович Гринько начал плавать еще до революции, когда в одесском порту рядом с густо дымившими океанскими пароходами можно было видеть пестро раскрашенные греческие и турецкие фелюги. У знаменитых в те времена кафе Фанкони и Робина, расположенных друг против друга на перекрестке Екатерининской и Ланжероновской улиц, толпились всевозможные дельцы. Столковавшись с маклером, можно было устроиться на фелюгу, а имея морскую профессию, и на океанский пароход. Маклер забирал из заработка солидный карбач, и горе было тому, кто пытался этот процент не платить. Таких избивали до полусмерти. Законы порта были жестоки...
Шестнадцатилетний херсонский паренек Сидор, приехав на заработки в Одессу, устроился таким вот образом на лихую греческую фелюгу и обошел на ней порты Черного моря и Ближнего Востока. Работал «боем». Мыл на камбузе кастрюли, прибирал кубрик, чистил шкиперу сапоги, а в штормовую погоду, когда тот не покидал мостик, носил ему кофе.
«Оморячившись», Сидор Карпович стал плавать на пароходах русского Добровольного флота, исходив на них все моря и океаны. Эти пароходы строились на собранные по всероссийской подписке народные деньги и назывались именами русских городов: «Москва», «Санкт-Петербург», «Рязань», «Псков», «Симбирск», «Нижний Новгород».
Незадолго до революции Сидор Карпович стал плавать поваром на грузо-пассажирском пароходе «Симбирск», державшем линию Одесса - Владивосток с заходом в Порт-Саид, Аден, Коломбо, Сингапур, Шанхай. В этих портах производилась бункеровка пароходов этой линии углем.
Когда на Дальнем Востоке установилась советская власть, «Симбирск» стоял на ремонте в японском порту Нагасаки. Капитан, узнав о событиях во Владивостоке, решил не возвращаться на родину, но команда, собравшись у дверей капитанской каюты, потребовала закончить все работы и сниматься домой. Взбешенный капитан позвонил в полицию. Примчавшиеся полицейские арестовали моряков и увезли в тюрьму. Позже их отправили другим судном во Владивосток, а «Симбирск» с командой, нанятой из бежавших в Японию белогвардейцев, два года плавал в иностранных дальневосточных водах и лишь в 1923 году по требованию советского правительства был возвращен нашему торговому флоту.
С Дальнего Востока пароход перегнали в Одессу. В 1924 году, после смерти Владимира Ильича Ленина, он получил новое имя - «Ленин», а в самом начале Великой Отечественной войны погиб, подорвавшись на фашистской мине.
Сидор Карпович, вернувшись во Владивосток, плавал на зверобойной шхуне, побывал на Сахалине и Камчатке. Потом возвратился на Черное море и работал на первых судах Совторгфлота. В 1929 году он был в составе команды, принимавшей в Германии первый пассажирский экспресс для Крымско-Кавказской линии - теплоход «Крым». В 1936 году на пароходе «Зырянин» ходил к берегам республиканской Испании. Но годы брали свое, и после испанских событий врачи запретили Сидору Карповичу плавать. Тогда он и нанялся на «Зарю», которая была простым рыбачьим дубком и после летней путины возила из Херсона в Одессу арбузы.
- Ото житуха была! - сидя на перевернутом ведре и бросая в чугунный казан очищенную картошку, восторженно говорил старик. -А выгружалыся на Арбузной. Знаешь цю гавань?
Да, Пашка хорошо знал эту гавань. Перед войной он ходил туда с отцом покупать арбузы. Все приводило там мальчика в восторг! Полуголые грузчики, похожие на цирковых борцов, дым болиндерных моторов, грязные паруса шхун, чайки и даже замазученная вода гавани, в которой поблескивали на солнце арбузные корки. Павел до сих пор помнил названия выгружавшихся в гавани дубков: «Интернационал», «Первая Конная», «Роза Люксембург», «Рабочий».
Отец, слесарь судоремонтного завода, воевавший в Гражданскую войну в отряде Котовского, рассказывал, что до революции весь этот «тюлькин флот» принадлежал богатейшим херсонским купцам Парамоновым. Народная власть отдала дубки рыбакам. Разгромленные под Херсоном белые собирались бежать на дубках за границу, но рыбаки попрятали суденышки в плавни, а с приходом большевиков подняли на мачтах красные флаги.
