Литературный сайт Аркадия Хасина

«Палестинский грех»

Недавно внук моего старого приятеля Соломона Гринштейна, рослый восемнадцатилетний парень, поступал в Одесское высшее мореходное училище, и Соломон попросил меня пойти с ним, поболеть за парня.

- Ты много лет плавал, внук читал твои книги о море, и твое присутствие поможет ему сдать экзамены, - сказал Соломон.

Я засмеялся:

- Ну, если так, идем!

Но согласился я не только поэтому. При советской власти путь евреям в высшее мореходное училище, как и в другие престижные учебные заведения Советского Союза, был практически закрыт. И мне было интересно, как это в наши дни юноша по фамилии Грин-штейн будет поступать в «вышку».

Была и еще одна причина. Экипаж училища находится в том самом здании, где в годы оккупации Одессы было гетто. В январе 1942 года оккупанты согнали сюда евреев со всего города и в течение той страшной зимы этапами угоняли их в села Одесской области на расстрелы и в концлагеря. Сегодня названия этих сел - Мостовое, Доманевка , Богдановка - так же, как названия гитлеровских лагерей смерти Освенцим, Майданек, Дахау, Треблинка и других, знает весь мир.

Я с отцом, матерью и сестрой тоже был в одесском гетто, поэтому мне было что вспомнить...

Мы пришли в училище, и пока Соломон с внуком выясняли в приемной комиссии какие-то вопросы, я пошел в экипаж. На проходной, где в январе 1942 года стояли охранявшие гетто румынские солдаты, я увидел морского офицера и курсанта. На рукавах у них были повязки дежурных по экипажу. Я поздоровался, назвал себя и попросил разрешения пройтись по двору, а если можно, то и по комнатам, где во время оккупации фашистами Одессы страдали и умирали евреи.

Офицер, выслушав меня, сказал:

- Обычно мы не разрешаем посторонним заходить в экипаж. Но с такой просьбой...

И повернулся к курсанту:

- Фролов, проводи!

И вот я стою в огромном дворе, куда зимой 1942 года каждую неделю въезжали скрипучие подводы. Евреев, намеченных румынской администрацией на очередной этап, солдаты находили, где бы ни прятались несчастные - на чердаках, в уборных, подвалах... Их силой усаживали на подводы и везли на станцию Одесса-Сортировочная, оттуда - в Березовку, а затем гнали к местам расстрелов...

Обо всем этом написано много - в книге Давида Стародинского «Одесское гетто», в книге Леонида Сушона «Транснистрия: евреи в аду», в двух книгах Семена и Надежды Штаркманов «Боль сквозь годы». Писали о трагедии евреев Одессы и Ефим Нильва, и Лев Рожецкий, и Леонид Дусман. Да и я в своей книге «Возвращение с Голгофы». Но сколько об этом ни писать, невозможно во всей полноте рассказать о людях, страдавших и погибавших в гетто и за колючей проволокой концлагерей только за то, что родились они на белый свет евреями.

Постояв во дворе, я попросил курсанта провести меня по комнатам. Я снова шел коридорами, где той страшной зимой спали на полу люди. Комнаты в гетто были переполнены, поэтому многие селились в коридорах. Здесь готовили на примусах еду, предварительно растопив в кастрюльках снег, потому что воды в гетто не было. Здесь рожали детей и здесь же рыдали над умершими.

Здесь впервые я увидел талес. Накрыв им седую голову, у обшарпанной стены молился старик. Фамилия его была Кац. О нем говорили, что во времена нэпа он был очень богат, имел ювелирную фабрику. Но когда Сталин свернул нэп - новую экономическую политику, которую ввел Ленин, сказав, что это «всерьез и надолго», - у Каца забрали все, а самого фабриканта посадили в тюрьму.

Мне рассказывал отец, что в 1930 году, в год моего рождения, он тоже сидел в тюрьме «по золотухе». «Золотухой» называли развязанную советскими властями кампанию по конфискации у населения золота.

Людей, у которых, по мнению властей, после разгрома нэпа было золото, вызывали в милицию и требовали сдать драгоценные вещи. Тех, кто сопротивлялся, сажали в тюрьму, пытали, доводили до самоубийства.

Все это давно уже стало историей, как и страшный 1937 год, как сталинский голодомор, как борьба с «безродными космополитами»...

