Мой «Доктор Живаго» (Почти детективная история)
Необходимое предисловие
История, которую я хочу рассказать, произошла в 1960 году, когда главой советского правительства был Н. С. Хрущев. И хотя благодаря ему страна переживала «оттепель», многое в жизни советских людей оставалось таким, каким было при Сталине.
После Великой Отечественной войны сталинские идеологически карательные кампании следовали одна за другой. Шла настоящая «охота на ведьм» в духе мрачного Средневековья. И хотя людей на кострах не сжигали, но уличенных в «ереси» ученых, писателей, художников, композиторов заставляли признавать свои ошибки и каяться публично на так называемых «открытых партийных собраниях». Эго -в лучшем случае. В худшем - ссылали на Колыму.
И если при Сталине под запретом были книги расстрелянных по его приказу «врагов народа» Исаака Бабеля, Михаила Кольцова, Бориса Пильняка, то при Хрущеве за «отклонения от генеральной линии коммунистической партии» подверглись гонениям произведения Ильи Эренбурга, Василия Гроссмана, Виктора Некрасова и других видных деятелей литературы и искусства.
Но самый громкий литературный скандал разразился при Хрущеве после опубликования на Западе романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго».
Отвергнутый отечественными журналами и издательствами как «клеветнический», этот роман после публикации за рубежом вызвал бешеную ярость советских властей. Газеты и радио клеймили Бориса Пастернака как предателя. На тысячах собраний во всех городах Советского Союза он был объявлен Иудой, человеконенавистником, циником, пасквилянтом, изменником, отщепенцем, озлобленной шавкой, внутренним эмигрантом. Советская общественность, в глаза не видевшая книгу, не читавшая ее, требовала изгнать писателя с советской земли!
Затравленный, доведенный до отчаяния, отказавшийся от присужденной ему за роман Нобелевской премии, Борис Пастернак умер. А роман его, переведенный почти на все языки мира, живет, призывая к добру, милосердию и любви.
В 1960 году, находясь в заграничном плавании, я увидел эту книгу на русском языке и купил ее, зная, что в СССР «Доктор Живаго» запрещен. Прочитав роман, я выбросил его в море. Но это не спасло меня от серьезных неприятностей.
Вот о том, что тогда со мной произошло, я хочу рассказать. Но начну издалека...
I
В своей жизни мне пришлось два раза быть в тюрьме. Первый -в 1941 году, когда мне было одиннадцать лет, а второй - в 1960-м, когда я осмелился прочитать запрещенный роман «Доктор Живаго».
О первом пребывании в тюрьме я написал подробно в своей книге «Возвращение с Голгофы». Здесь вспомню об этом вкратце.
В октябре 1941-го последние части Красной армии, оборонявшие Одессу, оставили город. В Одессу вошли немецко-румынские войска.
Какое-то время оккупанты евреев не трогали. Но вскоре по всему городу был расклеен приказ румынских властей: «Евреям Одессы явиться в городскую тюрьму. За неявку - расстрел».
Ночь прошла за сборами. Мать шила нам котомки, отец пек коржи. Утром пришли прощаться соседи, и плач наполнил квартиру.
Мы еще не вышли из дома, когда дворничиха начала выносить наши стулья, посуду, постельное белье, а дворник через окно (мы жили на первом этаже) вытащил мою кровать, а потом стал выбрасывать в окно мои книги.
Кровать как кровать, но книги! Все, что дарили мне на дни рождения, что покупал отец, все, что я читал и перечитывал, - «Хижину дяди Тома», «Приключения Тома Сойера», «Робинзона Крузо», «Остров сокровищ», «Белеет парус одинокий»!.. Все это богатство было выброшено из окна, и сын дворника Васька, приплясывая на книгах, злорадно кричал: «Всему жидовскому - смерть!».
Я выхватил из-под Васькиных ног первую попавшуюся книгу и запихнул под рубашку. Это была повесть Валентина Катаева «Белеет парус одинокий». И когда нас загнали в тюрьму, герои книги - Петя и Гаврик - были со мной. Перечитывая повесть при каждой возможности, я знал ее почти наизусть, и приключения ее героев, таких же ребят, как я, давали надежду, что добро победит зло...
Повесть Катаева была со мной в гетто и в карловском концлагере, но однажды попалась на глаза полицаю Дорошенко. Он хлестнул меня книгой по лицу и забрал ее. Глотая слезы, я распрощался с этой ставшей мне родной книгой.
После войны я написал Валентину Петровичу Катаеву письмо, в котором рассказал все, что приключилось с его книгой во время оккупации фашистами Одессы. Не зная адрес, я написал: «Москва, Союз писателей, В. П. Катаеву». И он ответил! Ответил бандеролью, в которой была новенькая книга «Белеет парус одинокий» с автографом автора. Когда, окончив мореходную школу, я начал работать на судах Черноморского пароходства, повесть Катаева уходила со мной в море и возвращалась в город, воспетый ее автором.
...В конце 1990-х, будучи председателем Ассоциации бывших узников гетто и нацистских концлагерей, я получил доступ к документам, хранящимся в Одесском областном архиве. Однажды я наткнулся там на приказ румынских властей, согласно которому евреев Одессы после содержания в тюрьме и гетто высылали в концлагеря.
Вот этот приказ:
«Главнокомандующий войсками.
Департамент гражданского губернаторства Транснистрии Приказ № 35
Я, Ион Антонеску, маршал Румынии и главнокомандующий армией, при посредстве господина профессора Г. Алексяну, гражданского губернатора Транснистрии, для обеспечения порядка и безопасности армии, администрации и населения, на основании полномочий, данных мне декретом № 14 от 19 августа 1941 года,
Приказываю:
1. Все евреи, находящиеся в городе Одессе и ее окрестностях, эвакуируются из этого города и поселяются в южной части Березовского уезда, в населенных пунктах, установленных администрацией.
2. Евреи должны ликвидировать свое имущество только при посредстве контор, учрежденных при полицейских участках, и в соответствии с установленными правилами.
3. Все оставшееся от евреев имущество будет продано населению с торгов. Деньги, вырученные от этой продажи, будут выплачены евреям.
4. Эвакуированные евреи должны взять с собой носильные вещи, хозяйственные принадлежности и пищу.
5. В местности, куда их поместят, евреи будут жить на свой счет. Они могут быть использованы на всякую работу для общественной пользы, на земледельческих и индустриальных предприятиях или в профессиональных мастерских, с вознаграждением пищей и содержанием в соответствии с приказом № 18.
6. Административные и полицейские власти в местах поселений должны обеспечить доброе сожительство евреев с местным населением.
7. Эвакуация евреев начнется 10 января 1942 года в соответствии с планом, который будет установлен.
8. Господин инспектор жандармов и господа префекты Одесского и Березовского уездов, а также господин префект Одесской полиции уполномочены привести в исполнение этот приказ.
Дан в моем кабинете сегодня, 2 января 1942 года.
Губернатор,
профессор Г. Алексяну».
Прочитав этот страшный документ, я был потрясен его лживостью!
«Евреи эвакуируются из Одессы для обеспечения порядка и безопасности армии, администрации и населения». Значит, остававшиеся в оккупированной Одессе евреи, в основном, женщины, дети и старики, представляли опасность для румынской армии, румынских оккупационных властей и населения города?! Не потому ли той страшной зимой 1942 года этих опасных евреев после содержания в тюрьме, а потом в гетто на Слободке начали вывозить в «южные части Березовского уезда» и расстреливать?
А каким цинизмом отдает третий пункт этого приказа: «Все оставшееся от евреев имущество будет продано населению с торгов, а деньги, вырученные от продажи, будут выплачены евреям». Я уже рассказал, как дворничиха вытаскивала наши вещи, когда мы были еще в квартире. То же происходило и в других одесских дворах. Не успевали уходившие в тюрьму несчастные люди выйти из своих квартир, как соседи - то самое население, о безопасности которого так заботились маршал Антонеску и профессор Алексяну, - завладевали не только имуществом евреев, но и их квартирами. О каких торгах и о выплате евреям денег могла идти речь?!
Несмотря на кровавый кошмар тех лет, я выжил. И когда меня иногда спрашивают, что помогло мне преодолеть ад фашистского нашествия, я отвечаю: разлука с книгами. Трудно поверить, но в годы оккупации, когда на каждом шагу нас подстерегала смерть, я мучился от того, что разлучен с книгами, не хожу в школу, остаюсь неучем. Где-то я читал, что сила любого человека - в любви к жизни. Наверное, те мои мальчишеские мысли и были той самой любовью, что помогала переносить тюрьму, гетто, концлагерь.
И еще помогала выжить доброта людей. Я часто слышал от мамы поговорку: «Свет не без добрых людей». И впервые услышал ее по дороге в тюрьму. Нас догнала наша соседка Соловьева, она дала маме сумку с едой и перекрестила: «Храни вас Господь».
До войны Соловьева приходила к маме одалживать деньги «до получки». Маму она называла «мадам Хасина». Деньги отдавала в срок. Муж Соловьевой пил, и я часто видел, как жена вела его, пьяного, домой, выговаривая: «Хоть бы людей постеснялся!». Жили они бедно, но вот - поделились с нами своей скудной едой...
Читатель может подумать, что, назвав свои воспоминания «Мой «Доктор Живаго», я отклонился от темы. Но в том-то и дело, что впервые имя автора этого романа я услышал в карловском концлагере.
Один из бараков лагеря назывался «комната голых». В него помещали тех, кто износил свои вещи на каторжной работе. Здесь люди умирали от голода, потому что на работу не выходили, и паек им не полагался. Некоторых подкармливали родственники, работавшие на лагерных работах.
В книге «Возвращение с Голгофы» я уже писал о жившей в «комнате голых» женщине по имени Муза. По вечерам она читала голым Пушкина, Лермонтова, Некрасова, рассказывала по памяти произведения Чехова, Зощенко, Шолом-Алейхема. Слушать эту необыкновенную чтицу приходили и из других бараков, а заодно приносили ей кто кусочек мамалыги, кто испеченную в золе картошку. Так Муза жила и делилась этой скудной едой с соседями по нарам.
В этой «комнате голых» я и услышал впервые имя Пастернака. Муза читала его стихи о море. Позже, уже после нашего освобождения, я прочитал их в тоненькой книжечке Бориса Пастернака, которую купил по случаю в Одессе на базаре. Это был отрывок из поэмы «Девятьсот пятый год». Я выучил его наизусть и, стоя на одесских обрывах, с которых во всю ширь открывалось родное Черное море, повторял, как заклинание:
Приедается все.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.
С этими строками у меня была связана такая история. В 1949 году я плавал мотористом на пассажирском теплоходе «Львов». К 1 Мая комсомольцы судна готовили праздничный концерт. На репетиции этого концерта я прочитал этот самый отрывок из «Девятьсот пятого года» - главу «Морской мятеж». После репетиции присутствовавший на ней помполит Завьялов позвал меня в каюту, плотно прикрыл дверь и, нервно закурив, спросил:
- С какой грядки ты выдернул этого Пастернака?
Пришлось принести и показать купленную на базаре книжку. Она была издана в 1932 году в Москве. Подозрительно осмотрев книжку со всех сторон и убедившись, что она издана в Советском Союзе, помполит сказал:
- А почему не почитать тебе Симонова или Твардовского из «Василия Теркина»? Этих поэтов газета «Правда» печатает! А как этого Сельдерея народ примет, не знаю...
Но народ принял!
А после концерта меня отозвал в сторону третий помощник капитана Эвальд Вольдемарович Калныш и тихо спросил:
- Где ты этого поэта нашел? Ведь его почти не издают.
- Могу дать почитать.
- Буду признателен.
На «Львове» все знали, что Эвальд Вольдемарович - большой любитель литературы. Он имел знакомых в книжных магазинах всего Крымско-Кавказского побережья, поэтому у него были все издававшиеся новинки. Это сегодня можно купить любую литературу, а в годы советской власти все было дефицитом, в том числе и книги. Когда в хрущевскую «оттепель» началась подписка на собрания сочинений классиков русской и зарубежной литературы, на Дерибасовской, у Дома книги, очереди выстраивались с ночи. А теперь те же издания за гроши можно купить у букинистов...
Когда я принес Эвальду Вольдемаровичу книжку стихов Пастернака, он сидел в своей тесной каютке за небольшим письменным столом и пил крепкий, заваренный по-морскому чай. Обрадовавшись моему приходу, он усадил меня на свое место, налил мне из термоса стакан чая, пододвинул блюдечко с колотым сахаром и сказал:
- Пей. А я посмакую Пастернака!
Пересев на койку, он углубился в чтение.
Об Эвальде Калныше я написал подробно в очерке, посвященном судьбам советских моряков, которые оказались в немецких портах 22 июня 1941 года, в день нападения фашистской Германии на СССР (это очерк «Анна Грюнвальд - дочь одессита»), Эвальд Калныш был первым, кому я показывал свои литературные опыты, он был первым моим литературным наставником и это он мне однажды оказал: «Где только можно, находи и читай Пастернака. Это - великий поэт!».
В тот вечер, когда я принес Эвальду Вольдемаровичу книжку Пастернака, я засиделся у него допоздна. Положив книжку под подушку, он стал рассказывать, как в феврале 1948 года, будучи в Москве, попал на литературный вечер в Политехническом музее, где видел и слушал Бориса Леонидовича Пастернака.
В Москву он поехал со своей невестой в гости к ее тетке, которая работала в Политехническом музее. Она и достала им билеты на организованный Союзом писателей СССР вечер под названием «Советские поэты в борьбе за мир». Попасть на этот вечер было почти невозможно, так как среди объявленных двадцати поэтов было имя Бориса Пастернака.
Открывал вечер, как рассказывал Эвальд Вольдемарович, секретарь Союза писателей Алексей Сурков. В конце его вступительного слова зал взорвался аплодисментами. Уверенный, что аплодисменты - дань его красноречию, Сурков победно оглядел аудиторию и не сразу понял, что овация, устроенная собравшейся публикой, относится не к нему, а к Пастернаку, опоздавшему к началу и старавшемуся незаметно занять свое место в президиуме. Когда Сурков это понял, лицо его перекосилось от злобы и он обрушился на безыдейных лириков, которые не участвуют в борьбе советского народа за мир, а лелеют свои мелкобуржуазные страстишки в башне из слоновой кости, имея в виду Пастернака.