Да, Пашка хорошо знал эту гавань... Холодной октябрьской ночью 1941 года он провожал у ворот Арбузной отца, уходившего с отрядом морской пехоты на военном тральщике в Севастополь. Прощаясь, отец крепко пожал Павлу руку и сказал:
- Ну, ты теперь в семье главный!
Поцеловав мать и сестренку, он вскинул на плечо винтовку и побежал, разбрызгивая лужи, к трапу. С тех пор Павел об отце ничего не слышал...
После освобождения Одессы в Арбузной гавани обосновались военные моряки. В первые же дни долгожданной свободы Пашка вместе с другими пересыпскими мальчишками бегал смотреть на ошвартованные в гавани торпедные катера и «морские охотники», так здорово погнавшие немцев с родного Черного моря!
...На «Зарю» Павел попал благодаря Сидору Карповичу. Когда шхуна закончила ремонт, старик уговорил шкипера взять парнишку на судно.
- Пацаненок прирожденный моряцюга, - доказывал старик. -Ни от какой работы не отлынивает. Що попрошу, то й робыть. Да и сирота он. Возьмем его, Терентьич, а? Будет мне, старому, подмога.
Так Павел впервые вышел в море. Прежде всего его поразили звезды. На берегу он никогда не видал их в таком количестве. Он смотрел на звезды, как завороженный.
- Смотри, смотри, - ободряюще говорил Сидор Карпович, попыхивая козьей ножкой. - Заест у море тоска, представишь под Поляркой или под Большой Медведицей свой дом, и отпустит маленько душу. А главное - помни, усе люди под одними звездами ходют...
Вставал Павел раньше всех. Растапливал плиту, кипятил чай, чистил картошку, а после обеда мыл посуду и драил камбуз, как говорил Сидор Карпович, «до пасхального блеска!».
Небольшой экипаж «Зари», состоявший из пожилых моряков, полюбил работящего паренька. Боцман показывал ему, как готовить краски, механик Чуркин объяснял устройство мотора, и даже неприветливый, вечно озабоченный шкипер звал в хорошую погоду на мостик и учил Павла стоять на руле. А когда погода свежела, и шкипер давал команду ставить кливер, Павел вместе со всеми хватался за мокрые снасти и с гордостью смотрел, как круто выгибается под ветром поднятый и его руками парус.
Из рассказов Сидора Карповича Павел понял, что «Заря» - суденышко героическое. Небольшая осадка давала шхуне возможность заходить в самые мелководные бухточки захваченного врагом черноморского побережья и высаживать в тыл фашистов отважных моряков-разведчиков. Вооруженная всего одним пулеметом, «Заря» не раз вступала в отчаянные схватки с вражескими береговыми постами, а то и с самолетами. На ее рубке, как на фюзеляже самолета-истребителя, были нарисованы две звездочки: два сбитых фашистских стервятника!
Вместе с другими судами вспомогательного флота - баркасами, самоходными баржами, дубками - «Заря» участвовала в десантных операциях на Малой земле, высаживала войска в Керчи, Феодосии, а весной сорок четвертого года с кораблями Черноморского флота вошла в освобожденный Севастополь.
Вот на таком дубке проходил Павел Рубцов азы морских и житейских наук.
Теперь «Заря» была приписана к вспомогательному отряду Черноморского флота. Вольнонаемный ее экипаж занимался промером глубин, установкой навигационных знаков и перезарядкой фарватерных мигалок. Черное море было полно мин. Тральщики подсекали их тралами, а когда мины всплывали, расстреливали их из пулеметов. И там, где только прогремел взрыв, появлялась «Заря». Экипаж шхуны начинал оборудовать фарватер - мирную дорогу для уставших от войны судов.
За лето Павел побывал в Очакове, Севастополе и у кавказского побережья. Там он и познакомился с новороссийской борой.