Ненавидя советский режим, Кац остался в осажденной Одессе ждать румын. И - дождался. Как-то утром его нашли в уборной повесившимся. Узнав, что он назначен в очередной этап, он повесился на собственном талесе...

Здесь в одной из комнат 17 апреля 1942 года от сыпного тифа умер мой отец.

Сейчас я не смог найти ту комнату. Многое в этом здании было перестроено, да и комнаты назывались уже не комнатами, а кубриками.

Я вошел в один такой кубрик. В нем в несколько ярусов стояли койки, а за столом сидел курсант и что-то быстро писал. Когда мы вошли, он поднял голову и торопливо сказал:

- Не волнуйтесь. Я напишу все как было. Их выпустят.

Сопровождавший меня курсант засмеялся:

- Ты ошибся, Коля. Этот человек был здесь в гетто. Ходит, вспоминает. А ты пиши, выручай товарищей!

Когда мы вышли, курсант объяснил:

- Наши ребята подрались в Дюковском саду с хулиганами со Слободки. Они всегда задирают наших ребят. Всех участников драки забрали в милицию. Родители курсантов бегают теперь к Николаю, просят подтвердить, что затеяли драку слободские. Николай проходит по делу как свидетель. Вот он и решил, что вы тоже пришли просить...

Когда я вернулся в училище, Соломон набросился на меня:

- Куда ты пропал? Экзамен уже идет. Математика. Мой Эдик спрашивал, здесь ли ты. Я сказал - здесь. Так что, давай побудем, пока он сдает.

Но стоять под дверью аудитории, в которой шел экзамен, нам не дали. Появившийся в коридоре дежурный попросил всех «болельщиков», а их собралось немало, выйти во двор.

Мы вышли. И тут я встретил своего давнего знакомого, преподавателя этого училища Владимира Митрофановича Харина. Познакомился я с ним много лет назад, когда работал старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар».

Однажды с нами в рейс отправилась группа курсантов Одесского высшего мореходного училища. Руководителем группы был Харин. Он писал тогда кандидатскую диссертацию, и я помогал ему советами по механической части. Позже Владимир Митрофанович подарил мне написанный им учебник «Эксплуатация судовых рулевых машин», а я ему - свою первую книгу «У чужих причалов». Владимир Митрофанович организовал в училище мою встречу с курсантами, где представил мою книгу. Потом я много раз встречался с Хариным в пароходстве и здесь, в училище, где мне приходилось заниматься на курсах повышения квалификации. Так что, нам было что вспомнить и о чем поговорить.

Владимир Митрофанович сказал, что успел защитить и докторскую диссертацию. Сейчас на пенсии, но продолжает читать курсантам лекции.

Пока мы разговаривали, Соломон, стоя в сторонке, делал мне отчаянные знаки, намекая, что при таком знакомстве мне ничего не стоит помочь его внуку поступить в училище. Но я делал вид, что не понимаю его жестов. Я хорошо помнил сказанные когда-то Хариным слова: «Мы, преподаватели, не участвующие в приеме новых курсантов, даже не заходим в корпус, где идут приемные экзамены. А то, не дай Бог, нас обвинят в попытках помочь какому-нибудь абитуриенту!». Так что, жестикуляция Соломона была напрасной.

Спросив, по какому поводу я пришел в училище, Владимир Митрофанович сказал:

- Пока идет экзамен, пройдите на наш факультет. Вам как механику там будет интересно.

Попрощавшись, он ушел.

Закурившему от злости Соломону я объяснил, что доктор технических наук профессор Харин не станет помогать его внуку поступать в училище, так что, пусть Соломон не обижается. Сейчас, чтобы не скучать, пока идет долгий экзамен по письменной математике, нам стоит пройти на судомеханический факультет. Тем более что на этом факультете собирается учиться его внук.

- Нет! - отрезал Соломон. - Я останусь во дворе. Хоть сразу узнаю, как он сдал!

- Ну, как хочешь. А я пойду, - сказал я.

Владимир Митрофанович был прав - в корпусе, где располагался факультет, интересным было все. И стоявшие в коридоре на стеллажах модели судовых дизелей, и фотографии выпускников, окончивших судомеханический факультет на отлично (многих из них я знал по совместной работе), и фотографии судов, на которых мне приходилось плавать. Особенно привлекла меня фотография пассажирского парохода «Петр Великий». С этого судна в 1950 году я ушел служить в армию.