Борис Пастернак выступал последним. Его голос, как рассказывал Эвальд Вольдемарович, шел как бы из глубины, захватывая его самого произносимыми строками, и все окрашивалось неповторимой интонацией взволнованного подлинного чувства. Пастернака не отпускали, и он прочел два новых стихотворения - «Рассвет» и «Зимняя ночь».
Спустя много лет, читая «Доктора Живаго», я нашел там эти стихи и подумал, что в 1948 году, когда Советский Союз все больше и больше погружался в кровавый кошмар сталинских преступлений, когда, как и в 1937 году, тюремные машины, прозванные в народе «черными воронами», увозили по ночам на Лубянку людей, далеко не каждый поэт осмелился бы прочитать в Москве на публичном вечере такие стихи...
II
Задумав писать о том, что произошло со мной после прочтения запрещенного романа «Доктор Живаго», я начал собирать материалы для будущей работы.
Я прочитал воспоминания о Пастернаке Вениамина Каверина, Ильи Эренбурга, Виктора Шкловского, а в Одесской публичной библиотеке просмотрел все газеты конца пятидесятых годов прошлого века, в которых поносилось и проклиналось имя Пастернака. Вот, например, что я прочитал в «Литературной газете» от 1 ноября 1958 года в статье под заголовком «Голос московских писателей»:
«Собрание московских писателей, обсудив поведение литератора Б. Л. Пастернака, несовместимое со званием советского писателя и советского гражданина, всецело поддерживает решение руководящих органов Союза писателей о лишении Б. Пастернака звания советского писателя, об исключении его из рядов членов Союза писателей СССР.
Давно оторвавшийся от жизни и от народа, самовлюбленный эстет и декадент Б. Пастернак сейчас окончательно разоблачил себя как враг самого святого для каждого из нас, советских людей, - Великой Октябрьской социалистической революции и ее бессмертных идей.
Написав антисоветский клеветнический роман «Доктор Живаго», Б. Л. Пастернак передал его для публикации за границу и совершил тем самым предательство по отношению к советской литературе, советской стране и всем советским людям.
Но и этим не завершилось морально-политическое падение клеветника. Когда международная реакция взяла на вооружение в «холодной войне» против советского государства и всего лагеря социализма грязный пасквиль - роман «Доктор Живаго», и по ее указке Б. Пастернаку была присуждена Нобелевская премия, он не отверг ее, а пришел в восторг от этой оценки своего предательства. Окончательно став отщепенцем и изменником, Б. Пастернак послал телеграмму
с благодарностью за эту подачку врагов, протянул руку к тридцати сребреникам.
С негодованием и гневом мы узнали о позорных для советского писателя действиях Б. Пастернака.
Что делать Пастернаку в пределах советской страны? Кому он нужен, чьи мысли он выражает? Не следует ли этому внутреннему эмигранту стать эмигрантом действительным?
Пусть незавидная судьба эмигранта-космополита, предавшего интересы Родины, будет ему уделом!
Собрание обращается к правительству с просьбой о лишении предателя Б. Пастернака советского гражданства.
Ни один честный человек, ни один писатель - все, кому дороги идеалы прогресса и мира, никогда не подадут ему руки, как человеку, предавшему Родину и ее народ!
Писатели Москвы были и будут вместе со своим народом, с Коммунистической партией всегда и во всем. Еще теснее сплотившись, еще активнее крепя свои неразрывные связи с жизнью, мы, писатели столицы нашей Родины, будем помогать партии, правительству, народу в их величественной созидательной работе».
Под этой статьей, подписанной широко и менее известными писателями, приводились прения, в которых присутствовавшие на собрании «единодушно отметили, что своим антисоветским, клеветническим произведением, своим предательским, антипатриотическим поведением Б. Пастернак поставил себя вне советской литературы и советского общества, и одобрили решение об исключении его из числа членов Союза писателей СССР».
В те дни по всей стране - на заводах, фабриках, в колхозах и в воинских частях - шли митинги, на которых советские люди, в глаза не видевшие «клеветнический роман» и в большинстве своем никогда не слыхавшие о Борисе Пастернаке, выражали презрение отступнику.
26 октября 1958 года печатный орган ЦК КПСС газета «Правда» опубликовала статью известного в то время журналиста Давида Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». Название статьи говорило о ее содержании. А 30 октября 1958 года состоялся пленум ЦК ВЛКСМ, на котором первый секретарь этой всесоюзной молодежной организации Семичастный, ставший вскоре председателем КГБ, заявил: «Паршивую овцу мы имеем в лице Пастернака, который взял и плюнул в лицо народу. Свинья не сделает того, что он сделал. Он нагадил там, где ел...». Присутствовавшие на этом пленуме члены правительства во главе с Н. С. Хрущевым, как писали газеты, «бурно аплодировали этим словам».
Начиная с 1 ноября 1958 года все советские газеты печатали гневные отклики советских людей, клеймивших позором поэта-предателя . Вот несколько таких откликов. Я выписал их из газеты «Правда» только за один день - 3 ноября 1958 года:
«Пусть растекается этот предатель лужей мочи, пусть лакают из нее господа капиталисты», - грузчик Хижняк, выступивший на митинге работников Новороссийского порта.
«Роман Пастернака является злобной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь», - зоотехник колхоза «Ленинский путь» Христенко.
«Иуду, предателя, прислужника загнивающего Запада - под суд!» -фрезеровщица Харьковского тракторного завода Завьялова.
«Сорную траву Пастернака с советской земли вон!» - агроном колхоза «Путь к коммунизму» Зойков.
А вот признание слесаря Московского автозавода Щелковского: «Мы не читали роман Пастернака «Доктор Живаго», но Пастернаку нет места в нашей среде!».
Не нищенские зарплаты тех же рабочих и колхозников, не пустые полки магазинов, не отсутствие в стране самых элементарных условий жизни заботили тогда советских людей и правительство, а предатель Пастернак и его «клеветнический роман»!
Все издательства расторгли договоры с Пастернаком на переиздание его переводов. Спектакли по этим переводам, например, драма Словацкого «Мария Стюарт» и «Стойкий принц» Кальдерона, были сняты с репертуара. В типографии рассыпали готовый уже набор переводов грузинской лирики. Но самое страшное - над Пастернаком нависла угроза высылки из страны.
И затравленный, загнанный в угол поэт пишет главе советского правительства Н. С. Хрущеву:
«Уважаемый Никита Сергеевич!
Я обращаюсь к вам лично, к ЦК КПСС и Советскому правительству. Из доклада Семичастного мне стало известно, что правительство не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР. Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно от нее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.
Осознавая это, я поставил в известность Шведскую академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии.
Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не применять ко мне этой крайней меры.
Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.
Б. Пастернак».
Этому письму было посвящено специальное заседание Политбюро. Пастернаку милостиво разрешили остаться в России, но КГБ не спускал с него глаз.
В марте 1959 года Бориса Леонидовича во время его прогулки недалеко от дачи в подмосковном писательском поселке Переделкино схватили сотрудники госбезопасности. Его запихнули в машину и отвезли в Прокуратуру СССР, где Генеральный прокурор Руденко стал пугать поэта уголовной ответственностью за публикацию его стихотворения в английской газете «Дейли Мейл».
Вот протокол этого допроса:
«Протокол допроса Б. Л. Пастернака
14 марта 1959 г.
Москва.
14 марта 1959 года Генеральный прокурор СССР, действительный государственный советник юстиции Руденко Р. А. допросил нижепоименованного гр-на, который сообщил о себе следующие сведения:
Пастернак Борис Леонидович, 1890 года рождения, по национальности еврей, семейный, беспартийный.
Гр. Пастернаку разъяснено, что он вызван для допроса в связи с его действиями, нарушающими законы советского государства.
Вопрос: Общеизвестно, что ваше сочинение «Доктор Живаго», содержащее клеветнические измышления, порочащие общественный и государственный строй СССР, использовано международной реакцией в проведении враждебной деятельности против СССР. Ваши действия образуют состав особо опасного государственного преступления и в силу закона (ст. 1 Закона о государственных преступлениях) влекут уголовную ответственность. Также общеизвестно единодушное осуждение советской общественностью ваших действий, не совместимых с нормами поведения советского гражданина. Я спрашиваю прежде всего, действительно ли искренним было ваше заявление, опубликованное в ноябре 1958 года, о своем патриотизме и осуждении своих ошибок и заблуждений?
Ответ: Да, это заявление с моей стороны было вполне искренним.
Вопрос: Прокуратура СССР располагает материалами о том, что вы, злоупотребляя гуманным отношением, проявленным со стороны советского правительства, и, несмотря на публичное заверение в своем патриотизме и осуждение своих ошибок и заблуждений, которое, как вы утверждаете, было искренним, стали на путь обмана и двурушничества, тайно продолжали деятельность, сознательно и умышленно направленную во вред советскому обществу. Ответьте, передавали ли вы после этих публичных заверений кому-либо из иностранных корреспондентов свои антисоветские сочинения?
Ответ: Действительно, в начале февраля этого года имел место случай неосторожной передачи нескольких стихотворений, в том числе стихотворения «Нобелевская премия», корреспонденту английской газеты «Дейли Мейл», который посетил меня на даче. Передавая это стихотворение Брауну, я сказал, что не предназначаю его для опубликования, а даю в качестве просимого автографа. Передача мной стихотворения «Нобелевская премия» с таким содержанием, которое легко может быть истолковано как поклеп на действительно гуманное ко мне отношение со стороны советской власти, - роковая неосторожность, которая справедливо может быть расценена как двурушничество.
Вопрос: Вам предъявляется газета «Дейли Мейл» от 11 февраля с. г. с опубликованным вашим стихотворением «Нобелевская премия» и воспроизведением вашего факсимиле, где корреспондент Браун утверждает, что стихотворение вы передали ему для опубликования. Что вы можете сообщить о его утверждении?
Ответ: Если мне не изменяет память, стихотворение ему я для опубликования не передавал. Ознакомившись с предъявленной мне газетой, я на деле убеждаюсь в том, что мои слова и писания используются с целью клеветнических выпадов и измышлений против советского общества. Этот новый случай особенно прискорбен для меня потому, что он ставит под сомнение искренность моих решений служить моей Родине. Я осуждаю эти свои действия и отчетливо понимаю, что они влекут за собой мою ответственность по закону, как советского гражданина.
В заключение допроса Генеральный прокурор СССР разъяснил:
На данной стадии расследования я должен предупредить, вас о том, что если эти действия, как уже сказано выше, образуют состав преступления, не будут прекращены, то в соответствии с законом вы будете привлечены к уголовной ответственности. Также должен предупредить вас в соответствии со ст. 96 Уголовного кодекса РСФСР об ответственности за разглашение данных расследования. Вам это понятно?
Ответ: Совершенно понятно и будет мной исполнено безоговорочно.
Допрос производился в Прокуратуре СССР, начат в 12 часов и закончен в 14 часов.
Протокол мной прочитан, ответы с моих слов записаны правильно. Подпись (Б. Пастернак).
Допросил Генеральный прокурор СССР Р. Руденко».
Этот протокол я нашел в книге «Пастернак и Ивинская», написанной Ириной Емельяновой, дочерью возлюбленной Пастернака Ольги Ивинской.
Я еще расскажу о том, как попала ко мне эта книга. А сейчас хочу напомнить читателям «крамольное» стихотворение Пастернака, публикуемое сегодня во всех его поэтических сборниках, за которое ему угрожали тюрьмой:
Я пропал, как зверь в загоне,
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу хода нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду,
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора,
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Годы идут, постыдную шумную историю с романом «Доктор Живаго» многие давно забыли. Но необходимо помнить и знать эту историю хотя бы потому, что она имела огромное значение в развитии отношений между литературой и обществом.
Сегодняшнему читателю, не знакомому с жизнью в СССР, трудно поверить, что во времена травли Пастернака от советских писателей требовали не произведений на уровне мировой классики, а произведений-иллюстраций к постановлениям партии и правительства. Герои советской литературы должны были быть образцовыми, без изъянов! Даже правда о Великой Отечественной войне в произведениях таких талантливых писателей, как Виктор Некрасов, Григорий Бакланов, Василь Быков в советской литературной критике презрительно именовалась «окопной правдой». Потому и был запрещен роман Пастернака «Доктор Живаго», что его герой, истинный христианин, для которого заповедь любви к ближнему - основа жизни и души, мечется в вихрях Гражданской войны и сомневается в правильности ленинских идей и захвата большевиками власти.
При Сталине автора романа просто расстреляли бы, как были расстреляны Исаак Бабель, Борис Пильняк, Михаил Кольцов и многие другие талантливые писатели, чем-либо не угодившие «вождю народов». При Хрущеве писателей не расстреливали, но травили до смерти. При Брежневе тоже не расстреливали, но крамольных литераторов судили, ссылали в сибирские лагеря или отправляли в психушки. Примеров тому много. Суд над писателем Андреем Синявским и поэтом Юлием Даниэлем, суд над Александром Гинзбургом , Павлом Литвиновым, Александром Марченко. Отправка в психушку генерала Григоренко, ссылка в Горький академика Сахарова и т. д.
В мае 2005 года мне посчастливилось быть в Берлине на праздновании 60-летия Победы над нацизмом. Торжества состоялись 8 мая, как принято отмечать этот день в Европе, а 10 мая я был на открытии в центре немецкой столицы Мемориала жертвам Холокоста. На другой день приятель, у которого я остановился, посоветовал пойти в Еврейский музей, построенный несколько лет назад в Берлине по проекту немецкого архитектора Даниэля Либескинда, еврея по национальности.
Музей этот - огромное раскинувшееся на несколько кварталов здание, возле которого я увидел множество туристических автобусов, и прежде чем попасть в музей, мне пришлось выстоять длинную очередь.