Случилось это осенью. Закончив в Цемесской бухте работы по установке навигационных знаков, шхуна зашла в Новороссийск пополнить запасы воды и топлива. Вечером должны были сниматься в Одессу. Пока механик Чуркин готовился к бункеровке, вытаскивая из кладовой черный замазученный шланг, а матросы принимали с берега воду, Павел по команде Сидора Карповича отправился на рынок.
- Одна нога здесь, другая там! - крикнул вдогонку повар.
Новороссийск лежал в руинах, но на них Павел насмотрелся уже в Севастополе. Удивили его названия различных учреждений, выведенные на картоне или на кусках ржавого железа: «СМУ № 1», «Горжилуправление», «Стройбанк». Эти таблички с названиями раскачивались от ветра возле землянок, вырытых прямо в развалинах. Возле землянки с вывеской «Магазин» стояла очередь. Город оживал.
Добравшись до рынка, шумевшего возле разрушенной церкви, Павел купил полную корзину помидоров и огурцов и еле дотащил ее до порта. Поднимаясь по сходне, он увидел на горах, окружавших бухту, странные облака. Похожие на густой белый дым, они медленно опускались к воде.
Ветер налетел внезапно, резким порывом. Шхуну так тряхнуло, что на камбузе загремели кастрюли. Появившийся в дверях заспанный Сидор Карпович закричал:
- Вяжи усе веревками, бора идет!
Павел выглянул наружу. Вода в бухте кипела. Где-то далеко отчаянно гудел пароход. Наверно, его сорвало с якорей и несло на камни.
- Было же тихо, - растерянно сказал Павел.
- Было, да сплыло. Вяжи!
Снимались при ураганном ветре. Павел, работая со всеми на корме, ударился коленом о кнехт, но, не обращая внимания на боль, быстро наматывал на вьюшку мокрые концы. С мостика торопил шкипер:
- Скорей, хлопцы, скорей!
Как только отдали последний конец, шхуну вынесло за развороченный бомбами волнолом. И тут заглох мотор. Ожесточенно ворочая штурвал, шкипер пытался развернуть «Зарю» носом на фарватер, но суденышко неслось на белые от пены скалы.
- Втравил я тебя, хлопчик, в историю... - и Сидор Карпович плюнул от злости за борт.
Павел, вцепившись в поручень, с ужасом смотрел на приближающиеся камни. Там уже судорожно билась какая-то баржа, над ней с криками кружили чайки.
- Чего рот разинул? - гаркнул с мостика шкипер. - Нырни в машину, узнай, шо там заело!
Грубый голос шкипера встряхнул Павла. Быстро спустившись в моторный отсек, он увидел черного от копоти Чуркина и дернул его за промасленный комбинезон.
- Сейчас заведу, - раздраженно ответил Чуркин, заворачивая какой-то болт. И не успел Павел подняться наверх, как из выхлопной трубы рванул черный дым, и шхуна, ожив, стала разворачиваться носом на фарватер...
Ураган трепал «Зарю» трое суток. Когда ветер немного утих, увидели горы. Вскоре показался маяк. Шхуну отнесло к Батуми. На мостике не осталось ни одного целого стекла. Единственную шлюпку унесло в море. По камбузу гуляла вода.
Волны еще доставали до поручней мостика, но на гребни уже садились чайки. Павел вспомнил слышанную от боцмана поговорку: «Если чайки сели в воду, жди хорошую погоду». Значит -буре конец!
Он вычерпывал из камбуза воду, когда к нему подошел Чуркин.
- Жив? Теперь ты моряк!
- Шо ты парню голову дуришь? - закричал стоявший у плиты Сидор Карпович. - Не слухай его, Пашка. Дойдем до Одессы, тикай на берег. Тикай!
Но с этого шторма и началось для Павла настоящее море...
К Дарданеллам должны были подойти на рассвете. Встречных судов уже не было видно, и Павел Сергеевич мог, наконец, отдохнуть. Посмотрев на экран радара и убедившись, что впереди никого нет, он подошел к разложенной на столе навигационной карте, включил подсветку и тонко отточенным карандашом, которым прокладывал курс, написал: «Разбудить капитана на траверзе острова Пыраса».