«Петр Великий», как и другие хорошо знакомые одесситам старшего поколения пассажирские лайнеры, «Россия», «Победа», «Адмирал Нахимов», был немецким трофейным судном. И так же, как они, плавал по Крымско-Кавказской линии. Моряки, работавшие на этих судах, были лишены права на загранплавание. У каждого из них, от капитанов до уборщиков, были грехи перед советской властью. А грехи в сталинские времена были такие: кто-то оставался на временно оккупированной фашистами территории, у кого-то в немецком плену оказался отец или брат, у кого-то была угнана в Германию сестра. А были и такие, кто, плавая за границу, не понравился чем-то помполиту, не так высказался на собрании или в кругу друзей, и по доносу в «органы» был лишен заграничной визы.

Я попал на «Петр Великий» за самый тяжкий грех - за свою национальность.

Прочитав в 1948 году в газете «Правда» статью о вредительской деятельности театральных критиков Борщаговского, Юзовского, Гурвича, Альтмана и других, суда по фамилиям, евреев, я не мог представить, что в скором времени расправа над этими людьми коснется всех советских евреев, в том числе и меня.

Газета, назвав критиков «безродными космополитами», обвиняла их в шельмовании произведений русских советских писателей и драматургов. «Им чуждо все русское. Но зато на все лады они прославляют идеологию буржуазного Запада!» - писала «Правда».

Начав работать над этими заметками, я взял в одесской публичной библиотеке подшивки газеты «Правда» за 1948 и 1949 годы. Для характеристики общественной атмосферы тех лет приведу краткий отчет с партийного собрания Союза писателей СССР, опубликованный «Правдой» 11 февраля 1949 года. Докладчиком на этом собрании выступал известный в те времена драматург, секретарь Союза писателей СССР и главный редактор журнала «Огонек» Анатолий Софронов. Он говорил:

«Группа оголтелых злонамеренных космополитов, людей без рода и племени, торгашей и бессовестных дельцов от театральной критики подверглась сокрушительному разгрому в редакционных статьях газет «Правда» и «Культура и жизнь». Эта антипатриотическая группа в течение долгого времени делала свое антинародное дело.

Выросшие на гнилых дрожжах буржуазного космополитизма, критики-космополиты нанесли немалый вред советской литературе и советскому искусству. Они хулигански охаивали и злобно клеветали на все то новое и передовое, все лучшее, что появлялось в советской литературе и в советском театре...».

По Софронову выходило, что этим космополитам, родившимся в России, выросшим при советской власти, получившим советское образование, воевавшим на фронтах Великой Отечественной войны и внесшим свой немалый вклад в дело победы над германским фашизмом, не дано было понять величия русской души, выраженной в творчестве русских советских писателей.

Сталинские идеологи типа Софронова запретили бы, наверное, даже Исааку Левитану касаться своей гениальной кистью русской природы. И счастье Левитана в том, что жил он в царской России, а не под солнцем сталинской Конституции...

Листая подшивки «Правды» за 1949 год, я нашел статью о космополитизме Эдуарда Багрицкого. Как же! Герой его поэмы «Дума про Опанаса» - Коган. Еврей! В этой же статье подвергалась разгрому и «Повесть о рыжем Мотеле, раввине Исайе и комиссаре Блохе» Иосифа Уткина - по явному еврейскому признаку, признававшемуся автором статьи космополитическим!

И почти в каждом номере «Правды» за тот год можно было прочитать разгромные статьи о произведениях известных советских писателей-евреев, чьи повести, рассказы и стихи о Великой Отечественной войне получили признание не только в Советском Союзе, но и за его пределами. Этому хулиганскому разгрому подвергались произведения Маргариты Алигер, Веры Инбер, Ильи Сельвинского, Василия Гроссмана, Льва Славина, Михаила Светлова, Льва Кассиля и многих других.

Читая все это, я вспомнил, как в 1949 году мы с матерью шли по Дерибасовской и встретили маминого знакомого, только вернувшегося из Москвы. Большой любитель и знаток музыки, он рассказал, что из Большого зала Московской консерватории убрали портрет композитора Мендельсона, украшавший этот зал наряду с портретами других великих композиторов со времен постройки здания. Сталинские радетели чистоты славянской расы убрали портрет не Рихарда Вагнера, ярого немецкого националиста, чье творчество было принято на вооружение немецкими фашистами, так как Вагнер, по выражению Гитлера, «прославлял своей музыкой истинно германский дух», а портрет немецкого еврея Мендельсона, переживший в Большом зале Московской консерватории, построенном в конце XIX века, нескольких русских царей и царский антисемитизм...