В залах музея была представлена жизнь евреев в Германии от глубокой древности до наших дней. Здесь я нашел сведения и о Пастернаке. Было это в зале под названием «Русский Берлин».
Как известно, говорящих на русском языке евреев, будь то в Америке, Израиле или Германии, называют «русскими». Таких евреев было много и в Германии до прихода к власти Гитлера.
В 1918-1920 годах, во время разразившейся в России Гражданской войны, евреи, спасаясь от погромов, учиняемых деникинцами, петлюровцами, махновцами и другими «борцами за свободу», бежали из родных местечек на Запад. Германия была лишь промежуточным этапом в стремлении несчастных людей достичь берегов Америки или Палестины. Но многие оставались в Германии, а точнее, в Берлине.
Прибывали тогда в немецкую столицу и многие выдающиеся деятели культуры. Жил в то время в Берлине Илья Эренбург. Бывал Исаак Бабель. Жили Виктор Шкловский, Саша Черный, Андрей Белый, Алексей Толстой и ставшая впоследствии известной французской писательницей Эльза Триоле - родная сестра возлюбленной Маяковского Лили Брик.
Жизнь в те годы в Берлине не была раем. Вот как описывал ее Илья Эренбург: «В Берлине в 1921 году все казалось иллюзорным. Лифты работали, но в квартирах было холодно и голодно. Маршруты трамваев были неизменными, но никто не знал маршрутов истории. Катастрофа прикидывалась благополучием. Поражали в витринах магазинов розовые и голубые манишки, которые заменяли слишком дорогие рубашки. Манишки были вывеской, доказательством если не благополучия, то благопристойности... В кафе под видом «мокко» подавали какую-то бурду. Пирожные делали из мерзлой картошки. Берлинцы, как и прежде, курили сигары, и назывались они «гаванскими» или «бразильскими», хотя были сделаны из капустных листьев, пропитанных никотином».
На одном из стендов зала «Русский Берлин» я прочитал, что в 1920-х в Берлине было издано больше книг на русском языке, чем на немецком! Среди издателей было много евреев.
Владельцем издательства «Геликон» был Абрам Вишняк. В этом издательстве увидели свет произведения Ильи Эренбурга и Бориса Пастернака. Их книги тоже были представлены в этом зале музея. Это роман Эренбурга «Жизнь и приключения Хулио Хуренито» и «Сестра моя - жизнь» Бориса Пастернака. Рядом с книгами в экспозиции размещены биографии писателей. Из биографии Пастернака я узнал, что его мать Р. И. Кауфман была известной пианисткой, отец - художником, который дружил со Львом Толстым. Учился будущий лауреат Нобелевской премии в московском университете, а позже слушал лекции по философии в Германии, в Марбурге. Как постскриптум под биографией Пастернака была помещена выдержка из книги Эренбурга «Люди, годы, жизнь»: «Когда я ходил растерянный, неприкаянный, Борис Леонидович был для меня и порукой живучести искусства и мостиком к живой жизни. Молодой, веселый, красивый, похожий на вдохновенного араба - таким он мне навсегда запомнился, хотя я его видел и постаревшим, седым...».
Марбург... В этом старинном немецком городе жил мой друг Яков Берштейн. Мальчишками мы вместе были в одесском гетто. Яков давно звал в гости. И я решил - еду! Встречусь с другом, поброжу по городу, посижу в городской библиотеке, может, узнаю о Пастернаке что-нибудь новое для себя и интересное.
Выйдя из музея, я позвонил Якову и договорился о встрече.
...Яков ждал на вокзале и бросился ко мне, как только я вышел из вагона. Мы не виделись много лет, но узнали друг друга. Яков был лыс и сед, как и я, и все-таки его хоть и постаревшее, но выразительное лицо сразу напомнило того Яшку, с которым в страшные годы войны судьба свела меня в гетто.
Яшка появился там, притащив на саночках больную бабушку. Отец и мать его в 1937 году были арестованы, и Яшка, оставшись с бабушкой, с семи лет жил с клеймом «сын врагов народа». Над ним издевались во дворе, в школе, и он нашел спасение в библиотеках. В гетто он донимал меня вопросами: «А ты «Айвенго» Вальтера Скотта читал? А «Янки при дворе короля Артура» Марка Твена? А «Спартак»?». Он доказывал, что нужно жить по книгам: «Вот Спартак. Поднял восстание рабов. Хоть и погиб, но показал людям путь к свободе!».
Восстание... Я смотрел на окружавших нас в гетто немощных стариков, растерзанных горем женщин, на зареванных детей и уныло молчал...
Как-то у забора мы набирали в чайники снег. Воды в гетто не было. Выручала хоть и лютая, но снежная зима. В заборе была дыра. В эту дыру был виден румынский часовой. Лицо его было сизым от холода. Часовой тер замерзшие уши и бил одной ногой о другую, стараясь согреться.
- Так тебе и надо, фашист! - злорадно сказал Яшка. - Хоть зима за нас мстит!
Вдруг, внимательно посмотрев на дыру, Яшка прошептал:
- Я бы удрал. Бабушку жалко.
- А где ж ты спрячешься?
Яшка оглянулся по сторонам и рассказал о соседке, Галине Ивановне Волошиной. Когда родителей Яшки арестовали, эта старая женщина, бывшая учительница французского языка, родственница знаменитого русского поэта Максимилиана Волошина, стала часто приглашать Яшку к себе. Подкармливала, давала читать интересные книги, рассказывала, как до революции гимназисткой ездила с отцом в Париж...
С приходом оккупантов, когда евреям было приказано явиться в тюрьму, Галина Ивановна хотела забрать Яшку, спрятать, спасти. Но Яшка твердо решил: что будет с бабушкой, то и с ним.
В конце зимы 1942 года Яшкина бабушка умерла. И он бежал...
Встретились мы после войны. Как рассказывал Яша, Галина Ивановна спрятала его у себя. Днем он жил за шкафом, а по ночам добрая женщина выводила его во двор. Так и дожил он до освобождения Одессы. Виделись мы после войны редко. Я стал моряком, Яшка -таксистом. Встретились как-то на Дерибасовской, выпили в какой-то забегаловке за встречу, и я спросил его, почему он при своей начитанности не учится дальше. Яшка засмеялся:
- А зачем? Ну, кончу институт, если меня с моей фамилией туда примут, и буду за нищенский оклад инженера протирать штаны в какой-нибудь конторе? А так - я вольная птица! И зарабатываю, будь здоров!
Он был прав. В СССР таксисты, имея каждый день «свежую копейку», зарабатывали во много раз больше любого инженера.
В 2001 году, перед отъездом в Германию, я встретил его в ОВИРе. Он тоже оформлял выезд в эту страну. И вот - встреча в Марбурге!
Яков жил один. Жена по приезде в Германию умерла. Дочь с внуком живут в другом конце города и видятся с ним редко. Дочь, инженер-химик, не сумела подтвердить свой диплом и вместо престижной работы, на которую рассчитывала, поехав в Германию, убирает квартиры. Внук учится в школе, но язык дается ему плохо, одноклассники-немцы смеются над ним, и он уже несколько раз бросал школу.
Рассказав это, Яков признался, что проклял тот день, когда решил уехать из Одессы в Германию.
Узнав, что я интересуюсь Пастернаком, он оживился:
- Идем! Я покажу дом, где он жил!
Марбург. Город с узкими средневековыми улочками, с множеством церквей. Поднимаясь по ступенчатым мостовым в гору, я вспомнил строчки знаменитого стихотворения Пастернака «Марбург»:
Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
А вот и Гиссельбергерштрассе, на которой студент Пастернак снимал комнату, когда слушал лекции по философии в здешнем университете. Яков подвел меня к дому номер 15, и я увидел бронзовую мемориальную доску. Под доской лежало несколько свежих гвоздик.
- Когда ни приду, - сказал Яков, - здесь цветы. Удивительно...
Надпись была на немецком:
Борис Леонидович Пастернак
1890-1960
Нобелевский лауреат по литературе
1958
«Прощай, философия!»
«Охранная грамота», глава 10
392
Не знаю, есть ли подобная мемориальная доска в Москве, в Лаврушинском переулке, где была квартира Пастернака, и есть ли в Переделкино, где он долго жил и где похоронен. Но вот в Германии - есть...
Переночевав у Якова, я на следующий день пошел в городскую библиотеку. Библиотекарша, пожилая немка, узнав, что я ищу материалы о пребывании Пастернака в Марбурге, неожиданно сказала по-русски:
- Пришли бы на неделю раньше, застали бы посвященную ему в нашей библиотеке выставку.
- Вы русская?
- Нет. Я немка. Но родилась и выросла в России. Отец в 1937 году был обвинен в шпионаже и погиб. А меня с матерью выслали из Москвы в Сибирь.
- Не скучаете по России?
- Скучать? Как вспомню это хамское презрение к нам, немцам! Да и к другим «нерусским». Нищету простых людей...
Она резко встала и пошла к книжным полкам.
Поняв, что продолжать «русскую тему» она не хочет, я стал рассматривать лежавшие на ее столе книги. Имена авторов были хороню известны: Генрих Белль, Франц Кафка, Гюнтер Грасс.
Библиотекарша вернулась и положила передо мной две книги на русском языке:
- У нас на выставке были стенограммы выступлений университетских профессоров, посвященные творчеству Пастернака. Но сейчас эти стенограммы в библиотеке университета. А вот эти две книги должны вас заинтересовать. Тут и о Марбурге, и еще много интересного о Пастернаке. Почитать можете в читальном зале.
- Нужно оставить какой-то залог?
- Нет. Мы не в России...
Уютный читальный зал был пуст. Устроившись у широкого окна, я раскрыл книгу под названием «Двери открываются медленно». Издана она была в Нью-Йорке в 1984 году. Ее автор - Раиса Орлова, писательница, бывший сотрудник московского журнала «Иностранная литература», жена известного писателя-диссидента Льва Копелева.
В предисловии Орлова писала, что в ноябре 1980 года она и ее муж по приглашению немецкого писателя Генриха Белля приехали в Западную Германию читать лекции в университете Кельна. Сделано это было с разрешения советских властей. Но вскоре после отъезда Раису Орлову и Льва Копелева указом Верховного Совета СССР лишили советского гражданства, и они вынуждены были остаться в Германии. Все их литературные произведения, переводы, научные труды были изъяты из советских библиотек, а имена их если и всплывали в советской печати, то исключительно в связи с грубой развязной клеветой. Своей родине, великому Советскому Союзу, они больше не были нужны. Ни Лев Копелев, ветеран Великой Отечественной войны, боевой офицер, который провел все четыре года войны на фронте, а затем стал узником ГУЛАГа, писатель, критик, ученый-германист, автор книг о Г. Манне, Я. Гашеке, гетевском «Фаусте», Л. Франке, Б. Брехте. Ни Раиса Орлова - писательница и одна из авторитетнейших исследовательниц классической и современной американской литературы.
Описывая мытарства, свалившиеся на них в вынужденной эмиграции, Раиса Орлова пишет о Марбурге: «Приехав в этот город, я сразу узнала его по одному из лучших стихотворений Пастернака «Марбург». Здесь он был студентом. Здесь пришло к нему жизненно важное решение: он оставил философию. Не стал композитором. Не стал ученым. Стал поэтом».
И дальше:
«Незадолго до поездки в Марбург мы узнали, что Литературный фонд при Московском отделении Союза писателей требует, чтобы сын и невестка Бориса Леонидовича Пастернака освободили в Переделкино дачу.
Пастернак жил там четверть века. Писал стихи. Любил. Радовался. Негодовал. В его стихотворениях легко угадывается переделкинский пейзаж. Даже дорога в Вифлеем в его «Рождественской звезде» проходит у переделкинских холмов, лугов, прудов.
В его доме нет музея. Но в рабочей комнате все осталось, как было при нем. Из окна видно кладбище, три сосны, он сам избрал это место для могилы. В этом доме он умер 30 мая 1960 года. С тех пор к дому и к могиле идут и идут паломники...».
Я читал эту книгу до позднего вечера, делая из нее выписки: «Хорошо, что в Марбурге есть памятная доска, первая в мире. Я горда за жителей Марбурга, благодарна им». И еще: «В комнате на Гиссельбергерпгграссе, где жил Пастернак, живет немецкий студент. Он знает о великом русском поэте, читал «Охранную грамоту». Он пишет в письме к нам: «Когда я сижу за своим письменным столом и вижу, как солнце медленно исчезает за холмами, мне кажется, что я испытываю те же чувства, которые испытывал Пастернак, когда был в этой комнате, в этих местах».
Вторую книжку, которую дала мне библиотекарша, я читал на следующий день. Называлась она «Пастернак и Ивинская». Я уже упоминал о ней в этих записках, и лишь добавлю, что эта книга Ирины Емельяновой издана была в Мюнхене и как бы связала две далеко отстоящие друг от друга точки: Марбург и Переделкино.
Советская власть жестоко обошлась с гениальным поэтом. Затравив его до смерти, власти не решились, как это бывало при Сталине, бросить в тюрьму жену Пастернака и его детей, но, вытаптывая с тупым усердием все, что было связано с именем поэта, они с лютой ненавистью набросились на ту, которая была прообразом Лары, героини запрещенного романа, - на Ольгу Ивинскую. И не только на нее, но и на ее дочь Ирину Емельянову. Вот что пишет последняя в своей книге:
«На другой день после похорон к нам на квартиру явились агенты КГБ и отобрали рукопись пьесы Пастернака «Слепая красавица», последний дар Бориса Леонидовича маме. Причем мама боролась, вырвала у них папку с рукописью, бросилась в другую комнату, закрыла дверь. Но разве можно бороться с КГБ! И - маму арестовали.
Я увидела ее через четыре месяца на очной ставке в Лубянской тюрьме, исхудавшую, в криво застегнутой кофте, с красными от бессонницы глазами - из-за постоянно горевшей лампочки в камере. Она затравленно взглядывала на следователя...