От этого острова до входа в пролив оставался еще час хода.
- Я буду в штурманской, - сказал Павел Сергеевич вахтенному помощнику. - Появятся по курсу огни - предупредите.
Штурманы на «Енисее» были опытны, но в оживленных морских районах расходиться со встречными судами Павел Сергеевич старался сам. За безопасность плавания отвечал он - капитан.
Отдыхать он мог пойти в каюту, но придерживался старой морской поговорки: «Держи себя ближе к опасности». В сложных условиях плавания, когда в любой момент его могли вызвать на мостик, он предпочитал спать «под рукой у штурманов» - на продавленном диване штурманской рубки.
Зайдя в штурманскую, Павел Сергеевич стянул с головы ушанку, снял ватник, подложил его под голову и лег, но от усталости не смог заснуть. Полежав немного, капитан сел, полез в карман кителя за сигаретами и нащупал смятый конверт.
Еще на Кубе он получил от жены письмо со скорбным известием: «Умер дядя Митя». И сейчас, включив настольную лампу, он перечитал письмо и размял дрожащими пальцами сигарету.
Как и Сидор Карпович, дворник дядя Митя был для Павла Сергеевича близким человеком.
Закурив, Павел Сергеевич с грустной улыбкой вспомнил, как, поступая в мореходное училище, не добрал баллы, и как дядя Митя, узнав об этом, бросил посреди двора метлу и побежал в училище. Прорвавшись к начальнику, он стал требовать, чтобы Павла зачислили курсантом.
- У него отец в морской пехоте погиб! Мать в неволю угнали! Да он с малых лет на море! - потрясал костлявым кулаком старик, а потом, шагнув к массивному письменному столу, за которым сидел нахмуренный начальник, неожиданно жалобно попросил: - Смилуйтесь, а?
Начальник молчал, постукивая карандашом по столу, и вдруг спросил:
- А кто вы ему будете?
- Да никто, - сморкаясь в рваный платок, ответил дядя Митя. -Дворник я. Просто он живет у меня.
«Когда же я перешел к нему жить? В сорок пятом? Нет, это было вскоре после «Зари». Значит, в сорок четвертом. Эх, дядя Митя, дядя Митя...»
Той осенью по приходу после боры в Одессу шкипер сказал Павлу:
- Учиться тебе надо, сынок. Школу кончать. Не могу я тебя больше держать.
Так Павел ушел с «Зари» и оказался буквально на улице. Их подвальную комнату захватила какая-то тетка. Павла она даже на порог не пустила, захлопнув перед его носом дверь.
Тогда в Одессу начали возвращаться эвакуированные. Многие здания в городе были разрушены, и люди, оказавшись бездомными, бродили по улицам в поисках пустого жилья. А таких квартир после кровавого террора оккупантов тоже хватало. Сколько потом разыгрывалось драм, когда на занятую чужой семьей жилплощадь возвращался хозяин - демобилизованный воин или вернувшийся, словно с того света, из фашистской неволи.
Квартира Павла была захвачена так. Как-то утром, выйдя подметать двор, дворник Потапов, которого жильцы называли просто дядей Митей, увидел у подвала Рубцовых незнакомую женщину. Растрепанная, злая, она сбивала дверной замок. Рядом стояла худенькая девочка и с испугом смотрела на мать.
От растерянности дворник опустил метлу, но, спохватившись, закричал:
- Что вы делаете? Там живут!
Но женщина, не обращая на него внимания, сбила замок и вышибла засевшую дверь. Когда дядя Митя, угрожающе размахивая метлой, спустился в подвал, женщина, встав по-хозяйски на пороге, уперла в бока руки и заорала:
- Я с дитем по эвакуациям вшей кормила, а ты здесь советскую власть продавал! А ну, пошел отсюдова!
Возле подвала начали собираться соседи. Дворник оглянулся, ища у них поддержки, но старуха, дочь которой сбежала с румынским офицером, слезливо сказала:
- Квартира пустая. Пусть живут. Не ночевать же ей с ребятенком под голым небом.
И другая прошамкала:
- Усе равно Пашки нету. Може, и не вернется, хто знае...
Так участь подвала Рубцовых была решена.