Вся эта подлая кампания по борьбе с «безродными космополитами», развязанная по приказу Сталина, обрушилась на головы не только евреев. Как и в годы войны, когда на оккупированных гитлеровцами территориях преследовались люди, укрывавшие евреев, так и в годы сталинского террора преследовались те, кто осмеливались защищать гонимых.

Приведу пример. В Одесском мореходном училище еще с довоенных времен преподавал термодинамику, теорию судовых дизелей и паровых машин Павел Корнеевич Нудьга, человек высокой культуры, глубоких знаний и безупречной порядочности. Осенью 1941 года, когда советские войска покидали Одессу, Павел Корнеевич был оставлен в городе для подпольной работы. Он стал связным у скрывавшихся в одесских катакомбах партизан.

В коммунальной квартире, где ютился Павел Корнеевич, проживала семья Флейшман - муж, жена и маленькая девочка. С первых дней войны глава семьи ушел на фронт, а его жена Белла, не сумев эвакуироваться, осталась с дочкой в городе. Когда оккупационные власти приказали евреям явиться в городскую тюрьму, несчастная женщина стала умолять Павла Корнеевича спасти девочку. И, несмотря на расклеенные по всему городу приказы: «За укрывательство евреев - расстрел!» - Павел Корнеевич взял девочку к себе.

Белла Флейшман ушла в тюрьму, потом в гетто... А Павел Корнеевич темной глухой ночью, прячась в развалинах разбомбленных домов от фашистских патрулей, привел девочку в катакомбы к партизанам.

10 апреля 1944 года советские войска освободили Одессу, по после страшных лет оккупации для Павла Корнеевича начались не менее страшные времена. Его арестовали. Среди подпольщиков, с которыми он был связан во время фашистской оккупации города, оказался провокатор. По его доносам румынская тайная полиция Сигуранца арестовала и казнила нескольких партизанских связных. Павла Корнеевича обвинили в связях с этим провокатором. От высылки в сталинский концлагерь на Колыму спас его партизан Панин. Это ему той глухой ночью отдал Павел Корнеевич еврейскую девочку. Панин не только спас этого ребенка. После войны он разыскал вернувшегося с фронта Флейшмана и передал ему дочь.

Узнав, что Павел Корнеевич арестован и обвиняется в связях с провокатором, Панин пришел к следователю и заявил, что Нудьга не только ни в чем не виновен, но и помог спасти еврейского ребенка.

Так Павел Корнеевич смог вернуться на работу в родное училище. Обо всем этом он рассказывал мне сам.

Наступил 1949 год. И - началась борьба с «безродными космополитами»! Из университетов, институтов и других учебных заведений начали изгонять профессоров и преподавателей - евреев.

В Одесском мореходном училище курс математики читал преподаватель-еврей. Фамилию его я забыл. Над этим человеком, как рассказывал Павел Корнеевич, тоже нависла угроза увольнения.

А происходило это тогда таким образом. Районный комитет коммунистической партии назначал комиссию, члены которой посещали лекции намеченных к увольнению жертв, затем эти лекции обсуждались на педагогическом совете и следовал приговор...

Вот на таком педсовете Павел Корнеевич и выступил в защиту коллеги-еврея. Услыхав его речь, председатель райкомовской комиссии в бешенстве закричал:

- Гнать! Гнать обоих!

Так бы, конечно, и случилось, но в то время в училище в числе курсантов был сын министра финансов СССР Зверева. Почему сын высокопоставленного сталинского чиновника, перед которым в Москве открылись бы двери любого института, решил учиться в Одессе «на моряка», не знаю. Но этот парень, глубоко уважая Павла Корнеевича, сообщил обо всем отцу, и из Москвы поступила команда: «Не трогать!». Так Павел Корнеевич, а заодно и преподаватель математики остались работать в училище.

А теперь о «Петре Великом».