Маму арестовали раньше меня. И уже после ее ареста у нас забрали вторую часть романа, подаренную Борисом Леонидовичем маме в рукописи, их переписку, автографы многих стихотворений, которые он дарил нам.
В ноябре 1960 года - закрытый суд (даже брата не пустили в зал), жестокий приговор: Ольге Ивинской - восемь лет тюремного заключения, мне - три года».
На Лубянке Ивинскую допрашивал заместитель председателя КГБ генерал Тикунов. Разложив перед собой отобранные при аресте несчастной женщины письма к ней Пастернака, багровый от злости генерал кричал: «Ловко вы замаскировались! Но нам-то известно, что роман не Пастернак писал, а вы. Вот его письма к вам. Вот что он пишет: «Это все ты, Лелюша! Никто не знает, что все это ты, ты одна водила моей рукой, стояла за моей спиной, всем, всем я обязан тебе...».
Ивинская сквозь слезы сказала: «Видно, вы никогда не любили и не знаете, как любят и что в это время думают, и что в это время пишут!». В ответ она услышала: «Это до дела не касается! Пастернак сам признается - не он писал! Вы его во всем подстрекали, он до вас не был так озлоблен. Вы совершили преступление, с заграницей связывались!».
Оказывается, по мнению кагэбиста Тикунова, «Доктор Живаго» написал не Пастернак, а его «корыстная нечистоплотная любовница». Ведьма! В Средние века ее сожгли бы на костре. А так - «самый гуманный в мире» советский суд дал ей всего восемь лет лагерей строгого режима и три года ее дочери, которая не донесла на мать, написавшую крамольный роман...
Ольга Ивинская и ее дочь вышли на свободу лишь после снятия Хрущева. Вернувшись в Москву, Ивинская засела за книгу. Назвала ее «В плену времени». С помощью друзей книга была издана во Франции, переведена на многие языки. Но в России, на родине великого поэта, о котором писала Ивинская, книга вышла лишь в 1992 году.
В 1994 году по приглашению немецкого телевидения Ивинская поехала в Германию. Встречалась с издателями своей книги, выступала по телевидению, давала интервью. Как рассказывала мне в Марбурге библиотекарь, когда Ольга Ивинская приехала в этот город, связанный с юностью Пастернака, в ее честь в саду университета был устроен праздник. За одним столом с ней сидели бургомистр и профессора университета. К прибору каждого гостя был привязан разноцветный воздушный шарик. И только шарик Ивинской неожиданно взмыл вверх и унесся в небо.
Через год она умерла...
Газеты и журналы на французском, английском, испанском, немецком языках писали: «Ушла из жизни муза великого поэта», «Умерла Лара из великого романа», «Муза Пастернака покинула нас навсегда»...
III
Однажды, в 1959 году, после очередного рейса я принес в редакцию очерк о рабочем антверпенского порта, бывшем узнике Освенцима, освобожденном в январе 1945 года из этого страшного лагеря советскими войсками. Очерк я принес заместителю главного редактора «Моряка» Якову Григорьевичу Кравцову, старому одесскому журналисту, работавшему в «Моряке» еще в 1920-х.
В кабинете Якова Григорьевича я застал невысокого пожилого человека, который собирался уходить. Хозяин кабинета представил нас друг другу. Так я познакомился с известным советским писателем Львом Исаевичем Славиным, автором знаменитой в свое время пьесы «Интервенция» и не менее известной повести «Два бойца», по которой был снят одноименный фильм. Именно в этой картине прозвучала песня «Шаланды, полные кефали...» в исполнении Марка Бернеса, игравшего роль одессита Аркадия Дзюбина.
Представляя меня Славину, Яков Григорьевич сказал, что я бывший узник одесского гетто.
Из редакции я вышел вместе со Славиным. Он пригласил меня пройтись по Приморскому бульвару. По дороге Лев Исаевич расспрашивал меня о пережитом в годы войны, а потом сказал:
- Вы обязательно должны об этом написать. Опубликовать это будет непросто. Но я попробую помочь.
Когда мы пришли на бульвар и сели на скамью, Лев Исаевич снял с плеча дорожную сумку, вынул из нее небольшую книжку, надписал и протянул мне:
- Будете в Москве, позвоните. В книжке телефон.
Я открыл книжку. Называлась она «Мои земляки». Это были воспоминания о Бабеле, Ильфе, Багрицком, Олеше и Вере Инбер. А надписал Славин книжку мне так: «Аркадию Хасину - от всего одесского сердца! Лев Славин, 12 июня 1959 года. Одесса».
Следующим летом, в начале июня, списавшись в отпуск, я прилетел в Москву. В моем чемодане лежала рукопись «Возвращение с Голгофы» - об одесском гетто. Писал я ее в море. Мне не терпелось показать рукопись Славину, и я позвонил ему прямо из аэропорта.
Лев Исаевич сказал, что неважно себя чувствует, но как старый одессит рад будет увидеть молодого одессита, и дал адрес.
Жил он на улице имени Фурманова, в том самом доме, где Дмитрий Фурманов писал своего знаменитого «Чапаева». Об этом свидетельствовала мемориальная доска.
Когда я вошел к Славину, мне бросилась в глаза висевшая в коридоре афиша премьеры спектакля по его пьесе «Интервенция», поставленного в 1935 году во МХАТе. Игравшие в этом спектакле корифеи советской сцены Тарасова, Качалов, Москвин оставили на афише свои автографы.
Лев Исаевич извинился за свой вид. У него была обмотана шея, болело горло. Он познакомил меня с женой Софьей Наумовной, милой хлопотливой женщиной, которая, усадив меня в небольшой гостиной, служившей Льву Исаевичу, как я понял, и кабинетом (на столе стояла пишущая машинка), начала расспрашивать меня о моих плаваниях.
Вскоре пришла еще одна гостья, седая женщина с изможденным лицом. Звали ее Эсфирь Моисеевна. Когда женщины ушли на кухню готовить обед, Лев Исаевич рассказал ее историю. Она была актрисой Московского еврейского театра Соломона Михоэлса. В 1948 году, после убийства Михоэлса, ее, как и других артистов театра, арестовали. Из тюрьмы она вышла лишь после смерти Сталина. Сейчас работает в кукольном театре Образцова. Вместе с Софьей Наумовной 2 июня она была на похоронах Пастернака.
За обедом я услышал рассказ об этих похоронах.
- Правительство хотело похоронить Бориса Леонидовича чуть ли не тайно! - взволнованно говорила Софья Наумовна. -Ведь ни в газетах, ни по радио никаких сообщений не было. Лишь в «Вечерней Москве» петитом напечатали сообщение о смерти «члена Литфонда Б. Пастернака». Но о времени, о месте похорон - ни слова!
- Но возле касс Киевского вокзала, - продолжила Эсфирь Моисеевна, - висело написанное от руки объявление, где и когда состоятся похороны. Объявление несколько раз срывали, но оно появлялось снова. Когда мы приехали в Переделкино, там было полно милиции и переодетых гэбистов. Но люди шли и шли к дому Пастернака проститься с поэтом.
- А музыка! - воскликнула Софья Наумовна. - В доме, сменяя друг друга, играли на рояле Мария Юдина, Святослав Рихтер, Генрих Нейгауз. Возле рояля стоял Паустовский, а возле крыльца - жена Эренбурга Любовь Михайловна, поэт Александр Яшин и профессор МГУ Асмус. Эренбург, как сказала Любовь Михайловна, был за границей. Когда вынесли гроб, какие-то распорядители пытались поставить его в выделенный Литфондом автобус, но молодые люди оттеснили их и, как по уговору, высоко подняли гроб на вытянутых руках и так пошли с ним до самого кладбища. У могилы Асмус произнес речь. Он говорил о величии творчества Пастернака, которое останется в мировой литературе навсегда. Когда Асмус закончил, какой-то гэбист закричал: «Все, митинг закончен!». По команде того же гэбиста гроб начали опускать в могилу...
Я ушел от Славиных поздно. Мне нужно было добраться до гостиницы «Урал», где живущий в Москве приятель забронировал мне номер. Я шел и думал: «Что же за роман написал Пастернак, если власти боятся его даже мертвого? Вот бы прочитать эту книгу!».
С этими мыслями я улетел из Москвы, оставив Славину свою рукопись.
IV
Отгуляв отпуск, я получил назначение на строившийся в ГДР сухогрузный теплоход «Устилуг».
В те годы торговый флот Советского Союза рос буквально на глазах. Помимо советских судостроительных заводов в Ленинграде, Николаеве и Херсоне суда для СССР строили в Болгарии, Венгрии, Польше, Югославии, Италии, Франции, Германии, Финляндии и Японии. Не было дня, чтобы во дворе отдела кадров Черноморского пароходства не собирались экипажи, уезжавшие на приемку новых судов.
«Устилуг» строился на верфи «Варноверфь» в немецком городе Варнемюнде, расположенном на побережье Балтийского моря. Этот океанский теплоход предназначался для перевозок руды и угля. Таких судов для Черноморского пароходства было построено восемь:
«Углеуральск», «Урицк», «Усолье», «Ургенч», «Урюпинск», «Устюжна», «Устилуг», «Умань». Позже эти углерудовозы были переданы в Азовское морское пароходство, и один из них, «Умань», в январе 1964 года затонул в штормовой Атлантике. Но это уже другая история...
Ехали на «Устилуг» вначале вчетвером: капитан Игорь Николаевич Калашников, старший механик Леонтий Григорьевич Логвинович, электромеханик Леонид Васильевич Журженко и я - второй механик. Остальной экипаж приехал позже.
Сойдя в Берлине с поезда, мы взяли такси и поехали в советское посольство, где получили подробный инструктаж, как вести себя с немцами во время приемки судна.
- Главное, - говорил проводивший инструктаж вице-консул Пономарев, - не поддаваться на провокации. После подписания акта о приемке судна, когда с борта уйдут работники верфи, тщательно проверьте машинное отделение, трюмы и другие отсеки судна. Не исключены диверсии. Также следите, чтобы вам не подсунули антисоветскую литературу. Сейчас в западной прессе много шумят о Пастернаке. Были случаи, когда во время приемки судов для Советского Союза морякам старались всучить роман Пастернака «Доктор Живаго». Если будут приглашать на банкеты, помните о советском престиже - не набрасывайтесь на выпивку и еду!
Таков был инструктаж...
«Устилуг» стоял еще на стапеле. На судне шли монтажные работы и до спуска теплохода на воду нас поселили в гостинице.
Первые дни, приходя на верфь, я никак не мог привыкнуть к немецкой речи. Она напоминала войну. В острой детской памяти запечатлелось то страшное слово, которое в октябре 1941 года в оккупированной фашистами Одессе я, одиннадцатилетний мальчик, услышал от остановившего меня на улице немецкого офицера:
- Юде?
Немца тогда кто-то окликнул. Он повернул голову, а я юркнул в какой-то двор, который, на мое счастье, оказался сквозным, и, не помня себя от страха, примчался домой.
Пережитое в годы оккупации - тюрьма, гетто, концлагерь - все это было в рукописи, оставленной Славину. Но когда я позвонил ему из Варнемюнде и поинтересовался судьбой моих воспоминаний, Лев Исаевич ответил: «Ничего не выходит. Тема закрыта».
Еще долго я не мог пробиться с этой темой в печать, пока не распался «великий и могучий» Советский Союз. Книга «Возвращение с Голгофы» была издана в Одессе только в 2000 году...
Но вернусь к «Устилугу».
Нам дали переводчика. Звали его Карл Зоммер. Это был пожилой немец, во время войны попавший в плен под Сталинградом. До возвращения домой, в Германию, он, как и тысячи других немецких военнопленных, восстанавливал в Советском Союзе разрушенные войной заводы, строил жилые дома. За время плена выучил русский язык.
Я подружился с Зоммером. Он был начитан, знал немецкую и русскую классику, посещал в Варнемюнде литературный клуб. Там члены клуба обсуждали новинки литературы и читали свои стихи и рассказы.
Как-то мы засиделись с Зоммером в моем гостиничном номере за бутылкой вина, и он, слегка захмелев, признался, что мечтает прочитать запрещенный в ГДР, как и в Советском Союзе, роман «Доктор Живаго». Я насторожился: «Провокация!». Именно об этом предупреждал в Берлине вице-консул! Но Зоммер, не обращая внимания на мое испуганное лицо, сказал, что роман привозят из Западной Германии, и он обязательно найдет возможность прочитать книгу!
Стараясь увести разговор в сторону, я спросил, когда закончат сборку главного двигателя. Мой собеседник, посмотрев с сожалением на пустую бутылку, ответил:
- После спуска судна на воду. Эти работы и пробные пуски ведутся у достроечного причала.
Закурив, Зоммер неожиданно спросил:
- Вам известна судьба изобретателя дизелей Рудольфа Дизеля?
Я кивнул, хотя смутно помнил биографию этого немецкого инженера, о котором в мореходном училище рассказывал преподаватель на лекциях по теории двигателей внутреннего сгорания.
Зоммер затянулся сигаретой, разогнал рукой едкий дым и сказал:
- Его судьба схожа с судьбой автора «Доктора Живаго». Он тоже стал жертвой своего изобретения.
- Каким образом?
- А очень просто. Когда в 1897 году Дизель построил свой первый двигатель и получил на него патент, фабриканты паровых машин всполошились. Паровые машины устанавливали на торговых и военных судах, на мельницах, фабриках, заводах. А тут появился изобретатель, лишавший производителей этих машин прибыли. Ведь двигатель Дизеля был намного экономичней, а главное, ему не нужны были громоздкие паровые котлы. Изобретателю предлагали отказаться от своей идеи. Предлагали большие деньги. Но он был неумолим. Он понимал: за его двигателем - будущее. И тогда его утопили. Однажды он отправился по делам в Лондон, но пароход пришел без него. Темной штормовой ночью наемные убийцы столкнули Дизеля с палубы парохода в бушующий Ла-Манш. Чем не судьба Пастернака? Ведь его довели до смерти...