Когда дядя Митя увидел во дворе оказавшегося бездомным Павла, он позвал его к себе, накормил и рассказал эту историю.
- Вы продавали советскую власть? - возмутился Павел.
- Эх, Паша, Паша, - вздохнул дворник. - Знаешь, как теперь относятся к тем, кто был в оккупации? Хорошо хоть тебя по молодости лет не коснется эта беда...
Оставшись у дворника, Павел в ту ночь не мог уснуть. Он не думал о захваченной квартире. Своим домом он избрал море: в отделе кадров пароходства его обещали взять учеником матроса. А вернется с фронта отец или разыщется мать, они уж справятся с этой нахальной теткой! Ему же не давали покоя слова: «Продавал советскую власть!». Ведь дядя Митя носил в тюрьму передачи старой большевичке Подольской, арестованной по доносу той самой Надьки, что сбежала с румынским офицером. И кто, как не дядя Митя, спас еврейскую девочку!..
Ворочаясь на жесткой койке, Павел вспомнил тот страшный день, когда угоняли евреев в гетто. Солнце в то морозное утро было слишком ярким, как людская ненависть, и окна домов отсвечивали красным, словно их выкололи вражьи штыки...
Евреев собрали во дворе. Учительницу музыки Ванштейн, больную женщину с трясущейся седой головой, хромого портного Гольдберга и рыжеволосую красавицу Милу с маленькой дочкой Люсенькой.
Муж Милы Борис был кумиром дворовых мальчишек. Он плавал радистом. В 1937 году пароход «Благоев», на котором работал Борис, на пути в республиканскую Испанию был торпедирован фашистской подводной лодкой. Моряки еле успели спустить шлюпку. Несколько дней провели они в штормовом море. Спасли их греческие рыбаки. Было это возле мыса Матапан. Рыбаки доставили спасенных моряков в Салоники, оттуда пассажирским судном они вернулись в Одессу.
Бориса встречал с цветами весь двор. О нем и его товарищах писали газеты. Бориса приглашали выступать в школах и на радио. Он и потом еще не раз ходил к берегам Испании, а в начале июня 1941 года пароход Бориса с грузом пшеницы ушел из Одессы в Гамбург. Там и застала моряков война...
В Милу Павел был тайно влюблен. Она была похожа на блистательную Карлу Доннер из нашумевшего перед войной фильма «Большой вальс».
Мила работала в аптеке фармацевтом. Когда Павел однажды заболел, она прямо с работы прибегала к ним в подвал, приносила лекарства, успокаивала плачущую мать. А потом привела бородатого доктора, который долго выслушивал и выстукивал Павла, больно давил на живот и заставлял показывать язык. «Скоро будет гонять в футбол», - сказал, уходя, доктор и отвел руку матери, пытавшейся дать ему деньги.
Павел уже давно выздоровел, а мать все с благодарностью приговаривала: «Если бы не Милочка...». И вот - ее гнали на смерть.
Жили во дворе соседи. Знали друг друга по фамилиям, именам. У некоторых были прозвища. Управдомшу Клычко, желчную надменную женщину, называли «Дама с портфелем». Работавшую на почте уборщицей Катю Райкову - «Катя-почтальонша», а крикливую, переругавшуюся со всем двором из-за шалопая-сына Соню Величко - «Сонечка-язва».
Жили соседи. Ссорились, мирились. Одалживали друг у друга до получки деньги, присматривали за детьми. Одних соседей Павел уважал, других - не очень. С одними мать дружила, с иными только сухо здоровалась. Но Павел не помнил случая, чтобы во дворе говорили о чьей-то национальности. И лишь с приходом оккупантов, когда чуть ли не каждый день людей выгоняли во двор проверять паспорта «с целью регистрации евреев», Павел узнал национальности всех соседей.
Безногий сапожник дядя Гриша, чинивший в долг всему двору обувь и, к восторгу дворовых мальчишек, ездивший на своей шарикоподшипниковой тележке даже на футбольные матчи, был, оказывается, белорус, Катя-почтальонша - болгарка, а лучший друг Павла, Славка Ярецкий, поляк.