Должность моя на этом пароходе была - котельный машинист. Попросту - кочегар. Но котлы парохода работали не на угле, а на мазуте. Поэтому, в отличие от пароходных кочегарок с лязганьем лопат, хрустом угольной пыли на зубах и отблесками пламени на спинах обнаженных по пояс людей, работающих у раскаленных топок, котельное отделение «Петра Великого» с уютным посапыванием насосов, запахом горячего мазута и мерным гудением котлов напоминало больше цех завода, чем кочегарку парохода.

Старшиной котельных машинистов был Иван Григорьевич Скрипников - потомственный кочегар. Дед его плавал кочегаром еще на первых неуклюжих пароходах, сменивших парусный флот. Отец кочегарил в царском военном флоте и во время русско-японской войны принимал участие в Цусимском сражении. Попав в японский плен, он жил в одном бараке и дружил с матросом броненосца «Орел», впоследствии известным советским писателем-маринистом, автором нашумевшего в свое время романа-эпопеи «Цусима» Алексеем Новиковым-Прибоем.

Во время Великой Отечественной войны Иван Григорьевич плавал кочегаром на пароходе «Ян Фабрициус». Пароход вывозил из осажденной Одессы стариков, женщин и детей, попадая под жестокие бомбежки фашистской авиации, и только благодаря мужеству и умелому маневрированию под бомбами капитана парохода Михаила Ивановича Григора «Ян Фабрициус» оставался на плаву.

Как рассказывал мне когда-то сам капитан Григор, которого я хорошо знал, во время войны его восхищала работа кочегаров. Как-то мы сидели на Приморском бульваре, и Михаил Иванович, покуривая свою неизменную трубку, говорил:

- Я на мостике. Мне видно, как пикируют на судно фашистские самолеты. Вижу, как отрываются от них бомбы, устремляясь на пароход. Стараясь угадать место их падения, отдаю команды рулевому, уклоняясь от прямых попаданий. А внизу, в кочегарке, полуголые мокрые от пота люди забрасывают и забрасывают в топки котлов уголь, обеспечивая пароходу ход и маневренность. И только по содроганию корпуса от близких разрывов бомб представляют, что творится наверху, и не было случая, чтобы кто-то из них дрогнул, струсил и, выбежав на палубу, бросился к шлюпкам!

В 1943 году, торпедированный фашистской подводной лодкой, «Ян Фабрициус» затонул. Случилось это под Новороссийском. Но даже в те трагические минуты выдержка и хладнокровие капитана Григора помогли спастись многим людям.

После гибели парохода Иван Григорьевич Скрипников воевал в морской пехоте, освобождал Севастополь и родную Одессу. А окончание войны встретил в Венгрии, в госпитале. Был тяжело ранен при штурме Будапешта.

Как я уже говорил, на «Петре Великом» работали моряки, не имевшие заграничной визы. Не имел ее и Скрипников. Хотя после войны виза у него была.

Благополучно выписавшись из госпиталя и демобилизовавшись, Иван Григорьевич вернулся на работу в Черноморское пароходство. Визу ему открыли быстро: фронтовик, боевые награды, благодарности... Одна - за подписью командующего армией, освобождавшей Севастополь, Героя Советского Союза генерал-полковника Якова Крейзера.

С открытием визы Иван Григорьевич получил назначение на пароход «Тайгонос». Пароход совершал рейсы между Одессой и Болгарией. А однажды, было это в конце 1946 года, получил задание: идти в Новороссийск, грузить цемент на Хайфу.

Название этого города Иван Григорьевич слышал еще до войны от соседки по коммунальной квартире Берты Абрамовны Розенфельд. Эта пожилая еле передвигавшаяся по комнате женщина жила с внуком Мишей. Мальчику было лет шесть. Отца его, сына Берты Абрамовны, арестовали в 1937 году. Мать умерла еще при родах. И мальчик, оставшись круглым сиротой, жил с бабушкой.

Был у Берты Абрамовны еще и брат Арон. Но в 1922 году, после Гражданской войны и еврейских погромов, чинимых петлюровскими бандами на Украине, Арон уехал в Палестину. Он жил в Хайфе и присылал иногда сестре в Одессу письма и деньги. Но в 1930-х с началом сталинских репрессий переписка прекратилась, и Берта Абрамовна, дружившая с женой Ивана Григорьевича Ниной, жаловалась ей: «Неужели я уже никогда не получу весточку от брата?».