«Устилуг» спустили на воду в ноябре 1960 года. Тогда же в присутствии дирекции верфи, городского начальства и приехавших из Берлина работников советского посольства был поднят государственный флаг. Но в рейс мы вышли лишь в январе 1961-го, после устранения всевозможных неполадок. Из Варнемюнде мы пошли в Швецию, в Гетеборг, где взяли руду на Бельгию, в порт Гент.
В этом первом рейсе я подружился с электриком Володей Лялиным. Этот веселый остроумный парень пришелся мне по душе. Работая в электромасгерской или меняя, например, в штурманской рубке перегоревшую лампочку, он всегда насвистывал какую-нибудь песенку. А главное, приехав вместе с остальным экипажем в Варнемюнде, Володя не притащил с собой чемодан консервов, как делали многие моряки, приезжавшие за границу на приемку судов (так экономили валюту на питании, пока не начнет работать судовой камбуз), а привез чемодан книг.
Наша дружба и началась с книг. Володя знал множество стихов, в том числе и Пастернака. Он любил цитировать:
Во всем мне хочется дойти До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте...
Володя интересно рассуждал о прочитанных книгах. Восхищаясь, например, чеховской «Дуэлью», он сказал, то в образе самоуверенного злобного фон Корена Чехов провидчески угадал будущих фашистов. Услышав это, я спросил:
- Ты, наверное, окончил университет?
Володя засмеялся:
- Мои университеты - книги!
Он, как и Зоммер, сказал однажды, что хотел бы прочитать «Доктора Живаго».
Из Бельгии мы пошли в Англию, в Кардифф, где погрузили уголь на Норвегию. Но в Северном море в шторм вышел из строя один из дизель-генераторов, и капитан сообщил об этом по радио в пароходство. Оттуда ответили: «После выгрузки следуйте в Варнемюнде на гарантийный ремонт». Так я снова встретился с Карлом Зоммером.
При первой же встрече он сказал по секрету, что прочитал «Доктора Живаго». Книгу на несколько дней дал ему приятель.
- Ничего антисоветского я в ней не нашел. Но книга потрясает правдой о русской революции семнадцатого года!
И снова я подумал: «Вот бы прочитать эту книгу!».
После ремонта мы снова пошли в Швецию и погрузили руду на Бразилию. Было это уже в апреле 1961 года.
Переход через Атлантический океан был тяжелым. От Швеции до самой Бразилии преследовали нас штормы. Но тяжело было еще и потому, что, уехав на приемку «Устилуга» в конце лета 1960 года, мы ни разу не заходили ни в один советский порт, куда могли бы приехать или прилететь наши жены и дети. И долгая разлука с ними была тяжелей любых штормовых погод...
В том рейсе по просьбе членов экипажа, знавших мою любовь к книгам и читавших в газете «Моряк» мои очерки, я стал проводить по вечерам «Литературные встречи». Я рассказывал о вернувшихся к советским читателям книгах авторов, уничтоженных Сталиным, -Бабеля, Мандельштама, Пильняка, Кольцова. Произведения этих писателей хоть и были разрешены при хрущевской «оттепели», но издавались малыми тиражами, и купить их можно было только на черном рынке. А рынки эти разгонялись милицией. И искать в Одессе «черных торговцев» нужно было каждый раз на новом месте. То в Дюковском саду, то на Староконном рынке, то в Кировском садике, где сегодня стоит конная статуя атамана Головатого...
Вот с такими вышедшими из подполья книгами знакомил я своих слушателей. Помогал мне в проведении этих «встреч» Лялин. Я рассказывал, например, о печальной судьбе расстрелянного в подвалах Лубянки Бабеля, а Лялин читал полный сочного одесского юмора бабелевский рассказ, и кают-компания, где мы проводили «Литературные встречи», покатывалась от хохота.
Готовя с Лялиным очередную «встречу», мы говорили и о Пастернаке, но читать его стихи после скандальной истории с «Доктором Живаго» не решались. Да и наш помполит, капитан первого ранга в отставке Федор Иванович Соколов предупреждал: «Только без крамолы, ребята. Не подведите старика».
Так коротали мы переход через Атлантический океан.
И вот - Рио-де-Жанейро!
Подходили мы к городу ночью, и все, кто вышел на палубу, стали свидетелями фантастического зрелища. В быстро бегущих по небу облаках несся, раскинув руки, Иисус Христос. Буфетчица Клавдия Ивановна, вскрикнув, перекрестилась. Да и все, кто был на палубе, стояли, разинув рты. И лишь когда «Устилуг» подошел ближе к берегу, стала понятной причина этого явления. Над искрящейся огоньками огромной бухтой, по сторонам которой раскинулся город, возвышалась гора. На ее вершине стояла подсвеченная прожекторами статуя Христа. С моря она и казалась летящей в облаках...
Рио-де-Жанейро! Голубая мечта Остапа Бендера: два миллиона жителей, и все поголовно в белых штанах!
Нет, в белых штанах на улицах Рио я никого не видел. Цвет преобладал синий. Джинсы. Но зато увидел поразительную нищету. Целые кварталы хижин, сколоченных из фанеры и гнилых досок. Между ними - сточные канавы. Никакой канализации. Кучи мусора. Возле них - грязные полуголые дети. Такие же полуголые женщины, тощие старики. Какие там «белые штаны»! Но зато в центре - рестораны, кафе, нарядные витрины магазинов, запах тончайших духов и дорогих сигар.
Ну, и Копакабана. Протянувшийся на несколько километров вдоль океана пляж, слепящий белым, словно просеянным сквозь сито песком. Здесь, наверное, и зародился бразильский футбол. Через каждые сто метров - футбольные ворота. Дети и взрослые до позднего вечера гоняют мяч.
Пляж отделяют от города красивые высотные дома. В окнах - синева океана. А на перилах балконов - чайки. В этих домах живут те, кто проводит время за столиками кафе и ресторанов в центре города.
В первом же увольнении в город я забежал в книжный магазин. Я был не один, с двумя матросами. Советским морякам разрешалось увольняться за границей на берег только в составе группы из трех человек. Зарубежные газеты с иронией называли группы советских моряков «русские тройки». На улице рядом с книжным магазином были выставлены на продажу журналы с голыми девицами. Мои матросы начали их жадно рассматривать, и я, воспользовавшись этим, забежал в магазин.
«Доктор Живаго» был в магазине. Но - на португальском языке. Повертев в руках заветную книгу, я вернул ее продавцу...
Но вот закончилась стоянка в Рио-де-Жанейро, и мы снялись на Италию, в Геную. Не помню, какой мы взяли груз, но хорошо помню, что по выходе из порта главный двигатель никак не мог развить обороты. Вместо плановых 15 узлов полного хода мы ползли по 5-6 узлов. Капитан, нервно расхаживая по мостику, поминутно звонил в машинное отделение: «Что у вас происходит?». Старший механик, ломая голову над этой загадкой, не выходил из машинного отделения даже на обед.
Я очень уважал стармеха. Леонтий Григорьевич никогда ни на кого не повышал голос. В любой сложной ситуации помогал нам, молодым механикам, и словом, и делом. Мог сам взять гаечный ключ и показать, как разбирается какой-нибудь механизм. Когда однажды заболел токарь, и нужно было срочно выточить какую-то точную деталь, Леонтий Григорьевич встал к токарному станку и выточил ее не хуже токаря.
Нашему стармеху было уже под шестьдесят. Всю Великую Отечественную он проплавал на Черном море механиком на теплоходе «Ворошилов». Теплоход вывозил из осажденной Одессы женщин, стариков и детей, доставлял в сражающийся Севастополь войска и боеприпасы.
И вот сейчас Леонтий Григорьевич тяжело переживал случившееся, не понимая причину неполадок. А матросы шутили: «Это бразильские русалки не хотят выпускать «Устилуг» из своих объятий». Высказался и помполит: «Похоже на диверсию»...
Наконец капитан решил остановиться и осмотреть корпус и винт. Погода была хорошей. Спустили шлюпку, и сразу стала ясной причина наших волнений. За время стоянки в Рио-де-Жанейро в теплой тропической воде корпус и винт так обросли травой и ракушками, что главный двигатель не в силах был преодолеть их сопротивление. Положение могла спасти только очистка корпуса в доке. Или можно было дождаться выгрузки в Генуе, после чего часть корпуса выйдет из воды, и тогда очистить его шкрябками со спущенных на воду шлюпок.
Так и ползли мы через Атлантический океан. И вместо положенных по плану на этот переход восемнадцати суток пришли в Геную через месяц. Но зато я нашел то, что искал! После швартовки и оформления портовых формальностей я вышел со своей группой в город и увидел на центральной улице Генуи в витрине книжного магазина «Доктора Живаго» на русском языке.
Но моя группа состояла из буфетчицы, которая обо всем, что делалось на судне, доносила помполиту, и плотника Строева, пожилого неуживчивого человека, выступавшего на каждом собрании с критикой в чей-нибудь адрес. Купить в присутствии этих людей запрещенную к ввозу в СССР книгу было равносильно самоубийству! Вернувшись на судно, я сообщил Лялину:
- Нашел!
В тот же вечер мы разработали план покупки книги. Вдвоем помполит нас в город не пустит. Уволиться на берег, согласно «Правилам поведения советского моряка за границей», можно было только втроем. Значит, делаем так. Заходим к помполиту и просим записать нас в увольнение. Третьего пусть дает кого угодно. С этим третьим заходим в кафе, я заприметил его рядом с книжным магазином, заказываем кофе. Пока принесут кофе, я выхожу па улицу купить сигарет. В кафе сигареты стоят дорого. Выйдя на улицу, бегу в книжный магазин, покупаю «Доктора Живаго», в уличном ларьке - сигареты, и возвращаюсь в кафе!
На наше счастье третьим помполит дал моториста Колю Пустовита, с которым я стоял вахту. Коля был парень свой, работящий, услужливый, и лучшего варианта для нашего плана нельзя было и придумать. И уже вечером, закрывшись в моей каюте, мы листали заветную книгу.
Решили так: первым читает Лялин, потом я. А перед возвращением домой я выбрасываю книгу в море.
Сдав в Генуе груз, пошли в другой итальянский порт, Таранто. Там погрузились на Грецию, в Пирей, а уже из Пирея должны были идти домой, в Одессу.
До возвращения к родным берегам оставалось совсем немного времени, а Лялин книгу все не отдавал. Когда я спросил его, в чем дело, он ответил: «Тяжело читается».
Читался «Доктор Живаго» действительно нелегко. Чтобы успеть прочитать книгу до прихода домой, я читал ее даже на ночной вахте в машинном отделении, стоя у конторки, где обычно заполнялся вахтенный журнал. Моториста Колю Пустовита я не боялся. Во-первых, он не вникал, что я делаю у конторки, а во-вторых, видя, что я чем-то увлечен, еще более бдительно нес вахту.
Книга удивила неожиданным взглядом на Октябрьскую революцию и на разразившуюся вслед за ней Гражданскую войну. Удивил и герой книги Юрий Живаго. Не одержимый духом революции фанатик, как Павка Корчагин из романа Николая Островского «Как закалялась сталь», который изучали в советских школах, а глубоко страдающий человек, понимающий всю пагубность этой революции, пустившей по ветру духовные и материальные богатства России.
Удивительной была и лирическая линия романа - Лара и Юрий Живаго. Гимн любви!
С книгой не хотелось расставаться. Но...
Ночью, когда на горизонте появились первые проблески Воронцовского маяка, когда родная долгожданная Одесса была буквально на расстоянии вытянутой руки, я вышел на корму и бросил «Доктора Живаго» в море, в шумно уходивший от винта широкий пенистый след...
V
Когда сходишь с трапа судна на родной берег, все тяготы долгого рейса кажутся далекими и незначительными, словно видятся в перевернутый бинокль. Такой по приходе домой казалась мне история с покупкой романа «Доктор Живаго».
Содержание романа, философские рассуждения автора о природе революции и ее последствиях, мысли главного героя о жизни, любви, смерти - все это осталось со мной. Но сам факт покупки книги и связанные с этим переживания остались далеко позади. Тем более что в Одессе меня захлестнули новые события.
На следующий день после возвращения домой меня вызвал капитан и сказал, что он и стармех дают мне представление на старшего механика. Я должен сойти в отпуск, сдать экзамен, получить соответствующий диплом и по возвращении «Устилуга» из следующего рейса подменить Леонтия Григорьевича.
Экзамен предстоял серьезный. Сдавать его нужно было комиссии, состоявшей из представителей отделов пароходства: механико-судовой службы, технического отдела, отдела теплотехники, кабинета техники безопасности, противопожарной инспекции, военно-морского отдела и т. д. Вопросы могли быть самые неожиданные. Отвечать на них нужно было, как подобает руководителю машинной команды океанского судна, который должен не только знать и грамотно эксплуатировать сложную судовую технику, но и уметь в самых непредвиденных обстоятельствах принимать смелые неординарные решения.
Экзамен я сдал. Но больше всех мучил меня представитель парткома. Пока я отвечал на вопросы других членов комиссии, этот грузный хмурый человек, надев очки, внимательно читал мое личное дело. И когда очередь задавать вопросы дошла до него, он отложил очки и, глядя на меня исподлобья, спросил:
- Вот, в автобиографии вы пишете, что с 1941 года по 1944-й были в одесском гетто, а потом в концлагере. В гетто на Слободке умер ваш отец. Инвалид. Как же он, зная, что фашисты уничтожают евреев, не эвакуировался вместе с вами из Одессы?
Я стал объяснять, что отец хотел эвакуироваться, что мы уже были в порту и должны были сесть на пароход, но начался воздушный налет, в пароход на наших глазах попала бомба, он начал гореть, и нам пришлось вернуться домой. А потом уехать не было никакой возможности. Так мы оказались в оккупации.
Но представитель парткома не унимался. С дотошностью следователя, то надевая, то снимая очки, он стал спрашивать, как это мне и моей матери, с которой я прошел все круги фашистского ада, удалось остаться в живых. Похоже, он подозревал нас чуть ли не в сотрудничестве с оккупантами. Его тяжелый взгляд и вопросы напомнили мне издевавшихся над нами в концлагере украинских полицаев.