Но, несмотря на унижения и притеснения, которым оккупанты подвергали жителей города, все эти люди имели хоть право на жизнь.
Евреи - нет...
Жила во дворе и немка Лиза Шут. Павел не знал до войны, что Лиза немка, да и многие, наверно, не знали. Муж Лизы, как и несколько других мужчин двора, был арестован. По утрам, уходя на работу, Лиза быстро перебегала двор, стараясь ни с кем не встречаться, и никто у нее не бывал. После ареста мужа она только иногда заходила к Миле, и они о чем-то шептались.
С приходом оккупантов Лиза сразу стала Эльзой. Фамилия ее оказалась Шютт. На дверях ее квартиры появился крест и надпись: «Здесь живет католичка и христианка». Теперь у нее часто играл патефон, а по вечерам к Эльзе стали захаживать немецкие офицеры. Ей выдали специальный пропуск, «аусвайс», и когда во двор приходили румынские жандармы обыскивать квартиры «в поисках большевистской литературы», а на деле забирать все, что попадало под руку, Эльза показывала свой «аусвайс», и он ограждал ее от всех бед.
Как-то поздним вечером Мила постучала к Эльзе. На соседних улицах шла облава. Накануне в порту был взорван фашистский пароход, и оккупанты искали партизан, а заодно и «незарегистрированных» евреев. Об этом рассказала Миле прибежавшая с улицы соседка. Опасаясь, что каратели вот-вот нагрянут во двор и напугают Люсеньку, несчастная женщина хотела хоть до утра спрятать ребенка.
Промокшая, дрожащая от холода Мила, постояв у двери, начала стучать в окно. Эльза вышла, вынула изо рта сигаретку и недовольно спросила:
- В чем дело?
Услышав просьбу, усмехнулась:
- А почему ко мне? Разве во дворе мало других соседей?
- У вас ее не тронут, - запинаясь, начала объяснять Мила. - И потом... Помните, когда ваш муж был арестован, я прятала ваши вещи. Вы боялись, что их отберут...
- Тогда боялась я. Теперь - вы. Мы поменялись ролями! - и Эльза захлопнула дверь.
...Евреев собрали во дворе. Женщины были одеты тепло, только портной Гольдберг, вызывающе поблескивая очками, стоял в пиджаке, обмотав шею рваным шарфом.
- Наденьте пальто, простудитесь, - тронула его за рукав Люсенька.
- Гольдберг, мороз! - простонала Ванштейн.
- Что? Какое пальто? - словно очнувшись, спросил портной. -Они же все забрали. А расстрелять меня могут и так!
Повалил снег. Двор сразу стал белым. Соседи молча смотрели на обреченных людей. Во двор не вышла только Эльза. Правда, патефон у нее не играл.
В воротах появился румынский капрал. Отряхивая от снега шинель, он приказал выходить на улицу. И тут дочка Кати-почтальонши, пятилетняя Вера, закричала:
- Мамочка, а почему их хотят убивать? Они же такие люди, как мы!
Мать испуганно прижала к себе девочку:
- Молчи!
Капрал нетерпеливо взмахнул рукой.
Гольдберг, сильно хромая, пошел к воротам, оставляя в снегу глубокие следы. За ним под плач и причитания соседей пошли остальные. Дядя Митя, сбегав в дворницкую, вынес старенький кожушок, догнал Гольдберга и набросил кожушок ему на плечи. Портной обернулся, хотел что-то сказать, но за стеклами очков только блеснула слеза.
На улицах дымили костры, возле них грелись солдаты, а на мостовой, запорошенные снегом, словно белые изваяния, стояли согнанные со всего квартала евреи.
Когда послышались отрывистые команды офицеров, Мила, словно безумная, вцепилась в дядю Митю:
- Дмитрий Филиппович, умоляю, спасите Люсеньку! Спасите!
Дворник засопел, обнял бедную женщину и ничего не ответил.
А когда колонна тронулась, пошел следом, растворившись со всеми в белой мгле...
Поздно вечером, пробегая из своего подвала в обледеневшую уборную, Павел услышал из дворницкой приглушенный детский плач. Утром он спросил сгребавшего во дворе снег дядю Митю:
- Кто это плакал у вас ночью?