Когда началась Великая Отечественная война, жена Ивана Григо-рьевича стала уговаривать соседку эвакуироваться, но Берта Абрамовна не соглашалась: «Куда мне такой больной? Да еще с ребенком. К тому же, газеты пишут, что Одессу не сдадут!».

Но фронт приближался. В начале августа 1941 года, когда Одесса была объявлена на осадном положении, город уже не только бомбили с воздуха, но и обстреливали артиллерийскими снарядами, и все большее число людей, в основном евреи, пытаясь эвакуироваться, осаждали Дом Красной армии (в этом здании до недавнего времени размещался кинотеатр «Одесса»). Здесь регистрировали уезжавших и выдавали им посадочные талоны на пароходы. Без этих талонов пройти в порт не мог никто. Очередь на регистрацию занимали с вечера. Чтобы не потерять свою очередь, многие с детьми, чемоданами и узлами ночевали под деревьями сквера возле Дома Красной армии. Этот сквер существует и сегодня...

Вернувшись как-то домой, жена Ивана Григорьевича показала Берте Абрамовне сброшенную фашистским самолетом листовку. В ней было написано: «Граждане Одессы! Жидо-коммунистическому режиму приходит конец. Не сегодня-завтра победоносные немецко-румынские войска войдут в город. Солнце свободы всходит на Западе. Смерть жидам и коммунистам!».

Прочитав листовку, Берта Абрамовна побледнела и трясущимися руками начала собирать свои нехитрые пожитки. Взяв внука, она с помощью жены Ивана Григорьевича кое-как добралась до Дома

Красной армии, но, увидев огромную толпу, осаждавшую это здание, услышав свистки милиционеров, простонала: «Нет, это не для меня». И вернулась домой.

На ее счастье, в квартире был Иван Григорьевич. «Ян Фабрициус» вернулся из очередного рейса, и пока в трюмы парохода грузили оборудование эвакуируемых из города заводов, а матросы принимали на борт очередную партию женщин, стариков и детей, Иван Григорьевич получил возможность забежать домой.

Узнав от жены, что Берта Абрамовна не в силах выстоять очередь на регистрацию, и прочитав эту страшную листовку, Иван Григорьевич схватил вещи соседки и попросил ее с внуком следовать за ним. Остановив на улице первого попавшегося извозчика, Иван Григорьевич привез Берту Абрамовну в порт и упросил капитана взять ее с мальчиком на борт. Так Берта Абрамовна Розенфельд оказалась не в гетто, а в эвакуации...

А теперь - о рейсе парохода «Тайгонос» в Хайфу. В 1946 году Палестина была под английским мандатом. И когда советский пароход с грузом цемента, закупленного местной строительной фирмой, отдал якорь на рейде Хайфы, то согласно правилам международного судоходства, где записано, что каждое судно с приходом в иностранный порт обязано поднять на мачте флаг страны пребывания, на «Тайгоносе» по соседству с собственным красным флагом был поднят английский флаг.

Но сходить на берег морякам не разрешили. Обстановка в стране была неспокойной. Английские власти отказывались впускать в страну выживших в фашистских лагерях смерти евреев. Поэтому в Хайфе, Тель-Авиве и других городах, где проживали палестинские евреи, проходили демонстрации протеста, переходившие в стычки с полицией. Перед приходом «Тайгоноса» в Хайфу англичане не впустили в порт пароход, переполненный стремившимися в Палестину европейскими евреями, завернув судно на Кипр. Там, заставив людей высадиться на берег, англичане загнали их в лагеря.

Вот как писала об этом в своей книге «Моя жизнь» Голда Меир: «Я побывала на Кипре и, глядя на молодых англичан, стороживших лагеря, думала, как же могут они примириться с тем, что еще недавно освобождали из нацистских лагерей тех самых людей, которых держат за колючей проволокой только потому, что те не хотят жить нигде, кроме Палестины. Я смотрела на этих славных ребят, и меня переполняла жалость. Нельзя было не думать, что они такие же жертвы британской одержимости, как и те мужчины, женщины и дети, на которых день и ночь были направлены их винтовки». Да, евреи Палестины не хотели мириться с бесчеловечной политикой английских властей. Помимо демонстраций еврейская молодежь вступала в ожесточенные схватки с английскими солдатами, и с наступлением темноты моряки «Тайгоноса» слышали доносившуюся с берега стрельбу.