Не знаю, сколько бы еще продолжался этот допрос, если бы не председатель комиссии Александр Дмитриевич Гетьман. Прервав представителя парткома, он сказал:
- Как моряка загранплавания Хасина проверяли соответствующие органы. Претензий к нему нет. На вопросы членов комиссии он ответил. Будем считать - экзамен сдан.
И, встав, протянул мне руку:
- Поздравляю!
Спасибо Александру Дмитриевичу! Опытнейший инженер-механик, он и потом помогал мне дельными советами. Помог и в истории с «Доктором Живаго». Но - обо всем по порядку...
Сдав экзамен и получив диплом механика-дизелиста 1-го разряда, дававший мне право занимать должность старшего механика на судах с неограниченной мощностью дизелей, я в ожидании «Устилуга» стал часто бывать в редакции «Моряка». Ответственный секретарь газеты Вениамин Борисович Косоногий, а иногда и замредактора Яков Григорьевич Кравцов давали мне задания написать ту или иную статью, и я с радостью выполнял их поручения.
В те годы, о которых я рассказываю, «Моряк» был далеко не той газетой, в которой сотрудничали Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша и Валентин Катаев, и о которой Константин Паустовский в повести «Время больших ожиданий» писал так: «Лучшим вознаграждением для нас, сотрудников «Моряка», была его популярность. Газета расходилась мгновенно. Номера «Моряка» буквально рвали из рук». Нет, в мою бытность нештатным корреспондентом «Моряка» его не расхватывали. Это был орган парткома Черноморского пароходства, и, в соответствии с этим, газета, как и вся советская пресса, дышала духом коммунистической пропаганды. И все же тема моря с его вечно волнующей романтикой, рассказы моряков о своих плаваниях, история газеты - все это способствовало тому, что в газетных киосках «Моряк» не залеживался.
Редакция газеты находилась на Пушкинской, в нескольких шагах от пароходства, поэтому здесь всегда можно было встретить рабочих корреспондентов и друзей газеты, от капитанов дальнего плавания до портовых грузчиков, приносивших заметки с критикой портового начальства.
Часто заходили в «Моряк» журналисты других одесских газет и писатели - Александр Батров, Юрий Усыченко, Иван Гайдаенко. Они писали о море, а где как не в «Моряке» можно было узнать свежие морские новости и почерпнуть темы для морских повестей и рассказов?
Почти каждый день заглядывал в «Моряк» живущий неподалеку, в Театральном переулке возле оперного театра, капитан дальнего плавания Иван Федорович Иванов. В том году он вернулся из Египта, где работал лоцманом на Суэцком канале. Послушать капитана всегда собиралось много людей. Я написал тогда об Иване Федоровиче очерк, который опубликовал журнал «Морской флот». Здесь упомяну только некоторые детали биографии этого незаурядного человека.
Командуя во время войны черноморским теплоходом «Калинин», Иван Федорович накануне захвата немцами Феодосии, несмотря на артиллерийский обстрел порта, погрузил и вывез в Новороссийск картинную галерею Айвазовского. И именно «Калинин» под командованием капитана Иванова первым из судов Черноморского пароходства в 1944 году вошел в освобожденную от оккупантов Одессу. А когда в 1956 году президент Египта Насер, национализировав Суэцкий канал и уволив английских лоцманов, обратился к советскому правительству с просьбой прислать лоцманов, от Черноморского пароходства на эту сложную и почетную работу был послан Иван Федорович Иванов.
Запомнился такой его рассказ. В 1946 году, когда державы - победительницы во второй мировой войне, СССР, США и Англия, в соответствии с решениями Потсдамской конференции начали делить торговый флот поверженной Германии, Иван Федорович с группой моряков был послан в Гамбург на приемку одного из грузовых судов. У немцев это судно называлось «Майнц», но представители СССР в комиссии по репарациям переименовали его в «Михаил Фрунзе». Сдавал пароход Иванову немецкий капитан. С горечью поглядывая за борт, где приехавшие с Иваном Федоровичем матросы, сидя на подвесках, перекрашивали название парохода, немец добросовестно рассказывал советскому капитану обо всех тонкостях управления уже бывшим «Майнцем», на котором проплавал всю войну. «Другой, -говорил Иван Федорович, - бросил бы ключи от каюты и сошел на берег. Но немец оставался немцем...» Прошло десять лет. Иван Федорович уже работал лоцманом на Суэцком канале, и однажды ему предстояло провести от Порт-Саида до Суэца западногерманский сухогруз. Каково же было удивление Ивана Федоровича, когда, поднявшись на мостик этого судна, он увидал того самого немца-капитана! Немецкий моряк тоже узнал Иванова, и они обнялись, как друзья.
Из посетителей «Моряка» тех лет запомнился и грузный, с тяжелой шаркающей походкой старый капитан Эммануил Соловьев. Его знала вся морская Одесса, любовно называя за глаза Моней.
О Соловьеве ходили легенды. Несмотря на русскую фамилию, он был евреем. В 1949 году, в разгар развязанной Сталиным антисемитской кампании, когда по всему Советскому Союзу евреев изгоняли с работы, уволили из пароходства и Соловьева. Но он не побоялся написать возмущенное письмо самому Сталину. И - произошло чудо! То ли сработала русская фамилия, то ли еще что, но Соловьев был восстановлен в пароходстве и до ухода на пенсию плавал капитаном.
А вот что рассказывал о нем в «Моряке» одесский писатель, бывший матрос теплохода «Комсомол» Иван Петрович Гайдаенко.
В 1936 году, когда в Испании началась Гражданская война, Соловьев был третьим помощником капитана «Комсомола». Известно, что СССР помогал оружием, продовольствием и медикаментами республиканскому правительству Испании. На пути в эту страну франкистами были захвачены или потоплены несколько черноморских судов. «Комсомол» также направлялся в Испанию, но был остановлен у ее берегов. Франкисты потребовали спустить шлюпки и высадить на них экипаж. «Судно будет потоплено!» - передали с франкистского крейсера капитану «Комсомола» Мезенцеву. «Если не высадитесь, будете потоплены вместе с судном!» Капитану оставалось подчиниться. Можно представить состояние моряков, когда они отошли на шлюпках от «Комсомола», а затем увидели, как у борта теплохода были подняты взрывами фонтаны воды. Стиснув зубы, смотрели моряки, как их родное судно, вздрогнув, начало оседать на корму и уходить под воду.
Франкисты привезли моряков на Майорку, высадили на берег и погнали в мрачную средневековую тюрьму «Санта-Мария». В этой тюрьме экипаж «Комсомола» провел долгих полтора года...
В тесной, набитой арестованными моряками камере Соловьев спал рядом с Гайдаенко. 1 мая 1937 года, в День солидарности трудящихся всех стран, Соловьев встал у зарешеченного окна и громко, на всю тюрьму, запел «Интернационал». Ворвавшийся в камеру охранник приказал Соловьеву замолчать, но он продолжал петь. В камеру ворвались еще охранники, вытащили Соловьева в коридор и начали избивать. Но и окровавленный, с выбитыми зубами, он продолжал петь...
О чем только ни говорили в «Моряке», когда я туда приходил! О морской пехоте, защищавшей в 1941 году родную Одессу, о гибели в самом начале войны парохода «Ленин» с сотнями эвакуируемых на борту, о приемке в Германии трофейных пассажирских лайнеров «Россия» и «Победа», о захвате в 1954 году чанкайшистами танкера «Туапсе» и о ходе скумбрии в Одесском заливе, ведь многие посетители «Моряка» были заядлыми рыболовами! Сидевшим за своими столами сотрудникам редакции оставалось только слушать, а затем превращать эти рассказы в увлекательные газетные материалы.
Из «Моряка» я всегда уходил вместе с ответственным секретарем редакции Вениамином Борисовичем Косоногим. Мы жили по соседству и по дороге домой обменивались впечатлениями об услышанном.
Вениамин Борисович часто доставал интересные книги и давал их мне читать. Выйдя как-то со мной из редакции и взяв меня под руку, Вениамин Борисович наклонился к моему уху и тихо сказал:
- Я слышал, в Италии издан на русском языке «Доктор Живаго». Ты не смог бы его как-нибудь привезти?
Меня словно ударило током! «Неужели он узнал, что я купил и прочитал книгу? Но ведь я никому об этом не говорил!»
Видя мое замешательство и поняв, что затронул опасную тему, Вениамин Борисович заговорил о другом, но этот мимолетный разговор посеял во мне смутную тревогу. Пока я готовился к экзамену и потом получал диплом (а для этого нужно было собрать кучу справок о плавательном цензе), я совсем забыл о «Докторе Живаго». И вот...
Дома меня ждала радиограмма. Старший механик Логвинович сообщал о дате прихода «Устилуга» и просил сообщить о моей готовности сменить его на время отпуска. Обрадовавшись этой радиограмме, я поспешил на телеграф и сообщил Леонтию Григорьевичу о готовности к рейсу.
До прихода судна в Одессу оставалось дней десять. Лето было жарким, и каждое утро, наскоро попив чай, мы с женой отправлялись на Ланжерон. Шли мы через парк Шевченко вдоль крутого обрыва, с которого открывался великолепный вид на порт. Радовали глаз трепещущие на ветру флаги стоящих у причалов судов, белые вспышки чаек и ослепительная синева уходящего к горизонту моря.
В один из таких дней мы встретили на Ланжероне Володю Лялина. Он тоже был в отпуске. Подбежав к нам и поздоровавшись, он спросил:
- Когда приходит «Устилуг»?
Лялин был в плавках, к загорелому телу прилип пляжный песок. Я сказал о радиограмме Логвиновича.
- Да, - спохватился Лялин, - поздравляю со сдачей экзамена. Ты же в следующий рейс пойдешь стармехом!
И, засуетившись, стал искать среди загоравших на пляже людей свободное место для нас.
Купались и загорали в тот день мы вместе с Лялиным. Оставив компанию, с которой он пришел на пляж, Володя был необыкновенно услужлив. Он выстоял под палящим солнцем длинную очередь в единственный на весь пляж киоск и принес нам бутылку лимонада и несколько бубликов. А ближе к вечеру побежал на лодочную станцию, взял напрокат облепленную тиной лодку, заставил нас в нее сесть и, налегая на весла, повез, как он выразился, «провожать за горизонт солнце».
Через несколько дней я снова получил от Логвиновича радиограмму с точной датой прихода судна. С этой радиограммой я пришел в отдел кадров к ведавшему «Устилугом» инспектору Тюхте.
Виктор Петрович Тюхтя мог уже с утра сидеть за своим письменным столом в легком подпитии. Как говорили знавшие его моряки, он никак не мог отогреться с того памятного дня, когда, будучи третьим помощником капитана теплохода «Анатолий Серов», заступив в море на утреннюю вахту, услышал вдруг оглушительный взрыв, потерял сознание и очнулся уже в ледяной воде. Вокруг плавали замазученные доски, ржавые бочки и перевернутая шлюпка - все, что осталось от теплохода.
Случилось это весной 1949 года. «Анатолий Серов», проходя Севастополь, наскочил на сорванную штормом донную мину, оставшуюся в водах Черного моря со времен Великой Отечественной войны.
Спас Тюхтю и еще нескольких моряков подошедший к месту катастрофы ледокол «Торос». С тех пор без утренней рюмки водки Виктор Петрович не мог обойтись.
Когда я вошел к нему в кабинет, Тюхтя как-то странно посмотрел на меня, не спеша закурил и, усмехнувшись, спросил:
- Тебе знакомо здание, которое одной стороной выходит на Бебеля, а другой - на Карла Маркса?
- А что?
- Что? Заинтересовались тобой в этом здании, вот что. Возьми телефон, позвонишь по нему из бюро пропусков. И узнаешь, почему к твоей скромной персоне проявили в этом здании интерес.
Здание, которое одной стороной выходит на Бебеля, другой на Карла Маркса... Оно стоит там и сегодня. Только улицы носят уже другие названия. Бебеля - Еврейская, Карла Маркса - Екатерининская. Так назывались они до революции 1917 года. Еще на здании, о котором сказал мне Тюхтя, сменилась вывеска. При советской власти на ней было написано: «Комитет государственной безопасности СССР», а сейчас - «Служба безопасности Украины».
С невеселыми мыслями подошел я к тяжелой дубовой двери бюро пропусков этого здания, а вскоре уже сидел в кабинете следователя, задававшего быстрые резкие вопросы:
- При каких обстоятельствах вы купили запрещенный в СССР роман Пастернака «Доктор Живаго»? Кто кроме вас читал на судне книгу? Кому в Одессе вы ее передали? У кого она сейчас?
Растерявшись от этого града вопросов, от обстановки, в которую так неожиданно попал, я отвечал сбивчиво, невпопад, думая только об одном: «Никаких фамилий! Все взять на себя. Иначе - групповое дело!». Из газетных статей, разоблачавших культ личности Сталина, я знал статью Уголовного кодекса СССР 58-10 - «Групповая антисоветская агитация и пропаганда». При Сталине по этой статье расстреливали...
Закурив, следователь встал, прошелся по кабинету и, остановившись за моей спиной, сказал:
- Сейчас отправитесь в камеру. Напишете на мое имя объяснение. Начнете так: «Старшему следователю Комитета государственной безопасности по Одессе и Одесской области Самойленко». Пишите все подробно. Кто давал вам задание, адреса этих людей. В общем, вы меня поняли. Не выйдете из камеры, пока я не получу от вас все эти сведения!
Явившийся по вызову следователя старшина вывел меня во внутренний двор, завел в какой-то подвал, открыл массивную железную дверь - и я оказался в узкой темной камере. Включив свет, старшина указал на привинченный к полу железный стул, на такой же стол, на котором лежала бумага и ручка, сказал: «Пишите!» - и вышел.
Так второй раз в жизни я оказался в тюрьме.