Дворник отложил лопату, подышал на замерзшие руки и пробурчал:
- Много будешь знать, скоро состаришься.
И только в апреле сорок четвертого, когда город был освобожден, Павел увидел Люсеньку. Ее привела во двор родственница дяди Мити, жившая на Слободке. А вскоре из Москвы приехал за девочкой высокий старик в генеральской шинели. Это был Люсенькин дедушка, известный московский профессор. Прощаясь с дядей Митей, он расцеловал его на виду всего двора.
Настоящим человеком был Дмитрий Потапов. Эх, дядя Митя, дядя Митя...
Проливы прошли благополучно, но как только вошли в Черное море, повалил снег. Стекла мостика побелели. Убавив ход, Павел Сергеевич приказал старпому выставить впередсмотрящих. Сам он не отходил от экрана радара. Снегоочистители не справлялись с налипавшим на стекла снегом, и судно двигалось, словно на ощупь, подавая тревожные гудки.
За несколько дней, пока шли от Матапана, Павел Сергеевич осунулся, постарел. Такой была его работа.
Снег утих к ночи, но чем ближе подходили к Новороссийску, тем более зловещим становилось море. Ветер с бешенством сотрясал переборки. Волны, врываясь на палубу, пенились у комингсов трюмов, а когда в разрывах туч показывалась луна, на мачтах виднелись чайки. В такую ночь они старались быть ближе к людям.
На мостик, тяжело дыша, поднялся старший механик Ляликов. Увидев в неурочный час тучную фигуру стармеха, капитан встревожился:
- Что-то с машиной, Николай Иванович?
- Слава богу, тянет, - отдышавшись, ответил стармех. - Я чего поднялся, сон не берет. Сегодня ж юбилейная ночь! Ровно полгода в рейсе! Да и Родина - вот она, рукой подать. Прошел по судну, многие не спят. Свои берега чуют...
Капитан посмотрел на яростный оскал волн:
- Лучше бы пока отдыхали. Как бы авралить не пришлось.
В ту же минуту вместе с ледяным запахом шторма на мостик ворвался боцман Гогуа:
- Павел Сергеевич, чехлы на трюмных вентиляторах рвет! Унесет в море - подмочим груз!
- Вот и аврал, - с досадой сказал капитан.
- Так что? - хрипло спросил боцман, вытирая мокрое лицо.
- Как что? Крепить! Я подверну, чтобы судно меньше зарывалось в волны, а вы включайте прожектор и поднимайте людей.
При повороте «Енисей» накренился так, что Ляликов еле удержался на ногах, а когда судно выпрямилось, на освещенной прожектором палубе уже показались матросы. У бортов вскипала вода, ветер сбивал с ног, но моряки, словно в атаке, то прячась от обвалов пены за выступы трюмов, то рывком бросаясь вперед все ближе подбирались к вентиляторам. Ослепляемые шквалом брызг, они начали крепить чехлы.
Вместе с матросами работал и электрик Ильяс Акбаров. Увидев его, Ляликов сначала удивился, но тут же вспомнил, что боцман Гогуа и электрик Акбаров - неразлучные друзья. И хоть родились они в разных местах Советского Союза, Гогуа - на берегу Черного моря, в мингрельской деревушке недалеко от Поти, а Акбаров - в далекой казахской степи, они отлично понимали друг друга. Подружились парни еще в армии, где проходили службу в одном минометном взводе. Гогуа столько рассказывал о красотах Черного моря, что, демобилизовавшись, Акбаров поступил на работу в Черноморское пароходство.
Гогуа, попав на «Енисей», упросил Павла Сергеевича взять и Акбарова. Капитан согласился и не жалел об этом. Оба были не только верны настоящей мужской дружбе, но и работали отменно. Акбаров, классный специалист, в короткий срок изучил сложное энергохозяйство судна и ремонтировал его не хуже заводских рабочих. А боцман содержал «Енисей» в такой чистоте и опрятности, что любая комиссия, проверявшая теплоход, ставила оценку «отлично». Ну а в море, если электрик разбирал, к примеру, мотор палубной лебедки или брашпиля, боцман помогал ему как такелажник: вооружал тали, подбирал необходимые стропы. А если боцману на покрасочных работах нужна была лишняя пара рук, он всегда мог рассчитывать на Акбарова. И сейчас, в ответственный момент, верные друзья трудились вместе.