Как известно, события эти кончились тем, что Англия отказалась от мандата на Палестину, и 14 мая 1948 года по решению Организации Объединенных Наций первый президент вновь созданной страны Бен-Гурион объявил в Тель-Авиве о создании независимого Государства Израиль.

Но вернусь в 1946 год. Разгружали «Тайгонос» на рейде. Закопченный буксир с грязным кормовым английским флагом подвел к «Тайгоносу» ржавые баржи, на пароходе заработали паровые лебедки, и мешки с цементом, поднимаемые из трюмов «Тайгоноса» грузовыми стрелами, начали опускаться в трюмы барж.

Приехавшие с берега грузчики были евреями. Почти все они говорили по-русски. Их родители были выходцами из России. В обеденный перерыв, вылезши из трюмов и отряхиваясь от цементной пыли, грузчики окружили моряков и начали расспрашивай! о разрушенной войной Одессе. У многих там были родственники, и судьбы их, оказавшихся в фашистском аду, волновали этих простых палестинских тружеников. Но что могли знать матросы и кочегары «Тайгоноса» о тысячах угнанных в гетто, расстрелянных, повешенных или заживо сожженных в пороховых складах одесских евреях?..

К поднявшемуся на палубу из кочегарки Ивану Григорьевичу подошел библейского вида седобородый грузчик и спросил, не знает ли советский моряк жившую в Одессе на Канатной улице в номере 49 женщину по имени Сарра Блюменталь? Иван Григорьевич жил на Молдаванке, на улице Степовой, и Сарру Блюменталь не знал. Но, вспомнив о брате своей соседки Берты Абрамовны, которая, вернувшись из эвакуации, снова поселилась со Скрипниковыми в коммунальной квартире, спросил, в свою очередь, грузчика, не знает ли он в Хайфе человека по имени Арон Розенфельд?

Грузчик подумал и пожал плечами:

- Нет.

Вот такой был короткий разговор, но этот разговор стоил Ивану Григорьевичу визы. После возвращения в Одессу были списаны с судна и другие моряки, имевшие неосторожность разговаривать в Хайфе с грузчиками, работавшими на «Тайгоносе». «Внеслужебный контакт с иностранцами!» Так на языке органов государственной безопасности СССР назывался такой разговор.

Сегодня это звучит дико, но те, кто жили в сталинские времена, хорошо помнят, как подавлялись живые человеческие чувства, как преследовались любые человеческие отношения, не вписывавшиеся в рамки коммунистической идеологии, как за рассказанный анекдот человека ссылали на десять лет на Колыму. И общение с иностранцами в любой форме расценивалось властями чуть ли не как измена Родине.

Никого не забыл в своем доносе помполит «Тайгоноса», упомянул даже повара, старого моряка, угощавшего грузчиков Хайфы холодным квасом.

Вот так Иван Григорьевич Скрипников, профессиональный моряк, сражавшийся за свою советскую Родину, попал на каботажный пароход «Петр Великий»...

Для меня этот человек стал наставником, у которого я учился премудростям кочегарского дела. Вижу его перед собой - доброго, много пережившего пожилого моряка с часами на правой руке. Часы эти Иван Григорьевич не снимал ни при каких обстоятельствах ни на вахте, ни после вахты. Они были обгоревшими, с подплавленным стеклом, понять по ним время было трудно, и когда нужно было узнать, который час, Иван Григорьевич посылал меня в машинное отделение, где над конторкой вахтенного механика висели большие судовые часы в медной оправе.

А те обгоревшие часы Ивану Григорьевичу передали после смерти сына. Валентин Скрипников плавал мотористом на пассажирском теплоходе «Победа». По совместительству он был киномехаником и по вечерам в музыкальном салоне лайнера крутил фильмы для пассажиров. Во время одного из таких сеансов в салоне вспыхнул пожар - из-за окурка, который неосторожно бросил Валентин. Он сам стал первой жертвой пожара, унесшего не одну жизнь (подробно об этом я написал в очерке «Победа» привозит армян»)...

После этой трагедии жена Ивана Григорьевича долго лежала в больнице. Когда Иван Григорьевич меня с ней познакомил, Нина Федоровна ходила с палочкой, поддерживаемая мужем.