Меня охватил противный, липкий страх. Я думал: «Кто? Кто выдал? Лялин? Но он тоже читал книгу. Пустовит? Но этот простой деревенский парень был настолько далек от литературы, что даже не пользовался судовой библиотекой. Все свободное время он проводил на камбузе с поварихой Валей, помогал ей чистить картошку или мыл за нее кастрюли. С приходом в Одессу он увез ее в свою деревню под Николаевом, где они должны были пожениться. Кто же был этот незримый человек, следивший за мной в Генуе или стоявший у меня за спиной, когда я читал «Доктора Живаго»? Помполит? Но весь переход от Рио-де-Жанейро до Генуи Федор Иванович плохо себя чувствовал и почти не выходил из каюты. А на берег в Генуе вообще не сходил...».
Я осмотрел камеру. К стене была поднята железная рама-кровать. Очевидно, ее опускали на ночь, и надзиратель бросал на нее тюфяк. Было и окно. Под самым потолком. Зарешеченное. Оттуда доносились приглушенные звуки улицы.
Я сел писать объяснение, но руки дрожали, и я никак не мог сосредоточиться.
Вошел старшина:
- Написали?
- Нет еще.
- Когда напишете, нажмете звонок.
Он показал на черневшую у двери кнопку и вышел. Загремел дверной засов, и мне показалось, что этот звук отрезал меня от воли навсегда...
Я не помню, сколько времени провел в этой камере. Помню только, когда меня снова ввели в кабинет Самойленко, был уже поздний вечер. Брезгливо поджав нижнюю губу, следователь долго читал мою объяснительную, потом положил ее в папку и вышел.
Вместо него в кабинет вошел старшина. Не тот, что водил меня в камеру, другой. Тот, очевидно, сменился с дежурства. Окинув меня острым взглядом, этот, новый, стал у двери, как часовой.
Самойленко не было долго. Пока он отсутствовал, меня била дрожь. Никак я не мог унять противный стук зубов. При одной мысли, что меня сейчас отведут в камеру, на меня накатывал тяжелый, как могильная плита, страх...
Наконец, Самойленко вернулся. Отпустив старшину, сел, закурил и с мрачной усмешкой сказал:
- В тридцать седьмом загремели бы на Колыму. А так... Наше начальство приняло решение за границу вас больше не пускать. Дальнейшую вашу участь решат в пароходстве.
И, подписав мне пропуск, показал на дверь.
Дома меня встретили перепуганные жена и мать. Когда я вечером не пришел домой, жена побежала к моей матери на Дерибасовскую (а мы с женой жили на углу Бебеля и Свердлова). Жена была уверена, что я там. Обе вернулись к нам домой, теряясь в догадках, куда я мог пропасть. Ведь в КГБ я пошел из отдела кадров, никого дома не предупредив.
Когда я рассказал, где и по какому поводу был, моя мать удивленно спросила:
- Что же ты натворил? Прочитал книгу?
- Да.
- И в этом твое преступление?!
А жена прижалась ко мне:
- Главное, тебя отпустили...
С тяжелым сердцем шел я на следующий день в отдел кадров. И едва открыл дверь кабинета Тюхти, как он, увидев меня, закричал:
- Дочитался? Оттуда уже звонили! Пиши заявление на увольнение. Прямо здесь. Вот бумага и ручка!
Присев к столу инспектора, я уже начал выводить прыгающие перед глазами первые фразы заявления на увольнение, когда в кабинет к Тюхте вошел механик-наставник Гетьман. Тот самый, что был председателем комиссии, когда я сдавал экзамен на старшего механика. Увидев меня, Гетьман шутливо спросил:
- Не успел сделать рейс стармехом, уже пишешь заявление на отпуск?
- Да, - ответил за меня Тюхтя. - Бессрочный!
- А что случилось?
- Это у него спросите!
Зазвонил телефон. Тюхтя взял трубку. Воспользовавшись этим, Гетьман поманил меня в коридор:
- Идем, расскажешь, что произошло.
Мы вышли во двор отдела кадров, сели на скамью в тени старой акации и я рассказал Гетьману историю с «Доктором Живаго».
- Да... - покрутил он седой головой. - Это ты зря сделал... А о чем книга? Столько из-за нее шума было...
Я вкратце рассказал содержание романа.
- Что же в нем антисоветского? - удивился Гетьман. - Страдания в Гражданскую войну порядочного человека? Мой дед в те годы жил в украинском местечке, где было много евреев. Он рассказывал, как этих несчастных грабили и убивали белые и красные. Об этом написано и в рассказах Бабеля. А его сейчас издают. Вот что, - Гетьман решительно встал. - Жди меня здесь. Никуда не уходи! Я поговорю с Ткаченко.
Дмитрий Васильевич Ткаченко был в то время начальником отдела кадров Черноморского пароходства. Я был у него на приеме в 1956 году. Тогда меня тоже увольняли из пароходства. А вина моя состояла в том, что Англия, Франция и Израиль после национализации президентом Египта Насером Суэцкого канала начали против Египта войну. Из-за того, что в эту войну вступил и Израиль, евреев, работавших на судах Черноморского пароходства, списали на берег.
Я в то время был четвертым механиком танкера «Славгород». Когда я пришел в отдел кадров и спросил инспектора, за что меня списали, тот, не отвечая на мой вопрос, сказал, чтобы я писал заявление на увольнение. Тогда-то я и записался на прием к Ткаченко. Дмитрий Васильевич внимательно меня выслушал, прочитал мое личное дело, принесенное секретаршей, и сказал:
- Иди поработай пока на какое-нибудь ремонтирующееся судно. Я дам команду. А там - видно будет...
Так я остался работать в пароходстве.
Не знаю, о чем был разговор у Гетьмана с Ткаченко на этот раз, когда решалась моя судьба в связи с «Доктором Живаго», но когда Гетьман ввел меня в кабинет Ткаченко, Дмитрий Васильевич отругал меня за необдуманный поступок, вызвал Тюхтю и приказал перевести меня в каботаж. А уже Гетьман посодействовал тому, что я был назначен вторым механиком на пассажирский теплоход «Украина», плававший на регулярной линии Одесса - Батуми.
Так, лишившись заграничной визы, я все же остался работать в Черноморском пароходстве.
VI
Экипаж «Украины» состоял из таких же штрафников, как и я. Например, стоявший со мной вахту моторист Маслюков, пожилой человек, был призван на фронт из пароходства, воевал в морской пехоте, защищал Одессу, Севастополь, Новороссийск и закончил войну в Берлине. После войны он вернулся в пароходство, получил визу и плавал за границу на теплоходе «Адмирал Ушаков». Женился. Но жена была намного моложе Маслюкова и завела любовника, пока муж был в рейсе. Узнав об этом, Маслюков подал на развод. В отместку жена написала в КГБ, что муж, возвращаясь из дальних рейсов, превозносил западный образ жизни и ругал советскую власть. При Сталине по такому доносу Маслюкову дали бы десять лет «за антисоветскую агитацию и пропаганду», а при Хрущеве лишили визы и послали работать в каботаж.
Или напуганная своим прошлым судовая прачка Нина Ивановна Воеводова. Во время войны она была санитаркой в армии генерала Петрова, защищавшей Одессу, а потом Севастополь. При отступлении советских войск из Севастополя Нина Ивановна попала в плен. На ее глазах немцы расстреляли захваченных вместе с ней красноармейцев и командиров - коммунистов и евреев. А ее вместе с другими попавшими в плен женщинами - телефонистками и военными врачами - погнали в лагерь под Николаев. Оттуда их вывезли на работы в Германию. Освободили Нину Ивановну в 1945 году американские войска. После войны она вернулась в Одессу и пришла в пароходство, где плавала до войны буфетчицей на ближневосточной линии. На работу ее приняли, но КГБ визу не дал - находилась в немецком плену.
Таких примеров было не счесть...
На «Украине» я проплавал три года. Помимо основных своих обязанностей редактировал судовую газету, организовал художественную самодеятельность, был избран в судовой профсоюзный комитет, где ведал сектором культурных мероприятий. Свободного времени после вахт в машинном отделении у меня почти не было. Но зато, как говорил помполит «Украины» Н. Казаненко, «было что писать в характеристике».
Из экипажа «Устилуга» за эти годы я никого не встречал. Они плавали в далеких морях, а я вдоль берегов Крыма и Кавказа.
Но однажды, когда «Украина» стояла в Сухуми, туда зашел вернувшийся с Кубы пассажирский теплоход «Грузия». Я пошел полюбоваться на этот великолепный лайнер и вдруг увидел Лялина. В белой командирской форме с золотыми нашивками на рукавах он стоял на корме теплохода и разговаривал с какой-то женщиной.
- Лялин! - закричал я. - Володя!
Он посмотрел вниз, заметил меня и махнул рукой: «Иди к трапу!». Вскоре я сидел в его небольшой уютной каюте и за бутылкой кубинского рома слушал рассказ о том, как из электриков мой друг стал помощником капитана теплохода «Грузия» по пассажирской части. По словам Лялина, помог ему в этом знакомый инспектор отдела кадров, записавший его на курсы пассажирских помощников капитанов при учебно-курсовом комбинате пароходства.
Я порадовался за своего друга, не подозревая, что причиной его успешной карьеры был не инспектор отдела кадров, а я. Но понять это мне пришлось лишь несколько лет спустя...
VII
В октябре 1964 года был отстранен от власти Хрущев. Его авантюра, тайная доставка и установка на Кубе советских ядерных ракет, направленных на США, чуть не привела человечество к третьей мировой войне. Надоели всем, а в первую очередь, его же соратникам и другие авантюры Хрущева: засев полей кукурузой, сокращение Советской армии на миллион двести тысяч человек, разделение областных комитетов партии на промышленные и сельские и многое другое. С отставкой Хрущева было покончено и с его «оттепелью». Однако проводимый новым правителем СССР Брежневым курс на сворачивание хрущевских реформ неожиданным образом благоприятно сказался на моей судьбе.
В январе 1965 года «Украина» готовилась идти на ремонт в Болгарию. Я был уверен, что перед отходом в Варну меня спишут. Но за несколько дней до отхода меня вызвал капитан и сказал:
- Вот что, Хасин. Мы с помполитом были в обкоме партии. Просили за тебя и еще за нескольких членов экипажа, доказавших своим трудом и общественной работой, что они достойны пойти на ремонт «Украины» в Болгарию. Комиссия обкома пересмотрела твое дело и дала добро. Поздравляю!
Так мне снова вернули визу.
После ремонта, поработав еще некоторое время на «Украине», я сошел в отпуск. А после отпуска по рекомендации все того же Александра Дмитриевича Гетьмана был назначен старшим механиком грузового теплохода «Большевик Суханов».
Это океанское судно было построено по заказу Советского Союза в Польше. Таких судов в Черноморском пароходстве было двенадцать. Называли их по имени головного судна серии - суда типа «Лесозаводск». Сам «Лесозаводск» позже был переоборудован в тренажерный центр, где и сегодня моряков учат бороться за живучесть судов. А стоит «Лесозаводск» в бывшей Военной гавани, известной в Одессе под названием Арбузной, и хорошо виден с Приморского бульвара.
На «Большевике Суханове» снова начались мои долгие морские скитания, во время которых единственным источником информации о происходящих в мире событиях было радио, точнее - пойманные по ночам в океане сквозь вой глушилок «вражеские» радиоголоса: Би-Би-Си, «Голос Америки», «Немецкая волна» и «Радио «Свобода». До сих пор я помню имена и фамилии их дикторов и политических обозревателей. На Би-Би-Си передачу «Глядя из Лондона» вел Анатолий Максимович Гольдберг, на «Голосе Америки» работали Виктор Французов, Жанна Владимирская, Алексей Данилов, на «Радио «Свобода» - Юлиан Панич, Владимир Маленкович, Фатима Салказанова...
В 1961 году, еще при Хрущеве, прошел XXII съезд КПСС. Он был настолько антисталинским, что на съезде было принято решение вынести из Мавзолея на Красной площади гроб с телом Сталина и захоронить его у кремлевской стены. По всей стране начали сваливать статуи тирана. Казалось бы, со сталинщиной, развязавшей бесчеловечную войну против собственного народа, будет покончено навсегда. Но система, созданная «великим вождем и учителем», оставалась верна себе.
С приходом к власти Брежнева в советской печати начались яростные нападки на Александра Солженицына. И если при Хрущеве за опубликованный за границей роман «Доктор Живаго» Пастернака только пугали высылкой из Советского Союза, то при Брежневе высылка на Запад лиц, неугодных властям, стала практикой.
После нескольких лет травли Александр Солженицын был выдворен из СССР и лишен советского гражданства. Так же поступили и с приютившими писателя у себя накануне его высылки народной артисткой СССР певицей Галиной Вишневской и ее мужем, всемирно известным музыкантом Мстиславом Ростроповичем. В те годы были высланы из страны и лишены советского гражданства известные писатели Василий Аксенов, Владимир Войнович, Георгий Владимов, Виктор Некрасов, Александр Галич, Владимир Максимов. Были сосланы в лагеря писатель Андрей Синявский и поэт Юлий Даниэль.
Арестам подвергались не только «крамольные» писатели, но даже их книги! Мы шли в Кению, когда я ночью по «Голосу Америки» услыхал, что агентами КГБ арестована рукопись романа писателя Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сделано это было по доносу главного редактора журнала «Октябрь» В. Кожевникова. Гроссман передал ему свой роман для публикации в журнале, но бдительный главный редактор, прочитав рукопись, посчитал ее антисоветской и доложил в ЦК КПСС. Оттуда была дана команда КГБ разобраться, и агенты этого зловещего ведомства ворвались ночью к Гроссману в квартиру и изъяли не только все экземпляры рукописи, но даже ленту пишущей машинки, на которой Гроссман печатал свой роман! Была запрещена к публикации книга Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», в которой автор описывала ужасы сталинских лагерей, где провела восемнадцать лет. Запрещались к публикации многие главы знаменитой книги Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь».
Слыша обо всем этом, я ждал: вот-вот припомнят мне «Доктора Живаго». Но обходилось...
В 1970 году я узнал наконец имя человека, донесшего на меня в КГБ. Вернее, не узнал, а догадался. Произошло это так.