С мостика напряженно следили за работающими людьми.
Но вот в луче прожектора заблестела штормовка боцмана. Скрестив над головой руки, он показал:
- Всё!
Капитан снял ушанку и вытер вспотевший лоб. Дав команду ложиться на прежний курс, Павел Сергеевич спросил Ляликова:
- Чайку хотите?
Стармеха после пережитого волнения тянуло в уют каюты. Да и чай он любил свой, с вишневым вареньем, которое как человек бережливый сумел растянуть на весь долгий рейс. Но, не желая отказать капитану, кивнул головой.
- Можно, - и тут же схватил Павла Сергеевича за руку: - Смотрите! Что это?
В чернильной мгле бушующего моря разгоралась красная ракета. Ее кровавый отблеск задрожал на волнах и погас.
Капитан прижался лбом к холодному стеклу окна, напряженно вглядываясь вдаль, но темнота молчала. Лишь на горизонте в разрывах туч тревожно помаргивала одинокая звезда.
- Сигнал бедствия, - нервно закуривая, ответил капитан и попросил: - Николай Иванович, как можно больше оборотов.
- В такой шторм спасать?
- Да!
По волнам заскользил прожектор. Поднятые снова боцманом по распоряжению капитана, моряки готовились к спасательной операции. Матросы вытаскивали из подшкиперской шторм-трап, мотористы прогревали мотор спасательного бота, повар на камбузе готовил горячий кофе.
На мостик пришел заспанный доктор. Когда старпом поднял его, тот решил, что случилось несчастье с кем-то из экипажа, но узнав, что «Енисей» идет на спасение, поставил у ног санитарную сумку, взял бинокль и стал следить за прожекторным лучом. И вдруг крикнул:
- Плот!
В луче прожектора, как серебристый поплавок, искрился плотик.
Капитан бросился к машинному телеграфу. Убавив ход, приказал вахтенному Челышеву:
- Объявляйте тревогу!
По судну пронзительно зазвенели три длинных звонка: «Человек за бортом!». Тотчас спасательный бот плюхнулся в волны и, зарываясь в сугробы пены, помчался вперед...
Спасенными оказались два турецких рыбака - худой жалкий старик и мальчик лет четырнадцати. Доктор с помощью матросов уложил их в лазарет. Мальчик бредил, а старик все пытался поцеловать доктору руку.
Старый рыбак знал с десяток русских слов. В молодости он плавал матросом и бывал в советских портах. Из его сбивчивого рассказа доктор понял: суденышко, на котором они попали в шторм, затонуло, на нем погиб сын рыбака. А мальчик - внук. Сами они из города Ризе, расположенного недалеко от Батуми. А ракета на плотике была одна...
Выслушав доктора, капитан зашел в штурманскую рубку, снял с полки лоцию Черного моря и прочитал:
«Турецкий город Ризе амфитеатром раскинулся на берегах обширной бухты. Население занимается главным образом рыболовством. С декабря по февраль в западной части бухты нередки штормы, и суда вынуждены уходить в море.
Связь с внутренними районами страны затруднительна, так как местные дороги доступны только для вьючных животных. Зимой же, когда выпадает снег, город не имеет сообщения с окрестностями.
Почта и телеграф в городе Ризе принимают корреспонденцию только на турецком языке».
Захлопнув лоцию, капитан задумался: «Везти спасенных в Союз? Турецкий берег рядом, а радиограмму можно составить с помощью старика».
Утром отдали якорь на рейде порта Ризе. Город, растрепанный бурей, выглядел мрачно, а горы сверкали белизной - там выпал снег.
Сдав спасенных турецким властям, взяли курс к родным берегам.
К Новороссийску подходили ночью. Ветер уже утих, и море было светлым от звезд. Казалось, все до единой они вышли встречать уставших моряков...
1990 г.