Иван Григорьевич Скрипников стал не только моим наставником, но и защитником. А вышло это так.

Каюты на «Петре Великом» для машинной команды были двухместными. Поселили меня с машинистом Николенко, здоровенным ленивым парнем, от которого постоянно пахло водкой. При нашем знакомстве он спросил:

- А что за фамилия у тебя такая? Не русский, что ли?

Никто никогда не задавал мне такой вопрос. Пожав плечами, я ответил:

- Обыкновенная фамилия. Еврейская.

Он ухмыльнулся:

- Хоть правду сказал. А то многие скрывают. Но учти - есть евреи, и есть жиды. Не будь жидом!

Жизнь в одной каюте с Николенко стала для меня адом. Сменялся он с вахты ночью, когда я спал. Закурив, он наклонялся ко мне и выпускал дым мне в лицо. А то приподнимал одеяло, просовывал между пальцами моих ног кусочки газетной бумаги и поджигал. Во сне я не мог понять, почему так печет ноги, отчаянно двигал ими, а он хохотал. Это называлось у него «сделать велосипед». Делал Николенко и другие пакости, но я никому не жаловался, стараясь «не быть жидом».

Убирать каюту мы должны были по очереди, но убирал я один. У него была любовница, толстая неуклюжая дневальная Настя. Когда она приходила к Николенко, я уходил из каюты. Иногда, не стесняясь меня, она оставалась ночевать. Тогда я шел спать в Красный уголок, укладываясь на узком диванчике под портретом товарища Сталина.

Я всячески старался угодить своему напарнику. Однажды, когда он был сильно пьяным, я даже вышел за него на вахту. Но все было напрасно. Он продолжал измываться надо мной, каждый раз выдумывая все новые и новые издевательства. Как-то, не выдержав, я швырнул в него табуретку. В результате пришел на вахту с подбитым глазом.

Увидев меня, Иван Григорьевич спросил:

- Николенко?

Я кивнул.

- Что ж ты раньше молчал? Этого мерзавца давно надо проучить!

Не знаю, с кем поговорил Иван Григорьевич, но на следующий день меня перевели в другую каюту. В ней жил токарь Хлебников, пожилой добродушный человек, большой любитель книг. Мы сразу подружились. А Николенко, по настоянию Ивана Григорьевича, за опоздания на вахты и постоянные выпивки списали с судна.

Все это было летом 1950 года, а осенью меня призвали в армию. Служил я три года. Демобилизовался в 1953-м, в год смерти Сталина. Помню, как на траурном митинге увешанный боевыми орденами командир полка полковник Воронов, вытирая слезы, сказал:

- Мы потеряли отца...

И еще запомнилось - 5 марта 1953 года, когда по радио передавали медицинское заключение о причине смерти «отца народов», среди фамилий тех, кто подписал это заключение, была такая: «доцент Иванов-Незнамов».

Это было утром, когда солдаты только проснулись и молча слушали скорбную весть. И вдруг в тишине казармы раздался чей-то голос: «Мытя, а шо це таке - доцент?». На что Мытя ответил: «А це жидивська хфамилия!»...

Демобилизовавшись, я пришел в гости к Ивану Григорьевичу, но его не было дома. Его жена Нина Федоровна обрадовалась мне, как родному сыну. От нее я узнал, что после смерти Сталина сняли с Ивана Григорьевича «палестинский грех», и он ушел в заграничный рейс.

Увидел я своего наставника и защитника только через несколько лет, когда старый моряк был уже на пенсии. Встретились мы на Приморском бульваре. Он сидел на знаменитой «скамейке капитанов» в окружении таких же моряков-пенсионеров.

Увидев меня, Иван Григорьевич встал. Мы обнялись. Я пригласил его пойти куда-нибудь, посидеть, отметить встречу, но он покачал седой головой: «Нет, нет. Мотор отказывает. Особенно после смерти Нины...».

С тех пор я его больше не встречал.

Вот такие воспоминания нахлынули на меня при виде фотографии парохода «Петр Великий».

А внук Соломона Гринштейна в училище поступил. И дай ему Бог интересной и долгой морской жизни...

2008 г.

Отправить в FacebookОтправить в Google BookmarksОтправить в TwitterОтправить в LiveinternetОтправить в LivejournalОтправить в MoymirОтправить в OdnoklassnikiОтправить в Vkcom