В результате Шестидневной войны между Израилем и Египтом Суэцкий канал был закрыт, и суда, следовавшие из Европы в Азию, огибали Африку вокруг мыса Доброй Надежды, как во времена Колумба. Рейсы длились по пять, шесть, а то и по восемь месяцев.
Весной 1970 года, вернувшись из такого восьмимесячного рейса, я списался в отпуск.
В первый же отпускной день я накупил ворох газет, пытаясь разобраться в происходящих событиях. «Правда», «Известия», «Труд», «Литературная газета» - все в один голос ругали диссидентов. Читая газетные статьи и понимая, что все, что в них написано, - ложь, я думал: «Почему такие люди как, например, академик Сахаров начали подвергать сомнениям ту политическую систему, которой долго и верно служили, которая награждала их орденами, давала привилегии, обеспечивала им благополучную комфортную жизнь?». И тут я вспомнил слова героя романа Пастернака Юрия Живаго: «Единственное, что в нашей власти, это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас».
Наверное, этот «голос жизни» и был той путеводной звездой, которая звала академика Сахарова и его сподвижников к пониманию добра и зла...
Мои размышления прервал телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал голос дежурного по механико-судовой службе пароходства:
- Вас срочно вызывает начальник службы Иван Антонович Пархонюк. Просит прибыть к нему как можно скорее!
При этих словах мне стало не по себе. Дело в том, что перед долгим рейсом, после которого я списался в отпуск, «Большевик Суханов» стоял в ремонте на одесском судоремонтном заводе. Выход судна из ремонта по вине трубопроводчиков откладывался. Начальник механико-судовой службы Пархонюк чуть ли не каждый день звонил на теплоход, требуя от меня, чтобы судно вышло вовремя. Но, как сказал мне подвыпивший бригадир трубопроводчиков, если я не подпишу ему наряд, в котором длина замененных на судне труб была намного завышена, «Большевик Суханов» будет стоять в заводе до второго пришествия Иисуса Христа!
И я подписал.
Вот, наверно, поэтому, подумал я, меня и вызывает начальник службы!
К его кабинету я подошел с опаской. Я хорошо помнил, как на одном совещании Иван Антонович кричал на старшего механика теплохода «Бийск»: «Мы не позволим вам разбазаривать государственные деньги!». А вина этого стармеха состояла в том, что он, как и я, стараясь ускорить выход судна из ремонта, приписал трубопроводчикам лишние метры труб, замененных в машинном отделении...
Пока я стоял перед кабинетом начальника службы, не решаясь войти, дверь распахнулась, и на пороге появился он сам. Я отпрянул, уверенный, что Пархонюк набросится на меня с бранью. Но он, увидев меня, поздоровался и сказал:
- У нас к вам просьба. Вы работали на «Украине». Сейчас туда срочно требуется старший механик. Судно снимается с каботажной линии и должно работать на ближневосточном направлении вместо теплохода «Башкирия». Сделайте несколько рейсов. Понравится -останетесь. Нет - подберем вам замену. Согласны?
Я растерянно кивнул.
- Тогда идите в отдел кадров. Я сейчас туда позвоню.
Обрадованный тем, что избежал разноса от Ивана Антоновича,
я поспешил в отдел кадров.
От инспектора, ведавшего «Украиной», я узнал, что «Башкирия» арестована. Судно стоит на отдаленном причале одесского порта под охраной милиции. Ведется следствие. Сотрудники одесской таможни установили, что в течение долгого времени многие члены экипажа «Башкирии» вывозили за рубеж антиквариат: иконы, золотые царские монеты и другие запрещенные к вывозу из СССР ценности. Газеты об этом тогда не писали, но такой факт в истории Черноморского пароходства имел место.
На «Украине», которая должна была заменить «Башкирию» на ближневосточной линии, экипаж был не визирован. Вот и искали в срочном порядке ему замену.
Дела я принимал у старшего механика «Украины» Всеволода Михайловича Рембези. Этот удрученный внезапной потерей работы человек, передавая мне папки с документами, рассказал, почему лишен допуска к загранплаванию.
14 октября 1941 года, когда части Красной армии, оставляя Одессу , грузились в порту на суда Черноморского пароходства, Всеволод Рембези, в то время шестнадцатилетний юнга теплохода «Ворошилов», отпросился сбегать домой, попрощаться с матерью. Но когда он прибежал домой, на Молдаванку, мать при виде его заплакала и стала уговаривать не возвращаться на судно. «Смотри, что творится! - говорила она сквозь слезы. - Зачем ты лезешь в этот ад? Ты же погибнешь. А тебе всего шестнадцать!» И он остался. Во время оккупации работал кочегаром на плавкране в порту, а в 1944-м, после освобождения Одессы, ушел с какой-то воинской частью на фронт.
Воевал в Румынии, Югославии, несколько раз был ранен. Демобилизовался в конце 1945 года, вернулся в Одессу и был арестован. Его обвинили в дезертирстве с теплохода «Ворошилов» и в пособничестве фашистским оккупантам. Приговор - десять лет. В заснеженной тайге на сорокаградусном морозе валил лес вместе с настоящими пособниками гитлеровских оккупантов - полицаями, участвовавшими в расстрелах евреев и коммунистов. Отбыл срок от звонка до звонка. Вернулся в Одессу, поступил в портофлот, потом перешел в пароходство, но за границу его не пускали.
Мне было искренне жаль этого человека. Ведь и я не так давно был лишен визы за «Доктора Живаго». Но все, что я мог, - это пожать ему руку на прощание...
VIII
Плавание на ближневосточной линии было напряженным. Рейс туда и обратно с заходами в Варну, Стамбул, Пирей, Александрию, Фамагусту, Латакию и Бейрут продолжался двенадцать дней. «Украина» ходила по расписанию на предельной скорости, и чтобы выдерживать эту скорость, профилактические работы по главным и вспомогательным механизмам нужно было выполнять за время коротких стоянок в портах. Но в экипажах пассажирских судов заграничных линий встречалась в то время привилегированная публика. Моторист мог оказаться сыном работника обкома партии, а электрик -родственником какого-нибудь чина из Министерства морского флота. Работать они не умели, а избавиться от них было нельзя. И моей опорой были три моториста с «Большевика Суханова», которых в день смены экипажа на «Украине» я встретил в отделе кадров и уговорил пойти со мной в рейс.
Капитаном был Борис Саввич Кисов. Этот высокообразованный интеллигентный человек тоже натерпелся от советской власти. Во время войны он плавал штурманом в северных караванах. Доставлял из Англии в Мурманск военную технику для сражавшейся с фашизмом Красной армии. Хорошо зная английский язык, Борис Саввич подружился в мурманском интерклубе с английским капитаном, переписывался с ним. За это после войны его лишили визы, и Кисов плавал в каботаже. В 1950 году многие лишенные виз моряки завербовывались на суда рыболовного флота на Север. Уехал в Мурманск и Борис Саввич. Он плавал капитаном на большом морозильном траулере, а в 1956 году, после XX съезда КПСС, на котором Хрущев разоблачил преступления Сталина, многим морякам стали вновь открывать визы, и Кисов вернулся в Черноморское пароходство.
7 августа 1970 года мы снялись из Одессы в очередной рейс. Но как только вышли за Воронцовский маяк, меня позвал на мостик капитан и показал радиограмму, полученную от начальника пароходства. В радиограмме говорилось, что в Одессе вспыхнула холера, город закрыли на карантин, и «Украине» по возвращении на Черное море из Бейрута следует идти в Новороссийск.
Вот тогда благодаря холере я и догадался, кто донес на меня в КГБ. А произошло это так.
В Новороссийске нам предстояло взять на борт египетских, сирийских и ливанских студентов, учившихся в Советском Союзе и отправлявшихся домой на каникулы. Перед началом посадки Борис Саввич дал команду пассажирскому помощнику и судовому врачу проверять у каждого студента наличие справки о противохолерной прививке. Таково было требование властей тех стран, куда заходила «Украина».
Незадолго до отхода из Новороссийска я зашел к Борису Саввичу, чтобы спросить, где мы будем добирать дизельное топливо. В Новороссийске нам дали его мало, и до Бейрута могло не хватить. Борис Саввич тут же написал радиограмму в пароходство и сказал, что, скорее всего, нам подтвердят бункеровку в Стамбуле. Я уже собрался уходить, как дверь капитанской каюты распахнулась, и на пороге появился какой-то полковник.
- Вы капитан? - резко спросил он Бориса Саввича.
- Допустим! А кто вы такой, что врываетесь ко мне без стука?
Не отвечая на вопрос капитана, полковник окинул меня недружелюбным взглядом и сказал:
- Этот товарищ пусть выйдет!
- Нет! - взорвался капитан. - Это наш старший механик. Он останется. А вас попрошу выйти вон!
Тяжело дыша, полковник подошел к капитану и протянул удостоверение.
- КГБ? - воскликнул Борис Саввич. - Ну и что? Для меня вы пассажир, как и все!
- Я не пассажир, - мрачно произнес полковник. - Пассажиров я привез из Москвы. Двух английских дипломатов, объявленных персонами нон грата. В течение двадцати четырех часов они должны покинуть пределы Советского Союза. Они выразили желание ехать морем до Стамбула. Но у них нет прививок от холеры, и ваш врач не берет их на борт.
- А, вот оно что! - более спокойно сказал капитан. - Это дело поправимое. У нашего врача есть вакцина. Он сделает дипломатам прививки и - милости просим!
Борис Саввич позвонил к трапу и попросил вахтенного прислать судового врача. Вскоре в каюту вбежал запыхавшийся врач:
- Борис Саввич, я предложил им привиться, но они отказались. Не знаю, как быть. Ведь санитарные власти ни в одном порту не разрешат нам сходить на берег!
- Разумеется. Да еще прикажут поднять желтый флаг и поставят на какой-нибудь дальний рейд в карантин!
Капитан повернулся к полковнику:
- Значит, так. Или пусть дипломаты делают прививки, и я беру их в рейс. Или пусть добираются до Стамбула другим путем!
Полковник вышел, хлопнув со злостью дверью. Врач бросился за ним. Я тоже хотел уйти, но Борис Саввич придержал меня:
- Нам не грех опрокинуть по рюмочке коньяку. Капитан Кисов против КГБ. Разве это не повод?
Но не успел капитан разлить по рюмкам коньяк, как в каюту снова вбежал врач:
- Они отказываются!
- Что ж... - капитан достал еще одну рюмку, поставил перед врачом и наполнил ее. - Выпейте. Успокойте нервы. А что касается этих господ, то они останутся в Новороссийске. Вот и все.
Но только мы выпили, как на пороге каюты показался пассажирский помощник. Это был угрюмый молчаливый человек. Я видел его только в портах при посадке пассажиров. В море он не выходил из своей каюты, всегда что-то писал, и даже когда по судовой трансляции объявляли: «Пассажирского помощника просят зайти к капитану», - он не торопился к Борису Саввичу, пока эту просьбу не повторяли по трансляции несколько раз.
Войдя сейчас к капитану и не глядя на нас с доктором, он чуть ли не с угрозой произнес:
- Вы ввязываетесь в серьезный скандал. Полковник звонит в Москву. Оттуда позвонят в пароходство, и вам все равно придется этих людей взять.
Капитан убрал со стола рюмки, поставил их в стенной шкаф и, повернувшись к пассажирскому помощнику, спокойно сказал:
- В Стамбуле без прививок их не пустят на берег, а на судно наложат штраф. Дипломаты это прекрасно понимают и просто хотят поиграть на нервах у наших властей, выдворивших их из страны.
Ничего не ответив, пассажирский помощник вышел. Заторопился и врач. Когда мы остались одни, капитан усмехнулся:
- Пугает кагэбист...
- Какой кагэбист? - спросил я. - Полковник?
- Нет, наш. Разве вы не знаете, что все пассажирские помощники являются сотрудниками этого ведомства? Их должность - номенклатура Комитета государственной безопасности!
И тут меня осенило. Так вот как Лялин стал пассажирским помощником капитана «Грузии»! За счет моего «Доктора Живаго»!
Зазвонил телефон. Капитан взял трубку. Лицо его сразу стало серьезным.
- Да, да. Понимаю. Но в Стамбуле не захотят этого понимать. И потом, у меня ваш приказ, согласно которому за взятие на борт пассажиров без прививок от холеры я несу уголовную ответственность. Не хватало мне на старости лет сидеть в тюрьме!
Закончив разговор, Борис Саввич снова достал рюмки:
- Звонил начальник пароходства. Когда я напомнил ему о его же приказе, сказал: «Ну, на ваше усмотрение». И положил трубку.
Наполнив рюмки, Борис Саввич поднял свою:
- Ну, за удачный рейс!
Так мы и ушли, оставив в Новороссийске двух английских дипломатов под охраной полковника КГБ...
Лялина я не искал. Зачем? Главное, я теперь знал, кто меня предал. А спустя год я прочитал в газете «Моряк», что «помощник капитана по пассажирской части теплохода «Грузия» Владимир Николаевич Лялин погиб в автомобильной катастрофе, администрация Черноморского пароходства выражает соболезнование семье погибшего».
Так закончилась история с моим «Доктором Живаго».
Прошло много лет. Распался Советский Союз. Ушли в прошлое страшные времена правления Сталина, хрущевская «оттепель», брежневский застой, горбачевская перестройка. Мы живем в другое время, в другой стране, в другом веке. И когда сегодня я захожу в книжные магазины или прихожу на одесскую «книжку» и вижу прекрасно изданные книги Бориса Пастернака, я стою перед ними, как перед памятниками минувшей эпохе.
Вряд ли кто из сегодняшних молодых читателей поверит, что в советские времена прочитать «Доктора Живаго» считалось преступлением. И кто поверит, что за публикацию этого романа на Западе великого поэта, лауреата Нобелевской премии Бориса Леонидовича Пастернака затравили до смерти.
Когда я рассказал своему взрослому внуку эту случившуюся со мной историю, он удивился:
- Разве такое могло быть?
Было...
2007 г.
